Грэм Грин

Монсеньор Кихот

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

О том, как отец Кихот стал монсеньором

Вот как это было. Отец Кихот велел своей домоправительнице приготовить ему обед на одного и отправился по шоссе, ведущему в Валенсию, за вином в местный кооператив, что находится в восьми километрах от Эль-Тобосо. В этот день над высохшими полями стояло, подрагивая, жаркое марево, а в его маленьком «сеате-600», который он купил по случаю восемь лет тому назад, воздушного кондиционера не было. Двинувшись в путь, отец Кихот с грустью подумал, что настанет день, когда ему придется подыскивать себе новую машину. Годы жизни собаки надо помножить на семь, чтобы понять, в каком она возрасте по сравнению с человеком, – значит, его машина по такому счету только еще вступает в преклонный возраст, однако его прихожане, как он заметил, смотрят на нее почти как на развалину. «Нельзя ей больше доверяться, Дон Кихот», – предупреждали они его, а что он мог сказать в ответ? Только одно: «Она была со мной в тяжелые дни, и я молю бога, чтобы она пережила меня». Столько его молитв осталось без ответа, что он надеялся: уж эта-то застряла, словно сера, в ухе Всевышнего.

Отец Кихот угадывал, где пролегает шоссе, по облачкам пыли, которые поднимали мчавшиеся по нему машины. Он ехал и думал о судьбе, ожидавшей «сеат», который в память о своем предке Дон Кихоте он называл «мой Росинант». Мысль, что его маленькая машина будет ржаветь на свалке, была ему невыносима. Он даже подумывал о том, чтобы купить клочок земли и оставить его в наследство кому-нибудь из прихожан при условии, что там построят сарай, где и упокоится его «сеат», но не было такого прихожанина, которому он мог бы доверить исполнение своей воли, да и вообще его «сеату» не избежать медленной смерти от ржавения, так что, пожалуй, пресс на свалке был бы для него менее жестоким концом. В сотый раз обдумывая все это, отец Кихот чуть не налетел на черный «мерседес», стоявший за выездом на шоссе. Решив, что человек в черном отдыхает за рулем – ведь путь из Валенсии в Мадрид неблизкий, – он прямиком направился в кооператив купить бутыль вина; только уже возвращаясь назад, он заметил у сидящего за рулем белый воротничок католического священника, словно перед его глазами взмахнули белым платком, подавая сигнал бедствия. Любопытно, подумал он, откуда это у его собрата-священника могут быть такие деньги, чтобы раскатывать в «мерседесе»? Но, подойдя поближе, он обнаружил ниже воротничка пурпурный нагрудник, указывавший на то, что перед ним по крайней мере монсеньор, если не сам епископ.

А у отца Кихота были основания опасаться епископов: он прекрасно знал, в какой немилости он у своего епископа, видевшего в нем, несмотря на его именитую родословную, чуть ли не крестьянина. «Разве можно быть потомком литературного героя, придуманного писателем?» – заметил как-то епископ в одной частной беседе, которая была тут же передана отцу Кихоту.

Человек, с которым беседовал епископ, переспросил в изумлении: «Придуманного писателем?»

«Ну да, это же герой романа некоего переоцененного публикой писателя по имени Сервантес, к тому же романа, перегруженного омерзительнейшими пассажами, которые во времена генералиссимуса цензор ни за что бы не пропустил».

\"Но, Ваше преосвященство, в Эль-Тобосо есть дом Дульсинеи. На нем висит табличка с надписью: «Дом Дульсинеи».

«Ловушка для туристов. К тому же Кихот, – язвительно продолжал епископ, – это даже не испанское имя. Сервантес сам говорил, что звали его героя скорее всего Кихада, или Кесада, или даже Кехана, да и сам Дон Кихот на смертном одре называет себя Кихано».

«Я вижу, вы действительно читали эту книгу, Ваше преосвященство».

«Только первую главу – дальше не пошло. Хотя, конечно, я заглянул и в последнюю. Всегда так поступаю с романами».

«Возможно, кого-нибудь из предков отца Кихота и звали Кихада или Кехана».

«У людей такого сословия не бывает предков».

Посему понятно, что отец Кихот не без внутренней дрожи представился сановной особе, сидевшей в роскошном «мерседесе».

– Меня зовут падре Кихот, монсеньор. Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

– Безусловно можете, друг мой. Я – епископ Мотопский… – говорил епископ с сильным итальянским акцентом.

– Епископ Мотопский?

– In partibus infidelium [в краю неверующих (лат.)], друг мой. Нет ли тут поблизости гаража? Моя машина не желает ехать дальше, так что если бы здесь был ресторан… а то желудок мой уже начинает требовать пищи.

– В моем селении есть гараж, но он сегодня закрыт из-за похорон – умерла теща хозяина.

– Мир праху ее, – машинально пробормотал епископ, сжимая наперсный крест. И добавил: – Вот ведь незадача!

– Он вернется к себе часа через два-три.

– Через два-три! А есть тут поблизости ресторан?

– Если бы вы оказали мне честь, монсеньор, и разделили со мною мой скромный обед… ресторан в Эль-Тобосо я не могу вам рекомендовать – ни в отношении кухни, ни в отношении вина.

– В моем положении просто необходимо выпить стакан вина.

– Я могу предложить вам доброе местное вино и, если вас это устроит, простой бифштекс… и салат. Моя домоправительница готовит с запасом – я никогда всего не съедаю.

– Друг мой, да вы просто переодетый ангел-спаситель! Поехали к вам.

Переднее сиденье в машине отца Кихота было занято бутылью с вином; но епископ настоял на том, чтобы ее не трогать, и, согнувшись в три погибели – а он был очень высокий, – залез на заднее сиденье.

– Нельзя тревожить вино, – сказал он.

– Вино-то неважнецкое, монсеньор, а вам было бы куда удобнее…

– Со времен брака в Кане [имеется в виду брак в Кане, упоминаемый в Библии] ни одно вино нельзя считать неважнецким, друг мой.

Отец Кихот почувствовал, что его осадили, и между спутниками воцарилось молчание, пока они не доехали до маленького домика возле церкви. У отца Кихота отлегло от сердца, лишь когда епископ, пригнувшись, чтобы войти в дверь, которая вела прямо в гостиную, заметил:

– Это для меня большая честь – быть гостем в доме Дон Кихота.

– Мой епископ не одобряет этой книги.

– Святость и литературный вкус не всегда идут рука об руку.

Епископ подошел к книжной полке, где отец Кихот хранил свой служебник, молитвенник. Новый завет, несколько потрепанных книжечек по теологии, оставшихся от его занятий, и кое-какие труды своих любимых святых.

– Прошу меня извинить, монсеньер…

И отец Кихот отправился разыскивать свою домоправительницу на кухню, которая служила ей одновременно спальней, а кухонная раковина – умывальником. Женщина она была плотная, с выпирающими зубами и намеком на усики; она не доверяла ни одному живому существу, святых же в известной мере уважала, особенно женского пола. Звали ее Тереса, и никому в Эль-Тобосо не пришло в голову прозвать ее Дульсинеей, поскольку никто, кроме мэра, слывшего коммунистом, и владельца ресторана не читал произведения Сервантеса, да и то сомнительно, чтоб последний продвинулся дальше сражения с ветряными мельницами.

– Тереса, – сказал отец Кихот, – у нас гость к обеду: надо побыстрее все приготовить.

– Да ведь у нас один только ваш бифштекс и салат, ну и еще остатки ламанчского сыра.

– Бифштекса моего хватит на двоих, да и епископ такой милый.

– Епископ? Нет уж, ему я не стану прислуживать.

– Да не наш епископ. Итальянский. Прелюбезнейший человек.

И отец Кихот объяснил, при каких обстоятельствах он встретился с епископом.

– Но ведь бифштекс-то… – сказала Тереса.

– А что такое?

– Ну нельзя же подавать епископу бифштекс из конины.

– Мой бифштекс – из конины?

– Я вам всегда такой готовлю. Откуда же мне взять говядины на те деньги, что вы мне даете?

– И ничего другого у тебя нет?

– Ничего.

– О, господи, господи. Будем молиться, чтобы он не заметил. Я-то ведь не замечал до сих пор.

– А вы никогда ничего лучшего и не ели.

Отец Кихот вернулся к епископу с полбутылкой малаги в весьма смятенном состоянии духа. К радости отца Кихота, епископ согласился выпить рюмочку, а потом и другую. Может, вино притупит его вкус. Епископ уютно устроился в единственном кресле отца Кихота. А отец Кихот с тревогой изучал гостя. Епископ не выглядел опасным человеком. Лицо у него было очень гладкое – точно никогда не знало бритвы. Отец Кихот пожалел, что не побрился утром после ранней мессы, которую отслужил в пустой церкви.

– Вы сейчас на отдыхе, монсеньор?

– Не совсем, хотя, по правде говоря, я рад побыть вне Рима. Я знаю испанский, и Святой Отец поручил мне одну конфиденциальную миссию. У вас в Эль-Тобосо, наверное, очень много бывает иностранных туристов.

– Не так уж много, монсеньор: тут ведь и смотреть-то особенно не на что, если не считать музея.

– А что у вас за музей?

– Это совсем маленький музей, монсеньор, – всего одна комната. Не больше этой моей гостиной. Ничего интересного там нет – одни автографы.

– Какие автографы? Можно мне еще рюмочку малаги? А то от сидения на солнце в этом сломанном автомобиле у меня такая появилась жажда.

– Вы уж извините меня, монсеньор. Видите, какой из меня плохой хозяин.

– Я еще ни разу не встречал музея автографов.

– Видите ли, мэр Эль-Тобосо много лет назад начал писать главам государств с просьбой прислать переводы Сервантеса со своим автографом. И собралась замечательнейшая коллекция. Конечно, у нас есть автограф генерала Франко на главном экземпляре, как я бы его назвал; есть автографы Муссолини и Гитлера – этот писал так мелко, точно мушиный помет, – и Черчилля, и Гинденбурга, и какого-то Рамсея Макдональда – он, кажется, был премьер-министром Шотландии.

– Великобритании, отче.

Тут вошла Тереса с бифштексами, мужчины сели за стол, и епископ произнес молитву.

Отец Кихот разлил вино и не без внутренней дрожи стал наблюдать за тем, как епископ отрезал кусочек бифштекса и быстро запил его вином – наверное, чтобы отбить специфический вкус.

– Это весьма заурядное вино, монсеньор, но есть у нас ламанчское – вот им мы очень гордимся.

– Вино вполне пристойное, – сказал епископ, – а вот бифштекс… бифштекс, – повторил он, уставясь в тарелку, и отец Кихот приготовился к худшему, – бифштекс… – в третий раз сказал епископ, словно ища в глубинах памяти описания древних обрядов и то слово, которое тогда употребляли вместо анафемы (Тереса, подойдя к двери, тоже дожидалась его приговора), – ни за одним столом, никогда и нигде не пробовал я… такого нежного, такого ароматного, позволю себе даже допустить святотатство и сказать – такого божественного бифштекса. Я хотел бы поздравить вашу замечательную домоправительницу.

– Она тут, монсеньор.

– Любезная моя, разрешите пожать вашу руку. – И епископ протянул ей свою руку с перстнем, как протягивают скорее для поцелуя, чем для рукопожатия. Тереса же поспешно попятилась на кухню. – Я что-нибудь не так сказал? – спросил епископ.

– Нет, нет, монсеньор. Просто она не привыкла готовить для епископов.

– Лицо у нее некрасивое, но честное. А в наши дни, даже в Италии, домоправительницы часто вводят в смущение – такие красотки, хоть завтра женись, и – увы! – очень часто этим дело и кончается.

Тереса влетела с сыром и столь же стремительно вылетела из комнаты.

– Немножко нашего queso manchego [ламанчского сыра (исп.)], монсеньор?

– И, пожалуй, еще рюмочку вина к нему.

Отец Кихот почувствовал, как по телу начало разливаться приятное тепло. Все подталкивало его к тому, чтобы задать вопрос, с которым он не осмелился бы обратиться к собственному епископу. Римский епископ, в конце концов, все-таки ближе к источнику веры, да и то, что епископу понравился бифштекс из конины, придавало смелости. Ведь не случайно же отец Кихот назвал свой «сеат-600» «Росинантом», и если спросить о нем, как о лошади, то, пожалуй, скорее получишь благоприятный ответ.

– Монсеньор, – сказал он, – есть один вопрос, который я часто задаю себе, вопрос, который, наверное, скорее придет на ум деревенскому жителю, чем горожанину. – Он помедлил, словно пловец перед прыжком в холодную воду. – Как, по-вашему, молиться господу за здравие лошади – это богохульство?

– О здравии лошади здесь, на земле, – не колеблясь, отвечал епископ, – нет, такая молитва вполне допустима. \"Святые отцы учат нас, что господь создал животных для человека, и долгая жизнь лошади на службе человеку не менее желательна в глазах господа, как и долгая жизнь моего «мерседеса», который, боюсь, начинает меня подводить. Должен, однако, признаться, что чудес с неодушевленными предметами не зарегистрировано, а вот что касается животных, то у нас есть пример валаамовой ослицы, которая по велению господа оказала необычайную услугу Валааму.

– Я-то думал не о пользе, какую лошадь может принести своему хозяину, а о том, можно ли молиться за ее благополучие… и даже за то, чтоб ей выдалась легкая смерть.

– Я не вижу возражений против того, чтобы молиться за ее благополучие: лошадь после этого вполне может стать послушнее и лучше служить своему хозяину, – но я не вполне уверен, что вы имеете в виду, говоря о легкой для лошади смерти. Легкая смерть для человека означает смерть в единении с богом, обещание вечной жизни. Мы можем молиться за земную жизнь лошади, но не за вечную ее жизнь – это уже граничило бы со святотатством. Правда, есть в нашей Церкви течение, которое считает, что собака наделена эмбрионом души, хотя лично я нахожу эту идею сентиментальной и опасной. Не следует открывать без нужды лишние двери неосторожными суждениями. Ведь если у собаки есть душа, то почему ее не должно быть у носорога или кенгуру?

– Или у комара?

– Вот именно. Я вижу, отче, что вы стоите на правильных позициях.

– Вот только я никогда не мог понять, монсеньор, как это комар мог быть сотворен для пользы человека. Какая же от него польза?

– Ну что вы, отче, польза очевидная. Комара можно сравнить с плетью в руках господа. Он учит нас терпеть боль во имя любви к Нему. А этот пренеприятный писк, который мы слышим, – это, возможно, пищит сам бог.

У отца Кихота была злосчастная привычка одинокого человека – произносить свои мысли вслух.

– То же, наверно, можно сказать и о блохе.

Епископ внимательно на него посмотрел, но во взгляде отца Кихота не было и грана издевки: он был явно погружен в собственные мысли.

– Это великие тайны, – сказал ему епископ. – Где была бы наша вера, если б не было тайн?

– Я вот думаю, – сказал отец Кихот, – куда я девал бутылку коньяка, которую один человек из Томельосо принес мне года три тому назад. Сейчас, наверно, самый подходящий момент ее откупорить. Извините меня, на минутку, монсеньор… может, Тереса знает, где она. – И отец Кихот бросился на кухню.

– Он и так уже достаточно выпил для епископа, – заявила Тереса.

– Тихо ты. До чего же у тебя громкий голос. Бедняга епископ очень волнуется из-за своей машины. Подвела она его, как он считает.

– По мне, так сам он виноват. Девчонкой я ведь жила в Африке. Так негры и епископы вечно забывали заливать в машину бензин.

– Ты в самом деле думаешь… А ведь и правда – он совсем не от мира сего. Он, к примеру, считает, что писк комара… Давай сюда коньяк. Пока он будет пить, я пойду взгляну, что там можно сделать с его машиной.

Отец Кихот достал из багажника «Росинанта» канистру с бензином. Он не думал, что проблема решится так просто, но отчего не попробовать, – ну и конечно, бак у епископа оказался пустой. Почему же он этого не заметил? Наверно, все-таки заметил, да постеснялся признаться деревенскому священнику в своей глупости. Отцу Кихоту стало жаль епископа. Этот итальянец был человек добрый – не то что его собственный епископ. Он выпил молодое вино, даже не поморщившись; с удовольствием съел бифштекс из конины. Отцу Кихоту не хотелось унижать такого человека. Но как же сделать, чтобы не уронить его достоинства? Отец Кихот долго раздумывал, прислонившись к капоту «мерседеса» Если епископ не заметил отметки на приборе, тогда нетрудно прикинуться искусным механиком, каким он вовсе не был. В любом случае не мешает вымазать в масле руки…

А епископу очень пришелся по душе коньяк из Томельосо. Он обнаружил на полках среди учебных текстов экземпляр книги Сервантеса, которую отец Кихот купил еще мальчишкой, и сейчас, улыбаясь, читал ее – у местного епископа она наверняка не вызвала бы улыбки.

– Я как раз нашел тут, отче, один вполне уместный пассаж. Что бы там ни говорил ваш епископ, Сервантес был высоконравственным писателем. «Верным вассалам надлежит говорить сеньорам своим всю, как есть, правду, не приукрашивая ее ласкательством и не смягчая ее из ложной почтительности. И тебе надобно знать, Санчо, что когда бы до слуха государей доходила голая правда, не облаченная в одежды лести, то настали бы другие времена» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.2, гл.2, пер. Н.Любимова]. В каком же состоянии вы нашли «мерседес» – не заворожила ли его какая-нибудь колдунья в этой опасной Ламанче?

– «Мерседес» готов, можете ехать дальше, монсеньор.

– Произошло чудо? Или хозяин гаража вернулся с похорон?

– Хозяин гаража еще не вернулся, так что я сам заглянул в мотор. – И отец Кихот протянул епископу свои руки. – Весь перепачкался. У вас бензин был на исходе – эту беду было легко поправить; у меня всегда в запасе есть канистра, – а вот выяснить, в чем загвоздка…

– А-а, дело, значит, не только в бензине, – с довольным видом заметил епископ.

– Надо было кое-что подправить в моторе, – я никогда не знаю, как эти штуки называются, – пришлось изрядно повозиться, но сейчас он работает вполне сносно. Когда доберетесь до Мадрида, монсеньор, дайте все-таки машину профессионалам – пусть проверят.

– Значит, я могу ехать?

– Если не хотите после обеда немного отдохнуть. Тереса постелет вам на моей кровати.

– Нет, нет, отче. Ваше превосходное вино и бифштекс – ах, какой бифштекс! – вполне восстановили мои силы. Кроме того, я сегодня вечером приглашен в Мадриде на ужин, а я не люблю приезжать в темноте.

Пока они шли к шоссе, епископ принялся расспрашивать отца Кихота.

– Сколько лет вы живете в Эль-Тобосо, отче?

– С детства, монсеньор. Только когда учился на священника, уезжал отсюда.

– А где вы учились?

– В Мадриде. Я бы предпочел Саламанку, да слишком там высокие требования.

– Человеку ваших способностей нечего делать в Эль-Тобосо. Ваш епископ, несомненно…

– Мой епископ – увы! – слишком хорошо знает, сколь скромны мои способности.

– А ваш епископ мог бы починить мою машину?

– Я имею в виду – мои духовные способности.

– В церкви нам нужны и практики. В современном мире astucia [изворотливость, находчивость (исп.)] – в смысле мирской мудрости – должна сочетаться с молитвой. Священник, способный поставить перед нежданным гостем хорошее вино, хороший сыр и отличный бифштекс, – такой священник не уронит себя в самых высоких кругах. Мы существуем на этом свете, чтобы приводить грешников к покаянию, а среди буржуазии их куда больше, чем среди крестьянства. Мне хотелось бы, чтобы вы, подобно вашему предку Дон Кихоту, шли высоким путем…

– Моего предка ведь называли сумасшедшим, монсеньор.

– Многие говорили так про святого Игнатия [Игнатий Лойола (1491?-1556) – основатель ордена иезуитов]. А вот и шоссе, по которому мне предстоит следовать, вот и мой «мерседес»…

– Мой епископ говорит, что Дон Кихот – это вымысел, плод фантазии писателя…

– Возможно, отче, все мы – вымысел, плод фантазии господа.

– Вы что же, хотите, чтобы я сразился с ветряными мельницами?

– Только сразившись с ветряными мельницами, Дон Кихот познал истину на смертном одре. – И, устраиваясь за рулем своего «мерседеса», епископ на манер грегорианцев произнес нараспев: – «Новым птицам на старые гнезда не садиться» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.2, гл.24, пер. Н.Любимова].

– Красиво звучит, – заметил отец Кихот, – но что же он хотел этим сказать?

– Я сам так и не разгадал, – ответил епископ, – но достаточно того, что это красиво. – И «мерседес», мягко заурчав, покатил по дороге на Мадрид, а отец Кихот на мгновение уловил в воздухе приятный запашок – смесь молодого вина, коньяка и ламанчского сыра, – который человек сторонний вполне мог бы принять за некий экзотический фимиам.

Немало недель протекло, как и все предшествующие годы, в успокоительном, ничем не нарушаемом ритме. Теперь, когда отец Кихот знал, что бифштекс, который ему время от времени подавали, был из конины, он встречал его со спокойной совестью и улыбкой – он уже мог не корить себя за роскошь и всякий раз вспоминал итальянского епископа, который выказал такую доброту, такую любезность, такую любовь к вину. Отцу Кихоту казалось, будто один из языческих богов, о которых он читал в латинских учебниках, провел час-другой под его кровлей. Читал отец Кихот теперь совсем мало – вот только молитвенник да газету, которая не потрудилась довести до его сведения, что молитвенник больше не обязательно читать; особенно его интересовали рассказы космонавтов, поскольку он до конца еще не расстался с мыслью, что где-то в необозримом пространстве существует царство божие… ну и время от времени он раскрывал один из своих старых учебников по богословию, дабы убедиться, что краткая проповедь, которую он намеревался произнести в своей церкви в воскресенье, вполне соответствует учению Матери-Церкви.

Кроме того, он получал раз в месяц из Мадрида богословский журнал. Порой там содержалась критика опасных идей, высказанных даже каким-то кардиналом – то ли голландским, то ли бельгийским, он забыл каким именно, – или написанных священником с тевтонским именем, приведшим отцу Кихоту на память Лютера, но он не обращал особого внимания на эту критику, ибо едва ли ему придется защищать правоверные идеи Церкви от мясника, булочника, хозяина гаража или даже владельца ресторана, который был в Эль-Тобосо самым образованным человеком после мэра, а поскольку мэр, по мнению епископа, был атеистом и коммунистом, его вполне можно было – в том, что касается учения Матери-Церкви, – не принимать в расчет. Правда, встретив мэра на улице, отец Кихот получал от бесед с ним куда больше удовольствия, чем с любым из своих прихожан. С мэром он не чувствовал себя неким начальством: обоих равно интересовали успехи космонавтов в овладении космосом, и вообще они проявляли такт по отношению друг к другу. Отец Кихот не рассуждал о возможности столкновения спутника с ангельской ратью; мэр с позиции научной беспристрастности судил о достижениях русских и американцев, отец же Кихот, стоя на позициях христианина, не видел особой разницы между экипажами: в обоих экипажах, на его взгляд, были люди хорошие, по всей вероятности, хорошие родители и хорошие мужья, но он как-то не мог представить себе ни одного из них – в шлеме и костюме, словно поставленных одной и той же фирмой, – рядом с архангелом Гавриилом или архангелом Михаилом, а уж тем более рядом с Люцифером (если бы их корабль, вместо того чтобы вознестись в царство божие, рухнул прямиком в преисподнюю).

– Вам тут письмо, – подозрительно глядя на своего хозяина, объявила Тереса. – Я прямо вас обыскалась.

– А я беседовал на улице с мэром.

– С этим еретиком!

– Если бы не было еретиков, Тереса, священникам почти нечего было бы делать.

– Письмо-то от епископа, – огрызнулась она.

– О господи, господи! – Отец Кихот долго сидел, вертя конверт в руках, боясь распечатать. Он не мог припомнить ни одного письма от епископа, в котором не было бы претензий к нему. Был, к примеру, такой случай, когда отец Кихот переложил традиционное подношение к пасхе из своего кармана в карман представителя благотворительной организации с достойным латинским названием «In Vinculis» [\"В оковах\" (лат.)], вроде бы занимавшейся удовлетворением духовных потребностей несчастных заключенных. Отец Кихот совершил это пожертвование добровольно, в частном порядке, но о нем каким-то образом стало известно епископу после того, как сборщика пожертвований арестовали за организацию побега неких врагов генералиссимуса, томившихся в тюрьме. Епископ обозвал отца Кихота идиотом – словом, которое Христос порицал. Мэр же хлопнул его по спине и назвал достойным потомком своего великого предка, освободившего галерных рабов. А потом был другой случай… и еще другой… отец Кихот с удовольствием выпил бы сейчас рюмочку малаги для храбрости, если бы осталась хоть капля после того, как он принимал епископа Мотопского.

Глубоко вздохнув, он сломал красную печать и вскрыл конверт. Как он и опасался, письмо, судя по всему, было написано в холодной ярости.

«Я получил совершенно непонятное письмо из Рима, – писал епископ, – которое сначала принял за шутку наихудшего вкуса, написанную в псевдоэкклезиастическом стиле, и, по всей вероятности, под влиянием кого-нибудь из той коммунистической организации, которую Вы сочли своим долгом поддержать по мотивам, недоступным моему пониманию. Но, попросив подтвердить письмо, я получил сегодня весьма резкий ответ, в котором подтверждалось первое послание, и меня просили немедленно довести до Вашего сведения, что Святой Отец счел нужным – по какому странному наущению Святого Духа, не мне выяснять, – возвести Вас в сан монсеньера (судя по всему, на основании рекомендации некоего епископа Мотопского, о котором я никогда в жизни не слыхал), даже не обратившись ко мне, хотя именно от меня должна была бы, естественно, исходить подобная рекомендация, что – излишне добавлять – едва ли было бы сделано. Повинуясь Святому Отцу, сообщаю Вам эту новость и лишь молю Бога, чтобы Вы не обесславили тот сан, который он счел нужным Вам даровать. Некоторые скандальные поступки, которые были прощены лишь потому, что их совершил по неведению приходский священник из Эль-Тобосо, имели бы куда больший резонанс, явись они следствием безрассудства монсеньера Кихота. Так что будьте осмотрительны, дорогой отче, будьте осмотрительны, молю Вас. Я написал, однако, в Рим и указал на нелепость того, что столь маленький приход, как Эль-Тобосо, будет возглавлять монсеньор, – присвоение Вам этого сана, кстати, обидит многих, более достойных его, священников в Ламанче, – и попросил приискать для Вас более широкое поле деятельности, быть может, в другой епархии или даже в миссионерской сфере».


Отец Кихот сложил письмо, и оно выпало из его рук на пол.

– Что он там говорит? – спросила Тереса.

– Он хочет выставить меня из Эль-Тобосо, – сказал отец Кихот тоном такого отчаяния, что Тереса поспешно выскочила на кухню, прячась от его погрустневших глаз.



ГЛАВА II

О том, как монсеньор Кихот отправился в странствие

Случилось это через неделю после того, как отцу Кихоту было вручено письмо от епископа: в провинции Ламанча состоялись местные выборы, и мэр Эль-Тобосо неожиданно потерпел на них поражение.

– Правые силы, – заявил он отцу Кихоту, – перегруппировались, им нужен новый генералиссимус, – и он рассказал о неких хорошо известных ему интригах, которые плетут хозяин гаража, мясник и владелец второсортного ресторанчика, который, судя по всему, вознамерился расширить свое заведение. Какой-то таинственный незнакомец, сказал мэр, одолжил ресторатору денег, и тот купил на них новый морозильник. И каким-то образом – совершенно непостижимым для отца Кихота – это серьезно повлияло на результаты выборов.

– Я умываю руки и уезжаю из Эль-Тобосо, – заявил бывший мэр.

– А меня вынуждает уехать епископ, – признался ему отец Кихот и рассказал свою грустную историю.

– Надо было мне предупредить вас. Вот что получается, когда слишком доверяешь Церкви.

– Да дело тут не в Церкви, а в епископе. Мне никогда не нравился этот епископ, да простит меня господь. Вот вы – другое дело. Очень мне жаль вас, дорогой мой друг. Ваша партия подвела вас, Санчо.

На самом-то деле мэра звали Санкас – как звали и Санчо Пансу в правдивой истории Сервантеса, – и хотя при рождении мэра нарекли Энрике, он разрешал своему другу отцу Кихоту в шутку называть его Санчо.

– Дело вовсе не в моей партии. Три человека подложили мне эту свинью. – И он снова повторил: мясник, хозяин гаража и владелец ресторанчика, который приобрел морозильник. – В каждой партии есть предатели. В вашей партии тоже, отец Кихот. Был же у вас Иуда…

– А у вас был Сталин.

– Нечего вспоминать сейчас эту старую надоевшую историю.

– История про Иуду еще старее.

– Александр Шестой… [Александр VI Борджиа (1431-1503) – римский папа, известный своей жестокостью]

– А у вас Троцкий. Правда, насколько я понимаю, теперь можно придерживаться разного мнения о Троцком.

В их препирательстве было мало логики, но это был первый случай, когда дело у них чуть не дошло до размолвки.

– А какого вы мнения об Иуде? В эфиопской церкви он считается святым.

– Санчо, Санчо, слишком мы по-разному на все смотрим, чтобы устраивать диспуты. Пойдемте ко мне, выпьем по рюмочке малаги… О господи, я же совсем забыл: епископ прикончил бутылку…

– Епископ… Вы позволили этому мерзавцу…

– Да то был другой епископ. Тот был очень хороший человек, но как раз от него-то и пошла моя беда.

– Пойдемте в таком случае ко мне и выпьем по рюмочке доброй водки.

– Водки?

– Польской водки, отец. Из католической страны.

Отец Кихот впервые пробовал водку. Первая рюмка показалась ему безвкусной, от второй он почувствовал приятное возбуждение.

– Вы будете скучать по своим обязанностям мэра, Санчо, – сказал он.

– Я решил отдохнуть. Я ведь ни разу не выезжал из Эль-Тобосо после смерти этого мерзавца Франко. Вот будь у меня машина…

Отец Кихот подумал о «Росинанте», и мысли его тотчас потекли по другому руслу.

– Москва слишком далеко, – донесся до него голос мэра. – К тому же там слишком холодно. Восточная Германия… Неохота мне туда ехать: слишком много немцев мы видели в Испании.

«А что если, – думал тем временем отец Кихот, – меня сошлют в Рим. „Росинанту“ ни за что не проделать такого пути. Епископ ведь упоминал даже про миссионерскую деятельность. А дни „Росинанта“ уже сочтены. Не брошу же я его умирать где-нибудь на обочине в Африке, чтобы над ним надругались из-за какой-нибудь коробки передач или дверной ручки».

– Ближайшее государство, где у власти стоит наша партия, – Сан-Марино. Еще рюмочку, отец?

Отец Кихот не раздумывая протянул руку.

– А что вы будете делать, отец, без Эль-Тобосо?

– Поступлю как укажут. Поеду куда пошлют.

– Будете, как здесь, нести веру верующим?

– Легче всего глумиться, Санчо. Я сомневаюсь, есть ли на свете человек, безоговорочно верующий.

– Даже папа римский?

– Возможно, в том числе и бедняга папа. Кто знает, о чем он думает ночью, в постели, после того, как прочтет свои молитвы?

– А вы?

– О, я такой же невежда, как и любой из моих прихожан. Просто я читал много книг, когда учился, – больше, чем они, но и только: все ведь забывается…

– И однако же вы верите во всю эту чепуху. В господа бога, в святую троицу, в непорочное зачатие…

– Хочу верить. И хочу, чтобы другие верили.

– Почему?

– Я хочу, чтобы они были счастливы.

– Пусть пьют водочку. Это лучше, чем фантазировать.

– Действие водки проходит. Оно уже сейчас испаряется.

– Как и верования.

Отец Кихот в изумлении поднял на Санчо глаза. До того он не без грусти смотрел на дно своей рюмки, в которой оставалось всего несколько капель водки.

– Ваши верования?

– И ваши тоже.

– Почему вы так думаете?

– Да потому, отец, что жизнь делает свое грязное дело. Верования угасают, как и желание обладать женщиной. Не думаю, чтобы вы были исключением из общего правила.

– Вы считаете, мне не следует больше пить?

– Водка еще никому не причиняла вреда.

– Я на днях очень удивился, увидев, как много пил епископ из Мотопо.

– А где это – Мотопо?

– In partibus infidelium.

– Я немного знал когда-то латынь, но теперь уже позабыл.

– А я и не подозревал, что вы вообще ее знали.

– Мои родители хотели сделать из меня священника. Я ведь даже учился в Саламанке. Просто раньше я никогда вам этого не говорил, отче. In vodka veritas [в водке – истина (лат.)].

– Так вот откуда вам известно про эфиопскую церковь? Я был немного удивлен.

– Какие-то обрывки бесполезных знаний всегда прилипают к мозгу, как рачки – к кораблю. Кстати, вы читали, что советские космонавты побили рекорд пребывания в открытом космосе?

– Я что-то такое слышал вчера по радио.

– И, однако, за все это время они не встретили там ни одного ангела.

– А вы читали, Санчо, про черные дыры в космосе?

– Я знаю, что вы сейчас скажете, отче. Но ведь слово «дыры» употребляется лишь как метафора. Еще рюмочку. И не бойтесь вы каких-то там епископов.

– Ваша водка преисполняет меня надежды.

– На что?

– Весьма слабой надежды, надо сказать.

– Продолжайте же. Скажите. Какой надежды?

– Я не могу вам этого сказать. Вы будете надо мной смеяться. Может быть, когда-нибудь я вам расскажу о моей надежде. Если господь даст мне на это время. Ну и вы, конечно, – тоже.

– Надо нам почаще видеться, отче. Может, мне удастся обратить вас в веру Маркса.

– А есть у вас тут на полках Маркс?

– Конечно.

– «Das Kapital»? [\"Капитал\" (нем.)]

– Да. И он тоже. Вот. Я давно ничего из этого не читал. Сказать по правде, некоторые места мне всегда казались… Ну, словом, устаревшими… Вся эта статистика времен промышленной революции в Англии… Я думаю, вы тоже находите в Библии скучные места.

– Слава богу, мы не обязаны изучать Числа или Второзаконие, но Евангелие – это совсем не скучно. Господи, взгляните на часы! Неужели это водка так все убыстряет?

– Знаете, отец, вы напоминаете мне вашего предка. Он верил всему, что написано в рыцарских романах, которые и в его-то время уже были устаревшими…

– Я в жизни не читал ни одного рыцарского романа.

– Но вы же по-прежнему читаете все эти старые богословские книги. Они для вас – все равно что рыцарские романы для вашего предка. Вы верите им так же, как он верил своим книгам.

– Но ведь глас Церкви не устаревает, Санчо.

– Ну что вы, отче, устаревает. На вашем Втором Ватиканском соборе даже апостола Иоанна признали устаревшим.

– Что за глупости вы говорите!

– Вы же больше не читаете в конце мессы слова апостола Иоанна; «В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал» [Евангелие от Иоанна, I, 10].

– Удивительно, что вы об этом знаете.

– Я ведь иной раз захожу в церковь в конце мессы… чтобы удостовериться, что там нет моих людей.

– Я по-прежнему произношу эти слова.

– Но только не вслух. Ваш епископ не разрешил бы такого. Вы вроде вашего предка, который читал свои рыцарские романы тайком, так что только его племянница и доктор знали об этом, пока…

– Что за глупости вы болтаете, Санчо!

– …пока он на своем Росинанте не отправился совершать рыцарские подвиги в мире, который больше не верил старым сказкам.

– В сопровождении невежды по имени Санчо, – добавил отец Кихот с оттенком раздражения, о чем он тут же пожалел.

– Да, в сопровождении Санчо, – повторил мэр. – А почему бы и нет?

– Епископ едва ли откажет мне в небольшом отпуске.

– Надо же вам поехать в Мадрид купить себе форму.

– Форму? Какую форму?

– Пурпурные носки, монсеньер, и пурпурный… как же называется эта штука, которую они носят на груди под воротничком?

– Pechera [нагрудник (лат.)]. Глупости все это. Никто не заставит меня носить пурпурные носки и пурпурный…

– Вы же солдат церковной армии, отче. И вы не имеете права пренебрегать знаками различия.

– Я ведь не просил, чтоб меня делали монсеньером.

– Вы, конечно, можете подать в отставку и уйти из вашей армии.

– А вы можете подать в отставку и выйти из вашей партии?

Оба выпили еще по рюмке водки, и между ними воцарилось молчание, какое бывает между товарищами, – молчание, когда каждый размышляет о своем.

– Как вы думаете, ваша машина могла бы довезти нас до Москвы?

– «Росинант» для этого слишком стар. Он не выдержит такой дороги. Да и епископ едва ли сочтет Москву подходящим местом для моего отдыха.

– Вы же больше не подчиняетесь епископу, монсеньор.

– Но и Святой Отец… А знаете, «Росинант», пожалуй, мог бы довезти нас до Рима.

– Вот уж куда меня совсем не тянет, так это в Рим. На улицах сплошь одни пурпурные носки.

– В Риме мэр – коммунист, Санчо.

– К еврокоммунистам меня тоже не тянет – как и вас к протестантам. В чем дело, отче? Вас что-то огорчило?

– Водка родила во мне мечту, а после второй рюмки она исчезла.

– Не волнуйтесь. Вы не привыкли к водке, и она ударила вам в голову.

– Но почему сначала – сладкая мечта… а потом – огорчение?

– Я знаю, о чем вы говорите. Водка иной раз оказывает и на меня такое же действие, если я немного переберу. Я провожу вас домой, отче.

У дверей отца Кихота они стали прощаться.

– Идите к себе и полежите немного.

– Тересе это покажется несколько странным в такое время дня. И потом я еще не раскрывал молитвенника.

– Но ведь теперь это уже наверняка необязательно!

– Мне трудно отказаться от привычки. В привычках есть что-то успокаивающее, даже когда они утомительны.

– Да, мне кажется, я это понимаю. Бывает, и я заглядываю в «Коммунистический манифест».

– И это вас успокаивает?

– Случается – да, немного. Совсем немного.

– Вы должны мне его дать. Как-нибудь.

– Может быть, во время наших странствий.

– Вы все еще верите, что мы отправимся в наши странствия? А я серьезно сомневаюсь, подходящие ли мы для этого компаньоны – вы и я. Нас ведь разделяет глубокая пропасть, Санчо.

– Глубокая пропасть разделяла вашего предка и того, кого вы называете моим предком, отче, и все же…

– Да. И все же… – И отец Кихот поспешно повернулся к нему спиной. Он прошел в свой кабинет и взял с полки молитвенник, но не успел прочесть и нескольких фраз, как заснул, а когда проснулся, то помнил лишь, что полез на высокое дерево и случайно сбросил оттуда гнездо, пустое, высохшее и колючее, память о минувшем годе.



Немало мужества потребовалось отцу Кихоту, чтобы написать епископу, и еще больше мужества потребовалось, чтобы вскрыть письмо, которое он в должное время получил в ответ. Письмо начиналось лаконично: «Монсеньор», и от самого звучания этого титула у отца Кихота, как от кислоты, защипало язык.

«Эль-Тобосо, – писал епископ, – один из самых маленьких приходов в моей епархии, и я поверить не могу, чтобы бремя Ваших обязанностей было таким уж тяжким. Тем не менее я готов дать согласие на Вашу просьбу об отдыхе и посылаю молодого священника отца Эрреру позаботиться об Эль-Тобосо в Ваше отсутствие. Надеюсь, что Вы по крайней мере отложите Ваш отпуск до тех пор, пока отец Эррера не войдет в курс всех проблем, какие могут возникнуть в Вашем приходе, чтобы Вы вполне спокойно могли оставить на него Ваших прихожан. Поражение, которое потерпел мэр Эль-Тобосо на последних выборах, видимо, указывает на то, что настроения, наконец, поворачиваются в нужном направлении, и, возможно, молодой священник, столь проницательный и скромный, как отец Эррера (а он блестяще защитил докторскую диссертацию по теологии морали в университете Саламанки), лучше сумеет воспользоваться этими переменами, чем человек более пожилой. Как Вы догадываетесь, я написал архиепископу касательно Вашего будущего и почти не сомневаюсь, что к тому времени, когда Вы вернетесь из отпуска, мы найдем для Вас сферу деятельности, более подходящую, чем Эль-Тобосо, и менее обременительную для священнослужителя Вашего возраста и ранга».


Письмо оказалось еще хуже, чем предполагал отец Кихот, и он с возрастающей тревогой стал ждать приезда отца Эрреры. Отец Кихот сказал Тересе, что отцу Эррере надо будет сразу же отдать его спальню, а ему самому, если можно, поставить в гостиной раскладную кровать.

– Если не сумеешь такую найти, – сказал он, – меня вполне устроит и кресло. Я ведь частенько в нем сплю днем.

– Ежели он молодой, так пусть он и спит в кресле.