Павел Крусанов (составитель)

Синяя книга алкоголика

Людей много и тяжело пьющих в России называют «синяками». Поэтому – «Синяя книга». Веселье и тоска смешаны под пробкой воедино – это знали Анакреонт и Хайям, Гаршин и Куприн. Хемингуэй и Фолкнер. Всякий, кто хоть раз в жизни испытал на себе этот обольстительный недуг, найдет, где улыбнуться, а где поскорбеть над страницами «Синей книги». Не отставайте – ее уже прочитала многомиллионная интернациональная армия алкоголиков земного шара.

ФЕНОМЕНАЛЬНОЕ И НОУМЕНАЛЬНОЕ: АЛКОГОЛЬ

(Вместо предисловия)

Стенограмма беседы, прошедшей 28 апреля 1994 года на квартире у Евгения Звягина. Участвовали: Евгений Звягин, Павел Крусанов, Александр Секацкий, Сергей Коровин, Андрей Левкин. Присутствовали еще три человека, в дискуссии участия не принимавшие.



КРУСАНОВ. Мы открываем тему под условным названием «Алкоголизм».

ЛЕВКИН. Паша, что ты имеешь в виду под словом «алкоголизм»? Речь идет об алкоголизме, пьянстве, напитках как таковых, проведении времени, о вещах, которые возникают в результате?

КРУСАНОВ. Тема широка. Надо бы сузить. Сегодня я хотел бы рассмотреть опьянение как демонстрацию независимости низшего порядка. Начинать мне, пожалуй, не следует, поскольку наитие меня пока не посетило.

ЛЕВКИН. Допустим, что пока не посетило. Но в постановке темы уже есть большое количество сомнительных пунктов. В том числе и сама степень низшего порядка чего-то. Я понимаю, что вопрос с книжной зависимостью ты уже решил…

КРУСАНОВ. Это тема отдельная – наркотик из целлюлозы и типографской краски… «Освобождение от книжной зависимости» – предмет особый, с сегодняшним не связан никак.

ЛЕВКИН. Позволь, но поскольку ты пока находишься во невдохновленном состоянии, то этот момент очень важен: человек задает тему, но не находится в состоянии вдохновения по ее поводу. И вообще, какая независимость здесь предполагается?

КРУСАНОВ. А черт ее знает. Просто такая штука, за которую можно уцепиться и вытягивать мысль из головы до невозможной в предметном мире бесконечности.

СЕКАЦКИЙ. Раз уж мы претендуем на какое-то обобщение, я хочу сказать нечто с точки зрения феноменологии алкоголя и модуса пребывания в алкоголе. Ну, во-первых, мы исходим из того, что это, очевидно, измененное состояние сознания. Почему-то мы его добиваемся, воспроизводим. Вопрос желаемости этого измененного состояния сознания – немножко другой. Я же хочу остановиться вот на какой вещи. Традиционно считается, что алкоголизм, то есть переход в это измененное сознание, есть, некоторым образом, действительный уход от ответственности – от зависимости, но и от ответственности тоже. То есть мы противопоставляем выпивку и момент чистой рациональности, думая, что они разные, что они друг другу враждебны. Можем даже иногда воспринять алкоголь и нашу к нему причастность как бунт, протест против чрезмерно рационализованного мира.

КРУСАНОВ. Да. Против бытового и социального моментов ангажированности.

СЕКАЦКИЙ. А я думаю, что это только на первый взгляд. И вот в чем дело. Я пришел к выводу, что алкоголь есть на деле абсолютная защита рационализации в этом смысле. И вот почему. Представьте себе, что мы бы не имели духа спиритуса вини как одного из великих одухотворяющих духов, не знали бы этого способа перейти в измененное состояние сознания, что тогда? Поскольку драйв, то есть тяга к переходу в измененное состояние сознания, всегда присутствует, то если у нас нет простого и доступного химического пути, начинается более длинный изуверский путь. Вот секты – трезвые, непьющие – их очень много: но никто же не доходит до такого изуверства и насилия над рациональностью, как они. В чем дело? Они отрезают себе короткий и легкий путь, в котором все видно сразу. Где видно то, чего бы ты хотел достичь: просветления, помрачения. Но поскольку они не признают этого легкого пути, они вынуждены делать очень длинный кружной путь, который и оказывается изуверским и гораздо дальше уходит от реальности, рациональности, чем наш такой традиционный способ мгновенного изменения химизма крови и пребывания в модусе а-ля алкоголь. Стало быть, мы неожиданным способом фиксируем алкоголизацию и алкоголизм в качестве некоторого страховочного агента рациональности, как нечто, что-то, что страхует от бесконечных экспериментов над сознанием, чтобы достичь того же самого, но другим путем. У Розанова есть одно наблюдение…

ЗВЯГИН. Я хотел бы уточнить, что ты подразумеваешь под словом «алкоголизация», поскольку она в наше время имеет разные толкования. Личного организма или же общественного?

СЕКАЦКИЙ. Сейчас я понимаю только одно – стремление изменить состояние сознания. В духе технологии ИСС. Только так. Это такое минимальное феноменологическое понимание, потом мы можем его раскинуть как угодно. Ну вот, Розанов, который описывает секту хлыстов, приводит любопытное сопоставление. После наиболее крутых радений, когда они входят в экстаз, возникает неожиданное сопоставление… Сопоставление с «пивушком». «Ох, хорошо было пивушко» – духовное пивушко, а мы-то видим, что это далеко идущая аналогия, не просто условное сравнение, но реальная замена «эрзаца». Другое дело – что тут есть эрзац? С определенной точки зрения – алкоголь. Но мы можем и иначе поставить вопрос. Поскольку выпивка есть наиболее легкий, человекоразмерный путь, в котором мы видим ИСС сразу, входим в экстаз сразу, а назавтра из него выходим и потом снова входим в него, тем самым мы сберегаем себя для какой-то рациональности. А они своим длинным кружным путем «духовного пивушка», они дальше удаляются от нее. То есть я хочу подчеркнуть здесь такой нетрадиционный аспект соотношения рациональности и алкоголя. Ведь первоначально это был какой-то авангардный модус бытия. То есть человечество, которое начинается… начинающееся с психоделики, с грибов, – по мнению современной антропологии – постепенно уклонилось как раз в эти длинные кружные пути. Изобретение алкоголя стало страховочным агентом рациональности. Зачем я буду верить всем этим длинным шаманским пляскам, ритуалам и учителям-гуру, когда они мне обещают то-то и то-то? Я могу это сделать гораздо проще. Вот мои друзья, вот обстановка, вот рюмка, я изменяю химизм крови и вхожу в это состояние. Тут, конечно, нужно свое мастерство, об этом, наверное, мы еще поговорим, во всяком случае, тем самым уменьшается доставаемость нашего сознания длинными изуверскими способами изменения сознания. Неожиданным образом алкоголь, оказывается, становится гарантом рациональности как таковой.

ЛЕВКИН. Прошу прощения за бытовизм, но алкоголь стоит на любом углу, и, говоря об ИСС, рациональности и иррациональности, приходится подумать и о том, что он есть продукт той самой рациональности, для которой естественно стараться закрыть все щелочки выхода в свою противоположность, предоставив единственную возможность перейти в ИСС – именно этим путем. Я говорю о возможности подмены: это, скажем, не ИСС, а его имитация, которую устраивает рациональность. И есть свой механизм в обществе: вытрезвители, менты, пиво с утра. Для ИСС что-то уж слишком общественно культивируемая рациональность измененных состояний. Почему мы должны верить в то, что этот путь – потому что он самый простой – правильный?

КРУ САНОВ. Нет, мне кажется, что Александр отметил этот момент верно. Я бы хотел добавить, что алкоголь позволяет нам действительно простым путем добиться повторяемости внеположное™. Повторяемость, ритуализация, ритуал жизни, в котором ты постоянно попадаешь во внеположность. Ты выходишь из бытовых и социальных закрепощенностеи и именно что демонстрируешь свою суверенность.

ЛЕВКИН. Тогда другой вопрос, но тоже бытовой. Отлично, человек выпивает, переходит в область жизни своих тараканов, заморочек, независимости, о которой говорит Крусанов, и тут возникает очень странный социальный момент. Вот когда кого-то спрашивают о ком-то:

что, дескать, он за человек? – то бывает такой ответ: «Не знаю, я с ним не пил». То есть для того, чтобы перейти… требуется всем уйти к своим тараканам, и именно тогда все становится реально социальным? Как ты это объяснишь?

КРУСАНОВ. Сейчас, я выпью.

ЗВЯГИН. Можно тогда я? Меня несколько насторожила в достаточно блестящей речи Александра такая терминологическая точность или неточность – не могу определить, – во всяком случае, меня зацепило его высказывание насчет изобретения алкоголя. Я знаю, что у хлыстов были изобретенные Христы и Богородицы, ну это понятно, потому что в большинстве сект радения носят не духовный, а душевный, имеют не возвышенный, а оргиастический характер… Но насчет алкоголя я бы не стал так смело выражаться, потому хотя бы, что он был, как мне кажется, не изобретен, а дарован.

ЛЕВКИН. А как ты себе представляешь момент этого дарования? Перегонный куб падает…

ЗВЯГИН. Нет, ну, скажем, скис виноградный сок, первый человек выпил первый сок, и, если брожение было не уксусным и не гнилостным, оказалось, что ему хорошо. Вот и все. Наверное, рано скажу, но не стоит забывать, что евхаристия без вина как-то не обходится. Это и говорит о том, что даровано, а не изобретено.

ЛЕВКИН. Итак, констатирую для начала. Во-первых, измененное состояние сознания – это хорошо. Это то, чего хочется. Во-вторых, не является ли алкоголь, короче… ну вот есть на Литейном, что ли, магазинчик, где утки подсадные, пластмассовые. Как мы можем знать – это то, что нам надо, или же это просто то, что нам «даровали», чтобы мы дальше не лезли?

ЗВЯГИН. Понимаешь, в чем дело. Измененное состояние сознания, состояние опьянения – это вопрос о том, воистину ли мы живем, бодрствуя или же спя. Истинно ли мы подлинны в алкоголе или в трезвости. Не является ли состояние… ну, не полностью алкогольного опьянения, являющегося плодом невоздержанности, а состояние, когда человек приподнят, хорош, – не является ли это состояние подлинным, а состояние похмелья или полной и безоговорочной трезвости – измененным состоянием?

КРУСАНОВ. Если сформулировать все в крайнем отношении, то возникает вопрос: в каком из двух состояний мы являемся заложниками небытия? Вы об этом?

ЛЕВКИН. Нет, немного о другом. Не подсовывают ли нам какое-то другое небытие: карманное, картонное, выдуманное для наших нужд, чтобы мы не сунулись в другую щелку, которая гораздо интересней?

КРУСАНОВ. Если мы начнем разговаривать о других щелках, то их окажется очень много. Давайте ограничим тему и не будем из нее выходить. Понятно, что трудно усидеть на этой жердочке, но следует над собой работать.

СЕКАЦКИЙ. Поскольку возникли некоторые вопросы, тут есть о чем подумать… Вот ИСС – хорошо или плохо? Здесь надо исходить из того, что это какой-то изначальный драйв. Мы предполагаем, что, находясь в состоянии А, мы хотим перейти в состояние сознания Б. Ибо таков человек и мир устроен так. Причем, что любопытно, эти сознания могут постоянно меняться местами. Вот – мы говорим для себя – решения принимаются на трезвую голову. И принятие ответственных решений, по идее, принципиально разлучено с алкоголем. В то же время для архаических обществ Северной Америки существовала прямо противоположная вещь. Когда им нужно было принять решение, они курили свою трубку и пили свой вариант нашего алкоголя. Для них было бы абсурдно принимать решение на трезвую голову, поскольку решения всегда принимаются в ИСС – в ином состоянии, чем обычное.

КРУСАНОВ. Аналог этого – вопрошание пифии. Судьбу, приговор формулирует человек, находящийся в ИСС, хотя алкоголь здесь, пожалуй, ни при чем.

ЛЕВКИН. А что такое решение? Есть жизнь, и она требует каких-то решений. А в таком случае какая жизнь здесь строится: состояния рационального или же состояния измененного? Может, находясь в этом месте, мы себе строим жизнь в измененном… С ней же тоже надо как-то ладить.

СЕКАЦКИЙ. Дело не в этом. Важно, что это другое. В чем еще сила алкоголя? В том, что это самый сильный способ перехода в другое. А остальное… успех… ну что такое успех – опьянение победой, опьянение успехом. Это же характерное сравнение. Где сам эталон? Опьянение как таковое. А все остальное – сопоставление с алкоголем. И в случае изменения химизма крови мы приходим туда, куда хотим. Я это рассматриваю как изначальный драйв: желание быть другим. А чем он еще красив и хорош – там всегда есть момент непредсказуемости: мы никогда не можем вычислить те площадки, на которых окажемся вдруг. Это может быть, например, чудовищно, позор и блеф, а может быть прекрасно. Но это даже не важно. Мы выступаем в данном случае как разведчики.

Я думаю, что несчастные алкаши, доживающие где-то свой век, они есть разведчики авангардного модуса бытия. И они как бы наша плата за отсутствие техники безопасности, потому что техника безопасности всегда запаздывает. Как в случае с атомными реакторами. Они теперь дают нам энергию, но первые люди обычно погибают. Так и здесь – благодаря существованию легкого перехода мы спасаемся от необратимости длинного, но в результате просчетов в технике безопасности есть аутсайдеры, которые отбрасываются, да и мы все равно тоже рискуем, потому что не знаем, где окажемся.

ЛЕВКИН. А как ты для себя определяешь эту технику безопасности?

ЗВЯГИН. Мне кажется, что с алкоголем обстоит так же, как и с любой функцией организма, потому что обжоры, блядуны и так далее, они ведь тоже нарушают технику безопасности. Вряд ли это стоит относить только к алкоголю. Тут можно говорить о какой-то внутренней психологической стабильности, которая позволяет человеку прекратить есть или, скажем, трахаться все время.

КРУ САНОВ. Александр, периодически повторяя слова «изменение химизма крови», как бы убирает из рассмотрения метафизический аспект. А его следовало бы учесть. Химия, физиология, Павлов – это все понятно, это все существует, но давайте изменим ракурс, посмотрим с крыши. Что мы видим? Мы видим силу, которая чудесным образом прокладывает метафизические трубы в завтра и отсасывает через них понятие «энергетика» в наше сегодня. Оттого сегодня: слева – пол-литра, справа – гармонь, нечеловеческая способность к восторгам и желание всех женщин – в одни уста, а завтра веки разлепляешь пальцами и любая вещь тяжелее кружки пива кажется поставленной на свое место пришельцами. Наркотики и лекарства действуют весьма похоже. Выкачивая по этим неведомым идеальным каналам витальную силу в сегодня, мы образуем в своем будущем как бы пустоты, которые, впрочем, таковыми, скорее всего, не являются. Они тут же наполняются каким-то свежим бытийным содержанием. Природа вроде бы пустоту не уважает.

СЕКАЦКИЙ. Скажу одну простую вещь. Мы почему-то думаем, что это такая большая плата – похмелье и все, что с ним связано, – ужас воспоминаний о вчерашнем дне. А какова степень расплаты за более длинный путь? Крушение идеалов, предательство учителя, разочарование, которое может кончиться смертью. Помнишь этот коротенький анекдот, когда женщина в автобусе говорит: «Вы же пьяный, как вам не стыдно». А он говорит: «А у тебя ноги кривые. Вот я завтра просплюсь, а ноги у тебя останутся». Он проспится, а тот адепт, кто пошел длинным путем, кто верит в спасение, предложенное сложной структурой учителя-гуру? И разочаровывается? Нам кажется, что нам тяжело, а это минимальная плата. Этот путь дает нам возможность еще раз все повторить и вернуться назад невредимыми…

КОРОВИН (незадолго до того подошедший). С одной стороны, я предполагал, что такая тема не может обходиться без иллюстративного материала. Но с другой, воображал идеальный образ такой компании, где мы все сидим, поджав ножки, и беседуем за чайным столом. Я что хочу сказать? Ну, во-первых, определить, что такое личность и алкоголь, какие у них могут сложиться отношения? И каково участие алкоголя в судьбе личности? Мы можем здесь отбросить крайние случаи, когда алкоголь приводит к изменению личности, однако в принципе любой человек, если он не полный мудозвон – как у Ерофеева – не деляга и не посредственность, он непременно стремится к самосовершенствованию. В поисках каких-то рычагов он пытается найти какую-то кулису, которая позволяет ему переключить передачу, потому что он стремится к изменению своей личности в лучшую сторону. Или в худшую. Смотря по задачам: кому-то хочется в баню, а кому-то поваляться в говне. Потому что вряд ли найдется за этим столом человек, который заявил бы, что я-де родился самодостаточным, я – идеал для современников и воплощенное совершенство.

ЗВЯГИН. Почему же не найдется? Я думаю, что найдется.

КОРОВИН. Кто же у нас тут такой мудозвон, деляга и посредственность? Что-то я не вижу. Но… Саша в чем прав? Люди, которые действительно перешли эту грань, они напоминают мне людей, бесконечно медитирующих. Ведь человек, оказавшись по ту сторону…

СЕКАЦКИЙ. Они как летчики-испытатели, разведчики авангардного модуса бытия, понесшие абсолютную полноту наказания.

КОРОВИН. Дело не в наказании. Может, это путь к спасению. Иное дело, что поскольку есть еще социальные моменты… я предлагаю оставить их сегодня за скобками и никоим образом не обсуждать.

КРУ САНОВ. Парадоксы христианского сознания – гибель и есть спасение.

ЗВЯГИН. Можно ли назвать разведкой процесс, который продолжается пять-шесть тысяч лет?

КРУСАНОВ. Конечно можно, ведь исследование этой терры продолжается. Наш стол тому подтверждение. И запрет на посещение метро в пьяном виде тоже тому подтверждение. Мы не знаем, чего ожидать, – это бесконечная разведка.

ЗВЯГИН. Ну, не совсем уж мы не знаем, чего ожидать. Подчас приготавливаем себе на утро бутылку пива.

КРУСАНОВ. Это другое. Мы предполагаем появление отсветов и зарниц, а само состояние опьянения таинственно, ибо оно предполагает освобождение от многих уз, в том числе от всевозможных вех и расписаний, по которым его можно вычислить. У нас с тобой есть общий знакомый, Мурад, который, когда начинает пьянку, а они у него обыкновенно затяжные, называет это так: он садится в «Б-52» и летит на задание. Эта иллюстрация удачно корреспондирует с тем, о чем говорил Александр, – с разведкой, возможно, даже с боем на чужой территории. Это вещи одного порядка.

СЕКАЦКИЙ. Процесс ректификации спирта был изобретен совсем недавно. Он насчитывает всего шесть столетий. Те напитки, которые пили древние греки, – ими же невозможно было напиться. Ну если и напивались, то это было что-то другое.

КОРОВИН. Господа! Неужели вы думаете, что китайцы, бог весть когда изобретя порох, не изобрели перегонный куб? Мне кажется, что там это появилось одновременно. Но вы посмотрите, мы сейчас живем в эту последнюю югу. В кали-югу. Самое любопытное, что три предыдущие прошли на Земле, когда там не было человека. С появлением человека наступает последняя стадия. И вот всякое наше погружение это действительно как разведка: мы заглядываем – что там в конце?

ЛЕВКИН. Постоянно длящаяся разведка. Все постоянно ходят куда-то вбок. Но где, простите, скажем, глобус этого пространства, его топографическая карта? Все, кто уходит в разведку, они либо не возвращаются, либо же не могут сообщить ничего по части кочек, речек, городов.

СЕКАЦКИЙ. Могут. Мы думаем, что ничего не достигаем, кроме странного времяпрепровождения. Но давай сопоставим факты. Я называю это силой отложенного соблазна. Есть такая странная вещь. В этом смысле Европа ушла очень далеко не столько своей техникой, сколько в том, что у нее почти нет отложенных соблазнов. Нации, которые впервые сталкиваются с алкоголем, не знают этого. Этот соблазн был для них отложен. Они умирают от него почти поголовно и мгновенно. Спившиеся алеуты, чукчи. А у европейцев – многовековой тренаж. И они несут в себе эту силу разведки и устойчивость против соблазна, и они опустошают те уголки, где никто не знает соблазна алкоголя. А неофит, новообращенный, у кого нет соблазна, – погибает мгновенно. Расскажу один почти архетипический пример. Когда один мой знакомый, большой любитель выпивки, устраивался на шампанкомбинат в Бишкеке, директор спросил его: «Ты пьешь?» Он долго думал и сказал «Да». И его взяли. А если бы он сказал «Не пью»? Директор был опытный человек и понимал, что когда человек не пьет, ибо осторожен, и попадает в место, где море алкоголя, он моментально погибает, спивается. Для него это отсроченный соблазн, у него нет опыта разведки.

КОРОВИН. Когда Швейк попал к фельдкурату Кацу, первый вопрос был: «Швейк, вы водку пьете?» И он ответил: «Никак нет, только ром!»

ЗВЯГИН. И есть мусульманский путь отказа от алкоголя.

КРУСАНОВ. Не от алкоголя, а от виноградной лозы. Про водку в Коране ни слова, и потом они освоили заменители – культура конопли, мака…

ЗВЯГИН. Говоря об алкоголе, мы то есть говорим только о взогнанном, об очищенном… о водке, что ли?

КРУСАНОВ. Мы говорим… в широком смысле. Вот еще, Сергей, ты упомянул юги, которые были до человека. Я смотрел год назад…

КОРОВИН. Человек тогда уже был.

КРУСАНОВ. В известном смысле – да, и был по ТВ такой сюжет из животного мира, как в саванне, где-то на границе с экваториальным лесом, вызревают плоды, очень сочные, опадают и бродят сами по себе. Их едят слоны, павианы, жирафы – их едят все, и это заснято: животные качаются, они… они… они торчат!!! Выходит, алкоголь был дарован не только человеку, но и слону, чтобы и он, по Левкину, не вздумал лезть в иную щелочку.

СЕКАЦКИЙ. Я читал некое исследование такого Сергея Корытина, его книгу «Тигр под наркозом», и там сказано, что сравнение «пьяный как свинья» – в высшей степени реалистичное наблюдение, потому что свиньи ходили и жрали всякие перебродившие тыквы.

КОРОВИН. Когда я видел свиней, опьяненных картошкой, когда эти смеющиеся свинарки…

КРУСАНОВ. Значит, даже свиньи ходят в разведку и демонстрируют суверенитет.

КОРОВИН. Я-то подумал, что это плоды уже нынешнего положения вещей.

ЗВЯГИН. Я хотел бы задать вопрос о том, является ли опьянение животных поиском?

КОРОВИН. Нет, Женечка, опьянение – это совершенно нормально, это в природе живого организма. Я могу сказать, что ни одно общество не достигло высот, если в его рационе не было алкоголя. Что стоит у колыбели человечества? Хлеб, сыр и алкоголь.

СЕКАЦКИЙ. Более того, общество, в котором не было алкоголя, погибало от переизбытка абсурда.

ЛЕВКИН. К примеру?

СЕКАЦКИЙ. Инки, например. Они знали только свои грибы сушеные и трубочки. Они погибли, потому что у них не было гаранта рациональности.

КРУСАНОВ. Они не сами погибли, их же того… А потом, они все поголовно жевали листья коки.

СЕКАЦКИЙ. К моменту прихода конквистадоров там были одни руины, в смысле культуры и государственности, почему их так легко…

ЗВЯГИН. Тут возник интересный вопрос: мы отделили употребление алкоголя и вошли в область кайфа.

КРУСАНОВ. Андрей, ты выйди из образа ведущего и войди в образ докладчика.

ЛЕВКИН. Это сложно, потому что меня интересует момент опять чисто бытовой. Вот мне непредсказуемость очень нравится. Она тут возникла в качестве некоторого побочного хода. Но ведь в принципе ты, конечно, понимаешь, когда тебя это настигнет, что это может настигнуть в любой момент – в зависимости от какого-то встреченного человека, но каждый раз это все равно неожиданно.

КРУСАНОВ. Вчерашний день – тому пример.

ЛЕВКИН. Вчерашний день тому полный пример, позавчерашний, ну, сегодняшний не очень… Вот я действительно хочу как ведущий спросить у Саши – эти случайности порождаются нашим желанием их или же, напротив, это вариант такого почти испытания?

КРУСАНОВ. Можно я? Потому что об этом уже говорил. О ритуализации. Жизнь же держится на повторное™ явлений. Чтобы что-то существовало, это должно быть введено в какую-то повторяемость. В данном случае алкоголь – элемент ритуала выхода в другое сознание. Это важнейший ритуал постлитургического бытия, он позволяет нам победить Фрейда – судьба перестает быть воплощенным в истории неврозом.

ЛЕВКИН. Давайте порассуждаем на тему скорости и времени езды. Есть простая логика в том, что не стоит менять партнеров по выпиванию внутри одного дня. У тебя поезд уже ушел далеко, а у них только поехал. И не надо начинать с ними их историю. И момент улавливания этого несоответствия не имеет характер релейного щелчка, а длительный: нам тебя не догнать… Отъезд-то происходит реально, в рациональном сознании он отмечается всеми присутствующими, которые точно так же рационально понимают, что да, в другом поезде человек… А как может переход в иное состояние быть таким видным с перрона?

СЕКАЦКИЙ. Я вдруг вспомнил одного своего друга – жаль, что его тут нет, это Володя Юмангулов, и он для меня в этих вещах много открыл. Кажется очевидным момент удовольствия: вот мы собираемся вместе, и мы такие, и такие, и момент вспышки и всеобщего панибратства бьет в одну и ту же точку вместе с алкоголем. Но с другой стороны, мы знаем англосаксонскую традицию, в которой каждый молча отхлебывает от своей бутылки и ставит ее на подоконник. Но меня очень удивили движения того же Володи: вот накрывается стол, медленно все ставится, и он говорит: «Пойдем незаметно выпьем». И мы идем куда-то, а на столе стоят бутылки – сколько угодно, пей сколько хочешь. А мы идем куда-то и выпиваем по глотку в закутке – возвращаемся и: «Представляешь, никто ничего не заметил!» А потом он развивал еще один проект, до сих пор загадочный для меня: «Представляешь, изобрести бы такой напиток, который – вот ты его сегодня выпьешь, а он, скажем, действует через девять часов или через двадцать». А я не понимаю – зачем? Он говорит: «Нет, ты не понимаешь, ты еще не на той точке. Это же класс: мы выпиваем, идем и знаем, что через двадцать часов оно сработает – секунда в секунду».

КРУ САНОВ. Ну вот мы сейчас сели в один вагон. Но что удивительно: сев в один вагон, по странной розе ветров мы все окажемся в совершенно разной географии.

ЛЕВКИН. Вот это вряд ли, потому что она будет все равно более-менее – если в одном поезде – разниться в деталях.

КРУ САНОВ. Будет совпадать по последствиям, а сам процесс будет совершенно различным. Едут люди в вагоне и молчат, но все молчат о разном.

КОРОВИН. Вот этот рассказ о тайном моменте… Есть два разных по характеру способа употребления: ритуализированный и уход от ритуала, к более привычной нам форме употребления алкоголя – чисто коммуникативная функция. Когда мы с Сашей встречаемся и, переговорив пять минут о здоровье, идем и запрокидываем по сто грамм. Это, скажем, некоторая эстетическая эмиграция. Мир весь остальной отодвигается на свое место, а мы – на своем. Почему люди вообще объединяются?

КТО-ТО. Чтобы выпить.

КОРОВИН. Правильно. Но для чего они это делают? Они же объединяются… для чего объединяются друзья, супруги, любовники? Потому что они нуждаются в отдыхе. Потому что мы живем в волчьем мире, где действуют волчьи законы. А здесь они не действуют. Это совершенно закрытая сфера. И она будет существовать до тех пор, пока законы внешнего мира не проникнут внутрь.

КРУСАНОВ. Совершена петля, и мы возвращаемся к началу разговора – тебя, Сергей, тогда не было. То есть возвращаемся к освобождению от бытовой и социальной ангажированности, к опьянению как демонстрации независимости определенного порядка. Мы оценили скрепление в некий маленький союз – вещь почему-то людям в жизни необходимую.

ЗВЯГИН. Ну, мне хотелось бы сказать о другом. Сережа упомянул тут коммуникативные функции алкоголя. Я бы назвал их псевдокоммуникативными, поскольку есть такая пословица о том, что то, что у трезвого на уме… На самом деле коммуникация, может, и происходит, но это коммуникация на уровне телесном и грубо экзистенциальном, коммуникации как обмена продуманными и точно выстраданными мыслями алкоголь не несет. На самом деле, может, чем он и хорош, – он позволяет человеку выдавать версии, постоянно менять свои суждения, неосознанно даже иногда для самого человека. То есть если рассматривать коммуникацию как явление рациональное, я бы возразил.

КРУСАНОВ. Тут опять возвращение. Алкоголь дает именно то состояние, в котором ты становишься неответственным за свои суждения, алкоголь дает тебе возможность не отвечать даже за непоследовательность собственных отрицаний.

КОРОВИН. Да, в этом круге – да. Но перед миром ты все равно в ответе. Здесь, сейчас, мы освобождаемся от этой ответственности, мы находимся в одной ситуации, в одном состоянии. И оно нам желанно, и здесь мы отдыхаем. Под грузом ответственности сколько ты проживешь? День, два. Ну год. Но потом ты спортишься!

ЗВЯГИН. Я могу сказать только одно – оно нам желанно, потому что желанно.

КОРОВИН. Это обыкновенная физиология.

ЗВЯГИН. Ну, обыкновенной физиологии не бывает, как не бывает обыкновенных людей.

КРУСАНОВ. Я хочу все-таки обозначить здесь идеальный план. А то опять тут шаркает одетая во фрак физиология. Идеальный план все равно присутствует.

ЛЕВКИН. А при чем тут тогда рассуждения об ответственности? Это непонятно.

КРУСАНОВ. Почему непонятно? Подобная сегодняшней декларация независимости дает тебе полную свободу в отрицании, в чехарде собственных суждений. И ты становишься не рациональной логической машиной, а как бы естественным человеком. И если одна мысль прекращает другую, то это естественно.

ЗВЯГИН. Я бы не стал смотреть на алкоголь в те розовые очки, в которые на него, к сожалению, смотрит мой друг Павел. На самом деле нет ничего более ответственного, чем выпивка. И давно я замечал, что выпиваешь не потому, что хочешь освободиться от социальных и психологических связей, а только из чувства долга, потому что ты чувствуешь ответственность перед повторяемостью, ритуальной определенностью, точностью и незыблемостью позиций, которые ты занимаешь, выпив.

ЛЕВКИН. Ну если ты себя мучаешь, осуществляя ритуал, то потом же все равно приятно.

ЗВЯГИН. Ну, потом приятно, а потом – неприятно. В категориях «приятно-неприятно» о такой серьезной веши, как выпивка или алкоголь, рассуждать нельзя.

ЛЕВКИН. Назови тогда свои категории, в которых…

ЗВЯГИН. Хотелось бы возразить прежде всего Саше как наиболее развернуто выступившему. Ты говоришь «химизм». Никакой химизм тут ничего не решает.

КРУСАНОВ. Слово-то какое… Точно большое и вредное насекомое.

СЕКАЦКИЙ. Это уровень минимальной формулы, другое дело – что на него наверчено.

ЗВЯГИН. Дело в том, что у этого химизма очень точно известна формула спиритуса вини ректификатного. H2SO4 или как там. Трижды.

(Общее недоумение.)

КТО-ТО. Нет, это серная кислота.

ЛЕВКИН. И ты что же, всю жизнь пьешь именно это?

ЗВЯГИН. Честно говоря, не знаю. Может быть. Может, поэтому так часто приходится содой все это дело нейтрализовывать. Во всяком случае, я хотел сказать о другом. Какова бы ни была формула алкоголя или выдуманного Кастанедой гриба, речь идет не о собственно химизме, а о том, как некая… некий пучок, облако энергии в тебя входит и каким образом твоя разносторонняя, твоя тонкая или не очень – у любого алконавта она довольно тонкая… дело не в твердом химизме вещества, а в тех потенциях, которые содержатся в твоей натуре…

ЛЕВКИН. Не сбивай. Ты себе противоречишь. То облако, то натура…

КТО-ТО. Это он демонстрирует свою независимость на примере.

СЕКАЦКИЙ. Я хотел бы поддержать одну вещь, которая была у Евгения. А именно – об ответственности выпивания. Я бы назвал ее даже категорическим императивом алкоголизации. Давайте сравним с элементарной вещью, со стихотворением Паши Белобрысова: «Не щадя своих усилий, отдыхает кот Василий. Дни и ночи напролет на диване дремлет кот». Вот примерно так же, не щадя своих усилий… И это ответственное занятие, мы же знаем стихотворение Хайяма: «Между пьянством и трезвостью есть лишь мгновение, и я его раб» – примерно так. Это вопрос внутренней техники, и это сложнейшее, потому что эти два начала: спиритус санкти – дух святой, или логос, и спиритус вини – то есть Бахус, – они, вообще говоря, дружественны – при умелой технике владения ими. Они различны, но дружественны. Вот Радищев писал, что Ломоносов не мог написать ни одной строчки, не упившись до смерти водкою виноградною…

ЗВЯГИН. Извини, что перебил, может, это и неделикатно, но таково, видимо, свободное волеизъявление, которое рано или поздно начинается. Хотелось бы сказать, что Омар Хайям как мусульманин не пил.

ВСЕ. Как?!

ЗВЯГИН. Господа! Насколько я понимаю, Омар Хайям поступал как Гребенщиков или Бутусов, вот Павел в своей прозе очень точно подметил, что солист «Hay» угрожал Богу назойливо, когда пел: «Я хочу быть с тобой, и я буду с тобой…», или многие песни Гребенщикова, где панки считают, что когда он говорит «ты» – это есть любимая, а он это употребляет как Мартин Бубер, имея в виду Бога, Господа нашего Вседержителя… так что, понимаете, какая вещь… Ну, я забыл, впрочем, что хотел сказать… Хайям символичен – вот что я хочу сказать!

КОРОВИН. Друзья мои, эта тема, как известно, весьма хорошо отражена в литературе. Но дело в том, что только сейчас… Допустим, все мы знаем, что у Фолкнера есть трилогия: «Деревушка», «Город», «Особняк». И вся эта тягомотина, борьба со Сноупсами, так и волочится, пока не появляется… Линда. Если раньше виски и фигурирует где-то там, как одна из деталей ландшафта, то когда приезжает эта дама, которая…

СЕКАЦКИЙ. …закупает ящиками виски.

КОРОВИН. Да! И они с ней начинают выпивать, выпивая – прозревать. И только это позволяет Минку выйти из тюрьмы и поставить точку во всей этой истории. Она – человек уже посвященный и ведет их за руку.

ЗВЯГИН. Архетипизм этой ситуации состоит точно в том же, как поступает любой, который приглашает девушку на хаус. Первое, что он делает, – достает бутылку.

КОРОВИН. А это уже алкоголь помогает нам исполнить свои половые роли. Женечка, ну скажи честно, эта рюмочка – это же спасательный круг барышни, без нее она бы не исполнила свою половую роль. Ведь без этой штучки… А потом она обнимает тебя за шею и говорит:

«Идиот, что ж ты мне раньше не налил?! В следующий раз прямо скажи: „Ленка, я хочу тебя вы…бать!\"»

(Пауза.)

КРУСАНОВ. Андрей, говори что-нибудь. Хоть бы и о социальном.

ЛЕВКИН. Ну согласись, приятней ехать в метро пьяному, нежели трезвому. Это же социальная функция?

ЗВЯГИН. Это нет… ты опять к проблеме транспорта. Господа?! Мы все очень нарциссичны. Нас всех почему-то волнует проблема личности.

ЛЕВКИН. А что тебя волнует?

ЗВЯГИН. А меня волнуют социальные, общественные…

КОРОВИН. А я скажу, что он, алкоголь, – санитар общества, он уносит слабейших. Причем – мгновенно. Очищает общество. Всякая посредственность и прочая шелупонь мгновенно им уносится, и остаются… бивни!

СЕКАЦКИЙ. К сожалению, это не обязательно. Тут могут быть и жертвы. Как Господь не выбирает объекта для своей любви, так и спиритус вини не выбирает объекта для наказания.

ЗВЯГИН. А может, это субъект выбирает спиритус для наказания?

ЛЕВКИН. Что-то у тебя сегодня покаянное настроение. Я же раз с диктофоном, то вынужден следить за тем, что происходит. Так вот, ты сегодня являешься главным врагом алкоголя уже второй час, ты его все время уязвляешь.

ЗВЯГИН. Мне бы совершенно не хотелось, чтобы меня так превратно поняли, господа!

КОРОВИН. Ты просто держишь веревочку из того, большого мира. Отпусти ее.

ЗВЯГИН. Мне бы хотелось, говоря, говорить самому все-таки. По возможности. Да, обвинив меня в таком погрешении, ты уже заставил меня испытывать ощущение вины непонятно перед чем. Но может, ощущение вины – глубоко экзистенциально, может, это именно то, что ищет человек, употребляющий алкоголь. И вообще, тяготеющий к любого рода кайфу. Может, не собственно то эфемерное чувство, которое он испытывает, пока не нажрался. А последующее страшное, трагическое, глубоко мучительное ощущение того, что твой организм согрешил или не организм только, а и все твое существо, – может быть, оно и является целью каждого пьяницы, конечной и неотменимой целью?

КРУ САНОВ. То есть осознание сущности греха?

ЗВЯГИН. Да, познание греха.

ЛЕВКИН. А как это связано с техникой безопасности?

СЕКАЦКИЙ. У Битова есть такая строчка: последняя недоговоренность всегда сильнее желания договорить до конца. Она мне очень нравится и удивительно четко действует в этих вещах. Вот люди выпившие приезжают, общаются, все это видят, но никто не подает виду… и странно растягиваемая пауза, до того как найдется кто-то невменяемый, который скажет: «Да ты же пьян, сволочь!» Колоссальное разрушение всего, сплошной звон посуды на весь мир. Но странным образом обычно все сходит с рук, остается в недоговоренности.

КРУСАНОВ. Умолчание о главном гораздо сильнее и выразительнее всех навешенных на него слов. И это очень правильно.

ЗВЯГИН. Мы пока ничего еще не сказали о кайфоломах, кстати. Это отдельная соседствующая зона, которая…

ЛЕВКИН. Кто это?

КОРОВИН. Это всякая сволота, которая пьет умеренно. Я так считаю, что это, конечно, вообще не люди. Они нам не товарищи.

НЕКТО. Можно я зачитаю? У меня как раз текст есть про кайфоломов с собой.

КРУСАНОВ. Имя, пол, возраст?

НЕКТО. Александр Неманис.

(Читает текст о том, как пришли трое к четвертому, сначала не хотели, а потом все-таки стали что-то пить.)

КРУСАНОВ. Андрей, приступай к обязанностям.

ЛЕВКИН. К каким?

КРУСАНОВ. Ну, не знаю. К каким-нибудь.

СЕКАЦКИЙ. Тебе пора подвести промежуточные итоги.

ЛЕВКИН. Какие промежуточные итоги?

ЗВЯГИН. Я могу подвести промежуточный итог. Мне кажется, что кайфоломом может оказаться всякий, даже собственно алконавт.

(Все: тихое согласие.)

ЛЕВКИН. А с какой целью они это делают?

КРУСАНОВ. Не надо уточнений. Кайфоломом может быть всякий. И все, точка!

КОРОВИН. Я не хочу, чтобы это явление существовало вообще.

ЗВЯГИН. На самом-то деле это не означает, что его нет.

КРУСАНОВ. На самом-то деле они и топчут твою суверенность.

КОРОВИН. А я не хочу, чтобы это существовало. Я с удовольствием примиряюсь с тем, что сербы займут этот чертов мусульманский город, гори он огнем, но я не могу примириться с существованием такой язвы, как кайфоломы.

ЗВЯГИН. А ледоколы?

КОРОВИН. А что ледоколы? С ледоколом охотно примирюсь. Дело в том, что на ледоколах ребята обычно все вот такие, мировые, и без этого дела за стол не садятся.

СЕКАЦКИЙ. В этой проблеме интересно другое. Не то, что кайфоломом может быть каждый, но почему они делают такой огромный допуск в терпении, и только, если уж это совсем ни в какие ворота не лезет, – только тогда кто-то произносит эту сакральную фразу («Ты пьян!»), сопровождаемую звоном посуды. Область допуска очень велика. Всегда существует очень широкий круг адаптивности людей к разной степени алкоголизации окружающих, пока те сохраняют какой-то минимальный уровень вменяемости, – вот что удивительно.

ЗВЯГИН. Меня очень путает слово «алкоголизация», это слово из правых газет.

СЕКАЦКИЙ. Но мы вкладываем в него другой смысл, никто не мешает.

ЗВЯГИН. Ну, понятно, понятно…

СЕКАЦКИЙ. Дело в том, что это странная идея…

ЗВЯГИН. …хотя – почему?

СЕКАЦКИЙ. …огромного терпения, идея, что выпившему человеку простится многое такое, и это не только в русской ментальное™, но в русской ментальное™ это совершенно очевидно, и четкий драйв модуса…

ЗВЯГИН. Но выпивший человек может быть другому кайфоломом, вот в чем дело! Например, очень пьяный человек даже может сказать менее пьяному: «Ты пьян!» Правда, очень многое зависит от интонаций, слогоразделения и так далее.

КОРОВИН. Но вот юноша. Бедный, опьянел в первый раз, а ему говорят: «Ты пьян, ты свинья, фи!» Мальчик может получить травму на всю жизнь. А ты скажи Хренову, что он пьян? Он тебя просто не услышит.

ЛЕВКИН. Нет, он скажет: «Ничего подобного».

КОРОВИН. Нет, он не услышит. А вот если ты скажешь: «Давайте еще по одной» – вот это он услышит обязательно.

ЗВЯГИН. Хочу сказать, что меня в нашем разговоре интересует нечто невычлененное. Все, что мы вычленили, – прекрасно, но ведь чем хорош алкоголь, что в каком-то узком диапазоне он настаивает на том, чтобы человек сказал нечто неформализованное, не вычлененное из ряда букв…

КРУСАНОВ. Все, что мы вычленили, – замечательно и противоречиво, ведь мы в разведке. Донесения каждого противоречат донесениям другого и как бы не соответствуют. И вот что я вам скажу, господа, неформализованное – в жизни есть лишь несколько достойных вещей: гигиена, выпивка, своевременный разврат… и еще кое-что. Все остальное не так важно, поскольку недостаточно прекрасно.

ЗВЯГИН. Но если у тебя полна сумка бутылок, то не дай бог, чтобы была разведка боем.

ЛЕВКИН. Ну что, плоская шутка, бывает…

ЗВЯГИН. Ну, мы ее потом выбросим.

ЛЕВКИН. Нет, я ее оставлю. Все-таки определяет стадию.

ЗВЯГИН. Да, то есть не просто как констатацию, но и как демонстрацию… Насколько я понял из приватного обмена летучими фразами, у Паши есть еще что-то сказать.

ЛЕВКИН. Да, в самом деле. Мы совершенно отошли в сторону от лиризма. Если можно, то что-нибудь об этом.

КРУ САНОВ. Пожелание принимаю к сведению. Здесь говорилось, что общение в состоянии подпития как бы не интеллектуально, не лучшее интеллектуальное общение. Но я хочу сказать как раз о том аспекте, что есть взаимопроникновение пьющих какими-то другими частями своего, ну не сознания, а иного естества – души, что ли. Например, когда я со Звягиным иной раз выпиваю и мы говорим, а говорим мы часами, то, бывает, такой отрадный разговор за стаканом меня, словно ребенка после теплой ванны, в мягкую фланельку оборачивает. И так становится спокойно и хорошо, будто мама молилась за меня и вымолила мне покой. Душевное какое-то соитие, и об этой стороне общения посредством выпивки мы стыдливо умолчали.

КОРОВИН. Трезвый человек и в Бога-то не верит, тотальный атеизм. И только выпивший человек может почувствовать свою родственность с Отцом Небесным.

А почему? А потому, что выпивка позволяет в самом деле освободиться от социальной и прочей шелупони.

ЗВЯГИН. Ты понимаешь, это ведь хлыстовство и есть. Пока тебя тут не было, мы говорили о душевном и духовном. Об этом говорил Саша, я о том же, но в ином ракурсе. Это очень тонкая вещь, о которой нельзя забывать даже за бутылкой. Есть некоторая высокая одухотворенность, и есть душевность, есть… стигматы могут, допустим, появиться по пьяни, если ляпнешься на булыжную мостовую, а могут появиться совершенно по другому поводу. И об этом никогда нельзя забывать. И никогда не советую вам, господа, путать псевдо… возвышенность с возвышенностью собственно, которая может изредка появляться даже в пьяном состоянии, но не является, так сказать, его фокусом и сутью, а как иначе сказать – не знаю…

СЕКАЦКИЙ. Еще один аспект не затронули. Речь идет о так называемой посталкогольной амнезии. Представим себе… ощущение человека, просыпающегося после того как. И не там где. Взгляд на свою одежду, на руки, на зеркало. И бемц-бемц: «О какой ужас, как страшно!» А потом, после этого появляется какой-то провокатор. И говорит: «А ты помнишь, что ты вчера Леночке обещал? А зачем ты ходил с ней на балкон, а зачем ты сделал то, сделал се?»

ЗВЯГИН. Ты обнаруживаешь скрытые комплексы.

СЕКАЦКИЙ. Погоди. Я говорю о том, что в этом состоянии человек пластичен и податлив, как пластилин. Он готов ко второму рождению. Он готов для программирования, и он примет что угодно и только непрерывно будет хвататься за голову, а там, внутри, как метроном: бемц-бемц…

ЗВЯГИН. Может, я перебарщиваю… Но вот, допустим, человек действительно проснулся, амнезия временная и полная, и вот он просыпается, смотрит вокруг, происходит какое-то беллетристическое описание, вот утюг…

ЛЕВКИН. Плюшевый.

ЗВЯГИН. Плюшевый, как мишка, от пыли. Брошенная одежда, вот труп, лежащий и глядящий в потолок. Это гораздо интереснее, чем чья-то мнимая провокация. И ощущение монолога, страшного – с неизвестностью, который ведет человек с только что возникшим состоянием потери памяти. Впрочем, я умолкаю, потому что переборщил.

СЕКАЦКИЙ. Очень интересная реплика, но в этих делах, которые практически не исследованы, хотя это…

ЗВЯГИН. Практически-то как раз исследованы.

СЕКАЦКИЙ. Потому что это состояние полной программированное™, но суть в другом: обнаружение страшного – кем же я был вчера? И в этой ситуации получается решение по типу клин клином, и мы приходим к экзистенциалу похмелья. Все, хуже уже не будет. И вот тут нам наливают рюмочку – и начинается обратное движение, возвратное движение к позеленению холмов. Все не так страшно, все опять порастает зеленью…

ЗВЯГИН. Мне кажется, что это движение не симметрично. Потому что вопрос о том, кем я был вчера, конечно, задается, но он неразрешим и не имеет ответа, потому что, кем ты был вчера, ты не узнаешь. Единственно, что можно отметить, это то, кем ты являешься в данный момент, – потому что являешься ты тварью дрожащей, и это плохо, но то, кем ты был вчера, – никогда не будет известно. Никому, никогда.



P. S.

ЛЕВКИН. Что я, как человек, державший в руках диктофон, могу добавить к вышесказанному? Во-первых – некоторые технические подробности. Разговор продолжался около полутора часов – ну, две стороны кассеты. Как уже понятно из самой беседы, сопровождалась она питьем спиртного напитка, а именно – водки «Rossia» в количестве двухлитровых бутылок. Диктофон при этом не выключался, равно как впоследствии не производилось практически никаких подчисток текста: ни с точки зрения отдельных купюр, ни на уровне облагораживания устной речи.

Во-вторых, хочу отметить, что в данной ситуации имел место тот редкий случай, когда рассуждения о процессе происходили в ходе самого процесса и, более того, являлись его неотъемлемой частью. Право же, таких занятий на свете очень мало, если это вообще не единственное. Поэтому, возможно, общий ход разговора говорит о предмете больше, нежели все высказанные на его счет мнения. Что еще? Как можно увидеть, по ходу дела все мнения людей, участвовавших в беседе, породили для каждого из нас именно тот вариант состояния, возникающий в результате питья, который каждый декларировал. Что из этого следует? А вполне теоретическое утверждение: любой метаязык, любое метаописание предмета или занятия всегда гораздо более привязаны к личности человека, ему приверженного, нежели к самому языку или процессу. И что самое замечательное, по ходу занятия приставка «мета» растворяется, отдельная личность со свойственным ей внеположным отношением к предмету уходит в сторону, исчезает. Метаязык становится языком, метаописание становится ненужным, поскольку остается только сам язык, только само занятие.

В этом, несомненно, кроется что-то очень важное, по рассуждать об этом мне решительно неохота.

ВЛАДИМИР ШИНКАРЕВ

Главы из вещи в трех частях

«Максим и Федор»

ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО?

Как-то вечером Василий со стаканом пива в руке говорил:

– В Пушкине, сколько раз приезжал, каждый раз в пивбаре раки бывали.

– Почем? – спросил Петр.

– По одиннадцать копеек штучка.

– Крупные?

– Да нет, мелкие вообще-то… не в этом дело, ты когда-нибудь видел, чтобы в пивбаре раков давали?

– Видел, – из гонора ответил Петр.

– А где это – Пушкин? – спросил Федор, сворачивая ногтем пробку.

– Как где? Ты что, не был? Под Ленинградом, на электричке двадцать минут.

– Так чего, поехали? – осведомился Федор в сторону Максима, развалившегося в кресле, как Меншиков на картине Сурикова. Максим безмолвствовал.

– Когда, сейчас, что ли? – спросил Петр.

– А когда?

– Надо уж с утра, в выходной; там в парк сходить можно.

– Поехали в выходной.

– Идите вы в жопу со своим Пушкином, – прервал разговор Максим, – пацаны, раков они не видели…

Он встал, уже стоя допил пиво, подошел к раскладушке и, сняв ботинки, лег. Раздался звук, как если бы, скажем, два отряда гусар скрестили шпаги.

– А чего не съездить? – сказал Федор.

– Какого ляда туда тащиться… – после долгой паузы, когда никто уже и не ждал ответа, объяснил Максим.

Да, конечно, трудно и представить Максима и Федора вне дома или его окрестностей, хотя, поди ж ты, – были в Японии…

– А чего, поехали в субботу? – не унимался Федор.

– Вали хоть в жопу, темноед, – проговорил Максим.

– Почему темноед? – удивился Петр.

– Потому что ночью встанешь поссать, а он сидит на кухне в темноте голый и жрет чего-нибудь из кастрюли.

Все засмеялись, Федор особенно умиленно:

– С похмелья! С похмелья-то оно конечно! А у Кобота всегда в кастрюле суп есть!

Налили по пиву.

– Петр, дай-ка бутылочку, – лежа головой к стене, крикнул Максим.

Петр подал бутылку пива; Максим, как больной, кряхтя повернулся и стал пить.

– Ладно, – сказал он, утирая пену с губ, – сегодня понедельник? В субботу поедем, только теперь уже точно.

– Ну, а я про что говорил? Я же говорил! – развел руками Федор, многообещающе улыбаясь.

***

На следующий день ученики прямо с работы приехали к Максиму и Федору, чтобы все подробно обговорить, приготовиться, точно все наметить.

У Петра в эту субботу оказался рабочий день, но он договорился об отгуле, хотя ему и не полагалось. Пришлось выклянчивать, обещать всякое. Особенно трудно объяснить, зачем понадобился отгул. Не сказать же прямо – договорился в Пушкин поехать, – не пустят! В воскресенье, скажут, поезжай. У Василия все вроде было нормально, хотя сама работа ненадежная – в любой день могли отправить в командировку – правда, всегда на один день.

Сидели часа три и почти не пили – считали, сколько денег надо, да во сколько выехать, что брать с собой. Федор неожиданно для всех очень беспокоился, приговаривал: «Пальтишко взять не забыть, ватничек захватить», – хотел, чтобы все было тщательно распланировано, суетился. Обычно он совершенно ни о чем не заботился – есть ли деньги, заплачено ли за квартиру; есть ли в доме еда – все ему до лампочки, в чем спал (а спал обычно одетый), в том и гулял везде. Тут же его будто подменили. Поездка в Пушкин казалась ему совершенно необыкновенным, чудесным делом, которое ни в коем случае нельзя пустить на самотек. Максим тоже вел себя необычно – никаких высказываний типа «да ну в жопу», ко всему внимателен, даже разрешил Федору взять ватник. Видно было, что они с Федором и до прихода учеников долго говорили.

В конце концов решили: вино и продукты купить на следующий день, в среду, чтобы уже не дергаться. Деньги на это достанет Петр – продаст в обеденный перерыв свои книги по искусству, деньги передаст тут же Максиму, который сам вызвался все купить. На том и разъехались.

***

Еще не скучно? С продажей книг не повезло – взяли только половину, денег явно мало. Вдобавок утром Петру позвонил Василий и сказал, что его таки посылают на буровые, в командировку – сегодня, на день, вернется в четверг вечером, в крайнем случае – в пятницу утром.

Максима новости прямо подкосили, хотя и ясно было, что страшного ничего нет – Василий в пятницу приедет, а деньги Петр завтра достанет.

– Да не в этом дело, – безнадежно махал рукой Максим, – Федор разволнуется, да и вообще… нервы трепать.

После перерыва опять позвонил Василий, сказал, что никуда он лучше не поедет, а упросит приятеля поехать. Вечером Петр, конечно, пошел к Максиму, успокоить.

Там оказалась довольно дерганая обстановка. Единственное, что могло радовать душу, это ватник и пальто Федора, аккуратно сложенные в углу. Максим, сколько ни ходил по магазинам, портвейна не купил, с непривычки разозлился, купил пока две бутылки водки, одну из которых они с Федором для успокоения и уговорили. Корить их не стоило – видно, что Максим сам больше всех мучается.

Петр предложил плюнуть и забыть, то есть не в смысле, что совсем не ехать в Пушкин, об этом никто не мог и помыслить, а в смысле плюнуть на неудачи сегодняшнего дня и завтра начать все по-новой и наверняка: Петр понесет те книги, которые точно возьмут, Максим будет искать до упора, пока не найдет, – не так это трудно, сегодня случайно не повезло.

Твердо так решив, успокоились, на радостях распив вторую бутылку водки.

***

Опять с утра позвонил Василий и сказал обиженно, что приятеля, подлеца, не уговорить и он немедленно выезжает, а в пятницу утром будет как штык. Ну, это, в общем, не страшно.

Хуже было со сдачей книг. «Букинист» в этот день оказался закрыт на переучет.

– Ядрена вошь! – кричал Максим. – Ты, обалдуй, целыми днями в этом магазине околачиваешься, неужели не запомнить, когда он работает?

Что ему объяснишь? Петр позвонил на работу, сказав, что срочно надо поменять паспорт, и поехал с Максимом в другой магазин.

Народу было – тьма. Максим томился в жарком помещении, надсадно вздыхал, ходил туда-сюда, поссорился в подворотне со спекулянтом. И все был чем-то недоволен.

«Я же свои книги, позарез мне нужные, продаю – а он все недоволен; вчера пропил все – а теперь он недоволен! Не угодил!» – думал Петр и, чтобы окончательно растравить душу, перебирал книги, принесенные для продажи.

Наконец продали, вышли на жаркую улицу.

– Что там Федор собирается с ватником делать? – спросил Петр.

– Хрен с ним, пусть с ватником таскается, лишь бы пальто оставил.

– Как же, оставит он, удавится скорее. Слушай, Максим, давай договоримся. Я сегодня вечером не приду…

– Это почему?

– Да потому что работа у меня, служба! Я уже на два часа с обеда опоздал, вечером отрабатывать надо!

– Не ори, как припадочный!

– Ну… в общем, завтра, в пятницу, после работы сразу приезжаю, Василий тоже, а в субботу, значит, прямо утром…

– Ну смотри! – с угрозой сказал Максим, круто повернулся и, хромая, пошел прочь.

***

В пятницу утром Петру по междугородному телефону позвонил Василий и объяснил, что он тут мотается, как говно в проруби, подгоняет всех, но никто ни хрена делать не хочет, короче, приедет он только в пятницу поздно вечером или в крайнем случае – ночью. Петр прямо при сослуживцах стал материться, настолько у него за день наросло тревоги и за Василия, и за Максима, неизвестно, купившего ли хоть что-нибудь.

Договорились на том, что Василий вечером выезжает, кровь из носа, а если не успеет там доделать, пусть бросает все к чертовой бабушке, пусть хоть с работы выгоняют.

Василий пробовал было заикнуться о том, что в Пушкин можно поехать и в воскресенье, но Петр прямо завыл и пообещал теперь-то уж в любом случае набить Василию морду.

Василий, не слушая, орал, что Петр на его месте руки бы на себя наложил, что он тут на последнем дыхании все делает, чтобы вовремя вернуться в Ленинград, а говно всякое сидит себе там… Петр положил трубку.

Не успел на Петре и пот обсохнуть, раздался звонок. Позвонила жена Василия (да, ведь Василий женат – не странно ли?) Леночка, спросила, где Вася.

– Как где? На этих, буровых!

– А? Ну ладно. Извини, я тороплюсь, в общем, если ты увидишь его раньше меня, передай, чтобы он немедленно – понял? – немедленно ехал ко мне.