Доценко Виктор
Биография отца Бешеного
Виктор Доценко
Биография отца Бешеного
Моей любимой жене Наталиньке,
а также Петеру, Владимиру, Сергею
моим сыновьям
и моим дочерям Ярославне и Юленьке
ПОСВЯЩАЮ
Предисловие
Жизнь каждого человека уникальна и неповторима. Наверняка многие из вас, уважаемые читатели, сталкивались с тем, что друзья, знакомые, а порой и незнакомые люди с неподдельным пафосом восклицали:
\"Да что там романы! Вот если бы кто-нибудь просто взялся описать мою жизнь, мои похождения, то это было бы увлекательнее любого сочинения!..\"
Знакомое заблуждение, не правда ли? Во всяком случае, можете поверить, что ко мне обращались десятки, если не сотни людей с предложением написать о них книгу. Причем люди были разного социального положения, как говорится, от государственного деятеля до простого рабочего парня, у которого вся биография могла уместиться на четверти страницы. Была даже одна моложавая, лет тридцати, домохозяйка, которой очень нравились мои книги и которая, многозначительно глядя мне в глаза, томным голосом сказала: \"Эх, Виктор, если бы я тебе рассказала о прожитой жизни, ты бы наверняка бросился к столу, чтобы написать о ней книгу. И можешь мне поверить, что вышел бы настоящий бестселлер...\"
Трудно сказать, чем руководствуются люди, утверждая подобное. Возможно, одни так тешат свое самолюбие, некоторые действительно считают свою жизнь настолько интересной, что готовы выставлять ее на публичный суд, а некоторым не хватает славы известных литературных персонажей, попавших в газетную рубрику \"Происшествия\": \"Некий Господин N попал под лошадь, но отделался легким испугом...\"
Однако если говорить о более-менее известных людях: актерах, режиссерах, писателях, государственных деятелях, то есть о тех, чье имя на слуху у многих, обывателю хочется узнать как можно больше подробностей из их жизни. Хорошо еще, если такая знаменитость пребывает в здравии, а сотрудники СМИ честны, порядочны и не идут на всевозможные фальсификации, чтобы огорошить обывателя чем-нибудь этаким \"жареным\", а если нет?
Конечно, существует и такое мнение, что история всех рассудит и расставит все по своим местам. Однако, как говорил Иннокентий Смоктуновский устами Гамлета в одноименном фильме: \"Пока травка подрастет, лошадка та умрет...\"
Характерным примером откровенной фальсификации является биография Владимира Ильича Ленина. Несколько десятков лет советские СМИ вдалбливали своему народу легенду о \"добром вожде\", и делалось это так искусно, что люди действительно поверили и с этой верой многие прожили целую жизнь. А когда наконец все открылось, большинства уже не было в живых, а остальные же до сих пор не хотят верить в то, что все это было ложью.
Во время моих встреч со зрителями и читателями они часто интересуются моим прошлым, и мне приходится серьезно напрягать память, чтобы не допустить ошибки.
Среди вопросов читателей часто бывает и такой: \"Как вы пишете?\"
Можно ли кратко ответить на подобный вопрос? Рассказать, как я проживаю жизни всех моих героев? Или как я готовлю свою нервную систему к тому, чтобы наконец сесть за компьютер? Или как я писаю? Как иногда напиваюсь, находясь в стрессовой ситуации? Как третирую своих близких? Разве можно все это рассказать или изложить на бумаге? Да и стоит ли полностью раскрывать свою \"кухню\", обнажаться перед всеми? Нет, нужно что-то оставлять и за кадром: пусть Читатель сам, если ему так хочется, домыслит остальное...
В интервью мне также приходится погружаться в свое прошлое, чтобы удовлетворить любопытство журналистов. Могу признаться, что это не такая простая задача, как кажется со стороны, и иногда это очень сильно утомляет и напрягает нервы. Но, бывало, я получал истинное удовольствие, когда в узком кругу друзей мне удавалось вспомнить какую-нибудь историю из своей жизни, за которую слушатели награждали меня дружными аплодисментами.
Как-то один очень талантливый и очень седовласый писатель - он просил не упоминать его имени, - для удобства назовем его просто Писатель, после одного из подобных рассказов в шумной компании отвел меня в сторону и сказал:
- Виктор, мне столько раз приходилось слышать от тебя интересные истории, что просто диву даюсь! И даже завидую... Надеюсь, ты их записываешь?
- Для чего? - удивился я.
- Как для чего? - воскликнул он. - Чтобы люди, то есть твои читатели, получше тебя узнали! Ведь случись что с тобой, не дай Бог, конечно, - он трижды суеверно постучал по деревянному косяку, - про тебя такого наплетут, что ты краской зальешься... там! - он многозначительно поглядел вверх.
Не знаю почему, но мне этот разговор запомнился и с тех пор не давал покоя. Ведь действительно, если задуматься: какая информация останется обо мне, кроме моих книг и многочисленных, достаточно поверхностных, а порой и просто не точных, интервью в газетах, журналах и на телевидении? Ничего! Дневников я никогда не вел, переписывался только в юношеском возрасте, да и то во времена какой-нибудь сумасшедшей влюбленности.
Что же делать? О чем писать? И как писать? Трудно сказать, сколько бы я еще пребывал в неуверенной растерянности, но однажды мы вновь встретились с Писателем за \"рюмкой чая\" и он, после возлияния, неожиданно спросил:
- Ну что, Виктор, начал писать?
- Начал? Да ты что, я ж только что закончил свою одиннадцатую книгу, дай немного отдохнуть от Бешеного, - устало воскликнул я.
- При чем здесь Бешеный, хотя я с огромным удовольствием читаю его истории, я имею в виду книгу о тебе самом.
Тут я откровенно и вывалил на него целый самосвал своих сомнений: в том, что вряд ли людям будет интересно читать о моей жизни, и в том, что никогда не вел дневников, а память моя не столь совершенна, чтобы вспомнить все даты, имена, точные названия мест, то есть именно то, к чему я столь скрупулезно отношусь в своих романах, а кроме того, я вообще не имею понятия, о чем писать.
Слушая мои доводы, Писатель взорвался:
- Что за детский лепет? Тебе Бог дал талант, и грех не воспользоваться этим даром. Ты много видел и знаешь, умеешь увлекательно выстроить повествование, у тебя легкое перо, и потому лично я с большим удовольствием читаю твои книги.
- Да, но... - робко попытался возразить я, но он словно не слышал меня и все больше входил в раж:
- Перестань талдычить о том, что не знаешь, о чем писать! Да если бы ты написал только то, о чем рассказывал на наших вечеринках, то и этого бы хватило на целую книгу!
- Может, это и интересно для узкой компании, - возразил я, - но для посторонних людей...
- Пойми, читатель, купивший твою книгу и начавший ее читать, уже не сможет остаться к тебе равнодушным, - продолжал настаивать Писатель. - Ты вспомни, чем только тебе не приходилось заниматься в жизни, чего только не пришлось повидать и пережить! После нашего с тобой давнего разговора я сунул нос в тетрадь, где делаю разные заметки для себя, так, на всякий случай, и был поражен тем, что в разное время записывал о тебе.
- О чем ты говоришь? Чему там поражаться? - отмахнулся я и чуть поморщился.
- Ты хочешь конкретики? Изволь! - Писатель нагнулся, достал из своего \"дипломата\" толстую тетрадь. - Ты хочешь конкретики? Читаю: твой рекорд по юношескому легкоатлетическому многоборью в зональных соревнованиях в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке продержался более двенадцати лет. Так?
- И что? - не без удивления бросил я, пытаясь вспомнить: когда успел рассказать об этом.
- Не перебивай! - оборвал он. - А недавно я узнал от твоего тренера...
- Вадима Константиновича?
- Да, я встречался с Дармо по своим делам, но разговор зашел и о тебе. Оказывается, ты был чемпионом Москвы.
- Ну... - Я чуть смутился, словно учитель поймал меня на каком-то вранье.
- Учась в пятом классе, ты сбежал из материнского дома, который находился, если мне не изменяет память, в Омске, и добрался до самой Москвы, а вернулся обратно через шесть дней, причем самостоятельно, несмотря на объявленный всесоюзный розыск. Было?
Я молча кивнул.
- Разве это не интересно? А когда ты, семнадцатилетним парнем, без всякой поддержки, приехал покорять Москву и остался в ней навсегда?
- В Москву многие приезжают и остаются здесь...
- Помолчи, побереги силы, тебе еще много чего сказать придется, а пока слушай дальше. Студентом МГУ ты был приглашен погостить в Восточную Германию, и там нелегально переходил границу, побывал в Западной Германии и вернулся назад в Восточную. Я правильно записал?
И вновь я был вынужден согласиться.
- А на последнем курсе тебя угораздило влюбиться в девушку из другой страны, ради которой ты оставил университет и, не защитив диплома, уехал к ней, прожил около двух лет за границей и приехал обратно в Москву... один, без нее...
- Так получилось...
- Вот-вот! Потом за полгода окончил ВГИК, сдав на \"отлично\" государственные экзамены. Кстати, ты знаешь, что был первым и последним в Советском Союзе студентом, которому разрешили закончить два факультета одного института? Я специально узнавал об этом в Министерстве высшего образования. Идем далее. - Писатель перевернул еще страницу. - Ты был первым и последним в Советском Союзе режиссером комбинированных съемок, и твоя зарплата на этой должности устанавливалась решением трех министерств... Ты был дважды судим советским судом: один раз загремел на два года, пострадав от предательства друга, второй раз - на шесть лет, рассказав правду об Афганистане и о реальной коррупции и преступности в Советском Союзе в своем первом романе о Савелии.
- Этим романом я предсказал собственную жизнь за колючей проволокой, - с горечью поморщился я. - Кстати, я был первым и последним в Советском Союзе человеком, которого прокурор просил осудить на пять лет, а судья вынес приговор - шесть лет.
- Вот видишь! - уцепился за этот факт моей биографии он. - Но, несмотря ни на какие пытки во время следствия, ты же не отказался от своих убеждений? Разве одно это не интересно твоему читателю? А сколько интересного ты можешь рассказать про жизнь за колючей проволокой! Кстати, я слышал, что ты однажды убил человека и даже не был привлечен даже к суду? Было такое?
- Было, - после паузы признался я.
- А ты все свое: неинтересно, неинтересно! - Он усмехнулся. - Побывал в Афганистане, не держал там в руках оружия, но получил предназначенную не тебе пулю и чудом остался в живых. И всего лишь за двадцать три дня... даже об этом можно написать целую книгу...
- Да, двадцать три дня, которых хватило мне на всю оставшуюся жизнь...
- Не сомневаюсь... Видишь, только эти, известные мне отдельные факты твоей биографии уже говорят о том, что книга может получиться. Единственное, что я могу тебе посоветовать: будь до конца правдивым и не выдумывай ничего такого, чего не было на самом деле...
После этого разговора у меня не осталось никаких отговорок, чтобы не писать книгу: я понял, что просто обязан это сделать...
Человеческая память весьма избирательна и имеет различные \"степени защиты\" от внешней среды: всем нам свойственно забывать неприятности, заставлять себя не думать о печальном. Такова наша природа. Думаю, потому и существует закон о невмешательстве в частную жизнь и даже статья в Уголовном кодексе, гласящая, что человек не обязан доносить на самого себя и не сообщать то, что может принести ему вред.
Уверен, что в жизни каждого человека есть нечто, что задвинуто в самые дальние уголки его памяти, то, что ему никогда бы не хотелось озвучить. Кажется, это забылось навсегда и никогда не всплывет в твоем сознании. Но нет, наступает какой-то момент, когда оно выхватывается твоей памятью и начинает терзать, рвать твою душу, и кажется, тебе никуда не деться от этой напасти...
Вы вправе задать вопрос: каким же образом я выполню свое обещание быть правдивым в рассказе о своей жизни? Предлагаю следующий вариант: чтобы не лгать вам, коль скоро дано такое обещание, я, если мне трудно будет о чем-то написать правду, просто опущу этот момент.
И, конечно же, прошу заранее простить меня, если я немного отойду от истины, когда она может расстроить кого-нибудь, например мою маму. Надеюсь, никто не будет оспаривать это право автора. Во-первых, не причиню себе и близким нечаянный вред, во-вторых, останусь перед вами честным даже в мелочах. Справедливо, не так ли? Вот и хорошо.
Теперь о названии. Я, как и пролетарский писатель Горький, мог бы с полным основанием назвать эту книгу \"Мои университеты\". Как и у него, и у любого нормального человека, у меня было и детство, и юность, но вряд ли кого-либо этим можно удивить. И вполне резонным был бы вопрос: а что такого необычного ты, писатель Виктор Доценко, можешь найти в своей молодости, что бы это стало интересным для многочисленного круга твоих читателей? Но прежде чем отвечать на него, я задал самому себе еще один вопрос: готов ли я, писатель Виктор Доценко, пойти на риск и написать о своей жизни, даже если эту книгу не примут мои читатели? И ответил без колебаний: да, готов! И тогда на первый вопрос ответ пришел сам собой: как вы уже успели заметить, в моей жизни было столько всего, что мой читатель наверняка не разочаруется во мне...
Итак, двенадцатого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года я появился на свет...
Для лучшего понимания моего характера давайте заглянем в мой гороскоп.
Итак, родился в год Собаки, под знаком Овна. По гороскопу друидов - Клен.
Родившиеся в год Собаки преданные и верные друзья, честны, обладают обостренным чувством справедливости. Никогда не предадут, но никогда не прощают измены и предательства.
Стихия Овна - огонь. Овен - натура властная. Борец с сильной потребностью к деятельности, самоуверенный, преданный, энергичный. Препятствия не останавливают, а только разжигают его и заставляют удваивать усилия. Упорный, но нетерпеливый, не в меру усердный, при случае вспыльчивый, не переносит ни принуждения, ни опеки. Может быть резким, бесцеремонным, властным и деспотичным. Может отлично руководить, организовывать, часто проявляет великодушие и рыцарские чувства, уважает врага, но никогда не забывает обиду. Сильные порывы. Излишне доверчив...
Клен - пристойный, ухоженный, иногда даже кокетливый. Любит посещать модные и элегантные места. Принадлежит к недюжинным натурам. Ему всегда удается быть во главе. Он лидер. Индивидуалист, слегка самолюбивый. И хотя по натуре сдержан и достаточно скромен, способен принимать дерзкие решения. Любит новые знакомства. Совсем о том не заботясь, обладает даром вызывать дружеские признания. Умеет хранить тайны других людей, а потому верен в дружбе...
Итак, начнем...
Глава 1
СЕМЬЯ ДЕДА, РОЖДЕНИЕ
И ДЕТСКИЕ ГОДЫ
НА САХАЛИНЕ
Долгие годы мое появление на свет носило ореол некоторой таинственности и странной недосказанности. И потому сначала предлагаю вам ознакомиться с версией мамы...
Неумолимо приближался день Победы советского народа в Великой Отечественной войне. Одна из частей Третьей армии под командованием генерала Горбатого находилась в резерве в нескольких километрах от линии фронта, которая проходила настолько близко, что грохот орудий не давал бойцам спать.
Командир этой части, полковник Доценко изнывал от безделья, утешаясь только обществом своей молодой красавицы жены. Она была направлена в его дивизию более года назад для продолжения службы в разведроте после ранения. Эта двадцатилетняя белокурая красавица, пройдя по дорогам войны Румынию, Венгрию, Австрию и Германию, мгновенно стала всеобщей любимицей, а командир роты разведчиков, черноусый капитан Каблуани, частенько приговаривал:
- Эх, не бил би у минэ жена Тамара, украл би тэбя, красавица старший сержант Татьяна, и увез би в наши горы!
С его легкой руки все ее так в дивизии и звали: \"старший сержант Татьяна\".
Так, на словах заигрывая с девушкой, но прекрасно запомнив отличные отзывы с прежней службы юной разведчицы, командир роты поручал девушке едва ли не самые трудные задания, нисколько не задумываясь о том, что страшная война близится к концу, а регулярные походы в тыл врага вполне могут закончиться для нее трагически.
Комдив Доценко был настоящим ловеласом и не пропускал ни одной юбки. Он обратил внимание на молодую разведчицу при не совсем обычных обстоятельствах поздним вечером незадолго до Нового года, когда Татьяна как раз и возвращалась из разведки в глубокий тыл врага. Одета она была словно нищенка, и если бы не упругая походка, то ее вполне можно было принять за старуху.
- Гражданка! - не очень дружелюбно окликнул ее полковник.
Татьяне пришлось остановиться: она еще не совсем вышла из роли, которую играла около полутора недель, и потому, не видя, кто к ней обратился, на всякий случай сгорбилась, состроила плаксивую физиономию и стала медленно поворачиваться, канюча при этом на чистом польском языке:
- Прошу пана не оскаржачь бидочку!
Но когда она разглядела во тьме белый полушубок, на котором красовались полковничьи погоны, Татьяна мгновенно вытянулась по стойке \"смирно\".
- Товарищ полковник, старший сержант Татьяна возвращается с боевого задания! - отрапортовала она.
- Татьяна? - удивленно переспросил он, решив, что у нее такая фамилия.
- Да, меня зовут Татьяна! - кивнула она, потом чуть смущенно добавила: - Я из роты капитана Каблуани, товарищ полковник!
В этот момент на лицо девушки упал свет от фар подъехавшего \"опель-капитана\", и полковник восхищенно воскликнул:
- Однако черт бы меня побрал: у моих разведчиков такая красавица, а я ничего об этом не знаю! Ну Каблуани... - Он хитро погрозил в пространство указательным пальцем. - Значит, Татьяна, а меня Николаем величают, Николаем Яковлевичем, - добавил с важностью. - Ладно, поехали ко мне в штаб: расскажешь, что тебе удалось узнать...
Уже на четвертый день полковник перевел Татьяну к себе в штаб писарем, а месяца через четыре они поженились. Полковник любил пускать пыль в глаза и прихвастнуть перед остальными офицерами, а потому свадьбу устроил довольно пышную, несмотря на походные условия...
Победу над Гитлером они отметили на немецкой земле, но об их возвращении домой речи пока быть не могло: полковнику Доценко было предписано стать военным комендантом в небольшом румынском городе. А вскоре Татьяна забеременела, и это известие полковник встретил резко отрицательно, заявив при этом:
- О каком ребенке может идти речь? Со дня на день возвращаться на родину, а у меня там ни кола ни двора. Делай аборт!
Татьяна наотрез отказалась, начались дрязги, ругань, а то и рукоприкладство. А потом она узнала, что муж путается с шестнадцатилетней румынкой, которая в конце концов наградила его сифилисом. Это и стало последней каплей, которая переполнила чашу ее терпения. Тогда Татьяна была на восьмом месяце, но и это ее не остановило: она окончательно порвала с мужем и развелась с ним.
После развода она поехала на родину, чтобы там родить, а потом уж решать, что делать дальше: то ли возвращаться в отчий дом, то ли ехать к одной из сестер.
Отец Татьяны до революции был довольно зажиточным лавочником. Его род шел из бывшей сибирской столицы Ермака, а позднее и Колчака, из города Омска. У него был большой дом с хорошим приусадебном участком. Кряжистый сибиряк Антон Порохонько родился в тысяча восемьсот девяностом году и спокойно прожил до восьмидесяти девяти лет.
Он был умным и тонко понимавшим окружающую жизнь человеком. Когда произошла революция, дед Антон сразу понял, что красные Советы пришли всерьез и надолго, а потому не стал ждать, когда у него все отнимут силой, и отдал свою лавку Советской власти. За что ему оставили его довольно большой дом, благо можно было сослаться на многодетную семью.
К тому времени, когда началась Гражданская война, он уже принял, или по крайней мере сделал вид, что принял, Советскую власть и потому сколотил партизанский отряд, возглавил его и стал воевать с белогвардейскими частями адмирала Колчака.
Он был молчалив от природы, и заставить его рассказать о прошлой жизни удавалось с таким огромным трудом, что это воспринималось всеми, а не только счастливчиком, который смог уговорить его, как огромная победа. Может, поэтому мне запомнился только один рассказ деда Антона из его партизанских будней.
Эта история относилась к самому тяжелому периоду похождений его отряда. Пробыв несколько недель в лесах Сибири, назойливо \"покусывая\" части Колчака, дед Антон в сопровождении трех партизан-земляков приехал в деревню к своей жене, а моей бабушке, Ольге, чтобы наконец-то спокойно помыться и пару часиков отдохнуть и повидать своих детей. За километр от деревни в дозоре оставили мальчика, который должен был оповестить, если вдруг заметит белых. Но маленький дозорный не выдержал долгого напряжения - заснул и прозевал отряд белогвардейцев.
Дед Антон, к счастью, обладал каким-то дьявольским, а может, и божеским внутренним чувством опасности и вовремя успел заметить в окно подъезжающих белогвардейцев. Он быстро спустил в погреб детей, и они забились в самый дальний угол под семейную икону. Сам дед схватил шубу, выскочил через заднюю дверь и устремился во весь дух к речке со странным названием Уй. А бабушка Ольга как ни в чем не бывало, спокойно отправилась к соседям, где хозяйка в это время пекла хлеб. Увидев Ольгу, та сказала:
- Ты зачем пришла? Из-за тебя и нас белые расстреляют: у тебя же на лбу написано, что ты партизанская командирша.
- Зачем ты так, подруга? - с горечью сказала Ольга и уже повернулась, чтобы уйти, но тут заговорил хозяин дома:
- Цыц, баба, раскудахталась, курица! - прикрикнул он. - Ты, Ольга, не обращай внимания, а берись-ка лучше за хлеб: вытаскивай из печи! Да побыстрей скидывай одежу-то!
Не успела Ольга взяться за ухват, как в дом ввалились несколько белогвардейцев. Они внимательно осмотрели дом, потом и говорят Ольге:
- Знатный запах от твоего хлеба, хозяюшка!
Ольга виновато улыбнулась и взглянула на хозяина дома.
- Да, она у нас на все руки мастерица, - поддержал тот и предложил: Угощайтесь, солдаты, прошу!
- С удовольствием отведаем! - Один из них, хорунжий, видно старший по званию, нахально взял каравай, разрезал его тесаком, а у каравая немного отстала корочка. Он ущипнул стоящую рядом Ольгу за ляжку и хитро прищурился: Что, под корку партизан прячете?
Ольга чуть побледнела, но тот не заметил ее волнения и неожиданно громко на всю хату самодовольно заржал...
Когда белые уехали, Ольга вернулась домой и с ужасом обнаружила, что подпол открыт. Она едва не рухнула как подкошенная, успев истерично выкрикнуть:
- Дети!
Упасть она не успела - снизу донеслось:
- Мамочка, мы здесь!
Все дети оказались целыми и невредимыми, несмотря на то, что белые, обнаружив подпол, открыли крышку и довольно долго стреляли туда. Детей спасло то, что они забились в самый угол, а может быть, и икона Матери-Богородицы. Кто знает?
Когда Ольга вытащила их по одному из подпола, дети долго не могли очухаться после испытанного ими ужаса. Любопытная деталь: чтобы самая маленькая не заплакала, старшая догадалась сунуть ей в рот свой язык, и та спокойно сосала его до тех пор, пока не миновала опасность и не пришла мать.
Мама рассказывала, как дед Антон возил ее в те места, где воевал его отряд, и там они встретили мужика из его отряда, которого белые схватили, когда тот навещал своих детей. Всю семью его расстреляли, а самого забрали с собой, чтобы выведать сведения о партизанах. В плену над ним жестоко издевались: из кожи на спине резали ремни. Чудом ему удалось бежать. В то время, когда они с дедом Антоном этого человека встретили, по постановлению поселкового совета его бесплатно кормили, обували и одевали, как говорится, он был на гособеспечении.
Где-то в начале восьмидесятых годов, когда еще была жива мамина сестра Евдокия, к ней приходил какой-то журналист: он собирал материал о партизанском командире, прозванном белыми Порох-Антон. Этот журналист хотел написать о нем книгу. Написал он эту книгу или нет, к моему огорчению, неизвестно...
Однако продолжим рассказ о деде Антоне.
Он был женат трижды и первых двух жен пережил: моя бабушка Ольга умерла через два месяца после победы над фашистской Германией, вторая, тетя Нюра, умерла от рака желудка.
На третьей женился в семьдесят три года, и хотя она была моложе его на сорок шесть лет, родила ему двух сыновей.
От второй жены тоже было двое сыновей, а от первой, моей бабушки Ольги, дед Антон - так звали его даже собственные дети - имел двух сыновей: старшего звали Иваном, второго сына - Михаилом, и пятерых дочерей, старшая - Евдокия, потом Мария, после нее, в золотой серединке, моя мама - Татьяна, за ней пришла очередь красавицы Валентины, а потом родилась Любочка.
Для абсолютной точности следует сказать, что на самом деле у деда Антона народилось шестнадцать детей, но пятеро умерли в раннем возрасте, а потому ничего существенного сообщить о них невозможно.
Судьба оставшихся в живых сложилась по-разному: младший сын, Михаил, в четырнадцать лет залез в колхозный сад за яблоками, был схвачен и осужден на четыре года. Нахватавшись в лагере воровской романтики, он незадолго до освобождения, отстаивая свою воровскую честь, убил своего обидчика, и ему добавили пятнадцать лет, потом еще пять. На свободу он вышел почти в сорок лет, заработав при этом чахотку и покрыв наколками все тело.
Не понимая обычной жизни и не принимая ее, он пробыл на свободе всего около двух месяцев, после чего в драке сильно порезал собутыльника, который, по его мнению, \"должен был держать язык в жопе, а не шлепать им направо налево\". На этот раз Михаил был признан рецидивистом и осужден на восемь лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии особого режима. Не успел он отсидеть и полутора лет, как дед Антон получил извещение о том, что его сын Михаил был убит при попытке сбежать из колонии.
Со старшим сыном - Иваном - приключилась непонятная и трагическая история. Он рос вполне самостоятельным и умным парнем. Был балагуром, любимцем компаний, нравился слабому полу, слыл общественным лидером, вожаком в лучшем смысле этого слова. Все пророчили ему большое будущее, связанное с партией. Но в тридцать шестом году его по чьему-то злобному доносу арестовали, и с тех пор многолетние попытки деда Антона отыскать его следы ни к чему не привели. Иван словно в воду канул. И только много лет спустя, где-то в 60-е годы, все-таки удалось выяснить, что власти, продержав Ивана в тюрьме около пяти лет, но так и не найдя в чем его обвинить, не знали, что с ним делать. Когда началась Великая Отечественная война, Иван написал заявление с просьбой отправить его на фронт защищать Родину. Власти удовлетворили его пожелание, и он геройски погиб в самом начале войны.
Дочерям повезло больше. Самой благополучной оказалась Евдокия: она вышла замуж за капитана милиции, который вскоре получил звание майора и возглавил районное отделение милиции. Они жили счастливо, и каждый из супругов умер собственной смертью.
Счастливый брак был и у второй дочери. Мария вышла замуж за военного летчика, и у них родилось четверо детей: две симпатичных дочери и двое сыновей. К сожалению, на сорок четвертом году ее жизни, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, у Марии случился инфаркт, и она, окруженная заботами любящего мужа и детей, тихо угасла в течение года.
Казалось, все складывалось удачно и у Валентины. Она вышла замуж за талантливого бухгалтера по имени Петр, который вскоре стал главным бухгалтером довольно крупной фабрики. У них родилась прелестная девочка, которую назвали Аллой.
Забегая вперед, скажу, что Алла, которая доводится мне двоюродной сестрой и очень похожа на итальянскую киноактрису Стефанию Сандрелли, имеет двух очаровательных детей - Олесю, которая не так давно вышла замуж, и Олега. Сейчас Алла работает директором средней школы, и ее очень любят ученики.
Семья Валентины жила в достатке, по тем временам можно сказать даже богато. Но когда Аллочке исполнилось одиннадцать лет, Петра Даниловича, ее отца, которого она очень любила, арестовали и осудили на пятнадцать лет с конфискацией имущества. В те дни в одной из центральных газет о нем была опубликована огромная статья, которая претенциозно называлась \"Продавец воздуха\". Как бы то ни было, но несколько лет Валентина с дочерью получали довольно приличные деньги от его друзей, а когда Валентина вышла второй раз замуж, деньги стала получать только дочь.
Второй муж Валентины трагически погиб, задавленный самосвалом прямо в гараже, где он работал. Следствию так и не удалось доказать, что это был несчастный случай, а не убийство. В настоящее время Валентина живет с семьей своей дочери, помогает воспитывать внука и вести хозяйство.
Самая младшая дочь деда Антона, Любаша, уехала по комсомольскому призыву на Сахалин и там безоглядно влюбилась в настоящего \"морского волка\" - красавца Василия, который позднее стал главным механиком теплохода \"Советская Россия\", и они остались жить на Сахалине, где было приписано это судно. Но они довольно часто приезжали и в Омск, и в Москву, где я учился. Это было возможно потому, что он хорошо зарабатывал, а отпуск имел по четыре-пять месяцев в году. Это была очень счастливая семья, с любимицей дочкой, которая сама сейчас замужем и имеет двух дочерей. Почему была?
Да потому, что Василий в восемьдесят шестом году умер от сердечного приступа, и налаженный быт сразу стал разваливаться. Сейчас тетя Люба с огромным удовольствием переехала бы поближе к своим сестрам из города, в котором только на полчаса в день дают электричество. Но кто купит ее квартиру, а других ценностей у нее уже не осталось: все ушло на воспитание дочери и на выживание.
Что же касается моей матери, предпоследней дочери деда Антона, то выше я уже написал то, что мне стало известно с ее слов. Хотя и эту информацию мне приходилось буквально вытягивать из нее клещами. Надо заметить, что интерес к происхождению проявился у меня несколько поздно, о чем я искренне жалею. Когда я получал свой первый паспорт, то обнаружил, что родился на станции Остаповка в Чернигов-ской области. Мамины сбивчивые и не очень охотно данные пояснения и легли в основу первоначальной версии о моем отце и моем рождении.
Почему первоначальной? Правду я узнал гораздо позже, когда я учился в МВТУ имени Баумана. Но...
Не будем забегать вперед, дабы не запутаться в изложении. Вернемся к моему деду.
В доме деда Антона царил настоящий патриархат, и мнение главы дома было непререкаемым при любых обстоятельствах. Когда все усаживались за огромный стол, именно глава семьи, то есть сам дед Антон, собственноручно раскладывал по тарелкам пищу, начиная со старших и заканчивая самыми маленькими. Не дай Бог кому-то прикоснуться к еде до того, как это сделает сам хозяин стола: виновный тут же получал по лбу деревянной ложкой с длинной ручкой. Пробормотав слова молитвы, дед Антон внимательно осматривал сидящих за столом, потом медленно подносил ложку ко рту, тщательно, со всей основательностью прожевывал содержимое, проглатывал и только потом, не глядя ни на кого, с важностью кивал головой. Это и было для всех знаком приступать к еде.
Свою бабушку, как вы знаете, я не застал, но, по словам мамы, это было нежное, доброе, совершенно тихое и беззащитное создание, беззаветно любящее своих детей. При муже она никогда не смела и глаз-то поднять, не то чтобы, не дай Бог, возразить ему в чем-то.
Безропотно выполняя всю работу по дому, она всякий раз вздрагивала, услышав повышенный тон деда Антона, хотя тот ни разу в жизни не позволил себе поднять на нее руку. Он очень любил ее, но единственной нежностью, которую он себе позволял при других, это прикоснуться к ее плечу, руке и редко к ее волосам, но делалось это им как бы случайно, без явной на то причины, но реакция бабушки была такой радостно-смущенной, что не оставалось сомнений в их желании обладать друг другом постоянно. Результатом чего и стали двенадцать зачатых жизней.
Многие ли семьи, даже на Востоке, могут похвастаться такой плодовитостью?
Итак, мама отправилась на родину, пытаясь по дороге решить, к кому ехать: к деду Антону или к одной из сестер, каждая из которых звала к себе. После долгих размышлений она приняла приглашение самой младшей - Любы, которую не видела с тех пор, как та уехала в Южно-Сахалинск за романтикой. Однако перед этим она решила навестить деда Антона и своих старших сестер...
Только что закончилась эта страшная, изнурительная для народа война. Многие города были разрушены полностью, железная дорога работала плохо, поезда ходили очень медленно и нерегулярно. Те расстояния, которые люди сегодня преодолевают за пару-тройку дней, в то время отнимали по нескольку недель, и ко всему прочему приходилось пересаживаться с одного поезда на другой.
Можно только догадываться, каково было моей матери, которая носила меня под сердцем уже более восьми месяцев. Восемь банок тушенки, три буханки белого хлеба, полкило-грамма сахара и десять луковиц, - вот и все, что солдатам и офицерам, служившим под началом ее бывшего мужа, удалось выделить ей из своего рациона и, как она ни старалась экономить, все это довольно быстро закончилось. Оставалось еще немного сахара, который она удачно, маленькими порциями, обменивала на хлеб, которым и питалась, запивая его кипятком.
Хуже всего было с гигиеной: в поездах и теперь можно лишь умыться. Хорошо еще, что проводница Тамара попалась сердобольная и всякий раз помогала чем могла: кипятила воду и выделяла ей свой личный тазик.
Как бы то ни было, вполне возможно, Татьяна и добралась бы до своей сестренки, но вмешался тот, кого она носила под сердцем. Я настолько спешил появиться на свет, что схватки начались раньше, чем ожидалось. В это время поезд, на котором ехала мама, шел по территории Украины. Пожилая проводница имела собственный опыт трех родов. Она была уверена в том, что вот-вот отойдут воды, а потому попросила свою напарницу пройтись по составу и попытаться найти доктора, а сама принялась греть воду и разрывать простыни на салфетки и пеленки.
Понимая, что вагон не совсем то место, где гарантированы благополучные роды, мама изо всех сил пыталась задержать мое рождение, тем более напарница Тамары принесла неутешительную весть: к сожалению, доктора в поезде не оказалось. Оставалось лишь уповать на Господа Бога.
- Что ж делать-то? - со страхом воскликнула напарница, - Может, тебе, Тамара, самой взяться за это дело? - неожиданно предложила она.
- Взяться, конечно, можно, - не очень уверенно проговорила Тамара и задумалась. - Сколько мы стоим в Остаповке? - неожиданно спросила она.
- Там вообще нет остановки, - растерянно ответила девушка.
- Нет, так будет! - решительно бросила Тамара и повернулась к маме: Сорок пять минут потерпишь?
- Не знаю, - выдохнула мама и тут же закричала от боли.
- Ты что, хочешь сделать экстренное торможение? - Глаза напарницы расширились от удивления.
- А ты что, хочешь взять грех на душу и подвергнуть опасности две жизни? спокойно ответила Тамара. - Иди в наше купе и на куске белой материи намалюй яркий красный крест...
- Чем я его намалюю-то?
- Чем-чем... Помадой своей, - отрезала Тамара. - Или жалко?
- Да... нет, - вздохнула девушка и вышла, а Тамара принялась деловито собирать нехитрые пожитки мамы.
К счастью, все прошло как нельзя лучше. На всякий случай был предупрежден бригадир поезда, которому, впрочем, было абсолютно все равно: третий день он не просыхал от радости: получил телеграмму о том, что его сын, которого считали пропавшим без вести, вернулся живым и здоровым. Оказывается, он был тяжело ранен буквально в последние дни войны и провел несколько месяцев между жизнью и смертью.
Открыв дверь вагона, Тамара поставила свою напарницу на подножке, чтобы та махала полотенцем с красным крестом, а сама дернула ручку экстренного торможения. К счастью, их вагон остановился прямо перед входом в небольшое вокзальное строение, и к ним уже бежал дежурный по станции со своим помощником.
- Врача! Врача! - несколько раз выкрикнула Тамара, помогая моей маме спускаться по ступенькам вагона.
- Что с ней? - машинально спросил дежурный.
- Ослеп, что ли? - взорвалась Тамара. - Не видишь, рожает девка?
- Миша, носилки, быстро! - Дежурный по станции сразу стал деловитым и спокойным. - По пути крикни Зинаиде: пусть Петровича вызовет и воду греет... Петрович, это доктор наш, - пояснил он проводницам, а потом шепотом добавил: До больницы, думаю, не успеем...
Дежурный оказался прав: мама принялась рожать прямо на станции, и ближе к ночи мой крик вспугнул с крыши вокзала дремлющих ворон.
Так на свет появился я.
Мама рассказывала, что когда доктор взвесил меня на безмене, то с восторгом воскликнул:
- Сколько лет принимаю новорожденных, но никогда не видел таких богатырей: пять восемьсот! Настоящий богатырь! Да-а-а, - он почесал в затылке, - пришлось же тебе потрудиться, девонька...
Несколько дней пришлось ожидать следующего поезда, и сельский староста выдал первый в моей жизни документ: свидетельство о рождении, которое возвещало всех о том, что двенадцатого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года на станции Остаповка Варвинского района Черниговской области родился Виктор Николаевич Доценко.
Такова была версия моей мамы...
На самом деле оказалось, что в моем первом документе была написана совершенно другая фамилия и даже другое имя, но об этом в свое время...
Пускаться с новорожденным в столь далекий путь мама не рискнула: нашлись добрые люди - тот самый дежурный по вокзалу, который пристроил нас в небольшую каморку, предназначенную для хранения орудий труда вокзального уборщика, верно, решив, что метла и швабры могут спокойно храниться в каком-нибудь углу.
Найдя нам место для проживания, он сумел уговорить начальство взять маму на работу в привокзальный буфет, с условием, что на ней будет и мытье полов вокзала. До сих пор я пребываю в изумлении: как ей удавалось работать в буфете, ежедневно мыть полы дважды в день, да еще и ухаживать за грудным младенцем? Просто уму непостижимо!
Воистину, нет таких испытаний, что сломили бы русскую женщину.
Да, маме пришлось многое пережить, чтобы не потерять меня. Она рассказывала, как часто ей приходилось голодать, как у нее пропало в конце концов молоко и она вскармливала меня обыкновенным черным хлебом, который пережевывала, заворачивала в марлю и давала мне сосать эту \"соску\".
Прошло более трех лет, прежде чем мы с мамой добрались до столицы острова Сахалина города Южно-Сахалинска.
Но приехали мы туда из Омска, где сначала жили в доме деда Антона. И в Омске же через несколько месяцев мама познакомилась со статным черноволосым красавцем, и нам с ней пришлось отвыкать от привычной жизни в большой и шумной семье.
Иван Чернышев прошел всю войну танкистом-водителем и, судя по нескольким боевым наградам, воевал более чем успешно.
Кстати сказать, получилось так, что более чем через четыре десятка лет после окончания войны, ну просто день в день, Ивана с мамой разыскали боевые ордена - Великой Отечественной войны, которыми их наградили еще во время войны за особые заслуги.
Чистое совпадение? Мистика? Вполне возможно и то и другое. Они с мамой даже родились в одном году, в одном месяце, и числа их появления на свет в календаре рядом. Во всяком случае, свои дни рождения они отмечают одновременно.
Иван был дважды ранен и дважды возвращался в родную часть. Как и следовало ожидать от бывшего танкиста-водителя, на гражданке он стал работать шофером, нашел такую работу и в Южно-Сахалинске.
Кстати, он имел одну феноменальную особенность: у него было такое сильное сопротивление кожи, что он мог спокойно браться голыми руками за провода под напряжением двести двадцать вольт и чувствовать лишь легкое пощипывание. Не знаю, правда или нет, но он говорил, что мог браться и за провода под напряжением в триста восемьдесят вольт...
Сдерживать его настырный любовный натиск маме удавалось не многим более месяца. Последним и главным аргументом в пользу Ивана было то, что я сразу потянулся к нему и он отлично ладил со мной.
Вскоре они поженились, и я без колебаний стал звать его папой. И чтобы не путаться, я буду так его звать и в этой книге... Однако продолжим...
Что я могу сказать о городе Южно-Сахалинске в то время? Естественно, не очень многое, так как черпаю сведения и впечатления лишь из своих детских воспоминаний. Через пару лет мы Южно-Сахалинск покинули, и, увы, более мне никогда не пришлось бывать в этом городе.
Мне помнится, он был тогда совсем небольшим. Наш дом стоял почти на самом берегу Охотского моря. \"Наш дом\" - конечно же, весьма сильное преувеличение: это был обыкновенный длиннющий барак, где проживало огромное количество народу. Каждая семья занимала одну комнату. И, как говорится, скучать не приходилось.
Неожиданно мозг вырвал из самых дальних уголков памяти характерную для Южно-Сахалинска примету того времени. В городе было очень много японцев кто-то после плена, кто-то бежал с родины в поисках лучшей доли, - но на нормальную, прилично оплачиваемую должность их, естественно, не брали, и они в основном занимались самыми непрестижными работами: чистили уборные, рыли траншеи и котлованы.
Мне больше всего запомнились те японцы, которые ходили по баракам и одинаковыми извиняющими голосами задавали один и тот же вопрос:
- Бутилка есть?
Признаюсь, в те годы они все мне казались на одно лицо.
Насобирав некоторое количество посуды, они сдавали ее и ровно половину денег честно возвращали тем, от кого получали бутылки. Иногда и мы, ребятня, пользовались их услугами, так как у детей посуду не принимали.
В этой связи вспомнился трагикомический случай, происшедший со мной в результате первой и последней попытки сотрудничать с японцами в бутылочном бизнесе.
Однажды прямо под окном нашей комнаты я увидел соседского мальчишку, которого, мягко говоря, не слишком жаловали пацаны нашего барака. Он самодовольно облизывал колесико мороженого.
Читатели старшего поколения наверняка помнят эти \"колесики\". Продавец мороженого бросал в специальный стаканчик с ручкой вафельный кружочек, потом доставал ложкой из алюминиевой капсулы мороженое, накладывал в этот стаканчик, сверху прикрывал вторым кружочком вафли, выталкивал стержнем ручки эту стограммовую порцию и вручал покупателю.
Глядя на Смардина - его имя не помню, помню, что пацаны прозвали его Смарда, - я, завистливо облизываясь, спросил:
- Как заработал-то, Смарда?
Спросил потому, что никто из обитателей барака не позволил бы себе такого расточительства - купить своему ребенку мороженое. \"Баловство все это, да и только\" - таково было единодушное мнение соседей по данному поводу. Зная это, я и предположил, что купить мороженое он мог только в одном случае: если выполнил какую-то работу, за которую ему заплатили.
- Не-е, - гордо протянул тот. - Две бутылки япошкам отдал, а они принесли деньги, ну я и купил...
Не дослушав до конца, я бросился к своему лучшему другу Сереге.
- Сереж, а Сереж, - прокричал я с порога их комнаты. - У вас пустые бутылки есть?
- Какие бутылки? - не понял он, занятый раскрашиванием картинок.
- Ну как ты не понимаешь? - взмолился я, жестикулируя. - Бутылки...
- Счас посмотрю... - Он бросился к кухонному столу, но остановился и как-то странно взглянул на меня. - А чего это ты такой?
- Какой?
- Не знаю...
Тут-то я ему и вывалил то, что узнал от Смардина. Мой рассказ его настолько воодушевил, что Сережа перерыл буквально каждый сантиметр их небольшого жилища, но так-таки отыскал, но лишь одну посудину.
- Идем к нам, - решительно взмахнул я рукой.
- А у вас есть? - спросил приятель.
- Есть, только из нее вылить нужно...
- Что вылить-то?
- Не знаю, - беспечно пожал я плечами и уверенно добавил. - Но пахнет противно.
- Раз противно, тогда ладно, - согласился Серега, и мы бросились в нашу комнату.
Я вытащил из тумбочки бутылку, половину емкости которой занимала какая-то светлая жидкость, откупорил пробку и сунул Сергею под нос:
- Понюхай!
- Так это же водка: я раз нюхал в отцовском стакане... действительно противно пахнет, - поморщился Серега, но неуверенно спросил. - А вдруг дяде Ване она нужна?
- Зачем? Наверное, она уже прокисла, раз так воняет, пошли к япошкам...
Через полчаса мы с удовольствием наворачивали такое вкусное мороженое, не особо огорчаясь, что оно было одно на двоих. Вечером меня, конечно, ждала расплата. Можете себе представить гнев моих родителей, когда они обнаружили пропажу столь драгоценного продукта.
Мы уселись ужинать, и отец сказал:
- Неси-ка, мать, по маленькой: есть что отпраздновать - или забыла?
- Шутишь, что ли, Ванечка? Как я могла забыть годовщину нашей свадьбы? Но разве ты не допил бутылку, что стояла в тумбочке?
- Нет, - наморщил лоб Иван.
- Ничего не понимаю, - задумчиво проговорила мама и взглянула на меня. Сынок, ты не трогал бутылку в тумбочке?
- С водкой, что ли? - беспечно спросил я.
- Ну да, с водкой, - встревоженно кивнула она, опасаясь, что мой ответ ее вряд ли порадует.
- Она прокисла, и я ее вылил! - Я еще не чувствовал нависшей над собой грозы.
- Что?! - одновременно воскликнули они.
А когда они услышали от меня правду о том, что \"водка прокисла: она так воняла, и я ее вылил, а бутылку сдал на мороженое\", то мама с большим азартом принялась обрабатывать мою задницу ремнем, приговаривая, что водка прокиснуть не может, а я испортил им с отцом сегодняшний праздник, поскольку его нечем отметить.
Выждав некоторое время, словно предоставляя возможность матери отвести душу, а мне получше запомнить урок, отчим положил конец ее усердию.
- Хватит, мать! - остановил он ее. - Что сделано, то сделано. - Потом повернулся ко мне. - Мороженое-то хоть вкусное было? - с добродушной усмешкой спросил он.
- Вкус... вкус... вкусное, - ответил я, всхлипывая не столько от боли, сколько от обиды, что получил порку за какую-то \"протухшую водку\".
Впрочем, из этой истории я извлек много полезной информации, которая пригодилась мне впоследствии: водка плохо пахнет, но она необходима и полезна для празднования каких-либо важных событий. Закреплению полученной информации способствовала одна привычка отца, которая сохранялась у него всю его жизнь. Выпив стакан водки, он обязательно довольно крякал, затем говорил:
- Ух, хороша, стерва! Будут деньги, обязательно куплю!..
Не могу не вспомнить отца за рулем, причем он превосходно водил машины или трактора любых марок. Расскажу только один случай. В школу я еще не ходил, то есть мне было лет шесть с хвостиком.
Отец тогда работал на \"МАЗе\" и однажды поддался на мои уговоры взять меня с собой на работу. Как и отцу, мама завернула и мне мой собственный \"тормозок\". Так водители называли еду, которую брали с собой.
Кабина \"МАЗа\" была такой просторной, что я играл в ней в любые игры, что приходили мне в голову. Поездки были дальними, но мне никогда не было скучно. Последний груз мы отвозили километров за сто от нашего дома. Хозяева груза, ждавшие его как манну небесную, так обрадовались, что немедленно усадили нас за стол. Свои \"тормозки\" мы съели несколько часов назад и успели проголодаться. Я с удовольствием налег на курицу, а отца прежде всего угостили водочкой. Он выпил один стакан, потом другой, не забывая обильно закусывать. Я был спокоен до того, пока отец не потянулся к третьему стакану водки.
- Папа, нам же еще домой ехать... - заканючил я, дергая его за рукав.
- Все нормально, сынок! - заверил он. - Ты что, отца своего не знаешь? Доедем как по маслу...
Короче говоря, он так наклюкался, что с огромным трудом забрался в кабину, когда уже совсем стемнело. На этот раз мне было не до игр, и я со страхом поглядывал то на дорогу, то на отца, теребя его, когда мне казалось, что он спит за баранкой: отец бурчал в ответ что-то невнятное и продолжал вести машину.
И знаете, что я до сих пор помню с безмерным удивлением?
Я точно видел, что глаза его закрыты, но машина останавливалась на красный свет, уверенно объезжала любые препятствия, поворачивалась в нужном направлении. Было такое впечатление, словно машина едет сама. Сейчас бы сказал, что мы двигались на автопилоте.
Часа через два мы подъехали к нашему дому, отец заглушил двигатель и уткнулся лицом в баранку. Я выскочил из кабины, оббежал ее и открыл дверцу водителя: отец тут же вывалился и рухнул на землю...
То ли он чувствовал машину, как самого себя, то ли машина сливалась с ним в единое целое, но отец, проработав водителем более сорока лет, никогда не попадал в аварию. Один раз авария все-таки случилась, но не по его вине. Случилась она с первой и последней машиной в нашей семье. Как-то по дешевке отец приобрел \"Москвич\" самой первой модели. Он был в таком разбитом состоянии, что проще его было назвать грудой металлолома.
Несколько месяцев трудился над ним отец и наконец превратил эту груду в некое техническое чудо. Поездить на нем удалось всего один летний сезон, а я и вообще прокатился лишь единожды, когда отец с мамой отвозили меня на два месяца в пионерский лагерь.
В тот злополучный день родители везли Саньку, моего младшего братишку, к одной из маминых сестер. Как рассказывала мама, они остановились на светофоре и спокойно ждали зеленого света. Санька сидел, как и положено ребенку, сзади, мама впереди рядом с отцом. Они переговаривались между собой и не смотрели на встречную полосу. И не успели ничего сообразить, как на них налетел груженный песком \"МАЗ\". Передняя часть машины оказалась смята. Мама ударилась лицом о переднее стекло, Санька перелетел через спинку переднего сиденья и врезался головой в лобовое стекло. Меньше всего досталось отцу: спасла реакция. Он успел упереться руками в баранку руля и лишь разбил себе лоб. У мамы было сильное сотрясение мозга и все лицо превратилось в сплошную синюю маску.
Больше всех досталось братишке: был разбит лоб, повреждены губы. Года через два мы извлекли из его губы четырехмиллиметровый стеклянный кубик, который постепенно отторгался Санькиным организмом.
Однако вернемся в Южно-Сахалинск...
После случая с вылитой водкой прошло много месяцев, и он постепенно забылся...
Однажды мы с Серегой сидели, трепались, и вдруг он мне и говорит:
- Ты знаешь, Витек, а мы с тобой год назад познакомились!
- Ух ты, и точно! - воскликнул я и совсем по-взрослому добавил: - Надо бы отметить это дело...
- Как?
- Как, как! Не знаешь, что ли? Выпить нужно! - деловито пояснил я.
- Чего выпить? - не понял приятель.
- Чего, чего... Водки!
- Где ж ее возьмешь? - рассмеялся тот и добавил, хитро поглядывая на меня: - Ты ж тогда вылил ее на землю...
- Пошли к нам, - подмигнул я и потащил его за собой.
Дело было как раз под Майские праздники, и за шифоньером я давно заприметил две нераскупоренные бутылки \"черноголовки\". Хотите верьте, хотите нет, но два четырехлетних пацана уговорили почти полторы бутылки сорокоградусной. Я не знаю, как Серега добрался до своей комнаты, но сам, а также из рассказов отца и матери помню следующее...
Первым, слава Богу, пришел отец. Застав меня распластанным на кровати и что-то бессмысленно бормочущим, он сначала не на шутку встревожился и уже хотел бежать за доктором, как почувствовал исходящий от меня водочный дух. Немало удивившись, он подхватил меня на руки и стал расспрашивать, как я дошел до жизни такой. Его голос доносился из какого-то далека, а перед моими глазами болталась свисавшая с потолка электрическая лампочка, свет которой бил мне прямо в лицо, я ухватился за нее своей ручонкой и дернул на себя, вырывая с корнем скрученный провод с фарфоровых роликов.
Отец уложил меня на кровать, а сам устремился за шифоньер, где обнаружил, что выпито почти полторы бутылки водки, и расхохотался от этого зрелища:
- Это ж надо! Вот шпингалеты: засосали полторы бутылки водки! Сколько вас хоть было? Штук пять? Однако не все выпили: спасибо, хоть отцу оставили! уважительно добавил он и с удовольствием допил водку прямо из горлышка, закусил куском хлеба с луковицей и снова подошел ко мне: я беспокойно ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть.
Думаю, что тот факт, что мы не все выпили, а оставили ему, и сыграл положительную роль: меня даже не наказали и за пьянку, и за то, что я на себе \"спьяну\" в клочья изорвал морскую тельняшку, сшитую мне мамой из чьей-то старой мужской.
Можете представить мое самочувствие на следующий день: я был буквально желто-зеленого цвета, дня три-четыре меня выворачивало наизнанку: типичное алкогольное отравление. То же самое творилось и с Серегой.
Надо заметить, эта история принесла пользу: на спиртное я не смотрел лет до пятнадцати, а перебрав в пятнадцать, не пил лет до двадцати пяти. В рот не брал даже шампанского, но об этом расскажу позднее.
Не знаю, стоит ли уважаемым читателям воспользоваться моим опытом в отношении своих детей, но своих сыновей я провел через это, и пока, тьфу-тьфу, никто из них к рюмке не тянется и дай Бог не потянется.
Чтобы закончить мои детские воспоминания о бутылках и японцах, расскажу, что произошло, когда я уже учился в Москве и ко мне в гости приехали Василий с тетей Любой. Во время нашей прогулки по Москве нам повстречалась группа японских туристов.
- Кто такие? - удивленно спросил Василий.
- А, иностранцы! - отмахнулся я и добавил: - Японцы...
- Это надо же, - покачал головой главный механик Василий. - У нас в Южно-Сахалинске они ходят грязные, оборванные, бутылки по помойкам собирают, а приехали в Москву и... иностранцы!
Василий произнес это с такой непосредственностью, что было ясно - он вовсе не шутит и искренне поражен таким удивительным явлением.