Крусанов Павел
Другой ветер - Дневник собаки Павлова
Павел Крусанов
Другой ветер. Дневник собаки Павлова
1. Каталог героев
По газону ходит кошка
В мягких лапах...
В. С.
Трамвай второго маршрута, колесовав Сенную площадь, с дребезгом встал у \"Диеты\". Двери развязно смялись, и Петр Исполатев, сморгнув от вида зловещей траурной рамки вокруг бортового номера, поднялся в вагон. Громыхнуло железо. Трамвай покатил в метельный коридор Садовой, похожей на летопись русского богатырства, написанную с конца, - в завязке помещался Российский Марс, а в эпилоге - калиновый мосток, как будто.
Заняв свободное место, Исполатев бережно, словно люстру, обнял наплечную сумку. Рядом из-под черного берета сверкнули две спелые виноградины сорта \"Изабелла\".
- Твои глаза, как два Чернобыля, - дружелюбно сказал Исполатев. - Не моргай - вся Швеция трясется.
Девушка накрыла улыбку воротником кроличьей шубки. Снаружи мелькали дежурные огоньки витрин Апраксина двора. Исполатев исчерпывающе представился и перешел к делу.
Видишь ли, Изабелла, чувственная основа сущего - любовь, ненависть, жертвенность, зависть - покрыта дрянной черствой коркой. Человек теряет силу, как теряет силу корабль с обросшим морской чепухой брюхом. Цинизмом, как кистенем, я луплю по наростам. Я ищу неделимый атом... Нет, прекрасная Изабелла, я не расшибу атом. Ни один амстердамский ювелир не сможет поделить на части любовь или ненависть. Я хочу очистить и сохранить блистающими невещественные корунды и адаманты! Не опасно ли это? Очень опасно. Человек с обнаженными чувствами жесток и беззащитен. Он способен творить страшные дела во имя справедливости, во имя торжества своих нагих чувств, и он же больше других расположен пасть жертвой чужих посягательств. Но иногда за минуту чистого восторга хочется простить человеку ту печальную цену, которой эта минута оплачена.
- Аминь, - сказала Изабелла.
Трамвай подкатил к замку мальтийского рыцаря. Замок громоздился в метели высокостенно и неприступно.
- Я еду в гости к милому подлецу Андрею Жвачину, - сказал Исполатев. В нем нет чувства меры - он циник без романтизма. Женщины ограбили его жизнь, стянув у нее все идеалы. - Петр склонился к блестящим виноградинам: - Навестим его вместе?
- Я буду там в безопасности? - спросила девушка.
- Разумеется. Жвачин увлечен сейчас одной солдаткой и при ней делает вид, что других женщин на свете не существует.
- Сегодня старый Новый год - едем, - лукаво кивнула девушка.
Исполатев согласию не удивился.
На Марсовом поле сошли вместе. Петр мысленно похвалил посредственную выдумку старлея, который, уходя на дежурство, запер Светку дома на свежеврезанный замок. В прошлом Светка была валютной проституткой, потом весьма непоследовательно вышла замуж за оперуполномоченного, опекавшего в гостинице \"Пулковская\" фарцовщиков и путан и, при исполнении службы, опрометчиво полюбившего юную срамницу. Вскоре после свадьбы Светка бескорыстно вернулась к ремеслу, а муж тем временем колготками и косметикой брал с фарцовщиков отступные ради обожаемой до слепоты супруги. Последние два месяца Светка водила шашни с Исполатевым. Но вчера старлей врезал в дверь запор, отмыкавшийся лишь снаружи.
На Миллионной Петр предложил Изабелле руку.
- Склизко, - кратко пояснил он.
Пара свернула в ухоженный, мерцающий запорошенными тополями садик. Здесь не вьюжило и снег летел красиво. У последнего подъезда Исполатев нажал кнопку домофона. \"Кто такой?\" - хрипло спросил динамик. \"Черт его знает, - задумался Петр. - Сегодня я себя не узнаю\". - \"Сейчас опознаем\". В замке что-то зажужжало, потом щелкнуло, и Исполатев потянул на себя дверь. Чета линялых кошек шарахнулась к зарешеченному подвальному спуску. Эхо звонких Изабеллиных каблучков порскнуло вверх по лестничной клетке.
На третьем этаже, заслоняя собой вход в квартиру, стоял Андрей Жвачин. В руке его лакированно блестел надкушенный пряник. Шевеля серыми усами, Жвачин разглядывал Исполатева со спутницей, доигрывающей кадриль на последнем лестничном марше.
- Что же ты в себе не узнаешь? - спросил Жвачин.
- Уже восемь, а я еще не опохмелился...
- Здравствуй, Андрюша, - сказала Изабелла из-за плеча Исполатева.
Жвачин кольнул усами щеку девушки и, развернувшись, пошел по коридору к удобствам.
- Что такое? - не сразу собрался с вопросом Петр.
Девушка оправдывалась без раскаянья:
- Должно быть, я тоже виновна в том, что жизнь Жвачина лишена идеалов... Прими мою шубу, пожалуйста. Мы с Андрюшей поступали в институт в одном потоке. Спасибо. А с Верой-солдаткой мы подруги.
В комнате было накурено. Магнитофон негромко что-то наигрывал. В углу топорщилась реденькая елка, опутанная серебряным дождем и электрической гирляндой. Вокруг низкого столика, уставленного бутылками и похожими на клумбы салатницами с салатами сидели: солдатка Вера (жених тянул лямку срочной службы), очарованная мужественным шармом и вольным беспутством Андрея Жвачина - хозяина роскошной квартиры, доставшейся ему в наследство от деда, былого сталинского расстрельщика; Алик Шайтанов - атлет, флейтист-любитель, когда-то отдавший дань рок-н-роллу тем, что вместе с Петром фигурно голосил в ликующих залах ДК: \"Вчера мне полпальца станок отсверлил, а сегодня ты мне отсверлишь полсердца\"; Женя Скорнякин литератор, сибарит, обаятельный щекастый весельчак, обожающий семью и склонный в застолье распевать громоподобным, точно иерихонская дуда, голосом сентиментальные романсы; черноглазая, с голубыми, как у младенца, белками Паприка, потерявшая свое настоящее имя после того, как Исполатев беспечно поцеловал ее и заявил: \"Это - не женщина, это - паприкаш из перца!\"
- Наконец-то! - Солдатка Вера вышла из кресла, на котором сидела с ногами, и манерно лизнула подружку в губы. - Ребята, это - Аня, представила она гостью. - Аня, а это - ребята.
- Ложь, - возразил расстроенный Исполатев. - Это - Жля.
- Жля? - удивилась Изабелла-Аня.
- Гений, воспевший набег новгород-северского князя на половцев, писал: \"...и Жля поскочи по Русской земли, смагу людем мычючи в пламяне розе\". Исполатев выставил из сумки бутылки хереса, одну за другой - пять штук. - А кто такая Жля, не знает даже академик Лихачев.
В комнату, держа в зубах пряник и на ходу застегивая гульфик, вошел Андрей Жвачин. Аня щебетала с Верой, одновременно разглядывая компанию глянцевым взглядом, - похоже, кроме хозяина и солдатки, она ни с кем не была знакома. Исполатев присел на стул рядом с Паприкой и открыл бутылку хереса. Скорнякин удивленно кивнул на водку.
- На понижение не пью, - сказал Петр. - Вчера я от водки скатился к сухому и до сих пор об этом жалею. - Он поднял бокал и одиноко выпил.
- А нам? - встрепенулась Вера.
Жвачин взял со стола бутылку \"Пшеничной\" и свернул ей золотую голову. Исполатев, подумав, вонзил вилку в салатницу с оливье.
- Я на тарелку положу, - сказала Паприка, посылая Петру обожающий взгляд.
- Всем клади, - сказал Жвачин. - У нас эгалите.
Нежно звякнули рюмки, точно качнули хрустальную люстру, и по фарфору мертво скрежетнули вилки.
- Что случилось вчера? - наконец спросил Исполатев. - Я что-то плохо помню.
- Двенадцатого января - рьен, - по-королевски определил прожитый день Жвачин. - Тебе приспичило пить только под тосты.
Паприка сказала:
- Вначале ты пил за мои глаза, потому что они похожи на скарабеев.
Шайтанов сказал:
- Потом ты пил за навозников, потому что они извлекают пользу из того материала, какой имеют в наличии.
Солдатка Вера сказала:
- Потом ты играл на гитаре и пил за пьяницу Анакреонта, подавившегося насмерть виноградной косточкой.
Скорнякин сказал:
- Потом ты спросил: не есть ли искусство - слияние мира дольнего с миром горним? Но ответа не получил и выпил без тоста.
Жвачин сказал:
- А потом Светка увела тебя в соседнюю комнату.
- И это все? - удивился Исполатев.
Шайтанов сказал:
- Потом ты вернулся и выпил за то, чтобы Паприка трижды вышла замуж и каждый раз удачно. Это было уже сухое.
Скорнякин сказал:
- Потом ты выпил за великие чувства, потому что человек, способный на великие деяния, но неспособный на долгие страдания, долгую любовь или долгую ненависть - не способен ни на что путное.
Паприка сказала:
- А потом я спросила тебя: что из того, что Анакреонт подавился насмерть виноградной косточкой? И ты объяснил, что это свидетельство любви Диониса к Анакреонту, а Анакреонт Диониса тоже любил, и мы выпили за взаимную любовь.
- А потом ты заявил, что готов встретиться с великой любовью, и исчез, не простившись, как английский свинтус, - сказала солдатка Вера.
Жвачин припомнил, что глухой ночью позвонил нетрезвый Ваня Тупотилов и сообщил, что в его форточку, в обличии огромной стрекозы, протиснулся Исполатев, занял его, Ванин, диван и теперь на глазах превращается в человека.
- А я, напившись, становлюсь свиньей, - признался Скорнякин.
Магнитофон заглох на ракорде. Возникла пауза, умозрительная китайская палочка с закрепленным шелком - пространство для следующей картины. На шелке контрастно и завершенно, как иероглиф, отпечаталась Анина просьба поиграть живую музыку. Жвачин подал Исполатеву гитару.
- Сегодня и я с инструментом. - Алик Шайтанов принес из прихожей гитару в пестром фланелевом чехле, похожую на эскимо в обертке.
Некоторое время щипали струны и выкручивали гитарам колки. Настроившись, Петр негромко повел тему. Шайтанов подхватил, оплел ее тугим кружевом. Обыгрывали простенький блюз в ля мажоре, понемногу расходясь и поддавая драйва. Петр синкопировал, меняя аккорды на циклический рифф, Алик тут же подлаживался - остальные, вежливо отставив тарелки, серьезно принимали безделицу за музыку. Исполатев окинул глазами зрителей: нежную Паприку, владелицу газельих очей и доверчивого сердца, убежденного, что существует очередь за счастьем - - - нагловатое лицо Жвачина с прозрачными голубыми глазами, до того ясными, будто череп его с изнанки был выложен апрельским небом - - - Скорнякина, все его добрые бугорки, ямочки и припухлости - - - сверкающую бижутерией Веру - душку с ужимками светской кокотки и маскарадом в душе, где Мессалина рядится в затрапез Золушки - - мглистое сияние Жли - капризной шутницы, изящной шкатулочки, которую нельзя не заподозрить в сокрытии клада... На всех лицах проступало вполне натуральное удовольствие. Всем нравилось легкое трень-брень. И это не нравилось Петру. \"Они такие разные, - думал Исполатев. - Отчего же мы всем угодили?\" Исполатев сменил тему. Шайтанов тут же подстроился, и это было уже настоящее. Теза Исполатева тосковала о звуках, что жили в тростиночках, на тетиве натянутой, в ущельях, ветре, щепочках, о музыке, которая сама себе наигрывала песенки, но вот попалась человеку на ухо, и тот ее забрал в наложницы и с нею нынче в скуке тешится. Антитеза Шайтанова возражала, что музыку музыкой музыке нипочем не растолкуешь, что она человека хитрее и силок ей не поставить. Они здорово поспорили.
- Очень! - похвалил впечатлительный Скорнякин.
Одобрили и остальные. Вдруг Аня - изящная шкатулочка - приоткрылась и наружу выкатилась драгоценная бусинка:
- Я думала - вы подеретесь.
Исполатев простил Ане розыгрыш.
- С какой стати? - отложил гитару Алик.
Петр посмотрел на Шайтанова.
- Я понимаю - это бред, литература, но все-таки, что ты играл?
- Я играл трамвай, вообразивший себя Прометеем. У трамвая искрит токоприемник, и получается, что он везет на крыше факел.
Исполатев молча налил в рюмку водки и, запрокинув голову, выпил. Снова включили магнитофон. Погасили верхний свет - елка вспыхнула цветным электричеством. Вспомнили, зачем собрались, и долго путались - почему по григорианскому стилю октябрьский демарш прыгнул в ноябрь, а Новый год как будто стек по календарю вспять. За спором сильно опьянел нестойкий к алкоголю Женя Скорнякин.
Дальше сознание Исполатева работало как проектор с кассетой диапозитивов - оно выхватывало картины, перемежая их дремучим мраком небытия. Внезапно Петр обнаружил, что Шайтанов сидит под елкой и пытается укусить зеленый стеклянный шар; солдатка Вера, раскрыв рот, спит в кресле, и лицо ее похоже на скворечник, сработанный под женскую головку, а рядом с ним, Петром, примостилась Жля, и он гладит ее коленку. Далее: Скорнякин, повесив бороду на гитарную деку, жестяным голосом трубит романс \"Не соблазняй меня парчой\", Паприка мокро плачет, стараясь не смотреть, как Аня влезает за женским счастьем без очереди; закрыв апрельские глаза, Жвачин большим и указательным пальцами сдавливает на своем горле пульсирующую сонную артерию. Картина третья: спрятавшись за отворенную дверцу платяного шкафа, Исполатев целуется со Жлей и вздрагивает от гуляющего во рту резвого жала, - краем глаза Петр видит в шкафу, под рыжим кожаным пальто бутылку \"Ркацители\", предусмотрительно запрятанную Жвачиным на случай недопива. Следом: Исполатев, Шайтанов и румяная Варвара Платоновна - мать Жвачина, вернувшаяся из гостей, - сидя за кухонным столом, под пластиковым посудным шкафчиком пьют водку, и Исполатев объясняет собранию, что слова античного любомудра: человек-де должен жить не по закону государства, а по закону совести и добродетели - следует понимать так: государственный закон пишется для тех, в ком нет ни совести, ни добродетели, а в ком они есть, те по законам государства не живут, а только умирают. И наконец: небольшой чулан возле кухни, в одном углу по-праздничному сыто урчит холодильник, в другом шишковатым колобком примостился рюкзак с пустыми бутылками, в пространстве между холодильником и рюкзаком Петр обнимает Жлю и шепчет в серьгу с крупным минералом какой-то нежный вздор.
Проснулся Исполатев в несусветную рань. Хозяин с солдаткой (судя по храпу и посвисту) спали в соседней комнате. Петр лежал на застланном простыней диване, совершенно голый, в пяди от его головы, на подушке покоилась еще одна голова и смотрела на него мерцающим взглядом.
- Клянусь тебе, Лаура, никогда с таким ты совершенством не играла, сказал случайные слова Исполатев. - Как роль свою ты верно поняла!
- Всех бы вас, развратников, в один мешок да в море.
- Слушай, я тебя...
- Привет! Это я тебя... В чулане, на пустых бутылках.
- Ничего не помню...
- Придется повторить, - хохотнула Аня-Жля и вздохнула в сторону: Прости и это, Цаплев-Каторжанин...
2. Новые сведения
о короле Артуре
и рыцарях Круглого Стола
Целая вещь не поет
Дырочка звук создает.
Б. Б.
За ночь и утро каменный Петрополь впал в детство и растекся в хлипкое болото. Вместо крещенских морозов внезапно звезданула оттепель: с козырьков крыш срывались и глухо шлепались в вязкую кашу тротуаров девственные снежные бабашки, водосточные трубы гремели оттаявшим льдом, шарахались от труб старушки и пугливые утренние пьяницы.
Петр Исполатев, Аня, Жвачин, солдатка Вера и примкнувший после утреннего телефонного звонка Скорнякин, промочив ноги в атлантиде Петроградской стороны, зашли в \"Янтарный\". Заказали пиво, сушки и холодного копчения сардинеллу. Глядя в окно, Петр думал, что никому еще не удалось сыграть хмурый городской пейзаж лучше, чем сыграли его... И никому не удалось спеть морось, впитавшую смог, лучше, чем спел ее... Исполатев забыл имя музыки, тревожившей его внутренний слух. Повернулся, чтобы напеть Жене, но встретил виноградный Анин взгляд и замер. Внезапно он стал маленьким, неполным, нуждающимся в уточнении.
Принесли заказ.
- Воды в пиве много? - Жвачин поймал официанта за полу пиджака.
- Есть маленько - оно же жидкое, - нашелся человек.
- Хоть кипяченая? - спросил Скорнякин, опасавшийся сырой воды за ее нитратный нрав.
\"Ведьмачка!\" - Исполатев с трудом выбирался из оцепенения.
Сушки на длинной металлической тарелке влажно опухли.
- Я три дня не выходила на улицу, - сказала Вера, - а в пивных ничего не изменилось. Я больше не хочу выходить на улицу. Я хочу выйти замуж за Жвачина.
\"А ты чего-нибудь хочешь? Хотя бы жениться?\" - спросила Аня-Жля. Исполатев нечаянно выдохнул в кружку. \"Твой ответ сказал мне больше, чем сказала бы любая клятва\", - удовлетворилась проказница.
После первых глотков в сердцах воцарилось благодушие. Солдатка Вера беззлобно перемалывала косточки всем отсутствующим знакомым по очереди. Женя, склонив к столу широкое бородатое лицо, возвышенно задумался над опустевшей кружкой. Исполатев с восторгом сжимал в руке Анину ладошку, и ладошка нежно ему отвечала.
Жвачин поманил пальцем уборщицу и попросил чистый стакан. Стакан тут же появился из кармана замызганного халата. На столе возникло вино, - утром при осмотре тайных мест (платяной шкаф, пространство между двойной входной дверью, грудная клетка пианино) Жвачин обнаружил предусмотрительный запасец: бутылку хереса и две бутылки \"Ркацители\". Одна утайка принадлежала Андрею, остальные, как пенициллиум, выросли сами: никто из гостей - Паприка и Шайтанов были утром допрошены по телефону - в причастности к заначке не сознался.
Пивную заполнял тугой влажный гомон. Кажется, гомонили о выборах.
\"Народовластие имеет свойство приедаться, - призналась Аня. - Сейчас у него вкус увядшего яблока\". - \"У тебя душа художника, - сказал Исполатев. Он чувствовал на сердце жаркую ранку, в которой копошились трихины сладкой хвори. - В век пуританства ей хочется разврата, в век разврата - аскезы, при самодержце - народовластия, аристократизма - при демократии...\" - \"Мне это не к лицу?\" - \"Лучше бы ты была дурочкой. Глупые барышни меня привлекают - они легковерны, податливы на ухаживания, и в этом есть особая прелесть игры. Для них я выдумываю себя заново и любуюсь, каким бы я мог быть. Их заученные взгляды, лгущие слова дают мне право относиться к ним несерьезно\". - \"Твоя ирония целуется с цинизмом\". - \"Часто ирония необходима, когда нет желания вникать в глупость и грязь. Ирония и цинизм подчас заменяют стыдливость\". - \"А мне кажется - я дура, - созналась Аня. Разве не признак глупости мой вкус? Ведь все, что мне нравится - или вредно для здоровья, или безнравственно, или запрещено\". Исполатев, не выпуская из руки Анину лапку, принял от Жвачина стакан вина и со словами:
- Любовь, вино и безумие делают из человека художника, - передал его Скорнякину.
- А я думала, художниками рождаются, - сказала солдатка Вера.
- Нет, - заверил Петр. - Дар - от Бога, а искусство воплощения дара дьявольское. Дароносец должен сам спуститься в ад, в визги его и стоны, в вонь и слизь, должен сохранить там душу и вынести из хаоса мелодию - свое искусство. Без этого дар бесплоден. Любовь, вино и безумие помогают отыскать врата адовы.
- Должно быть, ты это не сам придумал, - похвалил речь Скорнякин. Обычно музыканты и поэты глупее своих произведений, ведь музыка и поэзия это прозрение, происходящее помимо опыта, и стало быть, оно ничему автора не учит.
- Чего только не услышишь в пивной, - сказал Жвачин. - Теперь - моя очередь. Внимайте, друзья, как погибло знаменитое королевство логров. Никто больше вам этого не расскажет, потому что только я один знаю правду. Андрей ненадолго задумался. - Разумеется, во всем была виновата женщина. Если кто-то знает королевство, погибшее из-за мужчины, тот может смело выйти вон. Само собой, это была не какая-нибудь замарашка с кухни Камелота, это была прима - королева Гвиневера. Коротко опишу вам ее буйный нрав... Нет, пожалуй, не стоит. Началось все как будто с пустяка: королева ввела в Камелоте новшество - по утрам она приглашала рыцарей в будуар и одевалась в их присутствии. Дальше - больше: вскоре сэры наблюдали, как перед сном королева превращается в ню. Ночью смущенные рыцари прихватывали с собой эль - остроумный сэр Гавейн называл это баром со стриптизом... Собственно, дальше неинтересно. Храбрейшие рыцари почли за благо сменить систему ценностей. Доблесть и благородство уступили место выгоде и тяге к комфорту. Вскоре субэтнос логров впал в фазу обскурации и был без труда покорен Кордовским халифатом. Вы спросите: при чем здесь королева Гвиневера? Ответ прост, друзья мои: с легкой руки этой отъявленной женщины в королевстве не осталось добродетели, а королевства без добродетели не стоят. Вот он где марксизм!
- Пошлятинки домашний привкус, - оценил историю Скорнякин.
- Ну вот, - обиделся Жвачин. - Все хотят жениться на красивых. А некрасивых-то куда?
3. Параллельная версия,
или Некоторые дополнения
к каталогу героев
В стране Гипербореев
Есть остров Петербург,
И музы бьют ногами,
Хотя давно мертвы.
К. В.
Ваня Тупотилов стоял под душем и наблюдал, как намокают, темнеют и распрямляются внизу его живота пушистые волосяные завитки. Жуир, беспечный мажор, мастер вымирающего жанра, он держал за правило: перед тем, как отправиться в/на/по/к - туда, где возможны встречи с женщинами, непременно привести себя в полный гигиенический порядок. Тупотилов собирался в \"Пулковскую\" - на работу. Выражение лица его было сосредоточенное, но в действительности Ваня ни о чем не думал - его редко озаряли ясные откровения жизни, догадки о законах ее действия. Если же проскальзывал в голове быстрый хвост мысли, то казалось беспокойным, неоправданно хлопотным ловить и вытягивать на свет из путаных мозговых нор эту юркую, мелькающую тварь. Тупотилов не думал - он грезил.
Мнилось Ване, что вернулись еще не поросшие муравой золотые времена фарцовки, когда иноземцы (на арго мажоров - \"тупые\") на деревянные рубли и кожаные полтинники меняли одежду (\"кишки\"), промышленную мелочь или валюту. Случалось, жулили так: благодаря известному сходству югославских пятидесятидинарных банкнот с советскими полусотнями находчивые утюги и мажоры платили за товар деньгами, имевшими хождение лишь на территории балканской страны, поставлявшей в Россию консервированную ветчину. Потом клерки в туристических компаниях наладили инструктаж, и тупые среди \"тупых\" перевелись. С тех пор дверь клозета в квартире Тупотилова была оклеена денежными знаками страны, чья аббревиатура - СФРЮ - удачно звукоподражала протоветчине. Грезилось Ване, что вернулась дивная пора, что срывает он с двери бумажки и объегоривает \"тупых\", скупая у них по курсу десятилетней давности баки, чухонки, бундес-марки, паунды... Он богат! С коньяком, букетом роз и тугим бумажником идет Ваня к неугомонной Рите-Пирожку, которая однажды выручила Тупотилова крупной бессрочной ссудой и так заполучила должника в бессрочное пользование. Пирожок, страдающая избытком плоти, открывает дверь и, не веря глазам, со словами: \"Розы, ешкин кот!\" шлепает ладонями по могучим бедрам. Большая, бессильная грудь мягко плещется в вырезе халата. Через миг Ритины пальцы привычно тянутся к пряжке Ваниного ремня. Но Тупотилов пресекает наезд бдительной рукой обладателя пятого дана по кунг-фу. Раскрывается бумажник, Тупотилов отсчитывает тысячи и сует их Пирожку в распах халата. Деньги слетают на коричневую лакировку паркета - это красиво. Ваня протягивает Пирожку букет из четырех траурных роз. Следом появляется коньяк: \"Подружкам оставь - поминальный...\"
В этом месте воображение Тупотилова малодушно замялось. На убийство Риты-Пирожка, этого бесстыдного, хищного зверька, принявшего образ степной плодородной Афродиты, Ваня не мог решиться даже в помыслах.
В мажоре погибал артист.
После двухнедельной оттепели, в Петербург, как генерал в солдатский бордель, заглянул строгий морозец. Февраль вспомнил службу, подтянулся, застегнул мундир на все пуговицы. Стараясь не поскользнуться на ледяной корочке, Тупотилов, с болтающимся на груди пустым футляром от \"Никона\", трусил по Московскому проспекту. По пути Ваня выкурил сигарету с подружкой, торговавшей всем подряд в коммерческом ларьке на углу универмага (наряженное под флирт деловое знакомство - через этот ларек Тупотилов не раз продавал отфарцованные вещи, - впрочем, часто Ваня увлекался и переставал понимать: дело - это причина флирта или предлог?), зашел в кафе \"Меридиан\" и выкупил у пенсионера-гардеробщика две медали с чеканным профилем Сталина, удачно сторговал официанту Кузе ботинки из желтой кожи растительного крашения и только после этого зябким подземным переходом, выложенным заиндевелыми, как стенки морозильной камеры, гранитными плитами, направился к \"Пулковской\".
Сверху сыпалась редкая снежная крупа. Небо над хрупким заледенелым городом неспешно текло куда-то на юг, будто было широкой рекой, а Петербург, запрокинув лицо, лежал на дне ее. Тупотилов не замечал небесной реки - при виде открытых пространств его городская душа слабела и бездомно тосковала.
Тупотилов прошел мимо ливрейного швейцара в теплый, застланный немым паласом холл. В глубине его, в преломлении стеклянных дверей, мелькнул партикулярный пиджак старлея - мужа бывшей путаны Светки. Оперуполномоченный был мздоимец. Тупотилов его не уважал. Свернув к ресторану, Ваня, как торговый корабль в вечерний порт, вошел в празднично расцвеченный полумрак, где слышались смех, выразительная русская речь, гласнообильное чухонское лопотанье и где белые рубашки халдеев в лучах хитроумных ламп светились, словно фосфоресцирующие медузы.
Плечо Андрея Жвачина, покрытое рыжей кожей дедовского пальто, тяжело давил ремень сумки. В сумке лежали три продовольственных заказа с тушенкой, китайским колбасным фаршем \"Великая стена\" и дробленой гречкой. Заказы взяла на службе Варвара Платоновна - она работала в \"Электронстандарте\", играющем в гляделки с волоокой (дымчатые стекла) матроной \"Пулковской\". Жвачин едва успел выйти на Московский проспект, как тут же столкнулся с Тупотиловым. Ваня распахнул объятия. Жвачин считал себя умнее Тупотилова, поэтому сдержанно подал руку.
- А в валютник?.. - спросил Ваня, поправляя на груди камуфляжный \"Никон\". - В валютник-то пойдем?
Андрей обещал солдатке Вере не задерживаться, но он был своему слову никто. Нырнули в стылый подземный переход. По пути говорили шутливо и о пустом, как и следует случайно сошедшимся людям, друг к другу благоволящим в час досуга, но судьбой друг друга не увлеченным.
В холле \"Пулковской\" неожиданно возник москвич Сяков, который сосредоточенно изучал у регистрационной стойки гостиничный счет. С любого ракурса Сякова узнавали по голове, имевшей выразительную форму давленой груши. Причиной тому явилась рано открывшаяся тяга к чтению. Он читал постоянно, по большей части лежа, подпирая голову кулаком, - в тех височных и заушных местах, где кулак поддерживал неокрепший детский череп, образовались отчетливые вмятины.
Сяков был давним знакомым Исполатева по археологическим экспедициям в Нимфей. С той поры прошло немало лет, и за это время Сяков проявил себя достойным сыном своего полнокровного, спешащего заработать все деньги на свете города - окончил университет, выпустил прыткий роман и в результате закрученной улиткой интриги вошел в состав совета директоров издательской корпорации \"Речь\". Сяков прибыл в СПб. по службе - как представитель \"Речи\", он вел переговоры с Петербургской епархией, британским отделением международной ассоциации \"Христианская миссия\" и финской целлюлозно-бумажной фирмой о создании межконфессионального совместного предприятия \"Библейская комиссия\". Вчера - подписанием соглашения о намерениях - переговоры успешно завершились.
Вид Сякова совершенно не вязался с его положением - прическа мальчика-луковки, вся из случайных стрелок и зализов, бахромящиеся джинсы, под распахнутой грубовыделанной дубленкой виднелся грубый, как плетень, свитер. По-московски сочетая в себе безбрежное панибратство и деловитость, вначале он производил на собеседника болезненное впечатление, но в конце концов умел внушить доверие, которое, впрочем, не всегда оправдывал.
Под стойкой, у ног Сякова лежала сумка - член совета директоров корпорации \"Речь\" готовился отвалить в Москву.
- В валютник? - Сяков почесал бугристую голову. - У меня коньяк есть.
- А пивом размяться? - сказал Жвачин. Мысль о скором возвращении к Вере окончательно в нем померкла.
Сяков подхватил сумку, забрал оплаченный счет (регистраторша посмотрела на него, как на сигарету, которую закурила без желания), и компания двинулась в глубь холеной гостиничной утробы. По пути Сяков рассказывал о межконфессиональной \"Библейской комиссии\", весьма преувеличивая собственный вклад в ее создание.
- Может лучше - порнографический журнал? - спросил Жвачин. - Есть хорошее название - \"Колокол\". Проиллюстрируем рентгеновскими снимками соитий. За мной статья о дополнении уголовного кодекса пунктом \"изнасилование в целях самозащиты\"...
- Не гони гусей, - отмахнулся Сяков. - Мы - солидная фирма.
____
В валютном баре сидели белобровые, будто недавно из хлорки, представители финской целлюлозно-бумажной фирмы. Их общество - тигровая лилия в букете пушицы - украшала вызывающе грациозная Светка. Икебана помещалась в плюшевой кабинке напротив стойки бара. Финны вежливо улыбнулись и вразнобой кивнули Сякову, однако, разглядев рядом с деловым партнером Тупотилова, удивленно приподняли млечные брови.
- Я им сегодня полковничью папаху продал, - сказал Ваня, переводя с пушицы на лилию влажнеющий взгляд. - Торговались, как голые за портки...
Светка выпорхнула из плюшевой берлоги и, ворожа бумажных финнов тылом, в облаке дорогого аромата - экзотический дух простоцветной русской купальницы - подошла к стойке.
- Я тебя не люблю, но ревную, - сказал Жвачин и осклабился.
- Жабу свою ревнуй, - посоветовала Светка и осмотрела Сякова. - А это что за петушок на палочке?
- Это - москвич Сяков, Большая Медведица Пера, - представил Сякова Андрей. - Деловой партнер твоих чухонских кобелей и давний друг Исполатева.
- Чума ваш Исполатев! - выразилась беспардонная Светка. - Я к нему из-под замка сбежала, счастье семейное похерила, а у него дома какая-то шахна сидит и ушко ему ласкает! Я ей говорю: ты что моего крысика ластами трогаешь? А Петя меня за дверь вывел и говорит, что обожает эту жабу, как...
- Как Перикл Аспазию? - подсказал образованный Сяков.
- Не твоего гигантского ума это дело, - осадила основателя \"Библейской комиссии\" Светка. - А иметь сразу двух любовниц ему, видишь ли, не позволяет его уважительное отношение к женщине!
- Любовь портит людей. - Жвачин вылил себе в рот пиво и обсосал усы. Она лишает их чувства справедливости.
- Это она из порядочных людей сволочь делает, - возразила брошенная проститутка, - а из такой оторвы, как я, может, и хороший человек получится.
- Что ж ты тут?.. - Сяков кивнул в сторону поблекшей икебаны.
- Я со старлеем пришла мириться, а он у себя в кабинете утюгов потрошит. Решила переждать с милашками... - Светка положила в яркий рот мизинец и запустила в финнов улыбку, достающую до семенников. Финны заулыбались ответно, осторожно косясь на Сякова.
Дюжий бармен загнал в стереосистему кассету \"Наутилуса\", и Бутусов зловеще объявил обреченному на компанию певца богу: \"...я хочу быть с тобой, и я буду с тобой\".
- Не возвращайся к старлею, - сказал Тупотилов. - Давай, я буду твоим крысиком.
- Тебе Пирожок уши оборвет. - Светка поцеловала Ваню в лоб. - Лучше забывать Петю с каким-нибудь чучелом, чтобы этот бабник увидел, на кого я его поменяла, и ужаснулся. Но, если хочешь...
Тупотилов просиял и азартно метнул на стойку доллары.
- Шампанского!
Невозмутимый бармен ленивым, но точным движением принял деньги. Шампанское решили разбавить коньяком, извлеченным из сумки Сякова.
- Выпей отсюда, - попросила Тупотилова Светка и капнула приготовленную Жвачиным смесь в ямочку своей ключицы.
Ваня выпил.
- Чего-то не хватает, - сказал Сяков, смакуя напиток, пригубленный без причуд.
- Вишни? - предположила Светка.
- Сигареты? - предположил Жвачин.
- Исполатева, - сообразил Сяков.
- А вот этого нам не надо! - Ваня смотрел поверх Светкиного плеча.
Все обернулись. В дверях валютного бара, с кирпичным от крепкого чувства лицом, стоял старлей.
- Ты что здесь делаешь? - Нервической походкой мздоимец подошел к стойке.
- Отгадай с трех раз, - предложила невозмутимая Светка. - Я нюхаю розы в Версальском парке, лежу на городском пляже в Сан-Паулу или пью с мальчиками шампанское и жду не дождусь, когда ты купишь себе барабан и возглавишь колонну идущих на х.й?
Бармен деликатно отвернулся к стереосистеме и принялся увлеченно настраивать частоты на эквалайзере. Сяков прыснул в фужер.
- Вон! - Старлей раздул ноздри.
- Сходи помочи головку, - посоветовал оперуполномоченному Тупотилов.
- Что?! - не доверился ушам старлей. - На нуль помножу! Всех в КПЗ заквашу, фарца хренова!
- Не метите пургу, - сказал член совета директоров корпорации \"Речь\", незнакомый с семейной драмой старлея. - Мы сейчас допьем коктейль и улетим в Хельсинки.
- И я с вами! - Светка полоснула ладонью по нежному горлу. - Мне этот жандарм - вот где!
Финны на время забыли о бутербродах с семгой.
Старлей был на полпути к истерике. Он исподлобья смотрел на Светку и часто смаргивал, прогоняя незваную слезу. Под скулами его вздувались и опадали плотные гули.
- Я что, хуже этих?! - Огненный перун поразил Тупотилова. - Я тоже человек! Мне скоро капитана дадут!..
- Ты ему кто? - спросил Сяков Светку.
- Жена.
- Тяжелой кувалдой лупит человека Бог, - изрек основатель межконфессиональной \"Библейской комиссии\".
Андрей Жвачин, не любивший скандалов с участием милиции, допил коктейль и предложил отправиться на Миллионную, чтобы там спокойно и основательно выпотрошить сумку Сякова, коньяку в которой оказалось много. Тупотилов поддержал Жвачина пустым бокалом.
- А в Хельсинки полетим завтра? - спросила Светка.
- Завтра, - сказал Сяков и махнул старлею. - Мы пошли сдавать билеты.
Поддернув брючины, опер с тяжелым стуком упал перед Светкой на колени.
- Не уходи! Ради тебя... приказ нарушу!
Бармен оторвался от эквалайзера. Финны стряхивали пепел мимо пепельницы.
- Шиш! - безжалостно рубанула Светка. - Ты меня две недели под замком держал. Прочь с пути моего падения!
- Двух баб я в жизни любил, - внезапно лопнул старлей, - Россию и тебя! И обе - бляди!
Из глаз его, как-то уж вовсе по-гаерски, двумя светлыми фонтанчиками брызнули слезы. Оперуполномоченный вскочил, с глухим рыком схватил высокий табурет за металлическую ногу, поднял над головой и, беззвучно артикулируя губами, прицелился тяжелым основанием в Светкин лоб. Тупотилов, не раздумывая, поразил Карандышева ногой в грудь. От резкого движения футляр \"Никона\" перекинулся Ване на спину. Старлей с вознесенным над головой табуретом влетел в пустую плюшевую кабинку и что-то там с коротким треском сокрушил.
Жвачин принял на плечо свою тяжелую сумку. Тупотилов взял Светку за руку и потащил к выходу. Около покалеченной кабинки Светка задержалась.
- Дело - не штаны с лампасами, шьется быстро, - сказала она шевелящемуся под перекошенным столом мужу. - Если Ване шить надумаешь - век меня не увидишь!
Финны, смакуя нежную семгу, качали головами.
Густой февральский вечер терзала хлесткая метель. Матовые фонари в сиреневых ореолах обессилели, их словно заключили в фарфор - светясь, света они не давали. Приятели оглянулись на аккуратное приземистое здание \"Пулковской\", и в этот миг реальность расщепилась - выпустила из набухшей почки сразу два побега.
В одном ростке мир оставался прежним. У кафе \"Меридиан\" взяли такси и помчались сквозь пургу по расцвеченному неоном Московскому проспекту. Жвачин с переднего сиденья рассказывал армейскую историю о том, как однажды, во время дежурства за пультом радара, он выпил с напарником два флакона одеколона \"Бэмби\", но тут какой-то стервец объявил учебную тревогу, и им полтора часа пришлось сидеть в противогазах. На заднем сиденье Сяков прикладывался к бутылке коньяка, а Тупотилов со Светкой деловито целовались.
В квартире Жвачина закусывали молдавский коньяк русской тушенкой и китайским колбасным фаршем \"Великая стена\". Ваня и Светка заперлись в ванной. Вера заснула с открытым ртом в кресле. Неугомонный Сяков телефонировал Исполатеву, и тот вскоре приехал с Аней-Жлей и недоделанным сценарием телепередачи о пропавшей из колчаковского поезда части золотого запаса России (Аня работала редактором в телепрограмме \"Ахнули\"). Варвара Платоновна выпила свои транквилизаторы и ушла спать. За пятнадцать минут Исполатев и Сяков вчерне сценарий добили, после чего Петр заявил Жвачину:
- Ангел мой, выше меры превознося добродетель, ты косвенно даешь оценку истинного масштаба зла. Получается, что добродетель держится в цене потому, что она явление редкое, а подлинные движители человеческих поступков - порок, злоба и бессердечие. Но это чушь. Зло в мире почти всегда - результат невежества. Любое доброе намерение может причинить столько же вреда, сколько и злое, если это доброе намерение исходит от незнающей души. Люди в той или иной степени пребывают во мраке неведения, степени этого неведения и называются добродетелью или пороком. Не существует доброты, если эта доброта не обладает ясностью видения. Логры погибли не от распутства королевы Гвиневеры, а от небрежения законами сакральной иерархии.
С неуправляемым сиянием на лице появился из ванной Тупотилов. Свеженапуазоненная Светка при виде Ани чуть не устроила прю, но вскоре они уже чокались рюмками и Светка рассказывала сопернице свою сложную мечту: жил на свете старорежимный генерал Скобелев, получивший оприличивающую \"с\" к фамилии по Высочайшему соизволению, известен был как усмиритель имама Шамиля, покоритель Средней Азии, пленитель турецкой армии Вессель-паши, а умер он, представь, в публичном доме на Петроградской, прямехонько на проститутке; разумеется, шалава эта прославилась, подскочила в цене и сколотила приличный капитал, весь Петербург звал ее \"могила Скобелева\" чудо как повезло! Исполатев сказал, что, во-первых, Шамиль капитулировал, когда Скобелеву было шестнадцать лет, а во-вторых, он почему-то думал, что белый генерал Скобелев умер в Москве.
- Значит, на проститутке откинулся его папа, - сказала Светка.
- Понятно, - сказал Петр, - генерал-лейтенант Скобелев Первый.
Побег из почки тянулся дальше: Тупотилов пил коньяк из Светкиной ключицы, Сяков обещал Исполатеву место в \"Библейской комиссии\", Петр нежно пожимал ладошку Ани-Жли, Андрей вспоминал историю о том, как его дедушка верный сталинский расстрельщик, - возвращаясь однажды по набережной с ветеранской пирушки, почувствовал тошноту, перегнулся через гранитный парапет и, вместе с недоваренной бастурмой, изверг в свинцовые воды вставную челюсть.
Поздно ночью Сяков приехал на Московский вокзал, сунул проводнику деньги и через четверть часа в его, проводника, купе пил крепкий чай, по великоросской привычке не вынимая ложечки из стакана. За окном проносились мглистые пространства, а в бугристой голове Сякова созревала огромная метафора времени-дерева, чьи побочные ветви мертвы, и неизвестно вершине о их существовании, ибо древо незряче, а гулкие соки, ползущие к вершине от корней, в безжизненные ветви не заходят.
В другом ростке здания \"Пулковской\" приятели, обернувшись, не увидели. На месте гостиницы открывался близорукий метельный простор. Оглянулись назад - нет фарфоровых фонарей. Кругом - ночная завьюженная степь.
Вдали сверкнул язык живого огня. Пошли на свет. С убеленными бровями и ресницами, склоняясь навстречу ветру, добрались до каменных ступеней храма, в портике которого, между колонн с каннелюрами, пылал могучий треногий светильник, захлестываемый вьюгой, но негасимый. Высоко, на заснеженном фронтоне огненные блики высвечивали колючие письмена.
- \"Постигни - ты только человек\", - прочел Сяков, знавший по гречески, латыни и немецкому. - А Сократ твердил: \"Познай себя\"... Ясно - мы в Дельфах у оракула Аполлона Пифийского.
- Это далеко от метро? - спросил Тупотилов.
Сяков взошел по ступеням к трепетному светильнику. Остальные не отставали. В конце сумрачного протяжного зала, на полу которого были наметены снежные готические языки, виднелся колодец. Воздух над жерлом тревожно вздрагивал. На каменном бортике колодца в черной накидке, спущенной на лицо, как летучая мышь, как накрытый тряпкой могильный крест, сидела пифия.
- Не люблю чудеса, - сказал Сяков. - Они не экономичны. Они требуют сверхусилия, которое, собственно, и требует жертвы.
Жвачин вытащил из сумки пакет дробленой гречки.
- Сойдет?
Тупотилов снял с шеи футляр \"Никона\". Сяков достал бутылку коньяка. Светка - начатый флакончик \"Пуазона\".
- Феб, зачем ты убил Пифона? Зачем нарушил экологию мифа? - спросил Жвачин.
- Ко мне Петя вернется? - спросила Светка.
- Как к весне пойдет доллар? - спросил Тупотилов.
- Почему мы все такие уроды? - спросил Сяков.
Накидка пифии шелохнулась, но тут рост ветви прекратился - в основании побега созрел некий тромб, перекрывший путь сокам к странному ростку. Побег, лишившись пищи, замер в том нелепом виде, в каком...
4. Откуда это?
Вон полетела, захлопав крылами, чужая собака.
В. К.
Сырая тряпка марта, словно перед утюжкой, накрыла помятый зимой город. Вечерний Петербург, весь в мокрых разноцветных бликах, мелькал за стеклами такси. Хмурый, но расторопный шофер лихо вонзил \"Волгу\" в поток авто на мосту и, ловко стреляя между ленивыми троллейбусами, выбросил машину в тревожный сумрак казенной горловины Литейного. Слева громоздилась гранитная цитадель, справа - приземистое здание бывшего патронного завода, впереди, в сужающейся перспективе, \"как первые сто пятьдесят\", пламенел Невский.
Скользящим взглядом Аня отмечала дорогу. Но коленях ее лежала сумочка из вишневого марокена, в прямых пальцах тлела сигарета. Сумочку со значением подарил бывший официант \"Меридиана\" Кузя, выгодно сменивший молочные реки своей alma mater на зефирные берега ресторана \"Бриг\". Кузя сторговал сумочку за деньги и пластинку Коллинза у Вани Тупотилова, который, в свой черед, фарцанул ее у молодящейся шестидесятилетней француженки за матрешку с одиннадцатью дочурками. Ване не удалось подарить сумочку своей ускользающей мечте Светке, - в тот день она как раз улизнула из дома и за двухместным столиком в баре \"Европейской\" заливала тоску непутевой жизни коньяком ОС, купленным молодым мужем той самой шестидесятилетней француженки, который женился с единственной целью прибрать к рукам трикотажную фабрику суженой.
Аня ехала от подруги к своему преданному любовнику Сергею Цаплеву-Каторжанину. Сегодня он прибыл из Италии. Сергей имел желтую, с подпалиной, радужину и аккуратные, прижатые к голове уши. Про его уши Аня говорила подругам: \"Хорошо, что они не очень большие, а то бы в них просочилась правда обо мне, но еще лучше, что они не очень маленькие, а то бы в них не влезла моя ложь\". Цаплев-Каторжанин работал инженером по электронике в Балтийском морском пароходстве и совершал на его судах далекие негоциантские походы.
Таксист угрюмо молчал. Аня, меняя подвижными губами направление струйки дыма, думала внутрь себя. Как удачен ее необременительный роман, длящийся уже двадцать три месяца, шестнадцать из которых Цаплев-Каторжанин провел в рейсах... (Нежность к любовнику давно стала привычной и допускала перчик цинизма.) А пустяк в вынужденной разлуке она ему простит, ведь прощала она себе собственную ветреность, не утруждаясь даже мысленным оправданием. Так случилось - вот ответ, который вполне устраивал дремлющий в ее душе, но иногда вопрошающий сквозь дрему бунт.
Но, странное дело, с недавних пор - в светской карусели, в чехарде модных выставок, презентаций, инсталляций и знакомств с новыми мерзавцами все чаще чувствовала Аня нежданные объятия мимолетной, ускользающей тоски. Откуда это? Что за странные касания сминают ее сердце, точно теплый восковой шарик? Машина свернула к Фонтанке, проскочила мост и, как только мелькнул за цирком Чинизелли тяжелый торс Михайловского замка, почувствовала Аня тревожное пожатие тоски, будто легонько сдавил рукой сердце притаившийся внутри нее житель. С каких пор она разучилась чувствовать? Зачем ей жизнь, похожая на пустую, нелепую шутку? Зачем ей Цаплев-Каторжанин?.. Но внутренний житель уже разжал руку.
В щели Садовой у комендатуры Аня расплатилась с таксистом, изящно выбросила на поребрик ножку и нащупала опору. Перейдя улицу, она зашла в темный, затопленный лаковыми лужами двор, прыгнула, толкнувшись от уплывающей из-под ноги дощечки, в пещеру парадной, где запах картофельных очистков заглушал кошачьи запахи, и позвонила в дверь.
Дверь провалилась в темный коридор, где вспыхнул вдруг бледный колпак лампы, и из недр квартиры выдвинулась мясистая дама в нарядном платье и с голыми руками. Аня поздравила даму с праздником.
- Благодарю! - вызывающе ответила хозяйка.
Над сдобным плечом дамы появилась голова Цаплева-Каторжанина. Сын отстранил мать от дверного проема, и та, сверкнув надуманной улыбкой, отправилась в дальнюю муть коридора. Аня обхватила Сергея за шею. Губы его были сухие и пресные, точно просвира.
____
Садовая за окном гремела трамваями. Справа от окна стоял письменный стол и двустворчатый шкаф с зеркалом во всю дверцу, слева - низкая кровать, над которой висел букет сирени в раме. В комнате Аня винтом выскользнула из объятий Цаплева-Каторжанина.
- Перке? - удивился хозяин. Его судно полторы недели стояло в Неаполе на разгрузке войлока и погрузке попутных персиков.
- Сладкой буду - проглотишь, горькой - расплюешь, - объяснила Аня, поправляя перед зеркалом прическу.
Цаплев-Каторжанин вытащил из-под стола обувную коробку и пошел на кухню ставить чайник. Аня открыла коробку и с досадой обнаружила там, вместо итальянских сапожек, легкие полотняные брюки и изготовленный, как маленький комод, со множеством выдвижных ящичков и полочек, тайваньский косметический набор. Она ждала иного. Спустя минуту досада сменилась тревогой, и в тот момент, когда вернувшийся в комнату Цаплев-Каторжанин поставил на стол сахарницу, невнятная тоска уже сминала Ане сердце. Подчиняясь мгновенному желанию, Аня шагнула к Сергею и, глядя в его желтые глаза, сказала:
- Милый, мальчик мой, родной мой, любишь, да?
Цаплев-Каторжанин опешил, однако через миг уже растроганно клялся, что любит, безумно, нечеловечески любит!.. Но еще до того, как он схватил ладонями Анино лицо и стал перчить его сухими поцелуями, Аня поняла, что вопрос ее никакого отношения к Цаплеву-Каторжанину не имел, что это какой-то морок. Ей стало стыдно, что она сказала слова, сейчас ею не выстраданные, слова, которые должен был слышать другой, а она вот так легко отдала их по случаю.
Цаплев-Каторжанин уже сидел у стола и рассказывал о чуть подержанном \"Фиате\", который купил в Неаполе, о респектабельном черешневом цвете машины, о ее велюровом салоне... Счастливую речь Сергея прервал решительный вопрос:
- Цаплев-Каторжанин, отвечай как на духу, часто ли ты мне изменял?
Оказалось, что нет, не часто. А если бы даже и часто, то это ровным счетом ничего бы не значило, потому что запачкать идеальное вещественным мужчине не так-то просто - духовность нисколечко не ответственна за мужскую чувственность, желание может быть роздано многим женщинам, а душа вручена лишь одной. Мысль эта вычитана им, Цаплевым-Каторжанином, в одной прелестной книжке и очень ему близка. Что? Ты сразу догадалась? Мои собственные мысли прозрачнее, тоньше, их труднее разглядеть? Ну что ж... Однако у женщин дело обстоит иначе, у женщин душа в полной мере отвечает за проступок чувственности - в женщине эти начала слиты. Словом, получается, что если мужчина поступает так, как поступает, - он мужчина, а если женщина поступает так, как мужчина, - она шлюха. Ведь верно то, что раздвоение идеального и чувственного в мужчине есть признак мужественности, а такое же раздвоение в женщине есть признак ее порочности. Вот и выходит, что для влюбленного мужчины все женщины - это только женщины, за исключением той, в которую он влюблен, - она для него еще и человек, а для влюбленной женщины все мужчины - это только человеки, за исключением того, в которого она влюблена, - он для нее еще и мужчина. Но, сказать по правде, сейчас не хочется говорить об этом, потому что рассуждать о любви красиво и убедительно может тот, кто любовь свою уже проводил в область воспоминаний, а тому, кому любовь сжигает сердце, следует о ней промолчать.
Аня с чувством, похожим на внезапную сытость, смотрела Цаплеву-Каторжанину то в один глаз, то в другой.
В прихожей хлопнула входная дверь.
- Достал матери билет в Мариинку, - объяснил Сергей. - Сегодня дают \"Пиковую даму\" с Марусиным. - Он безадресно улыбнулся. - Пойду сниму с плиты чайник.
Цаплев-Каторжанин вышел из комнаты, а Аня, которой отчего-то вспомнилось сейчас ее иное имя - Жля, подошла к окну, неплотно задернула шторы, оставив в щели пегую стену соседнего дома и столб сливового неба со стеклянной убывающей луной на вершине, и замерла, слушая, как несется по улице грузовик, гремя на весь мир каким-то металлическим хламом, а потом, в образовавшейся тишине, басовито шлепаются капли на внешний жестяной карниз. В конце концов, подумала Аня, когда тихо подкравшийся Цаплев-Каторжанин обнял ее сзади за плечи, - в конце-то концов можно вообразить, что это другой.
5. Прошедшее длящееся
Подошел и наклонился,
взял за нижние концы
и швырнул младенца к смерти,
как орущие щипцы!
А. Ш.
Когда-то было так.
Вскоре после отчисления Исполатева с четвертого курса университета угрюмый дворник вручил ему повестку с вызовом на медкомиссию и угрозой на случай \"не явки\". Петр в армию не хотел. Собравшись с мыслями, он пристроил палец в телефонный диск - требовался совет умудренного косилы.
К вечеру следующего дня, на исходе клубка приятельских связей, Исполатеву была обещана встреча с психиатром - членом грядущей медкомиссии. По достоверной справке врач брал взятки.
Еще через день Исполатев представился кряжистому господину лет сорока, в мятом костюме и со светлой щетиной на жеваном добродушном лице.
- Владимир Андреевич. Можно просто - доктор Буги, - сказал в ответ психиатр, и на лице его проступила щербатая улыбка. - Что беспокоит? Джигитуют нервы?
- Совершенно здоров, - заверил Исполатев.
- Так не бывает. - Владимир Андреевич просветил пациента ясным взглядом. - Как верно написано в одной современной книге - совершенно нормален только учебник патопсихологии. Если согласитесь на мои условия, готов это доказать. Цена урока - двести рублей.
- Согласен, - поспешно объявил Петр, прикидывая, какие книги понесет сегодня в \"Букинист\".
Владимир Андреевич лениво посмотрел на Исполатева и совершенно серьезно сказал:
- Сумму представите ассигнациями рублевого достоинства. Каждый рубль положите в отдельный аптечный пузырек и закроете крышкой. Деньги приму у вас послезавтра в полночь, у ограды Новодевичьего кладбища. Знаете это место?
Обескураженный Исполатев ждал объясне
ний, но их не последовало. В знак завершения переговоров Владимир Андреевич вяло пожал Исполатеву руку.
Дома, погружая в сумку свое букинистическое богатство - кальсонного Розанова, странствующего Гумилева, ритмичного, как душа Африки, Белого, Исполатев оценивал встречу с психиатром. Петр искал в его условии смысл, но никакого решительно смысла не находилось.
Разменять червонцы на рублевые билеты оказалось не сложно - в трех сберкассах пришлось кое-как пошутить с кассиршами. Труднее дались двести аптечных пузырьков. Обойдя знакомых, Исполатев набрал восемьдесят шесть разнокалиберных скляниц. Еще пятьдесят пузырьков (вытряхнув из них подопытных улиток, зараженных спороцитами Fasciola hepatica) предоставил Алик Шайтанов, работавший лаборантом на университетской кафедре биологии. Остальные шестьдесят четыре пузырька Исполатев купил в аптеке. Их содержимое - спиртовые настойки пустырника и боярышника - было смешано с тремя бутылками розового вермута и в тот же день выпито на репетиции в Доме медицинского просвещения, что на Итальянской. Пили все: голосистый Исполатев, флейтист и гитарист Шайтанов, а также лучшая в обеих столицах ритм-секция - бас Женя Скорнякин и барабанщик Ваня Тупотилов. Стаканы и бутылки разместили на потускневшей крышке белого концертного Беккера, украшенной, как лошадь яблоками, липкими кольцами - следами прошлых репетиций. Музыканты разместились вокруг рояля, доживающего свой королевский век под гнетом безродного рок-н-ролла.
За тебя, Петя!.. За тебя, Петруша!.. За тебя, золотой!.. Что за притча - Буги? Дослушался \"T.Rex\"? А баночки зачем? У каждого, ребята, в голове свои тараканы. Нектар!.. Аромат пустырей и боярышников! Боярышник скуп, он позволяет себе лишь единственное число, а множественное позволяют себе дочери тюремщика - боярышницы, скорбные бабочки с решеткой на крыльях. Может, на кладбище тебя подстраховать? А то, чего доброго, закатает фомкой по репе и на комиссии освободит по травме черепа... Этот Буги мне в коленку дышит, не гоните гусей. Принес бы вместо скупого боярышника пантокрина, от него, говорят, - долгостояние... Лучшее средство от импотенции, Ваня, пантокрин из собственных рогов!
В назначенную полночь Петр Исполатев с оранжевым рюкзаком, висящим на одном плече, стоял у ограды Новодевичьего кладбища. В темноте шумели старые кладбищенские тополя и липы, ветер воровато шуршал палой листвой. Недалеко от ограды виднелся тяжелый византийский ларец Казанской церкви с окнами, замурованными кирпичной кладкой.
В три минуты первого из-за угла Воскресенского Новодевичьего монастыря появилась зыбкая фигура. Доктор Буги был в старомодном, ветхом пальто и с огромным, как разношенный башмак, портфелем в руках.
- Добрая ночь! - Психиатр вяло исполнил рукопожатие.
Пока Петр, склонясь, распутывал узлы своего дребезжащего рюкзака, Владимир Андреевич вытянул из кармана пальто фонарь и осветил мрак за кладбищенской оградой. Луч нащупал лысую голову Некрасова и спустился на постамент.
- Видите щит Давида? - отчего-то шепотом спросил доктор.
Исполатев проследил за лучом и, действительно, разглядел на постаменте золотую широкозубую шестерню.