— Письмо Куковерову? Да разве вы… не Куковеров?

— Не совсем, — ответил собеседник.

— Значит… значит мне не померещилось, что я видел там на дороге другого вас, то есть другого Куковерова, то-есть нет… тьфу, наконец, да кто же здесь настоящий во всей этой истории?

Второй Куковеров помолчал, озирая Берлогу как будто с сожалением.

— Запомните себе, что в этом мире нет ничего настоящего. Все зависит от вашего собственного представления о мире. Вы поймете это, если читали Шопенгауэра, — сказал он, наконец.

— К чортовой матери Шопенгауэра! Я хочу спать, — огрызнулся Берлога: — иначе я действительно сойду с ума.

— Вы можете спать, сколько вам угодно. Но раньше мне нужно узнать, согласны вы написать письмо Куковерову?

— Какое? — спросил репортер, истерически зевая.

— Очень простое. Вы пригласите Куковерова к себе на свидание. Вы напишете ему, что вы захвачены злоумышленниками, но что вам удалось найти способ сообщить о себе, что вы просите Куковерова, если он хочет раскрыть причины пожаров, притти к вам, но только одному и даже переодетому, так как за местом, где вы находитесь, следят, и малейшая неосторожность, вроде появления представителей власти, может стоить вам жизни. Вы укажете Куковерову тайный проход в ваше убежище, который вам удалось случайно узнать. Исполнив все это, вы получите свободу. Если откажетесь — я запру эту дверь на ключ и лет через десять вас откопает здесь какой-нибудь археолог.

Несмотря на усталость и молоточащий треск в голове, Берлога с репортерской быстротой сообразил положение.

— Я вовсе не хочу еще попадать в музей в качестве экспоната машинного века, — ответил он. — Я согласен писать все, что вам угодно. В конце концов, — прибавил репортер с ядовитой иронией, — мне совершенно безразлично: писать или не писать. Я ведь не имею даже чести знать, кто из вас настоящий Куковеров, и кто из вас жулик, а кто порядочный человек, и что вообще вам от меня нужно.

— Вы обладаете здравым смыслом, — обронил второй Куковеров: — садитесь и пишите.

Берлога медленно и распущенно сел за стол. Но нервы его напряглись и приготовились к действию.

— Итак, — сказал собеседник, придвигая бумагу и чернильницу, и наклонившись вплотную к Берлоге. Берлога чуть скосился в сторону собеседника и, быстро вскинув руки, с силой опустил их на голову второго Куковерова. Голова с размаху хряснула носом и зубами о край стола. Берлога хватил по ней вторично. Человек застонал и сунулся под стол. Берлога вцепился ему в горло. Услышав затихающий хрип, снял руки и огляделся. Сорвав с окна портьеру, он закатал в нее полузадушенного и завязал шнурами. Взгляд репортера пробежал по дивану. Он поднялся, подошел и приподнял сидение. С трудом подняв тело, он запихал его в ящик и опустил крышку.

Глупо и нервно захохотав, сказал:

— Тебе мало было автомобиля — получай еще.

Прислушался. Ничего. Только звенящая тишина нежилых комнат.

Ступая на цыпочках и вздрагивая при каждом скрипе половиц, он вышел в переднюю и осторожно приоткрыл дверь. Во дворе тоже было пусто и тихо. Берлога спустился с крыльца, пробежал между деревьями, наткнулся на невысокий забор, утыканный гвоздями, перелез через него, царапая руки и оставляя лохмотья одежды.

Перед ним лежал поросший бурьяном пустырь. За ним бежала пыльная полоса шоссе, а вдали виднелось море и белый маяк на молу. За маяком, уткнувшись носом в берег, лежал на боку большой пароход. Над ним подымался узкий столб вялого дыма. Это был сгоревший прошлой ночью нефтяник.

Берлога вздохнул, подтянул брюки и во весь дух пустился бежать по направлению к городу.



* * *

— Да бросьте вы убиваться, — сказал Куковеров начальнику угрозыска, Мишину, все еще не могшему успокоиться после промаха по убегавшему лже-Горбачеву: — повторяю, он нам совершенно безразличен. Он проиграл игру. Лишь бы найти настоящего Горбачева. Ясно, что он может дать чрезвычайно важные показания, раз его так предусмотрительно поспешили подменить. А пока нужно еще раз допросить ту девушку, которая передала на пароход бомбу. Едем в Допр.

Куковеров, следователь и начальник угрозыска вышли на улицу.

— Чорт, где же машина? — сказал начальник угрозыска.

— Да не нужно. Поедем на извозчике.

Они подозвали извозчика и поехали по направлению к дому предварительного заключения.

Ленка-Вздох понуро сидела в камере. Ленка-Вздох мучилась. Мучилась от двух причин. Первая — угрызения совести за невольное, но тяжкое преступление. Вторая — жалость, что не удалось провести жаркую ночку с сероглазым рулевым «Коммунара», Васькой Корчагиным. И Ленка-Вздох сама не могла определить, что мучило ее больше.

Она приподняла истрепанную голову и поглядела фиолетовыми глазами в узкое оконце, глубоко утонувшее в саженной стене камеры. Дрогнув, зябко повела спиной.

— Расстреляют меня, небось, за такое дело, — подумалось со страхом, холодящим концы пальцев. — Не видать мне больше ни бела света, ни Петки, ни Васеньки, ни Андрюшки. Загибла моя молодость попустому, и пожить всласть не успела.

Ленка оборонила голову в колени и тихонько, пронзительным фальцетом заплакала.

Проплакала она долго и истово, и за плачем не сразу услышала, как ворочается ключ в замке камерной, бронированной двери. Обернулась только на оклик коридорного надзирателя.

— Гражданка! Встаньте. К вам товарищ следователь.

Ленка стремительно вскочила и вытерла рукавом зареванные глаза. На лице ее сразу появилась профессиональная кокетливая улыбка, и она поклонилась вошедшему следователю, очаровательно заиграв зрачками.

Следователь положил на стол свой портфель и обратился к надзирателю.

— Вы пока выйдите, товарищ. Мне нужно допросить обвиняемую наедине.

Надзиратель исчез.

Следователь придвинул табурет и сел спиной к окну. Указал Ленке на постель.

— Садитесь.

— Спасибо. Я и постою, — ответила Ленка, снова блеснув глазами.

— Я, видите, пришел к вам, как друг. Нам понятно, что вы случайный человек, и ваше участие в преступлении не доказывает злой воли. Я думаю, что после моего допроса вы выйдете на свободу.

Ленка громко и радостно вздохнула и подалась к следователю.

— Да неужто? — сказала она, улыбнувшись, и стиснула руки на груди.

Следователь уперся в ее руки странным взглядом.

— Какие у вас красивые руки, — сказал он после недолгой паузы.

Ленка обрадовалась.

— Я сама их всегда маникюрю. Кавалеры любят, чтоб руки хорошие были.

— Очень приятные руки, — повторил следователь и, придвинувшись, погладил Ленкину кожу от кисти к локтю.

Ленка застыдилась и игриво потупилась. Следователь еще придвинулся и взял Ленку за талию.

— Очаровательная девочка, — протянул он, заглядывая в Ленкины глаза: — прямо стыдно такую в тюрьме держать. Надо вас выпустить.

— Выпустите, сделайте милость, товарищ. Ей-ей, не виновата. По глупости, — попросила Ленка, прижимаясь боком к следователю. Прием был испытанный, и Ленка почувствовала, что он подействовал.

— А что мне за это будет? — спросил следователь, щурясь, как ласковый кот.

Ленка взглянула на него.

— Только отпустите. А уж на всю жизнь вам удовольствие сделаю, товарищ. Во век меня не забудете.

Следователь, засмеявшись, примял Ленкин бок.

— Хороша штучка. Ну, ладно. Помни же уговор. Сегодня выпустим.

Он встал.

— До вечера еще просидишь, пока я бумагу на освобождение пришлю. А чтоб не скучно было — вот тебе угощение.

Он порылся в портфеле и вытащил плоскую коробку, перевязанную цветной ленточкой.

Крепко, особенно, — Ленка в совершенстве знала этот мужской прием, — пожал ей руку и вышел из камеры. Ключ щелкнул. Ленка посмотрела с сожалением на дверь, уселась снова на постель и, развязав ленточку, открыла коробку.

И едва сняла крышку, из коробки с легким шелестом вылетело несколько желтых с синим бабочек. Они взвились к потолку. Ленка в остолбенении смотрела на их бесшумное порхание.

Вдруг одна бабочка резко опустилась и села на Ленкино плечо. Ленка бессознательно взмахнула рукой, чтобы поймать ее, и с недоуменным ужасом почувствовала на щеке ожог и увидела мелькнувшее пламя. С криком вскочила, но бабочки одна за другой садились на ее платье.

Платье вспыхнуло в нескольких местах.

Ленка пронзительно закричала и стала бить руками по пламени, но оно не гасло, а разгоралось сильней. Ослепленная огнем и обожженная, Ленка кинулась к двери и с воем заколотила в нее кулаками. Пламя жгло все нестерпимее и Ленка повалилась, ударившись головой о дверь. Она пылала уже с головы до ног.

Она выпадала из игры, как вспыхнувшее от свечки звено бумажной цепи, украшающей рождественскую елку.



Борис ЛАВРЕНЕВ



Константин ФЕДИН

Глава XV. Итоги и перспективы



Извозчик осадил лошадь у мрачного здания.

В воротах, гудевших звоном железа, Корт и Куковеров столкнулись с начальником Допра.

— Товарищ Корт…

Начальник Допра скосил глаза на Куковерова. Корт поймал его взгляд.

— Познакомьтесь… Товарищ Куковеров, мой новый следователь.

— Очень рад!

Куковеров на секунду задержал в своей руке жесткую и холодную, как дверная щеколда, ладонь начальника Допра.

— Нам по спешному, — озабоченно заявил Корт, — пожалуйста, проведите нас к подследственной заключенной по прозвищу Ленка-Вздох…

— Ого! Должно быть, важная птица, — многозначительно проговорил начальник, — следователи, можно сказать, заявляются к ней пачками…

— Простите, как вы сказали?

— Вот сейчас только к Ленке-Вздох прошел следователь…

— Следователь?..

Корт и Куковеров переглянулись.

— Проведите нас немедленно туда!

— По-моему, это… тот самый Горбачев, — задыхаясь, прошептал Корт Куковерову…

— Увидим… сейчас увидим…

Они вбежали в коридор; их встретил женский крик, глухо раздававшийся где-то в переплетах коридора.

— Но-но! Не дури! — прикрикнул далекий часовой, и эхо раскрошило слова, точно со всех концов все часовые в один голос сказали: — «Но-но! не дури!»

Куковеров толкнул Корта к стенке, почти беззвучно, на ципочках побежал вперед и скрылся за поворотом.

…Человек с портфелем вздрогнул, услыхав крик Ленки.

— А-а! Ч-чорт! — заторопилась…

Съежившись, он юркнул в сторону, и вдруг перед ним мелькнуло лицо Куковерова.

Человек с портфелем, перехватив дыхание, прилип к стене, Куковеров торопливо оглянулся…

— Бежим! Там заперто, — прошипел он в лицо незнакомцу, — живо!

Человек с портфелем облегченно вздохнул:

— Уф! А я думал, вы — настоящий!..

Оба бесшумно побежали.

— Где журналист? — шепнул незнакомец Куковерову…

— Берлога?! — Куковеров искусно щелкнул пальцами. Это было похоже не то на поворот ключа, не то на выстрел револьвера.

Тридцать, сорок, пятьдесят шагов.

Каменная лесенка уходила вниз. Из-под двери выбивалась полоска света.

До лесенки пять, три, одна сажень… Вдруг Куковеров пружинится и, мгновенно выбросив вперед правую ногу, туго толкает опередившего его незнакомца каблуком в спину.

Тот с криком падает на каменный пол. Тело, которому толчок добавочно увеличил скорость, скользит вперед по острым ступеням, и, наваливаясь на него, тяжко подминая его под себя, катится вместе с ним Куковеров.

— Корт, скорее! Я держу его! Держу! — кричит он.

Но его крик тонет в отчаянном, страшном призыве недвижных стен:

— Спасите! Отоприте!! Горим!

Однако, Корт уже стоит рядом с Куковеровым В его руке наган.

— Пустите, Куковеров, теперь я не промажу!..

Куковеров сполз с своего противника. Тот мешковато перевалился на бок.

— Ладно, ладно вы его… Этот «следователь» может нам очень пригодиться, — нехотя сказал Куковеров, отводя в сторону руку Корта.

Они вгляделись в незнакомца. Он лежал, уронив спутанные клочья волос на ступеньку. И из-под них, освещенная полоской света, медленно ползла пенистая беловато-розовая струйка.



* * *

Выписка из протокола:

«…При убитом неизвестном не обнаружено ничего, кроме пустого черного шагреневого портфеля. Предполагавшееся ранее тождество убитого с лицом, назвавшим себя Горбачевым и скрывшимся, не могло быть установлено. Тело помещено в мертвецкую при тюремной больнице…

«…Подследственная Елена Авдеевна Тычкина, но прозвищу Ленка-Вздох, скончалась от тяжких ожогов всего тела. В камере сгорела обстановка и обуглилась дверь. На железной кровати обнаружена закопченная плоская асбестовая коробка, в числе личных вещей заключенной, дотоле не значившаяся…

«…Подследственные Андрей Варнавин и Лука Иванович Иванов, по прозвищу Петька-Козырь, во время имевшего место пожара, скрылись в неизвестном направлении».

Придя к Струку, Куковеров был удивлен тем, что его встретил не тупой и, как известно, затейливо расчесанный парень, а дрожащий и согбенный управляющий, господин бывший барон Менгден. Господин бывший барон помог Куковерову снять пальто.

— На службу, Борис Самойлович? — шопотком спросил Менгден.

— Да. А что?

— Хе-хе-хе!.. Не реквизирую ли я у вас две-три минуточки на одно чрезвычайно бодрящее развлечение? Мой бывший патрон…

— А кто ваш бывший патрон?

Менгден отвел глаза в сторону.

— Злые языки говорят, что я… кхе! кхе!.. креатура бывшего посла Бахметьева. На самом деле — я протеже генерала Лебаб.

— Генерал Лебаб?

— Вы его не знаете? О, это известный гебраист. Правда, — Менгден понизил голос, — он начал с пустяков… с маленьких соляных спекуляций. Потом поймал судьбу за хвост, прошел в генералы и стал гебраистом…

— А вы что при нем делали?

— Я? Разве вы не знаете — я же гомеопат. Мой генерал с детства страдал зеленой отрыжкой… До крика…

— К чему вы это ведете? — спросил Куковеров.

— Кхе-кхе! Мой бывший патрон собирал открыточки, и когда… я хочу показать…

— Что? Открыточки? — крикнул Куковеров. — Сами смотрите ваши открыточки!

Менгден захлопал глазами и присел.

Куковеров помчался в свою рабочую комнату.

— Monsieur Куковеров, — окликнула его лиловая княгиня. — Я прочитала в газете сенсационную вещь: ее высочество потеряла на балу свой бриллиантовый аграф.

Куковеров уставился на лиловую княгиню.

— Какое высочество? — мрачно спросил он.

— Ее высочество.

— Ее?

— Да, потеряла аграф… какой ужас!

— Действительно, ужас, — откидывая со лба слипшиеся волосы, пробормотал Куковеров. — Где же вы это прочли?

Лиловые букли княгини Абамелек-Лазаревой обиженно тряхнулись.

— В газете, я же говорю — в газете!

— Если я не ошибаюсь, это — «Новое Время»? Прошу почтительно извинить меня, но у вас газета 1914 года.

— У всякой порядочной газеты дата проставлена старым стилем.

— Что??

— Я говорю, старым стилем. 1914 год, по старому стилю, 1927 год — по новому. Что же тут не понять-то, государь мой?

Княгиня вытащила из ридикюля коробочку мятных лепешек и предложила лакомство Куковерову.

Он поклонился и прошел в свой кабинет.

— Какой идиот доставил Струку таких безнадежных кретинов? Неужели для отвода глаз? И что это за ахинея с Бахметьевым и Лебабом? Впрочем…

Тут взгляд Куковерова упал на стол и он заметил, что каждая бумажка, каждая вещица лежат в неприкосновенном порядке, как он положил их, уходя от Струка.

— Что бы это могло означать? Слежка прекращена? Или было недосуг? Если так, то…

Куковеров закрыл глаза и, как на экране, вспыхивая в крупных планах молниеносного монтажа, перед ним замелькали лица обитателей струковского дома. Выплыло обрюзгшее лицо Струка, на мгновение повисли лиловые букли княгини Абамелек-Лазаревой, похотливо захихикал барон Менгден, проволочился неуклюжий и, как известно, затейливо расчесанный парень, вопросительным знаком мелькнула мисс Элита, и вот — разом освобождаясь от сомнений, точно зная, какую карту вытащить из колоды, Куковеров подводит итог и делает резкое резюме.

— Это парень!

Парня нет… беспорядка нет… барон Менгден — в швейцарах… кончено…

Глаза открыты:

— Это парень!



* * *

Берлога вскочил и осмотрелся.

Герой, если он вообще герой — лапидарен и смел. Каждый его шаг — событие, каждое слово — тезис.

Куда итти? Погибла целая ночь. Вырвавшись из коттеджа и побежав в город, Берлога в изнеможении упал на песок и проспал до утра. Нельзя было терять ни минуты.

Острый голод — хороший рулевой.

Резолюция: в квартиру Мигунова, милого Варвария Мигунова! К огнедышащей, роскошной Ефросинии!..

Ефросинья! Этот опыт, откованный на шестке, это олицетворение соусов и маринадов! Она стоит, прислонившись к косяку, и с умилением смотрит, как исчезают в пасти Берлоги жирные куски бифштекса. Она решается заговорить, когда вздох облегчения вылетает из потрудившейся глотки Берлоги.

— А вас тут с полчаса назад барышня какая-то спрашивала…

— Что же вы мне раньше не сказали? — взревел Берлога. — Где она?

— Хорошо, что не сказала! Убегли бы голодешенок, а ведь…

— Где-е она-а!

— Барышня-то? Славная, можно сказать, барышня; из теперешних. Поговорила, значит, о вас и притти наказывала…

— Притти? Куда?

— Да в это самое, как его? Бюльве, что ли, гостиница, в 23 номер, как будто…

Берлога был уже за дверью. Колючими пальцами он взъерошил лохмы волос и обтянул их кепкой, выхваченной на ходу из кармана.

Портье гостиницы Бельвю не успел открыть рта, чтобы предложить этому дикому человеку снять его невозможное клетчатое пальто и вытереть ноги.

Берлога взлетел по лестнице в бельэтаж, скользнул по голубой дорожке коридора, в каком-то тумане нажал ручку двери № 23, забыв даже постучать, и разом провалился в комнату, в два ярких окна, в насмешливо-сияющие глаза… мисс Элиты Струк, в просторечьи Дины Каменецкой, кино-актрисы, личной секретарши и внучки таинственного Струка.

— Добрый день, Берлога! — тихо сказала женщина и спрыгнула с дивана навстречу оторопевшему журналисту. Он неловко пожал ей руку.

······························

— Итак, я не могла дольше выносить. Роль содержанки была мне отвратительна. Я бежала от наших режиссеров и попала через Менгдена к Струку. Я сумела прибрать его к рукам, но это было не то: он оставался сильнее меня. Он мог запереть меня, мог заморить голодом. Впрочем, он не мог решиться на одно — выгнать меня. Я уже была ему опасна. Мы согласились на вооруженный мир, при чем я каждый час боялась за свою жизнь: им нужно было избавиться от меня, и они сделали такую попытку, послав меня на границу, якобы ждать там какого-то человека. Моим побуждением было выполнить поручение Струка, но — в вашу пользу, то-есть вернуться к вам. Перед отъездом меня решили проверить. Заметьте: никаких личных объяснений, — я не знаю, кто мной руководит. Обычно я получала приказания по почте или по телефону. Испытанием для меня были вы, — лишение вас свободы. Утром я получила письменный приказ, днем — разговор по телефону, — меня провоцируют…

— Я знаю этот разговор, — коротко сказал Берлога.

— Знаете? Тем лучше. Ну вот. Я посадила вас в сумасшедший дом и сама уехала. За свое возвращение я выговорила вашу жизнь.

— Да, но у меня ее хотели отобрать, — вставил Берлога.

— Нет сомнения. Под Минском было совершено нападение на дилижанс, выехавший незадолго до меня. Была убита девушка… страшно на меня похожая, я видела ее… то-есть… убитую, и немедленно бежала. Я поняла характер моей командировки.

— Вы врете, — грубо сказал Берлога и заходил по комнате. — Что за совпадение? Я ни секунды не верю в «убитую, страшно на меня похожую девушку»!! Никаких случайностей! Вы! Вот в чем вопрос! Кто вы сами? Авантюристка? Преступница? Психопатка? Сфинкс?

Элита съежилась и внезапно жалобно, как обиженный ребенок, заплакала.

— Берлога!.. Берло-женька!!! Да я и есть та самая убитая девушка, я только… чуть-чуть передернула!

— Что за чорт! Вы считаете меня ду-ра-ком? Н-ну, знаете…

Элита быстро встала и расстегнула платье на своем узеньком плече. Повернувшись к Берлоге, она показала ему длинный, чуть зарубцевавшийся шрам на левой лопатке.

— Думаете… мне приятно показывать эту гадость?.. — проговорила она через силу.

— Что это? Кто? — забормотал Берлога, вспыхнув и потянувшись к Элите, точно желая закрыть чем-нибудь ее плечо.

— Берлога, — грустно сказала Элита, — я знаю, что не могу рассчитывать на ваше доверие. Может быть, вам надо… ощупать этот безобразный рубец? Пожалуйста! Боже мой! Делайте, что хотите, я умоляю вас! — голос ее сорвался и перешел в отрывистый шопот, — делайте, что хотите, но я больше не могу! Я прошу вас! Берлога! Меня погубят, меня убьют, Берлога!.. Я сама наделала ошибок. Но я не виновата, Берлога. Эти противные лапы, которые тянулись за мной, за моей душой, за моим… Я сопротивлялась, меня запугивали, меня гнали, и, под конец, как негодной собаке, как опасной, строптивой твари — нож в спину!.. Берлога!..

Дина Каменецкая приближается к журналисту, кладет ему на плечи свои руки, заглядывает в глаза.

— Берлога! Мой славный, рыжий, веснущатый грубиян! Разве я не сдала всех своих преступных позиций? Разве…

Теплая волна ударила в лицо Берлоге.

Этот сухой блок-нот, эта черная вездесущая автоматическая ручка в клетчатом пальто, репортер, газетчик — разве он видел, слышал, переживал что-либо подобное?! Он чуть подался вперед и своими жесткими губами встретил пахучие, жирные от помады губы Элиты.

Тоска! Печаль! На этом месте никак нельзя замкнуть кольцо лирической американской диафрагмы… Голос скрипучий и резкий, как горящая букса, рвет сладкую концовку:

— Нет, гражданка! Вы еще не сдали всех своих преступных позиций.

В дверях стоял Куковеров.

Берлога бросился к нему.

— Вы с ума сошли!

— У кого что болит, тот про то и говорит, Берлога.

— Вы — дурак!

— А вы — арестованы!



* * *

Итоги и перспективы?

Вот приходо-расходная ведомость. Арестованная Дина Каменецкая, она же Элита, тщательно изолирована в камере Допра. Камера заботливо обита асбестовым картоном.

Берлога реабилитирован. Советы и пожелания серьезного Куковерова вынудили его законсервировать внезапную, как златогорские пожары, страсть к бедной Элите. Установлен регламент его свидания с Диной. Профилактический метод…

Затем открылись и сошли в окончательный расход два лица:

Первое —

Человек, убитый Куковеровым и погубивший за минуту до своей смерти Ленку-Вздох, был опознан Берлогой и оказался врачом сумасшедшего дома.

Второе —

Уединенный дом, в котором являл свою силу Берлога, был заботливо оцеплен милицией. Со всяческими предосторожностями прошли в кабинет. Медленно откидывается сидение дивана, и Куковеров видит труп похожего на себя человека. Грим, вероятно, стерся с его лица во время борьбы с Берлогой. Куковеров с секунду всматривается в лицо трупа, потом неторопливо сдирает ненужные более усы с губы мертвеца, и новое, несомненное сходство проступает полностью.

Затейливо расчесанный парень, простофиля и шляпа — швейцар и дворник Струковского особняка!

Враг хитрый, ловкий, организованный, начинал сдавать свои позиции. Но — как жалко! — мертвые молчат, мертвые всегда молчат.

С трудом Берлога узнает свою жертву, лишенную грима — человека, с которым он не так давно мчался в автомобиле. Счет сведен.

Да, счет сведен, но не пора ли увеличивать итоги? Ведь дело № 1057 спрятано где-то Ленкой? Почему погибла она? Не дикий ли бред — эта история с бабочками? Где Горбачев? Фальшивый ли, настоящий — где он? Где оба Горбачева, наконец? Где человек с бородавкой и шрамом на мочке уха?

Где, где они?!



Константин ФЕДИН



Н. ЛЯШКО

Глава XVI

«И страшные толки про красную свитку исчезли с появлением утра». Гоголь


Ваня Фомичев совершил поступок, поразивший многие трезвые головы. Особенно ошеломлен был златогорский проповедник вольной любви, бывший мистик, ныне неврастеник и какой-то сверх-коммунист-индивидуалист, а по-нашему — просто «ист». Он позеленел от удивления, окутался туманом тайны и сказал:

— Не верю! Чтоб живой комсомолец, футболист, да так поступил? Это клевета на молодежь! Не верю!

И пусть не верят. Началось все с того, что Ваня прочитал в заводском клубе свою пьесу. Не ахти какая пьеса вышла у него, но драмкружок клуба ухватился за нее, долго репетировал, готовился. За два дня до спектакля один из актеров вывихнул ногу, и Ване пришлось заменить его.

На сцене он очутился в роли своего собственного героя-красноармейца, парня добродушного. Роль его невесты играла бывшая делопроизводительница союза металлистов, Сарочка Мебель.

В конце пьесы действие разворачивалось так: город окружили белые, герой-красноармеец отступил с полком, белые заняли город, в дом невесты красноармейца ворвался офицер, девушка понравилась ему, он начал увиваться за нею и давать волю рукам и губам… Насилие уже готово было встать в ряд бывших до него бесчисленных насилий. Но затрещали пулеметы, зацокали копыта, взрыв, — и на пороге красноармеец, т.-е. Ваня. Он вырвал из рук насильника невесту, т.-е. Сарочку Мебель. Он обнял ее и прижал к себе крепко, по-настоящему, как винтовку, и заговорил так, как надо было говорить, — вопреки пьесе и злому шипенью суфлера. Этой вольностью он спас и спектакль, и свою пьесу: вышло жарко, убедительно и хорошо… Зрители дрогнули, перестали быть зрителями и какую-то минуту не дышали…

Сарочка тоже волновалась, но была в миллионе верст от мысли, будто Ваня не жених ее, а олицетворение свободы и мести всех угнетенных… Наоборот, — она чувствовала, что Ваня обнимает ее, единственную, и обнимает так, как никто не обнимал, так, как она не мечтала. Она была в восторге, и ей чудилось, что зрители хлопают ей, что они радуются за нее: наконец-то, и к ней пришло счастье. О том, что до этой минуты она была несчастной, никто и не подозревал. Ей даже завидовали.

Роду она древнего и богатого. Папаша ее, Самуил Мебель, при царе имел в Златогорске мельницу и не завалящую какую — паровую, и лавки имел, и дом, и семью, и несколько гнездышек на стороне.

Доканала его национализация. Он плакал, дергал белеющую бороду и твердил:

— Берите, ваше, чтоб я так жил. Ваше, ваше, чтоб я так свет видел…

Побелел Самуил Мебель, согнулся, многострадальным Иовом бродил по городу, в скорби колотил себя в грудь волосатым кулаком и все и всех спрашивал:

— Кто я теперь? Кто теперь хозяин на земле? Скажите, чтоб я так жил… Или не моя мельница кормила вас?

Улицы молчали, люди отмалчивались, только Ленин щурился с дверей комитетов, комиссий, совещаний и по-хозяйски журил:

— Скулишь? Эх, ты-ы…

Старик отводил ненавидящий взгляд и скулил яростнее, семейка подскуливала ему, а Сарочка, — о, она такая умная! — она не скулила.

Бегала, бегала и выбегала местечко, и не где-нибудь — в союзе металлистов. Ага! Товарищи страшны, товарищи при революции стоят, да, но если умеючи походить вокруг них да кстати языком пошевелить, они и улыбнутся, и подобреют. Факт!

Покатилась Сарочка к заветному. Не быстро, но все-таки. Катилась и помогала себе глазками, губками, языком. Командировка уже вот, почти в руках. И вдруг — стоп! О, как глупо! Товарищи добрые, доверчивые, улыбаться могут, при революции стоят, с Колчаком, с Деникиным справились, а какой-то анкеты испугались. Сарочкина анкета корява, верно. Как ни гладь, как ни прихорашивай, а стоящей ее можно сделать только стажем. А какой у Сарочки стаж? Эх, опять надо впрягаться. И Сарочка впряглась, стала активной, инициативной… Катилась, катилась, опять командировка уже вот, в руках почти, а жизнь, как ахнет — хлоп! Крепко ударила — и не чем-нибудь, а самым милым, самым заветным — нэп\'ом…

Ну, кто не ждал нэп\'а? Замечательная же вещь! Мертвые, и те в пляс пошли: ага, товарищи, сдаетесь? Ага, свободочку даете? Ликование, а у Сарочки горе… Навалилось оно, правда, не сразу. С папаши пошло. Скинул он личину Иова и стал дельцом: было кое-что припрятано. Снял лавку на свое имя, другую — на имя жены, третью — на имя вдового сына. Во все лавки липовых родственников посадил — товарищество! — и принялся крутить-вертеть. Крутить он умел, а вертеть — попадись чей-нибудь палец в рот, и кости в муку превратятся…

На первых порах все шло тихо и незаметно, а как обросли лавки мануфактурой, ниточка Сарочкиного трудового стажа — хрусь! Где-то в каких-то бумагах покопались какие-то товарищества, узнали, что она опять дочечка, нэпманский отродыш — и чик: сократили.

Перестала Сарочка в союзе металлистов входящие-исходящие квасить, перестала по карточкам пером чирикать, и с тоски-печали начала искать у разных подходящих людей причала своему сердцу… Начала хорошо, как мама и тетя учили, по всем правилам: об искусстве говорила, ахала, глаза закатывала, об одиночестве пела. Подходящие люди слушали, зевали в сторонку, про себя посмеивались и норовили дойти до поцелуев и до прочего. А чуть доходили до прочего, впадали в скуку и сторонились, избегали. Было что-то в Сарочке… ну, отталкивающее, что-ли. И стройна, и телом не обижена, и голосом играть умела, и глаза ничего, но что-то было, что-то мешало причалиться. Может быть, усики на верхней губке? Кто знает!

С первыми любвями трудно было справиться Сарочке, после каждой мутило, тошнило, но удержаться от следующей не могла. Скука же, тоска. Ну, кто она? Дочечка 27 лет, мамина забота. Ах, эта мама, — она и теперь видит в ней маленькую. Такая глупая, а страшно: а вдруг ребенок? Проведает тетя, проведает другая, третья, а третья тетя сплетница — напишет в Киев, в Могилев, в Минск…

Холодела Сарочка и по книжкам хотела научиться, как любить так, чтоб приметы какой не вышло? Но что ж книжки? Даже они не могут научить этому. Мучилась Сарочка и, чтоб от тоски не тянуло к подходящим людям, начала в клуб ходить, в драмкружок вошла. Расчет был у ней верный: я, мол, интеллигентка, а рабочие неотесаны, хамоваты, с ними ничего такого не может выйти. Умная Сарочка, а жизнь опять по спине ее — на! И чем? Комсомольцем, молотобойцем Ваней Фомичевым… Она к нему, а он не глядит, строгость напускает… Злилась Сарочка: «Чтоб я, да унижалась перед каким-то паршивым рабочим? Фи!» Верно, не к лицу ей унижаться, но спектакль доканал, — перестала фикать. Подумает, и начнет распаляться: вот это мужчина, а сила, а рост… Дергалась губка с усиками, язык шарил по пересыхающему рту. Начала Сарочка встреч с Ваней искать, — нет его: то на собрании, то на кружке. Два раза письмами приглашала его чай пить, о пьесе потолковать.

Ваня не пришел, не ответил на письма и на Сарочку взглянул не вообще, а с точки зрения…

Деревянный хлам на заводе убран. Водопроводные трубы разбежались во все углы. Во всех отводах пожарные рукава. По ночам в цехах дежурные бродят. У проходной будки «трезвая тройка» маячит: чуть кто ногами ноты начнет писать и с белым светом обниматься, за рукав его:

— Товарищ, сыпь домой…

— Да я, товарищи, я же как следует, я…

— Дыхни… у-у, провонял. Единогласно же постановляли пьяных не пускать. Голосовал? Постановлял? Ну, и катись, катись…

Склад моделей оберегался день и ночь, в столярно-модельном цехе два раза в день до-чиста убирали стружки, обрезки, вечером взбрызгивали пол, осматривали окна и до утра посменно с четырех сторон охраняли его. В разбавленной светом фонарей темноте то и дело раздавалось:

— Эй-эй, не спи!

— Гляди, сам не засни!

— То-то же!

…В ночь, когда на море горела нефть, Ваня дежурил у склада моделей. Через город перелетали багровые сполохи и бились о стекла и крыши. По двору и за цехами метались тени столбов, будок и труб. На заднем дворе под ветром постонывали старые котлы, и в стоне их чудилось шуруденье подкрадывающихся со стороны степи шагов.

Ваня ходил от угла к углу, вглядывался в зыбкий мрак и костил ЗУР, милицию, исполком. Зевают, просиживают стулья, миндальничают, дурачье! Возьми партийцев, комсу, красноармейцев, распредели и налетай на все дома… Выверни их с требухой, — небось, найдутся поджигатели…

Сменщик пришел после полуночи. Ваня хмуро перекинулся с ним словами, отдал револьвер и пошагал на спадающее пожарище. За молом клочьями и кругами бегало по воде пламя. Море напоминало развороченную взрывом горячей вагранки литейную. Ветер взметал огонь и гнал его на город. Красные языки ударялись о грудь мола и взлетали над ним багровыми фонтанами, кольцами, кустами и россыпями звезд. Суда качались в отступившем мраке сгустками ожидания и тревоги.

Огонь, ветер и блеск воды, редеющая толпа и ее говор мутили Ваню. Люди казались глупыми, равнодушными. Он бродил среди них, на лету схватывал слова и стискивал в карманах руки. О чем стрекочут? Чего охают? Горит драгоценность, может быть, тут же ходят и посмеиваются поджигатели, а они переполаскивают языками разные случаи.

И он вот прибежал. А зачем? Чего ему тут надо? Не поможет же, не погасит…

— Ах, как красиво!

— Какой тут цыплятине красиво! — дернул он головою, но яркий свет и крики:

— Смотрите! Смотрите! О-о! — заставили его обернуться к морю.

С волн взлетела лохматая кровавая змея, на лету выросла, угрожающе поползла по молу и, отекая в воде, дрожа под ветром, чадно погасла.

— Красота! — вновь резнул Ваню голос, а над ухом раздался другой, почти задыхающийся:

— Товарищ Фомичев, какое несчастье, ужасное несчастье! Здравствуйте. Я положительно не могу успокоиться. И вы, вижу, извелись. Идемте отсюда. В такие минуты так поражает бессилие…

Сарочка пылко рассказала, где была, когда начался пожар, как кинулась в гавань, как ей перехватило дыхание. Потом запнулась и шепнула:

— Почему вы на мои письма не ответили?

Ваня поежился было, но тут же тряхнул головою и отрезал:

— Не пара мы с вами, товарищ Мебель, чтоб переписываться.

Сарочка возмущенно вскинула «живой мрамор» плеч и заволновалась:

— Стыдитесь, товарищ Фомичев! Разве соввласть не уравняла нас? Разве мы не равноправны с вами? Я не пара вам, это верно. Ну, кто я? А вы, вы талантливы. Ваша пьеса… она положительно даровита… в ней…