И в долгожданный миг свободы

Доселе скрытое дерьмо,

Вдруг поощренное, само

Всплывает пред лице природы…



В этой старой (1970) поэме «Монумент» Нонна Слепакова точно предсказала ситуацию: во время наводнения, когда упомянутое дерьмо вырывается наружу, интеллигент-диссидент ищет спасения… на памятнике Ленину у Финляндского вокзала! «О государства истукан», ты и не догадывался, что именно ты – столь ненавидимый вчера – сегодня для многих станешь последней надеждой. Стихия бунта уже тогда мыслилась умными людьми прежде всего как волна ликующего, победительного дерьма – мы, свидетели революции девяностых, имели случай убедиться в их правоте. Миром стали править самые омерзительные инстинкты, которые полагалось приветствовать, и самые гнусные персонажи, которым предлагалось поклониться. Было отменено само понятие дисциплины, любое насилие над собой – страна сдалась на милость энтропии, признав единственно благотворным то, что делается само. Работать стало постыдно, помогать ближнему – смешно. Интеллигент поучаствовал в тотальном бунте против лагерной администрации, понадеявшись, что при новой власти ему будет полегче,- но ему быстро указали на место под нарами: тискай романы, мразь! Собственно, все уже было предсказано: написал же Юрий Грунин свой роман «Спина земли» о кенгирском восстании 1954 года, где первое, что сделали зэки, захватив власть,- учредили свой карцер! Нечто подобное случилось в России девяностых, где под лозунгами свободы блатные действительно взяли власть и с тем победительным цинизмом, которому абсолютно ничего нельзя противопоставить, разрушили все, до чего дотянулись. Я вовсе не утверждаю, что все тогдашние властители были преступны: они были хуже. Для меня «блатота» – синоним не криминальности, а крайнего, торжествующего примитивизма. Свобода и простота – страшные сестры, одному Босху было бы под силу изобразить эту пару сифилитичек. «Свобода – это рак»,- писал Александр Мелихов еще в середине девяностых, в «Горбатых атлантах»; рак бывает и у плохого человека, но это не повод становиться на сторону рака.

Девяностые годы – что-то новое в советской истории: если советский «проект» был все-таки плоть от плоти русского, его крайнее проявление, доведение до логического абсурда,- то проект постсоветский уже не имел к русскому никакого отношения. Блатные ополчились на все, что мешало их свободке, а культурку согласились терпеть ровно в тех пределах, в каких она помещалась в их блатной обиход. Об этом весьма точно сказано в романе Татьяны Москвиной «Смерть – это все мужчины» (2005):



«В это время опять заиграли «Владимирский централ». Танцпол имени Беломоро-Балтийского канала имени товарища Сталина сызнова начал выделывать торжественно-скорбные па. Когда мы с косым заявились на танцевальный пятачок, пришла пора «Телогреечке». Наш плясовой коллектив был разнообразен и где-то далее символичен. Ритуальный танец исполняли главные энергетические ресурсы Отечества: свиноподобные и быкообразные мужики с пригорками животов, девчонки в одежде, облипающей их скудный, но вызывающий рельеф, дамочки нескончаемых средних лет, готовые на все и сразу, два дохлых юноши третьего пола и маленькая кудрявая девочка. (Замечательный портрет тогдашнего общества; юноши среднего пола – стилисты, теоретики моды, а дамочки бесконечных средних лет, готовые на все, подозрительно напоминают мне губернаторшу одной северной территории…- Д.Б.) «Мой номер двести сорок пять! На телогреечке печать! А раньше жил я на Таганке – учил салагу воровать!» Мы рьяно сталкивались животами и спинами, задевали друг друга, весело кивали и продолжали молотить воздух руками и ногами, вырабатывая горячее тело Родины».



Свободка – главное условие функционирования воров. Именно поэтому они так держатся за либералов – либералы, предавшие свой статус интеллигентов и интеллектуалов, вырабатывают для воров концепции, жертвуют репутациями, пишут научные труды о необходимости свободы. Воры за это кормят либералов. Художники «тискают романы», за это им тоже перепадает. Ворам теперь нужно идеологическое обеспечение. Таким идеологическим обеспечением занималась вся русская либеральная публицистика девяностых и за это получала крохи со стола, а когда до нее кое-что доходило и она начинала осторожно роптать – ей грозили нарами. То есть все той же зоной. Беда в том, что в России сажали не только воров, но и инакомыслящих,- поэтому каждый здешний житель прямо или опосредованно сталкивался с тюремной психологией, часто выступал ее носителем и пропагандистом. Почти каждый интеллигент живет в генетическом страхе ареста, поэтому слово «свобода» значит для него так много. Хотя – человек книги и научной дисциплины – он отлично знает, что у интеллектуала никакой свободы нет. Разве что право печататься.

Отвратительный фетиш свободы послужил оправданием сразу нескольким бурным проявлениям энтропии – подальше от России и поближе к ней. Сейчас таких же проявлений ждут в Белоруссии, а там наконец и у нас – причем не в Москве, не перед Кремлем, а в Уфе или Ингушетии. Весь монолит по-блатному сплоченных революционеров, которым мало двух бархатных побед и одной арматурной, в Бишкеке,- готовится к очередному идеологическому натиску: противника замастить, руки не подавать, клеймить наследником Сталина, атукать и улюлюкать, переходить на личности, выдумывать компромат… Они это умеют. И манеры у них при этом самые блатные: бьют и сами же кричат: «Не надо его бить! Что вы делаете! Он же хороший!» – и ласково улыбаются жертве.

Помимо простоты, у свободы есть еще один, не менее омерзительный спутник – самодовольство. Полагаю, что это и есть истинный источник всех пороков. Легко обнаружить именно его в первооснове большинства современных интеллектуальных спекуляций и почти всех текстов современной русской литературы. Есть мировоззрения, целые философские системы, которые позволяют дурным людям подчеркнуть и закрепить свое превосходство над миром,- таковы все системы, основанные на употреблении птичьего языка, волапюка для посвященных. Таковы каббалистические тартуские построения, такова бессмысленная грамматология Деррида, таковы же и теории современного искусства, которыми жонглируют искусствоведы в диапазоне от Деготь до Рыклина. Однако основой положительной самоидентификации для миллионов, главным поводом к самоуважению всех отчаянных борцов за торжество энтропии становится именно идея свободы – она позволяет оправдывать все и вся. Пора отнять этот фиговый лист у людей, борющихся на самом деле исключительно за свое право пользоваться трудами остатков своего народа и при этом смачно, по-блатному презирать это жалкое быдло. Пора сказать хамам, что они хамы. Я сделаю сейчас признание, которое, конечно, не ухудшит моей репутации в их глазах – думаю, она была безвозвратно погублена во дни, когда я отказался защищать их свободное НТВ. Так вот: Владимир Путин, сколь бы омерзителен он ни был, мне бесконечно симпатичнее того, что они готовят ему на смену. Государство, какое оно ни есть, мне бесконечно милее торжества блатоты, которая с кольями и пиками идет громить лагерную администрацию. Впрочем, ведь об этом еще Гершензон в «Творческом самосознании»… в несчастных «Вехах», так никем и не понятых тогда… про то, что благословлять мы должны эту власть, ограждающую нас своими штыками от ярости народной! Благословлять, а не валить! Это все тот же блатной кодекс навязал нам идею о том, что нормальный интеллигент якобы обязан быть в оппозиции к власти. Они хотят уничтожить власть только для того, чтобы в ее отсутствие вернее грабить нас! И даже когда нам кажется, что власть в чем-то права,- мы не имеем права, не смеем говорить об этом! Ибо это – нестатусно! А страна, в которой лояльность является преступлением, вряд ли имеет шанс выбраться из ямы. Вот и сейчас кто-нибудь наверняка уже строчит мысленный комментарий насчет продажности, насчет манипулирующего мною Суркова, насчет моей трусости, наконец… Разумеется, с блатной точки зрения трусом является любой, кто боится беспредела. А своим считается только тот, для кого этот самый беспредел – родная среда.

Главная беда интеллигенции – сострадание к блатным и попытка жить по их законам. Нам ведь не нужно все то, что так дорого блатняку. Нам не нужны ни сочный Сочи, ни нефтепромыслы, ни дорогие телки, которые, если захотим, и так наши, потому что мы «убалтывать умеем». Нам нужно, чтобы давали работать,- и только. А поскольку власть с упорством, достойным лучшего применения, как раз работать-то нам и не дает,- мы оказываемся вынужденными союзниками тех, кто понимает свободу как беспредел. В последнее время они изобрели новый вид беспредела – бархатный. Но энтропия есть энтропия в любом варианте.

Кстати, и в 1993 году я полагал, что власть вправе защитить себя. Потому что у тех, кто выступил тогда против этой власти,- принципов было еще меньше. И если, не дай Бог, в России все-таки осуществится лелеемый столь многими бархатно-беспредельный проект с его мирными демонстрациями и иными формами самого мерзкого шантажа,- я буду от всей души желать ему поражения, потому что знаю, в чем заключается «их» свобода. С точки зрения историософской, может быть, революция и станет благом для России – потому что добьет ее быстрей. Но люди остаются людьми, и их жалко. А главное – я не хочу, чтобы мерзавцы в очередной раз брали верх. Устал я уже от их торжества во всех сферах жизни.

Я отлично понимаю, сколь уязвима моя позиция. В конфликте лагерной администрации и блатного мира нельзя, по-хорошему, быть ни на чьей стороне. Самое лучшее для нормального человека – не попадать в тюрьму. Но если он уж в ней родился… А это так, потому что первый признак тюрьмы – именно антагонистический, непримиримый конфликт между народом и властью, война на уничтожение, без всяких там демократических процедур, когда нет другого инструментария, кроме бунта… Так вот, раз уж человек в такой тюрьме родился, лучше для него все-таки посильно протестовать против ее совмещения с борделем. Чистоты жанра никто не отменял. И если разъяренная блатота, больше всего на свете ненавидящая закон и порядок, идет крушить тюрьму, распевая «Марсельезу»,- можно не сомневаться, что построит она на руинах именно новую тюрьму, а не дворец культуры и даже не порядочный трактир.

Только потолки будут пониже да пайки поменьше – воры в законе делиться не умеют.

Так что продавать свою тайную свободу сочинять за чужую явную свободу беспредельничать лично я больше не собираюсь. Я уже знаю, какие темные ночи в городе Сочи.



2004-2005 гг.

Дмитрий Быков

Двести лет вместо

Александр Солженицын опубликовал второй том своего исследования «Двести лет вместе». Стало ясно, для чего оно затевалось. Сколько могу судить по прессе, копья пока не ломаются: народ либо вдумчиво читает пятисотстраничную книгу, либо пребывает в шоке. И то сказать: адекватная реакция на нее почти невозможна. Начнешь защищать евреев – сразу признаешься в собственном еврействе, да еще и злокозненном, злонамеренном, лживом, передергивающем и проч. А одобрять солженицынскую работу, с ее уж очень явной пристрастностью и очень специфическими выводами,- тоже выходит как-то не того. Для большинства либералов (кроме самых оголтелых) Солженицын остается святыней.

Нашим почвенникам, конечно, давно уже хотелось, чтобы евреев обругал кто-нибудь безусловно авторитетный. Кто-то, чьего авторитета не подорвешь. Не шизофреник Климов, не бездарный Личутин, не эзотерик-евразиец и не сектант-фанатик, а человек с мировой славой и безупречным прошлым. Даже Шафаревич не потянул – гуманитарии не могут оценить всей его математической гениальности. Теперь они вроде как дождались. В защиту русского ксенофобского почвенничества высказался человек, чьего авторитета, как полагают современные славянофилы, уже ничем не подорвать. И вот здесь они ошиблись действительно радикально.

Наше время хорошо одним: многое начинается сызнова, многое приходится делать с нуля, в том числе и репутации. Все деградировало, все сметено могучим ураганом, и можно высказать некоторые крамольные мысли, которые еще вчера вызвали бы громы и молнии на голову неосторожного оратора. Так вот: рискнем сказать, что крупные русские писатели были в большинстве своем людьми неумными, и ничего страшного в этом нет – по крайней мере, это никак не сказывалось на качестве их художественных текстов.

Подчеркиваю: речь идет о прозаиках. Гумилев не зря называл поэтов «самыми умными людьми на земле» и уверял, что любой, даже посредственный поэт будет управлять державой лучше самого изощренного политика. Поэзия – хотя она и «должна быть, прости Господи, глуповата» – в самом деле как-то благотворно влияет на ум: возможно, тут играет роль своеобразная комбинаторика, необходимость из тысячи словесных комбинаций выбрать лаконичнейшую и благозвучнейшую. Самым умным человеком России (что и Николай признавал) был Пушкин; поразителен ум Лермонтова и гениальная интуиция Блока, уже в восемнадцатом году понявшего, что большевизм – явление не столько анархическое, сколько монархическое. Необыкновенно умны были Цветаева и Мандельштам, чьи стиховедческие работы точнее и тоньше всего, что написали в XX веке профессиональные стиховеды. Короче, на умных поэтов нам везло, а вот с умными прозаиками напряги.

Книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» поражает именно глупостью: человек, двадцатитрехлетним юношей написавший «Страшную месть», несет такую откровенную и, главное, смешную чушь о пользе публичного чтения вслух русских поэтов, что публика не зря восприняла его книгу как прямое издевательство, несмешной и оскорбительный розыгрыш. Как только прозаик берется теоретизировать – пиши пропало: Достоевский гениален, когда говорит о психологии, но стоит ему коснуться геополитики, правительства или Стамбула – выноси святых. Толстой – пример наиболее яркий: положим, в «Войне и мире» есть еще здравые мысли, почерпнутые, впрочем, большей частью у Шопенгауэра,- а в «Анне Карениной», слава Богу, и вовсе нет авторских философских отступлений,- но все его земельные теории, его педагогический журнал «Ясная Поляна», статья «Кому у кого учиться: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят», его Евангелие, из которого выхолощено чудо, а восточные реалии для простоты заменены на отечественные типа сеней и овина… Трудно представить себе что-нибудь более скучное, плоское и безблагодатное, чем теоретические и теологические работы Толстого. Статья же его «О Шекспире и о драме», равно как и трактат «Что такое искусство», поражают такой дремучей, непроходимой глупостью, что поневоле уверишься: великий писатель велик во всем. Неадекватность его больше обыкновенной человеческой неадекватности, в ней есть какой-то титанизм, временами смехотворный, но и внушающий уважение. Этот великий знаток человеческой и конской психологии делался титанически глуп, стоило ему заговорить о политике, судах, земельной реформе, церкви или непротивлении злу насилием. Вот почему толстовское учение и подхватывалось в основном дураками, и сам Толстой ненавидел и высмеивал толстовцев – очень часто в лицо. «Вы создали общество трезвости? Да зачем же собираться, чтобы не пить? У нас как соберутся, так сейчас выпьют»…

Некоторым исключением выглядит Чехов, который о мировых вопросах старался не рассуждать и откровенно скучал, когда при нем заговаривали на трансцендентные темы. Но некоторые обмолвки в письмах и свидетельства современников заставляют предположить, что и он в своих прогнозах (и в оценках людей) бывал близорук, как и в жизни, и при этом как-то особенно, от рождения, глух к метафизике. Вот почему и самые симпатичные его персонажи ущербны, плосковаты: нет второго дна, есть удручающая одномерность и пошлость, которую и автор прекрасно чувствует – только взамен ничего не может предложить, кроме помпезной и скучной демагогии насчет прекрасного будущего, в котором все будут трудиться, трудиться, а вечерами читать… Не стану напоминать, какую чушь периодически нес Набоков, как субъективны и завистливы его литературные оценки и насколько сомнительны политические – особенно замечание 1943 года о тождестве Гитлера и Сталина; а чего стоит его мысль о том, что переводить стихи можно только прозой, и многолетняя, полная оскорблений и напыщенности полемика со всем светом по этому поводу?!

Это не значит, что в России не было умных прозаиков. Были – но они не претендовали быть великими. В набор непременных качеств великого писателя у нас всегда входит великая глупость. Кто претендует быть только выдающимся – тот еще может спастись, как Трифонов, Маканин или Искандер, у которых вроде бы все данные для попадания в классики. Не хотят: понимают, чем дело пахнет. Кто хочет истинного величия – тот непременно обязан нести чушь, и чем чаще, тем лучше. (Может быть, и я не исключение, и все сказанное выше только подтверждает мою мысль.) Как послушаешь иной раз Олега Павлова, так и уверишься: великий. Может, прав тот же Искандер, говоря, что люди великой святости – почти всегда люди поврежденного ума. Более того: великий писатель, как мы уже показали, может быть и метафизически глух. Во всяком случае, человек слышащий никогда не напишет в книге вроде «Теленка»: «Как же верно и сильно Ты ведешь меня, Господи!» Да и книги вроде «Теленка», боюсь, не напишет.

Метафизическая глухота, вообще говоря, не есть порок. Не понимал же Толстой очевидных вещей, которые с такой наивной страстью пытался втолковать ему Иоанн Кронштадтский. У Солженицына с религией тоже крайне своеобразные отношения. Он в самом начале своей книги заявил, что рассматривает русско-еврейский вопрос вне его метафизической составляющей,- а тогда, извините, какой смысл? Это все равно как Ахматова говорила Чуковской, что она в Розанове все любит, кроме полового и еврейского вопроса; что же в нем тогда остается? Люблю арбуз, но без семечек, кожуры и сока… Русско-еврейская коллизия и в самом деле позволяет, по-розановски говоря, увидеть бездны – но не со статистической же точки зрения на нее смотреть! Впрочем, книга Солженицына есть безусловно событие позитивное и важное: этот автор обладает замечательным чутьем на самое главное. Главным вопросом тридцатых годов был вопрос об оправдании революции – и Солженицын начал роман «Люби революцию!». Наиболее полным выражением советской власти был ГУЛАГ – и Солженицын написал «Архипелаг». Сегодня написать «Двести лет вместе» – значит очень точно чувствовать главный вопрос времени; но книга-то получилась не о еврейском вопросе, а о русском. Этой очевидной вещи сам Солженицын не увидел, и это вполне в его духе, при всем к нему уважении. Человек, написавший «Письмо вождям Советского Союза», с его страшным преувеличением китайской опасности, и горы публицистики, в которой содержалась тьма несбывшихся прогнозов и неверных оценок,- и не может претендовать на подлинный исторический охват. Он поставил вопрос – и спасибо ему; а уж какой вопрос поставил – в этом мы должны разобраться. Первый том был, конечно, подступом: там доказывалось, что никто евреям особенно не мешал жить себе в России и чувствовать себя прилично. Погромов было не так чтобы уж очень много, а возможностей работать на земле предоставлялось сколько угодно. Но вот – не хотели они на землю, не чувствовали к тому таланта; во второй книге евреям опять ставится в вину тот факт, что они ну никак не желали пахать в Биробиджане и в случае чего его защищать. Отчего-то палестинскую землю они могут почувствовать своей, а русскую – не желают; наверное, хотят, шельмецы, в теплый климат. Правда, в Израиле слишком даже жарко и пустыня кругом… Наверное, это специфическая нелюбовь евреев к России: любую почву пахать они готовы, но вот эту – нет. Зато возглавить революцию, или оседлать перестройку, или занять командные высоты в русской культуре – это для них милое дело; и даже попавши в лагеря (иногда, случается, попадают туда и евреи) – они тут же устраиваются на лучшие места, «придурками» (!), и все потому, что свои своих тащат! Где один еврей устроился – тут же десятеро рядом. Подкормка идет с воли, денежки – ну и подкупают (начальники лагерей ведь тоже в основном евреи). А чтобы русский русскому помог – ни-ни! и денежек с воли не пришлют! Главное же – если и найдется честный еврей, который захочет не в санчасти где-нибудь греться, а на общих работах мучиться,- так его ж с обеих сторон и просмеют. И евреи не поймут, и русские не оценят. Потому – если ты еврей, то должен быть в месте теплом и хлебном, иначе не за что будет и ненавидеть тебя.

При этом в замечательной по-своему главе «Оборот обвинений на Россию» содержится вполне здравый вывод: что ж евреи, особенно диссидентская молодежь, так ругают собственную страну? Ведь – свои ж деды ее построили! Ведь – за то и квартиры дадены в сталинских высотках, где теперь по кухням собираются поругать Родину! Говорят про погромы, про пьянство, Белинков вон вообще утверждает, что на дне каждой русской души прячется погромщик,- а сам и в доходягах не был! (Тут, положим, неточность: Белинков в доходягах был, на этот счет есть много свидетельств, он и после освобождения был форменный доходяга, ходить не мог и умер в сорок девять лет,- но назвать его человеком приятным, конечно, трудно.) А – сами ж все и сделали, своими ж руками: «У Фили пили, да Филю ж и побили!» – прелестная солженицынская манера вкрапливать в текст веселую и беззлобную пословицу. Ругали советское искусство, насквозь лживое, а – кто ж его и сделал, как не Эрмлер с Роммом? Или, может, «Обыкновенный фашизм» и «Ленин в 1918 году» не одними руками сделаны? Или, добавлю уже от себя, заслуженный диссидент Ким не писал абсолютно точной песни «Про поэта Шуцмана и издателя Боцмана»? «Ну какая же мерзость – поэзия Шуцмана! Есть обычная пошлость, но это кощунственно! Я бы вешал таких за яйцо!» Ведь еврейскими руками созидалось тут все – и отвратительная власть, которая всех закрепостила, и отвратительное диссидентство галичевского толка, которое все разрушило.

К слову сказать, в своей оценке Галича (единственного поэта, который у Солженицына удостоился персоналии в духе «Литературной коллекции») Солженицын вполне прав. Говорю тут уже всерьез, своим голосом (предыдущий абзац, как вы понимаете, все-таки слегка стилизован,- но если автор не хочет договаривать до конца, приходится нам). Конечно, это ужасные слова – «А бойтесь единственно только того, кто скажет «Я знаю, как надо!» Ужасная смесь пионерского вольнолюбия и незрелого агностицизма. Надо знать, как надо, иначе и жить незачем. Иное дело, что и у Галича Солженицын прежде всего выделяет сочинения, оскорбительные для русского народа,- и гениальную, вполне русофильскую песню «Фантазия на русские темы для балалайки с оркестром» интерпретирует как русофобскую, даром что написана она как раз о раскулаченном и сосланном русском, на любимую солженицынскую тему. Глухота непростительная для литератора, начинавшего вдобавок в оны времена со стихов. Между тем оскорбительно для русских здесь только одно – что эту песню про двух русских, партейного и беспартейного, написал еврей Галич; русского – не нашлось.

Скромная сноска. Солженицын, конечно, поднял огромный фактический материал и снабдил свой текст страшным количеством сносок – но и сноски подобрал довольно специфические. Например, я нежно отношусь к Наталье Рубинштейн, но и ей случается написать глупость – как вот насчет того, что Галич сподвигал людей на отъезд и что это путь правильный. Солженицын радостно за эту цитату ухватился. Галич совершенно не на то сподвигал людей, и вообще более русского явления, чем этот неприятный, барственный еврей, в прошлом советский драматург, впоследствии превосходный поэт,- в русской поэзии не было: куда там Евтушенке? Разве что полугрузин-полуармянин Окуджава…

Короче, из всего сказанного напрашивается только один вывод, которого Солженицын как раз и не сделал. Даже и не знаю, почему,- точней, знаю, но не скажу. Евреям пришлось стать в России и публицистами, и мыслителями, и революционерами, и контрреволюционерами, и комиссарами, и диссидентами, и патриотами, и создателями официальной культуры, и ее ниспровергателями,- потому что этого в силу каких-то причин не сделали русские. В силу этих же причин русские отчего-то не проявляют той самой национальной солидарности (не только этнической, кстати,- поскольку евреи ведь вообще не этническое понятие), которая так раздражает Солженицына в евреях…



«Кто знает великолепную еврейскую взаимовыручку, тот поймет, что не мог вольный начальник-еврей равнодушно смотреть, как у него в лагере барахтаются в голоде и умирают евреи-зеки – и не помочь. Но невероятно представить такого вольного русского, который взялся бы спасать и выдвигать на льготные места русских зеков за одну лишь их нацию – хотя нас в одну коллективизацию 15 миллионов погибло; много нас, со всеми не оберешься, да даже и в голову не придет» (с.333).



И еще откровеннее, хоть и чужими вроде как устами:



«Правильно делаешь, Хаим! Своих поддерживаешь! А мы, русские, как волки друг другу».



Это хоть и цитата из Воронеля… но ведь и у Тэффи таких цитат хватает:



«Трагические годы русской революции дали бы нам сотни славных имен, если бы мы их хотели узнать и запомнить. Мы, русские, этого не умеем».



Или:



«Уж если вы увидите в газете «русский профиль», так я этот профиль не поздравляю. Он либо выруган, либо осмеян, либо уличен и выведен на чистую воду».



Пожалуйста, фельетон «Свои и чужие» из сборника «Рысь». Очень рекомендую.

Серьезный исследователь задал бы в этой ситуации вопрос: отчего русские с такой легкостью перепоручили все свои главные функции этим неприятным евреям?! Ведь действительно неприятным: я всем сердцем ненавижу эти подмигивающие и подхихикивающие диссидентские компании еврейской молодежи, где ругают и презирают все русское, а сало русское едят. Раньше были варяги, тоже неприятные… Объяснений напрашивается два: либо русские хотят, чтобы кто-нибудь всегда был виноват,- и поэтому сами ничего делать не удосуживаются, а валят все в итоге на евреев. И царизм погубили евреи, и революцию – евреи же, и Советский Союз – они же. Либо – и это случай более сложный – русский народ вообще не заинтересован ни в какой сознательной исторической деятельности, потому что у него другая программа, а именно – азартное, садомазохистское самоистребление под любым предлогом, о чем и заходила речь в предыдущих «философических письмах». Тогда остается признать лишь, что евреи губительны не для всех народов, а исключительно для тех, которые не желают делать свою историю самостоятельно. Ну подумайте вы сами: революция, давно назревшая, да все не получавшаяся,- мы. Контрреволюция, то есть большой террор,- обратно мы. Атомная бомба, водородная бомба, НТР, авторская песня, кинематограф и даже патриотическая лирика – все мы. Кто двигает вперед русский стих и модернизирует прозу? Да обратно же мы; сколько можно! Пастернак, Мандельштам, Бродский, Аксенов, демонстрация в защиту Праги в 1968 году, что и сам Солженицын не преминул отметить… Богораз, Даниэль… Да что ж это такое! Почему Ельцина и Путина поддерживал еврей Березовский, а обличал еврей Шендерович?! Вам что, безразлична судьба вашего президента – если даже активнейший и мудрейший из русских, Александр Солженицын, только и нашел поговорить с Путиным, что о судьбе русских лесов?

Каждая нация осуществляет свою тайную программу – и только русские боятся заглянуть в себя, глядят, но что-то ничего не видят; этот кисель, где бурлят, бродят и сталкиваются какие-то неоформленные сущности, очень интересен сам по себе, но историей в чаадаевском смысле, историей сознательной и созидательной – этого никак не назовешь. Разумеется, я мог бы много интересного понаписать о еврейской «двойной морали» – о космополитизме «на экспорт» и национализме для своих; и о «демократии» на экспорт при полном тоталитаризме для своих… Что есть, то есть. Такова заложенная в евреев программа, часто ими не сознаваемая, но тут уж надо уходить в метафизические дебри. Это и без меня есть кому сделать, хотя если кто заинтересуется – готов и я, в меру скромных способностей. Но здесь позвольте мне ограничиться рассмотрением единственного вопроса – или, если хотите, констатацией единственного факта: евреи сыграли такую, а не иную роль в русской истории потому, что в силу особенностей местного коренного населения им пришлось стать русскими. Русские по каким-то своим тайным причинам от этого воздержались. Возможно, их подвиг еще впереди. Пока же русские – никакая не нация, ибо нация есть не этническое, а философское понятие, совокупность надличных ценностей, которые и для самих русских сомнительны (евреи как раз очень их любят). Двести лет – а если верить Канделю с его «Книгой времен и событий», то и гораздо больше – евреи делают российскую историю не вместе с русскими, а вместо них. И статью это, если честно, должен бы написать кто-нибудь русский.

Но – не нашлось.

P.S. Автор приносит свои извинения всем, чьи национальные чувства он задел. Он надеется, что его не обвинят в разжигании национальной розни. Он прекрасно понимает, что всем вокруг плевать на его национальные чувства, которые оскорбляют все вокруг, во все тяжкие и кто во что горазд. Он еще раз приносит свои извинения всем, чьи национальные чувства он оскорбил. И еще раз приносит. Чума на оба ваши чума.



2003 год

Дмитрий Быков

Подражание Горчеву

Быть русским Государственником очень трудно.

Как только кому-нибудь в частном разговоре, стесняясь, краснея и пряча глаза, признаешься в этом, как в самом постыдном,- тут же собеседник переводит твое робкое признание на правильный и окончательный Русский Язык и уточняет:

– Значит, вы хотите, чтобы убивали чеченских детей?

И тут же, не умея или не желая скрыть выражения счастья на румяном лице, оборачивается к остальным гостям, которые заняты едой или беседой:

– Господа, посмотрите-ка, кто среди нас затесался! Он хочет, чтобы убивали чеченских детей!

И тут же, с выражением нескрываемого уже язвительного торжества, обращается к вам, не требуя ответа:

– Ну и как же вы, батенька, предпочитаете их убивать? По одному или целыми классами? С разрыванием на части или как-нибудь поэстетичнее? Расскажите нам, мы все внимательно слушаем!

После этого на радио, спрошенный кем-нибудь о тебе, такой гость небрежно произносит:

– А, этот детоубийца… Как, вы не знали? Он любит смотреть, как умирают дети. Совершенно как его любимец Маяковский, тоже большой государственник.

После этого дюжина знакомых на улице брезгливо спрашивает тебя, уже не подавая руки (интеллигенция считает свою руку каким-то особым видом Милостыни, своего рода небесной Манной):

– Скажите… это правда – то, что я слышал? Скажите мне это сейчас, немедленно, честно! Потому что если это правда – нельзя жить с вами на одной земле, нельзя дышать одним воздухом, нельзя обонять одни с вами цветы! Скажите, скажите немедленно, вам станет легче! И тут же уничтожьте все мои письма, которых я вам никогда не писал, но все равно; порвите мою фотографию, выбросьте медальон, забудьте обо мне думать, не смейте больше просить у меня в долг подсолнечного масла, а те пять рублей верните, предварительно продезинфицировав. Или нет, нет, оставьте их себе, они вам пригодятся, когда, выгнанный из всех приличных мест, вы станете питаться подаянием!

А никаких пяти рублей сроду не давал, наоборот, неделю назад попросил пятьсот и, получив, ушел с гордым видом сделавшего одолжение.

Некоторые люди в таких ситуациях не выдерживают и, глядя прямо в лицо либерально мыслящему собеседнику, отчетливо произносят:

– Да, я хочу, чтобы убивали детей.

А это уже самоубийство. Потому что у знакомого в кармане диктофон, и после этого он уж точно побежит по всем радиостанциям и некоторым телеэфирам, везде давая прослушать вашу запись и задавая сакраментальный вопрос:

– А куда, собственно, смотрят власти? У нас, мне кажется, детоубийство еще не поощряется?! Впрочем, по нынешним временам ни за что не поручусь. Но кажется, пока не поощрялось. Так почему же детоубийцы свободно разгуливают по улицам наших городов?

И если вы где-нибудь осмелитесь возразить ему публично, спрашивая, располагает ли он какими-либо фактами вашей скрытой маньяческой биографии,- он кричит особенно громко:

– Последний донос известного детоубийцы N, намекнувшего властям, что я неблагонадежен…

Еще такие люди очень любят говорить:

– В нашу сторону сейчас стреляют.

Разумеется, в их сторону стреляют. Раньше они думали, что уже окончательно всех победили и будут теперь есть только Черную Икру, но оказалось, что, победив тут все и всех, они каким-то образом победили и Черную Икру. Теперь осталась только Красная, а это почти смертельно. Теперь уже нельзя так просто взять под свой контроль большую Газету и, публикуя в ней раз в месяц эсце о своих кулинарных пристрастиях, получать Настоящие Деньги. Это произошло не вследствие идейной борьбы, а вследствие того, что Настоящие Деньги почти все кончились. Они остались теперь только у тех, кто сидит на Трубе, но те, кто сидит на Трубе, уже не хотят больше позиционировать себя как Культурные Люди. Они уже поняли, что их культурность или бескультурность никого не колеблет. Они не нуждаются уже в услугах имиджмейкеров, которые объяснили бы им, как правильно есть Черную Икру, а сами получили бы за это полтора бутерброда. Они сами теперь будут есть свои бутерброды, и эсце про кулинарные пристрастия или письменные принадлежности теперь тоже больше никому не нужны. Позитив как-то исчерпался. Остается пиарить негатив, то есть бороться с предполагаемыми фашистами и детоубийцами.

Трудно быть русским государственником, фашистом и детоубийцей. Фашистский русский государственник отвечает за все, что тут наделало фашистское русское государство. А делало оно всегда примерно одно и то же, в силу своей специфики. До того как появился аргумент про чеченских детей, русский государственник всегда отвечал за Архипелаг Гулаг. Тогда в ответ на стыдное признание он слышал:

– А, так значит, вы за Архипелаг Гулаг? За миллионы невинно убиенных, среди которых были наши отцы, матери, жены, дети и внуки?! У моей бабушки двоюродная сестра сгинула на Колыме. Значит, вы хотите смерти моей бабушки?! Господа, сюда! Он бабушку, бабушку хочет убить…

И тут же бегут с транспарантом «Зачем ты убил бабушку?!», похищенным еще со съемок фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Интеллигенция уже тогда поняла, что это транспарант очень полезный и может неоднократно пригодиться.

Государственник отвечает за все, потому что провозглашает принцип ответственности как таковой. В его понимании государственничество (если, конечно, он настоящий государственник) – прежде всего ответственность за страну, от которой он себя не отделяет. Немудрено, что либерал российского образца отпихивается от этой страны двумя руками, ужасно при этом возбуждаясь. Она ему даром не нужна, эта страна. Он не желает от нее зависеть. Он не намерен отвечать за ее историю, и лучше, чтобы ее вместе с историей вообще не было. Он отбояривается от страны, как от сломанного утюга, который ему пытается всучить на ВДНХ продавец, представляющийся сотрудником таинственного синдиката ТВ-6. В любом магазине такой утюг в исправном состоянии стоит вдвое дешевле, а тут ему навязывают испорченный и кричат:

– Вам страшно повезло! Ваша Родина лучшая в мире!

На ВДНХ так кричат с тридцатых годов, и уже тогда многие не верили.

На эту Родину без слез не взглянешь, а когда просят предъявить родословную – всегда оказывается, что когда она переставала быть такой вшивой, и глаза у нее меньше слезились, и лапы начинали ступать ровно,- покупалось это ценой одного и того же мероприятия: она начинала жрать свое потомство и за этот счет некоторое время выглядела благопристойно. Как только потомство бунтовало, разбегалось или отказывалось безропотно пожираться, у Родины тотчас наступало несварение желудка, потому что вегетарианскую пищу она не переносит. Взглянет порядочный человек на прошлое этой Родины, у которой периоды вшивости чередовались с пароксизмами чадофагии, да и скажет с брезгливостью:

– Пожалуйста, уберите.

Либерал российского разлива никогда не отвечает ни за что, потому что все здесь происходит помимо его воли, не так, как он хотел. Он хотел всем любви, добра и счастья, и чтобы он и его друзья рулили тут Всеми Процессами, никого больше не подпуская к рулю, но действуя при этом строго демократическими методами: Пиаром, Подкупом и Шантажом. К сожалению, выяснилось, что когда его друзья с помощью Пиара, Подкупа и Шантажа начинают тут рулить Всем,- Все вдруг куда-то девается, и с любовью, добром и счастьем получается определенный Напряг. Либерал за это не отвечает, потому что хотел Добра. Некоторое количество Добра он даже успел рассовать по карманам, а государственника презирает теперь с утроенной силой.

– Если уж продаваться,- цедит он сквозь зубы,- так хоть задорого.

Российский либерал способен уважать только того, кто продался задорого. Того, кто продался задешево, он презирает, а того, кто позорится бесплатно,- ненавидит. Потому что на дне души у российского либерала есть Совесть, и иногда она его кусает. Тогда российский либерал становится совсем как бешеный и плюется в оппонента до тех пор, пока Совесть не умолкает от обезвоживания.

Русский государственник всегда хочет крови, расстрелов, смертей, катастроф и репрессий. Любой государственник, осмеливающийся намекнуть о Надличных Ценностях, обязательно слышит в ответ:

– Видели мы уже эти надличные ценности! Чистота расы, лицевой угол, Германия превыше всего…

Если он вдруг полушепотом, корчась от смущения, выговорит, что любит Родину, ему немедленно скажут:

– Публично заниматься любовью – это эксгибиционизм!

И с тех пор каждое упоминание о государственнике будут встречать презрительным:

– А, этот трясун…

Впрочем, тут реакции могут быть разнообразны. Иногда в ответ на страшное признание можно услышать:

– Гитлер тоже любил Родину!

И действительно, что тут возразишь? Можно вспомнить об ужасной участи Вагнера, которого Гитлер тоже любил и который уж как-нибудь был побесспорнее Родины. Уж как-нибудь не столько людей перебил, да и с эстетикой у него было получше. Но Гитлер любил Вагнера – и если вы любите Вагнера, вы тоже Гитлер. Чтобы не быть Гитлером, вы должны любить мюзикл «Чикаго», потому что его Гитлер полюбить не успел.

Трудно, трудно быть русским государственником. Иногда на его робкое замечание, что ведь терпение народа однажды может и лопнуть,- он слышит истерический отклик:

– А не хочешь ли в табло, милый?! У меня, между прочим, двое детей!

Почему-то наличие детей является особенно мощным аргументом против русского государственника. Хотя, казалось бы, элементарная забота о будущем детей должна бы продиктовать простую мысль о том, что терпение так называемого населения действительно не бесконечно, а процесс ускорения развала ставит будущее этих самых детей под серьезное сомнение. Но ведь государственник предлагает съесть детей немедленно, он просто не может предлагать ничего другого – такое у него государство. Поэтому давайте его лучше действительно как следует побьем, дружно, либерально, всей стаей, по лучшим законам дворовой шпаны,- а когда он, побитый, завизжит в ответ «Будьте вы прокляты!», запишем этот крик на диктофон, отнесем на радио и со скорбным поджатием губ прослушаем в прямом эфире, добавив со значением:

– Вот чего он желает населению своей страны! Интересно, куда смотрит так называемая власть, которая умеет только убивать чеченских детей, а человеконенавистничество у себя под носом считает нормой жизни?!

И когда государственника действительно сажают, инкриминируя ему желание взорвать весь Казахстан с помощью пяти граммов тротила, найденных у него в кармане просто потому, что у спецслужб закончилась анаша, которую подложить туда было бы гораздо проще, но вот разворовали, сволочи, кругом бардак,- очень многие либерально мыслящие Граждане говорят все с тем же скорбным поджатием губ:

– Совершенно справедливо!

Арестовывать государственника за слова – милое дело, потому что всякое его слово, даже сказанное на ухо, есть Призыв К Насилию, он никаких других слов не знает. И в некотором смысле это чистая правда, потому что активное отношение к миру и неприятие некоторых Вещей в нем – это безусловный Призыв К Насилию и отрицание того либерального постулата, что Все Действительное Разумно и что Так и Надо.

Государственников надо убивать. Убивать Либералов никому не надо, потому что Либералы не мешают никому, в том числе и Государственникам. Поэтому Государственникам обычно удается терпеть Либералов в своем присутствии, и даже без особенного напряжения. Но вот Государственники мешают Либералам, потому что своим поведением ставят их либеральное право существовать под некоторый вопрос. Если Государственники хоть в чем-то правы, получается, что Либералы все врут.

Поэтому Государственники Либералов терпят и смотрят на них виновато, а Либералы Государственников хотят Уничтожить и правильно Делают.



Самое при этом печальное, что государству государственники на фиг не нужны. То есть ему нужны другие государственники. Ему нужны такие, которые уже наворовались и легко могут быть схвачены за яйца, потому что любой другой патриот непредсказуем. И только патриот, чьи яйца в руке власти, всегда будет говорить только то, что нужно, как всякий крепкий хозяйственник. Крепкий хозяйственник идеален для взятия за яйца и, следовательно, для патриотизма.

Яйца – нехорошее, грубое слово. Наверное, мне еще много раз припомнят, что я его употребил. Вот Либералы никогда таких слов не употребляют. Они не знают таких слов. Только такие матерщинники и растлители, как я, могут употреблять такие слова. Не зря я Государственник.

Но, поскольку я уже уличен, повторю: настоящим Государственником здесь может быть только тот, чьи яйца, считай, уже в руках у власти. Все остальные на фиг никому не нужны, потому что у них есть Убеждения, а человек с Убеждениями является не только потенциальным Фашистом с точки зрения Либерала, но и потенциальным Бунтовщиком с точки зрения Государства.

Государственник верит в симфонию Государства и Общества, а Общество Государству вовсе без надобности. Шестидесятники, между прочим, в начале славных дел почти поголовно были Государственники. И доедали их с двух сторон: с одной стороны – Государство, которому от талантливых союзников одно беспокойство, а с другой – Либеральная Интеллигенция, у которой нет никаких иллюзий, а всех Патриотов она считает Лизоблюдами. Сама она все время проводит на кресте.

Случилось так, что результатами 1985 года первой успела воспользоваться именно она, как результатами года 1917 раньше других воспользовались большевики. Всегда побеждает сила, скованная наименьшим числом моральных ограничений и наиболее готовая ни за что не отвечать, выступая под лозунгом «Чем хуже, тем лучше».

Так побеждает энтропия – единственный настоящий враг государственника. Но государству она с некоторых пор лучший друг, как микроб является лучшим другом пораженного им организма.

Поэтому Либерал Государству не мешает.

Оно в лучшем случае способно заменить его Черную Икру на Красную. И Либерал, корчась от отвращения ко всему Красному, вынужден будет ею питаться, страдалец.

А Государственник мешает. Поэтому его мировоззрение проще всего определить как Патриотизм без Родины. Родина ведь тоже не хочет просыпаться, ей очень нравится ее нынешнее состояние, а любое осмысленное усилие представляется ей чем-то вроде Фашизма. Она уже не очень понимает, кто и зачем ее тормошит, и считает врагом любого, кто пытается вывести ее из оцепенения.

Трудно, трудно быть русским государственником в отсутствие государства, от которого остался один Карательный Аппарат. Трудно быть патриотом в отсутствие Родины. Трудно вообще быть, когда самые приличные люди один за другим отказываются от этого занятия.

А теперь забудьте все, что вы только что прочитали, потому что все это Ложь и Подтасовка от первого до последнего слова. И ужасное Передергиванье. И чистейшая Подмена Понятий. Я получил за этот квикль Большие Деньги от Павловского, а Павловскому их принесли Спецслужбы. Я страшная, нечеловеческая Сволочь, и у меня Истерика. И вообще непонятно, куда смотрит Власть.

Скажите мне это сейчас же, немедленно. Мне приятно это слышать, честное слово. Это доказывает, что в глубине души русский либерал все-таки ощущает некое смутное беспокойство и не совсем еще превратился в щедринскую свинью, которая гложет правду спокойно, равнодушно и без особенного даже аппетита.



2003 год

Дмитрий Быков

Дисквалификация

После пяти лет перестройки, десяти лет непонятно чего и двух лет ревизии, которую многие уже приняли за ремиссию,- выявился главный итог последнего периода российской истории: у России больше нет языка. То есть слова этого языка значат уже совсем не то, о чем врут словари. Они обросли новыми значениями, совершенно исключающими возможность адекватного диалога.

Сказать «Я люблю свою страну» значит сказать «Бей жидов» или «Я одобряю спецоперацию в Чечне».

«Я не верю Березовскому» – значит «Я поддерживаю Путина» или «Я одобряю зачистки».

«Кучма не убивал Гонгадзе» значит «Я куплен ФСБ».

Ну и так далее.

Последним периодом тотальной, государственной обработки населения стал конец восьмидесятых, когда вся мощь телевидения, прессы и толстых журналов с их тысячекратно возросшими тиражами вдалбливала в головы россиян либеральную версию российской истории. Эта версия по-своему ничуть не менее тотальна и уж точно не менее сомнительна, чем версия советская. Более того: в каких-то отношениях либеральная философия, внедренная в умы от противного, опасней философии тоталитарной, поскольку ставит под сомнение саму мысль о наличии абсолютных ценностей или просто отождествляет эти ценности с насилием, кровью, ГУЛАГом.

Как и всякой империи, России не повезло еще в одном: во всех республиках патриотизм означал – свободу. Борьбу с тем самым ГУЛАГом и империей – за собственную культуру и свой язык. Это тоже была подмена, поскольку борьба за независимость и за развал СССР была нужна уж никак не национальной культуре и тем более не языку,- но не будем педантами. Во всех республиках быть патриотом – означало быть антиимперцем. И только в России патриот – человек в смазных сапогах, больше всего на свете любящий Империю, насилие и высокие идеалы. Невыносимо скучный тип, при всей своей пассионарности.

В результате либеральная философия применительно к России выродилась в тотальное отрицание закона, культуры и патриотизма, с каковым результатом наша Родина и подошла к XXI веку.

И тут выяснилось, что про конец истории нам врали. Что падение коммунистического режима в России и ее окрестностях никак не означает прекращения конкурентной борьбы. Что американцы, оказывается, боролись вовсе не против коммунистической власти, а против конкретной конкурирующей сверхдержавы. Что вся американская поддержка наших борцов за права человека диктовалась отнюдь не любовью к правам человека, которые Америке в значительной степени по барабану. И что сильная Россия – неважно, коммунистическая или либеральная,- американцам абсолютно без надобности, точно так же, впрочем, как и Европе.

Это оказалось шоком, от которого многие не оправились до сих пор. Выросло целое поколение зомби, привыкших рассматривать свою страну как досадное препятствие на пути к мировому прогрессу. Они с молоком матери (как раз сидевшей в это время на кухне с другими такими же интеллигентами) впитали убеждение, что наличие любых твердых убеждений – залог личной тоталитарности, а уж любовь к Отечеству – просто сталинизм. Законодательство, регулирующее рынок, для них – абсурд, ибо рынком называется только то, что никак не регулируется. А любой оппонент в сознании таких людей – не просто враг, но агент КГБ-ФСК-ФСБ, как бы оно ни называлось.

Я думаю, что есть минуты, когда добавлять пинка своей стране, и так обгадившейся,- не есть хорошо; что бывают ситуации, когда не обязательно кого-то защищать и славить – достаточно отойти в сторону и промолчать; что есть, наконец, минуты, когда объективность невозможна. Можно понять наших диссидентов, в 1969 году болеющих не за нас, а за чехов; но сегодня-то кто чехи?

Либеральная жандармерия оказалась бессмертна. Любой, кто заикается… даже не о любви к Родине, а о нежелательности глумления над нею,- начинает восприниматься как апологет ГУЛАГа; господа, да что же это такое?! Я не говорю о какой-то патологической ненависти либералов ко всему великому, к постановке и попыткам решения действительно «последних» вопросов; есть либеральная тотальная ирония, которую ненавидел еще Блок. Тот же Блок в ответе на анкету, в мае 1918 года, высказал ключевую для меня мысль: «Я художник, а следовательно, не либерал». Я тоже не либерал – и искренне не понимаю, как можно не признавать над собою некоторых абсолютных ценностей, как можно с легкостью сбрасывать бремя своей Родины, если эта Родина недостаточно лучезарна. В отличие от моего коллеги, который ведь тоже родился не в 1985 и уж тем более не в 1991 году, я из Советского Союза. Я несу на себе все его родимые пятна. Есть бремя черных – любовь к плохой и виноватой стране, что поделать, действительно виноватой; но если бы я точно знал, что Лазутина применила допинг, и от меня зависело бы – предать или не предавать этот факт огласке, я бы не сказал. Представляете, ужас?! Более того: я никогда не присоединился бы к числу гонителей представительницы МОЕЙ страны. Просто потому, что страна – МОЯ, и это действительно бремя, о котором никто меня не спросил. Тот же Шендерович прав: если жена начнет все время его пилить – «Люби меня, люби меня, я великая!» – ее захочется убить. Но жену выбираешь сам. А Родину не выбираешь, и есть некая метафизическая трусость в том, чтобы строить свое отношение к ней исключительно на ее достоинствах и недостатках. Это как-то мелко, плоско… либерально как-то. И уж конечно, когда мою жену ругают,- я не присоединяюсь, хотя есть, есть претензии…

Что говорить, ужасен был советский патриотизм с его культом великих злодейств и столь же великих заснеженных пространств. Но после десяти лет либерального владычества, когда все, что не окупало себя, объявлялось излишним и тормозящим прогресс, когда закрывались мои любимые издания и уходили в затвор мои любимые авторы,- я стал патриотом от противного: я стал любить свою страну, потому что ее так легко, без всякого чаадаевского отчаяния, с веселым злорадством презирают богатые и самодостаточные люди, которым эта страна вдобавок не успела особенно попортить кровь.

Мне – успела, и портит до сих пор. Я родился тут полуевреем и знаю, что такое травля (с обеих сторон). Я служил в армии. Я зарабатываю на хлеб свой не самым легким трудом, сочиняя не только эссе о патриотизме (которые пишутся не отходя от письменного стола), но и отчеты о дальних командировках, во время которых я посильно защищаю социальную справедливость. Имея некоторые способности к сочинению стихов и прозы, я вынужден писать их урывками, по выходным,- никто не дает на это грантов. Я ни у кого сроду не просил подачки. Россия несколько раз отбирала все мои сбережения, дважды возбуждала против меня уголовные дела, бывали и всякие другие мелкие неприятности по части отношений с властью – я не на паперти пока, слава Богу, а потому не стану перечислять все эти прелести. И однако, я начинаю ненавидеть либерализм по той единственной причине, что быть либералом очень легко: ответственности никакой. «Это не моя страна. Мой – только дворик». То есть дворик соседа – это уже его личные проблемы…

Легко было быть либералом и в 1993 году: как Ельцин смел пустить танки?! Никому и в голову не приходило сказать: а ведь эти танки защищали меня, и потому я должен – это еще по самому скромному счету – хотя бы разделить ответственность за них. Очень легко ненавидеть сегодня русскую государственность и с априорным недоверием относиться к усилиям российских властей по ее укреплению,- но когда тебя начинают потрошить в подъезде, как-то очень быстро становишься стихийным государственником. Я понимаю вечный аргумент либералов: патриотизм – последнее прибежище негодяев. Но рискну сказать, что космополитизм – первое их прибежище.

Когда я в очередной раз в кругу коллег ругал недавно девяностые годы, называя их позорнейшим временем в российской истории,- один из самых любимых и действительно честных журналистов этого десятилетия, который всегда пишет правду, даже когда она не совпадает с общественным настроением,- сказал с тоской: но ведь это десятилетие нас сделало! Кем были бы мы без него? Хорош или плох Ельцин, но ведь и ты бесконечно многим ему обязан… Хорошо, с этим я готов согласиться: девяностые нас сделали. Имею в виду, конечно, не ночные киоски и уж подавно не возможность выезжать за рубеж,- которой я, кстати, пользуюсь очень редко. Это время, как всякое гнилое время, нас рассортировало. И огромное большинство дееспособного населения России оказалось по большому счету не способно ни к чему: внушаемо, вяло, бледно, а главное – склонно к тому, что Лев Аннинский так убийственно назвал когда-то «текучим и повальным попустительством человека своим слабостям».

Беда не в том, что распался Советский Союз: это было неизбежно. Беда в том, что разрушение империи, которое для прочих четырнадцати республик было (или хоть казалось) борьбой за Родину,- для России было фактическим отчуждением населения от этой самой Родины, вбиванием небывалого еще в истории клина между страной и ее народом. Эти десять лет – чего уж там – мы прожили без Родины. Мы сами себе успели внушить непреложную истину: любое упоминание о величии России есть по определению призыв к реставрации сталинского монстра, страны железного занавеса, черной металлургии и еженощных арестов. Вот они, узнаваемые штампы горбачевской эпохи, на которую наложились штампы эпохи ельцинской:



1) Нам обо всем врали, и истина НИКОГДА не совпадает с государственной версией события.

2) КГБ (ФСБ, ФСК) бессмертен и всегда знает больше нас.

3) Во всех трагедиях страны всегда виновата власть, все победы – победы народа, одержанные вопреки власти.

4) Укрепление русской государственности – главная опасность для народа, поскольку государство – первейший враг населения.

5) Никакой альтернативы либерализму нет, поскольку любая попытка возразить ему оборачивается ГУЛАГом и Холокостом.



Собственно, умный писатель Борис Акунин точно обозначил ситуацию, заметив в своем «Тайном советнике» (не ради ли него был задуман весь фандоринский цикл?): главная российская трагедия заключается в том, что власть тут защищают дураки и мерзавцы, а противостоят ей благородные и талантливые люди. Всякий русский спор легко прекратить возгласом «Донос!» – у интеллигенции свое «Слово и дело»…

Вот я и думаю: не пора ли сломать эту поганую традицию, которая каким-то непостижимым образом пережила перестройку? Вся идеология СССР рухнула, а это убеждение осталось: кто с государством – сатрап, кто против государства – герой.

2 марта умер великий русский писатель Фридрих Горенштейн, который всю свою жизнь ненавидел либеральную интеллигенцию,- она, впрочем, платила ему взаимностью, старательно замалчивая, а то и напрямую высмеивая. В одном из своих последних интервью Горенштейн обрушивается на либерализм с силой, неожиданной даже для него: нужно изжить рудименты диссидентского сознания! Не мешать власти, когда она способствует укреплению государства! Государство – это тело страны, и не нам разрушать его! Мудрено ли, что при таком подходе к укреплению русской государственности этот писатель не пользовался в современной России широкой известностью?

Конечно, говоря «либерализм», мы вкладываем сегодня в это слово совсем не тот смысл, какой вкладывали в него отцы-основатели Соединенных Штатов. Они как раз были людьми пассионарными, убежденными, да и сама современная Америка являет нам примеры искреннейшего патриотизма, переходящего в идиотизм. Что ж, Иосиф Виссарионович Сталин и Александр Андреевич Проханов намертво скомпрометировали само понятие русского патриотизма, оставив право на любовь к своей Родине всем, кроме нас? Ведь это именно они внушили нам, что патриотизм ВСЕГДА ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ. Да ничего подобного, жизнь не состоит из экстремальных ситуаций – провоцируют их как раз те, для кого нет ничего святого. Наши так называемые либералы, опережающими темпами разваливая государство, больше других сделали для возможного триумфа фашизма – это чудеса народного терпения, что реакция на их художества до сих пор не наступила. А патриотизм – это вовсе не любовь к тому самому монстру, с которым идеологи русской свободы старательно отождествляли Родину. Патриотизм на самом деле требует очень немногого: не глумиться. Не добавлять своего пинка стране, которую пинают все. Иногда гордиться своей страной – за то, что многим кажется скорее поводом для стыда: я говорю прежде всего о феноменальной русской способности сидеть в навозе и нюхать розу, жить кое-как и иметь великую культуру. Когда либерал произносит свой любимый эвфемизм «достойная жизнь», он имеет в виду прежде всего жизнь сытую. Сытость никогда не была русской национальной идеей; более того, она никогда не была национальной идеей вообще.

Зачем искать эту пресловутую национальную идею, когда она – вот она, дана нам в ощущении? Эта идея – величие, чаще всего иррациональное и даже ненужное, иногда ущербное, подчас уродливое. И все-таки это величие – величие пространств, подвигов и глупостей; иррациональный, невероятный масштаб. Это и есть русская идея, и она мне кровно близка, поскольку я тоже занимаюсь всю жизнь никому не нужными вещами. Литературой, в частности. И как ни старались девяностые годы свернуть меня с этого пути, сделав из меня клерка, дилера, риэлтора,- я продолжаю составлять из букв слова, из слов предложения… Неуместное в сегодняшнем мире, нерациональное, бесполезное – вот то единственное, что мне дорого; и в этом смысле страна – безусловно моя.

Стало общим местом, что всем нам она что-то должна, что любить ее мы начнем, только когда она обеспечит нам достойную жизнь… Но помилуйте: кто же будет обеспечивать нам достойную жизнь, если все уверены в ужасности Родины? Слава Богу, что сегодня ее честь отстаивают в основном спортсмены и юристы; но что будет, если ее – такую – на самом деле придется защищать? Времена, когда у нас не было вероятного противника, давно закончились. Конечно, можно сколько угодно повторять, как заклинание, афоризм «Чеченская война – не отечественная, а предвыборная». Можно и дальше прятаться от того факта, что в Чечне нам противостоят не только старики и дети, не только мирное население и не только благородные горцы, единственная цель которых – выходить наших раненых. Можно и дальше уверять себя, что дома в Москве взорвали чекисты, ваххабитов в Дагестан привел Березовский, а Хаттаб – плод вымысла Ястржембского. Можно придумать что угодно, лишь бы не допускать мысли о том, что Россия нуждается в защите. Но когда-то защищать ее придется все равно. Что ж, прятаться от этого, уверяя, что такая страна и защиты не стоит? Но уверяю вас, эта страна в 1941 году была еще хуже. В ней свирепствовал тоталитаризм кровавее нынешнего.

У меня не очень хорошая квартира, но я буду ее защищать от любых посягательств, потому что она моя и в ней живут родные мне люди. У меня очень плохая страна, но защищать ее я все равно обязан, сколько бы мне ни внушали мысль о том, что я не я и страна не моя, что она обязательно меня сожрет, что мне от нее вред один… Но и люди в ней живут мои, родные, как ни старались нас разлучить, вбить между нами клин пресловутым социальным расслоением, одних сделать идиотами, других – мерзавцами, а всех неподдающихся обозвать совками. Мы все еще свои. Ничего не поделаешь. И страна все еще наша.

Не надо, однако, делать вид, будто любовь к своей квартире – это необходимость постоянно ее защищать и ежедневно за нее умирать. Убираться в этой квартире – тоже не тоталитаризм. Любовь к своей квартире и к своей Родине состоит из нескольких простых правил и нескольких несложных дел, которые, ей-богу, отнюдь не обременительны. Чтобы жизнь в России перестала быть пыткой, достаточно ощутить эту страну своей.

Не надо нам внушать, что если мы призываем любить Родину – то, стало быть, должны отдавать своих детей Молоху войны. Не пугайте нас нашей Родиной, мы здесь живем. Мы тем больше ее любим, чем больше вы на нее плюете,- потому что мы, небольшой процент русских интеллигентов, не покупающихся на тотальную обработку слева или справа, способны любить ее только от противного. Мы не верим прохановско-бондаренковской швали и не соблазняемся идеей железной и каменной тюрьмы народов. Шваль демократически-беспредельная нас тоже никогда не убедит, что без России будет только лучше. Мы любим свою Родину по-розановски: любим «обглоданный остов, всеми плюнутый». Может, именно униженная и изуродованная страна – это и есть наш единственный шанс ее полюбить: в силе и славе пускай ее любят другие.



Но вот я включаю телевизор – и вижу на канале ОРТ чудовищную фальшивку телекомпании «ВиД» под названием «Десант». Мне рассказывают о том, как хорошо наши десантники готовятся воевать в Чечне, как они любят ветеранов и как им нравится служить в армии, а не на дискотеках болтаться. Вопросы свои, глупые и навязчивые, задает нагловатый корреспондент, на которого и сами десантники – не самая утонченная публика – смотрят с чувством неловкости и стыда…

Я такого патриотизма хочу? Навязанного, пропагандируемого, состоящего из встреч с ветеранами и походов в кино? Мне этот кровожадный фальшак нравится?

Не нравится? Вот и не рыпайся. И не квакай о любви к Родине. Потому что иначе Родина посмотрит на тебя ласково – и схарчит со всей семьей, замыслами и вечными ценностями.

Вот наш выбор.

Наша страна дисквалифицирована. Она утратила навык самоуважения – а без этого никак не поднимешься. Рашен сам себе страшен. Мы не желаем себе победы ни в одной войне – потому что за победу надо платить, а как раз платить-то мы и не готовы. Ничем. Ни за что. Либерализм расслабил.

А ужас-то ведь еще и в том, что либералы всегда будут правы. Первые же репрессии в настоящей, сильной России заставят меня признать их правоту. Какого бы нового русского дома мы ни строили,- всегда есть риск, что это окажется тюрьма.

Но на свою правоту или неправоту мне давно уже плевать. Мне важно, чтобы у меня под ногами была какая-никакая почва, понятия о добре и зле и четкое понимание того, что может, а чего не может позволить себе приличный человек.

Он не может позволить себе отказываться от такой Родины, которая замарана, осмеяна и никому другому не нужна. Это все равно что отказаться от запрещенного Бога с оплеванной иконы – Бога некогда грозного, навязанного, страшного и противного, а сегодня совершенно беззащитного.

Так что ж, спрашивают меня в одном из форумов Интернета,- мальчик, который кричит «А король-то голый!», тоже дурно поступает?

Очень дурно. Это же твой король, мальчик. Ты его не выбирал. Поди, стань в угол. А лучше подай ему прикрыться.



2001 год

Дмитрий Быков

Памяти последней попытки

10 мая в Театральном центре на Дубровке прошел последний, 412-й по счету, спектакль «Норд-Ост».

Вот все и кончилось.

Представителей власти не было. Представителей спонсоров – тоже. Телевидение не снимало. Торжественных речей не произносилось. Не было и минуты молчания в память о жертвах теракта (и это, пожалуй, единственное зияющее отсутствие, о котором стоит пожалеть: без спонсоров, правительства и телевидения как-то пристойнее). Перед началом представления на сцену перед знаменитым норд-остовским железным занавесом вышли авторы «классического мюзикла» Иващенко и Васильев и грустно сказали, что у них сегодня горький день, что они благодарны всем, кто пришел, и что дальнейшая судьба спектакля пока не определилась. Гастроли то ли будут, то ли нет, и в любом случае концертная версия будет сильно отличаться от стационарной – ни на одной провинциальной сцене не удастся построить декорацию, хоть отдаленно напоминающую сложнейшую машинерию дубровской конструкции, аскетически лаконичной и в то же время универсальной.

– То, что вы увидите сейчас,- улыбаясь, сказал Иващенко,- не увидит больше никто и никогда. Приятного вам просмотра.

Полтора года назад, 18 октября 2001 года, в день слякотный и промозглый, они так же выходили на сцену предварять спектакль; то была предпремьера, просмотр для прессы, и словосочетание «Норд-Ост» вызывало совсем другие ассоциации. Я был на том спектакле, самом первом, и пришел теперь на последний.

Все прошло хорошо. Взрывом аплодисментов встречали почти каждый номер. В зале собрались завсегдатаи – все подпевали. Финальная овация длилась добрых полчаса. Наконец занавес сползся и навсегда закрыл силуэт «Святой Марии», затертой во льдах. Больше его не открывали. Умерла так умерла.

Очень многие выходили из зала с мокрыми глазами, я и сам ревел, чего скрывать,- хотя, конечно, в проводах «Норд-Оста», помимо понятного пафоса и скорби, было что-то неуловимо постыдное. Потому и правительство не приехало, я думаю. Его как-то очень поспешили закрыть, зарыть, чтобы уж ничто не напоминало сразу о двух позорных событиях: не только о захвате театрального центра, но и о попытке возродить классический русский мюзикл.

У меня такая профессия – во всяком случае, я так ее понимаю – договаривать вслух то, что из ложного стыда или просто из трусости боятся сказать другие. Так вот: в этом сложном букете чувств вокруг «Норд-Оста» надо разобраться наконец. Надо назвать причины, по которым возродить этот спектакль оказалось не под силу его создателям, исполнителям, московским властям и стране в целом. Надо объяснить, почему его убили и кто это, собственно, сделал. Потому что иначе получается нехорошо – Иващенко и Васильев, страшно гордившиеся своим главным детищем, не заслужили такой половинчатости.

За последние месяцы публицисты определенного толка успели убедить всех сторонников возобновления «Норд-Оста» в том, что эти сторонники являются убийцами. В крайнем случае – пособниками убийц. В России чистая совесть традиционно только у тех, кто дает самые мрачные прогнозы, костерит власти самыми терпкими словами и выражает априорный скепсис по поводу любого масштабного начинания.

В общем, почему погиб мюзикл – понятно. Испытано на себе: я шел туда, и мне было страшно. А в начале второго действия стало жутко. Мы же знаем, в какой момент на сцену вышли люди с автоматами, смешавшись с толпой поющих летчиков, и выстрелили в воздух, крича: «Это не спектакль! Это война!»

Все кончилось именно в этот момент, «Норд-Ост» был обречен уже тогда, и всякие надежды следовало оставить. Даже если бы – свершись такое чудо – спасение заложников обошлось без жертв (которых, как теперь ясно, можно и необходимо было избежать!) – это уже не спасло бы главного заложника: музыкальное действо, придуманное, написанное и поставленное Иващенко и Васильевым.

И не потому, что – как пишут некоторые особо ретивые авторы – люди ощущают нечто кощунственное в попытке возродить спектакль после всего происшедшего. Все, как всегда, проще и грубее. Людям вульгарно страшно, и все; разговоры о том, что бомба в одну воронку дважды не попадает, никого убедить не способны. Знаете, почему? Потому что история не повторяется только там, где ее уроки усвоены. А где их панически боятся извлекать, потому что страшатся резких формулировок,- она только и знает, что ходит по кругу. Ведь и «Норд-Ост» был повторением Буденновска, когда у «них» ВСЕ ПОЛУЧИЛОСЬ. И не надо говорить, что не получилось сегодня. Тот факт, что «их всех» убили,- только добавил им моральной правоты. Один подонок так и написал в первые дни после трагедии – наши спецслужбы только и умеют, что расстреливать спящих женщин.

Имени его не называю – скажет, что донос. Напечатать такое на своем сайте, а бумажную цитату обозвать доносом,- вполне в духе этой публики. Пусть ходит недоношенный.

Интересно, кстати,- назвал ли кто-нибудь кощунством восстановление больницы в Буденновске? Впрочем, сравнение хромает. Больница – это ведь заведение первой необходимости, а «Норд-Ост» – так, шоу-бизнес.

Говорят, он мог бы стать символом победы. При условии, что не было бы жертв. Не думаю. Не то сейчас положение у страны. Страх забивает все прочие чувства, переживается сильнее, интенсивнее. Не мог бы олицетворять победу спектакль, на который запросто, не встречая никакого сопротивления, приехали двадцать пять террористов и захватили тысячу человек. И никто из этой тысячи человек не сделал даже попытки сопротивляться – потому что было бесполезно. Только одна девушка, которая сначала сумела ускользнуть, а потом вернулась. Правда, она была пьяна и потому не боялась. Эту деталь – «была пьяна» – некоторые СМИ особо подчеркивали. Оказывать сопротивление можно было только спьяну, конечно. Она прорвалась обратно в здание и стала кричать на террористов. Они раздробили ей пальцы прикладом, а потом пристрелили. Послы мира, мстители за свой измученный народ. Одна интеллигентная старушка в небольшой (почему такой небольшой? Даже днем?) толпе у оцепления так и сказала другой: и не называйте их, пожалуйста, террористами. Они послы мира. Павел Гутионтов, для обозначения которого у меня давно уже нет адекватных слов, допустимых в печатном тексте,- потом с редкой самоуверенностью написал, что старушку эту я, конечно, выдумал. Это только он и его единомышленники никогда не выдумывают ничего. Им все давно понятно.

Например, понятно, что никто никого сам по себе не захватывал. Конечно, их спровоцировали и только поэтому пустили в Москву. Все это была затея ГРУшников. Никогда в жизни добрые, мирные чеченцы не стали бы терроризировать театр. Больницу – ладно, но театр – никогда. Все это была провокация Текирбаева, личного агента Ястржембского. Это ГРУ придумало водить людей испражняться в оркестровую яму. Это ГРУ вынудило родственников несчастных заложников выйти на Красную площадь с плакатами «Остановить кровопролитие в Чечне!» и «Нам не нужна война!». Ничего более катастрофического, чем эта демонстрация, в советской истории не было, я думаю, со времен Великой Отечественной. Так что ГРУшниками руководил в этом случае какой-то особо тонкий расчет.

Какая после этого победа?

Конечно закрывать.



Да и как можно было бы чтить память погибших заложников? Каждый раз в начале второго действия, после веселой песенки летчиков, мрачным голосом объявлять со сцены: «В этом месте спектакль был прерван террористами 23 октября 2002 года. В память о погибших просим всех встать»? И после минуты молчания продолжать пляски?

Или, как предложила одна публицистка, в начале каждого спектакля объявлять: «Сегодня представление посвящается памяти погибшего заложника», называть имя, фамилию, рассказывать, что успел этот человек, кого он любил? Наверное, так поступить в самом деле следовало. Но ведь противники возобновления постановки этим не удовлетворились бы. Они требовали бы закрытия, снятия – кощунственно, подло устраивать веселье на месте трагедии! На самом деле, конечно, никакое кощунство тут ни при чем, не надо приписывать противникам «Норд-Оста» обостренное нравственное чувство: не кажется же им кощунственным поиск ГРУшной руки за всем этим, не гнушаются же они провокативными публикациями, в которых масса лжи и элементарных нестыковок, не боятся же спекулировать на крови! Просто «Норд-Ост» НЕ НУЖЕН, его «не нада». Попробую объяснить, почему.

Долгое время рекламные плакаты «Норд-Оста» украшала цитата из моей собеседниковской статьи: «Бросайте все и идите на этот спектакль. Эти три часа вы будете гордиться тем, что родились и живете здесь».

Я, честно говоря, и теперь корю себя за этот призыв. Может, кто-то из зрителей, пришедших в зал 23 октября, прочел эти строчки, бросил все и пошел гордиться, что он родился и живет здесь? Не хочу преувеличивать своей роли в масштабной рекламной кампании «Норд-Оста», но все-таки…

И между тем клянусь, я вполне искренне хвалил мюзикл и всем советовал его смотреть – потому что за последние два года это было, наверное, единственное зрелище, внушавшее мне настоящую гордость за свою страну. Потому что у людей получилось, хотя получиться не могло по определению. Здесь давно ничего не получается. «Здесь все стреляет и взрывается, здесь смутно, призрачно, тревожно, нейдет, не ладится, ломается и не починится, возможно»,- написала одна умная девушка семь лет назад. Так вот: получилось. Сошлись и завязались в небывалый узел шестидесятнические идеалы и интонации «Ивасей», знаменитых и всенародно любимых Гоши с Лехой,- и деньги билайновского основателя Зимина, и суконный вообще-то роман Каверина с его чудесными встречами, таинственными совпадениями и прочими наивными рудиментами «сильной фабулы» из серапионовских манифестов (однако был же в этом романе тот самый дух суровой свежести, и девиз насчет «бороться и искать», в наше время продолжаемый на «Русском радио» словами «найти и перепрятать»)… Сошлась ностальгия по «совку» – и современная светопись, древний ДК подшипникового завода – и мощная современная раскрутка в исполнении Цекало, и старый добрый интернационализм, воплотившийся в хореографии и в гомерическом эпизоде «Коммунальная квартира»… В рекламном буклете «Норд-Оста» так и было написано: но ведь были же когда-нибудь счастливы наши родители! Иначе и нас бы не было… Совершенно справедливо.

А еще сошлись романтика (сколь бы ни было заплевано это слово) – и коммерческий гений Васильева; это не мое определение, «нашим коммерческим гением» называли его многие барды. Иващенко и Васильев, конечно, неровные авторы, но уж во всяком случае не пошляки. Только с их чутьем и тактом можно было задумать такой мюзикл – и не превратить его в эстрадный коммерческий проект. Качественные тексты, однообразная временами, но энергичная музыка, точная сценография, бойкие танцы, молодая и азартная команда – так сошлись все звезды, что ПОЛУЧИЛОСЬ. Иногда такое бывает и в России, представьте себе.

Так что выбрать мишень было легко. У нас не так много успешных проектов, в которых воплотилось бы то немногое хорошее, что здесь еще осталось: ностальгия без реставраторства, патриотизм без фразы, общность без стадности, романтика без пафоса и коммерция без кидалова.

Это была попытка вернуть стране – страну; как оказалось – последняя. Ибо в гибнущем государстве сделать что-нибудь удачное – значит по определению подставиться под теракт.



Изгадили всё.

Тридцать лет поет дуэт Иващенко и Васильева, и ничто не могло его разбить – даже то, что Иващенко по коммерческой части не пошел, а Васильев пошел и даже поработал в какой-то из московских управ. Теракт их не поссорил, конечно, но подверг небывалым испытаниям: Иващенко сумел сбежать в первые минуты захвата, выпрыгнул из окна гримерки на третьем этаже, сломал ногу,- Васильев остался в зале до последнего; я слышал от некоторых заложников негодующие оценки его поведения – он пытался шутить, кого-то подбадривать, а заложников это оскорбляло… Как бы то ни было, но Иващенко и Васильев в сознании многих теперь существуют по отдельности – хотя друг к другу у них претензий, насколько я знаю, нет.

Сама идея заставить людей гадить в оркестровую яму – она, конечно, выдает не просто прагматичный расчет, но хитрый и дальний замысел. Спектакль-то не случайный. Вы хотели немножко погордиться своей историей и литературой, своим театром, своими артистами? А теперь помочитесь-ка на все это.

И главное, самое страшное: в «Норд-Осте» заняты дети, много детей. Всех их собрали на балконе, а под балконом поставили взрывчатку, начиненную вдобавок шурупами и стальными шариками. Сейчас говорят, что этой взрывчатки не было и шурупов, наверное, тоже не было… Иначе, конечно, шахиды бы непременно взорвали себя. Успели бы, несмотря на газ. Ведь у них всегда все получается, не бывает, чтобы не получилось; это у нас никогда ничего не может.

Но тогда почти все пребывали в уверенности, что взрывчатка была. И страшнее всего было детям – добрым, веселым поющим детям «Норд-Оста», которые этот мюзикл обожали и на ежедневные репетиции шли, как на праздник.

Двое из этих детей-артистов погибли. Их убил газ. Находятся люди, которые обвиняют в этом власть, принявшую решение этот газ пустить.

Лично я считаю, что обвинять следовало бы все-таки террористов. Я думаю, что людей, которые с ними это сделали, убили совершенно правильно. Иногда – как во время последнего представления «Норд-Оста» – я даже думаю, что их мало было убить. В стране, где убивают поющих и танцующих детей-артистов, наслаждающихся этой работой и любящих свое дело,- ничего возродить уже нельзя. Люди, захватывающие «Норд-Ост», знали, что делали.



Даже те, кто искренне ликовал и благодарил освободителей, через день запели совсем по-другому. Заговорили о кремлевских убийцах. А через месяц появилась версия о провокации – абсурдная и бредовая уже потому, что после «Норд-Оста» рейтинг Путина впервые затрещал и круто пополз вниз, а никаких радикальных действий в Чечне, которые будто бы надо было оправдывать такой ценой, так и не последовало.

Я и теперь думаю, что способ ПОБЕДИТЬ – был в самом деле только один. Прийти и сказать: не боимся. Но победить – не всегда значит спасти себя и других… А тут важнее было спасти. Это – вне сомнений.

И все-таки у страны был шанс сплотиться и почувствовать себя победительницей. Но шанс этот был отнят сразу же, в то же утро – когда стало известно истинное количество погибших. Их уже утром 26 октября было 68, а потом эта цифра выросла почти вдвое.

Некоторые тогда говорили: как же везет Путину! Я, конечно, не фанат Путина, однако не могу не вздохнуть: как же ему не везет!

Он и сам, конечно, во многом виноват. Сейчас всей стране уже виден катастрофический недостаток масштаба этой личности, способной только на одно – смягчить, продлить распад, сделать его хотя бы не таким заметным, как при Ельцине. Он так и не нашел внятных слов после трагедии, не сумел выразить сочувствие родственникам погибших, отделался общими фразами в коротком и смутном телеобращении, не приехал на возобновленный спектакль, наградил Рошаля и Кобзона, проигнорировав всех остальных, кто помогал спасать заложников и рисковал при этом собственными жизнями. Теракт окружен завесой секретности, никто из его вдохновителей не пойман и не предъявлен стране – это и позволяет плодить спекуляции, аналогичные тем, вокруг взрывов 1999 года, с которыми тоже ничего не понятно… Путин повел себя в этой ситуации далеко не лучшим образом, не продемонстрировав той самой силы духа, без которой сила газа ничего не сделает. Особенно если этим газом не уметь пользоваться. Да, в стране действует могучая и подлая, ничем не брезгующая пятая колонна,- но вины с Путина никто снимать не собирается. И он, и милиция, беспрепятственно пропустившая бандитов к месту теракта, и московские власти с их невнятным лепетом – все хороши.

И все-таки: как же им всем не повезло.

У нас было одно веселое, доброе, гордое зрелище, одна бесспорная удача, которая могла стать могучим символом возрождающейся, честной и сильной страны.

Не уберегли.



Возрождение России – дело рискованное. Без трудностей и – страшно сказать – без жертв оно не обойдется. Иное дело, что на эти жертвы никто сейчас не готов: отчасти потому, что страна капитально деградировала (и мир в целом не отстает), отчасти же потому, что ничего, кроме насмешек и обвинений в пособничестве властям, такая жертва сейчас не вызовет.

И поэтому дело возрождения России на данный момент следует считать проигранным. Еще до того, как оно, по сути, началось. Ничто серьезное, талантливое, умное и интересное стране сегодня не нужно: оно только будит больного, который, похоже, уже смирился со своей безнадежностью. Все сколько-нибудь поднимающееся над общим уровнем серости немедленно, как вершина, притягивает молнию: я впервые задумался об этом после гибели Луцика и Саморядова и с тех пор убеждался неоднократно. Фатум тяготеет тут над всеми, кто хоть что-то может. Можно видеть в этом логику истории, а можно – чью-то злую волю; я предпочитаю взгляд метафизический и теорий заговора не люблю. Как бы то ни было, сегодня любая попытка вернуть стране силу и величие означает кровь и только кровь. Собственно, кровь льется и так. Но «так» – по крайней мере не удается обвинить в этом кого-то конкретного. Кого-то, кому надоело вот так заживо гнить и захотелось наконец что-нибудь делать.

Что-нибудь делать в сегодняшней России – означает почти наверняка не просто ущемить чьи-то финансовые интересы, не просто спровоцировать очередную бойню, передел, виток насилия,- но и бросить вызов стагнации; а стагнация этого не прощает. Как не прощает и история попыток встать у нее на пути. Иной раз послушаешь, как тебя за невиннейшие констатации обвиняют во всех смертных грехах,- и подумаешь: не надо. Махнем рукой. Нечего…

Стагнация – это не просто исторический процесс. Это конкретные люди с конкретными фамилиями и интересами. Перечислять их – скучно, полемизировать с их печатными органами – бессмысленно. Иногда казалось, что их эпоха вроде бы кончилась. Дудки. Это они притворились мертвыми – очень надежный прием. Тактика их все та же: гуманизм на марше. Мы не хотим кровопролития. Мы не хотим ни великой России, ни великих потрясений (потому что сегодня уже ясно, что без великих потрясений никакой великой России не будет). Мы за то, чтобы никого не убивали.

Против этого нечего возразить. Противоречить логике истории – хорошая штука, но она красива только в книжках вроде «Улитки на склоне». А когда улитка сползает по склону Фудзи в низину быстро, почти лавинообразно,- останавливать ее бессмысленно. Только кровь проливать.

Поздравляю вас, люди с чистой совестью. Ваше дело правое, победа будет за вами.



В самой главной, лейтмотивной арии «Норд-Оста» – морской, которую поют сначала грузчики на пристани, потом чукчи на далеком северном берегу,- есть интересная первая строчка: «Море молчит, как рыба, но ветер дунет – и все изменится».

Ну, вот он и дунул, ветер норд-ост, северо-западный ветер, несущий запах моря и дыма, суровый и свежий ветер тревоги и гордости.

Изменилось ли что-нибудь?

Не знаю. Разве что где-нибудь в глубине. Но пока, сколько ни всматриваюсь, вижу одну и ту же мертвую зыбь.



2003 год

Дмитрий Быков

Уловленный дьявол



1

В Киев ездят сегодня, как в Турцию: в России зима, а здесь жара. Некоторые даже приносят свои извинения: простите, мол, пожалуйста, что я прибыл из такой варварской страны, где снег, медведи и спячка. Турки принимают эти извинения, всячески стараются услужить, показывают свою экзотику, но в глубине души все равно считают таких гостей людьми второго сорта, а всех их женщин называют наташами. Сами же сказали, что рабы, еще и извинились,- чего церемониться-то? Скажи такому гостю, что в Турции тоже бывает зима,- пусть мягкая, турецкая,- он тут же обвинит тебя в зависти, русофильстве и имперских амбициях.

Некоторые, правда, едут в Киев, как постаревшая прима устраивает гастрольный чес на окраинах: в Москве она уже не хиляет, всем надоели ее загулы и глупости, ее вечные фальшивые ноты и неисправимая вульгарность,- но в провинции залы рукоплещут: ого, кто к нам выбрался! Видать, мы уже почти Нью-Йорк, если залучили к себе такую звезду! А ваши творческие планы? А как вам нравятся наши люди? О, у вас прекрасные люди! Лучше не бывает! Наши-то продались Молоху, совсем разучились ценить настоящее искусство,- то ли дело вы, красивые, умные и понимающие! Так съездил на Украину Борис Немцов, продемонстрировав весь нехитрый спектр своих умений: эстрадные сальности перед ликующей толпой («Союз чекиста и рецидивиста – это извращение!»), мягкая эротика («Юлия Тимошенко уткнулась ему в плечо» – В.Панюшкин) и переговоры – без всякого результата, но с риском для жизни. Когда-нибудь новый Годунов-Чердынцев отметит в немцовской биографии три этих странных лейтмотива – переговоры, шахтеры и рельсы. Помню, как Немцов приезжал в Шахты, чтобы уговорить шахтеров уйти с рельсов – в 1997, кажется, году (а вывели этих шахтеров на рельсы журналисты НТВ: шахтеры сидели перед зданием городской администрации, НТВшники попросили их перейти на вокзал, будет, мол, эффектный кадр; не настаиваю на своей версии, так мне рассказывали шахтинские профсоюзные активисты). Теперь шахтеры приехали в Киев отстаивать своего Януковича – вопрос о добровольности этой акции тоже дискутируется,- но перекрывать железные дороги хотят как раз сторонники Ющенко; российские ноу-хау растаскиваются обеими конфликтующими сторонами. Правда, с переговорами у Немцова всегда выходит как-то туманно, загадочно: в 2002 году он не попал в захваченный «Норд-Ост» (то ли Путин не пустил, то ли захватчики) – а в 2004 году переговорил с российским спецназом, который то ли прибыл в Киев, то ли нет. Или это он переговорил с украинским спецназом? В общем, темно и неясно. Но гастроль прошла успешно: в России он таких аудиторий давно не собирал.

Особенно противно, конечно, читать Панюшкина. Стиль – поразительно точный критерий: когда человек теряет чувство меры, можно сколько угодно сочувствовать его благородным целям или по крайней мере спорить о них, но вот средства уже явно вышли из-под контроля. «Видели вы, как взмывают в воздух тысячи оранжевых ленточек?» Видели, и не только оранжевых; уж такие чепчики перед нами летали… дальше что? А эта умилительная подробность – из захваченной Рады Панюшкин передает репортаж, сидя в кабинете Ющенко, самом спокойном на тот момент месте! «Вы из «Коммерсанта»? Конечно можно!» Любопытно, что секретарша, указавшая Панюшкину на этот кабинет, названа сначала девушкой, а в следующем абзаце – уже молодой женщиной; бывают странные сближения, особенно в революционном чаду… И это умиление от близости к власти, хотя бы и будущей: этот восторг от пребывания в начальственном кабинете – его не спрячешь! Я не говорю уже о прочих розовых соплях, типа еще одного лейтмотива – хватания за руки: Панюшкина берет за руку то киевская студентка, намереваясь проделать с ним «волну», то Юлия Тимошенко, намереваясь ему внушить мужество… Что поделаешь, Колесников в это время мучился с президентом. Краснел перед португальцами за гаранта, который в эти дни уж подлинно опозорился по самые свои небольшие, крепкие уши. Теперь Панюшкину наверняка вручат какую-нибудь европейскую премию, которую прежде вручали Политковской. Само собой, я пишу это из зависти. Я вообще все пишу из зависти. Не завидую я только Глебу Павловскому, который в последнее время действительно выглядит не ахти. А что вы хотите, Глеб Олегович? Вы сами в интервью автору этих строк как-то заметили, что если партнер в покере жестоко жульничает – надо играть на повышение, то есть начинать прыгать через стол. В девяносто девятом через стол прыгали мы, а бледный вид имели Лужков с Примаковым; сегодня через стол прыгают другие люди. Нечего подсказывать проигрывающей стороне, которая вдобавок самым позорным образом сжульничала.

К вопросу о стиле: он все-таки выдает. Сегодня высказать сомнение в святости майданного дела, в безупречности оранжевой революции – значит навлечь на себя такие обвинения и таким тоном высказываемые, что как-то укрепишься в собственных подозрениях. Тут тебе и «имперская гнида», и «ФСБшный подпевала» – цитирую комментарии со сравнительно невинных форумов. О да, все мы здесь, конечно, рабы, которым комфортно под путинским каблучком, все мы быдло, мучительно завидующее НАРОДУ! Я готов вести любую дискуссию, убеждая и оппонента, и, если угодно, себя самого,- поскольку лично мне ясны далеко не все акценты,- но это тон, который делает музыку… Особенно ярятся, конечно, польские коллеги, которых в Киеве в это время жутко много. Злорадство их понятно – Польша натерпелась от России побольше, чем Украина. Отчетливо помню, как во время Варшавской книжной ярмарки некоторые критики и публицисты с такой яростью обличали Отчизну перед польской аудиторией, что становилось неловко: ведь не Штаты все-таки, преподавать не позовут, гранта не дадут… для кого стараетесь? От одной польской гостьи я услышал недвусмысленное: у вас и не было настоящей свободы, и не могло ее быть. У вас государство не ушло с рынка.

– Да если бы оно вовсе ушло с рынка, от реформ вымерло бы и лишилось работы вдвое больше народу…

– И правильно! Если люди не умеют ничего делать и голосуют за Путина, пусть вымирают!

Это было откровенно, спасибо. Это было сказано при свидетелях. Я не выдумал ни эту женщину, ни этот разговор. И он у меня был не один такой. От многих украинских друзей на скромное замечание насчет того, что все это у нас уже было,- я слышал: «Вы нация рабов! А мы Европа, и у нас получится!»

Да, конечно, мы нация рабов. И лучше бы, чтобы нас вообще не было. Потому что всякая наша попытка защитить себя – хотя бы в дискуссии – есть уже ностальгия по величию и проявление имперских амбиций. Мы хотим присоединить Украину, поэтому посадили на нее уголовника. Приличный человек за нас никогда бы не вписался. А теперь мы прислали в Киев свой спецназ, переодели его в гражданское и ждем только команды, чтобы начать стрелять по мирно ликующему народу, который («с любовью!» – Юлия Тимошенко) блокирует президентскую администрацию. У нас не вышло, а в Украине выйдет, потому что в свободной стране дважды два никогда не равняется четырем…

Можно я не буду на это отвечать? Потому что эти люди сами себе отвечают, выбалтываясь таким манером. Необходимо, чтобы и они, и Грузия, и сколько там еще будет потенциальных жертв бархатных революций по одному и тому же сценарию – прошли весь путь, который с 1991 года прошли мы. Русская вина перед Украиной, вероятно, действительно есть. Мы в девяносто первом всем подали пример. В свое оправдание могу сказать только, что у нас ГКЧП случилось само – никто его не провоцировал, и люди на улицу вышли потому, что законного способа оспорить происходящее у них не было. Не было ни Верховного суда, ни международных наблюдателей, да и европейская общественность мало что могла. Тогда мы победили – спасибо ГКЧП, отказавшемуся от применения силы. Скольких малых сих соблазнила Россия – считайте.

2

У происходящего в Киеве есть два аспекта – политический и моральный; это вещи разные, не пересекающиеся. Самое трудное – усвоить не толстовский даже, а более радикальный, пастернаковский взгляд на политику. У нас плохо читали «Доктора Живаго», время было такое – не располагающее к вдумчивому чтению,- а ведь именно там содержится сравнение истории с растительным царством. Мы застаем его в определенный момент и не можем на нее повлиять, можем лишь сохранить лицо – и только об этом должны думать. Роли расписаны заранее, вопрос лишь в том, соглашаетесь ли вы их играть или возвращаете тетрадку. История – во всяком случае, русская – циклический процесс, и удаются тут только те затеи, которые совпадают с духом очередного сезона. В четырехтактном цикле, который я неоднократно уже описывал, есть время для революций и время для реакций, и спрашивать сегодня «Почему у нас нет оппозиции?!» так же наивно, как интересоваться, почему нынче нет грибов. Не сезон. Зато есть масса других прелестей – самообразование в заваленной снегом избушке, катание с гор, подледный лов рыбы… Кому нравятся летние виды спорта – едет в Киев. Любовь к теплу ничуть не нравственнее любви к холоду.

Если же отбросить все моральные оценки, взаимные обвинения и прочие глупости, мешающие серьезному анализу,- в Киеве произошло вот что. Борьба за власть между двумя премьерами сначала была превращена в борьбу народа и власти, а потом – в противостояние Востока и Запада. Это было сделано потому, что другого шанса выиграть выборы у олигархической оппозиции не было. Есть такое ноу-хау, я предложил бы назвать его силовым приемом Ельцина, поскольку Ельцин это умел лучше других: сначала ситуация доводится до крайности,- ибо некоторые люди умеют выигрывать только в кризисах,- а потом побеждает тот, кто раньше успеет сделать противника ответственным за кровопролитие. Погибшие или раненые канонизируются, и от их имени (их именем) начинает твориться что душе угодно.

Игра на обострение – нормальный тактический прием. Если оппозиция не может победить в нормальной борьбе,- или если власть сама ей подыгрывает, лишая возможностей для такой борьбы, блокируя доступ на телевидение, вбрасывая клевету, а возможно, что и подсыпая диоксину в суши лидеру,- надо идти на превышение, то есть всю борьбу переводить в иной регистр. Тут надо постулировать один важный психополитологический закон, и его я предложил бы назвать законом Ющенко, поскольку он это доказал лучше других. Внимание, формулировка: любое, даже самое стабильное, общество может быть расшатано за двухнедельный срок, если вогнать нож в главную трещину, а именно в раскол между «либералами» и «консерваторами».

Это не столько политология, сколько антропология: Бог создал примерно поровну демократов и республиканцев. Для половины населения личность выше общества, для другой половины общество и государство превыше всего. Это не значит, что одни хороши, а другие плохи: просто придумано такое бинарное деление как вечный двигатель человеческой истории. Делимся же мы на мужчин и женщин, евреев и неевреев – и ничего! Дьявол воспользовался этой возможностью и стал загонять колун именно в эту роковую трещину, позволяющую расшатать любую систему,- и именно поэтому сегодня бессмысленно делить Украину на Запад и Восток, да и Россию, как я предлагал когда-то, по Уральскому хребту. Запад тут же разделится на свой западный запад и западный восток, и деление пойдет дальше, пока не дойдет до каждой ячейки общества: отлично помню, как в России на рубеже восьмидесятых-девяностых семьи распадались из-за этого же спора. Ты либерал или космополит? За демократию или за вертикаль? За твердые ценности или за релятивизм? Грубо говоря – за порядок или свободу? (Добавлю год спустя, что даже монолитный в главных вопросах Израиль раскололся по вопросу о «размежевании» глубже, чем когда-либо; многие злорадствуют – евреи всегда умудрялись разделять чужие социумы по этому же принципу, теперь пусть сами делятся на либералов и фундаменталистов! Увы, от дьявола защиты нет даже от тех, кто считает себя богоизбранным народом.)

На самом деле уловка дьявола в том и состоит, чтобы противопоставлять друг другу вещи взаимообусловленные и друг без друга невозможные. Мужчин и женщин, день и ночь, свободу и порядок, большинство и меньшинство, закон и благодать. Государство, не уважающее личность,- не стоит того, чтобы личность за него жила и умирала. Свобода возможна только при условии порядка. Чтобы продолжать род человеческий, нужны мужчина и женщина вместе, желательно влюбленные. Вертикаль и горизонталь нельзя противопоставлять друг другу: крест – их синтез, и именно поэтому (а не только потому, что он был орудием казни) христианство выбрало его символом. Дьявол вечно пытается сокрушить крест, отделить апологетов вертикали от апологетов горизонтали,- и если вовремя не противопоставить ему христианского миропонимания, он может и преуспеть. Ибо цель у него одна – максимальное зло, максимальные жертвы; все прочее – маски. Само христианство – синтез воли и милосердия, отваги и сострадания: отнимите у христианства готовность к смерти – что за сахарный сироп останется! Но идея креста, синтеза, снятия ложных противопоставлений – не так проста, до нее надо дозревать. А все, исходящее от дьявола, зрелости не требует.

Отдельные умные люди – вроде Честертона или Аверинцева – отлично видели лживость всех этих бинарностей и соответственно подлость всех политических сил, которые пытаются победить, отождествившись с одной из них. В конце концов, Ветхий и Новый Заветы тоже во многом друг другу противоречат, что убедительно показал еще Флоренский (да и до него многие, просто он лучше сформулировал – в письмах к Розанову, вошедших потом в «Отношение евреев к крови»); но именно соединение их под одной обложкой создает Книгу Книг. Мир надо уметь принимать с этим его главным противоречием. Весь двадцатый век прошел под знаком этой ложной оппозиции – почему и не привел ни к какому прогрессу, кроме технологического. В Киеве оппозиция, которую власть нерасчетливо загнала в угол, сыграла в ту же самую игру. После чего под лозунгами «Мы – Европа!» вышла на улицы. Тогда как признаком европейскости было бы именно до конца играть по правилам, сколько бы их ни нарушала противная сторона. Но такой христианский подход приводит лишь к нравственной победе, а Ющенко ведь нужна политическая.

Если же говорить о моральном аспекте происходящего, то украинцам сегодня действительно нельзя не позавидовать. Один весьма мудрый и дальновидный писатель, отлично понимающий всю подоплеку происходящего, не преминул в разговоре со мной заметить: «В эту неделю народ был именно народом, а не быдлом». Не знаю. Иногда мне казалось так, иногда – иначе. Киевские друзья звонят мне в избытке счастья: у нас тут такая радостная атмосфера! У нас тут фестиваль, просто фестиваль под открытым небом! Мы ходим кормить януковичевцев, их ведь не кормят, а мы им сала, горилки… Мы такие добрые! Дело в том, что человек в состоянии алкогольного или иного опьянения тоже бывает очень добр, но говорить, что он в это время ближе к образу Божию, кажется мне несколько чрезмерным. Кроме того, потом он становится очень зол. Завидует ли трезвый пьяному? Иногда, наверное, да. Но всеобщая любовь «под газом» кажется мне все же проникновением со взломом туда, куда надо входить со своим ключом.

Со всем тем я искренне желаю победы ющенковцам – просто потому, что Ющенко действительно не в пример симпатичнее Януковича. Сам я до сих пор хожу в оранжевой майке – слава Богу, у меня их несколько – и радостно ношу оранжевый шарфик, подаренный мне в Киеве. И в штабе Ющенко я чувствовал себя отлично. Кисло мне там стало только в три часа ночи, в ту самую ночь с 21 на 22 ноября, когда Ющенко, не дожидаясь толком никаких данных, кроме внезапного роста числа проголосовавших в Донецке,- объявил о своем недоверии ЦБК и позвал людей на Майдан к девяти утра.

Это был, мне кажется, фальстарт. И еще это была наглядная демонстрация главного оппозиционного лозунга: любой вариант, кроме нашей победы, мы будем считать подтасовкой! Главное же – мне померещился в этом прямой шантаж, ибо выводить людей на улицы – значит действительно признавать для себя только два варианта: победа или гражданская война.

Победы же этой революции я желаю по той простой причине, что Украина должна как можно скорее пройти неизбежный для всех бархатных революционеров путь. Бинарные оппозиции должны быть скомпрометированы и здесь, после чего власть возьмет предельно циничная третья сила. Возможно, из силовиков. Она будет тупа и бездарна, но народ в нее поверит и проголосует подавляющим большинством, впав в сонное зимнее оцепенение. И вот тогда-то – после лет пяти или шести «либеральной демократии», когда будут окончательно похерены фальшивые лево-правые и восточно-западные оппозиции,- начнет нарастать в ответ четвертая сила, которой можно будет сочувствовать без страха замараться.

Ведь в истории важен процесс, а не результат. Результат всегда более или менее одинаков. И с моральной точки зрения для человека весьма благотворно бывает постоять на площади, поскандировать лозунги и поносить на баррикады горилку и сало. Будет о чем вспомнить. Если у противника хватит совести не стрелять.



2004 год

Дмитрий Быков

Тайна ваших подтяжек



1

Обсуждать новые путинские инициативы скучно. Больше всего они похожи на записочки, которые отправлял своим преследователям Воскресенье в «Человеке, который был Четвергом». Там, если помните, шестеро сыщиков-провокаторов преследуют своего главаря, т.е. ищут Бога, а Бог то со слона, то с воздушного шара отправляет им письма такого содержания:



«Бегите немедленно. Раскрылась тайна ваших подтяжек. Преданный друг».



Или:



«Искомое слово, полагаю, будет «розовый».