Тецуо сказал, что это чей-то электронный адрес, вот только он не знает, чей.

— Это где-то в Австралии. Смотри. Может, позвонить? Может, у них здесь друзья?

Я откинул крышку и включил модем. В этой громаде холодных синих гор, похоже, терялись все сигналы, но вот, подзарядившись от аккумуляторов нашего фургончика, лучик, наконец, вышел на остатки станции «Мир», оттолкнулся от них и поймал спутник. Когда он вернулся на землю, на экране медленно стали возникать какие-то неясные очертания, холодные и туманные и, наконец, окно связи засветилось.

— Ага, вроде, соединяет, отлично! — Тецуо улыбнулся, и на лице его засияла надежда.

Номер высветился, соединился, и на экране стало постепенно проявляться прилетевшее из космоса изображение.

Должен признаться, я всегда боялся пауков. Связанные с ними понятия темноты, грязи, злой случайности произвели на меня неизгладимое впечатление в возрасте одиннадцати лет. Я не отказываюсь от ответственности ни за Тецуо, ни за то, что случилось позже, но я отчетливо помню то утраченное состояние счастливого неведения, те последние драгоценные секунды, пока цифровой сигнал преодолевал пространство, чтобы облечься в звук и форму и предстать пред нами в этом космическом надгробии, этом памятнике идиотизма, этой современной Вавилонской башне. Секунды капали одна за другой, словно срываясь с края переполненного кувшина времени. Весь мир раскинулся перед нами, а сами мы уносились в вечность заодно со всем творением, являя собой часть всего живого в царстве космической пыли. Уже тогда я понимал, что происходит нечто важное, но счел это лишь за чудо техники и самой природы, хотя сейчас я вспоминаю те мгновения, как самые сладостные и в то же время самые печальные за всю мою долгую жизнь. Мы с Тецом ухмыльнулись и не знали, что тем временем святая простота нашей безрассудной жизни по каплям вытекала из переполненного сосуда.

Экран дергался, человек на экране расплывался, искажался, но был вполне узнаваем.

Вот, наконец, высветилась вся фигура, уставившись слепыми глазами в направлении камеры и микрофона и размахивая руками наподобие птицы.

Человек растворялся и подпрыгивал на экране, с трудом справляясь с космической пылью и статическим электричеством. Наконец, через помехи прорвался и голос — хрипящий, кашляющий и сдавленный.

— М-м-м. Кхе-кхе. В-в-вот она! Петля! — скрипел экран. — Петля! Н-не вешай трубку, слушай, смотри. Попробуй, затормози ее, она приближается, попробуй обойти ее… он смотрит на солнце… деревья. Если можешь, останови ее!

После этого голос исчез, а с ним и изображение.

Я начал судорожно нажимать на кнопку «Отправить сообщение» и кричать:

— Эй! Эй! Нам нужна помощь, мы застряли! Хорош чушь пороть, заткнись, нам нужна помощь, слышишь ты? Мы… Я…

— По-моему, это просто запись, и никого там нет. Просто запись…

Тец оттягивает меня от компьютера, трогательно и неуклюже обхватывает за плечи, пытаясь на западный манер успокоить меня.

— Да, Тец. Но ты видел?

— Знаешь, мне показалось, что это был твой голос и твое лицо… может, это был ты?

Мы переглянулись. Я почувствовал какой-то холодок в животе. Секунды превратились в часы, а голоса наши примерзли к гортани. При свете луны горы кренились и грозили обвалом; театральным занавесом мелькнула узкая полоска неба.

Тец нервно покачивал головой, стараясь не встречаться со мной взглядом, но, в то же время, понимая, что должен меня как-то поддержать. Он чувствовал, как во мне закипает гнев и необъяснимый страх; во мне словно сидела Годзилла, бесчинствуя, изрыгая огонь и сокрушая целые районы. Мы оба внезапно почувствовали, как растянулось и разорвалось время, и в лиловом свете луны я увидел, что деревья украшены гирляндами шевелящихся пауков.

Как это я умудрился отправить сообщение по австралийской электронной почте? Как ко мне вообще попал этот номер? Это какое-то дикое совпадение, какая-то ошибка. Нас разыграли.

«Это что же, я отправил сообщение… и сам не помню. Может, у меня появился двойник… ха-ха… Я…» Меня прошиб пот, я похолодел. Потребовалось усилие, чтобы привести дыхание в норму и побороть панику. Просто странное совпадение. Я не отправлял никаких сообщений, да и в Австралии мы еще не были.

Прошло несколько часов, мы лежали и слушали завывания ветра в ущелье. Фургончик наш качало, как лодку на волнах. Шок от полученного электронного сообщения постепенно проходил, и мы уже начали пошучивать по этому поводу. Но какая-то тень первобытного страха все еще не сходила с лица Тецуо, поэтому я был рад темноте, из которой доносилось прерывистое дыхание моего друга.

— На-ка, — он протянул мне пакетик с травой, и я отсыпал. — Когда проснемся, заведемся. А сейчас отдыхаем и шабим, ух, ганджа, бхаджи!

— А если не заведемся, что тогда? Может, мы вообще отсюда не выберемся?

Я почувствовал, что я опять паникую.

— Не самый плохой вариант. Может, станем монахами.

Тецуо засмеялся, и пятно из желтых перьев вспыхнуло у меня перед глазами.

— Ну уж нет, у нас другая задача, приятель. Нам надо добраться до Сторожевой горы. Мне надоели эти бесконечные начинания, которые ничем не кончаются, я не хочу остаться на обочине. Я хочу скорректировать эту реальность, сделать что-нибудь правильное и увидеть, что из этого получиться.

— Тебе жить. Кстати, ты никогда не пытался относиться к жизни с точки зрения Дао? Может быть, ты прав, а все остальные так же правы, как и не правы. У нас есть одна поговорка: «Тростник, который гнется на ветру, сильнее ветра и сильнее самого крепкого дуба, который может свалиться от ветра». Если ты следуешь своей жизни, ты живешь правильно, а если ты принуждаешь себя к чему-то, ты становишься неестественным. А может, нам стоит отпраздновать приход нового тысячелетия здесь? Давай освятим это место сами вместо того, чтобы вечно гоняться за светом…

Но это странное сообщение… Душу мою обуревали предчувствия, мне стало не по себе. Я взял значок и стал бесцельно вертеть его в руках, покалывая булавкой большой палец. Я чувствовал, что за этим голосом что-то таится…

«Все эти календари, да и вообще время — все это фигня, сплошные условности, ничего больше. Слушай, может, мы должны были оказаться как раз в этой точке, может, здесь все и происходит, и это сообщение…»

На самом деле, мне не хотелось об этом думать. Все это ерунда, условности общепринятого Гринвичского времени, у нас здесь 9:15 вечера, а в первом часовом поясе уже рассвет. Все это изобретения человечества, и наше западноевропейское представление о времени и календарях — это лишь один уровень.

— Но у нас должно быть какое-то общее понятие о фундаментальных вещах. Это цивилизация. Вспомни, ведь как раз условностям мы обязаны двойной зарплатой под Новый Год и тому, что этот день вообще существует, — посмеивался Тец в темноте. — Конечно, это ерунда. Но мы стараемся оборачивать эту ерунду себе на пользу.

— Ладно, ладно, — усмехнулся и я. — Но если завтра мы так и не заведем чертов фургончик, то лучше нам совсем отказаться от всех этих общих представлений и основать свою собственную цивилизацию. Быстренько организуем, чтобы рассвет нового тысячелетия наступил прямо завтра и вон оттуда, — я махнул куда-то на восток в сторону гор.

— Ты знаешь, по-моему, мы починимся. При дневном свете я разберусь. Наверное, придется сделать новый бензопровод. Все будет нормально.

И мы заснули.

Я проснулся от того, что захотел пи-пи. Было темно, стояла абсолютная тишина, ветер стих. Я выбрался из фургончика и принялся орошать какой-то камень. Я круто тащился. С закрытыми глазами я стоял, и что-то все время вспыхивало у меня в мозгу. Я видел деревья на красном песке, экран компьютера и напряженное лицо человека, словно вышедшего из каменного века и впервые во все глаза таращившегося на машины. Экран мигал и дергался с каждой вспышкой света, проносившейся у меня в голове, и я снова слышал слова: «… Петля… он смотрит на солнце… попробуй остановить… Я…» Новая вспышка… перед глазами опять возникло это лицо: «… если ты не выберешься из петли, то навсегда останешься в ней. Оставайся на месте! Рассвет сам придет к тебе, не гоняйся за ним! Если ты и дальше будешь грезить наяву, сны опутают тебя своей пеленой. Послушай лучше, что говорит твой друг! Он знает, сам не ведая, что говорит… Как мне объяснить тебе это, как заставить тебя проснуться?..»

Паника распахнула мне свои страстные объятия, и я поспешил скорее закончить то, ради чего встал. Повернувшись к фургончику, я заметил, что камень, на который я облегчился, представлял собой шевелящуюся массу дрожащих коричневых пауков. Если бы у меня был пистолет, я бы, не задумываясь, разрядил его прямо на месте.

Утром Тецуо, как обещал, сварганил новый бензопровод из им же благоразумно припасенных трубок. Фургончик завелся, и мы отправились в направлении восходящего солнца. Но все-таки что-то изменилось, это таинственное сообщение по-прежнему действовало нам на нервы. Мы ехали осторожно, томимые новым предчувствием. Эта тень, которую мы оба тогда сначала приняли за похмельные глюки, по мере нашего приближения к цели становилась все отчетливее.

Да, после этого я купил себе пистолет и стал по ночам расстреливать пауков.

Азия оказалась сплошным разочарованием, и мы упорно двигались вперед, отягощенные чувством чего-то недосказанного. Все эти вертлявые кретины, дергающиеся в такт музыке на освещенном луною песке, вызывали в нас изматывающее душу чувство безнадежности. Мы делали нашу музыку, забирали наши денежки и уезжали, дискотеки терялись в туманной мгле. Мы отмеряли расстояния по пучине вод, а наше будущее неумолимо рвалось нам навстречу сквозь пучину времени.

Я не знаю, почему стая белых какаду, выпархивающих из кроны деревьев, вдруг вызывает такую щемящую тоску в моем сердце, и этот безответный зов далекого голоса: «Деревья! Обернись!»

Темные деревья, вспышка перьев, я смотрю на свои ноги, этот значок…

— Черт, смотри! Черт! Смотри на этого старикашку! — кричит Тецуо.

Он указывает на серое пятно у дороги.

— Он выжжет себе глаза! Смотри, как он уставился прямо на солнце!

(Именно — на солнце!).

— Может, нам остановиться? Или нет, давай лучше поедем дальше, он какой-то опасный. Может, он ёбнутый?

Но я уже успел притормозить.

Мы были всего в одном дне пути от Байрона и хотели попасть туда во что бы то ни стало, так что все эти страхи и смутные предчувствия пора было похерить. Может, это просто «лихорадка белой полосы» или отходняк от той дикой ночи в Гималаях. Мы так и не прояснили толком этот момент. Мы оставили его там, где он был, как раненого солдата, — лежать на поле боя среди скопища восьминогих пауков — толстых, мясистых, шевелящихся черных тварей. Не было удобного случая, чтобы обсудить степень реальности этого странного сообщения из другого мира, и пока я пытался истребить моих собственных пауков при помощи самодельных патронов, Тец упорно старался вернуть меня к реальности и отвлечь от этих свистящих кусков металла.

Старикашка отворил дверцу фургончика и проскользнул на место рядом с Тецом. Он осматривался вокруг, словно чего-то искал, и когда я завел двигатель, нагнулся вниз. Он поднял голубой значок и помахал им перед моим лицом, словно в ожидании ответа.

— Кхе? Кхе?

— Куда тебе, старина? — спросил я, делая вид, что я не понимаю, что он имеет в виду.

Он был какой-то сдвинутый, причем его сдвиг имел опасное отношение ко мне. В любом случае, я не собирался подписываться на его игру. Но он явно обладал какой-то властью надо мной, еще немного, и он положит меня на обе лопатки…

Он самодовольно и глупо улыбнулся. Улыбнулся!

— А вам куда? Вот и мне туда же.

— Мы — на край света, — выпалил Тецуо. — Мы собираемся встретить тысячелетие на… А! ну, да — на Сторожевой горе. До двадцать первого века всего один день!

— Если, конечно, пользоваться современным календарем и часами, — заметил я, пытаясь оставить последнее слово за собой, и тут же понял, что это прозвучало чересчур экзальтированно и по-детски.

Старикашка все смотрел на значок. Он повертел его в руках и глубоко вздохнул.

— А зачем вам этот край света? — спросил он Тецуо. — Разве тебе, дружок, никто не говорил, что земля круглая и вращается?

— У нас шоу, посвященное встрече 2000 года, — ответил Тецуо совершенно всерьез, он никогда не понимал ни сарказма, ни намеков. Он продолжал вещать и не мог остановиться; видать, сказывалось переутомление от нашего полугодового путешествия, которое теперь, вроде, подходило к концу.

— Место, куда мы направляемся, — интригующе продолжал он, — это и есть край света, самая крайняя точка земли, на которой мы встретим рассвет двадцать первого века, понятно?

Он повернулся ко мне. Я сидел, как отмороженный, у меня в мозгу словно протянулись высоковольтные провода, по которым будущее с гулом врывалось в мою голову.

— Мы едем в этом фургончике от самой Англии. Первый раз я живу в Фольксвагене. Надо сказать, впечатляюще.

Он похлопал по приборной доске и улыбнулся.

— А ты, старина, чего — солнечные ванны здесь принимаешь? Сам откуда будешь? Тут и жилья-то нет, как ты здесь оказался? Тебя что, ссадили за то, что слишком много болтал? — спросил я.

— Так много вопросов назадавал и все не в кассу. Почему бы просто не посмотреть на солнце, не впустить его свет в себя?

Глаза, да и вообще лицо его выдавали наличие здравого ума, но вот слова не лезли ни в какие ворота. Из-за него мне стало как-то не по себе, захотелось вышвырнуть его из машины. Но разве можно отказать нищему, который явился к вам на порог? Ладно, пусть едет. Чисто внешне он вроде не представлял собой никакой опасности, и я просто не мог бросить его посреди пустыни только из-за того, что мне стало как-то не по себе. Так он к нам и прицепился и ехал всю дорогу.

Мы ехали тихо, памятуя о непальских неприятностях и смутно чувствуя, что вирус страха ползает где-то рядом. Дорога превратилась в две глубокие колеи, которым, казалось, не было конца.

— Можно? — он держал в руке значок.

— Что? Тебе это надо? А, да, конечно, я даже не знаю, как он здесь оказался, наверное, когда кого-то подвозили.

— Давай меняться, — сказал он и отколол значок со своей шляпы. — Видишь, новенький. А твой уже поношенный.

И он прицепил значок к моей рубашке, нависнув всем телом над Тецуо, которому пришлось сморщиться от его резкого запашка.

— Смотри, мы уже в двадцать первом веке! — засмеялся Тец, прочитав на значке надпись «Добро пожаловать в двадцать первый век».

Старикашка метнул взгляд на Тецуо, но увидел на его лице лишь детскую радость и удивление.

— Ох уж это время! — произнес Тец.

Он уставился прямо перед собой на красную дорогу и замолк, а мы со стариком ждали продолжения.

— Разве оно течет по прямой?

Старик бросил еще один оставшийся без внимания взгляд на загадочное лицо моего друга.

— Возьмем хотя бы эту дорогу. Мы можем с уверенностью сказать, что она прямая и что идет по прямой до самого Байрона. По карте видно. Но на ней есть и изгибы, и уклоны, и она отнюдь не идеально прямая. А если она не прямая, то какая? Подходит ли здесь термин «не прямая»? Может, моему языку и подходит, а вашему, может, и нет. Для понятия «прямой» существует всего одно слово, а для понятия «не прямой» — много разных. Те люди, которые развивали ваш язык, одновременно с ним развивали понятия времени и пространства.

Тецуо был не способен иронизировать, и мы со стариком уставились на него, открыв рты.

— В том-то и дело, — сказал я. — Время существует, и нам надо подобрать для него лишь одно определение, которое и будет нашим. Но лично меня оно не удовлетворяет. Время существует без всяких определений, день наступает и в пустыне, даже если некому это подтвердить.

— Да, но существует лишь одно настоящее время. Мы все это знаем наверняка. Мы только верим, что есть прошлое, потому что мы должны чтить своих предков, и надеемся, что наступит будущее. Но знаем мы при этом только настоящее, доказать мы можем лишь то, что чувствуем, видим, обоняем, осязаем или слышим. Мы не можем знать наверняка, что время идет обычным чередом.

— «Реальность субъективна», — процитировал я саркастически. — «Она является тем, чем мы ее себе представляем». Согласны?

Мне хотелось чего-то большего, меня достали все эти кибер-хиппи, онанисты и циничные нигилисты, которых мы встречали на своем пути. Все они мямлили одни и те же мантры и были заняты плетением паутины своей собственной реальности, пытаясь найти оправдание своей лени, отсутствию всякой цели и зацикленности на всей этой попсовой ерунде. Надо сделать усилие, чтобы найти себе какую-то цель, смысл жизни, а не просто проводить время, заполняя промежуток между рождением и смертью, хотя инерция порой кажется непреодолимой. Люди продолжают искать, и в этом и состоит сама жизнь — из дурацких вопросов, на которые нет ответа.

Мы продолжали свой путь. Пустыня стала постепенно уступать место кустарникам, показались деревья, фермы и голубая полоска леса вдали. Жара спадала, но солнце все еще слепило глаза, и мне захотелось сбежать куда-нибудь от нашего нового пассажира. Тецуо взял руль, и я завалился назад, притворяясь, что сплю, а сам разглядывал щетинистую и морщинистую шею нашего старикашки, пока меня не сморило.

Проснулся я, словно новорожденный младенец, который внезапно оказался в этом неуютном мире. Я ничего не видел, глаза застила белая пелена и боль. Лицо мое горело, истекало потом, а, может, и слезами. Ко мне вернулись мои видения, и я закричал: «Солнце… если можешь, останови!»

Первое время я был словно слепой. Все эти deja vu опять пришли мне на память — этот значок, это таинственное сообщение. Все случилось еще до того, как случилось. Петля была как-то связана со мной. А то как я мог помнить о событиях, которые еще не произошли?

Я почувствовал на себе чьи-то руки, они надавили на меня, и я опять упал на сиденье. Машина затряслась, когда Тец затормозил. Я барахтался на заднем сидении, и тут опять услышал знакомые голоса.

— Спокойно! Это я, Тецуо. Ты заснул с открытыми глазами, и сгорел на солнце. Извини, старик, я этого не видел, следил за дорогой. Все будет нормально, мы почти на месте. Успокойся, все будет окей.

Я почувствовал присутствие старика, он пересел ко мне на заднее сиденье. Его противный запах расползался по салону, как стая мерзких пауков. Я почувствовал себя в западне. Я опять увидел пауков, когда его торопливые влажные руки прошлись по моему лицу.

— Ты видишь! Видишь! Ты можешь, да?

В его голосе звучала почти что мольба, никакой угрозы, но я задыхался от его близости. Он хотел, чтобы я с ним согласился.

— Ммм, ннн, дддданнн. Я вижу.

Что-то мешало мне говорить, прилипало к зубам и душило. Видения продолжали ослеплять мой мозг. Я видел океан и крошечную зеленую точку изначального света. Крик радости перешел в вопль и замер. Тысячи, миллионы белых и желтых птиц носились в воздухе, как вороны, металлическая стена ледяной громадой вырастала из воды. Меня уносило в прошлое.

— Ты видел! Ты впустил в себя свет! Теперь ты знаешь, но на этот раз слишком поздно.

Я почувствовал, что он склонился надо мной, и слова его втекали мне прямо в уши.

— Попробуй, рискни!

Он вынул мой компьютер из футляра, и я услышал, как какая-то аппаратура падает и бьется. Он немного повозился, и я услышал, как он набирает номер. Соединилось мгновенно. Я увидел тысячи напряженных в ожидании лиц, обращенных в сторону восходящего солнца, пурпурная пыль новой зари и полночное солнце захлестнули нас своей петлей, и вздох превратился в крик радости, потом все завертелось и мы оказались вовлеченными в круговерть планет.

Компьютер подавал сигнал, и рука моя протянулась к микрофону. «Оставьте сообщение! Говорите в микрофон!» Я едва различал голос, петля описывала круг вокруг нас.

Я склонился над микрофоном. Голова кружилась, меня сковал страх. Я не знал, сон это или явь. Времени на размышления у меня не было, мозг пульсировал и не мог справиться с чудовищностью сделанного открытия. Я по-прежнему ощущал на себе руки старика. Я задыхался и сопел. Я не поспевал за событиями.

«Петля… не вешай трубку… Слушай, ты все видел. Она приближается, попробуй обойти ее!» Мне требовалось усилие, чтобы продолжать думать о том, что происходит в недрах этого раздолбанного фургона. Я вспомнил, что Тецуо говорил о даосизме, и тут же вспомнил и другое: «Слушай, что говорит твой друг. Он знает, сам не ведая, что говорит». Я осознал всю тщетность своих усилий, петля захлестнула меня. «Как мне объяснить тебе это, как заставить тебя проснуться?» Тут силы совсем покинули меня.

Тец вытащил меня из пропитанного потом салона наружу. Вокруг был прохладный вечерний воздух. Видения опять впивались в меня маленькими стрелами движений и цвета. Он сунул мне в дрожащую руку бутылку с водой, и я сделал глоток.

Теперь я все понял. Солнце пробивалось через люк в крыше нашего фургона и поджаривало меня на медленном огне в течение более трех часов. Теперь мы слегка охладились и сделали попытку трезво оценить всю бредовость происходящего. И тут старикашка сказал нам au revoir до завтра.

— Нам никогда не увидеть рассвет двадцать первого века. Все эти значки — чепуха. Когда наступит полночь, перед нами встанет барьер времени, и нас отбросит назад, к сегодняшнему утру. Время — это слишком конкретная материя, и через нее невозможно пробиться в двадцать первый век, что-то непременно встанет на пути, и никто не сможет вспомнить, что же это было. Мы все в петле, она нас захлестнула. Выхода нет, единственное, что можно сделать — это попытаться начать вспоминать. Вы, двое, каждый день несетесь по этой дороге. Я каждый день стою и жду. Шоу происходит каждую ночь и будет происходить, как если бы ничего не случилось или, наоборот, уже случилось раньше или случится снова, — оно никогда не кончается. Встретимся возле сосен, — и он растворился в наступающей темноте.

Я взглянул на небо. Великолепный закат раскрашивал небо широкими мазками, розовым и желтым, пурпурным и огненно красным. Отличный финал для жизни, которая заканчивается в вечности. Бессмысленный сюжет, бесконечно повторяющийся, словно заело пластинку, и мы вновь и вновь заново проживаем эти моменты. В который раз мы уже проживаем этот последний день? Целый год или несколько дней? Может быть, тысячу лет? А что касается прошлого, то может, вся наша история — лишь эта последняя колея, приукрашенная лживыми воспоминаниями? Может, наша глупость есть всего лишь бросок в будущее, которое никогда не наступит; мы не обращаем внимания на подсказки и намеки, потому что не в состоянии принять правду и совладать с ней. Откуда и для чего мы приходим в этот мир, и так ли жизнь бессмысленны и пуста, как любят повторять все эти хиппи и бездельники? Может, нам лучше побороть свое сознание и просто не замечать петли, или же смириться и не пытаться с ней бороться? Солнце садится. Мы с Тецуо одни. Перед нами раздвоенная вершина Сторожевой горы, слабые вспышки света, как молнии, пробегают по темному лицу. Рэйверы и зеваки со всего мира собрались в пивных палатках и на чайных коврах, в небе сияет полумесяц, все готово для встречи рассвета, который никогда не наступит, чтобы окончательно доказать человечеству его глупость и гордыню. Впереди у нас светло-серый металлический занавес, который мы привыкли называть небом. Мы забираемся в фургончик, и Тец заводит мотор. Может, нам удастся провести эту петлю. Может, ее и нет вовсе, может, ничего и не случится. Тец потирает свою щеку.

Память моя вполне прояснилась. Все эти мороки и deja vu позади, теперь мы знаем наверняка, что мы в петле. Я пишу телефонный номер на обратной стороне значка, и Тец притормаживает, чтобы я смог прикрепить его на дорожный знак. Какой-нибудь путешественник будет проезжать по этой дороге, увидит его и возьмет с собой в Россию, и мы снова найдем его на бензозаправке, потому что когда время меняет свой ход, повторяется не только последний день, само понятие дня меняет свой смысл, и все становится одним целым.

Медленно, но верно мы движемся навстречу железному занавесу времени. Мы готовы.

Дуг Хоувз

Кое-что об археологии химической эры

4.10 пополудни

Если кто-нибудь уверяет вас, что у него можно запросто одолжить стереосистему, помните — он обещал осчастливить таким же образом как минимум еще двоих.

А за колонками придется ломиться в Манчестер, стрелка спидометра на отметке сорок, бензин на нуле, а Рэндалл всю дорогу держит дверь Геральда, чтоб не открылась. Превозмогая холод, мы сидим возле двухэтажного, в хроме и зеркалах сверху донизу особняка Манто в последних проблесках блеклого зимнего солнца.

Наблюдая за изможденными фигурами, скользящими вдоль канала, мы потягиваем испанское светлое пиво из немецких бутылок с дольками эквадорского лайма на горлышке. Городок втягивает живот, напрягает мускулы, и (так сказал Рэндалл) выбирает саронги для крупного торжества, последней в истории вечеринки.

Лара запоздала. На ней пушистая оранжевая шуба из искусственного флуоресцентного меха и подстать ей шляпка.

— Вау. Как тебе тусуется?

— Да те еще экземпляры попадаются. Салют, мальчики!

— Ты кого это мальчиками называешь?

— Мальчики, — твердо произносит она. — Ваши колонки в Каслфилде.

— Стремное местечко!

— Ну, ну, дайте волю бисексуальной стороне вашей природы.

— А какая еще есть?

Она указывает на меня солнечными очками:

— Срезал. Надо запомнить.

Мы посидели еще немного. Улица слишком рано заполняется или же слишком нетерпеливыми, или же чересчур отчаянными. Вскоре все места будут заняты. Вскоре один за другим бары и клубы начнут сотрясаться от грохота задыхающихся пульсаций. Все громче будут звучать голоса, все тяжелее станет отвести взгляд, пока всеобщее ожидание не приблизится к своему апогею.

В сотнях клубов, на бесчисленных вечеринках молекулы будут распадаться, и сливаться вновь, заново обретая привычные сочетания, пока мозг, взвихренный химической реакцией, сотрясают пышные созвучия вожделения. Сердца заходятся под тугими мышцами в ожидании танца, научившиеся видеть по иному зрачки отмечают пышную бархатную фактуру кожи и высматривают сквозящие очевидности в бусинах свежевыступившего пота. Слух будет настроен на новые частоты, умолкнет шепоток горькой правды, и тогда мы почувствуем все на свете.

В уборных, ставших гостиными, засядут гологрудые рейверы, улыбаясь и суетясь, прижимаясь к прохладным спинам подрагивающих зеркал.

Старые любовники движимы силой взаимного тяготения, а в их зрачках образуются горные хребты и ледяные озера. Новые любовники будут узнавать друг друга заново спустя много лет. Губы к губам, плоть к плоти, они будут перемещаться со светящегося танцпола в потаенные уголки и обратно.

Мы едем в Каслфилд, а воды канала медленно двигаются вдоль за бечевой, одолевая все восемь шлюзов Рошдельского канала, мимо сумрачно-манящих кварталов анонимности и благородства. Мы пропускаем еще светлого пива на громадном Герцогском кладбище, а меж нами прикорнула Лара в своей мягкой шубке. Мы вытягиваем шеи, и прямо перед нами вырастают массивные черно-серые металлические перекрытия железнодорожного путепровода, который (по словам Лары) словно собран из увеличенных до гигантских размеров деталей конструктора.

— Соборы индустриальной эры.

— Где же хор мальчиков?

— И девочек, пожалуйста, тоже.

— Ты только посмотри! Представь, что сейчас 1850 год, и ты только что явился сюда из какого-нибудь захолустья, где самое крупное, что ты видел, имело четыре ноги, а первое, что ты видишь здесь — вот оно! Неужели ты не пал бы ниц?

— Не факт.

— Соборам должно быть по шестьсот лет, и они должны быть похожи на Йоркский собор, а не на детский конструктор.

— Я предпочту соборы нового образца, если не возражаешь.

Мы садимся на место и созерцаем балочные фермы моста над тихими водами Каслфильдской бухты. Тысячелетие, возведшее мириады наших соборов, подошло к концу. Где же мы будем отправлять обряды?

Сегодня ночью мы можем стать не только очевидцами нового тысячелетия.

Но мы, конечно, этого не знаем, а идем обратно по дороге А6, и наш драгоценный груз тщательно упрятан в стельки ботинок. Последние проблески света рассеиваются. Позади нас воды канала неторопливо одолевают последний шлюз и выходят на длинные прямые магистрали Чеширского кольца.

11.10. пополудни

Положите пучок petro selenum crispum (то есть петрушки) на середину небольшой, но симпатичной тарелки, желательно одолженной у мамы. Разместите по кромке в виде холмика одну-две щедрых пригоршни methylenedioxymethylamphetamine (то есть сами знаете чего). Сервируйте поизысканнее.

Суть на девять десятых состоит именно в сервировке.

Это, разумеется, не первая порция, и в холодильнике есть еще — вместе с кислотой и напитком «Кава» из «М&C», терпеливо ожидающими первого утра следующего тысячелетия, но каждый раз все должно быть по-новому — тем более сегодня.

Но мы, как уже было сказано, этого не знаем, мы этого пока не знаем.

Я бреду в прихожую, где пламя свечей бросает тысячу отблесков на крошечные хрусталики свисающих с потолка гирлянд. Алекс с Рэндаллом сидят на ступеньках, размахивая над перилами золотыми и серебряными нитями.

— Мы играем с Кошечкой.

— Она в гостиной. Кошки любят кошачью еду. — Я протягиваю им тарелку.

— Все мы кошки. Мяу.

Я кормлю Алекса экстази, глядя ему в глаза. Но в его набухших зрачках еще колышется тревожный огонек, говорящий — МЯУ МЯУ МЯУ — пока рановато.

Я прохожу в свою вечно просторную, облезлую и убогую гостиную, в которую было помещено двадцать семь свечей, стереосистема, два кремниевых деревца и масса затейливых украшений. Одна стена покрыта разноцветными звездами и серебристыми летающими тарелками, на другой — голографический серебряный иллюминатор громадной желтой, навеянной грибочками субмарины. Из громкоговорителя торчит голова и торс портняжного манекена, вместо одной руки — перегнутый душевой шланг. Огромная серебряная звезда на заслонке взирает, в ожидании.

Кевин, тоже наблюдающий за танцующими, грациозно помахивает косяком перед Томом и Кэл. Его развевающиеся патлы контрастируют с короткими рейверскими стрижками братьев. Саз соскальзывает с насиженной спинки стула, трепеща от возбуждения. С минуту изучает тарелку — как будто на ней домашние лепешки — выбирает лучшую.

— Хорошо сервировано, — говорит она, отправляя в рот избранный химикат.

Карен нагибается над одолженными колонками, которые стоят в углу, и сосредоточенно морщит брови, совмещая интенсивные пульсации в наушниках с приглушенным шумом, пробивающимся снаружи.

Я плавно огибаю свисающие с потолка знаки, гласящие «ништяк» и «отстой». Я обхожу гостей с тарелкой, а меня обходят рыба из папье-маше и голографические светила. Каждый гость может взять маленькую белую таблетку стопроцентного МДМА. Через двадцать минут мы разрешим наши личные противоречия только нам известными методами. Через полчаса наши зрачки расширятся, швартовы оборвутся, а через пятьдесят минут — если у меня все в порядке с математикой — мы отпразднуем новый год как заблудившееся в пустыне племя, обдолбанное до озверения.

11.27 пополудни

Лара прискакала на кухню, взбежала по лестнице и уселась, погрузив голову в реющие облака, которые мы сделали из рулона некой пенообразной субстанции.

— Дэн Дейр, пилот будущего, — гордо говорит она. Я протягиваю ей тарелку. — Боже мой! Какие чудеса нас ждут, Дэн?

— В середине следующего столетия все будут работать задарма по двухдневному скользящему контракту, терпя бесконечные унижения. При этом у каждого будет реинкарнированная Ка и дорожный переносной компьютер на спутниковой связи. У нас будет счастливая возможность не попадаться друг другу на глаза.

— Превосходно.

— Цинизм. Глобализация и наркотики, друг мой. Адская смесь, попомни мои слова!

Я привлекаю Лару к себе, чешу ей за ушком. Я прекращаю, когда она в экстазе чуть не валится с лестницы. Я кладу руку ей на шею. Ее рука обвивает меня и скользит по спине. Волна энергии взмывает по позвоночнику, вызывая множество маленьких сладостных покалываний где-то в мозгу. Время замерло, чтобы взглянуть на нас.

Начинается.

Я высвобождаюсь из объятий, которые, кажется, успели окрепнуть, беру тарелку.

— У меня важная миссия.

— Поди, побеседуй с космическими сутенерами, Дигби.

* * *

11.34 пополудни

Я теперь сижу на ступеньках, друзей прибавилось, я лениво с ними общаюсь. Что бы подумали крестьяне, едва привыкшие к новым деревням и самозваным хозяевам поместий тысячу лет назад? «Если бы они раз в год получали „Игл“, — говорит Тэд, — были бы там статьи „Соборы будущего“, „Соберите собственного заводного крестоносца“, „Как сделать действующую модель мельницы“ или „Потрясающие известия о Господе Боге“?»

Фоном звучит старый шлягер:

Он сказал, что грядут перемены…

Ага, ну вот и они… Перемены грядут… ну давай же.

Я смотрю поверх перил в гостиную. Хохот, очертания друзей, дерзостных и великолепных, некоторые развалились на импортных старых диванах, разодранных в клочья поколениями полубездомных кошек. Как странно, что лишь одна комната в моей квартире называется гостиной — как будто во всех остальных гостей не принимают.

Реальность номер два, пространство, которого я боюсь больше всего, отвечает мне:

Маленькое поместье окружают высокие, обтянутые колючей проволокой стены. Скучающий сторож сосредоточен на мерцающем экране электронной игры. Подъезжает машина. Он слегка настораживается, потом успокаивается, заметив возникший на дисплее номер, под горящим словом «Проверено». Он все же не в силах оторвать подозрительного взгляда от машины, проползшей вдоль ограждений и свернувшей в ярко освещенный лабиринт одинаково своеобразных коттеджей на две семьи.

Она останавливается перед третьим домом на левой стороне. Из нее вылезают двое молодых людей. Один, с длинными черными волосами, бросает нервный взгляд на затянутое тучами небо. Они торопливо минуют крошечный участок космического дерна, служащего лужайкой, и скрываются на веранде с двойным остеклением.

Женщина в оранжевых рабочих брюках застыла перед телевизором. Выкройка, которую она теребит, отчаянно внушает ей то, чего она не слышит. Шипящие звуки, доносящиеся из динамика, перекрывают суровый требовательный голос младенца, отдающийся эхом в коридоре, а между ними слышится шепот:

Создавая меня, ты обещал мне жизнь.

На нем джинсы «Левайс» и клетчатая рубашка, в его сердце холод, а в руке — банка пива, он открывает входную дверь.

— Алекс, Рэндалл, заходите, — говорит он голосом приветливей некуда и тут же делает большой глоток.

Они ждут, пока он отопьет, и тихонько проскальзывают в комнату с всегдашними бутылками вина в курьерских сумках.

Входная дверь закрывается, и она тащится обратно из этого странного места, в котором только что находилась, дважды хмурится, изо всех сил стиснув веки, будто яркий свет слепит ей глаза. Следы страданий постепенно стираются, она складывает губы в улыбку, которая не то что б сурова, однако не то что бы и невинна.

Она слышит из коридора, как Рэндалл спрашивает насчет ремонта «Лады». Она собирается с мыслями и готовится к вечеринке.

ОК, ОК, слышна музыка:

Перемены грядут из дула ружья (вот-вот)

ПЕРЕМЕНЫ ГРЯДУТ ИЗ ДУЛА РУЖЬЯ…

Внизу пульсации в размере 4/4 взвивают беспорядочную массу приглушенных «Роландов-303», синкопированных арпеджио и еще бог знает чего и швыряет все это в наш мозг. В раскрывающемся сознании гудят бессвязные мысли, их потоки умело продираются сквозь перезаряженные нервные узлы. Они проносятся по нервным окончаниям подобно неукротимым хулиганам-угонщикам, проскакивающим последний светофор перед выездом на шоссе. Длинные, прямые, полые нервы свободно несут их в пункт назначения, где тугие мускулы собирают их в кучу и без церемоний выталкивают наружу.

Повторение определяется только девиацией, чувственные сигналы несутся вспять по нервным проходам, сообщая нам, что центральный процессор приведен в соответствие с технологией ММХ и что поддерживается связь со всеми системами. Серебристое платье Саз вбирает отблеск свечей, задерживает их на мгновение и посылает обратно, оттеняя чистоту ее глаз и ухмылку от «Парадайз Фэктори». Свет скользит по алмазам пота, выжатым из напряженных мускулов, облегающих грудь Алекса. Глаза зажмурены, губы плотно сомкнуты, руки на ходу заново формируют реальность. Над ним вывеска, гласящая «ЕДИНСТВЕННЫЙ В ЖИЗНИ ШАНС». Рэндалл скачет вокруг как сумасшедший — первопроходец, пытающийся самостоятельно подняться в воздух. Лара стоит как вкопанная — с ее головы свисают яркие тряпичные ленты. Стоит в комичной позе, слушает голос, внятный лишь ей одной.

Широко раскрытые глаза Карен следуют за колыхающимися складками ее платья — прихотливый орнамент, который может объяснить, отчего Джош хохочет как безумный и почему Рич, стоя на голове, выкрикивает в ритм музыке «О, Боже Мой, Боже Мой, Боже Мой»; Том и Кэл смотрят друг на друга волками, Кевин замирает, сбившись с пути — откидывает руками упавшие на лицо локоны, наморщив лоб в ожидании ответа.

Гейвин поблескивает бритым затылком, продвигаясь сквозь хаос подобно друиду. Горящий в его глазах восторг стимулирует умопомешательство, а потом, на середине полета, он извлекает из воздуха здравомыслие, приручая его воспоминаниями о розовых орхидеях и пиве на Кэнал-стрит жарким летним днем.

11.44 пополудни

Вокруг меня порхают длинные волосы Алекса. Моя рука исследует щетину на его скулах — когда по ней скользит рука, она встает дыбом. Губы у него сперва отяжелевшие и засасывающие, а потом легкие и шаловливые. Саз водит носом по шее Рэндалла, а он крепко обвивает ногами ее живот. У меня в голове гаснет лампочка, в ее свечении застывает время.

11.46 пополудни

Время сортировать напитки для полуночного возлияния. Снова иду на кухню за подносом с миниатюрными хрустальными стаканами и бутылкой «Джеймсонс». Я разливаю искрящийся «Джеймсонс», и по горлышку бутылки неуклюже стекает влага…

Реальность номер два:

У меня в голове в стакан выплескивается болгарское «Каберне Савиньон».

Девять человек неловко расположились в гостиной, предназначенной для четырех целых, четырех десятых. К счастью, помимо гарнитура из трех предметов, в комнате есть два потертых шезлонга и пуфик. Все пьют слишком быстро — не чтоб встряхнуло, а чтоб слегка опустило — и беседуют крайне монотонно.

Разговор миновал тему починки «Лады». Он неуклюже топчется вокруг возможности второго срока Блэра. Несколько стремительно следующих коротких выступлений указывают как на его неминуемость, так и на полную невозможность. Он тревожно касается отсрочки исполнения приговора, которая теперь даруется в рамках «проекта Клеменси» и опускается, как обычно, до погоды. Они беседуют, а мелкий серый дождь скребется по стеклам, и они дрожат, вспоминая пост-Сайзвелловское изречение: должно выпасть сто тысяч капель пока не выпадешь сам. Всегда надевай комбинезон.

Но кто-то уже перепил, кто-то недопил или что-то в этом роде. Кто-то сдерживает рыдания по понесенной утрате, романтической и нелепой. Кто-то предается воспоминаниям.

Они уставились в пол так, будто кто-то нагадил на ковер. Им было так хорошо, и ни у кого не оставалось слов, чтобы приглушить голос, свербевший у каждого в голове:

Ты обещал мне ЖИЗНЬ…

Помнишь?

Рэндалл извлекает когти из моей шевелюры и прижимает меня к себе.

— Под дождем гулял?

— Ну.

— Вот дерьмо. Запомни. Уже совсем скоро.

Крепкое объятие сильных мускулов — мускулов, созданных для танца, мускулов, созданных для страсти, которая неподвластна никакой пустоте.

Я это все помню. Я помню, как все было и как все будет. Уже совсем скоро.

11.48 пополудни

Из кухни доносится голос:

— Черт, обожаю этот наркотик — не случайно его называют легким!

Я смеюсь, это любимая фраза Анта. Особенность Анта в том, что он никогда не сходил с ума, а если и сходил, то никогда этого не признавал. Высшим проявлением его наркотического психоза был случай, когда он на приходе начал утверждать, что основу всех спиртных напитков составляет витамин С.

В дверном проеме я вижу их с Ларой и еще человек шесть. Они завладели огромной потрепанной простыней. Мы заваливаем комнату простынями, а по стенам развешиваем куски материи в голубой горошек, и получается Снежное Королевство. Они танцуют, а простыня поднимается и медленно ниспадает, будто белые облака восходят к зыбкому голубому небу. Лара выбирается из своего угла и танцует в центре комнаты, раскачивается, прикрыв глаза, как парашютист в волшебном свободном полете.

И все же он прав, все есть осколок мозаики-головоломки, что и влечет подобно наркотику. Может, не каждого. Может, даже меня не настолько

Включается реальность номер два:

Несколько человек пьянствуют в крохотной гостиной. На ковре — горка розоватой соли, — и они уверены, что соль сделает красное вино не столь очевидным, несмотря на множащуюся очевидность обратного. Что она выведет пятна. Кто-то втихаря вытирает глаза рукавом. Они расставляют предметы, похожие на маленькие пластиковые коробочки из-под плавленого сыра, на причудливую поверхность, напоминающую карту звездного неба.

— Ты в норме? — говорит один. — Что-то ты побледнела.

Построение в красном свете светофора в итоге рушится. Она беспомощно кивает: — Ага, нормально, ну… сам понимаешь.

Они склоняются над ней, начинают понимать, в чем дело, выражают озабоченность и некоторое осуждение.

— Может, портера?

Сблевавшего сквотера.

Я хихикаю.

Уноситься вспять, противостоять натиску отборных дивизий паранойи, защищая городские укрепления, жители отступают… Боже, я собирался выпить портера и сыграть «Trivial Pursuit»! Поговорить о двух тысячах сдавшихся в плен…

Кто-то, это Тэд, кладет мне в руку косяк, а руку — мне на плечо.

— Ну что, сыграем гениальную версию?

Мое согласие выражается благодарной улыбкой и чем-то средним между движением руки, вздохом и пожатием плечами.

Реальность номер два. Головы трясутся, ноющие лица льстят:

— Это иллюзорные вещи. Ты же помнишь, что действие стимуляторов слабеет и становится странным, а действие «тормозилова» просто становится странным. Глядя на то, как мы медленно превращаемся в карикатуры на наши собственные, казалось бы, освобожденные «я», мы говорим — баста. Лучше портер и «Trivial Pursuit». Лучше что угодно, чем вечное стремление к тому серому водоему, отделяющему нас всех друг от друга, полного коварных течений, которые уводят все глубже, глубже и глубже.

* * *

11.57 пополудни

Двадцать семь горящих свечных иголок сливаются на масляной поверхности виски в стаканах. Руки Кевин прекращают вечное описание неописуемого — одна покоится на торчащем бедре, другая поднимает подарок вверх для осмотра. Рич говорит: — Что ж, спасибо! — и опрокидывает в себя стакан чистого виски. Свет вспыхивает у него на языке и исчезает в горле. Лара и Джош прекращают хихикать и таращатся на серебряный поднос, похожий на летающую тарелку.

— Виски. Выпей.

— А, да. — Джош оборачивается к Ларе. — Это виски, выпей его.

Ее лицо просветлело: — Ага! Ну, давай, что ли, выпьем.

Стакан с «Джеймсонсом» обходит всех, а вместе с ним — сообщение о том, что время пришло. Сообщение достигает сидящего на колонках Кэла — тяжелые пульсации постепенно мутируют — невероятным образом — в такую простенькую штуковину типа «струнный оркестр и примадонна». Вспыхивающие в наших головах огоньки заполняют комнату. В затянувшееся последнее мгновение мы обретаем покой.

11.59 пополудни

Алекс проникает взглядом сквозь ширму черных, как смоль, волос. Он в курсе. Карен в последний раз облизывает губы Тэда. Она готова. Рэндалл вытирает пот со своих безумных глаз, будто о чем-то умоляя. Наклоняется вперед, втягивает шею, ладони разжаты, голова опущена на голую грудь. Губы с минуту ласкают кольца в соске, потом он возвращается.

По комнате змеятся струи энергии, а мы готовимся к постижению. Числа множатся, и мы чувствуем, что время пришло, заполняя пустые пространства комнат, до тех пор, пока пустых пространств не остается, а остается лишь предвкушающая сладострастие плоть.

* * *

Дверь дома распахивается, открывая удивительно знакомое зрелище девяти людям, которые в первый момент не решаются войти. У одной из пришельцев, у женщины в рыжем комбинезоне, на руках ребенок. Капля дождя падают ей на челку, ее глаза говорят:

— Пора

По всему городу, мы замираем, по-прежнему потягивая портер с долькой лайма, и на секунду поднимаем головы в уверенности, что слышали нечто вроде призыва к оружию.

11.59:59 вечера.

Я снимаю палец с кнопки «пауза».

Пол де Филиппо

Говорила мне мама, не ходи

— Ты что, еще не кайфуешь, Лорен?

Я медленно поднял голову. Такое ощущение, будто она чужая. Какого-нибудь садомазохиста, который набил ее песком, использовал язык вместо половика, глазницы — вместо ванночек для реактивов, после чего выставил ее под холодный осенний дождь.

Надо мной возвышалась Энн Мари, хозяйка дома, со стаканом в руке. Море спиртного, поглощенное минувшей ночью, почти не убавило ее неиссякаемого жизнелюбия.

— А что, разве я похож на человека, который «уже кайфует», Энн Мари?

Я сидел на полу, в углу гостиной Энн Мари, обхватив руками сжатые в коленях ноги. На мне был замызганный пиджак, который я носил целую неделю, причем сутки напролет. Мои волосы походили на стог сена, накиданный каким-нибудь особо бестолковым представителем семейства Сноупсов. Заросшая щетиной физиономия была заляпана сохлой горчицей — следы стабильно составляющих мой рацион лоточных хот-догов.

Вокруг кружило и пузырилось, булькало и бурлило, пенилось и хохотало, вопило и визжало, дышало и гоготало, тренькало и крушилось всенародное мероприятие под названием тусовка.

Я оказался на вечеринке, вовсе не собираясь веселиться.

Энн Мари пыталась сфокусировать на мне свои поблескивающие бурундучьи глазки, и в итоге, очень по-женски сосредоточившись, преуспела.

— Гм, ну если на то пошло, Лорен, то я видела тебя и более веселым, и уж конечно более нарядным…

Из дальней комнаты донесся звон разбивающегося стекла, за ним — визг, крики «ура», и, похоже, треск срываемых с карнизов занавесок.

— Энн Мари, — сказал я устало, — а может, вам лучше пойти проведать остальных гостей? Они, сдаётся, крушат ваше распрекрасное жилище.

Кажется, это было сказано об одном из наиболее скудоумных королей Англии: «Будьте осторожны, подавая королю какую-либо идею, ибо, однажды заронив в его голову, ее едва ли возможно извлечь обратно». Энн Мари, особенно после обильного возлияния, была не менее твердолобой. А я в тот момент был единственным объектом ее внимания.

— Ах, да мне на все наплевать, — радостно сказала она. — На эту ночь я купила специальную праздничную страховку. В конце концов, не каждый день доводится встречать новое столетие.

— Замечание проницательное и бесспорное, Энн Мари.

— Видишь ли, мне плевать, кто сегодня чем занимается, главное, чтоб все ловили кайф!

Именно поэтому я о тебе и беспокоюсь. Ты же явно кайфа не ловишь!

«Кайф» — это понятие в голове моей больше не укладывалось. Теперь мне с горя начало казаться, что я вообще никогда не понимал этого слова. Я сомневался, что хоть кто-нибудь его понимал. Мне хотелось одного — чтоб меня оставили в покое до полуночи. Столкнувшись взглядом с Энн Мари, я попытался заложить в нее эту мысль.

— Энн Мари, вы знаете, зачем я пришел на вашу вечеринку?

— Как зачем, ну, разумеется, затем, чтобы кайфовать с друзьями.

— Нет, Энн Мари. Когда-то, возможно, я приходил именно за этим, но сейчас, увы, нет. Я пришел, Энн Мари, лишь потому, что вы живете на сорок девятом этаже.

Совершенное замешательство тотчас преобразило физиономию Энн Мари — так, будто она была куколкой с кнопкой на спине, с помощью которой можно переключать выражение лица.

— Отсюда хороший вид на город, Лорен, но вы его уже сто раз видели…

— Сегодня ночью, Энн Мари, я намерен увидеть его, как вы бы сказали, «лично и непосредственно». В полночь, когда все будут отмечать начало чудесного столетия, я намерен открыть вашу стеклянную дверцу — допустим, что никто из этих «заядлых тусовщиков» не успеет ее разбить — в ином случае я просто перешагну раму с торчащими из нее осколками — и окажусь на том маленьком участке голого бетона, который по вашему настоянию называют «патио», и с обрамляющих его перил немедленно брошусь в открытое пространство, покончив, таким образом, со своей окончательной и бесповоротной ничтожностью.

Кто-то нажал на кнопочку на спине Энн Мари, и на ее лице вспыхнула маска изумленного неприятия.

— А вы представляете, Лорен, какой переполох поднимется среди тех, кто будет в это время кайфовать?