Дмитрий Львович Быков



Хроники ближайшей войны

эссе

содержание



§ от автора

Часть первая. Философические письма

§ Письмо первое

§ Письмо второе

§ Письмо третье

§ Письмо четвертое

§ Письмо пятое

§ Письмо шестое. Опыт о самосохранении

§ Письмо седьмое. Об одном фантоме

§ Двести лет вместо

§ Подражание Горчеву

§ Дисквалификация

§ Памяти последней попытки

§ Уловленный дьявол

§ Тайна ваших подтяжек

Часть вторая. Хроники

§ Поющие в Чернобыле

§ Дарья из благодати

§ Ковчег без потопа

§ Потеряевка

§ Духовидец

§ Топ-топ

§ Вагнер

§ Украинская ночь

§ Доктор Скорова

§ Сказитель

Часть третья. Личный опыт

§ Как я пел «Марсельезу», или Швейцарская конина

§ Падение Игоря Кациса

§ На Енисее

§ Как я не встретился с Бродским

§ «Мне улыбаются твои сиськи». Как я был делегатом Конгресса

§ Как я нашел кепку Ленина и внука Мандельштама

§ Как мы регистрировались

§ Как я был на объединительном съезде

§ Как я брал интервью у Тото Кутуньо

§ За гранью. Классификация русского путешественника

§ Как я тоже видел Путина

От автора

В этой книге собраны статьи, появившиеся в «Русском журнале» (http://www.russ.ru), «Собеседнике» и «Огоньке».

Первая часть состоит из полемической публицистики, вторая – из репортажей и очерков, иллюстрирующих некоторые тезисы моей русскожурнальной колонки «Быков-quickly». Почти все тексты исправлены – исходя не из конъюнктуры момента (читатель легко заметит, что несбывшиеся прогнозы и поспешные оценки остались в полной сохранности), но из ненависти к собственному многословию.

Вообще, если бы я не знал лично автора всех этих статей и репортажей, я ненавидел бы его упорно и жестоко. Да я так к нему и отношусь, честно говоря.

Если это может кого-то утешить – пусть утешит.



Дмитрий Быков

30 августа 2005 года

Москва

Дмитрий Быков

Письмо первое



1

Мне приходилось уже писать и на форумах, и в статьях, и отчасти в «Орфографии» – о том, что русская история в последние двести лет как минимум (о периодизации можно спорить) представляет собой практически непрерывное движение вниз, временами под откос, и в этой коллизии уже не принципиально, съезжать ли в пропасть по левой или правой колее. Весь российский «маятник» – чередование либеральных и государственнических крайностей, оттепелей и заморозков, упоминавшихся бардаков и бараков – осложняется тем, что происходит он в процессе движения по наклонной плоскости; можно привести и другой визуальный аналог – спуск по спирали с повторением всех типологических признаков «оттепели» и «заморозка» на каждом новом витке, все более узком. Отсюда и убыстряющееся чередование, и все более очевидная второсортность как отечественной свободы, так и отечественного зажима.

Следует выделять, впрочем, не две (зажим – оттепель), а четыре стадии исторического процесса в России. С упрощением этого цикла – редукцией его до двух стадий – связаны многие заблуждения последних лет. Я обозначил бы стадии русского исторического цикла как «реформаторство (вплоть до полного разрушения прежней модели государства) – зажим – оттепель – застой». Иван Грозный и Петр Великий (в народе прозывавшиеся одинаково – кровавыми) правили достаточно долго, чтобы в первой половине своего царствования осуществить реформы, а во второй начать закрепощение. С великолепной наглядностью эти же четыре стадии прослеживаются, например, в девятнадцатом веке – но то было время других скоростей: системным признаком эпохи бурного реформаторства служит путч или мятеж (стрелецкий при Петре, декабристский при Александре, эсеровский при Ленине, хасбулатовский при Ельцине). О декабристском путче следовало бы сказать особо: советская историография наклеила на него ярлык «революционного». Б\'ольшую глупость трудно придумать. Победа Пестеля привела бы к террору куда более жесткому, чем государственный (как и любая секта по своей структуре куда жестче официальной церкви). Ни один военный переворот (каковым и был по сути декабристский путч) не приводил еще к демократизации страны. Попытка переворота не увенчалась успехом, и завинчивание гаек было осуществлено государственной волей.

Системным признаком конца реформаторской эпохи является равноудаление олигархов, или высылки соратников: иногда они убегают сами, как Курбский или Березовский, иногда их высылают, как Меншикова, Сперанского или Троцкого. Системным признаком оттепели (то есть попытки косметического реформирования государства без пересмотра его устоев) является расцвет искусств – поскольку оттепель дает сочетание свободы и стабильности оптимальное для творчества. Дополнительным стимулом для творцов является повышенное государственное внимание – и искренняя, раскрепощающая радость выживших, которых не тронули во времена зажима. Эпохи оттепелей в России – екатерининской (до пугачевщины), александровской (1855-1864, до подавления польского восстания), хрущевской (1953-1962, до Новочеркасска) исключительно плодотворны в литературном отношении и создают в обществе приятную надежду ни единение власти и народа. С этими же периодами связан расцвет наук (Ломоносов – Кулибин, Менделеев – Бородин, Королев – Ландау-Келдыш); симптоматично, однако, что хороших ученых Россия готовит в эпохи заморозков. Концом «оттепели» служит обычно подавленное восстание – иногда национальное, вроде польского, иногда внутреннее, вроде пугачевского, но всегда продиктованное обещанием реформ и их половинчатостью. В этом смысле эпоха оттепели симметрична эпохе реформ – поскольку та тоже с неизбежностью порождает бунт, но это как раз бунт старого против нового (стрелецкий, хасбулатовский); «оттепельные» восстания порождаются недостаточной решительностью реформаторов, путчи – избыточной решимостью; «оттепельные» восстания, как правило, настолько же слабее и робче путчей, насколько косметические ремонты деликатнее капитальных.

«Оттепели» предполагают расцвет многочисленных талантов, заморозки – единичную «вакансию поэта». Этот «единичный поэт» поначалу склонен переживать государственнические иллюзии, но быстро в них разочаровывается, входит в конфронтацию с государством и либо гибнет, либо уходит в тень. Человек, сформулировавший сам тезис о «вакансии поэта» – Борис Пастернак,- почти буквально повторил в 1931 году пушкинские «Стансы» 1826 года, «утешаясь параллелью», как сказано в последней строфе. При послепетровском зажиме 1730-1740, символичным апофеозом которого стало строительство Ледяного дома, роль первого поэта, реформатора языка и большого государственника играл Василий Тредиаковский, прошедший сходный путь. Эту фигуру у нас недооценивают, но дело, собственно, не в таланте, а в типе литератора, в одиночку становящегося литературой.

Поскольку история литературы мне ближе, я предпочту проследить типологию каждой стадии именно на литературном материале. Скажем, любая эпоха реформаторства закономерно порождает бурную полемику между архаистами и новаторами; будущий «единственный» поэт участвует в ней обычно на стороне новаторов (Пушкин в «Арзамасе», Пастернак в «Центрифуге»). Любая эпоха застоя и распада порождает тип элегического романсного лирика, болезненно чуткого именно к распаду: это тип Жуковского (Блока), и тут возможны почти буквальные совпадения: общий германский генезис, любовь к заунывному отечественному фольклору, уникальная музыкальность… филологический чертик толкает меня под руку, чтобы я провел параллели между поэмами «Двенадцать» и «Двенадцать спящих дев». Пусть какой-нибудь структуралист займется, «НЛО» обязательно напечатает. Отечественный застой породил целую плеяду таких лириков – Кенжеев, Гандлевский, Кекова, с поправкой, разумеется, на масштаб.

Наконец, отличительная черта маразмов – то есть высших и последних стадий стагнации – заключается в попытках реформирования системы, и всякий реформатор вызревает именно в недрах эпохи маразма; правда, и попытки эти, в полном соответствии с духом времени, являются, как правило, маразматическими – или по крайней мере чрезвычайно наивными. Таковы были реформаторские потуги Алексея Михайловича Тишайшего, реформы Павла I (особенно трогателен, конечно, ящичек для личных посланий императору), крайне неудачные попытки Столыпина и идеи Андропова – Горбачева о наведении порядка путем проверки кинозалов в рабочее время или вырубки виноградников.

Из всего сказанного ясно: то, что ожидает нас в ближайшие годы,- никак не новый застой (это бы полбеды), а новое вымораживание имперского типа. Отличия суть многи, но главное мы уже ощущаем: во время застоя жандармы отправляют свои обязанности с чувством вины, сознавая свою неправоту и обреченность системы. Во время заморозков у них есть чувство правоты. Им ведома сладость реванша – «Вот до чего вы довели!».

Русская история, следовательно, с момента существования России как единого государства прошла четыре описанных цикла:



– реформы Ивана Грозного – репрессивный период 1565 с 1584 – оттепель Годунова, приведшая к смуте,- застой Михаила и Алексея Романовых с переходом в маразм.

– реформы Петра – постреформаторские заморозки бироновщины – оттепель Екатерины, окончившаяся восстанием Пугачева, арестом Новикова и ссылкой Радищева,- маразм Павла.

– реформы Александра I – начало заморозков 1816 – репрессивное тридцатилетие Николая I – оттепель Александра II – застой и маразм Александра III и его старшего сына.

– реформы Ленина – зажим Сталина – оттепель Хрущева – застой и маразм Брежнева – Черненко – Андропова.



Мы находимся в начале второй четверти пятого цикла: реформы Горбачева – Ельцина – зажим Путина – оттепель и маразм его преемников.

Главная примета российской истории – ее абсолютная независимость от тех людей, которые ее делают. Роль личности в любой истории значима лишь в той степени, в какой эта личность совпадает с вектором развития конкретной страны,- но в России нет и вектора, т.е. нет истории как сознательного коллективного действия. Нет и нации, поскольку нация есть понятие не этническое, но этическое. Установить себе исторический вектор путем очистки нации от «чужих» – занятие столь же кровавое, сколь и бесперспективное. Между тем именно этим озабочены наши так называемые националисты – полагающие, что чистота крови есть сама по себе моральный императив. Смотреть на них давно уже не страшно, а смешно – вроде как на таракана: такое же совершенство.

История в России движется, как погода, как смена сезонов,- без всякого участия населения и даже власти. Думаю, что и Путин не самый плохой человек,- просто слабый. В известных условиях он, вероятно, был бы не худшим демократом. При застое был бы средним гебистом и неплохим семьянином. Я допускаю, что и Сталин при определенных условиях был бы неплохим виноделом и не худшим начальником треста. Но если человек в определенный момент согласился сыграть определенную роль, эта роль им овладевает – и больше он себе не хозяин. Путин себе не хозяин с марта будущего года, если, конечно, пойдет на выборы. Ни на одних выборах мы никого не выбираем: победа Ельцина в восемьдесят девятом и даже девяносто шестом году так же предопределена, как победа «Единой России» в нынешнем. Бессмысленно обвинять Ельцина в том, что он оставил нам такого преемника: осуществлять зажим обречен был любой преемник. Ничтожная роль личности в нашей истории наглядней всего прослеживается на Горбачеве: начал он как типичный продолжатель «эпохи маразма», но время переломилось без всякого его участия, и он оказался реформатором. Да, собственно, и по Александру I все было видно: один и тот же персонаж выступает как реформатор до войны 1812 года и как не очень удачливый диктатор после нее (полномочия диктатора делегируются Аракчееву, но последний слишком глуп для полноценной диктатуры). Полагаю, что описанный цикл – «реформы-зажим-оттепель-застой» – не есть чисто русская традиция: он характерен для любого политического процесса, но в западной истории, помимо этого цикла, наличествуют и другие векторы. В России их нет, и потому история наша ограничивается механическим повторением четырехтактного движения при нарастающей деградации культуры и практически полном неучастии народа в решении его судьбы.

Обо всем этом (без упоминания четырехтактного цикла, которого вообще, кажется, никто еще не выявил – рад буду ошибиться) писал сначала Чаадаев, потом Мандельштам в статье 1915 года о нем – но если уж роль личности в истории у нас так мала, что говорить о роли печатного слова?

Больше всего меня умиляют некоторые чрезвычайно одаренные люди, продолжающие верить в личность и ее выбор. Борис Стругацкий в последних «Московских новостях» утверждает, что теперь все зависит от Путина. Человек с таким интеллектом давно уже мог бы понять, что если система опять отстроилась в модель «все зависит от одного» – значит, от этого одного теперь уже точно ничего не зависит. Для человека, оказавшегося на самом верху, это серьезный шок – вот почему российские лидеры так быстро съезжали с ума, когда это до них наконец доходило. Да и сойдешь тут с ума, видя, как вся интеллигенция дружно, в голос говорит о сползании к диктатуре, констатации эти звучат на всех вечерах сатиры и даже кое-когда на телевидении, а процесс идет и будет себе идти вне зависимости от того, чего кому хочется. Ведь всем все понятно про «Единую Россию» – а голосуют с абсолютной покорностью. Чаадаев писал, что вместо истории у нас география. Дудки. Вместо истории у нас метеорология. Все знают, что зимой холодно, но поди ты ее предотврати. В стране, где не работает ни один закон, люди живут по законам природы.

2

Главная оппозиция в русской – да и в любой – истории как раз и состоит не в противостоянии левого и правого, а во вражде верха и низа. История пользуется идеологиями, а не наоборот. Идеологии – не более чем инструменты истории, осуществляющей свою планомерную работу. Движущей силой истории выступает ее дух, geist, уицраор, если хотите (давно пора понимать Даниила Андреева не как визионера, но как метаметафориста, описывающего вполне материальные процессы). История России, конечной целью и смыслом которой является сохранение государственности ценой уничтожения населения, использует для своих целей то либеральную, то государственническую идеологию – в пределах заданного четырехтактного цикла, предопределенного, как четырехтактная смена времен года (с некоторой сменой порядка: лето-зима-весна-осень). Спорить о том, что служит причиной самого этого сползания в бездну, в принципе можно долго. Автор рискнет предложить свою концепцию: когда-то Максим Леви, сын замечательного психолога и сам замечательный психолог, защитил в МГУ диплом об особенностях армейской психологии. Особенности эти, по его концепции, сводились к тому, что армия есть отдельная и глубоко перверсивная жизнь, доминантой которой является стремление к смерти, т.е. к дембелю. В этой жизни солдат проходит все стадии, которые обязательны и в развитии человеческой особи: бестолковое и бесправное детство, неопытную, но смелую юность, полнокровную зрелость и брезгливую старость. Любопытно, что «старики», не случайно называемые именно так, демонстрируют весь набор реакций, свойственных обычно старости,- сетования на то, что «мы в ваши годы пахали по-настоящему», постоянная раздражительность, болезни, пристрастие к своим личным вещам, мелочную бережливость на грани скопидомства, патологическое внимание к порядку и пр. Аналогичная психологическая инверсия наблюдается в любых коллективах, где люди собраны не по своей воле, в обстановке постоянного психологического напряжения и в скотских условиях – например, в лагерном бараке; правда, армейская ситуация имеет больше сходств с российской, поскольку военнослужащим постоянно твердят о том, что они выполняют ПОЧЕТНУЮ обязанность и должны ГОРДИТЬСЯ.

Жизнь, доминантой которой – в противовес обычному существованию – является стремление к смерти, выворачивает наизнанку все нормы и переворачивает традиционную шкалу ценностей. Солдат работает плохо, без охоты, из-под палки, за сутки едва-едва выполняя то, что на гражданке (для себя) сделал бы за час. Солдат постоянно раздражен и нацелен на разрушение, на желание мучить себе подобных, на презрение ко всему, что он же на гражданке склонен уважать (любовь, хорошее воспитание, деликатное отношение к женщине и пр.). Солдат ненавидит командира (в мое время принято было называть офицеров «немцами»). Единственное, что не инвертируется,- тоска по дому, но дом выступает метафорой загробной жизни, которая и в России остается для многих главной надеждой.

Удручающее сходство симптоматики наводит на мысль о том, что главной чертой российского государства является самоцельное мучительство своего народа, а главной чертой народа – ненависть к своему государству. Народ и страна до такой степени отчуждены друг от друга, что наиболее естественным их состоянием давно стали война на взаимное истребление. Хорошо защищать свою страну способен только тот солдат, который чувствует ее своей. Поскольку ни при одном социальном строе в России гнет не ослабевает – при Ельцине большинство точно так же депрессивно и несвободно, как при Сталине (с той существенной разницей, что посадки имеют несравненно меньший размах, но людей продолжают сажать за краденую булку),- остается признать, что и свобода, и несвобода, и беспредел, и империя являются в России лишь инструментами окончательного вымора населения ради сохранения государства. (Нельзя не увидеть также тенденции к территориальному сокращению России в последние сто лет – укрепление государства отчетливо требует урезания территорий; прирастание во время имперских зажимов – Калининград, Курилы, Прибалтика – не идет ни в какое сравнение с масштабом реформаторских утрат: Польша, Финляндия, Средняя Азия, часть Кавказа; сегодня на очереди Дальний Восток.)

Настоящим патриотом в этой системе может считаться только тот, чей интеллектуальный вектор наиболее полно совпадает с вектором исторического предназначения России. Иными словами, патриотом следует называть человека с врожденным чутьем на худшую, наиболее деструктивную модель исторического развития. Эта способность из всех зол выбирать худшее вообще чрезвычайно характерна для российских властей. Существовало много сценариев перехода к демократии, но выбран был самый бессмысленный и в конечном итоге самый травматичный. Сегодня политический спектр все еще довольно богат, но патриоты и тут делают безошибочный выбор, ставя на мерзейшее, а именно на «Родину».

Блок «Родина» сам по себе лишний раз подтверждает мысль о том, что все роли давно расписаны и от нас зависит только одно: согласны ли мы их играть. Рогозин и Глазьев согласились. Разумеется, «Родину» создал не Сурков, а общественный запрос. Приживаются, как известно, только те инициативы, которые с ним совпадают. Рогозин и Глазьев сами по себе вполне нейтральные люди, не лучше и не хуже других.

Итак, дело не в Рогозине и Глазьеве, а в тех силах, которые надули своим личным легочным воздухом пустой шар под названием «Патриотический блок «Родина». По ЖЖ и некоторым радиостанциям очень легко проследить, какие именно силы радостно напряглись и приподняли головенки. Я обрисую сейчас то, что эти силы называют «политическим православием», или интеллектуальным патриотизмом – как будто обычный патриотизм недостаточно интеллектуален. Слава богу, и политически, и в особенности стилистически эти люди легко описываются – поскольку они соответствуют вектору российской истории, ставят они всегда на самых бездарных. Неважно, какова по своей идеологии программа «Русский дом». Вся ее идеология состоит в оглушительной бездарности: это же касается одноименного журнала и всех писаний идеологов, называющих себя политически-православными. Точно так же ставки истинных патриотов в девяностые были на Пригова (те, кто называли себя патриотами в девяностые, никакого отношения к истинному патриотизму не имели – ибо истинными патриотами в эту зловонную эпоху были постструктуралисты, постмодернисты и сотрудники «НЛО»). «Русский дом» в смысле стилистической последовательности или, если хотите, монолитности – а также в смысле упомянутой оглушительной бездарности – недалеко ушел от Ирины Прохоровой, Ильи Кукулина, Дениса Иоффе или Кирилла Кобрина. По крайней мере, всех перечисленных авторов я читаю с одинаковым наслаждением.

Итак, поговорим о приметах политически-православного дискурса.

3

Это дискурс прежде всего очень смешной, потому что до крайности напыщенный. Архивны юноши, практикующие его, очень быстро начинают выражаться, как седобрадые старцы, и вести себя соответственно. Их движения поражают округлостию, речи – плавностию, а отношение к себе – патологическою серьезностию. Но смешно главным образом не это, а роковое внутреннее противоречие, заключающееся в крайней уязвленности и обиженности, во-первых, и фантастической агрессивности, во-вторых. Видя такого агрессивного человека униженным и обиженным, всякий здравомыслящий гражданин от души порадуется. Тут надо как-нибудь выбирать. Основных патриотических дискурса, собственно, два, и чередуются они в зависимости от политической надобности:



1) «Мы жалкие, мы убогонькие, кто только нас, сирых, не обидит! Мы не умеем за себя постоять, а наглые кавказцы, китайцы и в особенности евреи умеют; у нас нет землячества, и мы, кроткие, дружка дружку не тащим за собой на теплые местечки, а вот они тащат, и некуда просунуться русскому человечку. Мы богоносцы, а потому не можем»



– внимание, переход к дискурсу



2) – «растоптать всю эту жидовскую сволочь, китайскую чуму и кавказскую мразь, чего они все давно заслуживают; перестать кормить чернож…ых, которые насилуют нас и наших дочерей; сплотиться в единый кулак, как учили нас отцы наши, и нанести решительный удар по всем направлениям, чтобы полетели нечистые брызги и очистились вольные наши просторы».



Таковые обещания кротких и обиженных не могут, конечно, не вызывать самого искреннего веселья. Но они все это всерьез. Про мораль я уж не говорю – это бисер перед свиньями. Главным условием спасения России, с точки зрения агрессивного (или политического) православия, является именно изгнание всей сволочи, она же нечисть, она же мразь (они очень любят это слово применительно к оппонентам, а применительно к единоверцам обожают слово «блестящий»: блестящий офицер, блестящий публицист, блестящий сапог…). Поскольку с критериями сволочи и нечисти в стране, никак не могущей ни в чем определиться, обстоит сложно,- предлагается самый простой вариант: выгнать всех чужих. Характерной чертой православного дискурса является регулярное упоминание об изнасилованиях хороших русских плохими нерусскими (см. «Дочь Ивана, мать Ивана» В.Распутина). Интересно, кстати, что отдельные теоретики доходят до противопоставления православия и патриотизма – и утверждают, что патриотизм выше православия; т.е. люди, ставящие веру выше Родины, пытаются сбежать «к доброму боженьке» от грязного, но чистого Русского Дела. Под русским делом, надо полагать, понимается истребление сволочи. Таким образом, политическое православие в крайних своих выражениях доходит до отрицания православия как такового; впрочем, у «политических православных» с такими христианскими ценностями, как любовь и прощение, дело обстоит ничуть не лучше, чем у радикальных исламистов – с терпимостью. Любовь имеет характер ауто-эротизма, то есть распространяется исключительно на себя и небольшое количество ближних. Для русского православного дискурса, репрессивного по своей природе, в высшей степени характерны именно эти две тенденции: истребительная,- во-первых,- и имманентно-природная, во-вторых: человечество делится на «своих» и «чужих» даже не по классовому, а по имманентному признаку принадлежности к нации. «Русский» – это и национальность, и убеждения, и модель поведения. Это подтверждает тезис о том, что страна, отрицающая человеческие законы, живет по законам природы.

Другой существенной составляющей «политически-православной» риторики является апология Русского Воинства. Откройте любой номер «Русского дома» (где в любой авторской подписи ставится имя-отчество – из уважения к отцам, конечно; я бы на их месте и родословную до десятого колена прилагал, а то вдруг какой-нибудь Исайка затесался)… В нос вам шибанет нестерпимой смесью ладана, «Шипра», портянок, перловки и орудийной смазки – культ солдатчины и офицерщины тут поставлен на широкую ногу в сапоге сорок девятого размера. Истинный патриотизм заключается именно в истреблении – не только чужих, но и своих; созидание есть только форма бегства от этого веселого садизма. Главная добродетель русского солдата – готовность пасть не рассуждая. Не зря верховный национальный герой – маршал Жуков – славен прежде всего количеством загубленных жизней. Любые попытки заговорить об этом рассматриваются, конечно, как кощунство и посягательство на Последнее, Что Нас Сплачивает. Сплачивают нас, как правило, почему-то только войны – других примеров национального единения политически-православные не знают.

Конечно, это все для людей попроще. Продвинутые политически-православные читывали и Юнгера, и Шпенглера (Леонтьев, Меньшиков и Тихомиров у них вообще отскакивают от зубов). Любимая идея «ориентации на Север», то есть на Мировой Лед, то есть на страну Гипербореев, они же арии,- пронизывает собою всю их мифологию. Национал-патриоты вообще почему-то очень любят, чтобы было холодно. Тепло представляется им чем-то ненадежным, предательским. Для продвинутого национал-патриота важно не противопоставление Востока и Запада, но противостояние воинского, строгого Севера и похотливого, томного, торгующего Юга. В этом смысле у продвинутых национал-патриотов нет противоречия между откровенным нацизмом, который они исповедуют, и тем, что мы – страна, победившая нацизм. По их глубокому, но не афишируемому убеждению – мы потому и победили нацизм, что сами были ему сродни, никто другой бы не сладил; и уж конечно, иудейский заговор для Гипербореев опасней любого германского нацизма. С нацизмом разобраться – это так, ратная потеха двух богатырей; иное дело жиды. В этом же смысле для продвинутого патриота нет разницы между красными и белыми, поскольку и красные, и белые считали высшей добродетелью максимальное истребление своих, а не чужих. Иногда мне кажется (и в новом романе я разрабатываю именно эту версию), что орден русских патриотов – тайная, законспирированная организация, нечто вроде русского масонства, и только на самых высоких ступеньках посвящения известно, что главной задачей истинного патриота является именно и только истребление народа до тех пор, пока не останется один орден меченосцев. Воля ваша, никакого другого смысла в русской истории a la Гипербореи я не нахожу. О том, почему так получилось, будет рассказано в следующем философическом письме.

Дмитрий Быков

Письмо второе



1

В первом письме мы обозначили четырехтактный цикл исторического развития России – реформа (революция) – заморозок – оттепель – застой (маразм),- перечислив приметы каждого этапа: революция заканчивается военным путчем (жестоко подавляемым), заморозок предполагает единственную «вакансию поэта» и полный упадок общественной жизни, оттепель сопровождается расцветом искусств, для маразма характерен развал во всех государственных структурах по причине коррупции и отсутствия иных перспектив, кроме коррупционных. Во втором попытаемся проанализировать причины этого безвыходного и, по-видимому, безвариантного развития. Существовать по законам природы, писали мы, обречена всякая страна, отказывающаяся существовать по законам общества – то есть по правилам более сложного порядка. Отсутствие сознательной исторической воли к направленному движению – неважно, в какую сторону,- главный порок российского населения, которое именно в силу этого безволия и не является народом; воли же этой в России сегодня (и уже полтысячи лет) нет потому, что страна неспособна прийти к консенсусу, относительно хотя бы базовых ценностей. Консенсус этот немыслим в принципе, о нем не стоит и мечтать, поскольку в России не один народ,- нации же «россияне» (или «русские») не существует вовсе. Это столь болезненный клубок противоречий, что любое прикосновение к нему вызывает эмоции жгучие и неуправляемые, но распутывать его – или хоть разрубать – так или иначе придется, хотя бы задним числом, после исчезновения самого понятия «Россия» (если мы действительно намерены до такого дойти). То, что автор излагает ниже, наверняка оскорбит чьи-то национальные чувства – или, точней, муляжи этих чувств, поскольку ни одна нация в России не сформировалась до конца. Наше национальное чувство похоже на фантомную боль.

Все разговоры о небывалой, принципиально новой исторической общности «российский народ» бессмысленны, как бессмысленны были и заклинания насчет аналогичной «советской» общности. Равным образом не может быть и консенсуса между сторонниками «демократии» и «сильной руки» (беру эти понятия в кавычки, ибо в России они условны). В США после выборов президента, угодного лишь половине общества, национальный консенсус не пострадал, ибо держится не на личности. Американское общество скреплено некоторым количеством фундаментальных идеологем, преступить которые оно не сумело и в кризисные шестидесятые, и в голодные тридцатые. В России понятия «идеология» нет вообще, и именно внеидеологические начинания (вроде путинского правления) пользуются в ней поэтому особенным успехом. Последовательно проводить здесь ту или иную мысль самоубийственно, поскольку русский избиратель (русский попутчик в поезде, русский ученик в школе) вообще смотрит не на мысли. Он первым делом идентифицирует вас по принадлежности к касте. Таких каст – или, если угодно, наций – в России три, и их генезисом мы сейчас займемся.

В качестве предварительного замечания обозначим тот факт, что подлинной истории России до сих пор не существует. Есть более или менее последовательные теории вроде гумилевской, есть исследования Артура Кестлера (прославившегося как автор «Слепящей тьмы» и проклятого миллионами за «Тринадцатое колено»), есть псевдоисторические труды советских исследователей, подгонявших все под взаимоисключающие концепции,- но сколько-нибудь внятных сведений о том, как образовалась нынешняя этническая неразбериха на отечественных просторах, у нас нет до сих пор. Виновата тут, я думаю, не только катастрофа с источниками, но и некая общая родовая память о случившейся тут трагедии, к которой мы не разрешаем себе прикасаться даже мысленно. Это зияющее пятно на месте родословной надо же когда-нибудь заполнить внятной информацией,- и сделать это можно единственным способом: посмотреть на русскую историю с внеидеологической, непредвзятой точки зрения, оценить ее результат. Автор предупреждает, что для изложения своих взглядов он прибегает к нескольким метафорам и что понятия «немцы» и «евреи» употребляются здесь именно в метафорическом смысле. Концепция, излагаемая тут, лежит в основе моего романа «ЖД», но обнародовать ее я считаю важным раньше книги – ибо романы пишутся долго, а неумолимая деградация России происходит на наших глазах.

2

Консенсус по базовым ценностям в России невозможен потому, что мы живем в захваченной стране. Угнетатели и угнетенные никогда не договорятся о том, что такое хорошо и что такое плохо. Российская история последних пятисот лет складывается из трех векторов. Во-первых, это круговое движение, осуществляемое анонимным «коренным населением» – неким восточным народом, исповедующим восточную же идею круга и считающим пагубой любое сознательное историческое усилие. Этот народ отличается кротостью, трудолюбием, покорностью и цикличностью во всем. Вероятно, в древности это коренное население России имело два основных языческих праздника – день весеннего пробуждения земли и день ее зимней спячки; впоследствии население приспосабливало к этому своему календарю любые религии, что христианскую, что коммунистическую, празднуя весной Пасху или Первомай (Проханов давно называет Первомай «нашей красной Пасхой»), а зимой – Рождество или Новый год. Существовали также два обжорных дня, отмечаемых соответственно в канун весны (Масленица) и в разгар осени (Седьмое ноября). Весной ели блины, как-то ассоциирующиеся в народном сознании с солнцем, а осенью – студень, или холодец, ассоциирующийся со льдом. Все это можно долго и изобретательно обосновывать.

От коренного населения нам осталось некоторое количество не испорченных захватчиками сказок – в них доминирует идея круга (яблочко по блюдечку, колобок, волшебный клубок – подробное обоснование мотива кругового движения в русской сказке см. у Синявского в работе «Иван-дурак»). Другая идея, характерная исключительно для русского фольклора,- образ изнемогающей щедрости, раздаривающей себя направо и налево просто по причине своего избытка: печка, переполненная пирогами, яблонька, отягощенная яблоками, банька, умоляющая в ней попариться,- то есть доброта и открытость, доведенные почти до юродства. Коренное население в этих сказках предстает бесконечно кротким и миролюбивым, чтобы не сказать мироточивым,- и это действительно так: эту каратаевскую составляющую – бесконечную щедрость и круглость – гениально заметил Толстой. Он же заметил и полное отсутствие устойчивых эмоций у представителя этого населения, его крайнюю эмоциональную лабильность в сочетании с инстинктивным ужасом, который окатывает «коренного жителя» при мысли о любом сознательном усилии, кроме поденной работы. Каратаевца можно заставить действовать, можно даже принудить его к борьбе,- но именно фольклор отдает решительное предпочтение герою, который не мешает естественному ходу вещей. Победителем выходит тот, кто не суетится: земля у него родит сама, печь едет куда надо и пр. Недеяние – основная жизненная философия коренного населения; деятельность его ограничивается циклом сельскохозяйственных работ, да и в тех не следует чересчур усердствовать. Культ труда, причем труда нерационального, неумелого (отсюда мозоли как признак неумелости) и плохо организованного, был привнесен захватчиками-угнетателями и насильственно «спущен» коренному населению, для которого труд был не обязанностью и не праздником, а нормальной частью жизни. После чего мерилом работы, по точному слову Кормильцева, стали считать усталость, а не результат,- общая черта всех захваченных обществ, где рабский труд используется с таким расчетом, чтобы рабы как можно быстрее дохли и ротировались.

Это коренное население не может не внушать глубочайшей жалости и симпатии… если бы не одно но. Его кротость засасывает, слабость расслабляет, вечная покорность и безволие начинают наконец утомлять – как в потрясающем стихотворении Льва Лосева, остро чувствующего именно эту каратаевскую составляющую национального характера: «Помню Родину, русского Бога, уголок на подгнившем кресте – и какая сквозит безнадега в рабской, смирной Его красоте». Те же вещи хорошо чувствует Кублановский, что отмечалось и самим Лосевым,- но больше их любит.

Коренное население – может быть, и неосознанно,- исповедует простую, как мычание, языческую идеологию, при выборе между ужасным концом и ужасом без конца всегда выбирающую второе. Любое направленное движение ведет к гибели («Что не имеет конца – не имеет смысла», учил Лотман), и лишь природа живет циклически, оставаясь бессмертной и бесконечно глухой к любым нравственным законам. Эта природность коренного русского социума побеждает любую структуру, что наглядно изображено в том знаменитом эпизоде «Александра Невского», где немецкая «свинья» поглощается русской кашей (отдельное исследование можно было бы написать о том, что традиционное российское блюдо «поросенок с кашей» есть напоминание именно о Ледовом побоище). Захватить это население очень легко, ибо воинского сопротивления оно практически не оказывает, к смерти относится стоически и вообще побеждает главным образом за счет пространства, приспосабливая нравы победителя к своим и образуя занятные гибриды.

Что касается захватчиков, от них зависят два других вектора русской истории. Первый – отрицательная селекция, то есть придание круговому движению воронкообразного характера. Второй – даже не вектор, а фактор, то есть собственно ускорение, о котором столько разговоров было в восьмидесятые. Таким образом, картина русской истории на современном ее этапе – кругообразное, стремительно ускоряющееся движение по внутренней поверхности гигантской воронки, неизбежно суживающейся к концу и приводящей к измельчанию всего и вся. Оба этих дополнительных фактора привнесены извне, зависят от захватчиков и могут быть обозначены как влияние «условных тевтонов» и «условных евреев». Встреча и диалог этих двух захватчиков изображены, по мысли того же Лосева, в «Песни о вещем Олеге» у Пушкина; мысль эта развита в лосевской балладе «ПВО», в посвящении которой неслучайно упомянут Артур Кестлер, автор книги «Тринадцатое колено»,- о том, что коренным населением России являются именно евреи (хазары) и что путь этого согнанного с мест населения пролег впоследствии в Германию, где они и стали называться ашкеназами. Не станем обсуждать тут кестлеровскую концепцию. В замечательной книге «The Thirteenth Tribe» (полный и хорошо прокомментированный русский перевод: СПб., «Евразия», 2001) хватает изящных подтасовок, передержек и натяжек – хотя у Гумилева их не меньше. Мысль о том, что именно евреи являются коренным населением России, не раз приходила и мне (см. «Двести лет вместо»), но по тщательном рассмотрении я принужден был отказаться от этого мифа – до сих пор, кажется, исповедуемого некоторой частью еврейского населения (во всяком случае, несколько писем от израильских историков я получил – там доказывалось, что именно хазары создали русскую государственность, а потом были изгнаны). Судя по тому, как относятся русские почвенники к евреям,- дело и впрямь похоже на захват, на какую-то давнюю стычку; но в действительности все сложней. Антагонизм «условных норманнов» и «условных хазар» – никоим образом не антагонизм угнетателя и угнетенного, но спор двух захватчиков, вечный и потому особенно непримиримый. Отсюда распространенное заблуждение, что всякий истинный русский в душе непременно антисемит, а всякий последовательный еврей – непременно русофоб. Варяги и хазары – понятия не столько этнические, сколько этические. Коренному населению – и прежде всего сельскому – до евреев нет вообще никакого дела; антисемитизм в России всегда насаждался сверху, шел от начальства, от победивших варягов. Коренное же население безропотно терпит и варягов, и норманнов – и, как земля, всех кормит.

Далеко не всякий русский – антисемит; но всякий варяг – несомненно антихазар, и наоборот.

3

О хазарском каганате до сих пор известно очень мало. Большинство книг по хазарской истории грешат подтасовками и домыслами. Я рискнул бы предположить, что Кестлер прав в главном – то есть что между Волгой и Доном действительно существовало иудизированное государство, гордившееся (как пишет в знаменитом письме X века к Хасдаю бар Исааку бар Шафруту хазарский царь Иосиф) своей абсолютной независимостью («иудейским скипетром») и сохранением ее в изгнании. Хасдай интересуется, точно ли в верховьях Итиля существует еврейское государство, где иудеи «никем не угнетаемы». Иосиф подтверждает эти сведения, не утверждая, однако, что хазары имеют что-либо общее с этническими евреями. Хазария – результат завоевания, покорения исконных местных жителей одним из рассеянных иудейских колен, причем покорены были как тюркские, так и славянские народы, платившие хазарам дань. Этих славян (коренное население) как раз и следует раз навсегда отличить от руссов, то есть россов, то есть варягов – присвоивших себе в конце концов право называться истинно русскими.

По-видимому, в какой-то момент своей истории славяне (или так называемое коренное население) были захвачены немногочисленным, но крайне воинственным северным народом. В 862 году варяги взяли Киев, в 965-м, согласно хронологии Кестлера, сын Игоря и Ольги Святослав разрушил хазарскую столицу Итиль. Не исключено, что именно один из ранних походов «руссов» на хазар получил странное название «призвания варягов». Варяги явно сами были авторами легенды о том, что их призвали. Славяне никогда не испытывали проблем с тем, что ими некому было управлять: управлять природой не требуется, земля плодоносит и листья осыпаются без всякого идейного руководства. Варяги, разумеется, пришли сами; идеология, которую они принесли, реконструируется по наиболее радикальным и откровенным формам нынешнего почвенничества, но цель тщательно скрывается. Условные руссы – или норманны, или северяне – принесли в Россию идею «Севера», то есть мистическую и в каком-то смысле даже мистериальную историческую схему, в основе которой лежит идея отрицательной селекции: «Чем хуже, тем лучше». В основе этой идеологии – презрение к жизни и ее благам, стремление к смерти; это могло бы сделать ее почти христианской, кабы не один нюанс. И жизнь, и смерть должны быть чужими: презрение к ЧУЖОЙ жизни и стремление к ЧУЖОЙ смерти – вот главная идеологема российского почвенничества и стержень варяжского мировоззрения. На языке варяжского фольклора эта высокая мудрость выражается в лагерной пословице «Умри ты сегодня, а я завтра». Не менее характерен анекдот (именно анекдот, а не сказка,- главный вид «варяжского» фольклора): из терпящего бедствие самолета, в котором летят представители разных национальностей, все время надо кого-то выталкивать в качестве балласта. Француз прыгает с криком «За Францию!», немец – с криком «За Германию!», а русский с криком «За Африку!» выталкивает негра. Несомненно, этот русский при тщательном анализе оказался бы «политическим православным», то есть истинным патриотом в наиболее радикальном варианте.

Согласно варяжским законам, навязанным славянскому социуму, храбрость подменяется грубостью, талант и интеллект объявляются вне закона, высшей добродетелью захваченных является беспрекословное подчинение, а высшей добродетелью захватчиков – изобретательная и ничем не ограниченная жестокость. Наиболее совершенным выразителем эстетики «условных варягов» является художник Константин Васильев, вовсе не такой бездарный, как принято считать (во всяком случае, Илья Глазунов недостоин был бы целовать след блохи, укусившей Васильева). Что касается собственно воззрений условных норманнов, то они, как у всяких угнетателей, двойственны. Один кодекс навязывается побежденным, другой исповедуют сами победители. О кодексе победителей я многого сказать не могу, затем, что к ним не принадлежу – а правила свои они держат в секрете. В самом общем виде – это кодекс поведения «Начальства»: нам можно все, вам – ничего.

Кодекс поведения, предписанный коренному населению, несколько сложнее: высшей добродетелью является послушание (и лучше бы бессмысленное), любая попытка рационализации труда и жизни является позором, место умного – у параши, войны выигрываются количеством жертв (причем истреблять своих надо интенсивнее, чем чужих). Количество жертв есть вообще главный критерий величия замысла с точки зрения этики, насильственно спущенной норманнами. Наблюдать все это в самом наглядном виде можно в российской армии, чей профессиональный праздник с таким оглушительным треском отмечается в Отечестве. Бессмысленное подчинение, максимум страданий («тягот и лишений воинской службы»), полное отчуждение солдата от Родины, которую этот солдат должен любить априори, без всяких уступок с ее стороны,- все это идеология «православного воинства», с разной мерой откровенности излагаемая патриотическими публицистами на протяжении последних двухсот лет. Главной трагедией России – и в первую очередь русской армии – является тот факт, что живем мы, «под собою не чуя страны», то есть ни секунды не ощущая Родину своей. Родина захвачена воинственным племенем руссов, которым – по крайней мере на словах – враждебна сама мысль о самоценности человеческой жизни (гордые и воинственные люди титанического Севера, сыны мирового льда, они считают любую уступку человеческому прихотью расслабленного Юга и настаивают, что главная оппозиция в истории – именно война Севера с Югом, а никак не Востока с Западом). Мировой лед, теория сумасшедшего Горбигера, а впоследствии – совсем не сумасшедшего Дугина, тоска по эпохе титанов – все это характерные, хотя не афишируемые черты русского почвенничества, природа которого отнюдь не славянская, а скорее уж немецкая или даже норвежская, если на то пошло. Лично мне приходилось не раз слышать о том, с каким презрением «патриоты» отзываются обо всех, кому дорога собственная жизнь («шкурка», как выражались они не без презрения),- но эти же патриоты всегда были так болезненно озабочены собственным физическим состоянием, что их презрение к чужой жизни становилось особенно умилительно. Характерным примером такой двойственности является книга Дмитрия Нестерова «Скины», вообще очень полезная: ее герой бесконечно озабочен собственным физическим здоровьем и даже здоровьем своей кошки (несомненно, этнически чистой – «Папа, а наша кошка тоже ариец?», перефразируя Кассиля). Это не мешает ему избивать ногами женщину, забеременевшую от негра. Это истинная мораль людей Севера. Они умеют, нет слов, созидать могучие империи – но в этих империях скоро становится некому жить; поддерживать их в рабочем состоянии можно только при условии бесконечного убывания населения… да и потом, коренные жители своей кротостью кого хочешь засосут, и начинанья, взнесшиеся мощно, ржавеют уже году на сороковом. Тому примерами империи Грозного, Петра и Сталина.

Увы, недостаток письменных источников не позволяет мне судить о том, какова истинная задача руссов на славянских (впоследствии хазарских) территориях. Судя по статистике, целью руссов-государственников, непрерывно мажущих кровью фетиш государства, да не какого-нибудь, а любого, лишь бы репрессивного,- является скорейшее исчезновение народа при попутном отборе тех его представителей, которые после многих веков селекции составят так называемый орден меченосцев, своего рода антиэлиту, идеальное войско зла, способное либо к захвату мира, либо к установлению некоего абсолютного социального строя, о котором я имею очень приблизительное представление, да и сами почвенники вряд ли расскажут много. Если бы они стремились заодно истребить и себя – их идеологию можно было бы уважать хоть в какой-то мере; однако задача их заключается в том, чтобы уцелеть с небольшим количеством вернейших, специально отобранных в результате долгих экспериментов. Что они будут делать потом – для меня загадка. Беседовать со звездами? Захватывать остальное человечество? Выкладывать из ледяных кубиков слово «Вечность», которое при всем желании, как известно, не выложишь из букв «ж», «о», «п» и «а»? К земледелию и вообще какой-либо производительной деятельности эти варяги не склонны – тому пример поведение отечественного начальства во время всех сельскохозяйственных реформ. Только захватчики могли так грабить недра российской территории, так насаждать на ней кукурузу и так руководить производством. Это, впрочем, касается не только коммунистов – сельскохозяйственные инициативы большинства русских правителей отличались поразительным невежеством и полным незнанием реалий, почему русская деревня – при всех своих сказочных ресурсах – и жила так, как жила. Любое другое население – менее кроткое, более пассионарное или попросту не такое языческое – давно бы прогнало столь неумелых и откровенно бездарных захватчиков, как эта странная варяжская ветвь; но поскольку философия каратаевцев предполагает терпение и недеяние, они спокойно дают себя захватывать кому угодно – лишь бы жизнь и дальше шла по кругу. Им невдомек, к сожалению, что их хождение по кругу давно сопряжено с деградацией – вот почему в былые времена у них могли быть и Пушкин, и Толстой, и Блок, а в последнее время трудноват для освоения становится даже массив советской культуры.

Впрочем, другие – условно хазарские – захватчики ничуть не лучше умеют руководить коренным населением. Поскольку это население живет циклически, раз примерно в сто лет (в последние годы чуть быстрее) оно проходит некую точку бифуркации, а именно революцию или масштабное реформаторство, поскольку жизнь его становится вовсе уж невыносима по причине торжествующего маразма и всеобщего разложения. Так было при Грозном, при Петре, при Александре Благословенном и при Ленине, и всякий раз две категории захватчиков мучительно боролись в этой кризисной точке за обладание коренным населением. Вылезали на свет наиболее инициативные хазары – Шафиров, Троцкий, Свердлов и пр.,- но побеждали всегда россы – ибо у них, сколько можно судить, меньше моральных ограничений; впрочем, возможно, их методы просто лучше срабатывают на этой территории. Люди Севера в силу самого климата приспособлены к российским условиям лучше, чем люди Юга. У коренных русских – т.е. славян – множество раз был шанс начать с нуля и явить миру нечто небывалое, но откуда ни возьмись – на всякую русскую революцию с одной стороны набрасывались хазары, с другой варяги, и после краткого периода космополитизма и относительной вольности империя начинала новый круг своего существования, а население знай терпело.

Люди Юга действуют иначе, и философия их резко отличается от воинственной идеологии северян, хотя цель у них примерно та же – ослабление, разложение и в конечном итоге уничтожение коренного населения, пусть и не столь радикальными способами, как предполагают северяне. Если Север пользуется всем инструментарием принуждения и насилия, то Юг заманивает коренное население куда более соблазнительными вариантами – полным отказом от ценностей (включая самые архаичные, то есть семейные), идеологией праздности и потребления, антигосударственной риторикой, идеей расслабленности и независимости, а главное – самоцельной свободы. Немудрено, что «условно хазарская» идеология – которая, конечно, ничего общего не имеет с западным либерализмом – строится на отрицании «норманнских» ценностей, то есть на перевирании и без того перевранной истории. Если норманны из рода в род утверждают, что русские войны выигрываются самопожертвованием,- то хазары из рода в род доказывают, что они выигрываются заградотрядами, угнетением, страхом и пр. Коренное население, как мы знаем, к войне не склонно вовсе – единственным истинно народным полководцем в русской истории был Кутузов, делавший все возможное, чтобы не воевать вообще, и справедливо полагавшийся на спасительную роль пространства. Именно пространство – главный герой русской истории, чего не желают понимать ни норманны, ни хазары: им с этим пространством попросту не сладить, они испытывают перед ним род ужаса.

Как и норманнская мораль – и как всякая вообще мораль захватчика,- учение южан двойственно. Для побежденных – одно, для победителей – другое. Для побежденных хорошо все, что способствует разложению: полное отрицание самого понятия нации, доходящее до космополитизма; попытка скомпрометировать саму идею государственной власти и вертикали вообще; «философия наслаждения»; почти такой же интеллектуальный ценз, как в случае с норманнами,- только норманны в качестве основного чтения навязывают роман «Семья Журбиных», а южане разрешают читать Дарью Донцову. Коренному населению умнеть не положено, а истребление интеллигенции в недолгие периоды торжества южан идет почти такими же темпами, как при засилье северян (только при северянах она гниет в лагерях или сходит с ума в подполье, а при южанах несколько более гуманно вымаривается на вещевых рынках или на иной поденной работе). Для себя же южане исповедуют совершенно иной комплекс ценностей – жесткую вертикальную иерархию, безусловную национальную замкнутость (Пастернак за его приверженность ассимиляции до сих пор в иных кругах презрительно именуется «выкрестом»), весьма нетерпимое отношение к свободе мнений (автор этих строк достаточно потерпел от либеральной «свободы» и либеральной же «цензуры»; любопытно, что ровно так же относятся к нему и почвенники).

Эта роковая двойственность «хазарского» мировоззрения давно уже замечена наиболее проницательными норманнами, высказавшими предположение, что и само христианство – хитрая уловка иудеев, запущенная в мир специально для того, чтобы разложить и ослабить всех неевреев. Например, такой идеологии придерживался упомянутый Константин Васильев, чья картина «Илья Муромец сшибает кресты с церквей» репродуцируется во множестве антисемитских листков. Наиболее продвинутые почвенники считают, что христианство – своеобразный хазарский реванш за утраченный Итиль, попытка отнять у победивших варягов их истинную северную веру с Перуном-Вотаном и прочими воинственными божествами. Если принять эту версию, Божественное вмешательство становится особенно очевидным: вера, призванная утешать побежденных, победила во всем мире, и хитрецы перехитрили сами себя. Эта экзотическая версия заслуживала бы отдельного рассмотрения (каков бы ни был земной генезис христианства, его Божественное происхождение оспорить трудно); мы упоминаем о ней лишь потому, что она иллюстрирует двойственный характер хазарской идеологии, заметный далеко не одним хазарам. Такие догадки – об «экспортном» характере христианства – в беседах с Гиппиус шепотом высказывал Розанов. Они интересны как один из примеров. норманнской конспирологии – а Розанов, без сомнения, был «норманном», хоть и менее радикальным, чем его духовный учитель Леонтьев.

Конечная цель хазар для меня еще более темна, чем конечная цель норманнов. Если я хоть отдаленно могу себе представить, чем закончится воцарение норманнов (разыгрыванием некоей космической мистерии с участием ордена меченосцев), то вообразить, что станут делать с Россией южане, я уж вовсе не способен. Руководить ею они умеют ничуть не лучше северян, что наглядно продемонстрировал случай Троцкого. Впрочем, Троцкий был не один – желающих хватало, и все они имели самое приблизительное представление о специфике местной жизни. Казалось бы, у нас перед глазами национальное государство упомянутых южан – но к местным хазарам оно имеет очень мало отношения и создавалось отнюдь не только ими; впрочем, нет у меня и четкого представления о конечной цели Израиля. До сих пор он, как мне кажется, заслоняется от мысли об этой цели перманентной борьбой то с внешним врагом, то с природой,- какова же метафизическая задача еврейского государства и зачем хазары, собственно, стремятся вернуть себе Россию, я представления не имею и не жду, что они когда-нибудь признаются. Весьма возможно, что истории хазар и варягов сами по себе не имеют никакого смысла, а совокупный смысл их именно в непрерывной войне – главной движущей силе истории. Однако именно с окончания этой войны – то есть с истинного принятия христианства, равно чуждого идеологии Севера и Юга,- начинается собственно человеческая история, которой мы еще и не нюхали. В любом случае, если истинные русские – коренное население – служат только материалом в бесконечной и покамест бессмысленной войне хазар с варягами, им не позавидуешь: в этой войне о них заботятся не больше, чем о почве, на которой происходят генеральные сражения. Ее дело – родить (когда у борющихся находится время закусить яблочком или зачерпнуть из молочной реки с кисельными берегами).

Возможно также, что никакой окончательной цели ни у хазар, ни у варягов в самом деле нет, а обоим хочется только покончить с коренным населением – от которого и так уж почти ничего не осталось; его последние остатки реализуют свою идею движения по кругу, целыми сутками ездя по кольцевой линии московского метро в последних вагонах поездов. Их видит каждый, и именно они, по-видимому, составляют остатки могучего некогда племени. Землю у них отняли, в города по-настоящему не пустили, так что коренное население России сегодня поистине низведено до статуса бомжей. Что же до главных занятий всякого коренного населения – артельного, созидательного труда и строительства национальной культуры,- к этому славян сегодня не подпускают: с одной стороны на страже стоят норманны со своей патриотической культурой, с другой – либералы со своей космополитической. И та, и другая давно уравнялись по качеству, а в последнее время у обеих появились общие фигуранты (случай Александра Проханова). Общие враги у них давно уже одни – и первым критерием истинности высказывания является для меня тот факт, что оно оспаривается обеими сторонами, а автор его объявляется врагом в обоих лагерях. Классический пример такого общего врага – одаренный молодой публицист Дмитрий Ольшанский. О собственном опыте скромно умолчу.

Кстати, именно Ольшанский подметил недавно замечательный парадокс: и анонимные авторы с «Елобалруса», и персонифицированные представители «политического православия» стараются присвоить Владимира Путина, объявить его своим президентом и находят в его выступлениях элементы собственных программ. Некоторые полярные идеологи даже объявляют его «своим» президентом. Так же, пишет Ольшанский, «своим» называли Сталина и евреи, видевшие в нем гарантированную защиту от фашизма, и русофилы, называвшие «красным царем». Евреи, конечно, заблуждались, что Сталин им впоследствии и продемонстрировал,- либералы от Курбского до Троцкого и Березовского обязательно кончали тут ссылкой (надо будет подробнее обосновать в романе версию хазарского происхождения Курбского). Тем не менее в главном обе стороны не заблуждались, как не заблуждаются и теперь. Путин – действительно их царь, равно принадлежащий и политическим православным, и либералам; но не по вектору, а по уровню. Поскольку, как уже было сказано, в России идеология традиционно не играет никакой роли и используется лишь как предлог для захвата власти или для истребления коренного населения,- вектор тут вообще принципиальной роли не играет, и всю эту квазиидеологическую путаницу давно пора оставить. У нас нет и не было ни либералов, ни государственников: и либерализм, и государство обожествлялись лишь как равноэффективные машины для установления своего господства и эксплуатации захваченных рабов. А вот президент Путин – у которого идеологии нет в принципе и который обречен поэтому стать орудием очередного «заморозка» – с полным основанием может быть назван и президентом «Глобалруса», и президентом Холмогорова. Это фигура их пошиба и масштаба.

Относительно будущего России выводы у меня, к сожалению, самые пессимистические, поскольку оба непримиримых захватчика, чередуясь, легитимизируют друг друга. Краткий период интернационалистического бреда, «мировой революции» и разрушения империи завершился в 1923 году полным торжеством норманнской идеологии в сталинском исполнении. Чуть более продолжительный период либерализма завершился в 1999 году (а то и раньше) столь же тотальным и закономерным реваншем норманнской идеологии – ибо коренное население предпочитает иметь хоть какое-то государство и производство, нежели не иметь никакого вовсе и быть открытым всем ветрам. Долгая смена пароксизмов патриотизма и беспредела, сопровождающаяся непримиримой борьбой норманнов и хазар на фоне попутного истребления коренного населения, обречена привести к тому, что рано или поздно Россия попросту перестанет существовать, и тогда – хотелось бы верить – на ее руинах начнется что-то принципиально новое, то есть та собственно отечественная история, которую у нас до сих пор так успешно отнимали. «Надо, чтобы явилось нечто новое, равно не похожее на строительство и разрушение» (А.Блок). Но для этого, боюсь, должно подать голос то самое коренное население, которому апологеты строительства и разрушения по очереди затыкают рот – к вящей его радости: милей строительства и разрушения кроткая, уютная, как старое одеяло, затхлая внеисторичность, она же вечность.

Дмитрий Быков

Письмо третье



1

Во время боев в бесланской школе я был на улице генерала Плиева, метрах в двухстах от того спортзала. Собственно, когда началась перестрелка (ей предшествовали два взрыва, я отлично это слышал,- так что версия «Известий» насчет таинственных отцов-освободителей, начавших штурм, кажется мне абсолютной фантастикой), многие были уверены, что это штурм. Именно поэтому большинство горожан и не побежали туда сразу – они думали, что работает «Альфа», что мешать ей не следует. «Альфа» подошла только через двадцать минут. А выстрелы – это были очереди, которые террористы пускали вслед бегущим детям. Через кафе «Ирбис», во внутреннем дворе которого в час дня оказались мы с Володей Вороновым из «ЕЖ», скоро пошли эти первые спасшиеся дети. Вот когда бесланские мужчины их увидели – тогда они и бросились к школе, вытаскивать тех, кого еще можно вытащить. Я не буду описывать этих детей, все их видели по телевизору и в фотохронике, хотя никакая хроника впечатления не передаст. Они не шли, а плелись, и рты у них были потрескавшиеся, белые, высохшие. Эти дети были в крови и нечистотах, голые, на подгибающихся ногах. Не буду ничего писать о них, кроме того, что единственными героями в Беслане были именно эти дети – они поддерживали друг друга, как могли. Они единственные, кто был безупречен. Потом бой переместился на железную дорогу, проходящую позади школы; боевики уходили, их преследовали, в городе не было никакой власти, кроме Эдуарда Кокойты, прибывшего в Беслан 1 сентября – очень быстро, марш-марш, ну как же!- и Кокойты командовал чрезвычайно громко, а перед ним охранник держал складной бронированный щиток. Это для Кокойты был звездный час. Он, вероятно, надеялся, что осетины вот так прямо и пойдут бить ингушей. Память о девяносто втором годе, святое дело. Над улицей Плиева вовсю летали пули – дети продолжали выходить из зоны боя, им вслед продолжали стрелять, корреспонденты совали заложникам бутылки с водой, от этой воды и крови вся улица была мокрая. Потом откуда-то прилетела граната – кто стрелял из подствольника, поди разбери. Перестрелка и взрывы продолжались до глубокой ночи. И все это время, то бегая, то ползая по улице Плиева, я иногда ни о чем не думал, а иногда все-таки отслеживал себя со стороны, и даже удивительно, какая чушь лезла мне в голову. Думал я, например, о том, что напишет обо всем этом Политковская. И о том, какая свара идет сейчас, наверное, в ЖЖ. А еще о том, что погибнуть вот так, без оружия, бессмысленно и беспомощно, было бы, конечно, очень обидно – но еще обидней от мысли, что какая-нибудь тварь напишет: «Вот, жид, так хоть помер как человек». Такие твари очень любят, когда кто-нибудь погибает. Мне кажется, в мечтах подобный персонаж видит себя пастырем, благословляющим толпы на смерть и как бы заранее их отпевающим своим влажным, патетическим козлетоном; и все это с округлыми жестами холеных ручонок. Ужас, что я в такое время воображал подобных персонажей. Я думаю, это какая-то защитная реакция организма. Невозможно же, в самом деле, думать, что в двухстах метрах от тебя, где каждые десять секунд оглушительно бабахает, а в перерывах работает пулемет,- сейчас погибают дети. Что каждый разрыв – это смерть человека, который еще час назад зависал между ужасом и надеждой, неподвижно лежал на полу спортзала, пил мочу, потому что воды не давали… Ну ужас же. Ну невозможно. А что ты можешь? Потом пули какие-то начинают летать над улицей. Падаешь, ползешь. А думаешь все равно: вот, блядь, они ведь там сейчас в Интернете спорят – виноват во всем кровавый Путин или не виноват…

2

Грех людей, рвущих друг другу глотки в ЖЖ и в частных беседах (благо официальные трибуны для этого сегодня закрыты и политических ток-шоу не существует),- не в том, что они вообще об этом спорят. А в том, что они спорят так.

В Беслане, откуда вообще все было лучше видно, я примерно понял, что такое ЖЖ. Это достаточно представительный чемпионат по онанизму. Люди, которым по каким-то причинам не дают (или они такие упорные индивидуалисты, что с другим человеком просто не могут), дрочат друг у друга на виду и соревнуются, у кого дальше брызнет. Всех, кто не дрочит, они считают импотентами. Импотентно наше государство, наша официальная пресса, наша общественная жизнь. Друг друга эти онанисты яростно осуждают: вы не той рукой! Надо левой, а вы правой! Сами вы давайте левой, а мы будем правой, правой! А вы не то себе представляете! Вы себе представляете труп, а это труположество. А вы себе представляете Родину-мать, а это мало того что непатриотично, но еще и инцест.

Онанисты не виноваты, что им приходится реализовываться таким, в общем, подростковым способом. Им, как подросткам, негде. Очень хочется себя проявить, а в газетах не печатают – не только потому, что персонаж плохо пишет, а еще и потому, что нормальных газет почти не осталось. Впрочем, некоторых печатают, но не то, что им хотелось бы. Поэтому, живя не приносящей удовлетворения половой жизнью, они продолжают втихомолку подранивать под одеялом. Как бы там я – ненастоящий, а здесь – подлинный.

Онанизм в данном случае – это не отсутствие контакта с газетой или телевизором, не отказ от профессиональной деятельности или редукция ее. Это отсутствие контакта с реальностью. А интеллектуальные спекуляции в отсутствии реальности – это как секс без дивчины: признак дурачины. Но такова сегодня, хотите вы того или нет, вся наша интеллектуальная жизнь. Другая отсутствует. Выбор очень простой: между левой и правой рукой. В остальном грани стерты. О снятии прежних оппозиций мне писать скучно. Сколько можно.

То, что случилось в Беслане, обнажило не только чудовищную ситуацию со спецслужбами, которые ничего не могут (почему, могут – инакомыслящих могут выявлять), не только абсолютный кризис власти,- но и бесконечный интеллектуальный тупик. Все реакции до такой степени предсказуемы и поэтому подлы, что тошно читать. Никого не интересует правда – всех интересует имидж. Никому нет дела до того простого обстоятельства, что мир давно уже поделен не на левых и правых, а на римлян и варваров. И левый ты римлянин или правый – варваров уже не будет волновать. Но люди упорно не желают понимать этого и тупо выясняют отношения, обзывая друг друга убийцами и пособниками убийц,- как если бы двое прокаженных, которых медленно доедает гниль, все еще дискутировали о том, как лучше потратить последние копейки и кто из них перед кем виноват.

Я ведь вообще как о человеке сужу? Я пытаюсь понять, чего ему надо. Иногда ему надо доискаться до правды, таких есть процентов десять. Не так мало. Иногда его занимает поддержание собственного имиджа. Иногда он озабочен созданием (и поддержанием в окружающих умах) такой картины мира, чтобы ему было комфортно. Выстраивает человек мир под себя, можно понять. Нравится ему благословлять идущих на смерть и протягивать мирянам руки для поцелуя, вот он и выстраивает мир, в котором идет вечная война, а он среди этой войны знай себе концептуализирует в методологических терминах да сам себя спрашивает: все-таки богослов я или военный теоретик? Теоретик или богослов? А может быть, я вообще такое, которого никогда еще не было? А другому, одинокому, робкому юноше, ужасно хочется прислониться к сильной государственности, и он наивно всех спрашивает: да почему же, господа, вы так боитесь русской государственности? Вы, наверное, какие-то неправильные русские… Предположить, что это, наверное, какая-то неправильная государственность, которая уж сколько раз твердила миру, что она будет всех бить до победного конца и ничего другого предложить не в состоянии,- мальчик не может: его мир рухнет.

Все эти выстраиваемые под себя миры вполне, повторяю, можно терпеть. Если есть что-то кроме них. Но если тысячи мыслящих людей в России интересуются только тем, как они выглядят, и ничем более,- тогда все, надо закрывать эту лавочку и начинать все с нуля. Без Руси и Неруси, без либералов и консерваторов, без Явлинского и Патрушева, Пшеничного и Холмогорова, Политковской и Шурыгина. С детьми. Сейчас надо думать о детях, потому что взрослые уже никуда не годятся.

3

Если анализировать, кому какой миф больше нравится,- отчетливо выстраиваются две главные концепции. Первая: весь мир страдает от террора незаслуженно, а Россия – заслуженно. Эту интонацию я, к сожалению, вычитываю в постах большинства израильтян, которые до сих пор не могут примирить свою ненависть к террору и вполне понятную (однако не всегда осознанную) неприязнь к России. Наверное, есть израильтяне, искренне любящие Россию, но как-то эта любовь подозрительно быстро испаряется. Какая-то она поверхностная. Здесь срабатывает вечный принцип: ваши убийцы подлецы, а наши убийцы молодцы (В.Рыбаков). Израиль не виноват в палестинском терроре (если кто-то и скажет, что – виноват! виноват!- на него сразу накидываются, и весьма дружно). Зато Россия все спровоцировала сама – зачистками в Чечне и государственной ложью. Можно подумать, что Буш тоже кого-то в Чечне зачищал. Однако 11 сентября состоялось.

Все сказанное не отменяет, конечно, того простого факта, что власть в России чудовищно бездарна, а зачистки чудовищно жестоки. Об этом ниже. Но подверстывать этот факт к Беслану так же нелепо, как обвинять больного в том, что болезнь послана ему за грехи. СПИД – вещь интернациональная и поражает не только педерастов. Я просто за интеллектуальную честность, а вовсе не за русскую власть. Давайте не делать вида, что русские почвенники помешаны на имманентных ценностях вроде голоса крови или места рождения, а русские (израильские, американские) космополиты отстаивают идеалы добра и красоты. У каждого морального релятивиста, по моим наблюдениям, есть своя мораль, часто очень готтентотская, и следует он ей со всей неукоснительностью аскетического служения. И если человек заявляет об относительности для него каких-либо ценностей – чаще всего он тем самым говорит о том, что относительны для него чужие ценности; и чем относительней чужие – тем дороже и роднее свои. Думаю, большинство израильских публицистов нагляднейшим образом иллюстрируют этот тезис; вообще хазарству очень присуща эта двойная мораль – отрицание чужих ценностей, ирония относительно чужого фанатизма и почтительное отношение к собственной истории, культуре и национальной идентичности; хазарские анекдоты рассказываются хазарами исключительно для отвода глаз, и в массе своей они довольно комплиментарны. Так что первая версия – хазарская – сводится к тому, что теракты Россией заслужены; во всем мире люди гибнут от роковых случайностей, и только в России карающий меч находит виновных. Виновата власть, и виновата во всем: в действии, в бездействии, в молчании, в словоблудии… Некоторые авторы – такие, как Кротов или Мильштейн,- дописываются до похвальной откровенности, их уже можно показывать за деньги. Полагаю, что в 1941 году они искренне утверждали бы, что вся Европа бедствует от фашизма незаслуженно, а нам это все за коллективизацию. (Правда, большинство хазар тогда вряд ли заняли бы столь нравственную позицию – фашисты очень не любили хазар, а чеченцы к ним, насколько я знаю, абсолютно равнодушны. Им что хазар, что варяг – одинаковая мразь.)

Вторая модель – типично варяжская: варяги народ воинственный и без войны себя не мыслят. Клинический пример такого варяга – младопублицист Егор Холмогоров, искренне убежденный в своей миссии пастыря народов и спасителя России. Егора Холмогорова уже прорвало на страницы «Русского журнала», где он с нескрываемым восторгом написал о том, что идет война против России. Это изнанка и зеркало хазарского мифа: воюют именно с нами, наш террор особенный, потому что мы свет мира. Это против других производят теракты, а против нас ведут войну. Причем в этой войне на равных участвуют и террористы, и американцы, и европейцы,- а то, что они сами являются жертвами терактов, мы легко объясняем, доказывая, что у них теракты какие-то ненастоящие. Ведь 11 сентября было что? Шоу. А у нас что? У нас просто приходят и убивают. Объяснить отказ террористов от общения с прессой тем фактом, что им просто нечего было сказать и что единая программа действий у них отсутствовала,- Холмогоров не в состоянии: для патриотического дискурса характерна грубая лесть врагу. Враг всегда монолитен, коварен, жесток, и у него всегда все получается. Даже ссору между захватчиками, в результате которой произошел спонтанный «штурм», Холмогоров называет «попыткой прорыва».

Ну да Бог с ним, с Холмогоровым. Варяжский дискурс – это не только он, просто военный теоретик X. наиболее показателен в этой связи и вполне мог бы работать на одной арене с Кротовым и Мильштейном. Важно, что идет война, а война все списывает. У так называемых русских патриотов давно уже нет никакой позитивной программы: просто уничтожить Нерусь – и настанет рай; сознание магическое, фольклорное, по-своему трогательное, особенно если учесть, что Нерусью можно периодически объявлять всех, пока не кончится население. Уничтожение населения во имя государства – честная, последовательная политика, потому что идеальная страна с точки зрения варяжской мифологии – это страна, в которой нет людей. Вероятно, именно такое представление о рае принесли они из своей прекрасной, безлюдной северной Прародины, когда каким-то странным ходом истории их занесло на наши кроткие просторы. Правда, лично я усматриваю у варягов только одно преимущество перед хазарами: они по крайней мере не делают вид, что защищают вечные ценности. Мы правы, потому что это мы. Поэтому и спорить с варягами легче – не надо им постоянно доказывать, что ты против детоубийства. И врут они, на данный момент, меньше – то есть не муссируют бесперечь версию о штурме, на который Путин якобы был нацелен с самого начала. Зато программа варяжства – стопроцентно репрессивная, лишенная даже намека на контуры будущего русского рая,- выглядит куда неутешительней гипотетической программы хазарства: не потому что хазары гуманней (если бы!), а потому что варяги тупей. И чаще переходят в ЖЖ-дискуссиях на любимые аргументы типа обещания вырвать яйца. Это тоже чрезвычайно по-варяжски – напали террористы, а яйца надо вырвать хазарам. Большое облегчение.

Из всего описанного, кажется, ясно, что обе доминирующие российские идеологии лишились всякого контакта с реальностью, а потому говорить о судорогах рождения нации, в общем, преждевременно. Роды на втором месяце называются абортом. В остальном Глеб Павловский, конечно, прав. Прав и в том, что нация возникнет независимо от Путина, с ним или без него.

Что сделал Путин? Он виноват вовсе не в том, что Россия оказалась слабым звеном в противостоянии мировому терроризму. Тут постаралась вся русская политика на Кавказе – попытка управлять с помощью местных «паханов», как делает администрация в иных лагерях. Ведь Аушев – который, конечно, спас 26 заложников, и за это ему честь и хвала,- в этом смысле мало отличается от Дзасохова, а Кокойты – от Кадырова.

Патриотам вообще очень нравится формула «Сукин сын, но наш сукин сын». Им невдомек, что ключевое слово в ней – не «наш», а «сукин». К сожалению, при диктатуре сукиных детей, обеспечивающих видимость порядка, торжествует все-таки именно блатной закон – а при блатном законе можно любое количество взрывчатки вывезти в любую точку пространства, вопрос только в сумме. Так что Россия не первый год растлевает Кавказ, сквозь пальцы смотря на нищету населения и скромные культы – так и тянет сказать «культи» – личности местных князьков. В этом тоже виноват не Путин – он всего лишь продолжает старую тенденцию. Путин виноват в ином: в несомненной и стремительной интеллектуальной деградации, в которую ввергнута сегодняшняя Россия.

4

В таком состоянии, понятное дело, страна с терроризмом бороться не может. Отличительная особенность мирового терроризма – бинарность. Террор умеет считать только до двух: свой – чужой, друг – враг, на первый-второй рассчитайсь. Отсюда и излюбленный прием – два небоскреба, два самолета, два дома в Буйнакске, два – в Москве (именно поэтому я не верю ни в рязанскую версию, ни в то, что власть предотвратила еще пять терактов). Две смертницы в Тушине. Два взрыва в Стамбуле. Об этой бинарности гениально догадывался Аверинцев: «У дьявола две руки». Любая бинарность – в том числе и варяжско-хазарская – есть вернейший признак дьявольской природы конфликта, его изначальной неразрешимости и равенства сторон. Когда террористы захватили заложников, предполагаются два варианта: либо вы выполняете наши требования, либо мы всех взорвем. Оба варианта, как правило, невыполнимы: требования выдвигаются такие, что их никак не выполнишь чисто технически, а взорвать… взрывать они не любят. Это ведь очень трудно. Даже в Беслане – о чем все почему-то забывают подумать,- даже во время бегства из горящего спортзала они школу не взорвали, хотя она была буквально нафарширована взрывчаткой.

С терроризмом надо бороться умно. И это срабатывает. Можно, как в Израиле, досматривать каждого пассажира, раздевая его чуть не до трусов. А можно, как Черномырдин, выйти на прямую связь с захватчиками, чего они никак не ожидали. Это не было проявлением не столько слабости, сколько иррациональности: премьер сверхдержавы беседует с Басаевым! Точно так же иррационально можно было выиграть ситуацию с Мужахоевой: не каждый день в руки россиянам попадается молодая раскаявшаяся террористка, да еще красивая. Пусть даже она ни в чем не раскаялась – они с адвокатессой Евлаповой придумали такую легенду, и распиарить ее можно было дай Бог! Простить: ведь взрывника Трофимова не она убила. Соединить с дочерью. Устроить публичное телеобращение к чеченским сестрам. Одеть, как королеву. Поселить в Москве под охраной. И уж как-нибудь раскаявшихся или передумавших смертниц прибавилось бы. Спецслужбы даже предприняли некую попытку нестандартного хода – записали видеообращение к террористу Изнауру Кодзоеву от его жены. Очень может быть, что Аушеву удалось чего-то добиться именно благодаря тому видеописьму. Хотя я уверен, что зрелище президента Путина, подходящего к зданию школы с ребенком одного из террористов на руках, произвело бы несравненно больший эффект. А если бы за ним вели под прицелом вереницу прочих родственников – по пятерке родни на каждого нелюдя,- было бы и совсем хорошо. Всех бы их в тот спортзал. А теперь давайте поговорим, в нем же.

Во время «Норд-Оста» я предлагал несбыточный, вероятно, план: оцепление снимается, к зданию съезжается вся творческая интеллигенция, духовные отцы нации и попы с хоругвями. В здание заходит Путин и говорит: если хотите, взрывайте. Взрывайте нас всех вместе. И меня с отцами нации. Но знайте: после этого не будет вообще никакой Чечни. Совсем никакой. Боеголовки уже наведены. И в Москве не останется ни одного чеченца. И детей ваших вырежут до последнего человека. Если вас такой вариант устраивает, вперед: мне терять нечего. Если у меня в столице театры захватывают, куда уж дальше. Но если вы мужчины – разминируйте зал, выпускайте людей, выходите, будем разговаривать как серьезные люди, а не среди всего этого вашего… как оно называется? пластит? гексоген?

Я уверен, что это называется «наложена рука сильнейшего духом противника». Зло понимает только язык силы, и его всегда надо превышать – но превышать хитро, тонко. И я не сомневаюсь, что появление президента Путина в Беслане – не двухчасовой визит под покровом ночной тьмы, а приход к заложникам в спортзал,- мог бы радикально изменить ситуацию. Не надо думать, что террористы взорвали бы президента Путина. Кишка у них тонка, и не этого они хотели. Не надо также думать, что главной мишенью террористов является президент Путин. Их целью является дестабилизация Кавказа, они в Россию метят, а не в орлов наших донов Рэб, которые в последнее время, кажется, вообще уже ничего не понимают.

5

Враг – всегда наше зеркало. Русский терроризм так же отличается от израильского или американского, как германский фашизм от итальянского. Наши власти очень кровожадны и очень плохо организованы. Террористы – тоже.

Страна идейно расколота, и точно так же идейно расколоты они. Одни готовы идти до конца, другие думают, как бы смыться. Одни идут на теракты только за деньги, другие – только из мести. Никакой идейный монолит нам не противостоит, налицо щели, и в каждую такую щель можно бы вогнать штык – если реально заниматься борьбой с террором. Если хотеть победить.

Но побеждать террор никто в России не хочет, вот ведь какой парадокс. Все заинтересованы в терактах (пока они не коснутся спорщиков лично): все клянутся именем мертвых детей и от их имени призывают либо упразднить свободы, либо отменить государство. Ужас русской ситуации в том, что любая, даже такая трагедия здесь – не более чем аргумент, объект интеллектуальной спекуляции, а вовсе не повод навести наконец порядок в той же Осетии, где власти, похоже, вообще больше нет.

В этих условиях вся надежда – на детей. Единственных в этой ситуации, кто был безупречен. Они и есть – наш самый адекватный ответ террору, то будущее, в котором не будет ни хазар, ни варягов, ни даже кавказцев – а только единая русская нация, сплотившаяся не по этническим, а по этическим признакам.

Дмитрий Быков

Письмо четвертое



1

Попытаемся рассмотреть некоторые изломы российской мысли с точки зрения психологии, а не философии,- ибо каждый из нас выбирает не те убеждения, которые представляются нам правильными, а те, которые предопределены нашим психическим складом. В одной из ЖЖ-шных записей Константина Крылова содержится проговорка прямо-таки драгоценная. Речь идет о том, что Россия должна стать сильной любой ценой. Если угодно – пусть это будет вторая Америка. А уж потом, когда время будет, можно поговорить и о морали.

Читая это, я подпрыгнул от радости. Талант не спрячешь. Вот, милые мои! Вот потому-то у вас и получается все время пулемет вместо холодильника, что собираете вы его любой ценой. А собирать холодильник надо по инструкции. Если любой ценой, вторая Америка никогда не получится (да на фиг она и нужна, честно говоря,- тут от первой не знаешь куда деваться). Любой ценой может получиться только второй Советский Союз, с поправкой на качество, характерной для любого ремейка с негодными средствами.

Вот почему в вашем творчестве так много ремейков.

Долгое наблюдение над особенностями русской государственности привело меня к простому и емкому определению ее сути. Фундаментальная черта русской государственности заключается в том, что на внешние вызовы она реагирует внутренними репрессиями – и ими, собственно, ограничивается. К этой мысли вплотную подошла еще в 1988 году поэтесса Татьяна Милова:



В России те же дикари:

Ушибы лечат изнутри,

А бунты пользуют снаружи.



Правда, примеров, когда «бунты пользуют снаружи», я в русской истории почти не знаю – режим, конечно, укрепляется и легитимизируется за счет внешней агрессии, однако чтобы русский бунт подавлялся извне, такого у нас не допускалось. Поправьте меня, историки, если вспомните. Но вот что ушибы лечат изнутри – то есть вместо адекватного ответа внешнему врагу предпочитают изводить внутреннего,- это наблюдение совершенно точное, и жаль, что в давнем стихотворении талантливой поэтессы оно заболтано. Более того: главной, а то и единственной реакцией на внешнюю агрессию у нас чаще всего оказывается ее усугубление, о чем Нонна Слепакова писала в том же 1988 году:



Слезы Своей не оботри.

Господь, о бедственной стране,

Лет двадцать битой изнутри

И три уж месяца – извне!



Послебесланские шаги российской государственности – и, разумеется, инициативы недремлющих патриотов – сводятся все к тому же репрессивному набору: достаточно почитать очередную «Литгазету», если не противно. Там все о том же – о необходимости отобрать телевидение у банды продажных Сванидзе и отдать настоящим русским мыслителям вроде Ю.Полякова, А.Горбунова, А.Салуцкого, Ю.Чехонадского, А.Варламова и прочих, прости Господи, светочей. Куда смотрит начальство?! Да моя бы воля – я давно бы им все отдал, через неделю такого вещания народ бы в щепу разнес Останкино, что ему так и не удалось одиннадцать лет назад. В статье Ю.Полякова «Государственная недостаточность» сказано открытым текстом: в том, что у народа ослабли государственные инстинкты, виноват эфир. Странный народ – всю жизнь сидит и смотрит телевизор. Делать ему, что ли, нечего? Разумеется, в том, что русский народ (а вовсе не только тревожно-мнительные евреи) побаивается государства и ни в чем не верит ему, нету, с точки зрения Полякова, никакой государственной вины. Причина в телевидении, то есть опять-таки под фонарем. Между тем государство очень постаралось, чтобы у народа ослаб государственнический инстинкт. Мало того, что оно непрерывно обожествляет себя, полагая в себе высшую надличностную ценность,- оно бы и ничего, поскольку видеть в государстве одну только жилконтору действительно мелковато; беда в том, что на все угрозы государство отвечает только одним – не защищает своих граждан, а усиленно истребляет: вероятно, чтобы несчастные не мучились. На террор отвечает отменой выборов и увольнением Шакирова, да еще и смертную казнь хочет возвращать и на телевидении вводить государственные советы – ну не восхитительная ли наглядность! Есть древний анекдот о фараоне, который страдал животом: все врачи предлагали поставить фараону клизму, и всех он казнил, но когда вызвали еврея – еврей предложил, чтобы клизму поставили ему, а не фараону. Властителю тотчас полегчало. С тех пор всякий раз, как у фараона болел живот, клизму ставили еврею. Но добро бы только еврею!

Журнал «Октябрь» в восьмом номере за 2004 год предпринял замечательный эксперимент – републиковал 36 лет спустя фрагменты романа Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?». Кочетов являл собою редкий тип пролетарского писателя – в отличие от крестьянских, «почвеннических» авторов, он был атеистом и ортодоксальным марксистом, то есть на русского патриота никак не тянул, но евреев и интеллигентов ненавидел еще больше, чем почвенников. Это интеллектуальное одиночество, если применительно к автору «Журбиных» вообще можно говорить об интеллекте, и привело его к самоубийству в шестидесятидвухлетнем возрасте. «Октябрь» перепечатывает фрагменты романа с остроумным и точным комментарием Евгения Попова. И вот Попов замечает – комментируя фразу положительного героя о том, что международная обстановка сейчас очень сложная,- что практически не помнит времени, когда бы вокруг Советского Союза была простая международная обстановка. И это вполне объяснимо, добавим мы: государство, не умеющее ничего, кроме истребления своих подданных,- нуждается именно в такой обстановке, а лучше бы в перманентной войне, поскольку «изнутри и извне» получается еще быстрее.

Нет нужды напоминать о том, что все репрессии тридцатых годов обосновывались именно «враждебным капиталистическим окружением», и классически четкий пример такого обоснования мы можем найти, скажем, в редкостно откровенной гайдаровской повести «Судьба барабанщика» (на что в статье к столетию Гайдара указал Е.Марголит). Все из-за той стороны, куда садится солнце. Если б не Запад, разве бы у нас так убивали своих? Троцкисты управляли вредителями из-за границы; заграница только и ждала, когда бы нас поглотить,- и война была разрешением этого нечеловеческого напряжения. Наконец-то! Более того – она была главным оправданием происходившего в тридцатые годы; без этого оправдания жизнь нескольких поколений потеряла бы смысл.

Мне, разумеется, возразят, что помимо истребления в СССР происходило столь же лихорадочное созидание. На что я рискну ответить, что истребление вовсе не было фатально, что далеко не только им обеспечивалось строительство Магнитки, метро и высоток. Напротив, рост страха приводил к тому, что советская жизнь становилась все более и более анемичной и второсортной; когда все время слишком страшно – уже скучно. Америка в тридцатые годы созидала ничуть не меньше, из депрессии вылезала бурно и стремительно – но вплоть до маккартизма никаких массовых репрессий не знала. В двадцатые годы и даже в первой половине тридцатых большая часть российского населения еще воспринимала страну как свою; коллективизация отняла это чувство у крестьянства, большой террор все объяснил горожанам. Репрессии – всегда процесс отчуждения от Родины, и нужен был поистине общенациональный стресс, чтобы эту, уже наполовину отчужденную страну в 1941 году защищать как свою. В сорок первом было понятно (правда, не всем): репрессии пока истребляют народ выборочно – при новой власти не уцелеет почти никто. Тогда, собственно, и началась война народная. После 1945 года крупных военных успехов у СССР не было, и это не случайно.

Да и война, ставшая главной святыней для советской и постсоветской идеологии, потому до сих пор и не вызвала к жизни романа, равного «Войне и миру», что очень немногие решаются признать довольно страшную истину. Во многих отношениях эта война была продолжением все той же репрессивной политики – то есть массовым истреблением собственного народа: только при таком подходе к военному делу потери обороняющейся стороны могут быть примерно втрое (пусть вдвое, по мнению официальных историографов) больше, чем потери агрессора. Даже принимая во внимание беспрецедентное количество жертв среди мирного населения – оно составляет примерно половину официально признанных потерь СССР в Великой Отечественной войне,- потерю 9 миллионов советских солдат и офицеров следует признать обоюдной виной Гитлера и Сталина. Но до признания этой вины мы доживем вряд ли.

А выиграна Великая Отечественная война была все равно не потому, что «мясорубку завалили мясом», как говаривал один фронтовик. Выиграна она была потому, что



…Все Твои заветы

Нарушает Гитлер чаще нас -



как писал Николай Глазков. Выиграна она была умом, отвагой и благородством русского солдата. Но не следует путать его добровольную и подвижническую жертвенность с тем, как из страха за собственную шкуру жертвовал этим солдатом высший генералитет.

2

Есть несколько психологических классификаций. По одной из них, как известно, все делятся на экстравертов и интровертов. Как раз для интроверта и характерна внутренняя борьба с внешними раздражителями: вместо того чтобы разобраться с ними в реальности, он вымещает злобу на себе.

По другой – все человечество делится на интерналов и экстерналов. Интерналы ищут причины всех своих бедствий и удач в себе, экстерналы – снаружи.

Интроверты и интерналы друг другу далеко не тождественны. Бывают разные забавные сочетания, и Россия являет собою самый печальный, чтобы не сказать безнадежный, синтез: интроверт-экстернал. Она вечно ищет причины своих неудач вовне и вымещает эти неудачи на собственном народе. Америка, кстати, поступает ровно наоборот и уже поэтому вряд ли может служить примером для подражания. Это тот самый случай, когда «бунты пользуют снаружи» - и вытесняют скандал вокруг Моники Левински, чуть не приведший к импичменту, небольшой победоносной войной в Сербии.

Отчего у нас получилось именно так? Чем вообще предопределено такое странное сочетание интровертности с экстернальностью? В прозе, положим, я могу себе позволить фантастическое допущение насчет двух захватчиков, периодически берущих верх над исторически пассивным, но чрезвычайно выносливым и талантливым коренным населением,- отсюда и генеральная интенция власти, ее стремление истребить как можно больше народу вне зависимости от того, под демократическими или тоталитарными лозунгами осуществляется это истребление. Но фантастика фантастикой, а сам я далеко не убежден, что варяги и хазары действительно по очереди угнетают безвольных славян, насилуя их язык и культуру. Тут дело в ином.

Интровертность есть, в сущности, синоним подпольности: не могу ничего изменить в своих внешних обстоятельствах, а потому ненавижу всех и придумываю гиперкомпенсации, мучая и растравляя себя – и извлекая самый сладкий сок, как сказано у Достоевского, именно из этого самомучительства. Откуда эта интровертность у России – сказать в самом деле затруднительно; думаю, причина в том же, в чем она и на личном, что ли, уровне. Возьмем Галковского – типичного подпольного человека, очень талантливого, очень озлобленного и страшно уязвленного своим маргинальным положением (думаю, что и на вершине литературной иерархии он чувствовал бы себя столь же уязвленным). Большего интроверта, думается, русская литература еще не производила – недаром его журнал «Разбитый компас» был журналом одного человека (и, в сущности, для одного человека же). Это был такой ЖЖ в миниатюре; интровертность и подпольность – вообще часто встречающиеся черты типичного сетевого персонажа. Думаю, для того чтобы исправить свое положение, Галковский именно слишком интеллигентен – а для того чтобы кротко и с достоинством его переносить, слишком темпераментен, слишком ярок и талантлив, слишком инфантилен наконец. Возможно, именно российская духовность, о которой так много говорили большевики, меньшевики, эсеры и все кому не лень,- служит причиной того, что у России всякий раз не хватает сил решительно утвердить себя во внешнем мире. А для того чтобы смиряться с этим положением – Россия слишком велика и обильна, и разнообразно талантлива, и самолюбива, при всей подпольности; именно сочетание духовности, более тонкой, чем европейская, с самолюбием, превосходящим азиатское,- и приводит к тому, что Россия не может занять подобающее ей место и вечно проклинает сама себя, как в «Ночном дозоре» (каковой метафоры авторы и не скрывают).

Но аналогия с Галковским – и вообще с любой личностью – всегда неполна: личность-то более-менее едина, тогда как Россия довольно четко делится на власть и народ, и сплотить их не может никакой стресс. Быть может, российская власть слишком бездарна в военном и дипломатическом отношении, чтобы расчистить для России достойное место на пиршестве равных,- а народ слишком талантлив, чтобы такое положение терпеть. Именно это роковое разделение народа и власти приводит к тому, что страна как целое ненавидит и истребляет себя, порождая все новую власть и тут же отчуждая, как бы беспрерывно отрывая себе голову, а потом с отчаяния ломая руки и ноги. Подпольность русского сознания обусловлена бездарностью власти – которая не умеет достойно отвечать на внешние вызовы – и талантом народа, который не желает с этим мириться, но, вместо того чтобы скинуть власть, перманентно уродует себя.

Почему же Россия непрерывно устанавливает у себя столь бездарную власть, при собственном незаурядном таланте, огромном сырьевом и интеллектуальном ресурсе, гигантской территории? Почему главным принципом при назначении «власти» всегда становится отрицательная селекция – при которой, по точному слову Пелевина, любой коллектив обязан подражать наиболее отвратительному из составляющих его персонажей? Почему рулить искусством обязан самый бездарный, газетой – самый циничный, а производством – самый ленивый? Почему самая мысль о понимающем и демократичном начальнике враждебна русскому интеллекту? Почему интеллигенция хронически не удерживается во власти? Почему, наконец, при виде «жесткого начальника» значительная часть народа повторяет, как заклинание: «С нами только так и можно»,- а лучшим полководцем считает генерала, который гробит больше солдат? И ведь все это – не субъективный взгляд и не личный опыт автора этих строк: вспомните, дорогой читатель, был ли у вас хоть раз в жизни начальник, который реально умел и понимал больше вас, начальник-гуру, которого хотелось слушаться? А офицер, за которого вы могли бы – не хотели, это понятно, но могли бы – умереть?

То-то.

На вопрос о причинах этой отрицательной селекции я мог бы предложить парадоксальный, но, если вдуматься, единственный ответ. Дело даже не в том, что отвратительный начальник повышает самоуважение подчиненного: страдания от плохого начальства многократно превышают радость от этого самоуважения. Дело в том, что отрицательная селекция – наилучший способ как можно дольше поддерживать описанное выше положение вещей, то есть воздерживаться от «делания истории» и ходить по кругу. Россия потому и воспроизводит сама себя – неуклонно при этом деградируя, но не такими уж катастрофическими темпами,- что это ее метод «уклонения от истории». Ибо выход из подполья чреват слишком серьезным самоанализом, а это всегда травматично. Главное же – выход из подполья обозначил бы начало истории. А все, что имеет начало, всегда имеет и конец. Страх перед этой конечностью исторического бытия и есть главная примета российского внеисторического существования. Именно поэтому патриотам так невыносима мысль о том, чтобы войти в мировую коалицию, противостоящую радикальному исламу. Такая коалиция означала бы возвращение в историю. Нет уж, лучше видеть за всеми врагами привычные Штаты – чья история линейна; этим можно заразиться… У подпольного человека истории нет, потому что и идти ему из своего подполья, в сущности, некуда. Выход наружу запретил себе он сам – мотивируя это тем, что все «люди дня» продались дьяволу; а внутри, с самим собой, ему давно уже плохо и одиноко. Подпольные люди истязают сами себя. Подпольные страны истребляют свое население. И те, и другие нуждаются в помощи психоаналитика и остро ненавидят его.

3

Остается ответить на последний и наиболее сложный вопрос: почему в российском четырехтактном цикле, описанном выше (революция – заморозок – оттепель – застой), на период заморозка всегда приходится резкое осложнение пресловутой международной обстановки? Связь в самом деле налицо: Россия непрерывно воевала при Иване Грозном, при Петре и Анне Иоанновне, при Николае I, сталинский заморозок совпал с фашистской угрозой, а путинский (очевидно, что это именно заморозок, а не застой, поскольку он приходит на смену ельцинской революции,- и отсутствие диктаторских и харизматических качеств у Путина тут ничего не решает) совпал с угрозой исламской. Любопытно, что чем более укреплялся тоталитаризм, тем менее успешной и более травматичной оказывалась война: во второй половине царствования Петра I не происходило ничего хоть отдаленно напоминавшего Полтаву. При Николае I – если не считать подавления Венгерского восстания 1848 года – Россия воевала на редкость неуспешно, и Крымскую войну называют гипотетической причиной гипотетического самоубийства царя. О финской катастрофе 1940 года в России вспоминают редко, да и 1941-1942 годы были полны катастроф не менее масштабных – а победа в войне немедленно показалась Сталину угрозой для его личной власти. Тоталитаризм и победы как-то не особенно совместимы, и как ни печально было состояние российской армии при Ельцине – при Путине оно, кажется, значительно ухудшилось. Вспомнить хоть относительно недавние ракетные пуски, «затереть» которые в нашей памяти призваны новые – с «Екатеринбурга» и «Борисоглебска».

Что тут первично: российские ли власти устраивают заморозок под тем предлогом, что «в мире запахло порохом»,- или это в мире начинает пахнуть порохом, так как Россия «подбирается», подмерзает и вследствие этого резко усиливается?

Подозреваю, что вопрос этот столь же неразрешим, как и основной вопрос философии. Что первично? Да кому что удобно. Либералу удобней вариант, при котором кровожадная власть гнобит собственный народ под предлогом внешней опасности. Консерватору больше нравится русоцентрическая модель мира, при которой враги России, видя ее усиление, немедленно активизируются. На самом же деле, по описанной нами логике, неверны оба ответа. Просто – в силу самой зависимости наблюдателя от наблюдательного пункта – мы видим лишь те обострения международной обстановки, которые совпадают с нашими календарными «заморозками» и используются властями для их легитимизации. На самом деле в бурно живущем, исторически линейном мире ежесекундно происходят великие конфронтации. Но по-настоящему замечаем мы их только тогда, когда они востребованы. Случись Наполеон в царствование Николая I, война наверняка была бы использована для очередного закручивания гаек (и почти наверняка выиграна гораздо большей кровью). Но этого не произошло, наполеоновские войны пришлись на «дней александровых прекрасное начало» и ассоциировались у общества с глотком свободы. Во время революций Россия вообще воевала необычайно успешно – при раннем Иоанне, раннем Петре и в начале советской империи, когда полураздетая и необученная армия «сделала» интервентов.

Выводы из всего этого следуют весьма неутешительные. Что Россия входит в начальную стадию очередного заморозка, потенциально весьма небезобидного,- ясно давно. Что ей, для легитимизации и оправдания этого заморозка, предстоит большая война – тоже, кажется, очевидно. Что выигрываться эта война будет традиционным «репрессивным» методом, то есть максимальными жертвами, и главным стимулом генералов будет опять страх перед начальством – сомнений не вызывает. Главное же – я сильно сомневаюсь, что сегодняшняя Россия в состоянии выиграть отечественную войну, ибо такого глубокого раскола, как сейчас,- имущественного и идеологического – российское общество не знало лет двести. И очень маловероятно, что репрессии, в очередной раз мотивируемые суровостью международной обстановки, способны этот раскол преодолеть.

А война власти нужна, даже если власть этого не сознает. И как Ленин из войны империалистической предполагал сделать войну гражданскую – так и всякая российская власть эпохи заморозка страстно мечтает превратить войну отечественную в войну самоистребительную. Сначала истреблять своими руками. Потом – чужими.

Понимает ли эта власть, что без народа она и сама погибнет?

Кажется, нет.

Дмитрий Быков

Письмо пятое



1

Прежде всего надо повторить совет, которому читатели (и аналитики) следуют крайне неохотно: пора отказаться от ложного, а иногда и губительного отождествления тех или иных политических взглядов с нравственными позициями. Я понимаю моих киевских друзей. Я понимаю, как трудно быть трезвым среди пьяных. Но возьмите себя в руки и попробуйте отказаться от ложных отождествлений: хорошие – значит наши. Чужие – значит подонки. Попробуйте вспомнить, как вы еще два месяца назад были ни за кого или шутили на тему «Чужой против Хищника». Попытайтесь рассмотреть историю как некий объективный процесс, в котором нет ни правых, ни виноватых и все роли давно расписаны, а от вас зависит только – играть или не играть их. И тогда, может быть, мы сдвинемся с мертвой точки.

Относительно революций европейские мыслители спорили очень много – особенно во времена незабвенной Великой французской. Почитаем, например, такой пассаж:



«Сколь насыщено событиями наше время! Я благодарен, что мне довелось пожить в нем; и я уже почти мог бы сказать: «Господи, позволь теперь рабу твоему уйти с миром, ибо очи мои узрели свидетельство твоего спасения». Я жил, видя, как распространяются знания, подрывающие суеверие и заблуждение. Я жил, видя, что права человека теперь осознаются лучше, чем когда-либо, и что свободы теперь жаждут нации, казалось бы, утратившие о ней всякое представление. Я жил, видя, как тридцать миллионов человек, возмущенные и преисполненные решимости, отвергают рабство и требуют свободы голосом, которому невозможно противиться; как они ведут своего короля в триумфальной процессии и как самовластный монарх уступает подданным. Изведав благ одной «Революции, я дожил до того, чтобы стать свидетелем еще двух (американской и французской), каждая из которых славная».



Это Прайс, британский проповедник, 1789 год, цитирую по славной книге Чудинова «Размышления англичан о французской революции». Чистый Панюшкин, если кто не угадал. Мне менее всего хочется брать сторону небезызвестного Берка в этом споре (он, как известно, отнесся к французским оранжистам весьма скептически – и оказался прав уже через два года, даром что в дни взятия Бастилии его наверняка упрекали в зависти к свободолюбивому французскому народу. Пока мы тут под пятой Ганноверов… терпим свой Тауэр… нация рабов, сверху донизу все рабы!). Берк многого не захотел увидеть. А все-таки в революциях он понимал больше, чем Маркс, и уж подавно больше, чем Ленин – после которого дело изучения этого загадочного природного явления в России вообще остановилось. А напрасно.

В Киев надо было ехать хотя бы для того, чтобы наблюдать революцию в действии. Там-то и становилось ясно, что у всякой революции на постсоветском пространстве два неизбежных этапа: антисоветский и антирусский (если хотите корректнее – антироссийский). Антисоветский в большинстве бывших республик осуществился чрезвычайно мягко. Антироссийский потребовал больше времени и сил. Когда люди не видят очевидного – значит, им за это платят деньги. Других объяснений у меня нет. Вот видная политологиня на страницах упомянутого светоча свободной мысли заявляет:



«Речь идет о революции нового типа. Предыдущие – в Испании, Португалии, Греции, Восточной и Центральной Европе, России в 1991 году – были революциями против тоталитаризма. События в Украине являются революцией против имитации демократии».



Да ну! Почему же тогда главный имитатор демократии, президент Кучма, торжественно провозглашенный Юлией Тимошенко главным виновником происходящего, ведет себя так спокойно, не прибегает к силовому варианту и вообще, кажется, чувствует себя именинником? Почему он с такой легкостью сливает своего кандидата и договаривается с главным оппозиционером? Да потому что этот главный оппозиционер сравнительно недавно признавался в сыновних чувствах к нему; потому что дорогой отец почти наверняка дал некие гарантии блудному сыну и получил от него ответные обещания. Революция в Киеве – менее всего антикучминская, и она очень не похожа на Кучмагейт, или Кучмагеть. когда главным лозунгом был «Украина без Кучмы». Сегодня на Майдане о Кучме ничего не слышно. Там стоят с лозунгами «Прощай, немытая Россия», а в «письмах на Восток» – новая замечательная акция ющенковских пиарщиков, просьба, чтобы каждый майдановец написал письмо восточному соседу с объяснением сути происходящего,- все чаще пишут о конце эпохи византизма, или татарщины, или ига… Совершенно очевидно, что главный пафос украинской революции – именно отход от России, и именно этот вопрос расколол страну надвое. Ющенко и Янукович тут в значительной степени ни при чем. Россия же, в свою очередь, отождествляется с диктатурой – поскольку она в последнее время отчетливо возвращается к своей традиционной модели, щелястой империи, в которой свобод, по идее, не остается, но за счет бардака кое-что еще получается.

Именно этим и объясняется отсрочка в проведении эсэнгешных бархатных революций. Они стали случаться не при Ельцине, когда, в принципе, следовало бы их ожидать,- а при Путине, как реакция на его политику. Отрекаются не просто от России, но от такой России. Страны, сделавшие прозападный выбор, не желают иметь ничего общего с опасным соседом. Опасен он прежде всего не своей агрессией – не та у нас армия,- а своей заразностью. Серая плесень ничуть не менее, а то и более заразна, чем оранжевая, красная, зеленая или любая иная.

Так что события на Украине (или в Украине, если вы настаиваете) – нормальная реакция на Путина, а точнее (поскольку роль личности в российской истории пренебрежимо мала), на очередной виток российского цикла. Бывшие республики хотят сойти с поезда, ходящего по кругу,- как спрыгнул с него герой пелевинской «Желтой стрелы». Не исключено, что после этого они, как лошади, снова двинутся по кругу – только меньшему в диаметре и более быстрому. Не исключено, что путь их на Запад будет труден и тернист. Очевидно только, что это будет уже их собственный путь, и мы – вольные или невольные пассажиры российского поезда, бегающего по кольцевой дороге,- не будем иметь к нему никакого отношения. По крайней мере, одним обвинением меньше.

Обитатели Майдана непременно возразят мне, что не против России они высказываются, а против российского вмешательства; что не за Ющенко агитируют и даже не против Януковича, а исключительно против бессовестной фальсификации выборов. Это сильный с виду аргумент, но, господа! Я же предлагаю честный разговор. Без называния вещей своими именами мы вообще с места не сдвинемся. Всякому ясно, что аргументы ваши дутые, что фальсификация выборов и использование административного ресурса были весьма значительны с обеих сторон, и тому есть свидетели. Ющенко подал жалобу на 11 тысяч нарушений, а Янукович – на 7 тысяч. А если говорить уже всю правду – с самого начала задействован был именно тот сценарий, при котором власть будет выглядеть фальсификатором, а победа Януковича – краденой. При такой постановке вопроса, при такой игре на обострение власть не могла не фальсифицировать выборы. Если угодно, она сделала это по сговору с оппозицией – хотя буквального сговора, может, и не было. Раскручен был сценарий, при котором стороны обязаны наносить друг другу все более сильные удары, с каждым раундом наращивая конфронтацию. Оба загоняли друг друга в угол, ибо иначе как в углу «проблема Ющенко» не могла решиться. И посмотрел бы я на власть, которая не фальсифицирует выборы после заявления Юлии Тимошенко о том, что бело-голубые шарфики на депутатских шеях выглядят петлями.

Толпа, собравшаяся на Майдане, далеко не так сильно любит закон, чтобы находиться там исключительно из-за фальсификаций. Иначе она не настаивала бы на неконституционном разрешении кризиса – с третьим туром. Требования не сводятся к проведению честных выборов. План выхода на площадь возник задолго до второго тура и начал реализовываться в три часа послевыборной ночи, когда до оглашения результатов было еще куда как далеко. Требование законности – не самое актуальное из майданского перечня претензий. Украина проходит через неизбежный постколониальный этап – сначала осуществляет революцию вместе с империей, затем организует революцию национальную. Которая осуществилась не столько усилиями американцев (во многом мифическими), сколько политикой Владимира Владимировича Путина. Это ему адресованы украинские упреки в сатрапстве, тирании и бездарности. Потому что при Кучме на Украине не было никакой особенной тирании – и бездарность своего президента там при Ельцине терпели даже с умилением.

2

Рассмотрим теперь вопрос более общий – о том, почему революции всегда ходят парами. В принципе можно было бы рассмотреть эту тенденцию, скажем, на примере Британии, когда после Великой английской революции Кромвеля (1642-1653) понадобилась Славная революция (1688). Нетрудно доказать и то, что американская гражданская война (1863-1864) была, в сущности, сильно запоздавшим в силу разных причин вторым этапом американской революции (1776). Расстояние между первым и вторым этапами может быть огромным, как в США, крошечным, как в России между февралем и октябрем, и средним, как в Англии; этапы могут видоизменяться – так, переворот Наполеона 1799 года мало похож на революцию, но судить следует по результатам. Суть же этой двухэтапности в следующем: первая революция всегда бывает социальной, вторая – национальной. Первая чаще всего оказывается бархатной, вторая – кровавой.

Социальная революция решает лишь весьма поверхностную проблему. Она формирует условия, в которых должна сформироваться новая нация,- или, в косметическом варианте, устраняет условия, тормозящие ее развитие. Вторая революция делает главное – формирует нацию; как правило, такое формирование предполагает вначале резкий и решительный социальный раскол (чаще всего – на аристократию и плебеев), после чего и плебеи, и аристократия договариваются о мире на новых основаниях. Почти всякая революция сопровождается гражданской войной, и исход почти всякой гражданской войны предполагает отказ от классовой борьбы во имя более масштабного единения на базе новой национальной идеи. Был такой этап и в России – когда часть белого движения, вооружившись идеологией сменовеховства, признала Сталина красным царем. К сожалению, здесь процесс формирования единой нации затормозился в силу специфических русских условий – то есть, грубо говоря, в силу нелинейности истории; во Франции страну объединил грандиозный национальный проект Наполеона, в Америке – общественный договор между победившим Севером и побежденным Югом (хотя последствия войны дают о себе знать до сих пор резкими расколами на президентских выборах). Украинская революция – вещь естественная, вопрос только в отсутствии нового национального проекта,- но поскольку Тимошенко уже клянется, что у нее «столько идей и концепций» (см. интервью той же «Новой газете»), нет оснований для печали – завтра все будет лучше, чем вчера.

Национальные процессы более глубоки и тонки, чем социальные, или классовые, или политические. Национальные революции неизбежны, но происходят они не сразу, ибо не сразу выковываются базовые ценности, на основе которых может сформироваться новая нация. В России ни одна революция не завершилась формированием таких консенсусных ценностей, ибо даже в двадцатых, в сменовеховские времена, всему мешал пресловутый еврейский вопрос. В захваченной стране общих принципов быть не может – побежденные с победителями не договорятся; русской нации нет до сих пор, о чем недавно вполне убедительно написал Юрий Аммосов. Впрочем, это его давняя тема. Как бы то ни было, Россия в некотором смысле остается «вечно беременна» революцией, поскольку так и не может ничего родить; таков сознательный выбор ее населения, предпочитающего ужас без конца ужасному концу. Все линейные развития рано или поздно придут к кризису – наш паровоз так и будет вперед лететь по бесконечной замкнутой кривой, разваливаясь на ходу и теряя вагоны, но в любом случае существуя в неизменной парадигме дольше, чем все соседние народы и государства; между средневековой Британией и современной Англией пропасть – а Россия что при Иване, что при Петре, что при Владимире Красная Корочка (опять-таки спасибо Пелевину) остается себе верна так, что любые традиционалисты обзавидуются. В Англии еженощно запирают Тауэр – но там это проделывают ритуально, а у нас по-настоящему.

Что касается березовой революции, как уже успели обозвать будущий переворот в России,- ее скорее всего не будет. Особенность ситуации в том, что антисоветская революция у нас уже была, а антирусской на русском пространстве произойти не может. Была некая попытка в 1993 году, но она со временем закончилась полным поражением победившей стороны. Россия не стала другой, а в прежнем своем виде победить не могла; равновесие условной России и столь же условной Хазарии сохраняется поныне. Правда, хазары почти все уехали – ну так и варяги почти все выродились. Какая-то тайная сила заботится о паритете и о том, чтобы коренное население под действием двух противоположных векторов так и двигалось, не размыкая круга. Иногда я думаю, что эту замкнутость обеспечивают представители коренного населения, нарочно стравливая варягов и хазар, а сами тем временем наслаждаясь внеисторическим бытием.

Национальной революции у нас не будет, социальная уже была – бьюсь об заклад, что украинская ситуация у нас немыслима. Иное дело, что она и в Украине может ни к чему не привести. Тогда я посмотрю на это без злорадства, как сегодня смотрю без зависти.

3

Всякая революция типологически похожа на застолье. Революции делаются не тогда, когда есть к тому социальные или экономические причины,- а когда хочется выпить. Украинская революция произошла на редкостно благоприятном экономическом и вполне гладком социальном фоне. Люди пьют не от плохой жизни, а оттого, что их достает ее серость, и беспросветность, и отсутствие перспектив. С Россией, что на Украине уже понятно, перспектив в самом деле нет, а без нее еще может получиться что-то новое – хай гирше, але инше.

Революции схожи с застольями во всем, и Ленин, конечно, не был трезвым политиком. Он был опытным стратегом, очень трезво и рационально собирающим – на бутылку. Знал у кого попросить, на чем сэкономить и где подешевле взять. А когда случилось похмелье – в одночасье помер от ломки, хотя враги и утверждали, что от сифилиса. Не было у него никакого сифилиса. Просто протрезвел, оглянулся – мама дорогая!- и удар. И симптомы легкого опьянения вполне сходны с признаками ранней революционной эйфории: восторг, преувеличение своих способностей, снижение критичности… Мне из Киева уже пишут: мы укажем путь Европе! (Осталось уговорить Европу.) Сегодня судьбы русского пространства (даже – руського, так по-украински) будут решаться на берегах Днепра! Это слог Председателей Земного Шара. Наши футуристы тоже были в восторге от того, как сбывается на их глазах «социализма великая ересь». Даже Пастернак, даже в зрелые годы, даже в «Докторе Живаго» писал о том, что Россия жертвенной свечой сжигает себя, чтобы осветить путь всему миру; эйфория революции дала «Сестру мою жизнь» – а потому Пастернак, вот главный парадокс его биографии, от революции и в пятидесятые годы не отрекался! Большевиков терпеть не мог, над декретами издевался, а революцию любил. Как и почти все молодые люди, ее пережившие. Такое не забывается.

В России сейчас очень много Джонов Ридов, едущих в Киев именно выпить. Застолье схоже с революцией даже синтаксически – на транспарантах пишут, в сущности, тосты: «За нашу и вашу свободу!», «За землю, за волю, за рабочую долю!», «За присутствующих здесь дам!», «За Ющенко и Тимошенко!», «За то, чтобы не последняя!». Теперь, кажется, последняя – и надолго: либо народу будет хорошо, и тогда революция больше не нужна, либо ему будет плохо, и тогда он убедится, что революция бессмысленна.

Осталось ответить на последний вопрос: что мы все – понимающие эту ситуацию, более-менее объективные люди – делаем в России, ходящей по кругу? Каковы перспективы такого хождения?

Проще всего ответить гениальным четверостишием Окуджавы: «Среди стерни и незабудок не нами выбрана стезя, и Родина – есть предрассудок, который победить нельзя». История, однако, показывает, что очень даже можно. Побеждали, преодолевали травму, писали вполне приличные стихи и прозу. В изгнании можно творить не хуже, если обратить его минусы в плюсы. Иное дело, что людям определенного склада в российских условиях странным образом комфортно – и я сам себе с полной честностью пытаюсь ответить, почему. Первый вариант – на фоне нынешней (да и всегдашней) России все мы белоснежны. Это справедливо: в России всегда легко, как говаривал тот же Пастернак, купить себе правоту неправотою времени. Второй – в России всегда есть щели, куда можно скрыться от закона, и люди, которые не любят всеобщей транспарентности, всегда могут здесь укрыться. Не любить прозрачность можно по разным причинам: кто-то обделывает темные делишки, кто-то любит таинственность и смутность. Российский бардак оптимален для рассеянных поэтов в той же степени, в какой российские законы для них губительны. Далее: пейзаж. Ну, природа там, конечно… ну, язык… (Жалко мне русскоязычных литераторов Украины, вот уж кто подлинно заложник.) Потом, все-таки хождение по кругу предполагает некоторое (хоть часто позднее) прозрение: человек перестает участвовать в политике за полной бесперспективностью этого занятия и начинает решать экзистенциальные задачи. В прочих странах мира у него еще есть соблазны и иллюзии.

Есть и главный, самый иррациональный аргумент. Россия придает масштаб всему, что ты делаешь. В ней как-то лучше все понимается. И потому, какая она ни есть, некоторым людям вроде меня лучше жить здесь, пока возможно,- как люди иного склада любят жить у моря, отлично сознавая все его опасности.

Это наш выбор, он не хорош и не плох. А потому мы без зависти и без злости смотрим на всех, кто выходит из нашего круга,- даже если они оглядываются на нас с явным пренебрежением. У нас есть то, чего нет у них; и вдобавок – наши рабы по крайней мере не называют себя самыми свободными в мире.

Дмитрий Быков

Письмо шестое

опыт о самосохранении



Установка на второсортность, которая наблюдается сегодня во всем, от литературы до власти, от журналистики до менеджмента, является в некотором отношении благотворной – если понимать под благом ужас без конца, который для многих предпочтительнее, чем ужасный конец.

Три года назад одной из главных коллизий «Орфографии» для меня была гаршинская история про пальму и травку, или, иными словами, трагедия интеллектуала, который разрушает темницу (теплицу) власти и первым гибнет на морозе. Ять в своей статье о гаршинской сказке утверждал, что в силу специфических российских условий общество неизбежно расслаивается на «пальмы» и «травку», что и служит залогом его гибели: пальмы самовоспроизводятся и обречены ломать теплицу, а теплица обречена восстанавливаться и создавать условия для роста пальм. В самом деле, Attalea princeps – чрезвычайно удачная метафора. Очень может быть, что российские революции – то есть радикальные упрощения – потому только и происходят, что в какой-то момент интеллектуальный ресурс страны становится избыточен для ее политической системы. Беда этой политической системы именно в том, что она приводит к перепроизводству интеллектуалов – которые, как мы знаем, в условиях имперской несвободы плодятся как грибы. Отчасти это происходит потому, что империя традиционно уделяет много внимания образованию, отчасти же потому, что во власти востребованы главным образом дураки и всем более-менее приличным людям ход туда закрыт. Им остается лишь интеллектуальная деятельность и умеренная оппозиционность. О том, почему во власти концентрируются идиоты и почему вообще власть в России формируется по принципу отрицательной селекции, мы много говорили раньше: в захваченных странах начальник – всегда надсмотрщик, у раба нет стимула, кроме страха, а потому руководитель обязан быть глупее, трусливее и подлее подчиненного. Стало быть, умным остается бунт. Поскольку во власти сидят дураки, а наукой, культурой и философией занимаются умные, рано или поздно интеллектуальная жизнь страны становится избыточно сложна и интенсивна для ее политической системы, вследствие чего и разражается кризис этой последней – с немедленным уничтожением ее интеллектуального ресурса. Так было в семнадцатом, а потом – в восемьдесят пятом.

В семнадцатом этот важный урок не был учтен: сразу после уничтожения прежней интеллектуальной элиты началось формирование новой. Идеологами разрушения империи стали именно дети комиссаров – шестидесятники. Сталин, вероятно, не понимал, но звериным своим чутьем угадывал, что делает,- когда выбивал это поколение всеми возможными способами; может, потому и войну вели максимально травматичным образом, мостя путь к победе миллионами трупов,- чтобы от умного, активного и честного поколения 1918-1925 годов уцелели единицы. Они, однако, уцелели – и для обрушения советской власти Александр Солженицын (1918 г.р.), Андрей Синявский (1925), Булат Окуджава (1924), Василь Быков (1924), Юрий Трифонов (1925) и другие сделали очень многое: просто потому, что у этих людей были иные критерии отсчета, нежели у советской системы в целом. Они начали писать настолько хорошо (или, если угодно, настолько иначе), что в советскую систему ценностей это уже не укладывалось. А поскольку останавливать прогресс в науке и искусстве – дело безнадежное, рухнула система ценностей. Если угодно, ранняя проза Солженицына была в этом смысле гораздо продуктивнее его же публицистики или диссидентской деятельности – просто потому, что «В круге первом», «Раковый корпус» и «Матренин двор» написаны на порядок лучше, чем вся новомирская проза шестидесятых годов. Да и Синявскому его процесс только помешал – «Гололедица» и «Пхенц» гораздо опаснее для советской власти одним своим существованием, чем любые «Белые книги», при всем благородстве их создателей.

Сегодняшняя российская установка на второсортность – результат учета именно этого опыта. Не думаю, что Владимир Путин настолько умен (насчет В.Суркова у меня тоже серьезные сомнения, особенно после создания «Наших»),- но думаю, что системе присущ звериный инстинкт самосохранения, коллективный разум, которого никто еще не перехитрил. В этом смысле система все делает правильно: она создает условия для того, чтобы в стране не осталось ничего хорошего. Слишком хорошего, имею я в виду. В сегодняшней России господствует установка на «травку». Пальмы искореняются в зародыше – да сегодня, пожалуй, и нет условий для того, чтобы какая-нибудь травка вымахала вдруг в пальму, как это сплошь и рядом случалось в советские времена.

Можно сколько угодно сетовать на кризис российского образования, но сегодняшней России совершенно не нужны образованные люди. Их и так слишком много. Более того – нынешняя Россия делает все возможное, чтобы выпускники как можно быстрее валили на Запад и оставались там. Это нормально, поскольку слишком большой интеллектуальный ресурс рано или поздно разрастется в уродливый зоб – если помните, Блок называл мозг избыточно огромным, непомерно разросшимся органом вроде зоба, и Горький с интересом записал это. Россия всегда располагала только двумя ресурсами – сырьем и интеллектом; сырье оказалось стратегически выгоднее, потому что от интеллекта одни неприятности. Всякая российская власть есть в некотором смысле власть оккупационная, а оккупанту совершенно не нужно, чтобы завоеванное племя получало образование, работу и хорошую литературу.

Замечу в скобках, что я действительно не могу однозначно ответить на вопрос, кто кого завоевал. История наша искажена, и старая мысль М.В.Розановой о том, что «в России два народа», нуждается в конкретизации. Типологически складывается полная иллюзия захваченной страны, что и подтверждается общим стойким ощущением, что она – не своя; масла в огонь подливают последние либералы, продолжающие утверждать, что власть обязана быть нанятым менеджментом, не более,- тогда как именно от нанятого менеджмента и проистекают все российские беды. Менеджер способен эффективно управлять там, где люди от рождения, априори «мотивированы», то есть ориентированы на успех; в России есть истинно армейская установка на деструкцию, на скорейший дембель, потому что вся страна работает на дядю, будучи немедленно отчуждаема от результатов своего труда. Примем пока гипотезу о «захваченном народе», не уточняя, кто и когда его захватил; все социальные реформы путинского времени, все преобразования образования, простите за дурной каламбур, а также отъемы льгот и прочие художества имеют единственную цель: окончательное приведение населения к «травчатому» состоянию.

Все это наводит на единственную мысль о гениальном инстинкте самосохранения системы – а именно о том, что установка на посредственность позволит стране просуществовать еще какое-то время без больших катаклизмов. Ибо люди с умом и совестью, разумеется, нипочем не стали бы терпеть такое положение дел. Всех, у кого есть совесть, надо обвинить в фашизме и затравить,- и в результате сегодня в России попросту не осталось интеллигенции, как констатировал в недавнем интервью Сергей Юрский. Эта интеллигенция смирилась с тем, чего терпеть нельзя по определению,- и даже приветствовала это; такого тотального единомыслия в ее среде не наблюдалось даже в двадцатые, когда некоторая ее часть охотно предавала себя, идя с большевиками. Но большевики по крайней мере не выдвигали лозунга всеобщей дебилизации – интеллигенту было на что купиться, и в этом смысле «Кремлевские куранты» не так уж и врут. Сегодняшний интеллигент с самого начала видел, куда заворачивает, и аплодировал своему уничтожению. Что ж теперь жаловаться?

Здесь и возникает главный вопрос: следует ли смириться с таким положением дел – или немного посопротивляться ему, хотя бы для порядку? Этот вопрос я решал для себя в «Эвакуаторе» – точней, там он ставится перед героиней, которая понимает вдруг, что раздающиеся вокруг взрывы никак не есть следствие чеченского террора. Во всем виновата она и ее возлюбленный – они любят друг друга так сильно и вместе им так хорошо, что износившийся, просвечивающий мир уже не выдерживает этой первосортности. Связи рвутся, дома падают, гибнут ни в чем не повинные сограждане,- единственным выходом остается добровольное жертвоприношение, убийство любви, потому что иначе всем кранты. Сюжет, конечно, не исчерпывается этой версией – автор сам не уверен, что «Любовь одна виновата»,- но что любая попытка установить в России твердый критерий качества приведет к обрушению всей системы, для меня сегодня несомненно. Сходные мысли – и это сходство меня радует – артикулированы в новом талантливом романе Гарроса и Евдокимова «Серая слизь». Книга эта мне представляется куда большей удачей, чем веселая и крутая «Головоломка»: Гаррос с Евдокимовым существенно переосмыслили старую идею Стругацких из «Миллиарда лет». В «Миллиарде» так называемое гомеостатическое мироздание принималось лупить по тем, кто посягал на его тайны. В «Серой слизи» героям противостоит не какое-то там мироздание (что было бы еще красиво и даже романтично), но абсолютное и всеобщее ничтожество – потому что мир, в котором живет это ничтожество, не выдерживает ничего хорошего. Уничтожается все, что хоть сколько-то «выше среднего».

Вопрос о том, как вести себя порядочному человеку при столкновении с логикой истории, был, в сущности, главным вопросом XX века. Понадобился весь опыт Пастернака, чтобы написать «Доктора Живаго» – более радикальную и последовательную версию «Шмидта»: к истории неприменим моральный критерий, она – лес, растительное царство, не знающее ни добра, ни зла. Забота порядочного человека должна быть о том, чтобы сохранить лицо. Но сегодняшнее состояние России ставит перед нами куда более страшный вопрос: что делать, если сохранение лица отдельных сохранившихся порядочных людей способно обрушить все наше государство как таковое? Сегодня Россия попросту не вынесет ни большого количества умных, ни даже небольшого количества честных. Станет очевидным все, что стыдливо замалчивается. Кончится летаргия. Разбудят умирающего мистера Вольдемара. Ведь, положа руку на сердце, пора признать, что русский проект в его нынешнем виде – закончился. Если обидно за русских – назовите его византийским. Страна с подобной системой управления, страна, захватившая в заложники всех своих граждан, страна без твердой веры или без строго проработанного закона – в современном мире нежизнеспособна, и никакая нефть не отсрочит ее распада. Проект под названием «Российская империя» отошел в прошлое. Этой стране не нужны не только умные либералы, но и умные патриоты. Терпеть ли это болото? Или – шире – сопротивляться ли логике истории? Ведь людей жалко. А люди неизбежно погибнут, если умные и честные российские жители будут своими трудами и размышлениями ускорять неизбежное.

Лично я для себя на этот вопрос отвечаю просто. Во-первых, гибель в болоте ничем не предпочтительнее гибели от взрыва. А во-вторых, уже написана «Улитка на склоне». Почему Кандид идет со скальпелем на мертвяков, которые все равно по определению победят? Может, чтобы ускорить неизбежное. А может, чтобы не соглашаться с энтропией. Потому что соглашаться с ней – последнее дело. Я так ненавижу «либералов» (закавычиваю это слово, ибо российский либерализм специфичен) именно потому, что они выбирают сильнейшего противника и перебегают на его сторону. Весьма вероятно, что по логике исторического развития Россия действительно должна превратиться в страну идиотов, если она хочет выжить как таковая. Но я не могу соглашаться с этой логикой, как и вообще не могу поддерживать тех, кто перебегает на сторону больших батальонов. Эта тактика представляется мне подлой. Мне противны те, кто подхлопывает и подсвистывает победителю. Даже если сторонники полной капитуляции России перед всеми нынешними вызовами исходят из наигуманнейших соображений («Так спасутся люди!»), я не готов поддерживать их – и продолжаю думать, что надо иногда вставать поперек потока. Правда, стихи об этом у меня уже были ни много ни мало в 1991 году:



Зане всеобщей этой лаже -

Распад, безумие, порок,-

Любой способствует. И даже

Любой, кто встанет поперек.



Но в нынешних обстоятельствах, думается мне, вставать поперек, разрушая стабильность идиотизма, все же благотворнее. Появляется шанс, что кто-то из нынешних граждан России минует стадию гниения и доживет до начала нового проекта, в котором сограждане уже не будут делиться на рабов и надсмотрщиков, левых и правых, пальму и травку… и перейдут наконец из уродливой теплицы на опасный, тревожный, но вольный воздух.

Дмитрий Быков

Письмо седьмое

об одном фантоме



Триумф энтропии под маской свободы, осуществляющийся сейчас на пространствах бывшего СНГ, заставил меня перечитать раннего Аксенова – так больная собака, не объясняя причин, кидается на целебную траву. Взгляд мой упал на «Коллег» – произведение бесконечно наивное, но именно этим качеством и ценное. Там Аксенов проговорился о главном своем враге – а именно о блатных и блатной субкультуре. Федька Кругов – прообраз всех будущих аксеновских злодеев, в том числе и чекистов, которые будут в «Ожоге» издеваться над маленьким фон Штейнбоком. Все персонажи этого автора непременно дерутся со шпаной, ибо все положительные герои в его мире – мальчики из хороших семей (включая Лучникова). Не в аристократическом, а в гуманитарном, общеобразовательном смысле. Аксенов – прямой наследник тех зэков, которые ненавидели блатных. Разумеется, им пришлось повариться в блатной субкультуре, и по возвращении они – как и большая часть России, хоть как-то да посидевшей,- этими словечками и соответствующим фольклором порой щеголяли. Но в душе ничего сильней не боялись и не презирали, чем вышеупомянутую субкультуру: блатота была им ненавистна, и не случайно Шаламов посвятил ей отдельный цикл очерков, венчающийся словами «Блатной мир должен быть уничтожен!».

Интеллигентов у нас любили отождествлять с блатными – так сказать, «замастить»; интеллигенция и сама много для этого сделала – см. «Интеллигенция поет блатные песни». На самом деле нет ничего более враждебного блатному, чем интеллигент: эти двое чувствуют друг друга за версту. Блатота – апофеоз цинизма, стремящегося навязать противнику правила игры и при этом сыграть без правил. Блатота – триумф беспринципности: «Умри ты сегодня, а я завтра». Блатота обожает любоваться собой, умиляться себе, проливать слезы над своей судьбиной. И при этом высшая ценность для блатного (который нравственных ценностей не признает, ибо он, разумеется, выше их),- свобода.

О свободе мечтают, к ней стремятся, ее ласково называют свободкой, как больницу – больничкой. «Ты начальничек, ключик-чайничек, отпусти на волю – может, скурвилась, может, ссучилась на свободке дроля». Т.е. на воле надо побывать, чтобы проинспектировать дролю, спасти ее душу для блатного мира, а то вдруг она скурвилась, сука, ссучилась, курва… Свободка существует для того, чтобы поехать в город Сочи, эту блатную мекку, которая в годы блатного триумфа стала еще и культурной: Кинотавр-шминотавр, с шашлычками, с пляжными фотосессиями… Шикарнейшая жизнь. Сочи – место, где жизнь шикарна. «Короче, я звоню из Сочи». Никакого другого содержания в цитируемой песне нет, как нет никакого смысла в знаменитом блатном жесте, называемом пальцовкой. Правда, на языке глухонемых это означает букву Ы. Блатные стоят друг перед другом и пальцуют, восторгаясь собой: «Ы, ы, ыыы!» Я звоню из Сочи! Это само по себе уже музыка. Мир блатной субкультуры – в его фольклорном отражении – состоит из двух полюсов: на севере – запретка, снега, срока огромные, а на юге – Сочи, сочный город, в котором «ч» надо произносить с особо влажной смачностью. С особым цинизмом. Свобода в этом мире – то, что позволяет поехать в Сочи, а потом опять что-нибудь украсть, кого-нибудь убить… Свободка – мечта того, у кого ее нет. Когда блатные стали править шестой частью суши, они воцарили на ней свою систему ценностей, а на трон посадили свободу.

Конечно, она нравилась и остальным великим утопистам – люди, придумавшие триаду «Свобода, равенство, братство», в советских лагерях не сидели. Однако Марина Цветаева все равно их заклеймила за «тройную ложь свободы, равенства и братства»: действительно ложь и действительно тройная. О том, что у человека мыслящего и тем более творческого не может быть никакой свободы, подробно писал Синявский в «Мыслях врасплох»: несвободен поэт. Несвободен влюбленный. Эту же мысль любил повторять Пастернак – Мандельштаму он так и сказал: «Вам нужна свобода, а мне - несвобода». Это вовсе не значит, что Пастернаку был необходим государственный патронаж. Это говорит лишь о его пристрастии к «хору затверженных движений», к творческой самодисциплине, труду – и о ненависти к абсолютизации такого понятия, как свобода. Абсолютизировать ее – значит превращать в цель. А она – средство.

В этом и разница между, допустим, маратовско-робеспьеровским пониманием свободы – и ее же версией в девяностые, в России, а потом и в СНГ. Свобода сделалась самодельна, отменила дисциплину и само понятие ценностей, а восторжествовав – принялась рушить все, что было построено при подлой, проклятой советской власти. Блатные умеют и любят переводить стрелки – и вот уже в истинной приблатненности стали обвинять эту самую советскую власть, которая, мол, была одним сплошным ГУЛАГом, где вертухаи-начальнички угнетали народ, сами будучи заблатненными с головы до ног… Советская власть стала восприниматься как блатная – тогда как блатные манеры демонстрировали как раз ее враги. Один диссидент, посидевший при Андропове, на полном серьезе объяснял мне, что блатной закон лучше, гуманнее произвола администрации – точно так же, как любой рынок лучше государственного диктата. А государство – это и есть диктат. Глубоко, глубоко угнездился ты, Фуко!

У меня о советской власти другое представление. Я вообще долго не мог понять – что определяет разницу в убеждениях людей, часто сходных, практически неотличимых по возрасту, опыту, темпераменту? Все одинаково, и вместе с тем один любит либералов, а другой отворотясь не наплюётся, слыша их звонкие раннеперестроечные имена. Проблема, думаю, все в том же проклятом марксистском социальном детерминизме, в непобедимом происхождении. По происхождению я типичный разночинец, презираемый аристократами и принцами крови. Я из средней советской интеллигенции, а не из маршальских деток, не из пролетариата и не из художественной богемы. Если отбросить все приспособления для мимикрии и ползучего выживания, я обычный книжный ботаник, вечно обреченный стыдиться этого статуса. Именно такие домашние дети больше всего ненавидят блатных и больше всего ненавидимы ими – потому что у них есть принципы, а блатные над принципами издеваются остроумно и изобретательно. Еще такие дети любят работу, а для блатных работа – несмываемый позор, клеймо, за это могут разжаловать из воров в мужики. Главное же – советская власть в мои школьные годы представлялась мне чем-то вроде недалекой, но добродушной старой учительницы, которая силится защитить ученика от блатной компании завсегдатаев «Камчатки», поджидающих его после школы для бесцельных, разнообразных и утонченных измывательств. Учительница, конечно, ничего не сделает, и вообще она скоро уйдет на пенсию, и стыдно прибегать к ее защите – не будет же она вечно вмешиваться. А эти люди рано или поздно возьмут верх везде, и тогда придется противостоять им по-настоящему. Так что надо набраться храбрости и выйти из школы – вечно в ней отсиживаться не будешь.

Потом подпочвенные воды хлынули наружу: