Павел Крусанов

Жаркий июль

Было видно, как солнце за окном садится в лес. Тут дядя Лева взял рюкзак и пошел во двор, а Вовка — за ним, как обычно — провожать. Теперь дядя Лева только к следующим выходным приедет, и Вовке из дома станет проще удирать, и мне будет с кем на речку таскаться за окунями. Вот бы еще по телевизору побольше тетинаташиных «до шестнадцати» пустили, тогда бы — совсем отлично, тогда бы и я свои гривенники заработал, и за Вовкой вовсе бы глаза не было, как в прошлую неделю. Эх, вот бы так же вышло!

Во дворе заурчала дядилевина машина — все, сейчас поедет. И я встал, чтобы домой идти, а тетя Наташа говорит: подожди-ка, Саша, это я стало быть, подожди-ка, — а сама что-то ищет на столе глазами, — дело для тебя есть, пока мы одни, понимаешь? сейчас я черкну два слова, а ты... И я понял, что гривенник у меня уже почти в кармане.

Тетя Наташа отыскала на столе карандаш, склонилась над бумажкой и все повторяет: сейчас, подожди-ка, сейчас — а я и так уже не спешу. Заглянул ей под руку — снова ни шиша не понять, те же строчки пишет, что и раньше, и буквы такие же, низенькие, животастые — хоть тресни, не прочесть ни слова. А тут вдруг опять вошел дядя Лева. Как он дверью скрипнул, тетя Наташа в один миг сиганула от стола, бумажку — в карман кофточки и уже стоит посередине комнаты как ни в чем не бывало, только палец к губам поднесла украдкой, молчи, мол. А мне что, я и помолчу. Хотя, чего тете Наташе бояться? Разве ж дядя Лева станет ей запрещать у нас телевизор смотреть, тем более, что от ихней дачи до нашего с отцом дома пять минут ходу.

Деньги-то я тебе забыл оставить, — сказал дядя Лева и достал из кармана кошелек. Положил на стол две красненькие бумажки, потом вытряхнул на ладонь остаток: трешку, какую-то медь и пять или шесть юбилейных рублей, на которых наш солдат с мечом, и спросил: — Может еще добавить?

Тетя Наташа сказала: не надо. А что ему стоило мне предложить хоть один юбилейный, от меня бы,небось, не услышал: не надо!

Ну, потом дядя Лева сказал, что придется ему, видно, Митьку Давыдова с собой в Мельну везти, потому что тот стоит во дворе и от машины не отходит, да еще обещает рассказать какое-то дело, а какое у него дело и так видать: у человека пятый день запой, за душой даже двугривенного нету на автобус, ему и хочется задарма в город попасть, а там он вагоны ночью погрузит, семь потов спустит, и все затем, чтобы завтра снова до зеленых соплей нажра... — и тут тетя Наташа сказала: постой, зачем при ребенке, это при мне стало быть. А дядя Лева засмеялся, то, мол, будто бы этот ребенок не с самого рождения Митьку Давыдова знает, будто бы восемь месяцев кряду не видит того в канаве у магазина, а четыре других — на том же месте, но в сугробе, и будто не его отец с этим Митькой по пятницам принимает за воротник, а тетя Наташа сказала: Лева!

Откуда им знать, что мой отец со вчерашнего дня с Митькой в ссоре, когда тот пришел и попросил в долг пятерку, а отец сказал, чтобы он в другом месте дураков поискал, потому что Митькины долги завещания ждут. Но, видно, Митьке очень хотелось пятерку получить, и он сказал, что второй месяц вот молчит, хотя все прекрасно видит, и что, если бы ему было сегодня на какую деньгу похмелиться, то, вообще, смог бы, наверно, промолчать всю жизнь, и никто бы из него даже силой слова не вытянул, а отец спросил: это что же ты видишь? Тогда Митька выругался, что, мол, то самое и видит, чего этот дачник Медунов, дядя Лева стало быть, никак не разглядит, хотя мог бы за два месяца разок к зеркалу подойти и полюбоваться рогами, а отец ему говорит: мол, с какой такой стати тебя чужие рога беспокоят? Тогда Митька снова выругался, что ему дела-то никакого нет, да вот только молчать уж больно тяжело, когда так пить хочется.

— Вкусно-сладко? — говорит. — Плати!

Ну, тут отец покрутил перед Митькиным носом кулачищем и сказал: топай-ка ты, дятел, мимо, а если к Медунову свернешь за пятеркой, то пропьешь ее уже на томсвете, если и там косорыловка в ту же цену. И я бы Митьке ни шиша не дал, потому что с него не допросишься. Дядя Лева все стоял и совсем без рогов, а так что Митька к тому же трепло, и все держал на ладони рубли — от меня бы, небось, не услышал: не надо!.. Стоит себе и стоит, а я уже ждать не могу, когда он уйдет, чтобы тетя Наташа записку дописала и отдала мне мой гривенник. Ох, хоть бы скорее, прямо невмоготу терпеть!

— Вовку одного далеко не пускай, пусть у дома гуляет, — сказал дядя Лева. Было видно, как он засовывает деньги обратно в кошелек и разворачивается к двери.

А это уж дудки! Завтра тетя Наташа пойдет кино смотреть к моему отцу, и мы будем с Вовкой одни, и что захотим, то и сделаем, потому что нас они ни за что к телевизору не пускают и даже в доме не оставляют — они только те фильмы смотрят, которые до шестнадцати, — да нам и не очень-то хотелось: на речку, небось, тоже не каждый день удрать можно. Вот сейчас гривенник заработаю, и завтра, может, еще один, да еще за окунями — эх, отлично! Прямо невмоготу терпеть.

Потом дверь снова скрипнула, и тетя Наташа подмигнула мне, мол, все в порядке — наша взяла. Подошла к столу, черкнула в бумажку, сложила два раза и протянула мне белый квадратик. — Смотри не потеряй, — сказала она. — И никому не показывай, понимаешь? Главное — никому не показывай. — Она всегда так говорит, будто я хоть раз терял или кому-то не тому показывал.

На самом деле, все это чушь собачья, и никому эта бумажка не нужна, тем более, что не понять ни шиша. Я один раз Митьке Давыдову дал взглянуть, чтобы он мне прочел, так он тоже ничего не понял, только присвистнул. Даже ей не нужна. Ведь отец и так ее пустит телевизор смотреть, безо всяких записок. Только тетя Наташа иначе думает — разве ж кто-то станет деньги отдавать за чушь.

Дядилевина машина во дворе заурчала громче, и стало слышно, как она уезжает. Я положил записку в карман и еще пуговицей застегнул — специально, чтобы она видела, как надежно. Застегнул и жду.

— Уже поздно, — сказала тетя Наташа. — Иди домой, а то опоздаешь к ужину. А завтра приходи, поиграете с Вовкой.

— Приду, — сказал я.

— Только — чур молчок. Понимаешь?

— Ясное дело, — сказал я, — раз за такое гривенник полагается.

Тут тетя Наташа охнула и говорит, мол, что же со мной к двадцати годам станет, если я в девять такой, а сама уже кофточку обшарила и дает мне блестящую монетку — прямо сверкает, такая новенькая.

Сперва он лежал в кармане холодный, а когда я на крыльцо вышел, гривенник нагрелся и стал прилипать к пальцам. На дворе, кроме Вовки, никого не было — машина пылила далеко у леса, — и я сказал ему: завтра на речку идем, так-то вот.

Солнце уже село, но было жарко, и роса не думала выпадать. Зашел в дом, гляжу: отец только поужинал, еще со стола не убрал — сидит и скребет во рту спичкой. На записку сперва и не взглянул — сплюнул в сторону, цокнул языком, потом только бумажку развернул и сказал: у-у, кошкина дочь. И даже не выругал меня за то, что я опоздал к ужину. Ну, думаю, день сегодня — что надо. Как бы теперь ночь дотерпеть, чтобы снова было утро, а там и на речку с Вовкой сбежим. А может, и завтра еще записка будет, так, глядишь, опять заработаю, кто знает. Перед тем как за стол сесть, я залез под свою кровать, нащупал прорезь в жестянке и сунул туда гривенник. Интересно, сколько их там?

Отец все теребил бумажку, все мял ее пальцами и вдруг понес не пойми на кого, что уж если быть гвоздем, то понятно, когда под обухом в стену лезешь, а чтобы самому себе по башке дубасить, так это Митька Давыдов один такой умник на все Запрудино, и уж коли он такой, то пускай за свое петушиное дело в гроб ложится, никто ему мешать не станет, а отец так, например, даже поможет, потому что два раза предупреждать не привык, пускай он себе кукарекнет, а там, глядишь, и не рассветет. Даже встал и зашагал перед печкой, до того распалился. Шагает и все говорит не пойми кому, что, мол, коли всякие засранцы, которым место в канаве у магазина, начнут ему указы строить, то он с такими торгов не торгует — плюнет да разотрет, всей работы. И треснул кулаком о стену так, что с потолка сыпануло пылью.

— Хоть бы кто рассказал, про что кино, — сказал я. — Про войну что ли?

— А?.. — сказал отец.

— Если про войну, то я уже смотрел такое.

Тут отец сказал, чтобы я ел и помалкивал, а если мне доведется такие фильмы смотреть, какие он смотрит, что, слава Богу, будет еще не скоро, то он желает, чтобы мне их одному показывали, и никакой петух перед экраном бы не маячил, а я спросил: эта как же? Ну, отец сказал, чтобы я представил, будто мои гривенники кто-то из-под кровати потихоньку тибрит, а дружок мой, Вовка например, приходит и показывает на этого ворюгу пальцем, так вот отец думает, что я бы тогда сильно на этого человека огорчился и пошел бы свое богатство отбирать обратно, и если я себе это хорошо представил, то получится вылитый дядя Лева. Но это — полдела, а вот если бы я сам вздумал у кого-нибудь гривенники таскать (ну как не таскать, если сами в карман прыгают), а Вовка бы, например, меня выдал, то он думает, что я бы тогда тому Вовке тумаков не пожалел, и это уже получится он, отец стало быть, только вместо гривенников здесь одна кошкина дочь, а я спросил: это как же?

— А вот так, — сказал он. — Годов нарастишь — узнаешь. — И потом еще сказал, что если один куркуль уже поел, то на стене висят ходики, по которым видно, что этот куркуль целых двадцать минут отлынивает от постели. И погасил свет.

Интересно, сколько же их? Я опять залез под кровать и тряхнул жестянку, только потом лег и одеялом укрылся, лежу и думаю, что вот теперь бы ночь дотерпеть, а там, глядишь, и утро, и речка, и — может еще перепадет...

Потом я встал и начал одеваться. Отец уже был в совхозе, так что я мог хоть сейчас идти на речку, только разве ж это интересно — одной рукой в ладоши бить? Вот после обеда, когда отец с трактора вернется, и тетя Наташа пойдет телевизор смотреть, тогда и мы с Вовкой дадим деру. Вот бы еще перед этим заработать — совсем бы отлично.

Ну, позавтракал и пошел к Медуновым, а у магазина уже крутится Митька Давыдов и все по сторонам зыркает, будто высматривает кого, и даже издали видно, как ему пить хочется. Я однажды спросил у отца, что будет, если у Митьки денег не окажется, когда ему очень-очень пить пристанет, он заболеет, да? — а отец сказал, что ничего он не заболеет, а, наоборот, будет как с шилом в жопе, потому что ради скляницы на все готов, и если уж очень-очень пристанет, так изловчится и продаст из Запрудина что-нибудь вроде речки или водокачки, и что он давно бы их продал, да вся загвоздка в том, как их стянуть, чтоб не сразу заметили. А старший Кашин, который рядом был, сказал, что пусть Митька мужик бестолковый, зато на нем магазин половину плана делает, а, значит, найдется человек, который и ему спасибо скажет, да, к примеру, та же продавщица Валька.

Митька, как меня увидел, сразу подбежал и сказал, чтобы я не спешил, и что у него ко мне дело.

— К дачникам идешь? — спросил он, а сам извивается, как мотыль, и глаза слезятся. — А рубль заработать хочешь?

— Ври тому, кто не знает Фому, — сказал я, — а мне Фома — родной брат! — Чтобы Митька кому-то рубль дал, да еще у магазина, и это когда у него вчера даже двугривенного не было на автобус — не-ет, это уж дудки! И я оглянулся на водокачку.

Тут он полез в карман и достал юбилейный рубль, такой же точно, каких я пять штук у дяди Левы на ладони видел, и повертел так, чтобы я разглядел со всех сторон, а потом сказал, что ему только и надо-то знать, носил ли я вчера отцу что-нибудь от медуновской жены, от тети Наташи стало быть, или нет. Ну, я подумал, что тетя Наташа навряд ли Митьку Давыдова имела в виду, когда молчать просила, подумал-подумал и говорю:

— А полтинник не добавишь?

— Ишь скряга какой, — сказал Митька. — Ну, если не хочешь, так и не надо. — И потянул рубль обратно к карману.

— Носил, — сказал я. — Записку, как на той неделе...

— Молодец! — Митька снова зыркнул по сторонам. — Только никому не говори, что я тебя спрашивал.

— Ясное дело, — сказал я, — раз за такое рубль полагается.

Ну, тут Митька спросил: про что записка? — а я сказал, что известно про что — фильм придет смотреть, который до шестнадцати, а Митька засмеялся и прямо закрутился волчком.

— Так и написала, что до шестнадцати?— спросил он.

— Это уж не знаю, — сказал я. — Закорючки — не понять.

— А раз не знаешь, — сказал Митька, — то и рубль тебе платить не за что. — И побежал через огороды к автобусной остановке. Я сперва тоже побежал, но скоро остановился, потому что у Митьки только пятки сверкали, и я бы его все равно не догнал. Тут глаза у меня зачесались, и слюны натекло полный рот.

Скоро стало видно медуновскую дачу. Солнце сильно припекало, прямо несло жаром, ну, думаю, если и тетя Наташа передумает кино смотреть, тогда не день будет, а Божий недоделок.

— Отнес вчера? — спросила тетя Наташа. Она шла с корзинкой к огороду, наверно, хотела клубнику добрать.

— Отнес, — сказал я.

— Умница, — сказала тетя Наташа.— А почему у тебя глаза красные?

Ну, она наклонилась и стала мне передником лицо тереть, а я подумал-подумал и сказал, что не надо, что от этого гривенник не объявится, а она спросила: что?

— Я ваш вчерашний гривенник потерял, — сказал я.

Тетя Наташа охнула, что, мол, только и всего-то! — а потом сказала: не реви — вернулась в дом и принесла мне новый. А я и не думал реветь, вот еще! Она закрыла за собой калитку в, заборе, и я тоже пошел со двора, сперва на крыльцо, а потом через веранду в Вовкину комнату, иду и чувствую пальцами, как он нагревается в кармане и становится гладким и липким. Вот бы, думаю, еще отец скорее с работы вернулся, тогда и кино начнется, а вечером, может, ещё где перепадет, кто знает. Вот будет отлично, если перепадет!

Потолок в Вовкиной комнате был белый-белый, и от этого там делалось светло, как в коробке из-под обуви. Ну, я сел на диван, а Вовка сразу сказал, что может еще так случится, что его отец, дядя Лева стало быть, сегодня из Мельны вернется — это Митька Давыдов так вчера вечером говорил, когда вертелся вокруг машины и обещал рассказать свое дело. Так и говорил, что дело у него больно любопытное, и когда отец, дядя Лева стало быть, про все узнает, то непременно вернуться захочет, а сам он, мол, очень даже может через это пострадать, а Вовкин отец ему отвечал: ладно, ладно — но Митька все равно обещал рассказать, потому что он, мол, честный человек, и справедливость — для него главное, и еще он надеется за свою честность награду получить, потому что добро должно вознаграждаться, только расскажет он лучше не сейчас, а в дороге, да, к тому же, хорошо бы сперва награду обговорить, а Вовкин отец опять сказал: ладно, ладно, знаем.

— А потом они вместе уехали, — сказал Вовка. — Так что отец может еще обратно вернется.

Ну, я сказал, что на его месте я бы Митьке в рот не глядел, и что сам я, например, уже давно ему ни на грош не верю, потому что Митька врет, как блины печет, только шипит. Потом подумал и спросил:

— А тетя Наташа знает?

— Нет, — сказал Вовка. — Я ей забыл сказать.

— И не вспоминай, — сказал я. — Если тетя Наташа узнает, она дома может остаться, и тебе будет не удрать на речку.

— Верно!

— С тебя гривенник, — сказал я. Только это уж просто в шутку, потому что у Вовки, небось, и пятака-то своего никогда не было, не то что гривенника.

На улице пекло, а мы все сидели на диване и говорили о разном, пока тетя Наташа не позвала нас обедать. Ну, мы вышли на веранду и взялись за ложки, а когда после всего клубнику дали, тетя Наташа сняла передник и сказала, что сейчас уйдет, и мы, мол, одни останемся, но она нам доверяет и надеется, что мы будем себя хорошо вести и не пойдем гулять далеко от дома.

За деревней мы перестали бежать, потому что воздух там уже пах рекой, и стало ясно, что деться ей от нас теперь некуда. А солнце все палило, будто его разворошил кто, как угли. Правильно, думаю, что мы с собой удочки не взяли, в такую жару не до окуней, в такую жару надо сидеть в воде по маковку и не петюкать. Только я это подумал, как на проселок выскочил дядилевин, «Москвич» — Вовка так и замер на месте, наверно, очень испугался, что его сейчас будут ругать за то, что он удрал без спроса.

«Москвич» подкатил, и стало видно, что за дядей Левой сидит Митька Давыдов, и глаза у него — довольнешеньки, а сам дядя Лева, наоборот, как будто не в себе. Они о чем-то говорили, и это даже издали, было видно, а как машина остановилась, тo и слышно стало. Митька просил, чтобы дядя Лева его перед деревней высадил, а то их могут вместе увидеть, и тогда Митьке крышка, он свое дело сделал, его, мол, и так за это пришибут, а если вместе увидят, то и говорить нечего— покалечат вернее верного, а дядя Лева сказал: со мной поедешь. А Митька опять свое, мол, дяде Леве-то что, его дело законное, так что все шишки Митькины, а ему еще пожить хочется, он-то, мол, знает, какой у этого Гремучего, у моего отца стало быть, кулак тяжелый — таким зашибешь, и два раза махать не надо, к тому же Митька еще свою пятерку в жидкую валюту не перевел и в таком виде смерть принять не готов, а дядя Лева сказал: хватит! Митька замолчал и забился в угол, а дядя Лева высунул голову наружу и спросил:

— Где мать? — А Вовка молчит — все, небось, боится трепки.

Тут я подумал, что ни шиша — раз Митька меня молчать просил о том, о чем у магазина спрашивал, то я назло всем расскажу, а он пусть подавится своим юбилейным, и сказал:

— Она у нас кино смотрит.

— Кино?! — спросил дядя Лева.

— Да, — сказал я, — до шестнадцати.

— До шестнадцати!!! — закричал он и так газанул, что только пыль столбом. Небось, тоже хотел посмотреть, хоть и не с начала.

Как они подальше отъехали, я сказал Вовке: с тебя гривенник, вроде пронесло — а он заныл, что, мол, все равно теперь придется обратно идти, раз отец вернулся, и если его сейчас не выругали, то, мол, дома обязательно взгреют, тем более, что отец, дядя Лева стало быть, поехал такой обозленный.

А воздух-то уже пах рекой! Ну, думаю, что ж это за день такой — одна невезучесть, и полез в карман пощупать гривенник, чтобы было не так обидно.

Когда снова показалась деревня, мы с Вовкой уже взмокли от жары. Рубаха облепила мне спину, и в желобке между лопаток текла едкая струйка. Небось, думаю, не хуже, чем в Африке! Мы прошли мимо нашего дома, и я удивился, что дверь открыта нараспашку, и никого нет рядом — заходи себе и смотри кино, — но только мы дальше пошли, к медуновской даче. Потом из-за забора показался магазин. Около него толпилось человек восемь-десять, и все шумели, а когда мы подошли ближе, то стало видно, что это разные соседи и с ними продавщица Валька, которая громче всех кричит, и что они смотрят туда, где за канавой два брата Кашиных держат под руки моего отца. Вернее, это он им просто позволяет себя держать, потому что будь там еще хоть четверо таких как Кашины, им бы с отцом и минуты не справиться, если б он того не захотел. Он им, значит, поддается, и все на него смотрят, словно не видали раньше. Ну, потом я глянул ему под ноги и увидел Митьку Давыдова. Он уже успел надраться и лежал в канаве, бледный-бледный, и даже не сгонял муху, которая сидела у него на самом зрачке. Небось, и мой рубль спустил, думаю, а мне бы он ох как пригодился... Потом Валька крикнула: детей-то уведите! — и нас с Вовкой потащили за руки к кашинскому двору. Ну, тут Вовка заплакал, что ему домой надо, а то его ругать будут, если он сейчас не придёт, а кто-то сказал:

— На тебя керосину не хватит.

Но Вовка всё равно плакал и рвал свою руку, а я так рад был, что уходим с солнцепёка. Ну, думаю, надо ещё где-то гривенник перехватить, а то что ж это за день получится — одна невезучесть.

1983