Ф. М. Лурье

НЕЧАЕВ: СОЗИДАТЕЛЬ РАЗРУШЕНИЯ

Автор выражает глубочайшую благодарность сотрудникам Государственного архива Российской Федерации, Российского государственного исторического архива, Рукописного отдела и Музея Института русской литературы РАН, Отдела рукописей Российской государственной библиотеки, Российского государственного военно-исторического архива, Российской национальной библиотеки. Особенно признателен автор Б. Ф. Егорову, Б В Аверину, Ю. В. Артемьевой, С. И. Вареховой, Е. К. Крандиевскои, В. С. Логиновой, И. В. Мулиной, О. Я. Новиковой, А. В. Петрову, С. В. Радванецкому, М. В. Сидоровой и всем, кто содействовал выходу этой книги.




От редакции

Предвидим, что появление в тысячетомной серии «ЖЗЛ» биографии лидера «Народной расправы», свободолюбца-фаната Сергея Нечаева с его жестким сектантским кодексом революционера и убежденностью, что сильная личность имеет право преступить закон и мораль, вызовет споры, несогласие и даже критику со стороны определенного круга наших читателей. Тем не менее издательство сознательно делает этот шаг.

Действительно, на протяжении многих лет пафос знаменитой серии биографий был связан прежде всего с положительными примерами служения героев «ЖЗЛ» своему призванию, людям, Родине. Серия воспитывала, увлекала утверждающими добро и созидание жизнеописаниями подвижников. Так было и так, безусловно, будет, ибо просветительская миссия «ЖЗЛ» остается приоритетной.

Уместно вспомнить, что в известный период серия «ЖЗЛ» пополнилась целым рядом биографий «пламенных революционеров» по определению времени. И в данном случае авторами выдвигались обычно на первый план действия по созиданию «нового общества». Очевидно, что сегодня, когда с течением времени четче просматриваются лица этих героев, авторы биографий скорее всего избрали бы иной идейный ракурс, но всему свое время, и в этом смысле биографическая серия отражает идеи, настроения, убеждения, предвидения и… заблуждения своего времени.

И все же, возразит пристрастный читатель, С. Г. Нечаев — «созидатель разрушения» и, значит, фигура с очевидным знаком минус.

Безусловно, молодой человек, проживший всего тридцать пять лет, из них почти десять проведший в одиночке Алексеевского равелина Петропавловской крепости, — отрицательный герой. Но он — знаковая фигура российской истории. Ею идеи оказали огромное влияние на умы революционно настроенной молодежи. Активно действуя за границей, связываясь с Бакуниным, Огаревым и получая материальные средства на революционную деятельность, он на какое-то время ввел в заблуждение относительно масштабов своей личности и размаха «освободительного» движения в России даже прозорливого Герцена. Общеизвестно, что материалы нечаевской истории послужили Ф. М. Достоевскому основой для романа «Бесы», в котором гениальный писатель предостерегал об огромной опасности появления людей, подобных Сергею Нечаеву. Но нет пророка в своем Отечестве…

Разгул терроризма в современном мире показывает сугубую актуальность изучения фигуры С. Г. Нечаева, и это обстоятельство сыграло немаловажную роль в решении издать биографию этой знаменитой со знаком минус личности именно в серии «ЖЗЛ».

В заключение еще раз вернемся к вопросу о названии старейшей российской книжной серии и правомерности включения в ее состав того или иного героя. Мы уже неоднократно предупреждали своих читателей: замечательность (знаменитость) наших героев вовсе не подразумевает их положительность. Отождествлять два этих понятия — откровенное заблуждение; ни основатель серии Ф. Павленков, ни ее продолжатель М. Горький не вкладывали в название биографической библиотеки подобного смысла (примеры тому: «Лойола», «Торквемада», «Лютер», «Иван Грозный», «Ротшильды», «Наполеон», «Талейран» и многие другие издания). Так что нелепо требовать этого и от современных издателей. В конце концов «ЖЗЛ» существует уже свыше 110 лет именно как светская серия, а не библиотека житийной литературы.

Надеемся на понимание и благосклонность наших читателей. До новых встреч. Со своей стороны постараемся сделать все, чтобы они были по возможности частыми и всегда непременно интересными и полезными.

Слово к читателю

Автор биографической книги о «созидателе разрушения» убедительно показал, что особенности государственной политики и социальные условия, формирующие личности, подобные Сергею Нечаеву, возникли задолго до появления в российском освободительном движении сообщества «Народная расправа», как реакция на давление абсолютизма.

Когда правительство подозрительно относится к любому проявлению самостоятельности в мыслях и поступках, когда даже мнение, не совпадающее с мнением властей, оказывается криминальным, то укрепляется и развивается полицейско-жандармская команда, а за ней — сыск, шпионство, доносительство и как высшая (или низшая?) точка нравственного падения — провокаторство, подталкивание подозрительных лиц и групп на совершение явно антиправительственных поступков. А такое не может не соприкасаться с уголовщиной, ибо в условиях секретности и всесилия легко прийти к поборам, к присвоению казенных сумм, к преследованию личных, а не государственных врагов, к целому спектру подлогов и подлостей. В России достаточно ясно понимали этот уголовный душок в деяниях жандармерии и полиции: например, для петербуржцев не было секретом, что известный деятель николаевского Министерства внутренних дел И. П. Липранди, получив значительную сумму денег на выкуп у книгопродавцев всего тиража криминального «Карманного словаря иностранных слов», составленного осужденным Петрашевским, просто конфисковал книгу, а деньги присвоил.

Чем сильнее репрессии, тем больше уголовщины в карательных органах. М. Е. Салтыков-Щедрин в «Современной идиллии» великолепно изобразил перепуганных слежкой интеллигентов, дошедших до желания совершить какое-нибудь уголовное преступление, чтобы доказать свою политическую благонадежность. Обычно это трактуется в духе сказанного в начале данного предисловия: в репрессивном мире уголовникам — снисхождение, политическим — суровая кара. Но можно истолковать замысел и в другом ракурсе: если будем уголовниками, то приблизимся к правителям, нас не сочтут чужаками…

Ф. М. Лурье, занимаясь истоками, совершенно естественно обратился ко всем этим полицейско-жандармским темам и опубликован книгу «Полицейские и провокаторы» с подзаголовком «Политический сыск в России. 1649–1917» (СПб.: Час пик, 1992; М.: «Терра», 1998). Автор относительно подробно рассмотрел историю дореволюционного сыска, а главное внимание уделил трем знаменитым провокаторам: Дегаеву, Гапону и Азефу.

От этого труда Ф. М. Лурье закономерно перешел к теме предлагаемой книги, так как больше всего в нашей истории его интересуют нравственные аспекты. Дело ведь в том, что антиправительственное, в крайнем варианте — революционное движение в условиях деспотического строя тоже базируется на тайне, на секретности. А любая закрытость активных систем способствует прямо-таки эпидемическому росту нарушений нравственных норм, выработанных человечеством, а от таких нарушений — прямой путь к уголовщине.

Человек сложен, в массе своей отнюдь не примитивно добр, как проповедовали просветители. В нем есть всякое, разные люди являют разные пропорции добра и зла, ума и чувства, общительности и автономности, самоуверенности и робости. И есть люди, у которых какие-то свойства доминируют.

Причины, создающие бунтарские характеры, могут быть очень разные: зависть ко всему и вся; комплекс неполноценности; авантюризм, желание любым способом обогатиться или каким-нибудь образом проявить себя; жажда власти… Список можно продолжать. Главное, что такие характеры весьма шатки в нравственном смысле: чем больше страсти и фанатичного стремления, тем скорее человек может переступить через моральные запреты.

Все перечисленные выше качества могут принадлежать разным лицам, а могут и объединяться в одном человеке. И среди революционеров всех стран и эпох подобные типы, то есть бунтари, составляют большинство. Впрочем, включающие в себя весь комплекс отмеченных черт довольно редки, но они особенно опасны.

В околодекабристской среде, кажется, всего два-три человека могут быть зачислены в группу безнравственных авантюристов: Дмитрий и Ипполит Завалишины и Роман Медокс (см. о них в статье Ю. М. Лотмана «О Хлестакове», перепечатанной из тартуских «Ученых записок» в книге ученого «В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь», М., 1988, и в первом томе его «Избранных статей», Таллинн, 1992).

Вокруг Петрашевского тоже наберется два-три человека с комплексом авантюризма или зависти (см. о них в моей книге «Петрашевцы», Л., 1988). Наиболее колоритен из них В. П. Катенев, в минуту откровенности признавшийся, что подростком увидел, как на окраине Петербурга народ восторженно приветствовал императора, и поклялся, что любыми способами добьется, чтобы и его встречала ликующая толпа.

Два-три человека найдется и среди «шестидесятников», среди поколения Чернышевского и Писарева. Но, конечно, всех перещеголял, всех затмил главный объект предлагаемой книги, С. Г. Нечаев. Он даже персонажей романа Достоевского «Бесы» затмевает. А ведь, как известно, в основу сюжета «Бесов» положено нечаевское дело; да еще Достоевского много лет обвиняли в клевете на революционеров; куда там! Реальная жизнь Нечаева демонстрирует такие бездны, что теперь можно бы упрекать писателя в некотором приглаживании-приукрашивании темных сторон действительности…

Нечаев собрал в себе весь комплекс перечисленных черт, добавив к ним немало других бесовских качеств, полученных, видно, от природы, но взлелеянных и распустившихся в соответствующей благоприятной среде. Ведь не одиночкой он был, вокруг него находились живые люди, но большинство-то из них, по крайней мере — на первых порах, не оттолкнуло его, не ужаснулось. Значит, были точки соприкосновения, была солидарность. Такие люди нужны революции.

Исследования о Нечаеве стали появляться еще до Октября 17-го года. Известно несколько публикаций в эмигрантской печати, а после 1905 года стало возможно обнародование трудов и в России. П. Е. Щеголев в журнале «Былое» (1906, № 7) напечатал статью «С. Г. Нечаев в Алексеевском равелине» (за нее он чуть не сел в тюрьму!), В. Ф. Цеховский в 1907 году выпустил компилятивную книжку «С. Г. Нечаев». Но настоящий бум начался после 1917 года: одна за другой выходили статьи и книги (отметим книги Р. М. Кантора «В погоне за Нечаевым», Л., 1925 и А. Гамбарова «В спорах о Нечаеве», М; Л., 1926), в розовом цвете рисовавшие облик героя. Наивная апологетика доходила до прямого связывания Нечаева с идеями и делами партии Ленина-Сталина; например, книга А. Гамбарова заканчивалась таким пассажем: «Как отдаленного предшественника русского большевизма, история его не только реабилитирует, но она давно уже его реабилитировала». Конечно, важно, что в ряде изданий были опубликованы ценные архивные материалы: см., например, сборник, подготовленный Б. П. Козьминым, «Нечаев и нечаевцы» (М.; Л., 1931). Кстати, это последний труд тех лет о Нечаеве — дальше наступила полоса многолетнего молчания. Она была прервана книгой А. И. Володина, Ю. Ф. Карякина, Е. Г. Плимака «Чернышевский или Нечаев?» (М., 1976), слава богу, не апологетической, но она мало что добавила фактического к прежним публикациям.

И вот перед нами — первая обстоятельная документальная монография об известном деятеле революционного движения. Написана она не предвзято, спокойно; автору, наверное, хотелось подчеркнуть, что острый детективный сюжет говорит сам за себя, что черты Нечаева лучше всего раскрываются не в публицистических декларациях исследователя, а в документах и фактах. Ф. М. Лурье проштудировал и использовал всю доступную ему печатную продукцию, где только можно было найти какие-либо сведения о Нечаеве, серьезно пропахал шесть московских и питерских архивов и извлек из них громадное количество ценнейших новых документов, впервые предлагаемых читателю (Военно-исторический архив — РГВИА; бывший архив Октябрьской революции, ныне — ГАРФ, с фондом III отделения; бывшая «Ленинка», ныне — РГБ; бывшая питерская «Публичка», ныне — РНБ; Пушкинский Дом; исторический архив — РГИА).

Феликс Моисеевич Лурье (род. 1931) — сын известного историка революционного движения М. Л. Лурье, погибшего на фронте в 1941 году. Сын вначале из-за житейских обстоятельств не пошел по научным стопам отца: с четырнадцатилетнего возраста он вынужден был работать на заводах и стройках, чтобы кормить осиротевшую семью (одновременно учился в вечерней школе). В 1956 году окончил Горный институт и много лет трудился на шахтах и в различных строительных организациях. В 1977 году успешно защитил диссертацию. Но отцовское дело привлекало его все больше и больше, Ф. М. Лурье с головой ушел в исторические разыскания, начал публиковать статьи, а когда Лениздат заключил с ним договор на книгу «Хранители прошлого» (о журнале «Былое»; книга вышла в 1990 г.), он в 1987 году распрощался с прежней профессией и стал вольным историком. Ныне — член Союза писателей Санкт-Петербурга, автор одиннадцати книг, лауреат премии «Северная Пальмира».


Б. Ф. Егоров


«Во Французской революции, вследствие того, что законы религии были отменены одновременно с ниспровержением гражданских законов, человеческий ум совершенно потерял под собой почву; он не знал, чего держаться и где остановиться. Появились революционеры невиданного типа, которые довели смелость до безумия, не знали сомнений и колебаний перед осуществлением какого бы то ни было намерения. И не следует думать, будто эти новые существа были единичными и мимолетными порождениями известного момента, осужденными исчезнуть вместе с ним. С тех пор они образовали целую расу, которая размножилась и распространилась по всем частям цивилизованного мира, везде сохраняя одну и ту же физиономию, один и тот же характер. Мы знали ее при ее зарождении, и до сих пор она у нас перед глазами». Алексис Токвиль, 1856 год


НЕЧАЕВЩИНА

10 декабря 1873 года Федор Михайлович Достоевский, желая дать авторский комментарий к роману «Бесы» и объяснить его общественное значение, опубликовал статью «Одна из современных фальшей». Излагая в ней свой взгляд на российское освободительное движение, он писал:

«Без сомнения, из всего этого (то есть из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями будущего блаженства) произошел впоследствии социализм политический, сущность которого, несмотря на все возвещаемые цели, покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем «будь что будет». (Ибо по-настоящему ничего еще не решено, чем будущее общество заменится, а решено лишь только, чтоб настоящее провалилось, — и вот пока вся формула политического социализма.)»[1]

Теоретики «политического социализма» появились в России в первой половине XIX столетия. Недовольство абсолютизмом и умелая против него агитация быстро увеличивали число сторонников разрушения государственного устройства. Антагонизм между властью и теми, кто жаждал ее захвата, разжигаемый взаимной ненавистью, ожесточался и ширился. Так с нарастающей силой продолжалось вплоть до октябрьского переворота. В смертельное противостояние вовлекались все большие массы людей.

Обман, шантаж, мистификация проникли в политическую борьбу задолго до появления на горизонтах российского освободительного движения создателя конспиративного сообщества «Народная расправа» Сергея Геннадиевича Нечаева. Все аморальное в действиях противоправительственных объединений, накопленное предшественниками Нечаева, было старательно им впитано, сконцентрировано и внедрено в практику «Народной расправы». Нечаев не только заимствовал уже известные приемы, но и внес свой вклад во вседозволенность, усвоенную вслед за ним всеми революционными партиями. Организовав убийство отказавшегося повиноваться товарища, он первый осуществил «насилие внутри насилия» (М. Конфино). Именно Нечаев провозгласил вседозволенность главнейшим средством революционного движения. Поэтому назовем нечаевщиной вседозволенность в политической борьбе.

Кровавая драма, сопровождавшая нечаевскую историю, потрясла весь цивилизованный мир. Ф. М. Достоевский приступил к работе над романом «Бесы», еще не зная подробностей преступления. Он первый увидел в происшедшем не банальный случай из уголовной хроники, а событие политической жизни. Понимая глубину опасности нечаевщины, опережая газетные сообщения о материалах следствия, Федор Михайлович лихорадочно работал над романом, стремясь показать, к чему ведут вседозволенность и фанатизм, невежество и ложные представления о будущем России. Однако вскоре после выхода «Весов» борьба за торжество «политического социализма» еще более усилилась, и нечаевшина вышла на первый план.

Ни одно государство не истребило такого количества своих сынов, не нанесло себе такого урона. История российского освободительного движения особенно трагична: не желая учитывать опыт предшествовавших поколений, мы постоянно повторяем свои и чужие ошибки. Предупреждения Достоевского никого не остановили, мы убедились в его правоте, ощутив на себе результаты разрушительных сил, в которых главенствовала нечаевшина. Если ещё совсем недавно нам могли рисоваться некие картинки светлого будущего, которое само по себе придвигается к тем. кто низверг монархический строй, уничтожил классовых врагов и заодно тех, кто сомневался или мог сомневаться в выбранном пути, то сегодня мы наглядно убедились в том, куда привел нас этот путь, унавоженный нечаевшиной. Победа самого циничного крыла революционных сил и их господство над народом, завоевавшим для них эту победу, превратили нашу страну в руины, но даже этот результат не всех убедил в правоте Ф. М. Достоевского. Увы, наш коллективный разум не созрел для предвидения последствий преступных действий, поэтому и через сто тридцать лет после появления романа «Бесы» тема нечаевшины продолжает оставаться для нас актуальной.

Нечаевщина родилась в борьбе революционных сил с абсолютизмом, в ее появлении повинны обе противоборствующие стороны. Самодержавие столетиями разрабатывало и совершенствовало систему законов, допускавших преследование всех, кто выступал с осуждением любых действий светских и церковных властей. Политическими (государственными) преступниками объявлялись не только совершившие или замыслившие запрещенные законом деяния, но также предполагаемые и подозреваемые в возможном злоумышлении. Можно ли преследовать за субъективные различия в убеждениях, подвергать наказанию за различия во взглядах на те или иные события, законы, традиции, поступки? Одни воспринимают действия других пагубными для державы, другие — те же действия благом. В политическом процессе обвинитель и подсудимый легко могут поменяться местами. Время столь мощно влияет на наши представления, что вчерашние реакционеры видятся нам сегодня прогрессивнее левых радикалов. Правоту в политическом споре определяет время, лишь оно расставляет все по своим местам.

Трон не терпел никаких оппонентов, он обрушивал на них репрессии, загонял в подполье, вынуждал конспирировать все свои действия, толкал на ниспровержение существующего политического устройства, то есть восстанавливал против себя. Охранители императорской власти, желая истребить крамолу любой ценой, допускали при этом чудовищные беззакония. В развернувшемся во второй половине XIX века изнурительном противоборстве произвол порождал произвол. Противоборство умножало число боровшихся и не имело победителей, вернее, победители были временные.

«Во весь период 1856–1881 годов, — писал бывший вождь народовольцев Л. А. Тихомиров, — господствующим умственным направлением был либерализм. Он издавна принес к нам веру в революцию как некоторый закон развития народов. Эти остатки наивных исторических концепций Европы XVIII века особенно прививаются у нас в сороковых годах, в шестидесятых годах вера в революцию, как нечто неизбежное, доходит до фанатизма. Внизу, в среде наиболее горячих голов, она порождает решимость начинать. Силы так называемых террористов 70-х годов были ничтожны, но, слепо веря в мистическую неизбежность революции, они решились употреблять все усилия на то, чтобы, рискуя и жертвуя всем, вызвать общее движение. Еще во время Нечаевского процесса прочитана была на суде любопытная записка, в которой излагалось, что революция есть огромная потенциальная сила, которую можно вызвать приложением даже небольшой активной силы, подобно тому, как зажженная спичка, брошенная в пороховой погреб, может взорвать целую крепость».[2]

Тихомиров выразил основополагающую идею российского освободительного движения, приведшую к трагедии, разразившейся в начале XX века и не закончившейся до сего времени. Даже либеральная интеллигенция ошибочно полагала, что недовольство в России при Александре II всеобщее.[3] Реформы первых лет его царствования породили надежду, развили жажду деятельности, стремление вывести Россию на путь европейских государств. Император не обладал ни твердой волей, ни властной рукой, постоянные колебания в его действиях легко улавливались радикалами, порождали в них нетерпение, желание осуществления всего и сразу, то есть революции. Им казалось, что реформы обречены, но достаточно подтолкнуть народ, и он поднимется на бунт, а далее все само пойдет. И никто из них не подумал, что реформы требуют осмотрительности, что поспешность может привести к катастрофе.

В царствование Александра II в российском освободительном движении сложились три главнейших направления, получивших названия от фамилий их идеологов: лавризм (П. Л. Лавров), бакунизм (М. А. Бакунин) и бланкизм (Л. Бланки).

Лавристы ограничивали свою деятельность пропагандой в народе социалистических идей, с целью постепенной подготовки его к социальной революции.

Бакунисты утверждали, что народ вполне готов к революции, и вследствие этого призывали к всеобщему бунту.

Бланкисты видели свою задачу в захвате власти путем организации строжайше законспирированного заговора и установлении диктатуры революционного меньшинства. Помощи от народа они не ждали.

Российское революционное движение развивалось главным образом по второму и третьему направлениям. На своей родине, во Франции, бланкизм не получил столь уродливого развития, как в России, где ему «содействовало» самодержавие. И Нечаев, и народовольцы, создавая заговорщические сообщества, рассчитывали на всеобщее недовольство. Понимая, что на организацию всенародного восстания сил и средств у них недостаточно, они надеялись употребить свои действия в качестве запала для взрывного устройства, побудителя всенародного бунта. На разработку планов революционных преобразований уходили все силы радикальной части русского общества, эволюционный же путь развития, путь реформ имел среди них слишком мало сторонников. Идеологи революционного пути развития общества располагали весьма отдаленными знаниями о своем народе. Бакунин получил представление о крестьянине из литературы и народных былин, не глубже были познания у Нечаева, народовольцев и так далее, включая большевиков. Помещик, священник, купец, полицейский куда ближе стояли к народу и понимали народ лучше, чем профессиональные революционеры.

Бакунин, Нечаев и другие, вплоть до первых марксистов, провозглашали основной революционной силой крестьянство. А русский крестьянин мечтал о справедливом царе и добром помещике, о выкупленной у владельца земле, а не отобранной во время бунта: дармовую землю легко вернуть прежнему хозяину. Такие понятия, как конституция и народовластие, были чужды мужику. Безграмотный крестьянин лишь в 1861 году перестал быть рабом и, конечно же, к появлению в 1869 году тайного нечаевского кружка не мог созреть до понимания социальной революции; не созрел он и через пятьдесят лет, и не мог созреть, потому что ни в бунте, ни в революции он не нуждался, не от них ожидал он улучшения своего положения. Вспомним, как крестьяне выдавали полиции пропагандистов-народников,[4] как крестьян загоняли в колхоз, как пытаются сегодня их оттуда вытащить. Крестьянин консервативен, эта черта произросла и надежно закрепилась в нем. И слава богу. Но радикальная интеллигенция не желала видеть очевидного и все глубже втягивалась в борьбу с правительством за мнимые интересы крестьянства.

Консервативны не только крестьяне, консерватизм свойствен многим. Люди вообще медленно меняют убеждения. Казнить аристократа, священника или буржуа за то, что он не придерживается марксистских догм, преступно. Так же преступно насильственно понуждать крестьянина к борьбе за «лучшую жизнь», не задумываясь, нужна ли она ему, готов ли он к этой лучшей жизни. Народ даже новое, в силу все той же консервативности, принимает в старых одеждах. Вспомним Пугачева, объявившего себя Петром III. народников, рядившихся в крестьян. Поспешность в проведении несозревших изменений в социальной или политической жизни общества приводит к катастрофам.

Нас страстно убеждали, что в революцию шли самые достойные и образованные, самые самоотверженные и благородные, что для них не существовало ничего более важного, чем торжество свободы, равенства и братства, чем благо народа. Многие, очень многие, ослепленные ореолом мучеников и борцов, поклонялись этому мифу. Выросло несколько поколений, веривших, что все революционеры святые, а их лидеры — святые кормчие святых, отдавшие свои жизни во благо народа, во имя построения рая на Земле. Но в революционные партии шли не только по убеждению и с чистыми помыслами. Революция привлекала тщеславцев, жаждавших «навластвоваться всласть», корыстолюбивых, завистников… Одновременно с романтическими и высоконравственными устремлениями в российское освободительное движение было занесено наиболее отвратительное и разрушительное — нечаевшина.

Каждый вождь, готовя свою революцию, люто враждовал с соперниками из других противоправительственных объединений. Чем ближе стояли они друг к другу по исповедуемым взглядам, тем яростнее вспыхивала между ними борьба. Они беспрерывно раскалывали и терзали освободительное движение, вовсе не помышляя о едином наступлении на общего врага. Объединение чревато потерей места лидера. Вожди революционных партий, спрятавшись в эмиграции, обличали, оскорбляли и высмеивали друг друга. Когда же одни из них получили реальную власть, они сразу же позаботились об истреблении бывших соперников и даже соратников. Подобное наблюдалось в истории католической церкви эпохи Реформации, когда под знаменем борьбы за истинность и чистоту Веры разворачивались сражения, главные цели которых не имели ничего общего с религией и диктовались соперничеством. В разгар Великой французской революции вожди левых группировок состязались в уничтожении друг друга. Но в сравнении с Россией картины европейских политических и религиозных баталий выглядят совсем не масштабно. При рассмотрении процессов борьбы противоправительственных сообществ со сходными идеологиями видно, как на первый план выступает борьба за власть, за богатство, но не за благо народа.

Вожди всех революционных партий заявляли, что действуют от имени народа и в его интересах, но каждый из них имел в виду разные категории населения Российской империи. Социалисты-революционеры признавали народом главным образом крестьян, социал-демократы — только рабочих (в 1901 году рабочий класс составлял около одной сотой всего населения России). Но крестьяне, рабочие, мещане, купцы, дворяне, духовенство, люди всех сословий и национальностей, населявшие необъятные просторы империи, — этот разнородный конгломерат и есть народ. Объявлять часть народа недоброкачественной или порочной недопустимо и преступно. Но вожди революционных партий действовали даже не во благо той искусственно выделенной ими части населения, которую они называли народом, они сражались за интересы своих партий, точнее, в интересах их верхушек.

Многие философы предлагали увлекательные модели социальных и политических устройств, выгодно отличавшиеся от существующих, но никогда и никто из них никого насильственно не понуждал уверовать в правоту своих теорий и необходимость их практического воплощения. Никто из философов, даже самых гениальных, не в силах гарантировать, что именно его модель государственного устройства может быть реализована и даст обещанные результаты. Никто не вправе экспериментировать на державах и народах, степень риска любого эксперимента должна располагаться в разумных границах, а эксперимент над людьми — эксперимент особого рода.

Вожди революционных партий, эгоистичные интерпретаторы чужих философских учений, выбрасывая из них или изменяя, как им казалось, второстепенные положения, придавая теоретическим моделям практические очертания и проповедуя их со своего голоса, навязывали рядовым товарищам по партиям непроверенные, слабо аргументированные идеи и превращали их в программы действий. Увлекая за собой доверчивых, они шли напролом не оглядываясь. ничего не замечая вокруг, давя и разрушая все. что не соответствовало их теоретическим представлениям. Главные цели в борьбе отступали на задний план, о них забывали. Целям должны соответствовать средства для их достижения. иначе они приведут к другим, непоставленным целям. Средства могут обезобразить цель до неузнаваемости. Величайшее искусство политика — правильно выбрать цель и найти соответствующие ей средства. Наши политические вожди ставили утопические цели и лихорадочно метались в поисках средств для их реализации. Они бились над неразрешимой задачей, им требовалось под утопическую идею «перековать» реальных людей. Поскольку утопия построена быть не может, на то она и утопия, попытки ее воплощения приводят к насилию над народом. Чем нереальнее цель, тем к большему насилию приводит попытка ее реализации. В этом главнейшая трагедия российского освободительного движения. Наибольшую лепту в арсенал преступных средств насилия внес С. Г. Нечаев.

Можно не считаться с законами развития общества, можно их не знать или не признавать, но от этого они не перестанут действовать. Они не нуждаются в голосовании, их невозможно отменить. Поступки политических лидеров пойдут на пользу или во вред в зависимости от того, как они соотносятся с этими законами. Никому, кроме безумца, не придет в голову заняться практическим изменением орбит движения небесных тел в связи, например, с ожидаемым от этого улучшением климата на Земле. В технике, в точных науках человечество добилось выдающихся достижений, потому что ученые сначала изучают природу явления, формулируют физические законы, проверяют их справедливость, а уж затем инженеры приступают к воплощению систем, построенных на этих законах; «теория паров предшествовала железным дорогам».[5] Но до сих пор среди политиков встречаются поклонники и проповедники утопических идей, противоречащих природе абсолютного большинства разумных существ. Слишком часто действия российских политических кумиров входили в противоречие с законами развития общества и приводили к трагедиям, до сих пор потрясающим нашу страну. Все они первейшей своей задачей ставили разрушение политического строя, созданного трудами предшествовавших поколений. Они ненавидели этот строй главным образом потому, что не видели, как без его разрушения можно воздвигнуть придуманные ими утопии. «Мы считаем дело разрушения настолько громадной и трудной задачей, — писал С. Г. Нечаев летом 1869 года, — что отдадим ему все наши силы, и не хотим обманывать себя мечтой о том, что у нас хватит сил и умения на созидание.

А потому мы берем на себя исключительно разрушение существующего общественного строя; созидать не наше дело, а других, за нами следующих».[6]

Подобные мысли высказывались и до Нечаева, и после него. Они главенствовали в сознании революционеров и в их среде не вызывали никаких возражений. Потребность разрушать превратилась в революционное созидание, в основной род деятельности российского революционера. «Страсть к разрушению, — писал в начале 1840-х годов М. А. Бакунин, — и есть вместе с тем и творческая страсть!»[7] Не любители ли разрушать объединились в революционные партии? Может, в них так сказывалась генетика, они повиновались ее зову, может, им искренне казалось, что на развалинах старого само по себе взрастет светлое будущее. Победив, революционеры не обуздали в себе жажды разрушения, инерция разрушения тащила их по развалинам старого мира.

Сегодня можно окончательно подвести черту под спором между сторонниками революций и их противниками. Этот затянувшийся слабо аргументированный спор о том, что было бы, если… сегодня решен окончательно: все уже было, все реализовано, и нам хорошо известны результаты. Мы можем и обязаны сказать, что действия руководителей революционных сообществ были преступны в зародыше, в своей главной идее. Они привели именно к тому, к чему должны были привести народ и страну. Дело не только в искажении до неузнаваемости того, что было обещано, это обещанное не могло быть построено. Преступными оказались методы и средства, с помощью которых производились социальные и политические переустройства. Революция есть скачок, мгновенное изменение в социальном и политическом развитии общества. Человеку свойственны постепенные эволюционные процессы, скачки для него вредны, он не успевает к ним подготовиться. Появление революционеров свидетельствует о том, что в обществе не все благополучно и оно нуждается в реформах. Трагедия прежних и нынешних политиков заключается в том, что они не сумели этого понять. Революционеры полезны для ускорения радикальных эволюционных преобразований, но не для организации и воплощения скачков. Вожди революционных партий отвергали постепенное реформирование государственного устройства, не оставлявшее им надежд на сколько-нибудь видное положение в административно-бюрократической иерархии державы. Могли ли претендовать на серьезную карьеру недоучка Нечаев, помощник присяжного поверенного Ульянов, заурядный литератор Чернов? Они превосходно понимали, что только собственная революция в силах взнести их на вершины власти, дать все и сразу. Именно эта простая мысль питала их веру в необходимость быстрейшей революции, разжигала нетерпение и нетерпимость, именно поэтому Нечаев стремился начать всероссийский бунт 19 февраля 1870 года. Опасаясь конституции сверху, лидеры «Народной воли» торопились умертвить Александра П. Конституция из рук царя бесспорно привела бы к спаду революционного движения. В. И. Ленин накануне выборов в Учредительное собрание спешил захватить Зимний дворец. Более всего революционных лидеров путало благополучие народа, тогда они оставались ни с чем.

Многие рядовые революционеры были высоконравственными людьми и убежденными сторонниками идей, проповедуемых их лидерами. Они верили вождям, верили их теориям и, воодушевляемые утопическими идеями, слепо следовали за своими поводырями, не задумываясь, куда их ведут и каких можно ожидать последствий. Они позволили использовать себя, не осознавая, что их руками властолюбцы творят новый, еще худший произвол, не задумываясь о последствиях содеянного. Но были и такие, кто, вступив в противоправительственное сообщество и столкнувшись с применением недопустимых методов борьбы с существующим строем, ощутив сатанинское дыхание нечаевщины, разочаровывались в революционном движении и уходили из него навсегда.

Один из первых историков революционного движения в России А. Тун называл нечаевщину всего лишь эпизодом в русском освободительном движении.[8] Комментируя Туна, Л. Э. Шишко, отдавший сорок лет революционному движению, писал: «Оно (дело Нечаева. — Ф. Л.) охарактеризовано очень правильно автором. Это действительно был лишь случайный эпизод в истории нашего революционного движения, вызванный необычайною энергиею одного человека. Само по себе движение еще не было тогда достаточно подготовлено; революционные элементы только еще накоплялись среди молодежи, и форма дальнейшей революционной борьбы еще не успела выясниться для них, когда появился на сцене необычайно сильный революционный темперамент, решивший создать заговор и сплотить людей чисто искусственными мерами».[9] Один из первых биографов основателя «Народной расправы» В. Ф. Цеховский писал в 1907 году: «С Г. Нечаев является уродом в семье русских революционеров. Последние могли увлекаться, могли погрешить, но всегда шли прямым путем с открытым забралом и, даже отваживаясь на террористические выступления, признавали их печальной необходимостью, как говорили народовольцы, — там, где отсутствие представительного органа правления создает неодолимые препятствия для мирной культурно-агитационной работы».[10] Даже такой глубокий знаток революционного движения, как известный историк, публицист и революционер В. Я. Яковлев (Богучарский), утверждал, что «в истории русского освободительного движения нечаевщина была лишь эпизодом характера совершенно исключительного, и умозаключать что-либо по ней о самом движении было бы совершенно несправедливо».[11] Многие, очень многие историки освободительного движения и его участники искренне верили, что нечаевщина завершилась арестом Нечаева. Они читали «Бесов», поругивали Достоевского и не понимали, что гений писал роман слезами и кровью, своей кровью, он жаждал искупить перед людьми свою вину в появлении Нечаева и нечаевщины, он вложил в роман свой опыт, себя и не ошибся в оценках и прогнозах, он желал предупредить о губительной опасности, поставить преграду нечаевщине, остановить ее продвижение. Но они не понимали, что нечаевшина сопутствует конспирации и заговору, нечаевщина и конспирация неразделимы, они всегда вместе. Может встретиться различная степень интенсивности проявления нечаевшины, зависящая от участников заговоров, конспиративных сообществ, их моральных качеств. Но без нечаевшины нет конспирации.

Нечаева осуждали все, кто поддерживал первые его шаги; осудили, но не смогли оградить себя от его влияния.[12] Ни одной революционной партии не удалось избежать нечаевщины. Большевики отнеслись к Нечаеву с сочувствием, они реализовали многие его идеи — законспирированность, железную дисциплину, обман во благо своекорыстных интересов, вероломство. Известный историк М. Я. Геллер пишет: «М. Н. Покровский, историк-марксист, высоко пенимый Лениным, признавал, что группа Нечаева содержала в зародыше черты будущей революционной организации, которая нашла свое высшее воплощение в большевистской партии: необходимость конспирации, элементы планирования и вооруженная сила, идея восстания как форма действия. Нечаев, подчеркивает М. Н. Покровский, первым развил «идею запланированной революции… высмеиваемой потом меньшевиками, но почти буквально осуществленной 25 октября 1917 г.». Историк-марксист целиком одобряет и методы предшественника — о попытке Нечаева выдать полиции своего политического противника Покровский добродушно замечает: «Любопытный эпизод фракционной борьбы того времени»».[13] С помощью полиции Нечаев карал молодых радикалов из других «фракций», не согласных с его идеями, и как карал!

Тайного или открытого интереса к нечаевщине не избежал ни один из лидеров революционных партий. В полном собрании сочинений В. И. Ленина отсутствует даже упоминание о Нечаеве. Не упоминается его имя ни в одном из сохранившихся документов ленинского архива. Однако в воспоминаниях В. Д. Бонч-Бруевича имеются следующие строки:

«До сих пор не изучен нами Нечаев, над листовками которого Владимир Ильич часто задумывался, и когда в то время слова «нечаевщина» и «нечаевцы» даже среди эмиграции были почти бранными словами, когда этот термин хотели навязать тем, кто стремился к пропаганде захвата власти пролетариатом, к вооруженному восстанию и к непременному стремлению диктатуры пролетариата, когда Нечаевва называли — как будто это особо плохо — «русским бланкистом», Владимир Ильич нередко заявлял о том. что какой ловкий трюк проделали реакционеры с легкой руки Достоевского и его омерзительного, но гениального романа «Бесы», когда даже революционная среда стала относиться отрицательно к Нечаеву, совершенно забывая, что этот титан революции обладал такой силой воли, таким энтузиазмом, что и в Петропавловской крепости, сидя в невероятных условиях, сумел повлиять на окружающих солдат таким образом, что они всецело ему подчинились».

«Совершенно забывают, — говорил Владимир Ильич, — что Нечаев обладал особым талантом организатора, умением всюду устанавливать навыки конспиративной работы, умел свои мысли облачать в такие потрясающие формулировки, которые оставались памятными на всю жизнь. Достаточно вспомнить его ответ в одной листовке, когда на вопрос — «Кого же надо уничтожить из царствующего дома?», Нечаев дает точный ответ: «Всю большую ектению». Ведь это сформулировано так просто и ясно, что понятно для каждого человека, жившего в то время в России, когда православие господствовало, когда огромное большинство так или иначе, по тем или иным причинам, бывало в церкви, и все знали, что на великой, на большой ектений вспоминается весь царский Дом, все члены дома Романовых. Кого же уничтожить из них? — спросит себя самый простой читатель. — Да весь Дом Романовых, — должен он был дать себе ответ. Ведь это просто до гениальности!»

«Нечаев должен быть весь издан. Необходимо изучать, дознаваться, что он писал, где он писал, расшифровать все его псевдонимы, собрать воедино и все напечатать», — неоднократно говорил Владимир Ильич.

К сожалению, даже нечаевский «Колокол», который он вел после Герцена и который является действительно библиографической редкостью, до сих пор не переиздан.

И вряд ли найдется один человек из миллиона жителей СССР, который если не читал, то хотя бы видел эти очень интересные произведения, принадлежащие перу одного из самых пламенных революционеров.

Я думаю, что мы должны выполнить завет Владимира Ильича и в этой области — области переиздания классиков нелегальной литературы.[14]

Заветы вождя мирового пролетариата его последователи выполнили лишь частично — они многому научились у Нечаева и превзошли своего учителя, но его цинично откровенных сочинений никто воедино не собрал, издание их не принесло бы пользы новым хозяевам новой империи. Вскоре после октябрьского переворота началось восхваление Нечаева и нечаевшины. «Какая грандиозная фигура, — размышлял историк М. Н. Коваленский, — на пути русской революции! Грандиозная революционная энергия, громадный организационный дар, объявление беспощадной войны всему старому миру, осужденному на гибель, на исчезновение, низложение примата старой буржуазной морали и замена ее новой этикой — этикой революции, для блага народа все средства хороши».[15] Известный коммунист А. И. Гамбаров писал: «Нечаев был революционер, и революционер такого исключительного масштаба, такого пламенного размаха, аналогичного которому трудно найти в истории нашего движения. История знала немало примеров исключительного революционного героизма. Тем не менее на страницах ее нельзя найти хотя бы одного революционера, сколько-нибудь напоминающего собою Сергея Нечаева, В ту отдаленную эпоху, когда движение только что начало выходить на историческую сцену, Нечаев был единственным для своего времени примером классового борца».[16] Выдающийся историк российского освободительного движения Б. Л. Козьмин заявил в 1932 году: «Нечаев будет вполне «реабилитирован» в наших глазах, если нам удастся установить, что условия места и времени, в которых ему приходилось работать, делали неизбежным пользование теми приемами, к которым он прибегал».[17]

Козьмин работал в чрезвычайно тягостных и опасных условиях, вожди большевизма желали видеть Нечаева добрым гением революции, и историку не всегда удавалось говорить то, что он хотел. И все же исследования Козьмина не «реабилитируют» Нечаева.

Когда мы сегодня сталкиваемся с ложью политиканов, законспирированностью их замыслов и действий, шантажом, убийствами, «карательной психиатрией», мафиозностью, политической провокацией, терроризмом разного толка — помните, что это и есть бесовское дыхание нечаевщины. Именно поэтому мы возвращаемся к Нечаеву, чтобы снова рассмотреть его деяния с позиций меняющихся воззрений.

ЮНОСТЬ

В центре Европейской России, между старинными русскими городами Владимиром и Костромой, расположилось родовое владение графов Шереметевых село Иваново. «Пашенных» (земледельческих) дворов в нем почти не было. Жители от мала до велика трудились на сорока восьми фабриках. Годовой оборот ткацких мануфактур превышал десять миллионов рублей, а нищета ивановских рабочих была известна во всей империи. В 1869 году к необычному для феодальной России селу подвели железную дорогу, в начале 1870-х годов разросшееся село Иваново слилось с соседней Вознесенской слободой и превратилось в безуездный город Иваново-Вознесенск.

В метрической книге Крестовоздвиженекой церкви Иванова сохранилась запись о родившемся 20 сентября 1847 года «мужеска» пола младенце:

«Родителями названы Шуйский мещанин Геннадий Павлов Нечаев и законная его жена Прасковья Петрова, оба православного вероисповедания. Восприемниками были: Ярославской губернии. Рыбинского уезда крестьянин Федор Матвеев Лучинский и Шуйской округи деревни Данильцева вольноотпущенная от господ Лазаревых-Станишевых крестьянская дочь Ирина Петрова Тюпкина».[18] При крещении мальчика нарекли Сергеем.

Из регистрационной книги той же церкви можно узнать и об отце Сергея:

«Ковровской округи вотчины помещика Петра Семенова сына Епишкова сельца Колобова от дворовой девки Фатины Алексеевой родился сын Геннадий месяца Генваря 13 дня 1822 года, молитвован и крещен в доме господ их; при том были восприемники: того же помещика Петра Семенова сына Епишкова дети: Павел Петров и Капитолина Петрова».[19]

Епишков при рождении сына не пожелал его признать, не дал ему своей фамилии и даже отчества, а десятилетним мальчишкой продал вместе с матерью помещику Кобликову. В 1834 году Геннадия Павловича Павлова «зачислили в мещанство» как сына вольноотпущенной.[20] До 1840 года Г. П. Нечаев по документам значится то Павловым, то Нечаевым. Отчество он получил от имени крестного отца, как незаконнорожденный, фамилия Нечаев происходит от «нечей».

В свидетельстве о рождении матери Сергея записано:

«Костромской губернии Нерехтинского уезда, сельца Бахматова вотчины малолетних господ Текутьевых дворового человека Петра Ивановича Литвинова дочь девица Прасковья Петрова родилась 1826 года Июля 25».[21]

Господа Текутьевы продали Литвиновых помещикам Аладыкиным. у которых они получили вольную, произошло это до 1846 года. Перестав быть крепостными и приписавшись к мещанскому сословию, Литвиновы из села Бахметово Нерехтинского уезда Костромской губернии перебрались в Иваново.[22]

Первая биография Нечаева опубликована в 1907 году, ее автор использовал не во всем достоверные сведения.[23] После 1917 года появилось несколько крайне тенденциозных исследований, множество статей и отрывочных воспоминаний, с 1931 года о нем почти ничего не печаталось. О детстве и юности Сергея, его жизни в родном селе сохранилось всего несколько документов. Поэтому для получения дополнительных данных о Нечаеве от его рождения до первой эмиграции потребовалось изучить материалы нескольких архивохранилищ.[24] Из ворохов документов фондов частных лиц извлекались отдельные штрихи, позволяющие воссоздать портрет будущего творца «Народной расправы». Работу над первыми главами этой книги затрудняло не только недостаточное количество необходимых сведений, но и избыток лжи, порожденной самим Нечаевым.

Наибольший интерес среди документов, относящихся к детству и юности Нечаева, представляют материалы, хранящиеся в Государственном архиве Ивановской области, письма Сергея из Иванова и короткие воспоминания его родной сестры Фатины Геннадиевны Постниковой, записанные в 1922 году литературоведом Н. Ф. Бельчиковым. Приведу ту часть записи, которая относится к жизни Сергея в родном Иванове. Для удобства чтения в тексте раскрыты сокращения за исключением имен и отчеств: Нечаева — С. Г. и Василия Арсентьевича Дементьева — В. А.

«Родился С. Г. в селе Иванове, на Конной улице, ныне Балаганной, в квартире крестьянки Постниковой, сын которой потом стал моим мужем. Сергей Геннадиевич был старшим в семье; за ним шли две сестры: я и Анна. С. Г. любил меня.

Воспитывались все дети у дедушки и бабушки в Иванове, в том же доме, а отец, после смерти жены (мать умерла, когда мне было семь лет), уехал и служил буфетчиком в трактире Правоверова.

Мать была дочерью крепостных Петра Ивановича и Фелосьи Максимовны Литвиновых, которые выкупились у барина Аладыкина. Мать звали Прасковьей Петровной; она была портнихой; отдана была в ученье до замужества; отец ее еще был крепостным. После выкупа старики переехали в Иваново. Прасковья Петровна не бросила мастерства, она была хорошей портнихой и имела красивую наружность.

Дед (отец. — Ф. Л.) матери был маляром, зимой он занимался расписыванием дуг для крестьян, а летом в церквах — золотил и красил.

Дедов по отцу я не помню; помню одно, что когда я родилась, то дедушка пожелал дать мне имя «Фатины»; такое имя носила его мать. Дедушку звали Павлом.

Через некоторое время старики предложили отцу жениться второй раз. Второй женой отца была портниха Анна Афанасьевна. Отец ввиду этого переселяется в Иваново и помогает деду в малярных работах. Затем, часто в богатые дома приглашали его лакеем подавать чай, закуску. С. Г. очень не любил этого и хотел, чтобы отец этого не делал.

Детей держали в строгости.

Отец, когда ему было лет 9—10, отдал С. Г. в контору Гарелина, Якова Петровича. Служил С. Г. там неделю, и вот ему поручили снести письмо В. И. Чикрыжову, главному заведующему. Была вьюга, С. Г. потерял письмо, дорога была дальняя. Отец узнал о потере, сильно бил С. Г. Это повлияло сильно на С. Г., и он решил избавиться от службы и задумал учиться. Подвернулся учитель, приехавший из Москвы, Василий Арсентьевич [Дементьев]. Я помню его разговоры с Сергеем: «Вот сколько лет тут зря пробегаешь, да от отца побои будешь принимать, лучше учиться». На угол от нашего дома поселился этот учитель, в доме Забелина, где был постоялый двор; к нему стали ходить учиться дети Гандуриных, Борисовых, С. Г., сестра Анна и двое Красковских. Из них Анна Егоровна Красковская жива до сих пор, остальные умерли.

В. А. очень любил С. Г.; В. А. часто ходил к нам, а Сергей к нему. Когда С. Г. уезжал в Москву держать экзамен на учителя, то подарил В. А. шкатулку, которая до сих пор цела у меня: я ее берегу (неточность, вероятно, шкатулку подарили Нечаеву. — Ф. Л.).

В эти годы В. А. надоумил нас устроить театр. Ставили: «Ворону в павлиньих перьях», «Петербургские старухи» и т. д.

Сергей очень хорошо играл, выделялся между другими: мной, сестрой и Красковскими. В. А., видя его способности, опасался увлечения С. Г. театром. В. А. не хотел видеть в нем актера. Хотя Сергей и не увлекался этим делом, но тем не менее В. А. боялся этого и не стал ходить к нам на представления; театр наш прекратился. В. А. очень любил Сергея, говорил, что из него выйдет лучшее, чем артист.

В эти годы С. Г. знакомится с Ф. Д. Нефедовым.

Сергей помогал дедушке раскрашивать дуги. Отец у нас писал вывески, а дедушка не мог. Затем С. Г. играл на флейте, не очень хорошо. Из-за этого ссорился с дедушкой. Дедушке надоедала игра, и он кричал: «Сережа, да ты перестанешь ли? Перестанешь?!» Когда Сергей стал учиться, его перестали заставлять работать. Отец у нас был умный и никому ни в чем не отказывал, а когда Сергей поехал в Москву, то он снабдил его деньгами, бельем. Словом, отец не стеснял его и уважал науку. Против занятий Сергея он не был».[25]

Не все точно в воспоминаниях, записанных со слов семидесятичетырехлетней старухи, она и сама призналась, что многое позабыла.

В холостые годы отец Сергея служил половым в шуйских и ивановских трактирах; женившись, занялся малярным делом в мастерской тестя. Литвиновы и Нечаевы снимали квартиру в доме Красковских по Пятницкой улице, там же располагалась мастерская.[26] После рождения Сергея обе семьи переехали на Конную улицу в дом Постниковых, жили дружно. Помогая тестю, Г. П. Нечаев продолжал прирабатывать и прежним ремеслом. Умение Геннадия Павловича сервировать столы ценили не только в Иванове. Богатые купцы и фабриканты со всей округи приглашали его для устройства свадеб, званых обедов и прочих торжеств. Один из таких обедов описан Геннадием Павловичем в письме к сыну: «…обет был чисто в русском стиле т. е.: по-русски нараспашку на котором говорили разные спичи но потконец обеда спичи дашли до того, что произносительный мог выражаться только так. Ну Господа ну-му-и-да так-ура тем и кончались знаменитые речи одного шампанского Выпито было 80б а о прочих и говорить нечего несмотря на это что было всего 51 персона. Я брал здесь все от себя и сделал как Акционер Бусурин так и я оба очень довольный. Он мне сверх всего прибавил 70 ру. подали на чай Афициантам 30 р. и поварам 25 рублей. <…> Не претендуй на ето что я тебе написал ету дребедень».[27]

Купечество сорило деньгами, Г. П. Нечаев создавал достаток в семье,[28] но заработки эти сделали его запойным пьяницей. Пить он начал после смерти жены, когда Сергею было около восьми лет. Приведу целиком письмо Фатины Геннадиевны. Сверху рукой С. Г. Нечаева написано: «Получил 31 января 1867 года». «Милый Сережа!

Наконец, я решила писать к тебе, и писать письмо самое суровое. Об нашем скверном положении, и буду жаливат на нашего Батюшку. Читай и неудивляйся: вопервых что папаша наш совсем незанимается делом службы а они каждый день пьяны донельзя. И совсем оставили и дом наш; так что мы их совсем не видим разве придут домой на минутку и то не могут стоять на ногах и подымают страшно ругательство. И постоянно играют в карты проигрывают денег очень много так теперь задолжали очень много и каждый день ходят за долгами, и так Милый Сережа мы теперь не имеем ни день ни ночь покоя. И скоро кажетца доживем до того что не будем иметь куска хлеба хоть мы и работаем, но все-таки жить денег недостает на все; теперь нам нужно приготовить в каждый месяц на дрова: у нас в Иванове такая стоит холодная зима что даже и не припомнить такой зимы.

Теперь осталось передать тебе что мы находимся в очень затруднительном положении, прошу тебя Милый Сережа напиши папаше письмо только посерьезнее может быть он тебя и постыдятца ну а нас совершенно ничего не слушает. Прощай мой Милый будь здоров и счастлив. Мамаша тебя кланетца и тоже просит чтобы ты написал».[29]

Сергея, родившегося в семье мещан-ремесленников из захолустья, ожидала участь деда и отца. Он очень рано начал помогать старику Литвинову. Ближайший из юношеских друзей Нечаева, В. П. Смирнов, рассказывал, как Сергей вместо деда раскрашивал пунцовым цветом дуги лошадиных упряжек, а тот, «сильно любивший выпить, выгодно продавал разноцветные дуги на базаре».[30] Из маляра подросток превратился в полотера, помогла «протекция» отца, водившего знакомства с купеческой и фабричной знатью. Через отца Сергей познакомился с фабрикантом А. Ф. Зубковым, дававшим ему в 1869 году деньги на «революцию». С четырнадцати лет Геннадий Павлович брал сына на купеческие «банкеты» мальчиком-официантом, а его еще тянуло к детским развлечениям. «Любимой нашей задачей, — вспоминал В. П. Смирнов, — была игра в сражения и в деньги. Мы вырезали из картона солдат, расставляли две армии — одну против другой — русских и гурок, и С. Г. палил в турок горохом. Приходя с купеческих свадеб, С. Г. приносил множество серебряных и золотых печатей, срезанных с бутылочных головок; к этим «деньгам» мы добавляли писаные бумажки. Таким образом у каждого из нас накапливался собственный капитал».[31] Прислуживание на «банкетах» не могло пройти бесследно для самолюбивого юноши, не могло унизительное положение отца, окруженного пьяными разнузданными богачами, не повлиять на формирование характера сына, видевшего, как отец зарабатывает семье на пропитание.

Сильнейшее воздействие на Сергея оказало его знакомство с Василием Арсеньевичем Дементьевым. Автор рассказов из народного быта, сотрудник журнала «Воспитание», «домашний учитель» Дементьев поселился в Иванове в 1858 году, давал частные уроки, в 1861 году «был утвержден учителем женского училища 2 разряда в Вознесенском посаде».[32] В декабре 1860 года граф Н. Д. Шереметев ходатайствовал перед смотрителем приходских училищ Шуйского уезда об открытии в доме Первого приходского ивановского училища воскресной школы «для обучения в ней грамоте ремесленников и рабочих, а равно людей других сословий».[33] Школу открыли 12 марта 1861 года, но уже 1 июля 1862 года ее пришлось закрыть — губернское начальство завалили доносами.

Сергей брал уроки у Дементьева еще в 1858 году, в школу пришел вполне грамотным. Там он не только учился, но «допущен был к раздаче книг ученикам школы и приему книг от них».[34] После закрытия школы Дементьева вынудили покинуть Иваново: причудился обывателям неблагонадежным, к тому же неумеренно попивал. Позже Дементьев возвращался в Иваново, его вновь изгоняли. Последние годы он безвыездно жительствовал в Москве. Сохранилось одно короткое письмо учителя к ученику, оно написано вскоре после переезда Нечаева в Москву летом 1865 года.

«Милый друг Сережа!

Я здесь. Дней через пять-шесть буду в Москве, и, разумеется, прямо к тебе. Ты будешь моим руководителем и наставником в деле нравственности. Я, брат, больно опустился — свежие натуры, как твоя, мне одно спасение. Кланяйся Филе <Ф. Д. Нефедов. — Ф. Л.) Весь твой.

В. Дементьев».[35]

Грустное письмо. Оказывается, восемнадцатилетний ученик располагал некоторым влиянием на тридцатишестилетнего учителя. К ивановским ученикам Василия Арсентьевича следует отнести старшего товарища Сергея и близкого друга в его юношеские годы Филиппа Диомидовича Нефедова, этнографа, публициста, известного писателя-народника, редактора газеты «Русский курьер», секретаря Общества любителей российской словесности.[36] Под влиянием Дементьева Нефедов вопреки воле отца, желавшего «приладить» сына к «прилавку», в конце 1863 года покинул родное Иваново и поселился в Москве, через полтора года к нему присоединился Сергей.

Сохранилось четырнадцать писем Нечаева Нефедову, отправленных из Иванова в 1863–1865 годах. Приведу из них наиболее содержательные отрывки:

16 декабря 1863 года. «Вы спрашиваете меня в своем письме об моих занятиях, вот они: непременно два дня где-нибудь служба, в остальное время я читаю. С. Д. Кукушкин позволил мне выбрать книги из его библиотеки; Василий Арсентьевич писал, чтоб я занялся с Бириным, раза 2 в неделю я хожу к нему; еще я учусь играть на старой изломанной флейте, которая недавно попала ко мне в руки; вот и все мои занятия».[37]

26 января 1864 года). «В последнем письме вы говорите, чтоб я не печалился. Я и то не печалюсь. А все-таки в другой раз подумаешь… что-то гадко.

Вы мне пришлите пожалуйста поскорей программу для гимназии-то, я подумаю, как-нибудь может и уладится. Да напишите, что и как об чем я вас просил. <…> Библиотека в Иванове процветает, слишком 8 человек подписчиков. Книги хоть и не очень-то… «Ну да ведь нам, — говорит Агафон, — для приказчиков-то не Бокля выписывать, с ума спятят, заважничают. За то как в библиотеку взойдете, так уж чудо: лампы то по стенам и стулья то все решетчатые». Что говорить товар лицом, гривенник за вход. <…> Я занимаюсь, в праздники читаю, недавно прочел Грановского и Бокля.

Вот обдумаю все хорошенько да распределяю все предметы для ежедневных занятий до августа.

Трудно только мне Филипп Диомидович из алгебры одному. Ну да все-таки подвигаюсь».[38]

Книга выдающегося английского социолога Генри Томаса Бокля «История цивилизации в Англии»[39] впервые напечатана в России в 1863–1864 годах. В ней изложена история «умственного развития» человечества на примере Англии, Франции, Испании и Шотландии и предпринята попытка поиска общих законов развития человечества. Конечно же, Нечаеву слишком рано было ее читать. Для знакомства с подобной литературой требуются глубокие знания и установившиеся взгляды, иначе ее чтение способно исказить некоторые весьма важные представления. Сегодня Бокль и его книга основательно забыты, но сразу же по выходе книга пользовалась огромным успехом. Ее читали многие шестидесятники; например, ишутинец Ф. А. Борисов после чтения Бокля понял, что «никакие насильственные меры и перевороты не могут улучшить положения народа». Во все времена одно и то же люди понимали по-разному, одно и то же на разных людей действовало по-разному; иногда результаты достигались абсолютно противоположные.

Что именно из сочинений Т. Н. Грановского читал Нечаев, мы не знаем. В ивановский период его влекло к трудам этого крупнейшего историка и мыслителя, оказавшего огромное влияние на формирование либеральных и даже радикальных взглядов в русском обществе западнического направления, но бесконечно далекого от будущего Нечаева и других сторонников «политического социализма».

Не удивительно ли, что в славившемся дикими нравами захолустном селе, состоявшем из грязных бараков для рабочих, в селе, где самыми образованными людьми слыли приказчики и челядь из купеческих лавок и домов, юноша, мать которого родилась и выросла крепостной, а пьяница отец прислуживал в трактирах, все свободное время между «банкетами» употреблял на изучение Бокля и Грановского?

Продолжим чтение писем Нечаева Нефедову.

«Вы упрекаете меня за бессодержательность писем. Это вина не моя, что делать, если ивановцы сидят неподвижно в своих логовищах и не выходят на сцену. Ни одного явления ни радующего, ни возмущающего душу. Черт знает, в последнее время какая-то вдруг сделалась сдержанность у ивановиев, спячка. Просто ровно ничего нет нового. Отчего это происходит, я уж не берусь объяснять».[40]

Хороший стиль, образно написанное письмо. Ощущается сжатая пружина молодой энергии.

«Я занимаюсь усиленно, да иначе и нельзя: шишковатая дорога, по которой я иду, подталкивает и подстегивает меня так, что чудо.

Действительность очень неделикатно щупает меня своими неуклюжими лапами и заставляет делать громадные прыжки. Эх! как бы поскорее улизнуть-то отсюда.

Впрочем, это знакомство с действительностью полезно, оно не позволит мне погрузиться в апатию и созерцать прелести мира: постоянный анализ окружающего дает верное понятие о своих силах.

Что ни говорите, а по кочкам-то пойдешь все-таки шибче, а то и мозоли натрешь.

Держись только голова; натиск лют и гнев велик, раздавайся!

А окружающее-то как валится, господи! Люди, которые были для меня светилами, оказались блудящими огнями».[41]

Нечаев не сообщил и даже не намекнул, в каких именно «светилах» ему пришлось разочароваться.

6 марта 1864 года. «Мой милый Филипп Диомидович.

С постом, с постом! вас поздравляю, не знаю, как у вас в Москве, у нас в Иванове, т. е. в чертовом болоте, хотел я сказать: скука страшная, снег тает, на улицах лужи, везде течет, льет, каплет, не видно ни души человеческой, но за то царство животных наполняет теперь каждый закоулок, всякий наслаждается по-своему: свиньи валяются в лужах, куры роются в навозе, собаки бегают целыми бандами, только коровы прогуливаются со степенностью и важностью, свойственной Ивановским купцам».[42]

Выделенные в тексте слова соответствуют названию сатирического очерка Нефедова, посвященного нравам ивановских обывателей.

8 января 1865 года. «Вчера у меня ночевал Аладыкин — студент, про которого я вам говорил летом. Мы с ним много говорили, он советовал мне поступать в 6-й или 7-й класс гимназии на казенный счет, как он делал сам.

А потом, говорил он, после легкого гимназического экзамена, поступать в университет.

По его словам, экзамен для гимназии гораздо легче, а в гимназию подготовиться можно лучше.

Я долго думал об этом и нашел его совет довольно полезным для меня. Как вы думаете, мой милый Ф. Д.? посоветуйте же, пожалуйста.

Не говоря уже о более легком экзамене, гимназия выгодней для меня еще тем, что я мог быть нисколько не обремененным для домашних. В 6-Й класс я могу поступить нынче летом, это было бы очень хорошо, потому что в семействе смотрят на меня, как на трутня. А в университет приготовиться в год нет никакой возможности, стало быть, я должен буду пробыть еще год дома на попечениях моих родных, что для меня очень прискорбно. Нужно прибавить еще к этому, что в Иванове готовиться одному без руководителей очень трудно, в особенности из математики.

Пожалуйста, мой милый, подумайте об этом и во всяком случае пришлите мне программу, что нужно знать для поступления в 6-й класс. Да напишите мне о всем том, что нужно иметь для поступления в гимназию. Нужно ли выключиться из общества мещан? Пожалуйста, разузнайте все это и напишите поскорей.

Папаша хотя ничего не говорит, но я вижу, что он сильно желает, чтоб я поскорей отправился куда-нибудь. Успехи в моих занятиях следующие: Из русской истории: до Петра. Из всеобщей: древнюю и половину средней. Краткую географию Корнеля знаю отлично. Риторику и Пиитику изучил. В алгебре дошел до возвышения в степень. В геометрии — до половины. Из латинского — 1 курс и половину второго. Из французского могу переводить небольшие места.

Из немецкого еще плохо. Из словесности кончил народную литературу. Из поэзии до римского эпоса».[43]

Это последнее письмо Нечаева Нефедову, отправленное из Иванова. Студент Аладыкин, вероятно, внук костромских помещиков, у которых дед и бабка Сергея, Литвиновы, были когда-то крепостными. Вопрос о том, нужно ли «выключиться из общества мещан», связан с желанием Сергея учиться в гимназии на государственный счет. Судя по дальнейшим поступкам отца, Геннадий Павлович желал не избавиться от лишнего рта, а переживал за непонятное для него будущее восемнадцатилетнего сына. Он трогательно заботился о Сергее, верил в него и старался, чем мог, помочь сыну. Из перечисления изученных, по мнению автора письма, предметов можно представить, какими знаниями он располагал. Сохранилось 28 писем отца к сыну, приведу одно из первых его писем к Сергею, уехавшему из Иванова в Москву.

«1865 год. Сентября 6 утро Милый Сережа

Получив и второе от тебя письмо некоторого видно что ты здоров и это Слава Богу. Я весьма рад болие ничего не видно. А о посылках которых ты говорил переслать подумай об наших ивановских Свиньях может разве кто это зделать мы попросили ту фрю А. К: Куда тебе ни зачьто в таком случае я хочу к тебе побывать Сам и что нужно привезу. Поето-му я буду ожидать отебя ответу наверное при первой же почте если только свободно будет тебе написать то я готов все для тебя зделать так прошу тебя осмотреться что еще нужно бога ради не стесняйся опиши все подробно если нужны и деньги нужда ето что они везде и всегда нужны а как я приеду сам то верная оказия к тебе если переедешь на квартиру то нужен и Адрес. Мы все очень рады что ты уехал от Нефедова потому что наша бабушка ужасно подружилась с А. К, и строят порядочные сплетни. Семейство наше тебе все кланяется Фотя Аннушка и володя как клоп и мамаша знакомые тоже <…>[44]».

Отношения в семье были явно доброжелательные. Письма отца и сестер к Сергею наполнены сообщениями об отправке ему денег, белья, подушек. В Рукописном отделе Института русской литературы находятся более сорока писем родных и всего два письма Сергея. Все они поступили туда вместе с архивом журнала «Русская старина», попав в него с бумагами Нечаева, оставленными в России при отъезде в эмиграцию. Из двух сохранившихся писем к родным — одно не было отправлено, второе, судя по множеству помарок и иным небрежностям, является черновиком. Возможно, письма Сергея к родным отобраны при обыске или уничтожены отцом в 1870 году. Такое предположение имеет косвенные подтверждения.

Знания Сергея, охарактеризованные им самим в письме к Нефедову от 8 января 1865 года, явно недостаточны для поступления даже в шестой, предпоследний, класс гимназии: лишь с географией дела его обстояли удовлетворительно, все остальные предметы до конца не пройдены, изучение физики он даже не начинал. Из писем видно, сколь тяжело давалась ему учеба, какое упорство и целеустремленность проявил он при этом. Каждое письмо к Нефедову сопровождалось просьбами о присылке учебников и программ, заботой о своевременном расчете за сделанные для него покупки. Денег на приобретение книг для Сергея не жалели.[45]

Отношение Нечаева к Нефедову в этот период времени — чрезвычайно уважительное, он регулярно читал очерки и рассказы старшего товарища, радовался его успехам. Желание Сергея вырваться из Иванова, поступить в гимназию или университет неизменно росло. В каждом письме заметно взросление автора, углубление его знаний, появление новых интересов. Бросается в глаза теплота, с какой он относится к старшему товарищу, но и обращают на себя внимание два странных обстоятельства: нет ни одной просьбы о приобретении и присылке произведений русских и западных классиков (можно предположить, что Сергей брал книги в ивановской библиотеке, но в письмах нет ни строчки об их прочтении); отсутствуют хоть какие-нибудь намеки на социальное неравенство, на невыносимое положение рабочих и крестьян, на тягчайшее их существование, о котором Нечаев так любил впоследствии поговорить, а ведь адресат был, безусловно, левых взглядов, и обсуждать с ним подобные темы было вполне уместно.

Независимо от того, достаточно ли Сергей успел овладеть математикой, изучил или нет физику, его грамотность не вызывает сомнений. Читать и писать он начал не позднее одиннадцати лет. Однако, появившись в Петербурге, Нечаев доверительно сообщил новым знакомым, будто лишь в шестнадцатилетнем возрасте начал самостоятельно постигать грамоту. Ему казалось, что соратники по столичным студенческим кружкам проникнутся к недорослю особенным почтением: ничему нигде не учился — и столько знает! Тогда же он рассказывал, что родился в семье неимущего крестьянина, и поэтому ему происхождением предопределено лучше всех знать и понимать простой народ. Ложь не прибавила Сергею авторитета, но, превратившись в легенду, проникла в серьезные исследования. Так, известный историк С. С. Татищев, служивший в Министерстве внутренних дел и превосходно знавший архив III отделения, писал: «В детстве своем он (Нечаев. — Ф. Л.) не посещал никакой школы и выучился грамоте лишь на шестнадцатом году от рождения. Поступив в услужение к Порфирию Певницкому во Владимир, он был прогнан им за воровство».[46] Сведения об «услужении» Певницкому оставим на совести Татищева. В этот год письма в Москву Сергей слал из Иванова, а не из Владимира.

Сохранился еще один документ, относящийся к ивановскому периоду жизни Сергея, — показания учителя А. О. Капацинского, сделанные 29 мая 1869 года после ареста,[47] виновником которого был Нечаев. Читателю следует помнить, что текст их писался в III отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

«В 1864 г. я жил в Иванове, занимался частными уроками и в то же время приготовляясь к поступлению в Университет. Знакомые, с которыми я успел сойтись, посоветовали мне познакомиться с Сергеем Нечаевым, который, как говорили, тоже готовился идти в Университет. На первых порах нашего знакомства все шло хорошо: занимался он усердно, был всегда точен, что заставляло и меня внимательнее относиться к своему делу; знал он немного, больше молчал в общих разговорах, как будто наблюдая спорящие стороны, а в самом-то деле (как оказалось из последних наблюдений) боясь проговориться. В это время я составил о нем такое понятие: это мальчик (ему еще не исполнилось 17 лет), даровит, серьезно относится к своему делу, обладает очень сильною настойчивою волею (он работал около 12 часов каждые сутки). В это время я не предполагал, что он скрывает от меня что-либо, и что если видит что-нибудь худое во мне или других, то прямо высказывает это мне — как это обычно бывает между близкими товарищами. Осень 1864 г. и зиму 65-го я прохворал и не мог за ним угнаться, особенно в языках и в математике. Поэтому летом 1865 г. (в августе) он мог отправиться в Москву, а я считал себя еще не готовым, да и денег у меня не было».[48]

Скрытность Нечаева, как характерная его черта, уже проявлялась, например, в том, что в письмах к Нефедову о Капацинском почти не упоминается, а ведь они целый год вместе готовились к экзаменам. Нефедов хорошо знал Капацинского и был расположен к нему доброжелательно.

5 августа 1865 года в шуйскую городскую думу поступило прошение, в котором говорилось, что «с согласия родителя моего Шуйского мешанина Геннадия Павлова Нечаева Я желаю поступить для образования в какое-либо высшее учебное заведение, а потому, представляя при сем письменное уведомление родителя моего о согласии его на поступление мое в высшее учебное заведение, покорнейше прошу Городскую думу снабдить меня для сего увольнительным свидетельством <…>».[49]

В тот же день проситель получил увольнительное свидетельство.

В Москву Сергей приехал летом 1865 года. Точная дата его появления в Первопрестольной неизвестна. Судя по цитированным выше письму отца, увольнительному свидетельству и показаниям Капацинского, Нечаев оказался в Москве в первой половине августа.[50] Мы располагаем тремя документами, позволяющими в самых общих чертах восстановить этот период его жизни.

Вскоре после прибытия в Москву Сергей познакомился со студентом университета П. И. Махиным. В своих показаниях, написанных 2 июня 1869 года[51] по требованию начальника Московского губернского жандармского управления, генерала И. Л. Слезкина, Махин сообщал о Нечаеве следующее:

«С Нечаевым я встретился назад тому 2 года (Махин забыл, 4 года. — Ф. Л.), или несколько более, в Москве следующим образом. Я в то время был в Университете и часто на лекциях встречался с вольнослушателем Нефедовым, а вскоре по дешевизне номеров, где квартировал (дом Ностиц — на Дмитровке, в номерах Романникова), занял один из номеров рядом с его. У него-то в это время встретил некоего Нечаева, готовящегося держать экзамен на домашнего учителя и уроженца с. Иванова, откуда сам был родом и Нефедов. Нефедов мне говорил, что Нечаев очень беден, и общая квартира была бы для него удобною. Ради соблюдения собственного интереса и экономии я согласился занять общий номер с Нечаевым и прожил вместе месяцев 4 или 6. В это время Нечаева посещал только Дементьев, его бывший учитель в с. Иванове и бывший в то время секретарем М. П. Погодина. <…> К концу нашей 5-месячной жизни Нечаев перешел жить на месяц к Погодину в качестве секретаря. Возвратясь оттуда, мы с ним серьезно поссорились по той причине, что он вышедшего из корпуса моего брата хотел подчинить своему влиянию не в смысле политическом, а в домашних отношениях; просто обижал его. Вследствие ссоры и получа из дому деньги, — кажется 25 руб., — он уехал в Петербург, не сказав мне даже, с какой целью, и даже не рассчитавшись со мной, ибо остался должен мне 6 рублей за квартиру, которые и доселе не отдал. Во время нашей обшей жизни он хлопотал более всего о получении диплома на звание учителя, так как он был в крайности и никакими политическими затеями не занимался, а потому и со мною о них разговоров не имел. Уехал он, на меня рассердившись очень сильно, и переписки не вел, что делал в Петербурге, не знаю, а почему пишет письмо, если это только он пишет, не могу понять. Разве только с целью насолить мне и скомпрометировать меня перед правительством».[52]

Дополним рассказ Махина показаниями Капацинского: «В Москве поступил он (Нечаев. — Ф. Л.) к М. П. Погодину (по знакомству с его письмоводителем) для подготовки к сдаче экзамена на звание уездного учителя. У Погодина он кое-что переписывал и проживал за это бесплатно».[53] По утверждению студента П. И. Махина, Нечаев жил у Погодина один месяц и исполнял обязанности секретаря.[54]

Разумеется, после получения показаний Махина и Капацинского политическая полиция обратила свои взоры на профессора Погодина и его секретаря (письмоводителя). 11 июня 1869 года генерал-майор Слезкин подписал следующую справку:

«Дементьев Василий Арсентьевич, студент Духовной академии кончивший курс богословия, более 20 лет в качестве главного сотрудника у проф. Погодина во всех литературных его занятиях направления либерального и в благонадежности в политическом отношении сомнителен. Дементьев пьет запоем по несколько недель и иногда пропивает с себя всю одежду и потом уже является к Погодину».[55]

Для характеристики сложных отношений между Погодиным и его «главным сотрудником» приведу три короткие записки Дементьева:

«Сделайте милость, батюшка Михаил Петрович, пришлите мне перед обедом стакан водки побольше, работу в комнату, чернильницу и перо, и я хоть умру, а не выйду из комнаты и примусь за работу. А тяжко мне».[56]

«Я ночевал у Вас на кухне две ночи. Третий день трезвый. Господь может помочь нет ли у вас какой работы, которую хоть на кухне можно работать, конечно не кухонной, кухню я не знаю. Или скажите что-нибудь доброе. А в этом костюме в доме у Вас нельзя работать».[57]

«Не могу выразить, как вы утешили меня и подняли мой дух, добрейший Михаил Петрович! И как пришлось — ныне день моего рождения — 42 года стукнуло. Пора, пора за ум взяться. Сто раз благодарю Вас. Я пробуду еще недельку здесь. Нельзя ли исполнить, о чем я просил Ивана Михайловича? Первые номера «Русского вестника» прислать и штаны <…>. Чаю и сахару нет, но это не беда».[58]

Бывали записки чудовищно дерзкие и несправедливые, но Погодин прощал Дементьеву все. Михаил Петрович родился крепостным, дворянство получил с университетским дипломом, тяготы жизни знал.

Жандармам не было нужды в кропотливом изучении благонадежности известного историка, писателя и публициста, профессора М. П. Погодина, его верноподданническое «направление» в политическом отношении не могло вызывать сомнений. Следов показаний или допросов Погодина в архиве III отделения не обнаружено, но, безусловно, беседа с высокими полицейскими чинами у него состоялась. Ее отголоском можно считать намерение Погодина поместить в одной из московских газет очерк о Нечаеве. От замысла сохранился лишь черновой автограф наброска, не подвергавшийся редактированию и содержащий по нескольку вариантов одних и тех же мест. Он трудно читается, нуждается в литературной обработке и уточнениях. Приведу ту часть записки Погодина, которая более всего может заинтересовать читателя;

«О Нечаеве (письмо в Редакцию)

У меня в продолжение лет тридцати временами проживал некто В. А. Д. (В. А. Дементьев. — Ф. Л.), костромской семинарист, имевший звание домашнего наставника, — человек честный, благонамеренный, образованный, но подверженный несчастному пороку (пьянству. — Ф. Л.) и болезни. Несколько раз я имел случай упомянуть о нем в своих статьях. Когда он живет у меня, то исправляет должность корректора и переписывает мои статьи, так как разбирает их лучше всех, привык к моему перу и образу писания. Лет 10 или 12 назад он вздумал оставить Москву и устроить училище в селе Иваново, просил меня снабдить его нужными книгами. Я одобрил его намерение, и он отправился, устроил училище и должно быть очень хорошее, судя по его письмам. Через год он уведомил меня, что к нему попал крестьянский или мещанский мальчик с отличными способностями. «Я хочу заняться им особенно. — писал он, — и если мне удастся его приготовить, то я тоже надеюсь сослужить службу». Но по прошествии времени он написал, что мальчик не годится для учения, показывает совсем другие наклонности и что он с ним расстался. Еше прошло несколько времени, училище распалось, сам он приехал из-за своей болезни и опять ко мне. Прошло лет пять, он приходит ко мне и говорит: — Михаил Петрович, мальчик, о котором я когда-то писал к вам, приехал в Москву, и хочет приготовиться к университету. Ему теперь уже 15 или 16 лет (в 1865 году Нечаеву было 18 лет. — Ф. Л.). Нельзя ли ему жить со мною?

— Пожалуйста, — ответил я. Мальчик переехал к нам и начал приготавливаться к экзамену.

Жена моя вызвалась учить его по вечерам по-французски. Но не прошло двух или трех недель, как я увидел, что из мальчика прока не будет: он уходил со двора, не ночевал дома, отвечал резко и грубо, а жена моя заметила из разговора двух племянников, живших у меня мальчиков, что-то новое и нехорошее, приписанное ею новому лицу в доме. Я призвал его к себе и сказал:

— Так не учатся, ты видишь, что мы хотели принести тебе пользу, но и так жить нельзя, а потому тебе оставаться в моем доме больше нельзя, ты можешь отправляться, куда тебе угодно.

Прошло еще лет пять — вдруг в описании беспорядков между петербургскими студентами я встретил имя Нечаева, как главного зачинщика, и вспомнил, что вышеописанный мальчик прозван также Нечаевым, Д. был тогда здоров и жил у меня, я показал ему газетное описание и спросил его:

— Уж не тот ли это Нечаев, которого ты знал?

— Тот самый, — ответил он».[59]

Приехав в Москву летом 1865 года, Нечаев остановился у Нефедова, но через некоторое время по каким-то причинам покинул его жилище.[60] Возможно, Нефедов сам отказался от совместного проживания с Сергеем, расстались они полюбовно и в дальнейшем сохранили добрые отношения.[61] Прожив у Нефедова около месяца, Нечаев в сентябре 1865 года перебрался к Махину, от него в конце февраля 1866 года—к Погодину и в марте обратно к Махину. На конверте письма Капацинского от 1 января 1866 года имеется следующий адрес: «В Москве в Салтыковском переулке, в доме Яблокова, в номерах Романникова, Сергею Геннадиевичу Нечаеву».[62] Этот адрес почему-то отличается от приведенного в показаниях Махина, вероятно, Махин запамятовал. Переехав к Погодину, Сергей поселился в том самом доме, где за четверть века до него жил студент А. А. Фет, а в «антресольном этаже», посещая Москву, останавливался Н. В. Гоголь.[63] Но эта перемена места жительства не продвинула Нечаева в подготовке к успешной сдаче экзаменов. Пытался ли Сергей поступить в университет, мы не знаем.

В Москве что-то произошло с Нечаевым, сильнейшим образом повлияло на него, заметно изменило взгляды или обнаружило глубоко в нем таившееся. Он рвался в Москву, чтобы поступить в университет, и вдруг… перемена намерений и попытка сдачи экзамена на звание уездного учителя. Он должен был готовиться к экзаменам не разгибаясь, не поднимая головы от учебников: настал тот самый решающий момент, которого он ждал, ждал страстно. Все без единого исключения друзья и враги Нечаева главнейшими его чертами отмечали необыкновенную энергию, настойчивость, упорство и честолюбие. И вдруг такой неожиданный срыв… Что же могло произойти? Знакомство с кем-то из друзей Нефедова или Махина, кто мог ошеломляюще повлиять на юношу, возможно, встречи с новым, неизвестным ему Нефедовым. Быть может, попав в бывшую столицу империи, он вдруг впервые столкнулся с людьми, о существовании которых не подозревал, ощутил ничтожность своих познаний и понял, что никакие науки ему встать на ноги (в его понимании) не помогут. Ну университет, а дальше что?. Ни средств, ни покровителей у него нет. А что есть? Да ничего, кроме жгучего, беспокойного желания запрыгнуть куда-нибудь повыше, а куда, он и сам тогда еще не знал. Если предположить, что в своем наброске желчный Погодин существенно исказил происшедшее и многое обстояло иначе, то в главном он прав — Нечаев не подготовился к экзамену или не подготовился как следовало. Капацинскому Сергей сообщил, что «экзамен длился очень долго (от февраля, как он писал, до апреля) и вышел неудовлетворительным».[64] Обозленный, Нечаев на несколько дней появился в Иванове, оттуда в конце апреля 1866 года отправился в Петербург и в августе успешно сдал экзамен на звание городского приходского учителя. Теперь можно было приехать домой не стыдясь, а московские неудачи отнести на счет невежественных придирчивых экзаменаторов, в столице-то его оценили по заслугам… Ничего, что экзамен сдан не в университет, а на учителя, в университет можно записаться вольнослушателем, еще и лучше.

До начала занятий опьяненный победой Сергей примчался в Иваново, показал восторженной родне грамоту учителя, уговорил Капацинского ехать в Петербург держать экзамен. Осенью Нечаев вновь появился в родном доме проездом во Владимир, где ему предстояло пройти практику. После стажировки во Владимирском приходском училище Сергей направился в Петербург для определения на постоянное место службы. Юность закончилась, с ней закончилась прежняя жизнь провинциала, рвавшегося к знаниям. Выбор другого пути требовал других черт характера. Вскоре мы увидим, как в Сергее начнет проглядывать нечто иное, чуждое юному провинциалу.

Трудно, чаше невозможно уловить момент и причины, по которым одни становятся созидателями, другие — разрушителями, одни стремятся к совершенствованию знаний, другие идут в конспиративные сообщества. Трудно, чаще невозможно определить, какие причины влияют на выбор пути. В следующей главе читатель узнает, когда Нечаев сделался революционером. Многие такие же, как он, формировавшиеся в подобных условиях, прожили иначе, в их головах звучали иные марши, уведшие их в иные дали, противоположные тем, куда устремились Нечаев и ему подобные.

ПЕТЕРБУРГСКИЕ БАТАЛИИ

От петербургского периода целиком сохранилось лишь одно письмо Нечаева к родным. По каким-то причинам оно не было отправлено. Приведу его текст полностью:

«С.-Петербург

3 сентября [1866 г.]

Батюшка и матушка!

Пожелав вам от души побольше радостей, счастья и денег, я прошу вас извинить мое долгое молчание, причиной которого была прежде всего непрочность моего положения, которое ежечасно могло измениться; так, например, дней пять тому назад, я чуть было не отправился верст за 300 из Петербурга в город Гдов (глухой городок С.-Петербургской губернии), куда было меня назначили учителем. Слава Богу, я успел избавиться от такого неприятного назначения и теперь буду ожидать вакансии в Петербурге, в котором по случаю холеры все учеб[ные] заведения открылись только 1-го Сентября. Как вы поживаете, здоровы ли вы — вот о чем я давно уже хочу спросить вас. Благодарю за все то, чем вы меня снабдили перед отъездом. Обо мне больше не беспокойтесь, потому что теперь моя очередь, чтобы беспокоиться об вас.

На Государственную службу я не пойду до тех пор пока не найду место здесь в Питере. Дворянство мне не нужно, я не из тех людей, которые восхищаются им.

Я здоров, чего и вам желаю. Здесь чувствуется уже наступление зимы: погода начинается отвратительная, морские ветры и дожди портят и без того холодный и короткий день.

В августе петербуржцы были заняты осматриванием Американской эскадры, приплывшей к императору с изъявлением дружеских чувств от Америки. В газетах так много писали обо всем этом, что вы, вероятно, знаете подробности. Здесь ежедневно начиная с утра несколько пароходов, увешанных флагами, едва успевали перевозить целые тысячи народа с набережной Невы в Кронштадтский рейд, на Американские плавучие батареи, совершившие такое громадное путешествие. И простой народ, и знатные барышни, и модники, я думаю со всего Петербурга перебывали там. Уморительно было смотреть, как американские матросы, не умеющие ни слова по-русски, объяснялись с русскими посетителями, жали им руки, радушно угощая их своими заморскими бисквитами, испеченными в Нью-Йорке. Наши купцы и приказчики потчевали их со своей стороны за это горстями медных монет и дивились, что Американцы в неудовольствии отворачивались.

Посылаю поклон сестрам и бабушке с дедушкой; желаю вам и им всего хорошего. Будьте здоровы и не забывайте любящего вас.

С. Нечаев

Адрес мой пока тот же».[65]

Письмо написано очень четким красивым почерком и легко читается. Рассуждая о дворянстве, Сергей имел в виду возможность его получения одновременно с соответствующим чином, дающим на это право, или дипломом об окончании университета.

По возвращении из Владимира Нечаев получил место учителя младшего класса в двухклассном Андреевском приходском училище при соборе Святого Андрея Первозванного, где он преподавал Закон Божий.[66] Учителю полагалась казенная квартира с отоплением и освещением. Сохранилось письмо, на почтовом конверте которого отчетливо читаются адреса отправителя: «Вознесенский посад 19 апр. 1867» и получателя: «В С.-Петербурге в 7-й линии Васильевского острова в Здание Андреевского училища. В квартиру учителей учителю Милостивому государю Сергею Геннадиевичу Нечаеву».[67] Кто-то помог полуграмотным старикам Литвиновым написать красивым писарским почерком это трогательное послание:

«Христос воскрес

Милый наш внук Сергей Енадивич желаем вам быть здоровым и во всех ваших делах Скорова и щаслиага успеха и нижайши вам кланяемся и благодарим вас за вашу кнам память и расположение что вы нас Стариков не забыли в Своей памяти и мы тоже завсегда обвас думаем и болим Сердцем. Если когда о вас нет долго к нам ответу то мы думаем чего бы неслучилось бы вами храни боже вашу жизнь и мы только услышав об вашем здоровье и за вас молим бога прощай мылой Сережа хотелось написать побольше не удалось написать пришел Енадий Павлович и я неуспел написать прошай милой Сережа остаемса живы и здоровы П Ф Л».[68]

Продолжим чтение показаний Капацинского: «Осенью получил он место в Андреевском училище и в письмах советовал мне поскорее сдать экзамен, а не то, говорит, ты прокиснешь; я указывал ему на необходимость иметь в Петербурге какую-нибудь работу и просил его поискать чего-нибудь подходящего, на что он отвечал в общих выражениях: «посмотрим», да «как же найти работы — это возможно». Наконец, перед масленицей он пишет «приезжай». Полагая, что он отыскал мне работу, я отправляюсь и нахожу его очень изменившимся: в нем явилась какая-то формальность, начались отношения, какие бывают между людьми, знакомыми шапочным образом. Я приписывал это продолжительной разлуке и старался разгадать, что за перемена произошла в нем. Но он заключился в себе, занимался отдельно в кабинете, который на время отлучек запирал, ни слова не говоря, куда уходит, — да и мне-то, признаться, оставалось свободного времени очень мало (я готовился к экзамену) и поэтому ничего не узнал и не разгадал. Время тянулось, отношения наши были все натянуты и даже ухудшились; нередко я заговаривал насчет работы, а он отговаривался такими фразами: посмотрим, да погодим. Наконец, я сдал экзамен в июне, а он ни слова; наконец, однажды сообщает, что есть место уездного учителя в Петергофе, но что нужно сдать экзамен на это звание. Я опять начал готовить ся, он, видимо, тяготился мной; это меня очень бесило, но нечего было делать».[69]

Капацинский оказался на иждивении Нечаева и попал в полную от него зависимость, приходилось терпеть. Сергей сам еще недостаточно зарабатывал и существенную помощь получал из Иванова. «Папаша тебе кланялся, — писала Фа-тина, — и посылает тебе денег 35 рублей серебром он бы сам написал да никак неслободно <…>».[70] Примерно в это же время отец писал ему: «<…> посылаю тебе одеяло две простыни, почтаники и сорочку».[71] Во всех письмах чувствуется забота родных о Сергее и волнение за его будущее, а он взял Капацинского фактически на их содержание.

Служа в Андреевском училище, Нечаев поступил вольнослушателем в столичный университет и возобновил самостоятельные занятия. Сохранились некоторые записи Сергея, сделанные на клочках бумаги, среди них фрагменты лекционных конспектов, выписки из сочинений Прудона, Бланки, Гегеля на французском и немецком языках, черновые заметки, хронологические таблицы. Рукописи находятся в хаотическом беспорядке, пестрят множеством помарок и вставок, отдельные листы исписаны столь мелким почерком, что даже лупа не облегчает их прочтения. Черновые заметки представляют цитаты вперемежку с собственными мыслями. Приведу одно лишь извлечение из рукописи, вступающее в полное противоречие с последующими высказываниями и действиями автора:

«Не может быть ничего абсолютно верного и истинного, ни один взгляд, ни одно мнение не имеет решительного преимущества над другим, и какой-либо из принципов выше и справедливее другого, только для того индивидуума, которому он принадлежит или для того лица, которое разделяет его.

Всякое мнение должно быть уважаемо и хотя можно не соглашаться с ним, но нельзя оспаривать право иметь его, потому что абсолютно истинного и частного нет, а следовательно всякий прав со своей точки зрения, как бы ни были противоположны их взгляды».[72]

Через год, осенью 1867 года, Нечаева перевели из Андреевского училища в Сергиевское приходское училище,[73] что считалось как бы повышением. Ему дали большую казенную квартиру, но материальных улучшений новая служба не принесла. «Наконец, — писал Капацинский, — Нечаева перевели в Сергиевское училище, и экономические дела оказались в самом плачевном состоянии, так что я принужден был заложить свое пальто для избавления от голода или стыда быть попрошайкой. В это время Нечаев начал меня допрашивать, что я за человек, что я думаю делать с собой, для чего я приехал в Петербург, на что я сказал ему, что все это известно ему и что подобные вопросы оскорбительны для меня; я предложил ему разойтись и назначить сумму за прожитое время. Нечаев начал называть меня дрянью, говорил, что ошибся во мне, — и мы, кажется, в октябре, разошлись: я ушел к учителю Борисову в Андреевское училище, где и был до 13 января 1868 г. Раза два мы встречались после этого, но как совершенно незнакомые. С этого времени никакой переписки между нами не было, я уехал в Лифляндию».[74]

В отношениях с Капацинским, пожалуй, впервые проступают бессердечие и холодная жестокость Нечаева. Он отстраненно наблюдал бедственное состояние дел своего ивановского друга, возможно, умышленно поставив его в зависимое от себя положение. Никакой ответственности перед вытребованным в Петербург Капацинским он не чувствовал.

В Лифляндии Капацинский не выдержал и года.[75]

Отправляясь на летние каникулы, Сергей получил отпускной билет[76] и в первой половине июня 1868 года приехал в Иваново на отдых, это было его последнее легальное посещение родных мест.

Кроме преподавания в Сергиевском училище, Нечаев давал частные уроки. Даже во время отдыха Сергей не терял связи с семьями учеников; так, 25 июля он получил от матери одного из них следующее письмо:

«Милостивый Государь Сергей Геннадиевич.

Узнав из Вашего письма о затруднительных делах Ваших родственников, я крайне огорчена, что Вы может должны встретить некоторые неудовольствия при приведении в порядок Ваших дел; но вместе с тем, желая Вам благополучного окончания этих дел, я с нетерпением ожидаю Вашего возвращения в Петербург; во-первых, потому, что мне необходимо с Вами посоветоваться на счет Васи отдать его в какое именно учебное заведение, а во-вторых потому, что он в течение всего его каникулярного времени положительно обленился; главная его забота состоит только в том, чтобы играть в бабки с уличными мальчишками, с которыми он очень дружен, и дружба эта еще хуже испортила его поведение, и без того уже не похвальное. <…>».[77]

Семейные «затруднения» Нечаева выражались в пьянстве отца и деда, но, возможно, здесь речь идет о краже в малярной мастерской, про которую упоминал в одном из писем Геннадий Павлович.[78]

По окончании каникул, незадолго до отъезда из Иванова Сергей познакомился и подружился с местным учителем В. Ф. Орловым. Однокашник Орлова по Владимирской семинарии ивановский библиотекарь И. И. Флоринский снабдил Нечаева письмом для передачи в Петербурге бывшим владимирским семинаристам студенту столичного университета Ивану Аметистову и его брату Евлампию, слушателю Медико-хирургической академии. Нечаев искал новых знакомств, он все еще ощущал себя в Петербурге чужаком. Училище — частные уроки — университет — казенная квартира, и так каждый день, несколько слов на ходу с учителями, лишь иногда вечерами собирались такие же, как он, молодые коллеги и обсуждали, что следует им читать для самообразования. Его не устраивало преподавание Закона Божия, не устраивала роль учителя приходского училища, безвестность, пустота, в которой он молча метался и чувствовал, что где-то клокочет иная жизнь, энергия копилась и не растрачивалась, напряжение искало выхода. Сергей боролся с собой, чтобы не дать сложившимся обстоятельствам засосать его в трясину будничной жизни. Он понимал, что из чиновников XIV класса (самая нижняя ступенька в Табели о рангах) обычным путем он выберется очень нескоро и к старости, при хорошем стечении обстоятельств, вскарабкается в чиновники VI класса. Нужно что-то предпринять. Слишком затянулось топтание на месте, не такой жизни ожидал он, оказавшись в столице. Прошло два с лишним года, и что же? Почему он должен влачить это жалкое существование, трудиться изо всех сил, а другим дается все и сразу, почему ему приходится мучить себя на лекциях университетских белоподкладочников-академистов, глубокомысленно излагавших скучные и надуманные теории, изучать немецких и прочих схоластов, еще неизвестно, к чему это приведет, разве они помогут выбраться из учительства, а что его ждет, кроме учительства, что может он еще, может ли… Не имея хоть сколько-нибудь глубоких знаний, Нечаев возненавидел науку, ученость, интеллигентность. Он презирал все эти умствования, уважения, преклонения… Кого и за что уважать, если уважение к кому-либо отрывает какую-то частицу от тебя, роняет твой авторитет, твое достоинство. Внутренний бунт подталкивал к бунту внешнему, недовольство — к недовольным, обида — к обиженным. Его тянуло к тем, кто явственно глупее, слабее, еще менее образован, к доверчивым, с ними легче и проще. Осенью 1868 года он начал превращаться в того Нечаева, каким вошел в российскую историю.

Надобно искать недовольных, плодить недовольных, сплачивать, главенствовать и наступать, круша на своем пути все, истребляя аристократов, духовенство, царствующий Дом. С чего-то надобно начать, найти остатки разгромленных революционных кружков. Какие-то разговоры в перерывах между университетскими лекциями он слышал, но никто в свои компании его не приглашал. Слышал о петрашевцах, Каракозове, стрелявшем в императора, о подпольной организации, руководимой Ишутиным. Неужели разгромили всю организацию и никто не уцелел, а коли есть кто на свободе, то отчего бездействует, и если действует, то где… Он не знал, что в российском освободительном движении почти отсутствовала персональная преемственность, об этом усердно заботились полицейские власти. Среди петрашевцев не было декабристов, из кружка П. Г. Заичневского никто не вошел в организацию Ишутина, а та рассеялась, растворилась, почти никто из ее членов не вступил в кружки конца 1860-х годов, и так далее. Вынырнул в 1870-е годы в Орле Заичневский и исчез навсегда.[79] Обычный возраст революционера — 17–19 лет, ну 21 год, двадцати трех—двадцатипятилетних называли стариками. Лишь некоторые народники на склоне лет оказались в партии социалистов-революционеров, но это относится к первым годам XX столетия, а в 1868 году Сергею исполнился 21 год, возраст революционера со стажем, заслугами, известностью.

Из Иванова Нечаев возвратился полный решимости вступить наконец на путь революционера, который, как казалось ему, решал все его проблемы.

Продолжим знакомство с показаниями Капацинского:

«Первое впечатление, которое производит Нечаев, неприятное, но остро заманчивое; он самолюбив до болезненности, и это чувствуется при первых встречах, хотя Нечаев старается сдержать себя; он много читал (по отъезде из Иванова), и особенно книги исторического содержания, и потому знаний у него много, хотя в ссылках на разных авторов он бывает иногда весьма недобросовестен; в спорах старается какими бы то ни было уловками унизить противника, — диалектикой он обладает богатой и умеет задевать за самые чувствительные струны молодости: правда, честность, смелость и т. д. не терпит людей равных, а с людьми более сильными сурово молчалив и старается накинуть на этих людей тень подозрения. Он очень стоек в убеждениях, но по самолюбию, которому готов жертвовать всем. Таким образом главная черта его характера — деспотизм и самолюбие. Все речи его пропитаны страстностью, но очень желчны. Он возбуждает интерес к себе, а в людях повпечатлительнее и поглупее просто обожание, существование которого есть необходимое условие для дружбы с ним.

Он часто заговаривал по социальным вопросам. И ставил коммунизм как высшую идею, но вообще понимал этот коммунизм весьма смутно, а на мои возражения об естественном неравенстве сил человеческих говорил, что возможна юридическая система, которая заставила бы людей быть равными».[80]

Очень точная характеристика, полностью соответствующая поступкам этого человека, лишь начитанность и образованность сильно преувеличены.

Приведу еще одну характеристику Нечаева, относящуюся к зиме 1868/69 года. Ее автор — коллега Сергея из Спасского приходского училища, вольнослушатель Петербургского университета Ф. Ф. Пуцикович.[81] Он получил письмо от Нечаева одновременно с Капацинским, разумеется, конверт вскрыли на почтамте, ознакомились с содержимым, запечатали и отправили адресату. Руководитель политического сыска К. Ф. Филиппеус притаился в ожидании дальнейших событий. Но Пуцикович не побежал с нечаевским письмом в III отделение. I мая 1869 года он отправил нежданному корреспонденту отповедь, в которой в очень резких выражениях объяснил, что его вовсе не за того принимают. Прочитав ответ Пуциковича, Филиппеус пожелал не только поговорить с адресатом, но и получить от него письменные показания.

«Все, один или несколько раз видевшие его, — писал Пуцикович о Нечаеве, — видели в нем прежде всего человека работящего, вечно занятого, вечно о чем-то хлопочущего. Встретить его можно было не иначе как с книгой: ту он относил, ту приносил, ту читал. Суета эта с книгами происходила оттого, что он любил постоянно читать и читал по нескольку книг в одно время, перебегая от одной к другой. На столе у него лежало по нескольку раскрытых и заложенных книг. Все вышедшее и выходящее на русском и отчасти на французском языке было им тотчас прочитываемо, и, если оно казалось ему замечательным, он употреблял все усилия, чтобы приобрести это в собственность. Последнее особенно можно сказать по предмету его специальности, а специальностью: его были прежде: история и география, а потом естественные науки. Писать же, кажется, он ничего не писал. Впрочем, занятия его не ограничивались книгами; много времени он жертвовал изучению разных ремесел: портняжного, сапожного, переплетного и столярного. На вопрос, зачем он это изучает, отвечал: «пригодится в жизни». И только один раз высказал, что он не намерен быть чиновником, а, изучив эти ремесла, постарается уехать в Англию для окончательного в них усовершенствования и для изучения машинного производства и это все вместе будет служить ему средством для существования. Как товарищ он был. с одной стороны, хороший товарищ: честный, правдивый, охотно делящийся всем материальным с другими, но с другой стороны, был несносный, много спрашивающий и ничего о себе не говорящий, все толкующий в дурную сторону, чересчур жестокий в обращении с другими, пренебрегающий приличиями, способный иногда на цинические выходки. Но что всего более было в нем отталкивающего, это его крайний деспотизм относительно образа мыслей. Он не мог мириться с тем, что его знакомые имеют понятия, убеждения не такие, как он смотрит на веши, и действуют не так, как он смотрит и действует. Но он не пренебрегал этими людьми, нет, он, напротив, с непонятною настойчивостью преследовал их, навязывая им свое. Нередко при этом приходилось страдать его личности, но он. кажется, обращал мало на это внимания. И вообще личностью своею он. по-видимому, нисколько не дорожил, с нуждою очень легко мирился, никогда не заявлял неудовольствия на свое положение и часто даже говорил: «Мы и так заедаем чужой хлеб\'. <…> Скрытность эта его простиралась до того, что едва ли кто из самых близких его знакомых может сказать, откуда он родом, где учился, где был прежде и как попал на то место, которое занимал. Но, наоборот, вся жизнь, вся родословная его знакомых были ему известны, — этим, отчасти, он тоже держал некоторых около себя».[82]

Пуцикович проявил благородство. Если сравнивать его ответ Нечаеву, отправленный в Женеву,[83] с приведенной выше характеристикой, то последняя весьма сдержаннее и деликатнее. Автор не стал подыгрывать заказчику из политической полиции и постарался написать объективно. Филиппеусу Пуцикович не понравился, иначе он предложил бы ему сотрудничество.

Приведу извлечения из показаний бывшего студента университета Ивана Аметистова (брата Евлампия Аметистова касающиеся его беседы с Нечаевым, происходившей осенью 1868 года. «Разговор начался с оценки одного из наших профессоров, которого я уважал, а он не любил. Как-то дело дошло до Спинозы, до взглядов на свободу, на общественную жизнь и т. п. Нечаев разгорячился и высказал такие мысли: «развития нет; книги не развивают, а завивают нас, об свободе и об общественной жизни не имеем ни малейшего представления, похожего на истину, быть может, имеют оное мужики — люди, которые сроду не брали в руки книги и не пользовались ни одной привилегией, которыми наша общественная жизнь наделяет одних в ущерб другим»; что наша задача поэтому «состоит в разрушении всего», «в отрицательной деятельности» (подчеркнутых слов я не понял тогда, не понимаю и теперь, да едва ли он их понимал), «что эту истину понял Спиноза и разъяснил ее».

<…> Еще только был у нас с ним разговор — по поводу возникшего тогда между студентами вопроса об собственной кассе и сходках. Он говорил, что не просить, а требовать надо этих прав. Я заметил, что наше требование, как ни на чем не основанное, во всяком случае не может иметь благоприятного результата, тогда как просьба может быть удовлетворена; он говорил: тем лучше, пускай и в Академии отнимаются эти права, тогда вы поймете то, чего теперь не понимаете».[84]

Осенью 1868 года Нечаев собирался покинуть Сергиевское приходское училище. Но оставить «учительство» оказалось не просто: оно давало ему казенную квартиру и основные средства к существованию. Несмотря на то, что у него даже появилось заманчивое предложение давать частные уроки «с квартирою, отоплением, освещением и пищею <…>, препятствий к университетским занятиям не будет»,[85] Нечаев училища не покинул. Быть может, потому, что на Захарьевской улице, в доме, где Сергею предоставлялась казенная квартира из трех комнат, он поселил у себя Евлампия Аметистова[86] и жизнь перестала казаться такой одинокой, появился план проникновения в студенческие кружки.

Вслед за выстрелом Каракозова в кресле министра народного просвещения оказался граф Д. А. Толстой. 13 мая 1866 года он получил рескрипт монарха, запрещавший студенческие сходки, кассы взаимопомощи, библиотеки и землячества.[87] Началось методичное наступление на прежние студенческие свободы. Правила от 26 мая 1867 года[88] подчинили студентов инспекторам даже вне зданий учебных заведений, требовали от учебного начальства и полиции взаимно уведомлять «вообще о всех действиях, навлекающих сомнение в нравственной и политической благонадежности студентов».[89] Между инспекторами учебных заведений и жандармерией устанавливалась тесная связь. Все студенты, наказанные за предосудительное поведение, тотчас становились известны полицейским властям. Студентам запрещалось устройство концертов, спектаклей, вечеров, любых публичных собраний. Толстой с присущим ему усердием взялся вытравливать из студентов желание к «стремлениям и умствованиям». Опасаясь того, что корпоративность студентов воспитает в них главенство общественных интересов над личными, правительство стремилось не допускать в учебных заведениях сходок, касс взаимопомощи и кухмистерских. Особенно нуждались в них разночинцы, наиболее бедная часть студенчества.

Министр народного просвещения не желал понимать, что его запрещение сходок не может быть реализовано: сходки переместились из аудиторий на частные квартиры.

Если начальство могло контролировать и даже направлять все происходившее на официально разрешенных собраниях, то на конспиративные сходки представители ректоратов и агенты полиции проникали далеко не всегда. Конспиративные сходки порождали конспиративные кружки, а они объединялись в революционные сообщества. В странах Западной Европы отрицательную сторону запретов поняли давно. Там с незапамятных времен в университетах были образованы «Debating clubs», в которых открыто обсуждаются любые вопросы, касающиеся политики, нравственности… И это приносит пользу. Запрещение касс взаимопомощи и кухмистерских ухудшало положение нуждавшихся студентов и укоренило мнение о том, что правительство ответственно за их бедственное положение. Так отчего же не выступить против дурных распоряжений графа Толстого?

Первые признаки студенческих волнений, застигнувших Нечаева в Петербурге, обнаружились осенью 1868 года в стенах Медико-хирургической академии. Находясь в ведении военного министра Д. А. Милютина, человека прогрессивного, академия оказалась в более сносном положении, чем другие учебные заведения, строгости николаевской казарменной дисциплины медики (так называли слушателей Медико-хирургической академии) быстро и основательно позабыли. Милютин был столь силен, что мог противостоять притязаниям Толстого на командование в стенах академии. Ее слушателям разрешалось собирать сходки и иметь кассу взаимопомощи. Но принадлежность академии к военному ведомству отражалась на взаимоотношениях преподавателей и слушателей. Так, осенью 1868 года слушатель В. М. Надуткин обнаружил себя в списке исключенных за неуспеваемость, хотя успешно сдал экзамен. Экзаменационная ведомость оказалась потерянной, но профессор вместо извинений нагрубил слушателю и добился его отчисления. 6 ноября 1868 года конференция академии по жалобе нового инспектора исключила слушателя Н. Васильевского, отказавшегося снять шляпу по требованию инспектора. Начались сходки, требования восстановления товарищей завершились обещанием начальства отменить решение конференции. Кампанией по защите Васильевского и Надуткина руководил кружок слушателей академии. В него входили: 3. К. Ралли-Арборе, Е. В. Аметистов, М. П. Коринфский. Кружки были и в других учебных заведениях столицы; во главе университетского кружка стояли С. В, Езерский и И. Л. Шраг, Лесной академии — В. И. Ковалевский. Технологического института — Г. П. Енишерлов.

С членами кружка слушателей Медико-хирургической академии Нечаева свел Евлампий Аметистов. Ралли с братьями Покровскими и Коринфским снимали три «клетушки» на Петербургской стороне вблизи домика Петра Великою. Там же во дворе жила старушка-чиновница Феоктиста Михайловна Засулич с дочерьми Верой и Екатериной.[90] На квартире Ралли собиралась «вся бурсацкая часть студенчества Академии», студенты университета, Технологического института, кадеты Морского корпуса, читали запрещенную литературу, обсуждали прочитанное. Один из участников сходок вспоминал: «Эта последняя книга («Гракх Бабеф и заговор равных» Ф. Буонарроти. — Ф. Л.) произвела на некоторых из нас потрясающее впечатление, и мы заговорили об организации политического общества в России. История декабристов, петрашевцев, воспоминания о Худякове и его рассказах о существовании какого-то тайного общества за границей были излюбленной темой разговоров на этих встречах».[91]

Узнав от Е. В. Аметистова, что в кружке медиков читают старые номера герценовского «Колокола» и другую запрещенную литературу, Нечаев «пожелал свести знакомство» с Ралли. Первая их встреча состоялась на квартире Нечаева, разговор касался избрания руководителей библиотеки и кассы взаимопомощи. Ралли рассказал о знакомстве с ишутин-цами и по просьбе Нечаева дал ему для прочтения те номера «Колокола», в которых печатались статьи о Каракозове. Там же в первую встречу на Захарьевской Сергей познакомил Ралли с Орловым, приехавшим из Иванова для поступления в университет. Наконец-то ниточка от одного студенческого кружка потянулась к Нечаеву, теперь требовалось одно — отыскать ниточки к другим кружкам, крепко взять их в свои руки и умело дергать. На первой же встрече Сергей предложил слушателям-медикам объединиться со студентами других высших учебных заведений столицы в борьбе за расширение их прав, но его не поддержали.

Неоднородное петербургское студенчество конца 1860-х годов можно условно разделить на умеренных и радикалов. Не следует забывать, что существовала еще одна, самая многочисленная группа студентов, которая постоянно выпадала из поля зрения историков-марксистов, — это молодые люди, посвятившие себя наукам и поэтому не отдавшие свои силы общественной жизни. В кружках участвовало до пятнадцати процентов студентов (в их число входят все, кто хоть один раз независимо от причины был запечатлен в документах политической полиции), большей частью провинциалы из разночинцев, жившие на квартирах коммунами. Наименее обеспеченные из них освобождались от платы за обучение, именно они бунтовали больше других. Умеренные обсуждали на сходках вопросы «студенческой академической жизни» и желали ее постепенного улучшения. Они полагали, что можно «всего добиться без криков и угроз начальству», начальство посмотрит сквозь пальцы на кассы взаимопомощи и сходки, закамуфлированные под благотворительные сборы и литературные вечера. Умеренных поддерживало большинство столичных студентов, своим лидером они называли Езерского. Поздней осенью 1868 года внутри радикального крыла, на левом его фланге, сформировалась группа единомышленников Нечаева. Студенческие проблемы рассматривались ею «лишь как ширма и прикрытие».

Слушатели Медико-хирургической академии пользовались максимальными льготами (право на сходки, касса взаимопомощи, библиотека) и составляли авангард радикального крыла петербургских студентов, среди медиков было много разночинцев. Студенты университета, куда попадало большинство дворянских детей, не имели никаких льгот, но именно из них состояло ядро умеренного крыла. Современники полагали, что умеренность университетских студентов зависела главным образом от того, что им преподавали социально-экономические дисциплины, и они, хоть отдаленно, но представляли, чем заняты революционеры и что такое революция. Принадлежность юного бунтаря к тому или иному крылу не всегда определялась учебным заведением, в котором он учится, и выявлялась на собраниях кружков и сходках.

«На этих сходках, — писал известный народник С. Л. Чудновский, — в роли вожаков (если память мне не изменяет) выступали студенты Ралли, Алчуницын, Коринфский и др., за кулисами же, по упорно державшейся молве, это течение, как и вообще все студенческое движение, направлялось народным учителем Нечаевым, лично появлявшимся лишь на менее многочисленных и более интимных собраниях».[92] О присутствии Нечаева на сходках, его поведении и роли в студенческом движении существуют разноречивые свидетельства. Пусть читателя это не смущает, одним мемуаристам он запомнился так, другим несколько иначе. Воспоминания писались через тридцать и более лет после завершения нечаевской истории.

Сторонники Нечаева вовсе не желали улучшения положения студентов. Разрешением сходок и касс взаимопомощищи, заявляли они, жизнь студентов улучшиться не может. Они стремились вывести студентов на демонстрации, возбудить в них «дух протеста против монархического образа правления». За демонстрациями непременно должны последовать исключения из учебных заведений и высылки на родину. В ответ на эту жестокость — волнения во всех учебных заведениях империи, опять исключения и высылки, еще протест, еще высылки. Толпы обиженных возбудят в провинции недовольство семинаристов, те разъедутся по селам, «сольются» с крестьянами и так далее. Все это, по замыслам единомышленников Нечаева, породит всенародный бунт.[93] Наивно? Да.

Нечаев нашел себя, он мчался из дома в дом, из кружка в кружок, от сходки к сходке, прекратил частные уроки, забросил посещение лекций в университете. Времени перестало хватать на исправление прямых служебных обязанностей, несколько раз на уроках в Сергиевском училище его подменял Е. В. Аметистов.[94]

Нечаева не устраивали мелкие претензии и требования студентов к начальству — свобода сходок, кассы взаимопомощи… Бунт нужен, а тут те, кому разрешены сходки, неохотно поддерживают своих товарищей, коим они запрещены, а те, в свою очередь, не желают вступать в открытую борьбу. Сергей студентом никогда не был, любые их требования его лично не касались. Но он столь активно отстаивал студенческие права, что многие считали его не вольнослушателем университета, а полноправным студентом. Нечаев ворвался наконец в свою стихию. Ему показалось, что он сможет взвиться к вершинам власти на штормовых волнах студенческих бурь и, уж во всяком случае, приобрести громкую известность. Не стихия вовлекла его в круговорот событий зимы 1868/69 года, нет, он сам творил эту стихию. Ничего более подходящего он для себя в ту пору не видел.

Посещение Сергеем собраний кружков и студенческих сходок началось с осени 1868 года. Первое время он сидел в уголке и сосредоточенно наблюдал за происходящим, не выступал, охотно знакомился с новыми людьми. Как-то после одного из собраний, закончившегося в первом часу ночи, Нечаев пригласил Орлова, Енишерлова и Ралли зайти к нему. «Здесь Сергей Геннадьевич. — вспоминал Ралли, — предложил собравшимся составить опять-таки комитет для руководства студенческим движением, а Орлов, рисуя схему централистической организации, как бы дополняя предложение Сергея Геннадьевича, предложил составить внестуденческую организацию из людей, выбранных среди студенческого движения».[95] Никаких выборов не состоялось, так как собравшиеся еще плохо знали друг друга. Это действие, продуманное и разыгранное Нечаевым с помощью Орлова, первая попытка Сергея создать во главе с собой руководящий орган столичного студенчества.

После встречи у Нечаева Енишерлов уговорил одного из самых известных руководителей студенческого движения, Земфирия Ралли, зайти к нему на квартиру в Измайловском полку (близ Технологического института, где Енишерлов числился вольнослушателем). Хозяин усадил ночного визитера и вручил ему записку. «Развернув бумажку, я (Ралли. — Ф. Л.) на ней прочел следующее (подлинный текст я не помню, конечно): «Когда Ралли понадобится человек, готовый стрелять в государя, он может обратиться ко мне и я (Енишерлов. — Ф. Л.) это исполню».[96] Ралли подумал, что Енишерлов — полицейский агент, заманивший его в западню. Он смял записку и срочно покинул жилище странного вольнослушателя, но по выходе арестован не был. На другой день Ралли рассказал о ночном приключении Нечаеву, и тот выразил крайнее огорчение — утраченная записка могла бы сослужить службу.[97] Уже тогда за Нечаевым замечалась склонность к собиранию любых документов, в особенности компрометирующих кого-либо.

Осенью 1868 года Сергей окончательно определил главную цель своей жизни — «социальная и политическая революция». Наиболее точным отражением его взглядов именно этого времени можно считать «Программу революционных действий». В ней Нечаев еще не очень четко сформулировал принципы построения революционного сообщества и не назвал средств, употребляемых впоследствии им самим в борьбе за достижение поставленной цели. Приведу из нее извлечение:

«Полная свобода обновленной личности лежит в социальной революции. Только радикальная перестройка нелепых и несправедливых общественных отношений может дать людям прочное и истинное счастье. Но достигнуть этого при настоящем политическом строе невозможно, потому что в интересах существующей власти — мешать этому всеми возможными способами, а, как известно, власть обладает для этого всеми средствами. Поэтому, пока будет существовать настоящий политический строй общества, экономическая реформа невозможна, единственный выход — это политическая революция, истребление гнезда существующей власти, государственная реформа. Итак, социальная революция — как конечная цель наша и политическая — как единственное средство для достижения этой цели. Для тою чтобы воспользоваться этим средством, приложить его к делу, мы имеем уже примеры, выработанные историей прежних революций; нам следует только отнестись к ним сознательно, то есть принять, что так как они составляют явление, повторяющееся в истории, то их следует признать за исторический закон и, не дожидаясь, пока этот закон проявит себя во всей своей полноте силою времени и обстоятельств — что неизбежно, так что все дело во времени. — ускорить это проявление, подготовить его. постараться подействовать на умы таким образом, чтобы это проявление не было для них неожиданностью и они могли бы действовать сознательно, по возможности спокойно, а не под влиянием страсти, с налитыми кровью глазами. Конечно, между прежними революциями и настоящим временем прошло много лет, много изменилось, следовательно, и приемы должны быть необходимо видоизменены и приспособлены к настоящему времени, но все же закон остается законом, и мы можем видоизменять приемы, привносить в них новые начала, но не игнорировать их».[98] Далее Нечаев подробно пишет о том, какой он видит революционную организацию, где на территории России и в какое время года должен находиться революционер, кого и как возбуждать к выступлению с решительными противоправительственными действиями, и предлагает начать всероссийское восстание в 1870 году.[99]

Весна 1870 года предлагалась Нечаевым не случайно. По положению об освобождении крестьян 19 февраля 1861 года, правительство установило девятилетний срок, в течение которого бывших крепостных обязывали обрабатывать закрепленную за ними «мирскую землю» и за это выплачивать в пользу помещика «установленные повинности». 19 февраля 1870 года крестьяне имели право отказаться от этой земли, возвратить ее помещику или сохранить за собой землю и продолжать нести «установленные повинности». Нечаев надеялся, что в этот день крестьянам захочется предпринять против помещиков столь враждебные выступления, что затем они перерастут во всенародный бунт. Как мы знаем, ничего подобного не произошло и произойти не могло.

«Программа революционных действий» написана под влиянием трудов Бланки и Прудона, которыми Нечаев начал увлекаться в 1867 году, а также «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса. Обращает на себя внимание отсутствие в Программе хоть сколько-нибудь строгой логики в размышлениях автора о необходимости изменения существующего строя революционным путем и неизбежности именно этого процесса. Известный историк Б. П. Козьмин высказал предположение, что «Программа революционных действий» написана Нечаевым в соавторстве с Ткачевым.[100]

Они познакомились осенью 1868 года. Поклонник Макиавелли, якобинцев и Бланки, дворянин Петр Никитич Ткачев был тремя годами старше Нечаева, ко времени их первой встречи дважды сидел в Петропавловской и раз в Кронштадтской крепостях, успешно закончил Петербургский университет, имел широкую известность среди молодежи как литератор радикальных взглядов. Его статьи «читались тогда молодежью в школах и заставляли биться много молодых сердец ненавистью к тирании и эксплуататорам народа».[101] Если Нечаев в российском революционном движении был никому не ведомым желторотым новичком, то Ткачев считался признанным ветераном со стажем более семи лет, по тем временам — гигантским. Казалось бы, даже это кратчайшее перечисление разнообразных качеств, характеризующих Ткачева, должно было исключить его сближение с Нечаевым. Однако сразу же после знакомства их прочно связало идейное содружество, питаемое жаждой ниспровержения ненавидимого ими монархического строя. Ткачев решительно примкнул к левому флангу радикального крыла петербургского студенчества, где в это время начал главенствовать Нечаев, в кружках они выступали сообща. На квартире Ткачева собирались ближайшие соратники Нечаева и там разрабатывали планы совместных действий. Они стремились придать студенческим волнениям революционную направленность. Вместе с Нечаевым Ткачев входил в состав никем не избранного комитета, намеревавшегося возложить на себя руководство всем столичным студенческим движением.[102]

Роль Ткачева в событиях зимы 1868/69 года осталась как бы затушеванной, просвечивается лишь его добровольное подчинение Нечаеву.[103] Возможно, Ткачев не хотел или не мог взвалить на себя бремя вождя, возможно, желал оставаться кукловодом, искусно управлявшим Нечаевым из своего укрытия. Лиц, собиравшихся в узком кругу на квартире Ткачева, называли кружком «красных» или кружком Ткачева — Нечаева.[104] Во время следствия по делу нечаевцев Ткачев просил студента университета Л. П. Никифорова «выгородить его от участия в студенческих беспорядках».[105] Просьбу Ткачева до некоторой степени удалось исполнить, но существеннее оказалось то, что подсудимые, защита, пресса, общественное мнение были единодушны в резко отрицательном отношении к Нечаеву. Его зловещая тень заслонила и поглотила всех, все подсудимые с их деяниями померкли и уменьшились в размерах. Нечаев более других своими поступками докучал современникам, мемуаристы отвели ему несоизмеримо больше места, чем Ткачеву. Принизить значение Ткачева постарались исследователи жизни и деятельности Нечаева. Но не следует забывать, что рядом с не окрепшим еще Нечаевым зимой 1868/69 года стоял многоопытный, талантливый, образованный Ткачев. 26 марта 1869 года его арестовали, в 1871 году приговорили к тюремному заключению на один год и четыре месяца. По окончании этого срока Ткачева отправили в имение матери Сивцово, Псковской губернии, откуда в декабре 1873 года он бежал за границу.

В XIX веке Ткачев был самым крупным из русских последователей Бланки, неистовым приверженцем захвата заговорщиками власти и диктатуры меньшинства над большинством. Народовольцы называли его своим теоретиком. Бланкизм Ткачева проявлялся еще в России и, наверное, оказал влияние на Нечаева. Впрочем, влияние было взаимным. Известный историк М. Я. Геллер утверждал, что Ткачев «продолжал и развивал идеи» Нечаева.[106] По всем внешним признакам Ткачев мог влиять на Нечаева в большей степени, чем Нечаев на него.

По приезде в Париж Ткачев попытался сотрудничать в журнале П. Л. Лаврова «Вперед!», но из этого ничего не вышло. Формально Лавров отказался от услуг Ткачева не из-за увлечения вновь прибывшего эмигранта бланкизмом, а из-за статьи, которую он попытался поместить в журнале. Приведу из нее отрывок, в нем автор яркими красками изображает жизнь крестьянина, какой он ее видел после победы революции:

«И зажил бы мужик припеваючи, зажил бы жизнью развеселою. Не медными грошами, а червонцами золотыми мошна бы его была полна. Скотины всякой, да птицы домашней у него и счету не было бы. За столом у него мяса всякие, да пироги именинные, да вина сладкие от зари до зари не снимались бы. И ел бы он и пил бы он, сколько в брюхо влезет, а работал бы, сколько сам захочет. И никто бы, ни в чем бы неволить его не смел: хошь ешь, хошь на печи лежи. Распречудное житье».[107]

Такое же представление о крестьянине и результатах «социальной революции» имел и Нечаев. Бывший полковник, преподаватель математики в Артиллерийской академии, Петр Лаврович Лавров не мог разделять столь примитивных взглядов юриста Ткачева, полагавшего преступным «откладывать» революцию до того времени, когда большинство народа осознает свое положение и убедится в необходимости изменить его насильственными средствами. Для осуществления революции, по Ткачеву, требовался хорошо организованный заговор и употребление всех средств, которые заговорщики сочтут нужными. Он не верил в способность народа к общественным преобразованиям. Лавров придерживался взглядов прямо противоположных.

Свои мысли Ткачев излагал в созданном им в декабре 1875 года журнале «Набат», вокруг которого группировались французские, польские и русские бланкисты. Незадолго до появления первого номера «Набата» молодой народник С. М. Кравчинский выразил Лаврову свое опасение: «В сущности это будет одна мерзость — политическая революция, но она прикрыта, разумеется, социальной <…> у него (Ткачева. — Ф. Л.) нет ни одной капли революционного инстинкта, у него есть только революционный зуд <…>».[108] Последние слова относятся не к одному Ткачеву, «революционным зудом» грешили многие. В 1877 году единомышленники русского бланкиста образовали конспиративную организацию «Общество Народного Освобождения». Ткачев спешил произвести в России революцию. Законспирированность Общества и почти полное отсутствие о нем документальных сведений наводят на мысль о том, что мы имеем дело с сильнейшим преувеличением. И Нечаев, и Ткачев частенько прибегали к подмене действительного желаемым.

«Но Ткачев был не только бланкистом и якобинцем, — писал В. С. Варшавский- Он первый из русских политических мыслителей изучил и принял марксизм и первый стал прибегать к марксистскому анализу. Только в отличие от классических марксистов он допускал возможность для России миновать период капиталистического развития и непосредственно, одним скачком, перейти к социализму».[109] Именно поэтому Ленин с особой теплотой относился к первому русскому марксисту.

О сотрудничестве с Нечаевым Ткачев вспоминать не любил. Даже в большой статье «Больные люди», написанной в 1873 году и посвященной критике романа Ф. М. Достоевского «Бесы», он ни разу не упомянул о Нечаеве.[110] Однако в статьях, печатавшихся на страницах «Набата», в уставе «Общества Народного Освобождения»[111] Ткачев и его единомышленники развивали идеи, почерпнутые у Нечаева. В начале 1882 года у Ткачева появились признаки психического расстройства. Возвращаясь с похорон Луи Блана, 8 декабря 1882 года Петр Никитич был задержан полицией и освидетельствован врачами. Последние годы жизни ему пришлось провести на больничной койке. Он умер 25 декабря 1885 года в Париже, в приюте Святой Анны для душевнобольных.

Возвратимся в осенний Петербург 1868 года. На одной из сходок вольнослушатель-технолог Енишерлов, тогда еще ходивший в самых яростных радикалах, изложил свою программу действий и заявил, что для достижения поставленной цели допустимо применение любых средств, так как правительство в борьбе с революционерами не брезгует ничем. Выступление Енишерлова среди собравшихся сочувствия не встретило. «Только один худой, с озлобленным лицом и сжатым судорогой ртом, безбородый юноша, горячо пожав мне (Енишерлову. — Ф. Л.) руку, сказал: «С вами — навсегда, прямым путем ничего не поделать: руки свяжут… Именно иезуитчины-то нам до сих пор и недоставало; спасибо, вы додумались и сказали. Я ваш».

Это был тогда еще вовсе безвестный народный учитель Сергей Геннадиевич Нечаев».[112]

Сохранился автограф воспоминаний Г. П. Енишерлова, написанных красивым, несколько вычурным, витиеватым почерком на листах большого формата (22x35,5 см, бумага № 6 фабрики Способина и K°), сшитых в тетради нитками. Автор передал их в 1896 году на хранение в Румянцевский музей. Воспоминания чрезвычайно интересны и поучительны главным образом тем, что принадлежат перу наиболее близкого к Нечаеву человека по политическим убеждениям и своеобразному пониманию нравственности, но непримиримо враждебно к нему относившегося.

Раздосадованный Еиишерлов обрадовался поддержке нового знакомого, они быстро сошлись, вместе ходили по сходкам, вербовали сторонников. Но вскоре Енишерлов начал замечать, что Нечаев высказывает суждения все резче и резче, смелее выступает один против всех и его известность в студенческих кружках Петербурга стремительно растет и, что самое обидное для Енишерлова, — известность Нечаева основана на пропаганде его, Енишерлова, взглядов, выдаваемых Нечаевым за свои. Он почувствовал себя ограбленным и опозоренным, все забыли, а ведь он первый предлагал то, что теперь проповедует Нечаев: против произвола властей — произвол революционера, против неправды — ложь, против интриг — система иезуитских приемов, конспирирование всех действий, шантаж. Енишерлов рыдал от обиды,[113] он сам надоумил вероломного друга, он страстно желал известности и не мог так просто отдать ее первому встречному. Чтобы отомстить обидчику, Енишерлов завел дружбу с умеренными и даже перебрался в их лагерь. А Нечаев тем временем становился вождем левых — «красных» радикалов и все настойчивее призывал к организации политической демонстрации студентов. Однажды участник одного из московских кружков самообразования Ф. В. Волховский в очень мягкой форме попытался объяснить нелепость требований, выдвигавшихся Нечаевым, и предложил отказать ему в поддержке. «Тогда Нечаев скинул, наконец, свою личину, — вспоминал Енишерлов. — Он ответил ему в таких недопустимо резких выражениях, что я заметил после его речи:

— Так говорить на общих сходках, где никто не знает всех присутствующих, — значит скликать ищеек III отделения, трубить в призывный рог.

Он подошел к самому лицу моему и спросил: «А хотя бы?. Пусть видят, что мы не манная каша!».[114] Наверное, уже тогда Сергей видел себя Бонапартом революционного подполья.

Выступление Нечаева произвело удручающее впечатление. На сходке присутствовало много народа, следовательно, все происходившее на ней не могло остаться незамеченным политической полицией. Никому не хотелось из-за его призывов оказаться за решеткой. Сторонников у Нечаева сильно поубавилось. После этой сходки умеренное крыло студенчества приступило к подготовке решающего боя против Нечаева и его сторонников. Главным оратором оно выдвинуло самого красноречивого своего представителя, студента университета С. В. Езерского,[115] одноклассника Енишерлова по Харьковской гимназии. Сражение состоялось 5 января 1869 года, умеренные одержали оглушительную победу над радикалами.

«Гордись же, обездоленный, избитый и замученный русский народ! — патетически завершил свою речь Езерский. — У тебя нет ни земли, ни скотины, ни школ, ни врачей, одни лишь недоимки и становые… Но близок час: о тебе думают — в Женеве Бакунин и Нечаев в Петербурге».[116]

Енишерлов злорадствовал, от счастья он не находил себе места — авторитет его злейшего врага катастрофически падал, над ним открыто насмехались. Его ставили рядом с Бакуниным, чтобы оттенить пигмея на фоне гиганта.

Во время следствия по делу нечаевцев Езерский в своих показаниях описал происшедшее иначе. На одной из сходок, состоявшейся около 1 января, было решено 8 января устроить большое собрание в университете с приглашением студентов других учебных заведений столицы. 5 января сjстоялось предварительное обсуждение тактики поведения студентов на предстоящей сходке. Езерский, убежденный в том, что сходка за бесполезностью не нужна, выступил с требованиями ее отмены и заодно подверг критике позицию Нечаева, инициатора университетской сходки и автора обращения студентов с требованиями к начальству.[117]

Возможно, речь против Нечаева Езерский произнес не 5-го, а 7 января на собрании, состоявшемся в ломе Бенуа. В эти дни сходки следовали одна за другой, и документы не всегда позволяют установить точные даты.

И до победы Езерского Нечаев не раз терпел поражения от умеренных. Ему не всегда удавалось быстро найти возражения, остроумно парировать нападки оппонентов, убедить аудиторию в правильности своей позиции. В этих случаях он терялся, становился беспомощным и одновременно до ужаса страшным. Казалось, что еще немного, и он вцепится в чье-нибудь горло, начнет визжать, царапаться… Он избегал больших собраний, куда приходили и радикалы, и умеренные, где непременно возникали дискуссии. Он предпочитал выступать среди студентов из провинции, из разночинцев, там к нему чаще всего относились дружелюбно, там он был свой, ему верили, соглашались со всем, что бы он ни предлагал, там он главенствовал.

Известный революционер О. В. Аптекман запечатлел спор Нечаева с одним из основателей кружка чайковцев, крупным народником, впоследствии членом ЦК партии социалистов-революционеров М. А. Натансоном (тогда слушателем Медико-хирургической академии):

«В это время неожиданно является Нечаев и бросает в эту взволнованную среду искры революционной агитации; зовет молодежь на улицу, убеждает ее устроить политическую демонстрацию.

Нечаев говорит смело, убедительно, прибегает к аргументам веским, не стесняется цитировать Канта, вообще импонирует слушателям. Силою и мощью веет от него, но что-то отталкивающее и демагогическое. Натансон энергично выступает против него со всем жаром искреннего, глубокого убеждения. На стороне Натансона большинство академиков, а потом пристают и прочие студенты. Нечаев терпит поражение в высших заведеньях и переносит свою агитацию в замкнутые ячейки и кружки молодежи».[118]

Натансон не оставил воспоминаний, но некоторые фрагменты записаны людьми, слышавшими его выступления. Так, 31 декабря 1905 года на вечеринке, устроенной членами партии социалистов-революционеров. Натансон рассказывал о студенческих волнениях 1868–1869 годов и Нечаеве. Присутствовавший при этом С. П. Швецов записал услышанное и через четверть века передал для публикации историку Б. П. Козьмину:

«Мне не раз приходилось слышать от Нечаева отзывы о студенчестве и студенческих «волнениях». Нечаев расценивал их не очень высоко. Он утверждал, что студенческие движения в том виде, в каком они у нас проходят, дают очень мало. Студенчество волнуется, главным образом, на первых двух курсах, а затем втягивается в занятия, к четвертому-пятому курсу делается совсем ручным, а по выходе из университета или академии, смотришь, вчерашние бунтари превращаются в совершенно благонадежных врачей, учителей и прочих наименований чиновников, становятся отцами семейств, и глядя на иного, трудно даже верится, что это тот самый человек, который всего три-четыре года назад так пламенно говорил о страданиях народа, горел жаждой подвига и готов был, казалось, умереть за этот народ! Вместо борца революции мы видим какую-то безвольную дрянь, из которой очень скоро многие сами превращаются в прокуроров, судей, следователей и вместе с правительством начинают душить» тот самый народ, за который еще недавно они сами, как им казалось и как они говорили, готовы были положить свои головы. Нет, если вы хотите, чтобы из нашего студенчества вырабатывались действительные революционеры, старайтесь вести дело так, чтобы правительство возможно больше сажало их в тюрьмы, вышибало бы навсегда из школы, отправляло бы в ссылку, выбивало бы их из обычной колеи, не давало бы им опомниться, оглушало бы их своими преследованиями, жестокостью, несправедливостью и тупостью. Только тогда они закалятся в своей ненависти к подлому правительству, к обществу, равнодушно взирающему на все его зверства и всю его бесчестность, ко всем тем, кто вместе с правительством и народными угнетателями. Только тогда наше студенчество будет давать настоящих революционеров. К этому мы и должны стремиться, пользуясь для того естественным недовольством юного студенчества, драконовыми требованиями, какими обставляет его пребывание в высшей школе правительство. Так говорил нам Нечаев. Он твердо держался этой точки зрения и сообразно ей вел свою линию во время студенческих беспорядков в 1869 году в петербургских высших учебных заведениях».[119]

Натансон не упомянул еще об одной мысли, высказанной Нечаевым: «Ходить в школу, учиться — ерунда, ибо все развитые люди и самое достижение ими развитости есть — эксплуатация, так как развитые неизбежно эксплуатируют неразвитых».[120] Ему показалось правильнее препятствовать просвещению, а не бороться с невежеством. Наука не помощник в его деле, следовательно, ученость надобно отрицать и высмеивать, показывать ее вред народу, уравнять всех в невежестве. Как же похожи подобные мысли на тексты из шигалевских тетрадей в «Бесах», как же легко они возбуждают восторг толпы. Невежество — страшнейшая беда человечества, спасение человечества в борьбе с невежеством.

Нечаев не только говорил, но и действовал, не стесняя себя никакими рамками. Махину. Капацинскому и Пуциковичу он слал письма и прокламации, чтобы обратить на них внимание полиции и таким способом, подвергнув репрессиям, «вычеркнуть их из обычной колеи». Так поступил он с сотнями знакомых ему лиц, малознакомых и вовсе не знакомых.

После саркастического выступления Езерского авторитет Нечаева сильно потускнел, а число его приверженцев существенно поубавилось. Неудача ввергла Сергея в ярость. Каждое возражение оппонента, подхваченное аудиторией, воспринималось им как жгучая пощечина, публичная порка, плевок. В минуты поражения самообладание покидало его. Злоба выливалась в ненависть к интеллигентам, к их знаниям. Мысль его отчаянно металась в поисках выхода из положения. Надобно менять облик, менять биографию, вернее, автобиографию, так точнее, иначе здесь не пробьешься. Потекли легенды о крестьянском происхождении, тяжелом труде с малолетства, поздней грамотности. Но этого явно не хватало, и тогда он начал обдумывать нечто новое. Требуется превратиться в героя. Как? Да очень просто — совершить побег, а для этого подвергнуться аресту. Итак, арест — побег, арест — побег и так далее. Надобно только обождать, удобный случай придет. И действительно, вскоре возникла опасность ареста наяву.

Осенью 1868 года, после возвращения Сергея из Иванова, на службу в Сергиевское училище поступил И. Сливков, сменивший прежнего сторожа, с которым у Нечаева были хорошие, доверительные отношения. Семья нового сторожа с разрешения Нечаева поселилась в кухне казенной трехкомнатной учительской квартиры. Между 12 и 14 января 1869 года Сливков подал начальству жалобу на Сергея, приведу из нее извлечение:

«Во время класса он постоянно уходит давать уроки на дом, за что получает вознаграждение, а с приходящими в училище мальчиками, вместо преподавания им уроков, занимается с ними его жилец, фельдшерский воспитанник (Е. В. Аметистов. — Ф. Л.), разными глупостями, чему дети и рады.

Через это родители сих детей стали брать своих детей с вышеуказанного училища и определять в другие училища. С 8 января и по 10-е сего года не то чтобы во время класса, но даже 2 дня вовсе не являлся и домой. 9 января с[его] г[ода] смотритель застал сидящего с мальчиками вышеозначенного воспитанника, а когда бывает Нечаев дома, то постоянно бывает сборище человек 15 мужчин и также девиц, делают разные огни и выстрелы; в то же самое время он приказывает уходить в кухню; даже когда подаю самовар, принимают от меня в передней, чтобы я не видел и не слыхал бы их разговоров. 10 числа, бывши он в пьяном виде, приказывал топить печку в 12 часов ночи. Я сказал ему, что не в показанное время топить печку нельзя, через что быть пожарная команда, а он, ни слова не говоря, взял толкнул меня в дверь, а 11 числа приказал искать место. Я спрашивал, за какую причину он отказывает; тебе дела нет, а ищи себе квартиру и уезжай».[121]

Расследование доноса Сливкова произвел штатный смотритель С.-Петербургских училищ А. К. Богданов. Как выяснилось, Сливков имел жалованье сторожа 5 рублей в месяц и получал от Нечаева ежемесячно по 3 рубля за дополнительные услуги. «В объяснении, представленном Нечаевым, он отрицал существование сборищ у него на квартире, а «выстрелы и огни» объяснил химическими опытами, необходимыми ему при университетских занятиях. Директор училищ удовлетворился этим объяснением и не дал делу дальнейшего хода. Лишь спустя год, после того как открылась нечаевская история, вся эта переписка была представлена попечителем С.-Петербургского учебного округа в III отделение. В секретной записке от 29 января 1869 года сказано, что «Нечаев и прежде обращал на себя внимание». На памятной записке от 14 февраля о поручении нашим заграничным агентам проследить, не появился ли Нечаев за границей, шеф жандармов собственноручно написал: «личность эта едва ли заслуживает внимания».[122] Эти строки написаны С. С. Татищевым, служившим в Министерстве внутренних дел[123] и, быть может, единственным из историков видевшим все или почти все документы, касавшиеся Нечаева (со временем часть документов оказалась утраченной).

Богданов признал положение дел в Сергиевском училище удовлетворительным, Сливкова уволили за пьянство и плохое исполнение своих обязанностей.