Юрий Щекочихин

Забытая Чечня: Страницы из военных блокнотов



Пролог

Не привыкли мы к одиночеству,

Намекни о нас между строк.

Не по имени, не по отчеству,

Можно просто — братишка, браток.

Вы все хотели жить смолоду,

Вы все хотели быть вечными…

И вот войной перемолоты,

Ну а в церквах стали свечками.^[1]

Я ехал туда по еще почти ничего не знающей вечерней Москве…

«На Пролетарском проспекте, где мне надо было повернуть на улицу Мельникова…» — так я начал свою блокнотную запись ранним утром, только что вернувшись ОТТУДА.

Да, небо над Москвой уже начало светлеть. Наступал день, которого у нас еще не было. 2002 год, октябрь.

Я почти механически записывал, что узнал и что увидел, и вдруг понял, что эти мои записи, которые веду с января 1995 года, еще долго, долго, долго вести не закончу.

А раньше казалось так: о, конец 96-го года! Можно уже писать книгу о том, как ЭТО было. А ЭТО все не кончалось. Ни в 96-м, ни в 99-м, ни в 2002-м, ни сейчас.

И тогда я решил: пора уже рассказать.

Я выбрал восемь событий, по одному (реже по два) в год, которые мне особенно запомнились. Естественно, рассказы о них — совершенно субъективные. Кто-то непременно начнет со мной спорить, кто-то обвинять во всех страшных грехах, кто-то полностью будет против меня.

Пожалуйста. Повторяю, я выбрал те события, которые посчитал для себя переломными во всем этом нескончаемом кошмарище.

И еще одно.



У каждого, кто ТАМ был, — свои собственные воспоминания. Не скажу, что эти воспоминания доставляют тебе страшное удовольствие. Ведь не хочется вспоминать расставания с любимыми женщинами, ссоры с друзьями, да и собственные ошибки, приводившие к непоправимым последствиям. И о том, что не удалось написать. Обидно, потому и не хочется.

Хочется вспомнить дворы твоего детства, которые уменьшались, уменьшались, уменьшались, потому что сам ты вырастал.

Какое-нибудь море. Скорее всего — Черное. Коктебель. Семнадцать лет. Тогда я впервые в жизни увидел море.

И вдруг — война. Чечня.

В страшном сне я не мог бы представить, что сижу в бэтээре, идет пальба, трупы на обочине… О Господи!

Я понимаю, что я не главный свидетель.

Но я ТАМ был. Я видел.

В журналистском ремесле есть одна странность.

По крайней мере, как я сам ее вычислил на собственном опыте: о событиях, которым ты стал свидетелем, надо писать мгновенно.

Ночью, если вернулся из командировки вечером. Днем, если вернулся утром, вечером, если вернулся днем.



Ни одно событие, о котором пытаешься рассказать, если ты его считаешь достойным общественной боли, не может отлеживаться в сознании. Тогда оно теряет интонацию события.

Потому-то статьи из Чечни, которые я публиковал сначала в «Литературной газете», а потом, после ухода оттуда, в «Новой газете», были написаны с колес, в текущий номер.

Я не хочу сейчас ничего менять в тексте, хотя, конечно, от командировки к командировке изменялись мои представления об этой чудовищной трагедии России и Чечни. Подправлять их сейчас было бы нечестно. Я только позволю себе рассказать о том, что сопутствовало этим поездкам, и о том, что я тогда не мог написать.

Каждый раз, возвращаясь ОТТУДА, пытаешься понять: тебя что-нибудь поразило на этот раз? У тебя перехватило дыхание от нового увиденного и нового узнанного? Почувствовал ли ты себя вновь стоящим над пропастью, края которой ты не разглядишь, как ни старайся?

Блокнот первый Год 1995-й

Дикие черкесы напуганы: древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часа безопаснее, многочисленные конвои — излишними… Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажженным фителем… Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению…

Александр Пушкин — брату Льву,

24 сентября 1820 г.

Власти, хватит врать!

Из Грозного — из этого кромешного ада смерти, грязи, крови, страха, из этого города (вернее, из того, что раньше было городом), где так переплелись политическая подлость и человеческое мужество, захолустный Моздок представляется сияющим Парижем: свет — просто свет, вода — просто вода, тишина — просто тишина…

Так вот, власти, слышали бы вы, как люди, очутившиеся после грозненского ада в моздокском раю, материли ваши очередные заявления в программе «Время» и о «втором этапе операции», который будто бы уже давно начался, и о «замене армейских частей частями МВД», и о «переходе власти к оппозиции».

Перед отъездом из Моздока столкнулся случайно с ребятами из Ярославского ОМОНа: отвоевав здесь свое, они вернулись, чтобы перевезти на родину тело убитого товарища. Спросили, давно ли я из Грозного? Ответил: только что. «Ну как там сейчас?» — спросили меня. Рассказал о том, чему сам был свидетелем. «Понятно, — мрачно вздохнул один из парней. — А мы еле получили автоматы… Нас все убеждали, что в Грозном сейчас ужасно тихо: „обойдетесь пистолетами“»…

И не позабуду, как в самом Грозном услышал от заросшего, как и все здесь, капитана: «Какая-то газета попалась… Читаю, что дети в Грозном пошли в школу…» И, помолчав, зло бросил: «Суки… Теперь вообще ваших газет никогда не буду читать…»

Война в Грозном… Самая настоящая война…

День и ночь тяжелая артиллерия обстреливает районы города, которые находятся под Дудаевым (по разным подсчетам, он контролирует от 40 до 50 процентов территории города). А внутренние войска не располагают тяжелой артиллерией! В городе — постоянные передвижения танковых колонн. А танков тоже нет у внутренних войск! Наносят бомбовые удары самолеты — тоже ведь армейские.

Я говорю о том, что сам видел на прошлой неделе, то есть спустя десять дней после того, как Борис Ельцин публично заявил, что «первый этап операции завершен» и внутренние войска сменили армию…

Здесь, в Грозном, проходит настоящая линия фронта. Здесь — наши, а рядом, там, где соседняя девятиэтажка, — уже «они», наши, ставшие волей бездарных политиков не нашими, чужими, противниками, врагами.

Уже забылось, как и не было, что когда-то ели кашу из одного солдатского котелка — все же испытали одну солдатскую школу! Что вместе проходили военную подготовку в вузах, да и с преступностью — было время! — тоже боролись вместе. Не говоря уже о том, что вместе жили в одной стране…

Теперь — все, теперь война, со своими собственными законами, с примерами великого мужества и беспредельной подлости, со своими подонками и героями, с вдруг просыпающимся милосердием и, куда чаще, с проявлением нечеловеческой, звериной жестокости.

И с одной, и с другой стороны. Потому-то на тебя здесь смотрят, сомневаясь в твоей умственной полноценности, если одним ты начнешь рассказывать о гуманизме чеченской стороны по отношению к российским пленным, а другим, как российские солдаты делятся последней банкой тушенки с чеченскими детьми.

Хотя есть и то, и другое. Но для тех, кто сегодня воюет, это уже не имеет никакого значения.



Туман… Вертолет не полетит… Говорят, формируется колонна на Грозный. С такой же тщательностью и мерами предосторожности, как в пушкинские времена. Только вместо казаков с пушками — бэтээры с нацеленным пулеметом… Первая примета войны — разбитые танковыми гусеницами дороги и грязь, грязь, грязь… Тащимся еле-еле. Потом окажется, что дорога от Моздока до Грозного, а это всего ничего, сто тридцать километров, займет семь часов. Будто на лошадях. «Мечтательному воображению» ничего не предстает. Хватает того, что видишь… Убитая корова на обочине. Метрах в пяти — убитый теленок. До Грозного еще километров пятнадцать. Потом на улицах самого Грозного увижу неубранные трупы: женщина, прикрытая мешком, два молодых парня в штатском… Услышу: «Ну что ты! Разве сравнишь, что здесь было дней десять назад…» Потом уже перестану удивляться.

Центр Грозного контролируется криминальной милицией, отрядами ОМОНа, собранными сс всех концов страны, офицерами и солдатами внутренних войск и гвардией Главного управления по борьбе с оргпреступностью МВД — СОБРАМи — специальными отрядами быстрого реагирования.

Под траки полегла трава,

Моторы пели.

Броня горела, как дрова,

Мы не сгорели.

Созданные три года назад, они предназначались прежде всего — да и только! — для борьбы с вооруженными преступными группировками, оккупировавшими наши города. «Не знали, для чего едем, а оказалось, прямо в бой, на позиции», — говорит мне один из собровцев. Сегодня они пользуются законным авторитетом, в отличие от «Альфы», которая, по словам многочисленных очевидцев, если и появляется в городе, то только для сопровождения очередного высокого начальства и, как правило, поражая — и зля — тех же собровцев выглаженной униформой. Каждый командир армейского батальона мечтает получить к себе хотя бы одного собровца: они незаменимы хотя бы потому, что полуобученные солдаты чувствуют себя рядом с ними увереннее. Да и молодые офицеры тоже.

Что означает сегодня в действительности контроль федеральных войск над городом? Что такое «очищенные от боевиков кварталы»?

Штаб группы МВД находится на территории молокозавода. Отсюда уходят в рейды бэтээры, сюда — практически ежедневно — привозят раненых, здесь каждое утро у ворот собирается толпа мирных жителей, в основном русских… В штабе работает и оперативно-следственная группа, задача которой пока не очень ясна даже для самих ее участников… Какие преступления надо раскрывать, когда кругом — одно сплошное преступление?..

— К нам привозят тех, кто подозревается в принадлежности к боевикам, но доказать, боевик этот человек или нет, практически невозможно, — признался мне молодой человек из московского РУОПа.

С оружием сюда не доставляют, доказать, что человек только что выстрелил, а выйдя на улицу, превратился в мирного прохожего, — невозможно. Самых подозрительных доставляют в Моздок. Там — фильтропункт, в котором (по крайней мере в прошлую пятницу) находилось 24 человека. Недавно было около трехсот — остальных, по словам офицера МВД, недавно освободили. Серьезных обвинений пока почти никому не предъявили, да и надежды на то, что попадутся закоренелые преступники, не очень-то оправдываются — таких сегодня было задержано всего трое. Думаю, часть задержанных находится сейчас в изоляторах Краснодара, Ставрополя, Ростова, Минвод.

Да никто здесь серьезно о расследованиях и не думает — не до этого. Стреляют постоянно и в так называемых «защищенных» районах. Но если в контролируемых Дудаевым районах идут боевые действия, то здесь это — партизанская война. Особенно достается блокпостам, которыми, как вешками, огородили свое влияние на Грозный федеральные войска и МВД.

В подконтрольном МВД центре города таких постов — шесть, каждый из них практически ежедневно подвергается нападениям. Мне рассказали, как действуют «партизаны».

— Они шмальнули — и переместились. Если танк идет — танк подобьют. Если бэтээр… Пока ребята выскакивают в панике, те уже отошли. Как можно воевать, если противника не видишь? Из пятиэтажных, из девятиэтажных, из-за любого угла стреляют — ну как можно воевать?

— То есть, — уточняю, — все это происходит в очищенных районах?

— Появляются… И днем, и ночью… Эту историю мне рассказывали, я не был сам очевидцем… К нашему блокпосту подъехали «Жигули»… Где-то в районе моста через Сунжу. Оттуда два автоматчика и гранатометчик. Первый раз промазали, второй раз — точно. Постреляли, сели в «Жигули» и уехали.

(Имя и звание своего собеседника не указываю, как, впрочем, и всех остальных, с кем я говорил. Не только потому, что большинство из них работают в районе боевых действий под псевдонимами — многие назвали своим родным и близким совсем другие адреса своих командировок, более тихие и спокойные.)

В «очищенных» районах можно стать мишенями не только для боевиков, но и для своих — особенно из-за несогласованности действий армии и внутренних войск. И часто чужой снайпер начинает пальбу между двумя блокпостами, армейским и вэвэшным, разгорается бой между своими, и уже не узнаешь, чья пуля ранила тебя или убила.

Мы сами заехали в такое вот «очищенное» место — в самом центре Грозного, где и места-то живого не осталось, а если что и можно восстановить, так только сдав эти развалины в аренду Голливуду… Да, заехали и — попали под огонь снайперов. «Разворачиваемся!» — крикнул Юрий, командир сводного отряда СОБРа, когда пули пробили три колеса нашего бэтээра. И потом долго матерился, вспоминая танкистов, которые снялись, никого не поставив в известность. Снялись — а спустя несколько минут появились боевики. На моих глазах подбили российский флаг, который развевался над дудаевским дворцом (хотя только идиоту пришла мысль приравнять к Рейхстагу здание бывшего обкома партии).

Да нет в Грозном спокойных мест! Война идет, война… Война, которую и сравнить не с чем даже закаленным мужикам из ВВ, которых судьба закидывала от Сумгаита до Карабаха, от Осетии до Оша.

Вот еще один разговор — с двумя собровцами из Московской области, охраняющими рубеж на юго-западе Грозного (привожу его так, как он остался на диктофонной пленке):

«— Мы работаем на бывшей ракетной базе стратегического назначения… Там очень сильный укрепленный центр, оборудованный противовоздушной обороной… С большим количеством дотов, ходов сообщения… Оружие очень современное… Очень серьезные подземные коммуникации…

— Это, естественно, не Дудаев все построил…

— Конечно нет… Все осталось еще от Советской Армии… Что касается нас, то выполняем функции специальных подразделений внутренних войск. Те функции, которые возложены на нас дома, мы здесь, конечно, не выполняем. Ребята воюют… Натуральным образом воюют.

— Кто все-таки воюет с той стороны?

— Контингент очень большой… Есть просто чеченцы, но очень много и профессионалов…

— Видели ли вы наемников?

— Мы шестнадцать человек задержали, из них двенадцать — грузины. То, что украинцы воюют, это однозначно… Прибалтов много и, как ни странно, очень много наших, россиян… Из Ленинграда девчонка… Воюет здесь как снайпер… На этом делают деньги, и деньги не слабые.

— Откуда вы знаете?

— Из показаний пленных… Они получают тысячу долларов в сутки… Помимо того, четыреста долларов за убитого солдата, восемьсот за офицера… По три тысячи они платят за нас… У них хорошо развита система контроля: за каждым таким специалистом закреплены как минимум двое чеченцев, которые следят за профессионалами…

— А все эти истории про девушек-снайперов?..

— Это чистая правда… Одну лично видел: мастер спорта по биатлону, семнадцать лет… Восемнадцать человек убила… Так она показала на допросе…»

Ни подтвердить, ни опровергнуть этот рассказ я не могу. Но свидетельств о наемниках довольно много: в кармане одного из них, убитого в бою, был найден список с фамилиями и адресами, среди них есть жители России, в том числе и москвичи. Офицер связи рассказал мне, что сам слышал, как команды дублировали на русском, украинском, литовском, польском языках. Мой коллега привез паспорт убитой снайперши, украинской гражданки.

Да, свидетельств о наемниках много, только живьем их никто не видел: их просто не довозят до тыла, и сейчас я даже не хочу повторять многочисленные истории, как именно заканчивается их жизнь на передовой.

А вот мнение заместителя командующего внутренними войсками МВД России, с которым я встретился в Моздоке, о том, кто же сегодня противник федеральных войск:

— Во-первых, это окружение Дудаева, которым уже нечего терять: при другом правлении сами же чеченцы им головы оторвут. Вторая группа лиц — наемники и, наконец, третьи — те, кто стали нашими противниками в результате боев: не за Дудаева идут в бой, а мстить за погибших родных.



Город, город… Я никогда в жизни не видел таких городов. И не думал, что когда-нибудь увижу. Выбитые окна пятиэтажек… Кажется, все, все… Не может быть мертвее дома. Но вдруг на одном подъезде написанная от руки табличка: «Люди на первом этаже», а рядом, на другом доме, Красный Крест и другая надпись: «Здесь люди…» Дверь медленно открывается, выходит женщина, безучастно провожает глазами БТР… Старушка тащит санки с мешком… Толпа возле Красного Креста, надеющаяся как-то вырваться из этого ада. Спрашиваю, откуда берете воду? Старик отвечает: «Собираем в лужах…» Другой старик. Спрашиваю: «Вы совсем не боитесь стрельбы? Вы даже не вздрагиваете при звуках выстрелов?» — «Я боюсь только одного… Когда постучат в дверь». — «Кто постучит в дверь?» — «Чеченцы…» А тяжелые гаубицы все лупят, лупят по южным окраинам Грозного… Видны три далеких пожара… Как снаряды отличают, где друг, а где враг, если сегодня и человек не может этого отличить?.. Шестой блокпост считается самым опасным: вчера здесь ранило троих омоновцев, слава богу, все остались живы… Блокпост — это развалины когда-то добротного дома в два этажа… Минный обстрел. Все, кроме меня, к этому уже привыкли. Сидят за столиком во дворе и пьют чай из жестяного чайника… Парень с кинокамерой… Думал, коллега. «Нет, я из краснодарского ОМОНа… Для истории…» Приезжает новая смена, она пробудет здесь сутки. Подходит омоновец из новой смены, узнает меня. «Странно, что вы приехали сюда, к нам…» — «Почему?» — «Но вы же, как я знаю, гуманист и демократ…» Я так и не смог понять, какой смысл вкладывает в эти слова парень, который уже через минуту сидит у оконного проема, положив автомат на кирпичную кладку…

По горам

Покатились бои…

Ошалевшие роты,

Этот мир поделив

На чужих и своих,

Шли в открытую

На пулеметы.

Сейчас, наверное, пора объяснить один парадокс.

Люди, с которыми я провел неделю на этой войне, не только не профессиональные военные (кроме, естественно, офицеров внутренних войск, да и то их главное тяжелое оружие — хрупкие бэтээры), но и в самой меньшей степени ответственные за ошибки политиков в чеченском конфликте: дали приказ, сказали «Надо», не объяснив толком, что же ждет их — профессиональных борцов с профессиональной преступностью. Они умеют анализировать, искать доказательства, проводить облавы и рейды, естественно, стрелять, некоторые из них — те же собровцы — хорошо владеют различными боевыми приемами. Их враг — мафия, которая, при всей своей мощи, еще не докатилась до фронтовых операций.

И вот они здесь. При мне у собровцев радость: первый раз за двадцать дней добыли кровати, до этого спали как придется. Остальные условия? Без условий. Деньги получат по возвращении — по два оклада. «Это сколько?» — спрашиваю. Один отвечает: восемьсот тысяч, другой, постарше званием, — миллион. Еще один сказал, что как бы все не вычли: дали денег на гостиницу, а какая здесь гостиница? Как отчитаться, если командировочные деньги оставили семьям, когда уезжали сюда, в Чечню…

Да, можно сказать и так. Им надоела Чечня как криминальная зона: фальшивые купюры (их столько здесь нашли, что можно оклеить дудаевский дворец), террористы, просто бандиты, которых ищет вся Россия. Не говоря уже о том, что им, профессионалам, был заказан въезд на территорию Чечни: из Франции и то легче выудить нашего гангстера, чем отсюда. Но, с другой стороны, им не пришла бы в голову идея сровнять с землей московское Солнцево только потому, что там была рождена знаменитая солнцевская мафия!

Хотя люди они служивые и привыкшие к риску, в принципе, они люди мирного времени. А здесь стали людьми войны.

Гордятся тем, что их раненые скрывают свои раны, чтобы не попасть в тыл. Довольны, что профессиональные военные признают их авторитет. Да даже тем хотя бы, что внутренние войска (хоть и другая служба, но все же свое МВД) понесли потери неизмеримо меньшие, чем регулярная армия, — ясно, что все это дает им право чувствовать себя куда более уверенно, чем их армейским соседям.

Нет, они не говорят о «матушке» России, о «сохранении территории», о «национальных интересах» (вообще я заметил, что всякие подобные слова звучат тем громче, чем тише звуки боев). Этих мужиков волнуют более земные проблемы: мину прямо перед эшелоном обнаружили, бэтээр сломался, снайперы расшумелись…

Повторяю, я приехал к людям, со многими из которых меня связывают профессиональные интересы, а с некоторыми уже давно знаком.

Но недели, а у некоторых — уже и месяц войны (по количеству проведенных здесь дней можно судить, какая у кого выросла борода) превратили их совсем в других, не знакомых мне людей.

Какой мир! Какие мирные переговоры! С кем? С этим бандитом? После того как столько наших ребят полегло? — слышался всеобщий ропот на мои робкие слова, что не может же так продолжаться еще и еще: тупик, а за ним — пропасть…

Больше того! Они кричали на меня, как будто я единственный журналист во всей России: «Хватит нас оплевывать! Что, мы самые виноватые?.. Чеченцы — люди, а мы кто? Где же вы были раньше со своими правами человека, когда в Чечне был полный геноцид русского населения? Почему не возмущались, когда русских за бесценок заставляли продавать свои дома?!..»

Я им говорил о разоренном городе, а они мне: «Почему же вы не напишете, как они повесили вниз головой одиннадцать солдат на здании Совмина?» Я о том, как армейский капитан положил из автомата четырех мирных жителей, абсолютно непричастных к тому, что из его батальона в живых осталось только шестеро солдат, а они мне о том, сколько чего они нашли в чеченских домах с ограбленных поездов.

И я понимал их личную правоту — каждого в отдельности, пережившего за эти дни здесь такое, что не приснилось бы и в страшном сне. Но я знал, что где-то в другом подвале другого дома кто-нибудь из моих коллег точно так же, сидя с чеченскими боевиками, слушает рассказы о пытках, которым русские солдаты подвергают чеченцев, о молодых ребятах, которые, несмотря на ранение, остались в строю, о мужестве и подлости, которые всегда соседствуют на любой войне, и, конечно, о разрушенных домах, об унижении. И обо всем, обо всем, что и они пережили за эти дни войны.

И, возможно, мой коллега точно так же услышит грозный ропот в ответ на вопрос: «Может быть, хватит? Может быть, пора кончать? Может быть, все-таки мир?» А после этого опять — слова о родном чеченском доме, о родине, о свободе.

Может, война — это зеркало, в которое смотрит человек и не может в нем узнать самого себя?

Что-то не так в этой российско-чеченской баталии. При всем идиотизме войн в них обычно присутствует хоть какая-то логика.

Ведь не успели мы стать враждебными друг другу народами — прошло всего-то три года, что за срок для истории? Даже в удостоверениях сотрудников полиции Чечни текст написан на русском языке, только на печати — волк вместо орла…

Боюсь, не в зеркало мы смотрим — друг на друга, позабыв уже, как выглядим на самом деле.

Из-за какого-то другого стекла другие люди насмешливо наблюдают, как ручеек крови превратился уже в полноводную реку.

Оружие. Нефть. Золото. Деньги… Возможно, эта цепочка слов и поможет, наконец-то, восстановить утраченную логику событий в Чечне.



«Это было как сон… — рассказывает мне парень из СОБРа. — Мы шли с Серегой, и он вдруг крикнул: „Смотри, бронежилет на снегу… Давай возьмем“. Мы подошли ближе. Да, это был бронежилет, но — на обезглавленном теле. И ты знаешь, вдруг уже ничего не сработало. Я ничего не почувствовал…» Да, к этому быстро привыкаешь, слишком быстро… Уже на второй день я отметил в себе, что почти не реагирую на выстрелы. Военные медики мне сказали, что оптимальный срок пребывания в боевых условиях — две недели. Правда, уже для подготовленного к войне человека… Потом наступает апатия, и человеку уже безразлична не только чужая жизнь, но и своя… Убежден, что большинству из тех, кто попал на эту войну, раньше не приходилось стрелять в человека. Теперь для них это уже стало нормальным: и стрелять, и рассказывать о том, как стреляли. Вот типичный рассказ, услышанный мною: «Мы прочесывали квартал. Задержали человека, чеченца… „Что вы, я из оппозиции…“ Мы отпустили его, и он уже зашел за угол. И тут к нам подбегает женщина: „Он же боевик, зачем вы его отпустили?“ — „И что вы?“ — спрашиваю. „Ну, догнали, завели за угол… И все“». Но куда больше (хотя, казалось бы, куда больше?), чем сама смерть, бесит грязь, наверное, неизбежная в подобных странных войнах. Полковник внутренних войск рассказывает: «Прибегает армейский генерал. Срочно требует машины для вывоза беженцев. Я даю. Потом вижу толпу беженцев: „Вы почему не уехали?“ Они отвечают: „У нас не было долларов…“ Я кидаюсь к своему бэтээру, догоняю этого гада… Собровцы заломили руки… Жалко…»

Заметил, что в городе совсем не осталось ни птиц, ни животных. Единственно, кого видел, был котенок, живущий на молокозаводе. Офицеры назвали его «Дух».



«Куропаткины х-вы…» — мягче слов по отношению к нашим военачальникам мой собеседник не находит, вспомнив вдруг российского генерала, чье имя стало символом поражения в войне, которую Россия позорно проиграла в начале века. «Шестого января мы с мужиками собрались — изо всех подразделений, чтобы самим подсчитать, сколько же полегло в этом бездарном наступлении». — «Ну и сколько?» — «По нашим подсчетам вышло около пяти тысяч…» — и, помолчав, добавляет: «Сволочи»…

Все чаще и чаще слышал я здесь это слово. Это, и еще более резкие… Те, что не выдержит лист бумаги…

«Они были как зомби… — рассказывает еще один мой собеседник о пацанах, которые и стрелять-то толком не научились. — Минный обстрел, а они медленно, как в кино, кладут на землю автоматы и так же медленно расходятся в разные стороны, будто и не слыша свиста мин. Мы могли делать лишь одно — повалить их на землю хоть под какое-то укрытие…»

Здесь все напоминает об этом провальном наступлении, но больше всего — глаза оставшихся в живых командиров, потерявших своих бойцов. Мне и сейчас трудно забыть ту застывшую тоску.

Онемела душа

И застыла.

Той далекой зимой

В декабре-январе

Даже страшно представить,

Что было.

Мне удалось встретиться с несколькими участниками этого позорного похода на Грозный.

«Наступление началось 30 декабря (а не 31-го, как писалось в газетах). Шли тремя колоннами по трем дорогам. Сначала, еще не доходя до Грозного, в ночь с 30 на 31 декабря, попали под бомбы своих же собственных самолетов. Я звоню генералу Р.: „Вы сошли с ума! Что вы делаете!..“ Он мне: „Найдите и расстреляйте этого наводчика…“ Мы находим наводчика: „Но я наводчик армейской авиации, а вас бомбит фронтовая…“ — слышим в ответ…» — это свидетельство подполковника Д.

Но то были не единственные жертвы еще во время прохождения колонн на Грозный: из-за несогласованности действий армии и внутренних войск то и дело начиналась стрельба друг против друга.

Танки входили в Грозный, как на парад, с поднятыми вверх дулами. Они шли уверенно и спокойно, по ним никто не стрелял — пока они не оказались в узких улочках центра Грозного. Потом взлетела зеленая ракета… Наперерез первому танку выскочил гранатометчик… Подбили первый, последний и танк в середине колонны… Потом, потом уже все было кончено, тем более что пехота, которая должна была сопровождать танки, опоздала на три часа…

Но именно в эти часы милицейский генерал Воробьев совершил подвиг, о котором вспоминают сейчас его подчиненные: когда его первых три бэтээра были подбиты, он остановил свою колонну, понимая, что дальше он ведет ее на бессмысленную гибель. В рации слышались крики: «Вперед! Это приказ первого!.. Это приказ наиглавнейшего!..» Он не пошел, и неизвестно, как сложилась бы его собственная судьба, если бы спустя несколько дней он не погиб.

Не хочу оценивать стратегию и тактику наших военачальников, пославших на смерть тысячи солдат и офицеров. Хотя не понимаю, почему только лишь 7 февраля (по словам офицера-связиста) федеральные войска получили аппаратуру, способную глушить переговоры боевиков. Тем более не понимаю, почему не до, а после взятия дворца Дудаева (вот уж не думал, наверное, архитектор, проектировавший здание обкома партии, что он строит такое аристократическое сооружение) стало известно о существовании под центром города двадцатикилометрового туннеля, сообщавшегося с обкомом, по которому вполне могла пройти колонна танков: не Дудаев же его строил! И не знаю, почему только сейчас, уже в январе, стало известно, что еще в 1992 году в Грозном было проведено крупномасштабное учение, на котором потенциальным противником была Россия — грош цена тогда всем нашим многочисленным спецслужбам.

Повторяю, проверять и анализировать эти факты, известные, кстати, слишком многим людям, дело специалистов.

Но одно несомненно: в войну ввергли совершенно неподготовленных солдат, многие из которых и в учебных стрельбах участвовали раз или два. Те же офицеры СОБРа привели мне множество примеров полной растерянности солдат и командиров. И, встретив в Моздоке высокого чина из Военной прокуратуры, услышал от него, как уже сегодня запугивают солдат, чтобы они не рассказывали, сколько же раз на самом деле они «играли в войну», перед тем как их бросили на войну не игрушечную, а настоящую…

Но это — только прелюдия, жестокая, кровавая, но хотя бы объяснимая патологической бездарностью наших генералов. А дальше начинается самое интересное: дальше начинаются деньги. Огромные деньги тех, кто в этой войне уже выиграл.

Еще в Москве, до отъезда в Грозный, знакомый ингушский писатель спросил меня: «А тебе не кажется, что в Грозном идет очень странная война… Ведь дорога на юг совершенно свободна и, как я знаю, именно по ней Дудаев получает оружие и боеприпасы…» Я не поверил и, прилетев в Моздок, начал уточнять, может ли быть такое на самом деле. Оказалось, да, может. Даже не одна, а две дороги связывали ополченцев Дудаева с их базами: свободно вези, что хочешь.

Но это еще не все! Уже в Грозном я узнал о радиоперехватах дудаевского штаба: речь шла о том, куда будут внесены 100 тысяч долларов как плата за оружие, которое должно быть сброшено с парашютами. Но не люксембургский же самолет пересек российское воздушное пространство?!

И это не все! По словам одного из высших офицеров, на вооружении дудаевской армии находятся автоматы АКСМ 94-го года выпуска с восемью магазинами, оптическим и ночным прицелом. Эти автоматы, как сказал мой собеседник, производятся в Туле и в Ижевске и до сей поры так и не поступили ни в армию, ни во внутренние войска.

Одни проливают кровь, другие на этой крови обогащаются.

Да, на войне как на войне: подонство и благородство, мужество и грязь — близко, рядышком. Но что-то в этой войне совсем нехорошее, нехорошее настолько, что все больше и больше прихожу к одной странной версии: а не была ли придумана вся эта история с независимой Чечней лишь для того, чтобы легче, удобнее, безопаснее было делать себе миллионные состояния? Не только тем, кто в Грозном, но и тем, кто в Москве? На нефти, на оружии, на золоте? Да взять те же фальшивые авизовки, которые принесли России ущерб на два триллиона рублей в ценах 92-го года. Их называют «чеченскими», но, уверен, невозможно было провести эту операцию без российских, московских банковских структур. Да и люди, которые сейчас официально Проходят по этому уголовному делу, живут — или жили — отнюдь не в Грозном и носят ну совсем чеченские фамилии: Горшков, Костючков… (называю лишь те, что уже звучали у нас же, в «Литгазете»).

Может, для того и нужна была такая Чечня и такой Дудаев? Чем иным объяснить, почему же он — раз уж такой враг России — до сих пор не лишен звания российского генерала? Почему свободно мотался по всему земному шару — не на баллистической ракете, а на самолете, пересекавшем воздушное пространство России? Почему и сами российские власти с ним время от времени заигрывали? Посчитал бы эту версию чистейшим бредом, если бы вдруг не нашел в Грозном один любопытный документ, который проливает свет на подпольную экономическую деятельность Чечни в России или., или России в Чечне.

Судите сами:

^{8 февраля 1993 г.}

КОНТРАКТ

Культурно-торговый центр «Эркээни» (Республика Саха), именуемый в дальнейшем «поставщик», с одной стороны, и Министерство финансов и экономики Чеченской Республики, именуемое в дальнейшем «покупатель», с другой стороны, договорились о нижеследующем:

1. ПРЕДМЕТ ДОГОВОРА:

«Поставщик» обеспечивает поставку в адрес «покупателя» золото 999 пробы в слитках в количестве 5000 (пять тысяч) кг по цене 556 000 (пятьсот пятьдесят шесть тысяч) рублей за один килограмм на общую сумму 2 780 000 000 (два миллиарда семьсот восемьдесят миллионов) рублей 00 коп.

ДОГОВОР ПОДПИСАЛИ:

От имени поставщика:

Генеральный директор Кривошапкин

От имени Министерства финансов и экономики Чеченской Республики Т. Абубакаров.

Как мне известно, сделка эта состоялась на одном из небольших аэродромов Азербайджана…

Грязная это штука, война. Совсем грязная. Возможно, правы те мои собеседники, которые сказали мне, что единственно «точечными» ударами российской авиации в Грозном были удары по банку и по Министерству финансов и экономики. Я уже ничему не удивляюсь. И тому, что оружие, на котором кто-то зарабатывает сейчас колоссальные деньги, будет последней операцией, после которой отпадет необходимость в самом существовании независимой Чечни.

А кровь льется. А война идет. И воюют люди, которые, как и всегда бывает в этих случаях, ничего не получат ни при победе, ни при поражении, а будут жить или погибнут лишь в качестве статистов этого грязного спектакля.

Мы застряли в пробке. Слева танки, справа танки. В воздухе гарь и копоть. Хлопки далеких выстрелов… Вдоль колонны военных КамАЗов бредет маленький черноволосый пацан. «Каша есть?» — кричит он водителю нашей машины. Азиатского вида водитель открывает дверцу и кричит пацану: «Нет каши, нет…» Пацан подходит к следующей машине, и еще к одной, и еще, скрываясь постепенно за поворотом.

Что же, мальчик, мы с тобой сделали…



Теперь о том, о чем я тогда не написал.

Во-первых, почему меня занесло в Чечню.

Употребляю слово «занесло» по следующим причинам.

Начиная с конца 80-х СССР стал полигоном для локальных войн на собственных окраинах. Вспомните: Карабах, Сумгаит, Тбилиси, Баку, Фергана, Осетия, Абхазия… Уже все и не припомнишь — в такой трясине мы очутились. Эти войны требовали своего освещения. Освещения — тех, кто должен их освещать: журналистов.

Подобного опыта ни у кого из нас, естественно, не было.

Да, правда, была война афганская, но репортажи с нее были специфическими: видишь, а сказать не можешь, знаешь, а должен молчать, можешь написать правду, а вынужден нести чушь про «ограниченный контингент» да про «интернациональный долг», выполнение которого, судя по подцензурным газетам и еще больше — по подцензурному телевидению, напоминало игру в «зарницу» в музыкальном сопровождении Иосифа Кобзона.

Даже, помню, о трагедии Сумгаита я узнал из любительской пленки, посмотреть которую меня, со всеми предосторожностями, пригласили в какую-то квартиру на окраине Москвы.

Иногда бывали и потрясающие информационные прорывы, как, например, у Юрия Роста, который первым на весь мир сообщил о новом оружии властей — саперных лопатках. (И то в собственной газете, то есть в «ЛГ», где мы тогда с ним работали, начальство испугалось публиковать его тбилисский репортаж, и он вынужден был отдать его Егору Яковлеву в «Московские новости».)

Да, а потом прорвало: был ликвидирован главлит, то есть цензура, осмелели редакторы — и вдруг откуда-то появилась целая команда военных репортеров, большей частью совсем молодых людей.

Я с интересом читал их репортажи с кровавых советских полигонов, но еще больше любил слушать их рассказы. И хотя они были удивительно похожи один на другой: запустили «иглу», попал на минное поле, пришлось самому взять в руки «Калашников» — от них веяло юношеским военно-романтическим задором, сродни молодому Симонову.

Но мне уже было тогда за сорок, и в журналистике к тому времени я проработал уже больше четверти века.

Доказывать самому себе, что не боюсь грохота войны, считал неуместным. Я нормально отношусь к опасным приключениям, и у меня их в жизни было немало, от Вильнюса до Белого дома, не говоря уже о родных бандитах и КГБ. Да я и не считал себя профессионалом в описании военно-полевых романов. Тогда они казались мне (возможно, в этом была моя ошибка) слишком локальными, затрагивающими интересы различных национальных элит, сводящих между собой кровавые счеты. Ну ладно, как-нибудь разберутся и без меня.

Но с Чечней было все по-другому.

Я чувствовал, что это и всерьез, и надолго, и что еще будет много крови и — много денег, что в московских, что в грозненских кабинетах.

Поэтому внимательно следил, что там происходит, читал, слушал, встречался с очевидцами, разговаривал и иногда спорил с различными российскими политиками.

И писал в «ЛГ» о том, что узнавал, в чем сомневался и с чем был категорически не согласен.

Заметок до 95-го года я не нашел, но скорее всего они были: просто я так и не научился свои статьи сохранять.

Но вот что нашел. Злой и нервный комментарий на первой полосе «Литгазеты»: «Услышим ли мы снова от Бориса Ельцина: „Простите меня, своего президента“»?

Он был вызван двумя событиями: Борис Николаевич, судя по этому тексту, вновь куда-то исчез и потом вновь возвратился (вот ведь была страсть у нашего президента к исчезновениям — прямо старик Хоттабыч! Даже со счету собьешься считать, сколько раз это было — по крайней мере, то, январское 95-го года, хоть убей — не помню).

И второй повод, конечно, Чечня, откуда приходили сообщения одно страшнее другого, хотя я тогда не подозревал об истинном масштабе трагедии новогоднего наступления на Грозный.

Вот что я тогда писал:

«Эйфория, неожиданно охватившая некоторые средства массовой информации в середине прошлой недели, лично меня повергла в состояние шока.

Какой это еще новый праздник придумали на нашей улице? Ах, наш президент, появившийся на вручении очередными послами очередных верительных грамот, выглядел „бодрым, уверенным в себе и полностью контролирующим ситуацию“? Ах, он обещал в течение нескольких дней прекратить военные действия в Чечне (день выхода „ЛГ“ — среда: ну, что там на дворе?) Ах, он снова с нами! Он наконец-то проснулся и увидел, что же происходило в период его затворничества, когда слова о „полном контроле ситуации президентом“ вылетали из неуверенных уст его помощников…

Да, естественно, политика и нравственность несовместимы. Но не до такой же степени!

И нет у меня сил поверить в то, что с того мгновения, когда мы увидели „бодрого и контролирующего ситуацию“ президента, одна, исписанная кровью, страница кавказской войны закончилась и открывается новая, незапятнанная, чистая…»

Увы, уже не поверишь, уже не утешишься и, боюсь, уже не простишь.

Меня умиляет — и как тут не вспомнить недавнее советское прошлое! — когда Олег Лобов в прямом телеэфире оправдывает гибель мирных жителей Грозного тем, что и США во время войны в Заливе «уничтожили триста тысяч не военных, а гражданских иракцев» (знакомые американцы за голову схватились, в каком сне приснилась нашему Секретарю Совета безопасности эта фантастическая цифра), или когда Андрей Козырев с глубокомысленным видом объясняет нам, людям, еще по-коммунистически доверчивым, что и США тоже не хуже нас используют свои вооруженные силы для разрешения своих внутренних конфликтов.

Ох, Америка! Что бы мы без нее делали? Откуда бы тогда еще черпали примеры наши политики?

Но почему же тогда они не вспоминают другие примеры из той же Америки?

Во время войны в Заливе (поддержанной тогда всем цивилизованным миром, и нами, кстати, в том числе) я оказался в Вашингтоне. И я помню не только разлитую по стране скорбь — больше десятка американских солдат погибли, случайно накрытые огнем собственной артиллерии, — их фотографии на первых страницах газет, их биографии, интервью с их родителями и друзьями, но и шквал возмущения по всей Америке, когда одна «точечная» бомба угодила в бомбоубежище, в котором находились мирные жители.

Что, наши ястребы забыли об этом?

Или — ближе, уже совсем рядом…

Судьба двух американских летчиков, сбитых в Боснии.

Не помнят? Не удивились, что лично президент Клинтон занимался их судьбами и вся Америка с напряженным вниманием следила, сумеет ли президент возвратить одного живого из плена и тело другого, погибшего там?

Всего двое… Капля в человеческом море, но все понимали, что не заметит президент этой капли — грош ему цена. Президент, которому до лампочки один-единственный попавший в беду гражданин, может ли он рассчитывать на доверие остальных своих граждан?

Слышу в ответ: но это тоже пропаганда, за которой стоит тонкий расчет и игра на популярность.

Думаю, и мы поняли бы своего президента, если бы в то время, когда громили российские военные городки в Грозном, когда захватывали в заложники офицеров российской армии, когда, наконец, Чечня не отдавала своих террористов, виновных в захватах самолетов, Россия бы вмешалась, провела военную экспедицию, заговорила языком силы.

Да, думаю, что поняли бы…

Но речь-то тогда шла именно о капле в человеческом море. А зачем ее замечать, если уже по-большевистски привыкли мерить все на десятки, сотни тысяч, на миллионы…

Помните, конечно же помните, когда на похоронах трех ребят, погибших возле Белого дома, Борис Ельцин сказал: «Простите меня, своего президента». Какой комок подступил тогда к горлу. Но — и гордость в сердце: вот. Наконец появился президент, достойный своего народа.

Где он, тот Ельцин?

Он скажет: «Простите меня, своего верховного главнокомандующего, за то, что посылал я на смерть необученных пацанов, в то время как элитарные части, в том числе и моя охрана, достигшая численности сорок тысяч человек, охраняли меня и мое окружение…»

Он скажет: «Простите меня, руководителя страны, за то, что у меня такой бездарный министр обороны и не могут его провалы оправдывать то, что он хороший партнер по теннису и мой сосед по новому дому в Крылатском…»

Он скажет: «Простите меня, председателя Совета безопасности, за то, что я наплевал на мнения своих советников и экспертов, а доверился сам уже не зная кому…»

Он скажет: «Простите меня, избранного вами президента, за то, что я доверил власть, данную мне вами, комердинерам и сторожам?..»

Боюсь, что теперь он уже промолчит.



Если я не ошибаюсь, газета с этим, повторяю, нервным и злым комментарием вышла в начале той недели, когда я улетел в ту свою первую чеченскую командировку.

Теперь, все-таки, почему я полетел…

Во-первых, уже в начале ноября 94-го события в Чечне начали развиваться так стремительно, что все яснее и яснее возникало ощущение какого-то ужаса, куда нас всех ввергли, и потому-то Чечня притягивала к себе, как в ранней юности на Кара-Даге тянуло заглянуть в пропасть.

Но была еще одна совершенно прозаическая причина, понять которую может только человек, сам причастный к журналистике, — текущий номер. Успеть, успеть, не опоздать…

Я работал тогда редактором отдела расследований «Литгазеты». В нашей стареющей и, увы, тогда уже затухающей газете лишь в нашем отделе работали молодые журналисты. И хотя специфика отдела была далеко не военно-репортерской, не просить же поехать под пули Анатолия Рубинова или Аркадия Ваксберга?

Вторым из отдела вызвался ехать Кирилл Б. — еще работая до «ЛГ» в «Комсомолке», он облазил множество горячих точек. Тем более что ему представилась возможность поехать туда в качестве то ли переводчика, то ли сопровождающего какую-то американскую делегацию. То есть за их деньги. (А деньги нищей «ЛГ» — это особая лебединая песня. И потому сколько раз нас выручали совместные проекты с богатенькими западными коллегами, когда их деньги и наши информационные возможности позволяли — чаще всего день в день с ними — печатать сенсационные материалы.)

Как я волновался, когда он улетел!.. Названивал в Назрань, просил Бориса Агапова, вице-президента Ингушетии, подстраховать нашего парня. Хотя как уж там, на войне, можно подстраховать…

Мы держали под его репортаж целую газетную страницу. До того момента, как держать пустую, ничем не заполненную полосу, уже становилось невозможным.

А он уже вернулся домой… Без репортажа.

— Ты подвел редакцию!.. Ты подвел меня!.. — помню, вопил я в телефонную трубку.

А он в ответ произнес слова, которые я и сейчас воспринимаю с обидой:

— Но не ты же давал мне денег на эту командировку!..

— Но у нас же команда… — вяло бросил я в ответ.

Да, и тогда мне надо было реабилитировать свой отдел.

Это, наверное, была еще одна из причин той командировки в Чечню, куда, честно сказать, мне ехать совсем не хотелось.

Мне было бы неинтересно писать об отступлениях одних и наступлениях других. Точно так же, как пули летят по степям. Вернее, по горам. Или — между гор.

Но одно мне было интересно: что могут делать в Чечне, в которой воюют, ребята из главного управления МВД по организованной преступности и из РУОПов?

Они же — не по этому делу… Во время войны дать приказ заниматься борьбой с мафией мог дать только сумасшедший. Или в Москве, там, в Кремле, не понимают этого? Если десятки военных академий и училищ не смогли создать команду генералов и офицеров для того, чтобы воевать, то, может быть, их лучше переквалифицировать в нормальных полицейских, а полицейских — в солдат?

Так я тогда думал, еще не понимая сути и сущности этой войны…

И я позвонил Михаилу Егорову, в то время — первому зам министра МВД и начальнику главка по оргпреступности.

— Михаил, мне надо в Грозный. Помоги мне выйти на своих, — попросил я его.

— Я тебя не пущу. Там тебя могут убить, — ответил он.

— Ты меня не можешь пускать или не пускать. Ты только помоги мне до них добраться…

Я почти дословно цитирую наш диалог.

— Ладно, черт с тобой… — ответил мне Егоров. — Скажи, когда ты летишь?

— Завтра утром… До Минвод…

— Тебя возьмут и привезут… Туда, к нашим.

Да, а потом было утро. Вернее, вечер и утро…

Да, вот еще что. В самом начале января 95-го я познакомился с Магомедом Угурчиевым. Тогда он работал в постпредстве Ингушетии в Москве. Где-то недели за две до этой командировки он пришел в «Литгазету». Во время январского штурма Грозного у него пропали два брата. Там, в Грозном, где он и его большая семья жили еще тогда, когда Грозный был столицей Чечено-Ингушской республики, и где они оставались жить и тогда, когда Грозный стал столицей независимой Чечни…

Рассказ его был страшен, и потому мы тут же напечатали крошечную заметку: «Исчезают люди»:

«В Чечне забирают мужское население. Берут их в основном представители Министерства обороны и МВД России, вывозят в Моздок, Ставрополь, Краснодар, Минводы. Там они находятся в изоляторах. Требуют от них, чтобы они признались в том, что они боевики Дудаева или шпионы Дудаева.

Вот факты, которые у нас имеются.

11 января задержали при выезде из Грозного ответственного секретаря ингушской республиканской газеты „Сардало“ Ибрагима Угурчиева. На сегодня известно, что он находится в следственном изоляторе.

Еще пример. Сотрудник Ингушводстроя Чингисхан Амирханов сумел сбежать из моздокского изолятора. Сегодня он находится в Ингушетии. Ему в изоляторе отбили все внутренние органы. Эту информацию нам дал управляющий делами Совмина Ингушетии Асхаб Яндиев.

Еще один случай. 5 января пропал младший брат Ибрагима Угурчиева — Адам Угурчиев».

Да, я все это слушал, писал, но, честно признаюсь, тогда сам еще не пропускал через сердце все эти несчастья, обрушившиеся на тысячи и тысячи ни в чем не повинных людей.

Да, и я летел вместе с Магомедом до Минвод (рейсы на все остальные города Северного Кавказа были уже отменены). Магомеду нужно было добраться до Грозного, чтобы найти следы своих братьев.

— Один брат даже не из Грозного, он живет в Сибири… Приехал в гости, а тут вдруг… Вышел из дома, его схватили… Где он теперь, как…

Слушая Магомеда, я тогда был уверен, что все будет в порядке… Найдутся братья… Отыщем… Не подозревая еще, что тысячи и тысячи людей канут в Чечне в безвестность. Так же, как и младший брат Магомеда, следы которого он не может найти по сей день.

Кстати, тогда, в полете, я услышал от Магомеда Угурчиева, как он представлял истоки всего российско-чеченского конфликта.

Дело в том, что он заканчивал московский Литинститут вместе с Яндарбиевым, который впоследствии сменил Джохара Дудаева на посту президента Чечни. Потом они долгое время занимали одну комнату в Союзе писателей Чечено-Ингушетии: один был консультантом по ингушской литературе, второй — по чеченской. (Вообще меня поражает, как много людей пишущих стали не описателями трагических событий, а людьми, о которых пишут: тот же Звиад Гамсахурдия, мой товарищ по «Комсомолке» Отахон Латифи, ставший одним из ярых таджикских оппозиционеров, Мавлади Удугов — как он сам сообщил мне однажды — провалился на журфак МГУ, а Шамиль Басаев, оказывается, пишет песни. Вот уж на самом деле, «как наше слово отзовется».)

И вот что я еще услышал от него тогда, в самолете:

— Казалось, что все делалось специально. При всей эйфории свободы, положение в республике было аховое: разгул преступности, экономический кризис, люди без зарплаты… Но как только популярность Дудаева падала, в Москве что-нибудь придумывали, чтобы ее поднять. То Верховный Совет призывал к экономической блокаде Чечни, то Руцкой требовал бомбежек Грозного. И каждый раз это происходило, когда рейтинг Дудаева приближался к нулевой отметке. И, как следствие московских решений, тут же его популярность резко возрастала…

Потом я еще не раз мог убедиться в подобной взаимосвязи московских политических решений с событиями в Чечне. Но честно признаюсь, до сегодняшнего дня я не могу дать себе ответ, где была заданность, а где — череда нелепых случайностей.

Но, наверное, так всегда и бывает в человеческой истории. Вспомним хотя бы насморк Наполеона, стоивший ему победы…

Ну, а тогда я летел в Минводы, приближаясь, приближаясь, приближаясь к манящему и пугающему миру войны.

Что, помню, меня удивило: среди моих попутчиков было много людей, которые через Минводы хотели добраться до Грозного, чтобы вывести оттуда своих родных и близких. Помню парня из Украины, по-моему, из Харькова. Он летел за сестрой. «А как же ты будешь добираться?» — спросил я его. В ответ он пожал плечами: «Я же не могу ее там оставить»…

Я понимал, что мне-то — куда легче. После звонка Михаила Егорова меня встретят. Меня привезут. Обо мне будут заботиться и меня оберегать.

Вообще-то при всех опасностях, которые случаются в нашей работе, нельзя эти опасности преувеличивать, а тем более — ими гордиться.

Все-таки журналисту легче, чем просто человеку без редакционного удостоверения, попадающему во всякие передряги. И потому, когда меня спрашивают, не боюсь ли я, не угрожают ли мне, и если угрожают, то как я на это реагирую, я отвечаю уже заготовленной фразой: «Этот вопрос для студента журфака».

Я на самом деле уверен, что наша профессия не опаснее жизни.

Да, а война все приближалась и приближалась. Вот уже выпущены шасси… Вот уже внизу игрушечные дома… Вот уже взлетная полоса… Трое в камуфляже возле трапа… «Пока, Магомед, надеюсь, что братья найдутся…» — «Удачи тебе…»

Мы ехали из Минвод в Моздок. О приближающейся войне напоминал лишь «Калашников» в руках у сержанта, который сидел на переднем сиденье военного «уазика».

— Ну как там? — спросил я у офицера из главка по оргпреступности МВД, которого послали меня встретить.

— Ничего хорошего… — ответил он и всю дорогу практически молчал, односложно отвечая на мои вопросы: «Да», «Нет», «Не знаю»…

Так начиналась моя первая чеченская командировка, впечатления о которой я довольно подробно изложил в статье, которую назвал: «За Родину? За мафию?»

О том, что не вошло в статью.

Первый вечер в Моздоке, где располагалась тогда главная военная база федеральных сил. Вагончик, в котором — штаб МВД. Знакомство с руководителем всех милицейских подразделений, начальником западносибирского РУОПа Юрием Прощелыгиным.