ВЕЛИКИЙ АЗЕРБАЙДЖАНСКИЙ ПОЭТ
Имя великого азербайджанского поэта Низами, его великолепный талант близки и дороги не только азербайджанскому народу, но всем народам Советского Союза, всему прогрессивному человечеству.
Великий азербайджанский поэт жил в двенадцатом веке. Историки свидетельствуют, что в те времена в Азербайджане были развиты ремесла и искусства, росла торговля, строились большие и красивые здания в Баку, Шемахе, Гяндже, Байлакане, Берда\'а. Было много умелых ткачей, ковродел о-в, мастеров, изготовлявших оружие и драгоценные предметы для украшения парадных одежд. Появились замечательные поэты. Иные из них жили при дворе тогдашнего правителя Азербайджана, пользуясь дарами самого владыки и его вельмож, дарами, за которые нужно было платить льстивыми стихами, восхваляющими жестоких угнетателей трудового народа.
Низами избрал жизнь совсем другого рода. Он жил вместе с народом, избрав своим оружием поэтическое слово.
Но в битве - победнее стяга оно.
И лучший боец, чем бумага, оно.
…Глашатаю слова открыты пути.
Где слову есть доступ, ноге не пройти.
…Без сердца - ты в нем не поймешь ничего,
Объясненье его - многословней его.
Доколь оно есть, ему честь меж людьми.
Да быть ему свежим в устах Низами!
Свои поэмы Низами направляет в адреса высоких меценатов, но сам отказывается от золотой клетки. Он живет в родном городе Гяндже. живет скромно, почти как дервиш. Нужда часто стоит у дверей его дома. Высокие ценители поэзии не очень-то расщедрятся, прочитав вызывающие стихи об их тиранствах и угнетении народа.
До нас не дошли подробности жизни Низами, но по отрывочным фактам мы можем представить себе этого сурового, неподкупного мыслителя, который выше на голову любого выдающегося своего современника. Он бросал вызов времени и победил его.
Он женится на рабыне, присланной в подарок, - это был вызов обществу. Рабыня в те времена - бесправное существо, которое само не может рассчитывать на счастье, разве что хозяин будет к ней милостив. Но Низами называет Афак своей женой перед всеми, вводит ее в свой дом и, больше того, пишет с нее портрет, дает ей в своем мире образов бессмертие, которого не дождались от него меценаты с мешками золота.
Поэта не могли купить или развратить роскошью дворцов. Ковры истлели в султанских дворцах, дворцы стали развалинами, сокровища исчезли в разных странах, а миру остались стихи, бессмертные сокровища человеческого гения.
И вот, спустя восемь столетий, мы берем его книги, его поэмы и входим в мир, насыщенный предельной силой глубочайшего творческого напряжения. Он прошел путь, как по гигантской лестнице, только вперед, только выше. Его вели беспримерная доблесть мастера, упорное стремление к великой жизни.
Вот она, его бессмертная «Хамсэ», что значит «Пятерица», - пять незабываемых человечеством поэм.
Мы раскрываем его «Сокровищницу тайн». Перед нами встают картины несправедливости и жестокости. С огромной силой отобразил он страдания простых угнетенных людей. Мы видим честных маленьких тружеников, которых спас от забвения великий поэт, увидевший в них гордость и силу души перед угрозами тиранов, для которых человеческая жизнь ничего не значила.
Мы, увлекаясь, следим за судьбой героев поэмы «Хосров и Ширин». Необыкновенные Хосров и Ширин даны, как обыкновенные в условиях своего времени. Исполинская фигура строителя Ферхада - один из величайших мировых образов. Это первый памятник человеку-творцу, новатору, искателю истины. В свете величественной любви Ферхада меркнет красота Ширин, как меркли перед ней драгоценные камни, брошенные им к ее ногам. Так велики сила и красота его творческого подвига.
Ферхад рушит скалы ради любви, останься он в живых - он разрушил бы ветхий мир, но его создатель - поэт, сам сын своего времени, и пределы его возможностей ограничены. Ферхад гибнет, и за ним погибают Хосров и Ширин.
И Низами устремляется к другим героям, которые взрывают порядок, ограниченный жестоким законом. Он создает поэму великой любви «Лейли и Меджнун». Для Лейли и Меджнун жизнь есть бесконечная ночь несчастья. Но они светятся в этой тьме, как рассекающие черное южное небо кометы, чей блеск до сих пор слепит глаза. Жизнь разделила их внешними событиями, но события их душевного мира заставляют содрогаться даже тех, кто подходит к ним с угрозами и попытками превратить их в обыкновенных смертных, смирившихся перед жестокой правдой жизни того времени. Они не смиряются, как не смирился Низами, продолжая искать дорогу к счастью для брошенного в бедствия человечества.
Еще выше подымается Низами по лестнице совершенствования, и новые горизонты открываются перед ним. Четвертая поэма его называется «Семь красавиц». Миражи жизни проходят в ней перед шахом Бехрамом. Он живет в мире фантастических образов, в семи дворцах, где текут рассказы о всем смешном и великом, о всем чудовищном и нежном, о всем добром и злом, где краски мешаются от белой до черной, где богатства всех видов предлагаются в пестрой веренице так, что можно потерять разницу между сказкой и жизнью, между сном и явью.
Низами не был бы верен себе, если бы он только соблазнился возможностью написать красивую сказку о красотах семи девиц и о том волшебстве, какое несут их чары. Нет, Низами был ученым, философом и гуманистом, передававшим всей образностью поэтического вдохновения самые сокровенные свои мысли. Низами вынимает из золоченых оболочек все возможности человеческого счастья, все соблазны, удачи и случайности, и снова оказывается, что простой пастух мудрее своего повелителя, а шах Бехрам не понимает великих задач, стоящих перед ним, как перед человеком, судьбой поставленным во главе народа.
Низами видит сквозь мрак своего времени далеко вперед, но горечь своего познания он пьет, как человек, припавший к ручью, до которого он дошел долгим путем, и ручей оказался горько-соленым.
И тогда остается мечта о будущем. Так возникает пятая великая поэма - «Искендер-намэ», поэма героя, мудреца, воина, искателя, неутомимого в своих поисках. Где же оно, счастливое, свободное, просвещенное человечество? Оно сияет там, впереди. Чтобы дойти туда, не хватит никакой человеческой жизни. Туда лежит путь лучших, туда может лететь только мечта. Но солнце этого будущего когда-нибудь осветит новое, лучшее, человеческое общество, о котором даже мечта - безумная смелость.
Известно, что Низами писал свои поэмы на персидском языке. Этот факт был не раз использован врагами азербайджанского народа, буржуазными историками, иранскими националистами, чтобы провозгласить Низами иранским поэтом, будто бы не имевшим ничего общего с его родиной - Азербайджаном.
Но это наглая ложь никого не обманет. Персидский язык в те времена имел на Востоке такое же значение, как латынь в Европе. Одновременно повсюду писали и по-арабски.
Родившийся в Азербайджане, в Гандже на родной почве развивший свой талант, питавшийся истоками народных сказаний, передававший характер народных героев, Низами всей жизнью и всем своим творчеством неразрывно связан с азербайджанским народом.
Он никогда не сомневался в его силе, в его великой правде, в его высоком назначении. Он жил гордо и честно. Его заповедь поэта была проникнута глубокой верой и правдивостью. Он писал:
Не отстраняйся от великих дел.
Настрой свой саз на благородный лад.
Кто спорит с жизнью, тем она далась.
Кто с поднятой проходит головой,
Тот человек бывалый, боевой.
Как зеркало, верна душа его,
Не отражает криво ничего.
А тот, кто чужд народу своему, -
Как бы закутал лживый лоб в чалму.
Он знал, что не жестокий палач двигает миром, что гуманный и стойкий боец всегда сильнее грубого деспота, что глубочайшая мудрость, как солнце, разгоняет тьму насилия.
Он любил свою родину горячей, признательной любовью. В его пейзажах Азербайджана эта синь небес, эти горы и леса выписаны тщательной, сильной, живописной кистью. Его негодующие строки против жестокости царской и сатрапской, его любовь к народу показывают нам всю силу его глубоко чувствовавшей души и ярость протеста против слепого и грубого насилия над слабыми и угнетенными.
Поэт не боится вынести приговор той силе, которая держала в своих руках жизнь и существование народа и самого поэта. Словами старика, приговоренного к смертной казни, словами, полными презрения, клеймит он в «Сокровищнице тайн» кровавого деспота-царя:
Перед старым и малым не зная стыда,
Ты грабишь деревни, сосешь города.
Я тот, кто пороки твои подсчитал,
В дурном и благом тебе зеркалом стал.
Ты в нем отразился таким, каков есть, -
Разбить это зеркало - малая честь!
Правдив я, пойми правоту моих слов!
А хочешь повесить - як смерти готов.
Когда Низами говорил о своей свободе и независимости, он подчеркивал, что они - продукт его труда, что он никому не протягивал руки за подачкой. Низами - патриот и гуманист, поэт большого дыхания, и его творчество было великолепным вкладом азербайджанского народа с сокровищницу мировой культуры.
Творчество Низами бессмертно. Его стихи идут, как караваны, во все страны света.
Они пришли и к нам, в нашу великую социалистическую эпоху. Мы видим, как человек у Низами вырастает в Человека с большой буквы, как его жизнелюбие сливается с нашим. Но, чтобы понять его глубже, надо подняться к вершинам его замыслов, Стоит только мысленно прикинуть, какие из поэм хотя бы прошлого века пройдут так свой восьмивековой путь, как пришли поэмы Низами. Тогда нам станет яснее его поэтический подвиг: его уменье обращаться с грандиозными замыслами, претворенными в произведения так сильно и так широко, его изображение высоких страстей, романтическая сила их, богатейшее уменье видеть большую жизнь, создавать благородные, героические характеры, уменье смотреть вперед, в грядущие столетия.
Низами был признан тонкими знатоками поэзии восемь веков назад. Сегодня он читается в школах, изучается в университетах, у него - миллионы читателей. Сегодня мы видим новый Азербайджан, преображенный советскими людьми, большевиками. Мы видим мастера Минге-чаура и Казан-мулаха, не уступающих Ферхаду, и девушек Дашкесана и Сумгаита, не уступающих по красоте Ширин, которые являются гордостью азербайджанского народа, нашей всеобщей гордостью.
Мы боремся за счастливое будущее всех народов, мы освободили человечество от самого свирепого врага - гитлеровского фашизма. Против реакции, против поджигателей новой мировой войны боремся мы ныне, сплачивая все народы вокруг знамени мира. И в этой борьбе Низами с нами. Недаром сказал он о себе:
Если через столетье спросишь: где же он?
Каждая строка поэта откликнется, как эхо: он здесь!
Поэтическое искусство буржуазного мира сползает в пропасть мрака, ибо моральная основа у него, как и у всей буржуазной культуры, гнилая, тлетворная.
В 1942 году, то есть в дни высшего напряжения борьбы, группа поэтов в Америке, в штата Техас, в Сан-Антонио, объединилась в общество «Поэтический ковчег». Они писали стихи и читали их только друг другу, потом прятали их в сейф, считая, что больше они никого не могут, заинтересовать по своим крайним индивидуальным особенностям. И в этом они правы, эти новые Нои. Их стихи ничего не объяснят и ничего не скажут человечеству, жаждущему живительных перемен и создания нового мира.
Низами не запрячешь в такой ковчег! Все ковчеги для него будут малы. Низами - великан из мировой семьи поэтических великанов. Потому он сегодня с нами - в походе и в мирном труде.
Николай ТИХОНОВ
Пока существует слово, слава да
будет от слова!
Имя Низами вечно юным да
…будет от слова.
Низами
ВВЕДЕНИЕ
На просторной зеленой равнине, на фоне панорамы гор Малого Кавказа и рисовавшейся вдали грозной цепи Большого Кавказа, высились мощные укрепления, стены и громадные башни. Стены представляли собой мозаику из цветного камня и\" кирпича. Булыжник серого, синеватого, красноватого и желтого оттенков был сложен елкой и прерывался тёмнокрасными и белыми кирпичными кладками. За стенами высились дворцы, караван-сараи, мечети, украшенные разноцветным глазированным кирпичом. Улицы были засажены громадными тополями. На десятки километров тянулись пригороды, утопавшие в зелени фруктовых садов, зарослей тута, этого спутника шелководства, и широко раскинувшихся виноградников. Среди этих насаждений журчали во всех направлениях бесчисленные арыки, питавшиеся быстрыми волнами Ганджа-чая. Такая картина должна была представляться глазам подъезжавших к Гандже путников.
В этом городе родился великий азербайджанский поэт Низами, здесь протекала его жизнь, здесь он скончался, здесь покоится и доныне его прах.
В середине XI века области, входящие теперь в Азербайджан, представляли собой довольно пеструю картину, распадаясь на множество мелких княжеств, о большей части которых у нас имеются лишь очень неполные и случайные сведения.
Области к северу от реки Куры находились во владении династии Кесранидов, имевших титул ширваншахов (князей Ширвана) и приписывавших себе происхождение от правителей домусульманского Ирана. Им же принадлежали и такие города, как Кабала и Шеки.
Областью Дербенда правили Хашимиды, но династия их в 1065 году оборвалась, и их владения отошли к Ширвану.
Область Ганджи (теперешний Кировабад) принадлежала обладавшей довольно значительной силой и угрожавшей даже Грузии династии Шеддадидов, бывших, как полагают, курдского происхождения.
Юго-западные части Аррана и часть южного Азербайджана находились под властью династии Раввадидов (979-1054).
В Нагорном Карабахе, в труднодоступных горных замках сидели христианские князья, называвшие себя громким титулом «царей Албании».
О жизни Азербайджана того времени сведений крайне мало. Есть основание полагать, что населен он был довольно густо, причем этнический состав населения был весьма пестрым. Тут были и древние обитатели этих мест - албанцы [1] , достигшие весьма высокого культурного уровня, исповедовавшие христианство и, возможно, даже имевшие свою письменность. Жили тут и грузины и армяне; весьма значительно были, вероятно, представлены иранцы, курды и др. Жили, несомненно, остатки арабских завоевателей, уже в значительной части утратившие свой язык. Были также представлены и некоторые тюркские, народы, проникавшие туда с различными военными отрядами.
Во второй половине XI века в жизни Азербайджана произошли крупные перемены. Хлынувшая в начале этого века из Средней Азии волна тюркского народа, гузов или огузов, достигла и Закавказья. Под предводительством вождей одного из входивших в состав этого народа племен - сельджуков - гузы сначала вторглись в восточные области Хорасана, где и столкнулись с «шахами Востока» - Газневидами. Сын знаменитого султана Махмуда Масуд пытался остановить их движение, но в 1040 году потерпел полное поражение, и гузы получили возможность почти беспрепятственно двигаться на юг и юго-запад. Большая часть Ирана была быстро захвачена гузами, причем почти всюду они управляли, налаживая союз между своей племенной аристократией и местными феодалами.
В 1055 году была взята столица халифата Багдад, и предводитель сельджуков Тогрулбек принял титул султана. Так возникла династия, получившая у историков Востока название «великих» сельджуков. Хотя со взятием Багдада сельджуки и сделались полновластными правителями всего халифата, но халифа не устранили; сохраняя за ним духовную власть, внешне как бы подчинялись ему, хотя на самом деле превратили его в игрушку в своих руках. Движение на запад продолжалось, в 1064 году, уже при преемнике Тогрулбека Алп-Арслане (1063-1072) [2]дружины сельджуков вступают в Закавказье. Властители Ганджи не могли сопротивляться их мощному натиску, и Шеддадиды признали себя вассалами сельджукского султана. Движение сельджуков привело их к столкновению с Византией, первый поход на владения которой был предпринят Алп-Арсланом еще в начале 1064 года. Решительное столкновение произошло в 1071 году, когда в бою при Малазгерде (28 августа) сельджуками была одержана полная победа над византийцами и взят в плен сам кесарь Роман Диоген. В следующем году Алп-Арслан скончался от раны, полученной во время похода в Среднюю Азию, и престол занял его сын Абу-л-Фатх Меликшах (1072-1092). Резиденцией Меликшах сделал Исфахан. Его: правление - эпоха наивысшей мощи сельджукского государства, достигшего такой силы благодаря осторожной и разумной политике везира Меликшаха, знаменитого Низам-ал-Мулька. При Меликшахе был, хотя и не особенно прочно, покорен и Ширван. Шеддадид был Меликшахом низложен, и Арран и южный Азербайджан передан сыну Меликшаха Мухаммеду, который сделал своей резиденцией Ганджу. К 1092 году владения Меликшаха достигли наибольшего расширения, но уже приближался конец могущества «великих» сельджуков. Осенью 1092 года наемным убийцей был убит Низам-ал-Мульк, уже до того в результате интриг при дворе вынужденный оставить свой пост. В ноябре того же года умер и Меликшах. Есть основание полагать, что он был отравлен кем-то из приближенных халифа ал-Муктади, которому стало известно, что Меликшах задумал его низложить.
После смерти Меликшаха более двадцати лет сельджукские князья ведут друг с другом бесконечные войны, приведшие к ужасающим опустошениям в южном Азербайджане. В 1105 году власть удается захватить сыну Меликшаха Абу-Шуджа Гияс-ад-дин Мухаммеду, носившему также и тюркское имя Тапар. Сельджукское владычество снова стало несколько более прочным. Однако обстановка в это время еще осложнилась значительным усилением тайного союза ассасинов, владевших неприступным горным замком в северном Иране и при помощи тайных убийц наводивших ужас на всех носителей власти. Кроме того, Мухаммеду приходилось принимать еще участие в борьбе с крестоносцами. Мухаммед главную опасность видел в ассасинах и потому прилагал все усилия, чтобы искоренить их и прежде всего овладеть их опорным пунктом, горным замком Аламут (Орлиное гнездо), неподалеку от Казвина. В 1118 году этот замок был осажден сельджукскими войсками; казалось, победа уже близка, но в апреле этого года Мухаммед, всего 36 лет отроду, внезапно умер. Можно думать, что и к нему протянулась невидимая рука тайного убийцы.
С его смертью раздоры вспыхнули снова. Его преемник Махмуд (1118-1131) был совершенно неспособен к управлению. Он все свое время отдавал бесконечным пирам и охоте и тратил огромные средства на соколов и охотничьих собак, для которых заводились ошейники и попоны, украшенные золотом и драгоценными камнями.
Махмуд умер молодым от полного истощения, вызванного пьянством и развратом.
При нем все уделы перестают подчиняться центральной власти, и страна опять распадается на враждующие друг с другом мелкие княжества. Пользуясь слабостью сельджуков, грузинский царь Давид II Строитель (1089-1125) в 1123 году овладевает Ширваном и доходит даже до Шемахи, Однако его сын возвращает Ширван его прежним владетелям ширваншахам Кесранндам и путем брака устанавливает связь между их династией и грузинским царствующим домом. Эта связь длилась до 1225 года, и в период с 1125 по 1220 год ширваншахи достигают наибольшего могущества. В это время они к своему прежнему титулу прибавляют еще и тюркский титул «великий хакан». К сожалению, хроника об этом периоде сообщает мало данных, и даже хронология ширваншахов уточнению пока не поддается. Мы можем только установить, что ширваншах Минучихр II (или, может быть, в местном произношении Манучихр) был современником халифа ал-Муктади (1136-1160) и правил тридцать лет, а его преемник Ахситан I (или Ахсатан), о котором нам дальше придется говорить в связи с биографией Низами, правил с последней трети XII века по начало XIII века.
Дербенд с конца XII по начало XIII века был отдельным княжеством. Его правители избегали связей с Закавказьем и предпочитали заключать союзы с народами, населявшими Северный Кавказ.
Арран, который в это время становится во враждебные отношения к Ширвану, попадает под власть ветви сельджуков, правивших Ираком. Несмотря на все опустошения, которые несли с собой феодальные войны, заселен он был в это время довольно густо. Это можно заключить из сообщения хроник, которые говорят, что во время большого землетрясения 1139/1140[3]года в Гандже погибло триста тысяч человек. Правда, по другим указаниям погибло двести тридцать тысяч, но даже и эта уменьшенная цифра показывает, что по тому времени это был весьма значительный город. Иракские сельджуки правили Арраном через посредство своих вассалов - Ильдигизидов, о которых нам еще придется говорить в связи с биографией Низами. Основатель этой династии Шамс-ад-дин Ильдигиз попал в рабство в стране кыпчаков, претерпел множество всяких злоключений и, наконец, достался иракскому сельджуку Мас\'уду (1133-1152), который привязался к молодому тюркскому рабу и дал ему высокую придворную должность. В 1136 году он уже становится - наместником южного Азербайджана, а при Арсланшахе (1161 -1177) получает громкий титул атабека [4] и становится хозяином всей страны. Из своих сыновей Джихан-Пехлевана он сделал великим хаджибом, то есть церемониймейстером, от которого зависело представление кого-либо султану, а другого сына - Кизил-Арслана - сипехсаларом, то есть главнокомандующим. В 1152 году Ильдигиз овладел Арраном и его столицей Ганджой и сделался самостоятельным правителем почти всего Азербайджана, ибо только Мерага оставалась во владении династии Аксонкоридов. К концу XII века власть потомков Ильдигиза уже начала слабеть. В 1195 году грузины овладели Ганджой, и хотя после их ухода правителем ее снова стал один из Ильдигизидов, но он выплачивал дань Грузии. Последний Ильдигизид, Узбек, для укрепления своей власти пытался даже заключить союз с заклятыми врагами сельджуков - ассасинами.
Упомянем еще, что Эрзинджаном, одной из областей Малой Азии, с конца XI века владела связанная со всеми этими правителями династия Маягупакидов.
Восстановить на основании имеющихся в нашем распоряжении материалов картину общественного строя Азербайджана XII века пока еще невозможно. Несомненно, что служилые люди сельджуков получали так называемые икта, то есть земельные наделы, которые не поступали в собственность награждаемого, но с которых он получал право собирать определенную сумму в качестве жалованья или пенсии. Весьма вероятно, что при этом держатели икта часто злоупотребляли своим правом и не довольствовались назначенной им суммой, а доводили население до полного разорения. Многочисленность икта приводила к большому раздроблению земельных владений и тяжко отзывалась на хозяйстве страны. Все же можно думать, что при сельджуках формы эксплуатации населения были несколько менее жесткими, чем в предшествовавшие эпохи. Вероятно, именно поэтому у позднейших авторов была склонность изображать сельджуков, особенно некоторых - из так называемых «великих» сельджуков, как правителей мягких и справедливых. Эту черту мы увидим даже и у Низами.
Азербайджан в это время обладал рядом крупных городских центров, как Ганджа, Шемаха, Байлакан, Нахичеван и Дербенд. Города эти, зачастую довольно густо заселенные, находились в зависимости от сельджукской феодальной аристократии. Однако население их все же пользовалось некоторой свободой, и такие группы населения, как купцы и ремесленники, обладали самоуправлением и сносились с феодальными властями через своих представителей. Кустарная промышленность и торговля стояли на довольно высоком уровне. Торговое значение такого города, как Ганджа, возрастало еще и оттого, что он лежал на торговом пути в Грузию. Население городов, как уже отмечалось, в этническом отношении было смешанным. Хотя основная масса городского населения и исповедовала ислам, но жили в городах также и христиане, причем особым стеснениям со стороны носителей власти они не подвергались. Это обстоятельство, как мы увидим дальше, также наложило свой отпечаток на литературу того времени. Можно предположить, что среди ремесленников существовали тайные союзы, ставившие себе задачей защиту своих членов от посягательств со стороны носителей власти. Союзы такого рода существовали в халифате еще ранее.
Как мы уже сказали, одним из самых крупных центров того времени была родина Низами - Ганджа. Развалины этого города расположены к северо-северо-востоку от Кировабада (новой Ганджи), на расстоянии около пяти километров от его центра. Горная река Ганджа-чай разделяет город на две половины; по правому берегу лежит большая, по левому - меньшая его часть. Вся площадь города окружена крепостными стенами и валами и равна приблизительно девяти-десяти квадратным километрам.
Левобережная часть окружена двойной стеной с полукруглыми бастионами. Эти стены сооружены из речных булыжников, скрепленных известковым раствором. Пространство между стенами - глубокий ров, когда-то наполнявшийся водой.
Береговые укрепления правобережной части еще более мощны и основательны. В их систему входят отдельные выступающие башни. Укрепление, видимо, выполняло двойную роль, весной, при разливе реки, защищало город от воды, а случае нападения врага со стороны реки представляло собой верную защиту. Общая длина её составляет около трех километров. К этой части города когда-то примыкало обширное предместье, тянувшееся в юго-восточном направлении и доходившее до старого кладбища, где сейчас находится гробница Низами.
Обе части города были соединены между собой тремя большими каменными арочными мостами, быки, дамбы и подступы к которым существуют я поныне.
Обследование развалин Ганджи, произведенное в 1938-1939 годах, показало, что правобережная часть города представляла собой основную, наиболее древнюю и богатую его часть. Раскопки обнаружили громадное количество предметов материальной культуры, в том числе высокохудожественную орнаментированную и украшенную рисунками керамику, повидимому, в значительной своей части производившуюся на месте. Было установлено также, что город имел водопровод из широких гончарных труб, крепко соединенных и защищенных от повреждения. Расколки кладбища показали, что среди могил есть как мусульманские (большинство), гак и христианские (предположительно армянские).
Относительно истории города имеются такие сведения. Армянский историк Моисей Каланкатуйский говорит, что Ганджа была основана уже после арабского нашествия, приблизительно около 845 года; персидский историк Хамдаллах Казвини относит ее основание к 853/854 году. Название свое она получила от древней столицы Азербайджана Ганзака, руины которой сейчас известны под названием Тахт-и-Сулейман (Трон Сулеймана). Арабский географ Истахри (Х-век) говорит, что Ганджа - маленький город на пути из Берда\'а в Тифлис (Тбилиси). Берда\'а, о которой нам придется еще дальше говорить в связи с одной из поэм Низами, в древности носившая название Партав, лежала на реке Тертере, около ее впадения в Куру. Уже в VI веке она заменила собой древнюю столицу Аррана (Албании), - Кавалак (у арабов - Кабала), которую арабы называли самым большим городом на Кавказе. Берда\'а при арабах была большим, цветущим городом, окруженным фруктовыми садами. Она бы да известна шелковыми изделиями, которые вывозились оттуда в южный Иран. В 943-944 годах ее завоевали пришедшие через Каспийское море русские дружины, владевшие ею около полугода. Военные действия отразились на ней крайне тяжело, ибо хотя арабский географ Мукаддаси (конец X века) и называет ее «Багдадом здешних мест», но говорит, что стены ее обрушились, а окрестности покинуты и опустошены. Во времена арабского географа Якута (начало XIII века) Берда\'а была лишь небольшой деревней, окруженной развалинами.
Можно думать, что подъем Ганджи начался именно с падения Берда\'а, то есть со второй половины X века. Что касается времени ее основания, то раскопки 1938-1939 годов заставляют полагать, что это место было заселено значительно ранее IX века. Мы уже говорили о землетрясении 1139/1140 года. Однако эмир Кара-Сонкор (умер в 1141 году) отстроил ее во всей се красе, а в XIII веке она считалась одним из самых красивых городов Передней Азии и «матерью городов арранских». Укрепления Ганджи были столь мощны, что когда в 1221 году под ее стенами появились монголы, они не решились напасть на город, тем более, что население его, привыкшее к постоянным столкновениям с соседней Грузией, было воинственно и отличалось мужеством. Монголы ушли, удовлетворявшись выкупом, состоявшим из денег и шелковых тканей. В\' 1225 году Ганджа была захвачена последним хорезмшахом Джелал-ад-дином. Но и в это воем я воинственный дух населения еще продолжал жить. Через несколько лет оно восстало и уничтожило весь находившийся в городе хорезмский гарнизон. В 1235 году Ганджа была взята монголами и сожжена. Хотя она и на этот раз была восстановлена довольно быстро, но с этого времени свое значение утратила и больше в истории роли почти не играла.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ АЗЕРБАЙДЖАНА В XII ВЕКЕ
Все дошедшие до нас произведения Низами написаны на персидском языке, который в XII веке был распространен на огромной территории, от западной Индии до границ арабских стран, в качестве основного языка придворной переписки и художественной литературы.
К моменту арабского завоевания на Переднем и Среднем Востоке ряд языков пытался занять место ведущего литературного языка. Во владениях Сасанидов господствовал так называемый пехлеви, или среднеперсидский, условная орфография которого скрывает под собой ряд различных диалектов; область Согда, имевшая центром Самарканд, пользовалась согдийским языком; восточные районы Средней Азии и Восточный Туркестан уже успели создать свою, условно называемую нами «уйгурской», письменность, позволявшую фиксировать различные языки тюркской системы.
Арабское завоевание положило конец этому развитию. Хотя все эти языки и не перестали существовать и даже применялись в канцеляриях покорившихся арабам местных правителей, но с области литературы их вытесняет язык ислама и его священной книги Корана - арабский.
Уже в середине VIII века халифат перенес парное страшное потрясение - восстание покоренных арабами народов Ирана и Средней Азии под предводительством Абу-Муслима, приведшее к падению династии Омейядов и установлению власти Аббасидов. Аббасиды вступили на халифский престол ценой значительных уступок местной аристократии. Они желали сближения с нею. Внешне это выразилось в том, что они отказались от прежней столицы- Дамаска - и соорудили себе новую столицу-Багдад, воздвигнутую около прежней столицы Сасанидов - Медаина. Результатом этого поворота в политике халифата было то, что окраины постепенно начали, фактически освобождаться от халифской власти и возникли первые почти независимые государственные образования на территории Ирана и Средней Азии. Из этих образований первым достигло весьма значительной мощи государство Саманидов, имевшее центром Бухару и Самарканд и основанное Исмаилом Самани в конце IX века. В первой половине X века Саманиды, кроме Средней Азии и Хорасана, подчинили себе уже и восточные области теперешнего Ирана - Систан и Кирман, значительную часть южного побережья Каспийского моря - области Гуртан и Табаристан, и всю область Рея - города, развалины которого лежат неподалеку от теперешнего Тегерана.
Саманиды внешне признавали власть халифов, называли их своими повелителями, всячески выражали им свое почтение, но фактически были совершенно независимы. Хотя арабская литература, изучение Корана и мусульманское богословие и процветали в их владениях, но родовая иранская аристократия в эту эпоху решительно подняла голову и всячески стремилась противопоставить арабскому влиянию и всему кругу так называемых «арабских наук» старые, доисламские традиции. Это привело к новому расцвету существовавших в домусульманском Иране наук - математики, химии, медицины, философии - и в связи с этим к повышению интереса к литературам: древнегреческой, пехлевийской, сирийской и индийской.
В области художественной литературы это движение привело к тому, что арабский язык начинает постепенно уступать свое место персидскому. Персидский язык этот, называвшийся тогда фарси или дари, имел, повидимому, уже в VI веке распространение от Балха до Бухары. Иранская знать, в годы наивысшего могущества халифата гнушавшаяся своего родного языка, называвшая его «грубым и мужицким» и всячески подчеркивавшая свое пристрастие к арабскому, в эпоху владычества Саманидов, наоборот, начала всячески поощрять этот язык и поддерживать поэтов, старавшихся доказать, что на языке дари можно создать художественные произведения, по красоте не уступающие лучшим созданиям арабской музы.
Результатом этого антиарабского движения явился мощный литературный подъем. Все лучшие поэты Средней Азии и Хорасана устремились в Бухару, и саманидский двор стал средоточием новой персидской литературы. Главой всей этой литературной школы стал один из величайших лириков мира - знаменитый Рудаки, родоначальник таджикской литературы (умер в середине X века). Из его произведений до наших дней сохранилось, к сожалению, очень немного (около восьмисот двойных строк). Но и это немногое показывает, что похвалы, расточаемые по его адресу средневековыми ценителями литературы, не были преувеличены. Это был величайший мастер слова, облекавший свои мысли в безукоризненную по своей классической простоте и четкости форму. Кроме лирических произведений, им было создано еще семь эпических поэм, к сожалению, не сохранившихся. Дошедшие до нас отдельные строки из его поэмы «Калила и Димна», построенной на материале индийского эпоса, говорят о том, что и эта поэма, несомненно, не уступала его лирике и была одной из лучших обработок этого сюжета, обошедшего все литературы мира.
Рядом с Рудаки подвизался погибший в расцвете лет Дакики (середина X века), страстный поклонник родной старины, все свои силы стремившийся отдать на ее воскрешение. Он задумал грандиозное творение - изложение в стихах всей легендарной истории иранских царей. Начал он свой труд с повествования о создателе религии древнего Ирана - Заратустре (греческая форма - Зороастр), но успел написать только около тысячи двойных строк, когда кинжал убийцы оборвал его жизнь. Завершить начатый им труд взялся знаменитый Фирдоуси (934-1021). Его «Шах-намэ» (Книга царей), одно из лучших созданий мирового эпоса, таким образом, тоже связана с литературным движением саманидской школы.
В конце X века саманидское государство рухнуло под ударами двигавшихся с востока тюркских завоевателей. Место Бухары заняла Газна, где находился блестящий двор грозного завоевателя - султана Махмуда (969-1030). Хоть Махмуд по происхождению был тюрком и с его воцарением власть перешла в руки тюркской военной аристократии, но официальным придворным языком и при нем остался дари. Стремясь воспроизвести при своем дворе все обычаи Саманидов, он также привлекал в Газну всех лучших поэтов своего времени. При его дворе выдвинулся ряд талантливейших поэтов, возглавлявшихся мастером пышной придворной оды - Унсури из Балха (умер в начале XI века). Поэты газневидского двора за образец для своего творчества взяли Рудаки и его школу, и все их усилия были направлены на то, чтобы не только сравняться с ним, но, если возможно, и превзойти его совершенством техники. Таким образом, первая половина XI века не только не ослабила роста персидской литературы, но еще более укрепила и расширила ее.
В середине XI века страны Переднего Востока были, как мы уже говорили, захвачены тюркским народом - гузами. Власть перешла к сельджукам. Сельджукские правители были почти все неграмотны и совершенно чужды мусульманской образованности. Поэтому им не приходилось помышлять о создании своей новой культуры. Явившись волей-неволей продолжателями газневидов, они должны были сохранить и их придворный язык. Но если владения Махмуда простирались на запад не далее Рея, то сельджуки захватили весь халифат. Распространяя свою власть, они тем самым содействовали и распространению персидского литературного языка. Нам известно, что вплоть до первой половины XI века в западных областях Ирана и Азербайджана делались попытки поднять местные диалекты до уровня литературного языка. Огромные достижения персидской литературы саманидской и газневидской эпохи доказали, что состязаться с персидским языком будет трудно. В результате язык этот воцарился в качестве основного литературного языка (языка художественной литературы) почти на всем протяжении огромных владений сельджуков. Местные диалекты были вытеснены. Получился любопытный исторический парадокс: расширение власти тюркской военной аристократии привело к распространению языка, первоначально не выходившего за пределы Средней Азии.
Проследить первые шаги появления персидского языка в Азербайджане мы пока не можем. Можно только констатировать, что в начале XI века в главном городе южного Азербайджана, Тавризе, уже появляется такой исключительный мастер персидского стиха, как знаменитый Катран ибн-Мансур.
Поэт этот родился в Шадиабаде, недалеко от Тавриза, вероятно, около 1010-1013 годов. Повидимому, он чуть ли не с детского возраста начал заниматься поэзией, ибо уже между 1029-1038 годами он выступает в качестве придворного поэта при Шаддадиде Абу-л-Хасане Али Лашкари, столицей, которого была Ганджа. Некоторое время Катран провел в Нахичевани при дворе Абу-Дулафа Деиранп, но затем вернулся в Тавриз и поступил на службу к представителю мелкой династии Бени-Раввад Дбу-Мансур Вахсудан ибн-Мухаммеду (1029- 1060) и его сыну Мемлан ибн-Вехсудану, которым и посвящена большая часть его пышных касыд (од). Страшное землетрясение 1042 года застало его в Тавризе, и он посвятил ему стихотворение, позволяющее думать, что это бедствие он видел собственными глазами.
Позднее он еще раз посетил Ганджу, видимо, уже - на склоне лет, и в этот приезд свой поднес оду Шеддадиду Фазлун ибн-ал-Фазлю, вступившему на престол в 1075 году. Дата смерти Катрана точно неизвестна. Можно полагать, что смерть настигла его в конце восьмидесятых годов XI века.
Стихи Катрана вплоть до XIX века на Востоке, да и у европейских ориенталистов, приписывались Рудаки. Удивляться этому не приходится, ибо Катрану удалось так точно воспроизвести стиль Рудаки, что отличить их не всегда бывает легко. Некоторая часть дивана (сборника стихов) Катрана показывает, что и с одами Унсури он был также хорошо знаком и иногда прямо пересказывал их.
Катрана трудно считать поэтом вполне оригинальным. Зависимость его от его хорасанских предшественников весьма велика. Все же, безусловно, это поэт талантливый. Стихи его с точки зрения формы безупречны, изобилуют своеобразными, подчас яркими и свежими сравнениями:
Когда на померанцевое дерево налетает ветер,
Ветви его от ветра и тяжести плодов сгибаются.
Словно бы они на военном смотре эмира
Склоняют перед ним головы в золотых шлемах.
Катран особенно искусен в так называемом в асфе - описании - и умеет дать яркую картинку на любую традиционную для поэзии того времени тему. Отметим еще одно любопытное место из его дивана:
Завидующий шаху - постоянно словно Ферхад.
Дающий ему добрые советы - постоянно словно Ширин.
Эти строки говорят о том, что предание о Ферхаде и Ширин, послужившее темой для одной из лучших поэм Низами, уже в середине ХI века было хорошо известно в Азербайджане, но, видимо, излагалось в несколько ином духе.
Катран был, вероятно, не одинок, можно думать, что при шеддадидском дворе были и другие поэты, но имен их история нам не сохранила.
Несколько более обширными сведениями мы располагаем о поэтах, группировавшихся вокруг ширваншахов Кесранидов. Насколько можно судить, главой и художественным судьей этого круга был Низамаддин Абу-л-Ала [5] из Ганджи, обычно связываемый с ширваншахом Манучихром (приблизительно середина XII века). При Манучихре он уже был главой придворных поэтов. Его рождение можно отнести к последней четверти XI века. О жизни Абу-л-Ала сведений почти нет, кроме рассказа об отношениях поэта с его учениками Фелеки и Хакани. Из произведений его сохранились только небольшие отрывки. Во всяком случае из его собственных слов явствует, что он считал себя признанным по заслугам главой ширванской школы. Он говорит:
Помыслы мои - туча, слова - жемчуг, сердце - море,
Язык - зазыватель на этот жемчуг, а эпоха - цена ему.
Таким, как я, обогнавшим всех сверстников,
Если гордятся жители Ганджи, то это уместно.
Если красноречивые подражают мне, подобает это,
Ибо ведь я же - предводитель всех поэтов.
По словам, и высоте, и силе, и чистоте стихи мои,
Подумаешь ты, - из огня, воды, земли и воздуха.
В этих строках в сжатой форме заключена вся поэтика эпохи. Слова - это отбор словаря, насыщение его редкими и трудными словами, найденными или в произведениях старых мастеров или в уже существовавших тогда специальных лексикографических пособиях.
Выбором слов определяется и высота стиля, то есть недопущение в стихе слов «подлых» - взятых из разговорного языка. Чистота - это чистота словарного запаса, а затем недопущение искажений, неправильных конструкций в угоду метру и, наконец, ясность самой фразы, делающая ее сразу же понятной. Сила - энергичность, вескость, подъем, вызывающий глубокое впечатление и создаваемый как подбором слов, так и соответствующей метрической конструкцией.
Но при всех достоинствах, которыми, повидимому, действительно отличались стихи Абу-л-Ала, его карьера при дворе ширваншахов была полна всяких неприятностей. Он испытывал на себе капризы и прихоти правителей, был вынужден отражать происки врагов, стремившихся оклеветать его и лишить привилегированного положения. Об этом он говорит сам в том же стихотворении:
Если, словно пламя и текучая вода, мое слово нежно и мощно,
То почему же, словно прах и ветер, я унижен перед всяким
сбродом?
Преславный боже! Насчитал я пятьдесят и пять лет,
Не дошел до шестидесяти, а согнулась моя спина в дугу.
Сгорбился я, словно ченг[6], и людям теперь
От меня уже не слышно ничего, кроме воплей и жалоб.
Из людей века за эту беспредельную жизнь
Не нашел я ни одного, в ком была бы прямота и верность.
Тысячи врагов завидуют мне, всякого рода
Тысячи людей покушаются на меня отовсюду.
Столь проницательный, как я, не будет оставлен в покое
завистниками,
Такой ученый, как я, не будет лишен врагов.
Во всех странах на небесах мой сан - словно луна.
Почему же в этой стране я померк, как Суха[7]?
То искажают мои стихи, А то плавают в моей крови.
Нет такой сплетни, которую бы обо мне не распространили.
Не осталось гнусной шутки, которую бы не сочинили обо мне.
А самое лживое слово, что сказали шаху:
Абу-л-Ала, мол, что у тебя глава собеседников
Сообщает о твоих делах твоим противникам.
Разглашает твои тайны врагам.
Клянусь рыданием Давида и стонами Ноя,
Клянусь бедствием Иова и непорочностью Иоанна (Предтечи)…
От тех пороков, которые мне приписывает лицемерие,
На всех сборищах и собраниях, при народе и с глазу на глаз,
Чист я! Как Мухаммед от обвинений неверных,
Свят я! Как набожный от посещения христианской Ка\'бы[8]
Из этих слов видно, что Абу-л-Ала был обвинен в государственной измене, в шпионаже в пользу врагов ширваншаха. Его положение при дворе делало вполне возможным то преступление, в котором его обвиняли. Политики того времени часто пользовались поэтами для таких целей. Но так как Абу-л-Ала не поплатился жизнью, а лишь утратил придворную должность, то нужно думать, что это обвинение, как он и говорит, было гнусной клеветой.
К старшему поколению ширванских поэтов относится и малоизвестный Изз-ад-дин Ширвани. О жизни его мы не знаем ничего. Известно только, что он современник Абу-л-Ала. Из стихов его пока найдены часть оды и одно рубай (четверостишие).
Вступительная часть оды посвящена описанию так называемой сабух - утренней попойки. Этот крайне строго осуждавшийся правоверием обычай был, видимо, в большом ходу при ширванском дворе, ибо оды наиболее выдающегося из ширванских поэтов - Хакани - полны воспевания этого обычая. В этой касыде особенно интересна такая строка:
Клянусь тем всеведущим, божественность которого признает
У возвестителя истин души даже и язык иррационального корня.
Под иррациональным корнем здесь разумеется сердце, лишенное знаний, из которого ничего нельзя «извлечь», как нельзя извлечь корень из -1. Этот корень арабские математики называли асамм, то есть «глухим». Но «глухим» называет Коран то сердце, которое не хочет слушать увещеваний. На этом основана тонкая игра слов. Мы не можем сказать, кто первый создал этот образ, был ли это Изз-ад-дин, или он существовал и до него. Интересно то, что этот образ имел широчайший успех. Он встречается и у Низами, а за ним у ряда среднеазиатских поэтов XII-XIII веков.
В последнем бейте (двустишии) этой оды поэт говорит так:
Клянусь, что раб твой новее не по доброй воле искал удаления
От свиты шаха, решением подобного солнцу, обликом подобного
луне.
Следовательно, Изз-ад-дин своей касыдой, как и Абу-л-Ала своим стихотворением, оправдывает себя перед шахом, пытается опровергнуть клеветнические слухи о том, что он как-то желает уклониться от выполнения обязанностей придворного поэта.
Таким образом, даже эти скудные фрагменты, сохранившиеся до наших дней, говорят о том, что поэтам при дворе ширваншахов жилось нелегко и что им непрерывно угрожали всякие кары со стороны капризного и жестокого повелителя. Мы увидим далее, что ширванские поэты следующего поколения почти все так или иначе пострадали от самодурства ширваншахов.
К более молодому поколению ширванских поэтов относится Абу-н-Низам Мухаммед Фелеки Ширвани. Жизнь его падает примерно на годы 1108 - 1146. Родился он в Шемахе, уже в юности проявлял большие способности к поэзии и через посредство Хакани попал ко двору ширваншаха. Его поэтический псевдоним - «Фелеки» происходит от слова «Фелек» - небосвод. Он выбрал этот псевдоним потому, что увлекался астрономией и даже составил труд по этой науке. При дворе Фелеки сначала имел успех. Дела поэта шли хорошо, он даже разбогател, но вскоре его постигла участь предшественников. В чем именно обвиняли Фелеки, установить трудно, но результатом этого обвинения явилось заключение его в государственную тюрьму Шабаран. Сколько времени он провел в заключении, неизвестно, но в одном из своих стихотворений он сам говорит, что тюрьма чуть не убила его:
Я был уже мертв, и из всех членов тела моего
Кости торчали, слоено буквы «лам».
Вероятно, и здесь обвинение почвы под собой не имело, ибо через некоторое время Фелеки был освобожден. Однако мучения, перенесенные им в тюрьме, так расшатали его здоровье, что вскоре после освобождения он умер, не дожив и до сорока лет.
Диван Фелеки состоит почти исключительно из пышных придворных од и содержанием не богат. Но зато в его творчестве одна черта, намеченная уже у Катрана, получила вполне отчетливое выражение - необычайное развитие поэтической техники, увлечение игрой словом, головоломными экспериментами над ним, превращающими стихи подчас в своеобразную загадку.
Вот пример игры слов в касыде, написанной по случаю перестройки ширваншахом плотины в Бакилане:
Была она [плотина] Бакилани, а теперь стала Накилани,
Так как шах перенес ее, чтобы небосвод удалил от нее ущерб.
Бакилани стала Накилани, когда перенес ее шах
С таким совершенством, чтобы небо отняло у нее недостатки.
Заковал он в оковы поток и «лан» от Бакилани отнял,
Осталась вечная плотина, а от нее поток исчез без остатка.
Что хотел сказать этими строками поэт? Шах восстановил плотину, перенес ее и сделал столь прочной, что поток ей уже не угрожает. Вот весь смысл этих строк. Но как это выражено? Почему плотина из Бакилани стала Накилани? Потому что шах перенес ее (по-персидски наклкард, то есть новое название выведено из основы глагола накл). Но и этого мало. Слова «Бакилани» и «Накилани» арабским шрифтом пишутся одинаково. Вся разница только в том, что у первого слова первая буква имеет точку внизу, а у второго - сверху. То есть он это сделал так легко, как легко перенести точку у буквы снизу вверх. Заметим при этом, что Накилани ничего не значит и введено только ради этой игры начертаниями. Далее, шах у Бакилани отнял «лан». Получается слово баки, означающее «вечный».
Хотелось бы обратить внимание читателя на характерный дух этих стихов. Тема для поэта исключительно выгодная. Тут можно было дать яркую картину борьбы человека со стихией. Но поэт даже и не пытается делать этого, а довольствуется схоластической игрой буквами и слогами, без сомнения, остроумной, но сугубо рассудочной.
Вместе с тем не нужно думать, что Фелеки не умел иначе выражать свои мысли, что такова была направленность его ума. Судя по всему, таковы были требования заказчиков, то есть придворных кругов, где поэзия служила в это время лишь для забавы. Когда поэт писал на волновавшую его тему, он находил и нужные слова и яркие образы, как показывают стихи, написанные им в заключении.
Стихи эти полны искреннего чувства. Поэт говорит, что причиной постигшей его беды был его достаток, то есть ему позавидовали, навлекли на него гнев и, воспользовавшись опалой, прибрали к рукам его имущество.
Если увлечение формальной техникой у Фелеки резко возросло, то кульминационной точки оно достигло у крупнейшего ширванского поэта Афзал-ад-дин Бадиля Хакани Ширвани. Родился он в Ширване около 1120-1122 годов. По происхождению он был связан с городским трудовым населением. Его дед был ткачом, отец - плотником. Мать - кухарка, христианка несторианского толка, попавшая в плен к мусульманам и перешедшая в ислам. Исключением в семье Хакани был брат его отца Кафи-ад-дин Умар - врач и выдающийся ученый, родившийся около 1105 года. Отец не хотел, чтобы Хакани учился. Он мечтал, что мальчик пойдет по стопам своего деда. Но дядя, видя его исключительные способности, взял его к себе в дом и не только учил, но и посвятил себя его воспитанию.
Дядя занимался со своим воспитанником всеми науками, какие только знал, начиная с чтения и письма и кончая философией и богословием. Он же, вероятно, ознакомил его с поэтикой.
Окончательную отделку талант Хакани получил в руках такого опытного и искусного поэта, как Абу-л-Ала. Старый мастер посоветовал начинающему поэту принять тот псевдоним (техал-лус) - Хакани, под которым он стал впоследствии широко известен. До этого он подписывал свои стихи Хакаики. Хакани - означает «хакановский», «принадлежащий хакану», от титула ширваншаха «великий хакан». Иначе говоря, Хакани как бы связывает себя с этой династией, закрепляет себя за ней.
Абу-л-Ала привязался к своему талантливому ученику и даже породнился с ним, выдав за него свою дочь. Но когда положение Хакани при дворе упрочилось, между учеником и учителем произошел разрыв. Кто был виноват в этой ссоре, сказать сейчас трудно. Мы уже видели, какая атмосфера клеветы и интриг царила при ширванском дворе. Задетый какими-то сплетнями, Хакани позволил себе написать сатиру на своего учителя. Абу-л-Ала ответил на нее весьма резким четверостишием, Хакани обрушился на учителя в еще более резких выражениях. Абу-л-Ала написал сатиру, в которой упрекал ученика в неблагодарности. На это Хакани ответил стихотворением, полным площадной брани и, что еще хуже, обвинявшим старика в принадлежности к тайной организации ассасинов, что было уже явной клеветой. Нужно помнить, что страшнее этого обвинения в это время не могло быть ничего. Получается впечатление, что Хакани пытался отделаться от учителя посредством такого доноса.
В 1156 году Хакани совершил паломничество в Мекку (хаддж), вернувшись из которого закончил около 1157 года свою единственную крупную поэму «Подарок двух Ираков». Путешествие позволило ему ознакомиться с рядом городов и стран, и после возвращения Ширван с его атмосферой клеветы, доносов, зависти и сумасбродства беспощадно жестоких правителей ему показался душной, затхлой тюрьмой.
Тюрьма для меня - жилье мое,
Каждый волос на теле - приставленный ко мне доносчик.
Из путников, странствующих по миру, ко мне
Не допускают даже и ветра.
Горе мне, если я хоть шаг ступлю на дорогу!
Увы мне, если я хоть раз вздохну от глубины сердца!
Злоречивый доносчик завяжет узелком этот вздох,
Запечатанным снесет его к его величеству шаху.
Хакани чувствует, что в этих условиях, особенно после поездки, ждать добра не приходится. Судьбы его предшественников весьма убедительно показывали, как ширваншахи отплачивают верным слугам за все их труды. Он мечтает об одном - скорее, скорее бежать из Ширвана, бежать куда-то, где можно будет открыто говорить о своих мучениях. Он обращается к солнцу:
Ты болеешь тоской по Хорасану[9],
Я связан этой страной тирании Ширваном,
Ты изгнано оттуда по навету,
Где твоя родина и место твоего рождения.
Я - в тоске от бедствий своей родной земли,
Сердце у меня в жару лихорадки, глаза покрыты влагой.
Мы - два, обладающих пламенным сердцем, пораженных горем.
Два желтолицых, терзаемых лихорадкой.
Поэт мечтает о тех местах, которые посетил во время путешествия:
Ранее, когда эмир века
Освободил меня от заточения в Ширване,
Пустился я в степь странствий
На полудохлой кляче стремления моего.
От погибельных берегов моря Ширвана
Искал я в Ираке цель души.
Приоткрывает он и причины своей тоски:
Бельмо на глазу у моей судьбы,
Изрыто оспой лицо моей воли.
Что такое это бельмо? Горе века.
Что такое эта оспа? Зло Ширвана.
Я - словно вол на тесной мельнице,
Вращающийся вокруг точки беды,
Израненный плетью времени.
На шее веревка, глаза завязаны.
Тот вол на мельнице, смотри, весь год
Все кружит и кружит. Ни радости, ни удовольствия!
Перед ним сочный корм и влажные ясли,
Да недостает у него голова до ясель.
От него до желанной пели не больно далек путь,
Только не достать ему рукой до цели.
Нам кажется, из этих слов можно заключить, что ширваншах Ахсатан I был жесток к своему придворному поэту. А в это время слава его пышных од уже успела разлететься по миру. Им начинали подражать и в Хорасане и в Средней Азии. Хакани, конечно, мог бы найти среди сельджукской знати или в Хорезме самый теплый и радушный прием.
Но освободиться от опеки ширваншаха было не так просто. Случилось то, чего Хакани ожидал. Шаху доложили, что поэт ропщет на свое положение. Этого было достаточно, и он попал в ту же тюрьму Шабаран, которая загубила Фелеки. Сколько времени он провел в тюрьме, неизвестно. В заключении он написал ряд «тюремных элегий», - пожалуй, наиболее интересных из всех его произведений. Среди них особенно любопытна одна, обращенная к византийскому императору Андронику Комнену, которого Хакани умоляет заступиться за него. Поэт, очевидно, исходил при этом из той мысли, что, будучи сыном христианки, он может рассчитывать на заступничество христианина. В касыде этой Хакани стремится показать, как хорошо он знаком с христианскими учениями. В ней он играет и терминами домусульманской религии Ирана - зороастризма. Касыда доказывает, что сущности зороастризма поэт не знал совершенно, но что в области христианских учений он обладал весьма обширными знаниями. Возможно, что эти знания он получил еще в детстве от матери, а может быть, тут играло роль и соседство христианской Грузии.
Помогла ли ему эта ода или другие неизвестные нам обстоятельства, но между 1171- 1179 годами он уже был свободен, ибо в этот промежуток совершил второй хаддж, из которого, несмотря на всю неприязнь к Ширвану, все же снова вернулся на родину.
Дальнейшая судьба его неизвестна. Мы видим его далее в Тавризе, откуда он тщетно старается вырваться в желанный Хорасан. К этому времени поэт потерял жену и обоих сыновей и остался совершенно одиноким. Он удалился от мира и в эти годы создал ряд дидактико-мистических од, полных презрения к жизни.
Дата смерти Хакани точно неизвестна, предположительно ее относят к 1199 году.
Диван Хакани состоит преимущественно из пышных од как на персидском, так и на арабском языках. Не подлежит никакому сомнению, что эти оды - кульминационный пункт развития придворной поэзии в Закавказье. Чтобы понять положение, в каком находился Хакани, надо вспомнить следующее.
Говорят, что один эмир просил у арабского поэта Саламы ибн-Джандаля (жившего еще до VII века), чтобы он прославил его подвиги. Поэт ответил: «Соверши - и спою». То есть: пока тебя восхвалять еще не за что. Во времена Хакани так ответить было уже невозможно. Кто бы ни был заказчик, нужно было найти возможность превознести до небес его, почти всегда воображаемые, заслуги. Касыды Хакани адресованы десяти различным правителям, тут и ширваншахи, и хорезмшахи, правители Табаристана, иракские сельджуки, правители Дербенда, Шемахи, Ильдигизиды и даже византийский кесарь.
Но характерно, что большая часть этих адресатов в истории почти никаких следов не оставила и, видимо, ничем особенно замечательна не была. При таких условиях неудивительно, что и сказать о них было нечего, и поэт волей-неволей все внимание должен был уделять форме. Та головоломная игра, которую мы уже видели у Фелеки, здесь доведена до такой изощренности, что читать Хакани может только очень искушенный читатель, способный разобраться во всем этом хитросплетении литературных и мифологических намеков и терминов, собранных из всех областей тогдашнего знания. Хакани не хочет повторять сравнения, уже употреблявшиеся поэтами хорасанской школы. Он ищет новизны и приходит к образам, поражающим неожиданностью. Вот как поэт описывает реку Тигр:
Ты видишь, как пена изо рта наворачивается из губы
[берега] Тигра,
Словно бы от жара вздохов его у него столько пузырей