В Новый год страна сготовила салат, купила в магазине торт «Мечта», нарядила елочку и села ожидать, когда Дед Мороз принесет женишка в подарок. Вместо Деда пришел старый муж и сказал, что решил исполнить ее самое заветное желание («Неужто двухнедельный тур на Гавайи?» — не успела обрадоваться она), а потому подает в отставку и уезжает в Святую землю замаливать первородный грех. Пожелал ей счастья в личной жизни и умчался, прихватив из заветного сундучка дачу и три четверти оклада — от иконы «Президент Всея Руси во ставе своей».
И тут под елочкой что-то зашевелилось. Глянула туда страна — а там сидит небольшой мужичок, причесанный на приборчик, и смотрит умными глазками. — Ты кто? — удивилась она. — Я твой суженый-ряженый, — просто отвечал он. — Я твое счастье, твой избранник, твое То, Не Знаю Что, прибыл для исполнения обязанностей законного мужа согласно распоряжения от тридцать первого декабря сего года! — Дед, а Дед! — воззвала страна. — А чегой-то он такой невзрачный? — Получите согласно перечня! — сказал Дед Мороз, выражая лицом злорадство. — Сговорились вы что ли? — возмутилась страна и неожиданно заметила, что избранник давно вылез из-под елки и приступил к осмотру печи. — Не низок, не высок, не лыс, не кучеряв, скромный, но решительный, на печи не лежит, горшков не бьет, дирижированью не обучен, вредных привычек не имеет… пока… — А чего говорит так странно? — спросила она, с опаской поглядывая на избранника, выходящего из чулана. — Как просила, так и говорит. Все строго по списку: военный, но не совсем, намерения серьезней некуда, безобразия твоего не нарушит. Усов нет.
Суженый тем временем скрылся за дверью, и вскоре раздались его быстрые шаги — по кровле и в подполе одновременно. — А чего он все Бремя шастает? — растерялась страна. — Мобильный, — состроил рожу Дед Мороз Снаружи раздался непонятный шум. Страна выглянула за дверь и увидела, как избранник с грустной сосредоточенностью откручивает хвосты соседям, истошно вопящим о правах человека. На месте амбара с шершнями чернела горка выжженной земли.
Две недели, вплоть до Старого Нового года, разборчивая невеста вопрошала Деда, что это за подарочек он ей преподнес. Дает ей, например, суженый денег («Как просила», — замечает Дед) — и тут же забирает их («Обеспечивает процветание», — комментирует вредный старик). Сажает детишек играть в монопольку («Укрепляет госсектор», — говорит Дед), а потом отнимает все фишки («Не допускает передела собственности», — гордо извещает Мороз). То скажет ей, что так ее правая рука хотела, то голова, то сердце. То левая нога.
— Да что же это он делает такое непонятное? — удивилась страна, глядя, как суженый продолжает ежедневно ходить к соседям, приглашая их в гости, гладя по головам и попутно пребольно ущипывая за бока.
— Соответствует твоим чаяньям! — пояснил Дед с ухмылкой. — Говорил же, сперва сообрази, чего ты хочешь. Хотела Не-Знаю-Что — получила Не-Знаю-Что. Теперь сама разбирайся, а мое время вышло.
Чихнув напоследок гриппом, отчего у страны тут же заложило весь Екатеринбург, Дед Мороз исчез окончательно.
Стоило ему пропасть из поля зрения страны, как ее прежние женихи заметно активизировались и принялись выстраиваться под суженого: некоторые подлаживались, иные прогибались, а иные и просто ложились под него. — Э, э! — осадила их страна. — Вы, кажись, посягаете на мои супружеские права! — Что делать, матушка! — пояснил один из женихов, самый бойкий. — Сначала он нас, а потом, даст Бог, с его милостивого соизволения и мы тебя понемножку! — Не подряжалась я так-то, чтоб вы сперва друг с другом, как нехристи, а потом меня всемером! — роптала страна, глядя на эти игрища. — Да не сладить ему одному-то, — говорили женихи, а сами знай покряхтывали. — Ты ж хотела консолидации? Вот тебе и консолидация: вишь, какую мы леткуенку танцуем!
И впрямь, вся компания выстроилась в колонну, сзади встал суженый — и колонна мигом подравнялась, как бы насаженная на шампур. В стороне остался только кудреватый, мудреватый, который кричал, что один главный суженый на страну — это недемократично. — А ты бы как хотел? — спрашивала страна с недоверием. — Демократично — это когда правоцентристская коалиция во главе со мною, — с достоинством пояснил кудреватый. — Это что ж за коалиция? — изумилась страна. — Я, лысый и писающийся. — Ну, милый, — отвернулась от него страна, — сам давай совокупляйся со своими правоцентристами. Я ж тебе не Штирлиц, чтоб любить только стариков и детей.
Суженый тем временем выполнял супружеские обязанности все активнее, но понимал их довольно своеобразно. Во-первых, он неутомимо лазил по всей стране, заставляя ее непрерывно почесываться и хихикать от щекотки. Во-вторых, он непрерывно и очень сильно хлопал ее по разным местам, утверждая, что обнаружил в складках затаившегося шершня. Главное же, своими прозрачными бесцветными глазками он успел до такой степени обворожить всех чад и домочадцев страны, что они дружным хором жужжали ей в оба уха: «Дайся ему, дайся ему!»
— Подождите, я еще не выбрала! — оправдывалась страна.
— Выбери досрочно, не то у него рейтинг упадет!
— Что упадет?
— Что, что! Будто не знаешь! На что он тебе нужен с упавшим рейтингом, ты ж хотела состоятельного! Может, тебе этих хочется? Так у них рейтинги давно висят, по три процента осталось, а у него пятьдесят пять с копейками!
— Столько не бывает! — ужасалась страна. — Мамочки, как же я с ним буду!
— Ничего, милая, — утешали родственники, — усатого тридцать лет терпела, а у него за сто зашкаливал, до сих пор, чай, все болит…
— Так ведь я ж при нем в сплошную дыру превратилась! — с ужасом вспоминала страна.
— Зато боялись тебя все!
— Ну ладно, ладно… Но он мог бы хоть программу свою изложить!
— Обломись! — скомандовал в эту самую секунду суженый, и хотя команда относилась к очередному шершню, страна ее сочла за экономическую программу. «Ну-к что ж, ничаво, — подумавши, рассудила она. — Не хужей всякой другой. Коротко, ясно, непонятно — что еще нужно от экономической программы?» Тем более что у предшествующего суженого программа была почти такая же лаконичная, но менее приятная: «Перебьес-ся!» Так и перебивалась восемь лет с хлеба на квас, с петли на удавку.
Между тем приближался день свадьбы, когда страна должна была заявить об окончательном выборе. Со дня помолвки прошло три месяца, за каковое время суженый успел обползать ее всю, в особенно горячих точках побывав даже не по одному разу, но к главным обязанностям не приступал, блюдя законы. Только рейтинг показывал издали — то ли обнадеживал, то ли грозился.
— Ты бы хоть, голубчик, порассказал мне, что делать-то будешь со мной, — спрашивала страна, с трудом отыскивая суженого в своих складках. Он уже помнил все ее трещинки.
— Я, мать, борьбой занимался, — отвечал суженый. — Все как есть важные точки на теле знаю, и даже точку джи. Слыхала про точку джи?
— От нее, говорят, самый кайф, — мечтательно вздыхала страна. — А где ж она?
— Вот и увидишь, — немногословно отвечал суженый и снова нырял в очередную складку, где обвораживал холодными глазками недоверчивых поначалу жителей.
Свадьбу справили пышно, суженый, ставший наконец новобрачным, поблагодарил гостей, свернул обед («Не люблю церемоний»), мягко выпроводил иностранных гостей и пояснил, что ему не терпится остаться с молодой женой.
— Диктатура, — в один голос, но на всякий случай не очень громко сказали кудреватый, писающийся и лысый.
Но новобрачный расслышал.
— О диктатуре, — сказал он очень ровным голосом, — больше всего говорят те, кто на самом деле мечтают о собственной диктатуре. Усвоили? Не слышу!
Впрочем, и слышать особо было нечего, потому что из правоцентристской коалиции донеслось характерное журчание, а это означало, что они все поняли. Новобрачные удалились в покои.
…31 декабря того же года Дед Мороз, как водится, прибыл на территорию страны.
— Ну что скажешь, матушка, как тебе с новым мужем? — спросил Дед, удивляясь, что его никто не встречает. Холод стоял в стране, над которой голубело ледянистое небо цвета глазок суженого. Народишко шевелился вяло, и даже пылкая оппозиция помалкивала. Все было как-то замедленно и ровно, словно погрузилось в ледянистый кисель.
— Хорошо ль тебе, спрашиваю?! — воскликнул Дед, поражаясь такому равнодушию.
— Что воля… что неволя… все одно, — донеслось из алькова. Это в полусне бормотала страна.
— Ахти, да как же он это сделал?! — вопросил Мороз. — Такая всегда оживленная была, до буйства доходило!
— Точка джи, — отвечала страна из полузабытья. — И так мне, дедушка, хорошо стало… прямо как никогда…
— Что за точка? — недоверчиво осведомился Дед.
— А вот я тебе сейчас покажу, — послышался ровный голос, и Дед Мороз почувствовал не очень сильное, но уверенное нажатие не совсем даже понятно куда. Как бы то ни было, он ощутил небывалое спокойствие и без различие, стойкое нежелание шевелиться и жажду покоряться. Вся его прежняя суетливая жизнь, полная раздачи подарков и беготни по бедным семьям, лазанья по каминным трубам и исполнения идиотских желаний, представилась ему напрасной и утомительной. Ему захотелось лежать в сугробе, с полною инертностью относясь к тому, что с ним сейчас сделают. Он почувствовал даже некоторое сокращение своих мыслительных способностей, да и зачем ему было думать в этом необычайно приятном состоянии? Сила воли у него тоже начисто атрофировалась, и он начал было заученно произносить: «Что воля… что неволя… все одно…» — но вспомнил о миллионах ожидающих его малюток, стряхнул с себя оцепенение и трезвым взглядом оглядел страну. Он еще много кому и много чего был должен, а она, кроме денег, никому и ничего.
— Понравилось? — спросил суженый.
— Ничего, приятно, — рассеянно отвечал Дед Мороз. — И надолго с ней такое?
— Как получится, — пожал плечами суженый.
— Есть-пить не просит?
— Да зачем ей теперь есть. Она видит, что я бегаю, ну и сыта. Ты ступай, дед, ступай. Тебе же меньше беспокойства. Она тебя теперь в ближайшие восемь лет ни о чем не попросит.
— А… ну-ну, — не очень уверенно сказал Дед Мороз и сначала медленно, а потом все быстрее понесся в свою Лапландию, где долго еще отогревался горячим чаем.
А страна в своем полусне почти ничего и не заметила:
— Энто ктой-то приходил?
— Новый год приходил, спи, — отвечал муж.
— А чего ему надо?
— Ничего не надо, пришел и ушел. Нечего ему тут делать.
— Энто правильно, — сонно сказала страна. — Как у нас там, все в порядке?
— Все штатно, — лаконично ответил муж.
— Ну и хорошо, — с трудом проговорила страна. — Теперь вообще все хорошо, давно бы так. И чего я, дура, страдала?
Сходила под себя, повернулась на другой бок и продолжила поступательное движение по своему особому пути.
ПОЛНОЧНЫЕ ЗАПИСКИ
По Кремлю пошел слух, что Дед пишет мемуары.
Сначала никто не поверил. После того как он тяжело сошел с кремлевского крыльца, с сипением выдохнул Путину «Берегите Россию» и скрылся в Барвихе, свита с облегчением вздохнула. Непредсказуемый период российской истории кончился. Все стойко надеялись, что Дед погрузился в тяжелую русскую спячку и перешел в разряд реликвий.
Первые намеки прошелестели весной.
— Пишет?
— Каждый день по три-четыре страницы. Собственноручно.
— Может, Вальке диктует?
— Да он Вальку и близко не подпускает!
Пошли к Вальке. Тот, как обычно, сидел в своем теневом кабинете со спущенными шторами и объяснялся жестами.
— Валентин Борисович, — робко кашляя, интересовалась чиновная шушера. — Правда ли, что в скором времени… ваш, то есть наш, бывший, то есть первый, патрон, то есть президент… изумит человечество новым шедевром?
Валентин в своей манере загадочно пошевелил бровями, дернул плечом и пожевал губами.
— Плохо дело, — смекнула челядь и затаилась по норам.
Ближе к осени стало достоверно известно, что первый президент России практически не встает, но не потому, что лежит, а потому, что пишет. Каждую ночь он просовывал под дверь барвихинского кабинета несколько страниц, мелко и плотно исписанных его неповторимым почерком. Дочь бесшумно собирала листочки и относила проверенной машинистке, тут же набиравшей текст на компьютере. Сенсационность ожидалась такая, что издавать книгу Дед намеревался за рубежом. Правда, по-русски, чтобы там никто ничего не понял. Вслед за этим предполагалось издание в России, но по-немецки. Видимо, чтобы понял только Путин.
Путин понял и срочно поехал в Барвиху. О тайне этого августовского визита говорили всякое, но подлинной его подоплеки не знал никто.
— Ну что, Борис Николаевич? — осторожно спросил второй президент России тоном неистового Виссарионыча, заехавшего в Горки навестить хворого Ильича. — Как творческие успехи?
— Тяжело, — покачал головой президент. — Серьезная проза — она, знаете, требует… всего человека… Гораздо более ответственное дело, чем государственная власть.
— Да-да, — кивнул Путин. — А о чем пишете?
— Намерен подвести некоторые итоги, — тяжело вздохнул Дед. — Раздать, что называется, сестрам по серьгам… Объяснить свои действия… В общем, прочтете. А… не намерены ли вы осветить отдельные события прошлого года? — осторожно спросил преемник. — Историю моего назначения, все дела?
— Да знаете, — уклончиво отмахнулся Дед, — я как-то все больше о своей внутренней жизни.
— А-а, — протянул второй президент с характерным для него непроницаемым выражением лица. — Я тут, знаете, тоже пописываю… Написал вот в марте месяце один указ о неприкосновенности… Теперь вот думаю: может, мне еще какой-нибудь указ написать? Несколько, так сказать, подкорректировав предыдущий?
— Это уж ваши творческие планы, — развел руками Дед. — Сами знаете, у нас, писателей, не принято вмешиваться в чужие замыслы… Главное — берегите Россию.
— Это уж будьте благонадежны, — рассеянно ответил второй президент России и мрачно вылетел куда-то. Он все время куда-то вылетал. Челядь, заметившая помрачнение черт первого лица, окончательно притихла и перепугалась.
— Всем как есть врежет, — шушукались по Кремлю.
— Про кого хоть пишет?
— Говорят, отдельные главы про Лужкова, Коржакова, Чубайса… Про олигархов всех…
— И что, вся правда?
— Вся как есть! Чего ему бояться? Он же неприкосновенный теперь.
— Что… и полковнику влетит?
— А то!
— Господи, чего ж тогда ждать-то…
Первым, как всегда, опомнился Коржаков. С трудом выучившись ставить подпись, писать он умел неважно, а потому созвал прессу и приступил к диктовке.
— Ну чего, ребята, — сказал он, удобно располагаясь в кресле. — Приступим к сочинению второй части. Действия врага надо что? — предупреждать. Он бабахнет свою пачкотню, а мы — свой бестселлер. Сегодня я намерен раскрыть все кремлевские тайны. Все, что держал в загашнике. Во-первых, — Коржаков закатил глаза и задумчиво почесался, — пил он страшно.
— Знаем, — разочарованно протянула пресса.
— Да не знаете! — торопливо продолжал Коржаков. — Вы думаете, он водку пил? Ему водки-то уже не давали, так он засасывал вообще все, что горело! Почему он в Шенноне-то выйти не смог? Потому что это и не планировалось, там посадка-то аварийная была! Горючего не хватило! Он приноровился из двигателя керосин отсасывать, шланг у него такой был специальный. Подзаправились — и дальше полетели.
— Да ну? — недоверчиво пронеслось по рядам. Диктофоны, однако, включились.
— А то! — неудержимо понесся Коржаков. — Еще…это… в туалет он ходил.
— А вы не ходите? — съехидничал кто-то.
— Кто сказал?! — взорвался Коржаков. — Вывести! Ну да, — продолжал он, остывая, — хожу иногда… Но разве ж я так хожу? Я понемногу, размеренно… А он — он вообще не вылезал! Вы думаете, почему он в Шенноне-то не вылез? Он в сортире сидел!
— Вы же говорили, что он керосина наглотался! — невыдержал кто-то.
— Ну правильно, — не растерялся Коржаков, — керосину-то наглотался и сидел в сортире. Так до самой Москвы и просидел. Он и в октябре девяносто третьего там сидел, и в декабре девяносто четвертого, и в июле девяносто шестого… Он и на инаугурации второй знаете почему так торопился? Он опять туда хотел!
Диктофоны невозмутимо подмигивали и шуршали.
— А еще, — не останавливаясь нес телохранитель, оседлав волну вдохновения, — он — представляете? — всех употреблял! Ни одной не пропускал! А когда поблизости официанток либо машинисток не было, он кидался на кого попало! Вплоть до офицеров охраны!
— Что вы говорите? — хихикнул кто-то, не выключая, однако, диктофона. — Что ж, и на вас покушался?
— Нет, — отрубил Коржаков. — Меня — нет. Никогда в жизни. Я так ему и сказал: это, говорю, не входит в мои должностные обязанности. Ну и погорел через свою несговорчивость. Он за это и выгнал меня. Не хочешь, говорит, царской любви? Так вот же тебе!
— А Барсукова с Тарпищевым? А Гайдара? А Черномырдина? — Пресса наперебой вспоминала громкие от ставки.
— Ну! — радовался Коржаков находке, объясняющей все. — Конечно! За это самое! Вы думаете почему он всех гнал? Да не выдерживали они больше такой жизни!
Через месяц продолжение супербестселлера «От рассвета до заката» — с сенсационным названием «От забора до обеда» — было отпечатано в подпольной типографии на территории Белоруссии и ввезено в Москву под видом помидоров. В первую же неделю было продано более ста тысяч экземпляров.
— Ну, теперь пусть издает что хочет, — лоснился Коржаков. — Энтого не переплюнешь. Мы таперича защищены. Я, конечно, еще много чего знаю… но это приберегу на потом. Тем временем не дремал и Черномырдин. Ему донесли, что БН подготовил к выходу скандальные мемуары о последних пяти годах своего правления, где любимому экс-премьеру был якобы уделен целый раздел.
— Это как же, — бормотал Черномырдин. — Это что же, что он так… Разве я ему когда что? Разве я когда поперек, когда он говорил — вдоль? Разве между нами это, корова пробежала, или овца, или кошка? Надо же, когда мне совсем не надо! Ведь ежели он так, то я могу и этак, что, нет? Ну, зовите кого-нибудь, переводчиков зовите… да…
Переводчики из издательства «Виагрус» стремительно прибежали писать биографию Черномырдина для серии «Его XX век».
— Значит, так, — диктовал Черномырдин. — Все было не так. Все было так, что я сейчас скажу, как. С одной стороны, конечно, ежели так поглядеть, то выйдет совсем другое. Но вы не подумайте, что я оспариваю. Еще чего! Я только хочу сказать, что в каждом случае нужен подход. Мы же не можем это. Как эти. Мы не можем так огульно. Мы не должны огульно себе позволять. Мы должны не так, а с пониманием, с твердым осознанием того, что если это так, то иначе не бывает. Не могло быть иначе, даже если бы хотелось.
«За годы, проведенные в совместной работе с Борисом Николаевичем Ельциным, — писали дешифраторы, — мы много узнали друг о друге. Конечно, бывало всякое, случались и отдельные несогласия. Хочу подчеркнуть, что я всегда в своей работе прежде всего преследовал интересы России, свободного и демократического общества, гордой и независимой державы. Что же касается отдельных несогласий, так ведь при решении исторических задач такого масштаба издержки неизбежны…»
— Хорошо, хорошо, гладко, — приговаривал Черномырдин. — Дай Бог здоровья… Вы, главное, напишите что я никогда ни сном ни духом! Ни уха ни рыла! Ни пуха ни пера!
«В то время как отдельные воротилы разворовывали Россию, — неутомимо строчили дешифраторы, — я никогда не путал свой карман с государственным…»
— Во! — восклицал экс-премьер. — В самую точку! В белый свет как в копеечку! В бога душу мать…
Тем временем в московской мэрии царила тихая паника. Мэр вызывал приближенных под предлогом производственного совещания и упавшим голосом спрашивал:
— Ну… есть новости?
— Готовит к изданию.
— Обо мне точно есть?
— Отдельная глава.
— Текста получить не удалось?
— Все строго засекречено. Даже Вале читать не дает.
— Господи! — стонал мэр. — Ну что меня понесло на этот федеральный уровень! Ведь если он ВСЕ напишет… вы понимаете?
— Да может, обойдется — утешали клевреты, клевретки и левретки.
— Да?! — негодовал градоначальник. — А если он напишет, как мы все его на Дне города целовали?
— Так и что ж тут такого, — пожимали плечами советники.
— Да? А если он напишет, куда мы его целовали?! В конце концов пресс-служба в полном составе уселась у подножия трона и приготовилась записывать лучшими перьями на веленевой бумаге текст мемуарной книги «Московская правда». Градоначальник приступил к диктовке.
— Еще в начале девяностых, — характерными рублеными фразами начал он. — Когда ничто ничего не предвещало. Что-то мне уже сильно не понравилось. Сначала чуть-чуть. Потом все больше и больше. И наконец я понял, что кремлевская власть. Заботится не о стране и не обо мне. А о семье и себе.
— Начало девяностых — это недостаточно сильно, — подсказал пресс-секретарь. — Я убежден, что при вашей прозорливости вы гораздо раньше заметили неблагополучие…
— А, ну да, — легко согласился мэр. — Конечно. Еще во второй половине восьмидесятых. Когда вся страна, опьяненная демократией, разворовывалась и растаскивалась. Я начал замечать неблагополучное. Мое внимание привлек митинговый герой. Площадной оратор. Спекулировавший на наших проблемах. И хотя я вынужден был скрывать свои чувства…
— Все-таки во второй половине восьмидесятых он был уже на виду, — подсказал пресс-секретарь. — Вы же не могли еще раньше не распознать в нем коррупционера, диктатора…
— Да, конечно! — воскликнул градоначальник. — Еще в начале восьмидесятых годов. Когда в Свердловске работал тоталитарный и жесткий секретарь обкома. А я начинал свой трудовой путь крепкого хозяйственника. Читая его выступление на XXVI съезде КПСС, я заподозрил неладное…
— Но когда он выступал на съезде, — подсказал градоначальник, — его слышала вся страна. А вы ведь, конечно, обо всем догадывались и раньше?
— Ну само собой! — удовлетворенно кивнул мэр. — Помню, еще ребенком… Увидел как-то на улице клочок газеты. Сами понимаете, тогда в нашем городе еще можно было увидеть мусор на улицах. Газеты там валялись совершенно запросто или окурки… Это теперь я навел порядок, а тогда — просто завалено все было газетами! Так и летали по улицам! Ну и вот, с присущей мне тягой к чтению открыл я, малец, газету… и читаю: «От нашего екатеринбургского корреспондента».
— Свердловского, — поправил пресс-секретарь.
— Ну да, да! Отлично трудится на коммунистической стройке прораб Ельцин Борис Николаевич. Ой, подумалось мне, это что-то не к добру. Нехорошо как-то. Большие беды будут стране от этого человека. Не иначе как я рожден остановить его, выступить противовесом ему! Спасти от него Отечество, всю Россию!
Перья послушно бегали по бумаге. Книга ударными темпами версталась во всех московских типографиях и вскоре появилась во всех московских ларьках. Продавцы, реализовавшие за день менее ста экземпляров, лишались лицензии.
Купил книгу и Путин, проезжавший по Кутузовскому проспекту и увидевший толпу продавцов, умолявших прохожих взять книгу с приплатой.
— Что дают? — спросил он водителя.
— Мэра нашего мемуары, — с готовностью пояснил тот. — В опровержение «Полуночных записок» бывшего президента.
— Да?! — переспросил Путин. — Ну-ну, — и по мобильному набрал номер Волошина:
— Стальевич? Это я. Назавтра вызови мне, пожалуйста, Колесникова и Геворкян. Что значит — в Париже? Что я к ней — в Париж полечу? Скажи, если не приедет, я ей вместо акций Березовского вручу векселя Гусинского… Ранним утром следующего дня спецкоры «Коммерсанта» стояли перед президентом, как лист перед травой.
— Здравствуйте, — сухо бросил Путин. — Я тут подумал — одну очень своевременную книгу вы уже написали. Называлась она «От первого лица». Сегодня приступаем к написанию еще одной, не менее своевременной книга — «По первое число». Я намерен там более широко объяснить свое отношение к предшествующей эпохе. Конечно, много было хорошего, много завоеваний. Но наряду с этим, вы сами знаете, имелись и серьезные упущения. Развал спецслужб, так? Забвение отдельными товарищами моральных норм, так? Разворовывание страны, приближение к престолу небезупречных, скажем так, личностей… опять же, согласно данным оперативного наблюдения, элементы бытового разложения… Вы это развейте, а потом к Патрушеву зайдите. Он вам даст некоторые стенограммы, переговоры телефонные, — я ведь тоже, как говорится, не зря хлебушек кушал. Не под забором найден, хо-хо. Вольно, разойдись. И помните: если эта книга выйдет менее убедительной, чем та… чем то… которой мы все ожидаем… то следующая часть моих воспоминаний будет называться «До первой крови».
…За первый месяц осени на книжный рынок страны в порядке упреждения было выброшено несколько десятков мемуарных бестселлеров. Александр Лебедь выпустил сборник очерков «Мудрость казармы, или Дедушка спекся»-. Григорий Явлинский подготовил к печати толстый том «Новая Жюстина, или Несчастная судьба добродетели». Геннадий Зюганов издал пятитомник «Несгибаемым курсом» в обработке Александра Проханова: «Кровавый октябрь», «Свет над Русью», «Космическая битва», «Конспирологическая геополитика» и «Верю в колоски будущего!». Чубайс и Кох, объединившись по старой памяти, приступили к написанию совместных мемуаров «Россия во мгле». Иногда они до крови схватывались из-за эпитетов: Кох после драки с Гусинским стал распускать руки. Гусинский за границей издал подарочным тиражом в сто нумерованных экземпляров роскошный сборник «Песни в изгнании», где горько сетовал на свою недальновидность летом 1996 года. Писать мемуаров не стал один Березовский. Он поручил своим акционерам подготовить сборник «Березовский в воспоминаниях современников».
Между тем Дед корпел и корпел над своими мемуарами. Напряжение в обществе достигло крайней точки.
— Папа, — сказала Таня как-то вечером, с улыбкой забирая у отца очередную пачку листов. — Эти-то все там знаешь как переполошились? Даже Бурбулис написал — помнишь Бурбулиса? «О некоторых неизбежных аспектах исторической эпохи последнего десятилетия, сопряженных с имманентными проблемами политической самоидентификации демократов первой волны в условиях нарастающей социальной энтропии»…
— Не забивай себе голову, дочка, — улыбнулся первый президент. — Пусть себе пишут. Наше с тобой дело — свою душу спасать…
И снова склонился над бумагой. Перо его неутомимо покрывало вот уже пятьсот тридцать четвертый лист одними и теми же словами:
«Простите меня. Простите меня. Простите меня».
ИРОНИЯ СУДЬБЫ, или ПОВЕСТЬ О ДВУХ ГОРОДАХ
Каждый год 31 декабря они ходят в баню.
Никто не знает, откуда взялся этот обычай: то ли насмотрелись Эльдара Рязанова и, как космонавты не взлетают без «Белого солнца пустыни», не могут начать новый политический год без совместного похода в парную. То ли, напротив, по любви к замечательному советскому комедиографу позвали его на один из своих банных дней (власть его уважает, сам Ельцин носом потерся), а он возьми и вставь это в картину. Но, как бы то ни было, со славных брежневских времен у российской политической элиты эта традиция незыблема: в последний день уходящего года арендуются «Сандуны» — все целиком, с блатными подземными этажами, рассчитанными на весь московский криминалитет, — и идет потеха в полном составе: президент, министры, парламент плюс достойнейшие представители отечественного искусства — чтоб не скучать потом за пивком. Олигархов не берут: те так привыкли к своим джакузям, что забыли, как держать веник.
Без очищения новый год не в радость: политика — дело грязное. Патрицианские эти развлечения равняют всех: Немцов нахлестывает Жириновского, Селезнев услужливо мылит спину Путину, Волошин охаживает Касьянова, — короче, любить по-русски по полной программе, с последующим пивом за счет заведения. «Надо чаще встречаться!» — говорят они хором и, блаженно отдыхая, расписывают правила игры на будущий год. Большая политика делается в «Сандунах» и более нигде. Именно здесь в канун 1987 года Ельцин впервые отказался тереть спину Горбачеву. Здесь же в канун 1993 года Хасбулатов сказал президенту, что не надо бы так налегать на пиво, а Руцкой без очереди схватил шайку Ельцина, которую потом весь год почему-то назвал преступной. Именно здесь в 1996 году Коржаков разошедшись так отхлестал Чубайса, что Чубайс ему этого не забыл. Тогда же генерал Лебедь с Анатолием Куликовым безобразно подрались за полотенце, что стоило карьеры обоим. Наконец, именно здесь в последний день девяносто восьмого Лужков отказался полить Ельцину намекнув, что «Сандуны» — территория Москвы а потому он здесь за главного, а не за банщика. «Еще неизвестно, кто кого должен поливать!» — воскликнул хозяин Москвы. И не ошибся: осенью 1999 года его полили так что мало не показалось, и больше в баню не приглашали. Но 31 декабря 1999 года дедушка подложил-таки им свинью и попариться не дал. Президентская администрация уже простыни складывала, управделами привычно прикидывал расход мыла, парламентарии с наслаждением почесывались, предвкушая, как смоют многомесячную грязь, которой щедро закидывали друг друга имитируя парламентскую борьбу… И тут он им выдал. В двенадцать часов дня. За три часа до начала запланированной помойки. Что ты будешь делать: Путина тотчас помчали в Кремль — принимать дела и объяснять старику, что, собственно, произошло. А то прочитать-то он на всю страну прочитал, но вникал, по обыкновению, с задержкой, а мебель и посуда в Кремле недешевая. С Жириновским от зависти сделалось бешенство и неразрывно с ним связанная водобоязнь. Явлинский нервно хохотал и повторял, что комедия затеяна ради третьего срока, о чем он давно предупреждал, вот стенограмма.
Зюганов в прострации водил головою туда-сюда и просил, чтобы все его щипали. Его щипали, но он все равно не верил.
Поэтому ближайшую коллективную помывку отложили от греха подальше до середины апреля, когда уже и итоги выборов объявят официально, и зима кончится, и клейкие зеленые листочки повысунут из почек свои любопытные носы в надежде, что у нас тут что-нибудь изменилось. Все было как обычно — управделами отсчитал мыло, Шандыбин припас кваску, а бывшие комсомольцы-обкомовцы, называющиеся теперь младореформаторами, вынули из запасников хранимые с комсомольских еще времен вязаные шапочки и заветные венички. Советская правящая элита банное дело очень уважала.
А сандуновское начальство, как в другой известной комедии Рязанова, решило новому президенту вмастить и, как в другом известном фильме того же комедиографа, разбавить пиво тем фирменным напитком, без которого, как известно, его потребление превращается в пустую трату денег. Все правительство помнило, что после банных радостей Греф должен лететь в Питер, где он черпает вдохновение для проекта — окончательного развития России в наступающем веке. Но после третьей большая часть парламентариев уже кричала, что надо чаще встречаться и что друзья на родине не у одного Грефа, а потому не махнуть ли им всем туда — попугать губернатора Яковлева, по-фотографироваться на Клодтовых конях, пострелять с крейсера «Аврора»… А после шестой самые трезвые — Селезнев с Волошиным — никак не могли вспомнить, кого везти в Питер, кого нет.
— По-моему, Клебанов собирался, — заплетающимся языком предполагал Селезнев. — У него там родня.
— А я говорю, что Путин! — не соглашался Волошин. — Он давно хотел поговорить с Яковлевым о хоккее, они ужасные болельщики.
— Не о чем ему говорить с Яковлевым, — твердо возражал Селезнев. — А вот Сереге Степашину точно туда надо, у него там встреча с избирателями.
Спорили-спорили, судили-рядили и решили, чтоб не ссориться, посчитать — сколько в Думе и в правительстве питерских. Вышло больше половины, тем более что Путина в соответствии с рангом считали за троих.
— Нда, — прикинул Селезнев. — Я и сам ведь оттедова… помню, газету какую-то редактировал, что ли… или это уже в Москве?
— Крейсер «Аврору» грекам продал, — хихикнул Волошин.
Короче, чтоб никого не обидеть, решили они лететь в Питер всем составом. Зафрахтовали самолет — долго ли спикеру с главой администрации заказать воздушный транспорт? — попихали туда всю правящую элиту, следом влезли сами и дали отмашку на взлет.
Ну а по прилете — тут уж совсем ночь была глухая, они и Пулкова толком не разглядели, — даже трезвые спеклись. Только и успели сказать таксистам: одни — в Думу, другие — в Дом правительства, на набережную, третьи — в резиденцию главы государства.
— А где у нас резиденция-то? — полюбопытствовал один питерский таксист. Надо вам сказать, что тамошние таксисты готовы везти куда угодно, были бы деньги, — в этом смысле запросы у них явно скромнее московских.
— В Смольном! — пошутил Греф, но таксисту один черт: в Смольный так в Смольный.
Все бы так и сошло — в Питере ведь есть и Дума, и дворец на набережной, и дом правительства, — но один таксист узнал Путина, который держался бодрее других и в пути даже порывался управлять машиной. Доложил наверх. Завидев дружный правительственный десант, городские власти живо смекнули, что это не просто так. Губернатор Яковлев с перепугу распорядился всех разместить по высшему разряду и обеспечить трехразовым горячим питанием. Он, конечно, ждал масштабной проверки своих темных делишек, но чтобы проверка оказалась такая масштабная — это ему в голову, естественно, прийти не могло.
Ранним утром ничего не помнящий спикер Госдумы вышел прогуляться на Невский проспект. Поскольку в бытность свою главным редактором газеты «Смена», а впоследствии секретарем обкома ВЛКСМ он в город почти не выходил и об его достопримечательностях имел представление слабое (знал только, что есть какой-то «Сайгон», где тусуется неформальная молодежь), никакой разницы между Питером и Москвой в глаза ему не бросилось. Спаса на Крови, что на Грибканале, принял он за Василия Блаженного и подивился, какой тот большой вблизи. Набежали журналисты, сразу узнавшие недавнего коллегу. Непосредственно у памятника Петру I, который ему даже понравился (и чего все катят на этого Церетели, вполне приличный монумент!), Геннадий Николаевич дал интервью собратьям по перу.
— И что это вы здесь делаете? — спросили журналисты — Плановая поездка?
— Никак нет, совершаю прогулку по столице нашей Родины, — бодро ответил спикер, привычно чаруя прессу широкой улыбкой.
Журналисты испуганно переглянулись.
— То есть… то есть всё-таки переносят? — спросили они.
— Отлично переносят, очень, очень хорошо переносят, — ответил Геннадий Николаевич, полагая, что речь идет о том, как переносят жители нашей столицы очередной подъем отечественной экономики
— Стало быть, дает Питер прикурить старушке Москве? — с торжествующим ехидством спросил корреспондент озорного еженедельника «Туз пик»
— В этом можете не сомневаться, — радостно ответил спикер, радуясь шансу лишний раз явить новому президенту свою лояльность. Он ни на секунду не усомнился что речь шла о борьбе Путина со столичным Мэром, а поскольку Лужкова в бане не было, он немедленно смекнул, что перемирия не предвидится.
— А правительство тоже переезжает? — встрял какой-то прохожий, но его дружно оттеснила набежавшая охрана: к Селезневу устремлялся губернатор Яковлев собственной персоной.
— Здра-а-авствуйте, здравствуйте, Геннадий Николаевич! — медоточиво пропел он. — Раненько поднялись я гляжу!
Геннадий Николаевич — в полной уверенности, что Яковлев прибыл на Совет Федерации и теперь тоже прогуливается по Москве, радуясь теплу, — поздоровался с губернатором, что и было запечатлено восторженной прессой.
— А мы вот какой проектик ледового дворца зарядили. — радостно сообщил губернатор и продемонстрировал спикеру случайно прихваченный с собою макет. Селезнев вежливо над ним склонился, и журналисты защелкали блицами.
В это же самое время в Смольном проснулся Путин и, оглядев свой кабинет (все правительственные кабинеты в России одинаковы), тщетно пытался вспомнить, как он вчера после бани умудрился попасть на работу. Раз уж он в выходной день все равно торчал в кабинете, не мешало бы с минимальной охраной этак запросто прогуляться по Красной площади, чтобы показать избирателям, что он и после выборов не занесся.
На Красной площади было солнечно и малолюдно. Успенский собор, отчего-то выкрашенный в голубой цвет («Правду писали, сволочи, про голубую мафию в Кремле! Ну, я порядочек-то живо наведу»), возвышался над брусчаткой. Мимо прогрохотал трамвай («Михалков, что ли, не разобрал рельсы после съемок? Пускают в Кремль кого ни попадя…») Народ гулял и радовался погоде, но при виде главы государства стремительно скучковался вокруг него. Барышни визжали. «Тишину шагами меря, ты, как будущность, войдешь!» — пропел какой-то городской сумасшедший на неуловимо знакомый мотив, отчего-то связанный в памяти избранного президента с запахом хвои и мандаринов.
— Как вам наш город, Владимир Владимирович? — «вперебой спрашивали они.
— Город у нас хороший, — веско отвечал избранный президент России. — Думаю, что и с главой его мы будем еще плотно работать… несмотря ни на что…
Он хотел таким образом перебросить мост к Лужкову, с которым когда-нибудь надо же мириться, — но граждане, конечно, поняли его с точностью до наоборот они решили, что Яковлева примутся всерьез, тем более что если бывшие коллеги Путина по Большому дому начинают с кем-нибудь плотно работать — мало не кажется.
— Сменить нам надо губернатора, — вякнул какой-то «яблочник», случившийся неподалеку.
— Губернатор избран законно, — тонко улыбнулся Путин, имея ввиду Громова и радуясь, что народ поддерживает все-таки не его. — Работать можно со всеми…
— Поменять бы нам городское начальство-то! Ведь в коррупции погрязло! — крикнула какая-то старушка из тех, что в раннеперестроечные годы составляли основной контингент митингующих.
— Мы рассмотрим ваше предложение, — ободряюще кивнул Путин и вернулся в кабинет, полагая общение с народом исчерпанным.
«А и правда хочет столица избавиться от крепкого хозяйственника, — с удовольствием подумал он. — Мы вам покажем ставленника кремлевской семьи… системщики! — и вызвал к себе Степашина. К счастью, мобильные телефоны в Питере функционируют не хуже, чем в Москве.
— Степашин! — спросил он верного друга едва тот вырос на порогею — Хочешь быть в этом городе за главного?
— Почему же нет! — обрадовался Степашин. Он вполне годился на пост московского мэра вон был целых два с половиной месяца!
— Готовься, — пообещал Путин. Степашин выпорхнул к дожидавшимся его журналистам вне себя от счастья и по вечному своему неумению хранить тайны бодро сообщил, что в отдаленной перспективе готов попытать счастья на выборах городского главы.
— Вы уверены, что петербуржцы за вас проголосуют? — спросил вездесущий корреспондент «Туза пик».
— Позвольте, а петербуржцев-то кто спросит? — искренне удивился Степашин. — Их мнение никого в Москве не волнует!
После этого более чем откровенного ответа пресса испуганно рассосалась разносить по редакциям сенсационную новость о том, что в Москве все уже решено и Кремль поставил на Степашина. Сам же герой дня тем временем вышел на площадь перед Смольным, протер глаза, поклялся больше не пить и в ужасе спросил случайного прохожего, где находится.
— Пить надо меньше, — отвечал прохожий, совсем как в известной картине, и показал на державную Неву.
— Господи, — выдохнул Степашин и помчался назад к Путину. Тот как раз выслушивал доклад Валентины Матвиенко о положении дел в социальной сфере — раз все на работе, почему не провести день с пользой?
— Владимир Владимирович! — с порога закричал Степашин, игнорируя охрану. — Ты знаешь, какой это город?
— Прекрасно знаю! — ответил Путин.
— Ну и я знаю! — рявкнул Степашин. — И избираться здесь я не подписывался! Это мне не по рангу — после премьерского кресла пересаживаться на черте какой пост!
Он. конечно, имел в виду, что Питер для него слишком мал, неказист, — но Владимир Владимирович решил, что Степашин в силу своего мягкого характера испугался ответственности или не захотел проигрывать.
— Ну как знаешь, — сухо сказал он. — Вот женщина — и та храбрее тебя. Валентина, хочешь быть местной градоначальницей?
— Польщена! — воскликнула вице-премьерша по социальным вопросам, сделав стойку и реверанс.
— Поди побеседуй с народом, — милостиво кивнул ей Путин, и Матвиенко убежала разговаривать с потенциальным электоратом. Поскольку в Питере она была сравнительно недавно, на ее прозрение понадобилось еще меньше времени. Через полчаса она ворвалась в кабинет Путина с истерическим воплем:
— Нет! Никогда! В этом городе? С этой мафией? С этими наемными убийствами? Что угодно, но не это… «Господи, как вы все боитесь ответственности! — подумал Путин. — И какие вы все нудные! И как у меня болит голова, как ужасно, как непереносимо болит голова…» Он уже третий раз за день давал себе слово не участвовать больше в этих банных празднествах. В этот миг дверь распахнулась, и губернатор Яковлев со всей своей свитой появился на пороге.
— Хорошо ли почивали? — бойко затараторил он.
— Чему обязан? — сухо спросил Путин, мысленно обозвав губернатора иудушкой.
— Нет, это я вам обязан! — пел губернатор. — Именины сердца! Нечаянная, можно сказать, радостью! И какой масштабный, какой грандиозный проект-с!
— Что вы имеете в виду? — недоуменно осведомился избранный президент.
— Массовую поездку всей правящей элиты в родной город главы государства-с, очень приятно-с, — тараторил Яковлев. — Надеюсь, не забудете той мелкой услуги-с, которую я в соответствии со своим исключительным политическим чутьем оказал партии «Единство»-с… Спасибо вам и сердцем, и рукой за то, что вы меня, не зная сами, так любите! (Про ночной покой и редкость встреч закатными часами он петь не стал, опасаясь двусмысленности.)
В душу Путина закралось нехорошее подозрение. Все складывалось одно к одному: баня… смутно припоминаемый ночной самолет… странная песня на улице… теперь Яковлев. Яковлев, Яковлев… Почему-то хотелось назвать его Ипполитом.
— Где я нахожусь? — слабым, но твердым голосом спросил избранный президент.
— В столице нашей родины городе-герое Ленинграде! — рапортовал губернатор. Он старался соответствовать обстановке, полагая, что Селезнев не станет же называть Петербург столицей просто так. Путин на короткий миг потерял сознание.
— Понимаете, — произнес он сквозь обморочный туман, — мы были в бане…
Следующие два часа ушли на ознакомление с ситуацией. Ситуация была катастрофична. В Москве, конечно, никто особо не удивился отсутствию президента на рабочем месте в выходной день, но в Петербурге царила паника. Радио и телевидение успели растиражировать заявление Селезнева о переезде Думы, Степашина и Матвиенко наперебой называли креатурами Путина на предстоящих выборах губернатора, причем оба успели отречься. «Друзей моих прекрасные черты появятся — и растворятся снова», — острила в заголовке газета «Невское бремя». Яковлев услужливо разворачивал перед избранным президентом новые и новые экстренные выпуски. На одной фотографии Селезнев рассматривал вместе с губернатором какой-то макет. «Новое здание Думы?» — предполагал журналист. На другой Путин в окружении восторженной толпы на фоне Смольного собора решительно заявлял, что будет плотно работать с губернатором.
— Боже, — стонал президент. — Что делать? Что теперь делать?!
— Вероятно, переносить столицу-с, — потирал руки Яковлев, воображая немереные кредиты, которые получит любимый город на строительство новых резиденций для всех ветвей власти плюс корпункты и представительства.
— Да ты в своем ли уме?! — стонал Путин, представляя нечеловеческие тяготы, с которыми столкнется руководство страны. — Ведь это двадцать миллиардов!
— Можно дешевле-с, — улыбался губернатор. — Пять вам, пять мне, а еще на пять мои ребята тут такое отгрохают — куда Москве-с!
— Ну вот что, — с присущей ему твердостью сказал Путин, окончательно приходя в себя после доброго бокала пива «Балтика» номер третий. — Давай с тобой, Владимир Анатольевич, договоримся так. Я к тебе летал с официальным визитом, ясно? Селезнев выражал личное мнение, ясно? Степашин нужен в счетной палате, а Матвиенко в правительстве. Ты ничего не видел и ничего не знаешь. За это ты остаешься губернатором, и мы для ясности заминаем историю с кредитами на строительство Петербургской окружной дороги. Тебя устраивают эти условия?
— Может, хоть Думу? — взмолился Яковлев, представляя себе кредит.
— Владимир Анатольевич, — доверительно сказал Путин, железными пальцами касаясь верхней пуговицы его двубортного пиджака. — Я ведь сам питерский, кое-что знаю…
— Бог с вами, — махнул рукой Яковлев. — Но хоть смещать не будете?
— Будешь хорошо себя вести — можешь спать спокойно, — посулил Путин.
В тот же вечер вся московская власть, чтобы не слишком тратиться на обратный рейс, фирменным поездом «Красная стрела» отправилась в столицу, чудом избежавшую переноса. Восторженная толпа провожающих исполняла песню «Вагончик тронется, перрон останется». Селезнев мирно посапывал, прижимая к груди подаренный ему макет Ледового дворца. Остальные поправлялись «Балтикой» и напевали «Если у вас нет собаки».
А теперь о главном. О причинах недавнего таинственного визита губернатора Владимира Яковлева в Москву. Пресса и аналитики мозги себе сломали, пытаясь понять, что это он тут забыл.
Это не он забыл. Это Путин забыл веник.
Веник он ему и привез. В портфеле, перевязанном розовей ленточкой. Сказано же в классическом фильме-с любимыми не расставайтесь.
ТРИДЦАТЬ ТРИ БОГАТЫРЯ
После того как Владимир Красное Солнышко благополучно окрестил Русь, ему понадобилась опора в виде передовой части народа. Срочно созвал он трех богатырей и предложил объединиться на почве лояльности.
— Да мы же разные, — степенно произнес Алеша Попович как человек наиболее продвинутый. — я с большей хитростью беру, Добрыня по чрезвычайным ситуациям, Илюша вообще не очень умеет разговаривать.
— Оно, гм, конечно, — вздохнул Муромец. — ёжели допустим, кого через бедро, по-нашему, по-грековски… это мы завсегда. Но ежели партия власти, то это не того…
— Как князь скажет, так и будет, — лояльно заметил Добрыня Никитич, прозванный Добрынею за то что по широте своей натуры вечно лез выручать всех из чрезвычайных ситуаций: то коня на скаку остановит, то избу подожжет, да сам же в нее и войдет.
— Золотые твои слова, Добрынюшка, — кивнул Владимир Красное Солнышко. — Без партии власти я кто? А с партией власти я гоп-гоп-гоп!
Поначалу, конечно, объединение Добрыни, Алеши и Ильи в политическую организацию центристского толка было встречено в Киевской Руси с понятным недоверием. Известное дело, неразвитость. Кто острил про лебедя, рака и щуку, кто собирался в альтернативные партии. Змей Горыныч, аффинировав к себе еще две головы, смачно шипел что-то насчет политической незрелости. Он совершенно иначе представлял себе судьбу Отечества и не прочь был покняжить. Соловей-разбойник свистел в два пальца. Партия власти совершенно не представляла, что ей делать. По личному княжескому заказу для дворца была срочно изготовлена копия известной картины Васнецова «Три богатыря», на которой Илья, специалист по греко-римской борьбе, тупо глядел вперед, словно выглядывая супостата, а чрезвычайщик Никитич купно с хитрецом Поповичем картинно хватались за мечи. В таких позах богатыри и проводили большую часть своего времени, практически не двигаясь с места.
Покуда они так определялись со своим политическим лицом, Красное Солнышко восходило все увереннее и вскоре залило своими лучами всю Киевскую Русь. Поначалу, конечно, кое-кто еще попискивал, что солнышко подозрительно красное и обладает имперскими амбициями, но вскоре эти разговоры прекратились, потому что припекало все основательнее. С остатками язычества расправлялись беспощадно, усобицы пресекались на корню, семь княжеских наместников усердно доносили в Киев обо всех беспорядках на местах, и даже среди дятлов в киевских лесах полно набралось добровольных осведомителей. Впервые за время существования древнерусской государственности древляне, вятичи, кривичи и прочие представители народа почувствовали на себе железную руку мобильного лидера. Нечисть, затаившаяся по лесным углам, капищам и урочищам, оказалась перед вполне конкретным выбором «служить или не быть».
Первым неладное почуял Змей Горыныч. Он всегда считал себя политическим тяжеловесом, и не без оснований. Хотя при воцарении Красного Солнышка он уже получил как следует по всем трем шеям за неумеренные амбиции, на своей территории он все еще был царем, богом и воинским начальником, и земледельцы, проживавшие под его властью и обираемые до последнего поросенка, все еще считали себя привилегированной частью населения. Терпеть такого двоевластия, однако. Красное Солнышко отнюдь не собиралось. Для начала был законодательно ограничен пищевой рацион Горыныча: согласно новым правилам корму ему полагалось уже не на троих, как в языческие времена, а на одного, хотя бы и трехглавого. После князь несколько раз тактично намекнул, что время политических динозавров прошло. Голов у змея как-никак было три, и оттого он раньше прочей нечисти смекнул, что период переговоров на этом закончился, а дальше надо либо громко клясться в вечной верности, либо прощаться с головами. Однажды, ясным апрельским утром, мирно дремавшие на своих конях богатыри были разбужены жалобным шипением.
— Чтой-то серой понесло, — протирая глаза, заметил Добрыня.
— Супостат, что ли? — обнадежился Муромец, привычно делая ладонь козырьком: этот жест позволял одновременно отдавать честь и присматриваться.
— Рептилию чую! — догадался Алеша и первым схватился за меч.
— Ну, чего приполз? — спросил Муромец, разминая затекшие члены. — Биться хочешь? Давно что-то я не бился…
— Какое биться, Илюша! — замотал всеми тремя головами Змей Горыныч. — Нешто можно биться во времена формирования новой национальной идеологии! Ты народный герой, я народный герой… чего нам делить-то!
— А обзывался! — вспомнил злопамятный Попович. — Говорил, мол, политические младенцы! под себя ходим! Я, говорил, дуну, плюну — и нету никакого единства! То ли дело я — три головы, одна пищеварительная система!
— Господи! — набожно воскликнул Горыныч, проникшийся новой верой. — Кто старое помянет, тому глаз вон! Ну хотите — зуб! Поймите, истина не всегда фазу пробивает себе дорогу: нужно привыкнуть, посмотреть, как оно будет… Но теперь я проникся, совершенно проникся и прошусь к вам. В конце концов, у меня огромный опыт управления, и вообще шесть голов лучше, чем три.
Богатыри переглянулись.
— Оно бы можно, — кротко предложил незлобивый Муромец. — Будем на ем чайник кипятить… каклеты…
В доказательство его слов Горыныч несильно пыхнул пламенем. Добрыня прикурил.
— Да, но платформа? — спросил рассудительный Алеша. — На какой платформе мы объединимся? Слышь, чудо-юдо, есть ли у тебя убеждения?
— А как же! — хором воскликнули три головы. — Центристы мы!
— Неправда, — покачал головой Добрыня, — это мы центристы.
— Ну так и мы по тому же принципу устроены! — заорали головы. — Вас трое, и нас трое! В центре центр, а по бокам солидарные левые и правые! Вы сами-то за что?
— Мы за добро, — уверенно сказал Добрыня. — За все хорошее мы.
— Ну и мы за добро! — крикнул Горыныч. — Кто же против добра-то? Я очень люблю стариков и детей! Стариков, конечно, меньше, потому они жестче. Но с голодухи, бывало, что и стариками не брезговал. А дети — это вообще милое дело! Дети, хорошо я к вам отношусь?
— Отлично, батюшка! очень вами довольны! — хором запищали дети из горынычева брюха. У него там была своя небольшая пионерская организация.
— Да ладно, — не очень уверенно сказал Добрыня. — Чего там, Леш. Нам князь еще спасибо скажет. Он сам же говорил: чем больше, тем лучше. Ну и будет у него большая партия власти, поголовье сразу вдвое увеличится. Он что, против?
— Ну давайте, — решил Муромец. — Ты же, змеюшка, не будешь больше бесчинств творить?
— Никогда! — замотал головами Горыныч. — То есть буду, но исключительно в рамках партии власти!
— А, — махнул рукой Попович, — валяй. Будем большой партией политического центра. А что это там свищет?
Свист и шелест крыльев неутомимо приближались. Вскоре на поляну, где новоявленный член партии власти лакомился кровавой пищей, а три богатыря привычно бдели на выносливых конях, осторожно спланировал Соловей-разбойник.
— Здорово, ребята, — отдуваясь, приветствовал он носителей державной идеологии. — Предложение имею. Свистуны нужны?
— Да мы сами с усами, — добродушно усмехнулся Муромец, заложил в рот два пальца и пронзительным свистом обрушил несколько вековых сосен.
— Свистнуто, свистнуто, — снисходительно заметил Соловей-разбойник, — но свистнуто очень средне. Вот гляди!
В ту же секунду у Ильи Муромца свистнули шлем, у Поповича — кольчугу, у Никитича — удостоверение, а лес кругом полег в радиусе пятнадцати верст.
— Н-да, — задумчиво произнес Алеша. — И ты полагаешь, что эти твои способности могут пригодиться в партии власти!
— Да конечно ж! — отозвался Разбойник. — Да совершенно ж естественно! Я как об чем свистну — тотчас все об этом заговорят. Никакой медиа-империи не надо. Вы мне только скажите, про кого свистеть, — и в ту же секунду я ка-ак…
Он уже набрал новую порцию воздуха, но Илья решительным жестом остановил его:
— Довольно, довольно. Берем.
Довольный Разбойник разлегся у конских копыт и, насвистывая народную песню «Милая моя, чудище лесное», принялся почесывать себя под перьями.
— Однако земля дрожит, — поделился наблюдением Горыныч. — Кто это там еще в наш нерушимый монолит?
В ту же секунду вместо ответа на его вопрос на поляну гулко рухнула ступа. Ступа передвигалась скачками, чем и объяснялась дрожь земли. Из летательного аппарата, ковыляя на костяной ноге, тяжело вышла Баба Яга.
— Женщины Киевской Руси к вам с поклоном, — проскрежетала отвратительная старуха.
— Чего тебе надобно? — грозно спросил Добрыня. — Мы благотворительностью не занимаемся. То есть занимаемся, но ровно в тех пределах, которые определены властью…
— Да какая мне благотворительность, милок! — замахала руками Яга. — Мне бы в партию, партейной быть хочу на старости лет… Чтоб хоть помереть с членским билетом, э-хе-хе…
— Да куда ж тебе в собственную княжескую партию?! — возгласил Добрыня. — На себя посмотри, ты ж нам все представительство попортишь! Изо рта тухлятиной несет, на щеке бородавка, на лбу другая! Нечисть болотная, скольких ты богатырей себе на завтраки ухомячила, ненасытная ты утроба, пережиток язычества!
— Именно, именно что пережиток язычества, — закивала старуха. — Фольклорным персонажам, рассказывают, один конец хотят сделать. Водяные, лешие, кикиморы болотные третий день слезами умываются: нет, говорят, нам места в стране победившего христианства! Но ты пойми, милок, и наши резоны: новая национальная идеология — оно, конешно, хорошо. Но ведь и мы все — вот они, имеемся в наличности! Нас-то ты куда денешь? Пока последний леший вымрет, не один век пройдет, а князю власть укреплять надобно немедленно. Вот мы и предлагаем… в виде разумного как бы компромисса… Опять же мною не брезгуй, я кадр ценный: жабьей слизью привораживаю электорат. Или ты думаешь, князь престол получил без нашей помощи? Да я и свидетелей приведу, что ворожила ему, вот глянь-ка! — И мерзкая старуха пустилась в непристойную пляску, высоко задирая костяную ногу. Тотчас со всего леса слетелись вороны, гулко грая: «Владимира Кра-Кра-Красное солнышко в князья! Он сделает нашу родину кра-кра-краше!»
— Видал пиар? — прищелкнула языком бабка. — Для Горыныча берегла, да раз уж не сложилось у него — берите. Выборы-то, чай, не последние…
— Какие выборы, бабка?! — осадил старуху Добрыня. — У нас тут, чай, не Новгород!