Сергей Николаевич Семанов

Макаров

Наследство адмирала Макарова

Какое наследство оставляют потомкам военачальники? Обычно не слишком-то богатое: ордена на красной подушке, именное оружие, что станет почетным экспонатом музея, да иногда еще том воспоминаний, написанных просто и безыскусно.

Адмирал Макаров не оставил после себя даже этого.

Ордена ушли с ним навечно в холодные глубины Желтого моря. В той же бездне исчезли его личные вещи, обыкновенно они становятся после смерти героя национальными реликвиями. Мемуаров он тоже не успел написать. Добавим, что капиталов он не накопил, имений и особняков не нажил. Семья его доживала на скромную пенсию, а единственный сын воспитывался в военно-морском училище на государственный счет.

Наследство? Какое же наследство?

Истинные ценности не девальвируются временем. Напротив, мы бережно храним любой листок, к которому прикоснулось перо Пушкина. Реставраторы годами по кусочкам воссоздают фрески гениальных древнерусских художников. Коллективный подвиг известных и безвестных героев Великой Отечественной с годами становится все более значительным, теперь для нас яснее, чем раньше, сколь много сделали они для Родины, для судеб мира. Чем дальше, тем более понимаем мы значение великих свершений предков наших.

Флотоводец, ученый, кораблестроитель, путешественник, писатель, изобретатель – вот кем был вице-адмирал Макаров. И в каждой из сфер своей деятельности он достиг заметных успехов, и, пожалуй, того, что он сумел сделать в любой из них, было бы довольно, чтобы имя его с уважением вспоминалось потомками. Он вышел из самой гущи народа и являет собой характернейший тип русского самородка, широко и щедро одаренного и бескорыстного.

Все сделанное Макаровым давалось ему нелегко. Новатор по натуре, он постоянно наталкивался на косность и сонливую бездеятельность тогдашних правителей России. Он боролся, он не отступал, когда почитал себя правым, но в итоге все же ему довелось свершить гораздо меньше, нежели он хотел, и меньше, нежели мог. Макаров всегда помнил, что он служит родине и народу, а не исполняет капризы бездарных и корыстных сановников. Это укрепляло его дух, придавало ему силы для новой борьбы и свершений.

Макаров вырос в простой русской семье и сам с детства пережил немало лишений и невзгод. Он знал народ, знал его душу не по книжкам. И он всегда оставался глубоко, истинно демократичным к солдатам и матросам. И это не было показное панибратство барина (которое порой унизительнее самого грубого высокомерия!), а высокое сознание своей ответственности перед народом – и как флотоводца, и как гражданина своей страны.

С молодых лет Макаров был суров и непримирим. В спорах он не искал компромисса. Дипломата из него явно не получилось бы. Естественно, что у Макарова было немало противников. И отнюдь не всех их можно обозвать «тупицами» и «реакционерами», как это порой упрощенно изображали. Таков уж был его характер: все во имя главной цели, а эта цель для Макарова, чем бы он ни занимался, была одна – благо его родины.

И родина оценила своего достойного сына.

Уже при жизни слава и популярность Макарова были исключительно велики. Мы знаем, однако, немало случаев, когда со смертью человека кончается и его слава. С истинно великими людьми этого не происходит. После гибели адмирала, когда все случайное и мелкое, окружавшее его бурную деятельность, рассеялось и исчезло (именно потому, что было случайным и мелким), всем, даже тем, кто спорил с Макаровым, стало ясно, какого выдающегося человека потеряла Россия. Прошли годы и десятилетия. Срок немалый. Но память о Макарове не слабеет, высокое значение его деятельности не умаляется.

Одну из книг Степан Осипович закончил словами: «В море – значит дома». Эту фразу он любил потом повторять. С девяти лет Макаров стал моряком. И море действительно было для него домом. До последнего дня. А в этот последний день море сделалось его могилой... Он погиб на капитанском мостике броненосца, ведя в бой эскадру.

Прах Макарова не покоится в родной земле. Чужие далекие волны поглотили его. Нельзя склонить голову перед могилой адмирала. Но благодарная память о нем живет и будет жить долго, ибо очень много сделал он для своей родины и своего народа.

Вот уже более полувека главную площадь Кронштадта украшает памятник. Высокий, широкоплечий и бородатый, как Илья Муромец, адмирал энергично протягивает вперед руку.

Давно уже стали привычными символы, с которыми связывается наше представление о деятельности того или иного выдающегося человека: для полководца – меч или пушка, для ученого – глобус или реторта... Памятник Степану Осиповичу в Кронштадте, созданный скульптором Л. В. Шервудом, украшен несколькими барельефами, и каждый из них символически говорит о разных гранях макаровского таланта. Он был из породы тех людей, которые могут сделать глубокие заключения, наблюдая такую, например, обыденность, как падение яблока с дерева.

Однако прежде всего Макаров был военным. Он и погиб на мостике корабля, ведя в бой эскадру: классическая, если можно так сказать, смерть для флотоводца!

Николаев-на-Буге – Николаевск-на-Амуре

27 декабря 1848 года священник Николаевской церкви портового города Николаева сделал под номером 44 следующую запись:

«Тысяча восемьсот сорок осьмого года декабря двадцать седьмого дня родился, а тридцатого дня того же месяца окрещен Степан, сын... прапорщика Иосифа1 Федорова Макарова и законной жены его Елисаветы Андреевой, кои оба православного вероисповедания. Таинство крещения совершал священник Александр Гайдебуров. Восприемниками были: капитан 1-го ранга Яков Матфеев Юхарин и умершего поручика ластового экипажа дочь девица Любовь...»

Итак, родной отец новорожденного – офицер, крестный отец – офицер и даже крестная мать и та – дочь офицера. Знать, Степану Макарову, что называется, на роду написано было стать военным.

Да не просто военным, а военным моряком.

В портовых городах всегда рождается много будущих моряков, как в степных станицах лихих кавалеристов. Об этом позаботилась сама природа.

Астрологи утверждают, что каждый человек появляется на свет под знаком какой-нибудь звезды. Согласно этим приметам звезда Макарова находится в созвездии Козерога. Бог с ней, с астрологией, однако звезду, под которой родился будущий адмирал, все же можно назвать с уверенностью: это звезда великого Суворова.

Ровно шестьдесят лет назад, 6 декабря 1788 года, русские войска штурмом взяли турецкую крепость Очаков – твердыню Оттоманской империи на северном берегу Черного моря. Этому успеху предшествовала и предопределила его блистательная виктория генерал-аншефа (тогда еще не генералиссимуса) Суворова под Кинбурном. Суворов же поставил победную точку в войне, взяв Измаил. Отныне весь край между Бугом и Днестром навечно вошел в российские пределы.

Не было еще города Николаева. Неспешно и тихо Южный Буг нес свои незамутненные воды в Черное море. Ни корабля, ни рыбацкой лодки... Столетиями пустынны были благодатные те берега. Лишь изредка проносились окрест разбойничьи отряды крымских татар, вспугивая степных сусликов и дроф.

И вот однажды на высоком безлесном холме, возле которого Ингул вливается в широкий Буг, появились белые палатки, к берегу приткнулись баркасы, запылали костры, раздался частый стук топоров. Солдаты в бело-зеленых мундирах копали траншеи, ставили частокол укрепления. Как-то в жаркий июньский полдень к лагерю стремительно подлетела небольшая кавалькада: офицер в запыленном мундире и двое казаков с пиками.

– Где полковник? – хрипло спросил офицер, не слезая с коня.

Ему указали на палатку в центре лагеря. Офицер соскочил с седла, оправил мундир. Из палатки вышел высокий худощавый человек, очень моложавый на вид. Офицер приложил два пальца к треуголке и доложил:

– Депеша его светлости.

Моложавый полковник взял пакет, сломал сургучную печать и вынул плотный лист веленевой бумаги. На листе было несколько строк, жирно написанных гусиным пером:


«Ордер господину полковнику Фалееву.

Предписываю вам заготовить на Ингуле сленги для построения по апробованному рисунку двух кораблей пятидесятипушечных.

Князь Потемкин-Таврический

21 июля 1788 года. Лагерь под Очаковом».


Нет, не только пресловутые «потемкинские деревни» строил светлейший! Талантливый и энергичный администратор, он много сделал для освоения сказочно богатого южнорусского края. Личность необычайно яркая, Потемкин соединял в себе все контрасты своего блестящего и жестокого века. В нем причудливо сочетались смелость и широта деяний с мелочным интриганством, великодушие – с вероломством, личная отвага – с завистью. То был одаренный правитель и свирепый крепостник, преданный долгу солдат и ловкий царедворец. Он помогал великому Суворову, и он же мешал ему. Таков был человек, с чьим именем связано присоединение к России богатейших земель Причерноморья. Земли эти после долгой борьбы были возвращены родине из-под власти турецко-татарских пашей и ханов, хищные шайки которых столетиями заливали кровью русскую землю.

И застучали топоры на Ингуле. Строительство нового порта возглавлял талантливый инженер Михаил Леонтьевич Фалеев. Вскоре зеленые берега побелели от стружек. А на стапелях уже возвышался остов корабля. Поселок рос стремительно: дома, землянки, мазанки, шалаши, палатки множились с каждым днем. У маленького городка было уже все, кроме имени. И вот:


«Ордер господину статскому советнику и кавалеру Фалееву.

Федорову дачу именовать Спасской, а Витошу – Богоявленской, нововозводимую верфь на Ингуле – город Николаев...

Князь Потемкин-Таврический

Августа 27 дня 1789 года. Лагерь при Дубосарах».


Итак, «нововозводимая верфь» получила наконец имя. Избрано оно было не случайно: турецкая твердыня Очаков, прикрывавшая вход в Бугский лиман, была взята 6 декабря – в день святого Николая. Будущая родина Макарова, стало быть, ведет свою городскую генеалогию от блистательных русских побед. А ровно через год город подарил Черному морю свое первое детище – первое среди бесчисленного последующего потомства: 25 августа 1790 года с Николаевской верфи был спущен на воду пятидесятипушечный военный корабль. Название свое он получил, так сказать, «традиционное»: «Святой Николай». С тех пор «нововозведенная» в 1788 году верфь на реке Ингул стала главной кузницей нашего славного Черноморского флота. У порога этой кузницы увидел свет Степан Макаров.

В этом портовом городе все связано с флотом. Именно с флотом, а не с морем, как это ни покажется поначалу странным для города, долгое время бывшего главной базой черноморских эскадр. Моря в Николаеве не видать даже с колокольни. Однако нет по всей южной России ни одного города, столь богатого водой. У стен Николаева мощное течение Буга образует широкий и длинный лиман. С другой стороны город окружает, петляя по равнине, полноводный Ингул. Слияние этих рек создает гигантскую акваторию, где просторно любому кораблю. И нет морской штормовой волны. Вот почему и в лимане, и в нижних течениях обеих рек всегда полным-полно судов. Одни ремонтируются, другие достраиваются, третьи стоят под погрузкой – да мало ли за каким еще делом может зайти судно в порт! И добавим: в родной порт. Ибо для большинства черноморских кораблей нашего флота место рождения – здесь, в Николаеве. Порт и верфь – вот что определяет облик и быт этого города.

Так было и сто лет назад, когда Степа Макаров мальчишкой бегал с товарищами по николаевским улицам. Облик многих улиц изменился с тех пор мало (если не считать асфальта, автомашин и телеантенн). Улицы прямые, просторные, обсажены акациями. Ровно стоят дома – приземистые, плотные, чисто побеленные, с уютными двориками позади. Во двориках небольшой сад, через каменный забор выглядывают ветки вишневых и сливовых деревьев.

Дома стоят уже вторую сотню лет и простоят еще столько: предки наши клали камень добротно. Каждое строение имеет здесь свой особый, неповторимый вид, свой характер. Никакого однообразия и монотонной похожести нет в их облике, хоть они, что называется, типовые. Один дом отличается прихотливым кирпичным узором по карнизу, другой – затейливым крыльцом, третий солидно расположился на подклете; а рядышком – двухэтажный, что кажется уже высоким, тут и узорчатый балкон, или светелка, или чердак с круглыми окнами. С подоконников глядела на улицу уютная герань. Мостовые и тротуары прибирались чисто. Тротуары раньше мостили белыми каменными плитами. Кое-где они сохранились и поныне. Немало стерлось о них подков матросских и солдатских сапог, по утрам тысячи мастеровых топотали по ним, направляясь на работу в порт, звякала порой офицерская шашка. Город был военным и мастеровым. Жизненный уклад здесь прочен, устойчив. Почитали старших. Скандалы и ссоры случались редко. Пили только в праздники. Дети приучались к труду сызмальства. Соседи хорошо знали друг друга, все радости и печали были общими. Здесь приветливо здоровались со всяким прохожим человеком, хоть он и приезжий, незнакомый. Город был военным и мастеровым.

Топонимика (наука о наименованиях) – интереснейшее занятие, даже если столкнешься с ней случайно. В музее сохранились старые планы губернского города Николаева. Планы цветные, очень подробные. Планировка центральной части города сегодня точно такая же, как и при рождении Макарова. Тогда, как и сейчас, вдоль лимана шли ровные и широкие улицы: Адмиралтейская, Пограничная, Купеческая, Рыбная, Севастопольская, Привозная, Херсонская... Их пересекали: Артиллерийская, Наваринская, Инвалидная... Кажется, вся суть города отражена здесь: и морские баталии, откуда возвращались в Николаев опаленные корабли, и шумная жизнь порта, и черноморские соседи2.

Подалее от центра (строгая и монументальная Адмиралтейская улица) спускается к лиману тихая Католическая улица. Названа она была так потому, что стоял на ней католический собор: в городе жили поляки и бывало много заезжих моряков (теперь это улица Мархлевского, а в соборе – Дом культуры). Вот здесь-то, недалеко от лимана, стоит скромный домик с мемориальной доской. На доске написано: «Здесь родился...» – и далее все причитающиеся в подобных случаях слова.

Макаров оставил после себя гигантское эпистолярное наследство. Помимо многих книг и статей, помимо бесчисленного количества писем, личных и служебных, научных докладов, дневников, записных книжек и путевых заметок, из-под его пера вышло множество официальных документов. В двух объемистых томах, где опубликована лишь малая часть этих документов, составители в примечаниях ставили от себя помету: «Автограф» – и делали такую помету очень часто. Это значит, что данный приказ по эскадре или кораблю написал он сам. И отчет комиссии, которую ему довелось возглавлять. И многое, многое другое. Писал сам. Он никогда и никому не передоверял собственных обязанностей.

Да, Макаров писал очень много. Но... о делах, почти исключительно о делах! Даже письма к невесте, в которую он был пылко влюблен, даже они дышат его командирскими заботами. Дневники Макарова обстоятельны и деловиты, они очень подробны, но редко-редко мелькнет в них выражение типа: «я задумался о...», «мне вспомнилось». Только в ранней юности встречаются в его письмах трепетные восторги или сентиментальная грусть. Как видно, юность всегда есть юность, раз такой железный человек, как Макаров, тоже все-таки отдал дань классическим чувствам этого возраста. Зато потом – никогда. Даже наедине с собой он не позволял себе никаких сантиментов. А на мемуары у него просто-напросто не было времени.

И вот о последнем нельзя не пожалеть. Именно о первых пятнадцати годах жизни знаменитого адмирала известно очень немного. Первое до нас дошедшее письмо Макарова датируется 17 декабря 1862 года – автору его, следовательно, вот-вот должно было исполниться четырнадцать лет. Письмо это адресовано старшему брату:

«Милый брат Яша!

Письмо твое от 7 ноября я получил 15 декабря в субботу. В пятницу получил письмо Николай Прокопьевич3, и я, читая его, сильно сердился на тебя, отчего ты не написал мне ни словечка, но в субботу, когда получил письмо на свое имя, то не могу выразить, как был я рад; готов был заплакать, засмеяться – все, что хочешь от радости. Ты в этом письме просил, чтобы я написал тебе о былом и настоящем. Очень хорошо: кампания началась 19 мая; «Маньчжур» сделал четыре рейса в з [алив] Де-Кастри и...»

Здесь следует употребить суховатое, официальное словосочетание. – «и так далее». А потому употребить, что далее в макаровском письме идет подробное перечисление разного рода дел и имен, которые вряд ли интересны читателю. Здесь же уместно упредить читателя: в этой книге названное словосочетание употребляться будет довольно часто, и «вина» в том не автора, а его героя. Что ж поделаешь, если с юных лет энергия макаровской натуры била через край, а предприимчивость всегда была необычайной? Все дела, им свершенные, даже при сухом перечислении заняли бы, пожалуй, целый том.

Первое письмо Макарова, написанное тогда, когда он был воспитанником Морского училища в Николаевске-на-Амуре. Для изучения его последующей биографии уже вполне хватает достоверных свидетельств, и свидетельства эти умножаются по мере того, как росли слава и популярность героя и как возрастали масштабы его деятельности. А вот известия о детстве и отрочестве Макарова доносятся до нас глухо и смутно. Документов почти не сохранилось. Сам он о той поре не вспоминал и вспоминать не любил. И ничего, к сожалению, не рассказали нам об этом ни его отец, ни братья и сестры, ни жена. Но из того, что известно достоверно, заря его жизни рисуется в суровых тонах.

Степан Макаров родился в семье, где военная служба являлась традицией: его деды по матери и по отцу были николаевскими солдатами. Его отец Иосиф Федорович тоже начал службу рядовым матросом. Был он человек дельный, предприимчивый, нрава, надо полагать, крутого и строгого (одно время ему довелось командовать в Николаеве арестантской ротой – добряков на такую должность не назначают!). Служил он ревностно, а помимо служебного рвения, отличался и недюжинными способностями. Уже в 25 лет Макаров-старший дослужился до звания фельдфебеля и должности боцмана – то был высший унтер-офицерский чин в русском флоте. Учитывая, что в николаевское время служили долго, а продвигались в чинах туго, успехов его нельзя не отметить.

Ровно через десять лет, в апреле 1848 года, то есть за шесть месяцев до появления на свет будущего адмирала, Иосиф Федорович был произведен в прапорщики, следовательно, стал офицером, превратился из «низшего чина» в «его благородие». Случаи такого рода в ту пору были редчайшим исключением: сословная граница, как стена, отделяла офицеров от солдат. Пробить эту стону представлялось делом необычайным. Как удалось это Макарову-старшему, нам неведомо, но факт таков; Степан Осипович родился в семье офицера. Повторяем; офицера. Далее, успешно продвигаясь по службе, Иосиф Федорович в 1857 году сделался поручиком (чин, соответствующий современному старшему лейтенанту), что уже давало ему право на потомственное дворянство. И опять нота бене: на девятом году жизни Степан Макаров сделался дворянином. В сословном обществе того времени обстоятельства подобного рода имели значение немаловажное. Очень скоро Степан познал все это в практике собственной жизни.

У Макарова-старшего родилось пятеро детей, будущий адмирал появился на свет четвертым, старше его (рыли сестра Анна, братья Иван и Яков, младше – сестра Елизавета. Все они росли в маленьком, чисто выбеленном домике на Католической улице. В большой многодетной семье, жившей на скромное жалованье младшего офицера, Степан с малых лет был приучен к труду и дисциплине. Отец, человек суровый и строгий, не баловал своих детей. За всякие провинности наказывал их жестоко, не брезговал ни ремнем, ни розгой. Его знаменитый сын как-то обронил: «Сколько помню, меня высекли только один раз за то, что я не учился в то время, как отец мой был на службе». Досталось ему, стало быть, «только один раз». Он сызмальства отличался дисциплиной и прилежанием. Другим детям, особенно старшим братьям, доставалось круче. Всю теплоту и ласку они получали только от матери. А мать умерла, когда Степану едва минуло девять лет...

О матери адмирала Елизавете Андреевне неизвестно почти ничего, даже даты ее рождения. Но главное о ней мы знаем: Макаров трогательно любил мать и до последних дней вспоминал о ней с нежностью и благодарностью. Как-то в юности он прочел «Семейную хронику» Сергея Аксакова. И вот в его дневнике появилась такая запись: «Увлекаюсь этою книгою... Третьего дня я просидел до часу, читал его первое поступление в гимназию, как он грустил в ней по своей матери, не находя ни в ком из товарищей сочувствия. Тут мне пришло в голову, что ежели бы я был его товарищем, то, наверное, он в первую же минуту нашел бы во мне друга, который понял бы его тоску и перед которым он легко мог бы высказать свою грусть и тем во многом облегчить себя...»

А далее следует рассуждение, поразительно глубокое для пятнадцатилетнего юноши: «Разница между Аксаковым и мною та, что он – сын помещика, а я – офицерский сын и что он имел нежно любящую его мать, которая, сама будучи хорошо образованна, внушала ему первые правила жизни, развивала в нем лучшую сторону человеческого достоинства, а я имел родную мать только до девятилетнего возраста; она хотя и заботилась обо мне с материнской любовью, однако же, имея, кроме меня, еще много детей, за которыми требовался такой же присмотр, и, не будучи хорошо образованна, она имела правилом учить детей, пока они лежат поперек скамейки, и действительно она достигла своей цели: сначала я не делал дурных поступков из-за того, что знал, как буду строго наказан, а потом начал сам понимать, что делать их нехорошо».

Отношения Степана с отцом с детских лет были довольно прохладными, большого влияния Иосиф Федорович на младшего сына не имел, да, видимо, и не очень им занимался. К тому же через год после смерти жены он вторично вступил в брак. Второй женой Макарова-старшего стала вдова его офицера-сослуживца. Степан Осипович ни единым словом не обмолвился о своей мачехе. О ней неизвестно ровным счетом ничего. Холодность отношений между отцом и сыном осталась неизменной всю жизнь, хотя сохранившиеся письма Макарова-младшего говорят о бесспорном уважении и почтении его к Макарову-старшему. Однако духовной близости между ними не было. И Степан Осипович уже много лет спустя с горечью вспоминал: «Я с девяти лет был совершенно заброшен и с девяти лет почти никогда не имел случая пользоваться чьими-нибудь советами. Все, что во мне сложилось, все это составилось путем собственной работы».

Степан Макаров был потомственным моряком и рос в большом портовом городе. Это и определило его жизненное призвание. С детских лет он мечтал о морской службе и даже не представлял себе иной судьбы. Как и все мальчишки портовых городов, он рано научился разбираться в типах кораблей и стал постигать сложные премудрости морского лексикона.

Весь уклад жизни, сама атмосфера города Николаева были, казалось, пронизаны историей русского флота. Ее, эту историю, здешним молодым людям не приходилось даже изучать специально, она им представлялась живой, осязаемой. История эта звучала в рассказах пожилых ветеранов, участников, знаменитых походов Сенявина и Лазарева. О ней молчаливо свидетельствовали боевые корабли, стоявшие у берегов Буга и Ингула. А главное – она жила в традициях всякой коренной семьи славного города Николаева. Ибо граждане его сами созидали военно-морскую историю родины.

Накануне того, как Макарову исполнилось пять лет, грянула блистательная победа русского флота под Синодом. Личность адмирала Нахимова сделалась предметом восторга и подражания всех николаевских мальчишек.

Отцы николаевских мальчишек радовались синопской победе не меньше (а кое-кто из них и за лафетом стоял в тот день, и лез на ванты под картечью). Только победным радостям не суждено было длиться долго. Вскоре стали приходить дурные вести... Крымская война шла для России неудачно. Англия и Франция ввели свои эскадры в Черное море. Русский парусный флот оказался бессилен против подавляющего преимущества паровых кораблей. Техническому превосходству западноевропейских армий и флотов русские моряки и солдаты могли противопоставить только свою стойкость и готовность к самопожертвованию. Это позволило России оказать достойное сопротивление вооруженным силам Англии, Франции, Турции и Сардинского королевства. Однако поражение отсталой крепостнической монархии было предрешено неумолимым приговором истории.

Был осажден Севастополь – твердыня Черноморского флота. Англо-французские корабли обстреливали Одессу и Херсон. На улицах Николаева не рвались бомбы, но несчастная война и здесь принесла печальные свои приметы. Опустел оживленный рейд. Сиротливо жались у причалов несколько парусников с поврежденными мачтами и пробоинами в бортах. В госпиталях стонали раненые. На смену выбывшим из строя шли через Николаев к Перекопу новые и новые колонны солдат и ополченцев. И тогда над тихими палисадниками звенела строевая песня:

Православный русский воин,Не считая, бьет врагов!

Николаевские мальчишки с восторженными криками провожали эти колонны до самых городских застав. А возвратившись на свои улицы, принимались с прежним ожесточением играть в войну и, разумеется, побеждали врагов. Однако взрослые смотрели на эти игры с грустью: они-то знали истинное положение дел...

В семилетнем возрасте Макаров услыхал: Россия потерпела поражение. Русского Черноморского флота более не существовало. Возродиться ему суждено было только через двадцать лет. И славное дело это связано с именем лейтенанта Макарова.

Поражение в Крымской войне сделалось переломной вехой в истории России и в судьбе русского военно-морского флота. Россия отставала от передовых стран в развитии экономики. Стало ясно, что отживший крепостнический строй должен быть ликвидирован. Следовало немедленно реорганизовать вооруженные силы страны, обеспечить их современной техникой и снаряжением. В этих условиях царизм вынужден был пойти на некоторые реформы в пользу развивающейся буржуазии. В 1861 году отменено было крепостное право. Начались кое-какие прогрессивные преобразования в армии.

Тяжелое положение сложилось в ту пору в русском военно-морском флоте. Парусный флот, достигнув совершенства, исчерпал себя. Передовые моряки Россия еще в первой половине XIX века понимали необходимость перехода к паровому флоту. Так, уже в 1838 году по инициативе адмирала Лазарева был построен железный пароход «Инкерман» – первый в русском флоте. Однако экономическая отсталость страны, а главное – косность правящей бюрократии тормозили техническое перевооружение военно-морских сил России. По окончании Крымской войны в составе русского военного флота имелся только один паровой линейный корабль да еще несколько мелких судов. С этими ничтожными силами невозможно было обеспечить оборону морских рубежей государства. В 60-х годах создание современного боевого флота пошло более быстрыми темпами, появились первые броненосные корабли. К 1865 году на Балтике число таких кораблей достигло 14 единиц различных классов. И все же это было еще только началом дела.

В 1858 году, вскоре после своей новой женитьбы, Макаров-старший получил назначение в Сибирскую военную флотилию. Из Николаева, с теплых черноморских берегов семья должна была переехать в далекий, совсем тогда еще не обжитый Николаевск-на-Амуре. Город этот, поставленный в устье великой русской реки, был основан совсем недавно. 1 августа 1850 года капитан-лейтенант Геннадий Иванович Невельской собственноручно поднял здесь русский флаг. Впоследствии Невельской стал знаменитым адмиралом, а маленькое военное поселение быстро превратилось в оживленный порт, морскую базу на Дальнем Востоке.

Путь Макаровым предстоял неблизкий. Дом на Католической улице пришлось продать. Небогатое имущество погрузили в сани. Сперва семейство через Орел и Тулу перебралось в Москву. Отсюда Иосиф Федорович с тремя сыновьями отправился в Петербург, чтобы попытаться устроить их в столичные морские училища. Это удалось только в отношении старшего – Ивана, а Яков и Степан определены были во вновь открытое училище на Амуре. Началось пятимесячное путешествие Макаровых через всю Россию на Дальний Восток.

Итак, девятилетний Макаров совершил путешествие, которое и по нынешним временам кажется огромным. Шутка ли: от Черного до Балтийского моря, а потом аж к Тихому океану! Ехать пришлось и по железной дороге, и на речном пароходе от Казани до Перми, и в большой лодке по Амуру, а главное – на почтовых, в санях и в кибитке. Чего только не повидал в пути маленький Макаров! Вся бескрайняя страна прошла перед ним, как бы говоря ему в самом начале жизни: смотри, где ты родился, чувствуй, как велика и разнообразна твоя родина, сколько в ней нетронутых богатств! В августе семейство наконец благополучно прибыло в Николаевск-на-Амуре.

Пустынный край этот в ту пору быстро осваивался русскими поселенцами: по всему течению Амура возводились города и причалы, росли деревни и казацкие станицы, распахивались поля. Сам Николаевск рос буквально на глазах. Уже к приезду Макаровых город растянулся чуть ли не на две версты по левому берегу реки. Строился он на месте векового леса, меж домов оставалось множество пней, их корчевали воинские команды. Летом вокруг часто горела тайга, и тогда улицы молодого города окутывал густой дым. Но добротные бревенчатые дома вырастали быстро и густо, как грибы в тайге. Один из таких домов приобрел Макаров-старший.

Николаевск был основан как форпост России на Тихом океане. И подобно тому, как Николаев стал колыбелью Черноморского флота, так Николаевску суждено было стать главной базой нового русского Тихоокеанского флота. Командиром молодого порта был назначен контрадмирал В. П. Казакевич, талантливый и просвещенный администратор, много сделавший для развития края. Он понимал, что будущему флоту потребуются специалисты и лучше готовить их на месте: особенно рассчитывать на помощь далекого Петербурга не приходилось. И вот в Николаевске для подготовки морских специалистов были созданы соответствующие учебные заведения («средние» – как сейчас бы определили). В сентябре 1858 года Степан Макаров становится воспитанником Морского училища в Николаевске-на-Амуре, а брат Яков поступает в училище инженер-механиков. Степану не было тогда еще десяти лет. С этого времени в течение 45 лет, вплоть до последнего дня, вся жизнь Макарова неразрывно связана с флотом.

Вновь открытое Морское училище на самой восточной окраине России было весьма далеко от совершенства. Педагоги, набранные из числа николаевских офицеров и чиновников, за свой труд не получали никакого вознаграждения, поэтому некоторые из них работали спустя рукава. В первом наборе оказалось лишь двенадцать воспитанников. Занятия велись от случая к случаю, нередко на весьма примитивном уровне. Впоследствии Макаров вспоминал, что в первый год обучения «учитель русской истории Невельский во всю зиму приходил только два раза, так что я успел пройти из этого предмета одну Ольгу святую».

Нравы в училище царили самые что ни на есть бурсацкие. Воспитанники делились на два класса: шесть человек в старшем и столько же в младшем. Макаров оказался, разумеется, в числе младших. Впоследствии он подробно описал училищный быт. Описания эти столь колоритны, что их стоит процитировать. «...Жили мы довольно дружно, только старшие обращались с нами гадко: они наказывали нас без обеда и за всякую малость, в особенности ежели в обеде были осетровые котлеты; тогда старший обыкновенно ставил всех маленьких во фрунт и осматривал все мелочи, за малейшую неисправность наказывал без второго кушания. Таким образом, в обед у старшего и его товарищей оказывались полные тарелки котлет, тогда как у тех из маленьких, которые не были оставлены без второго кушания, были только по одной или по две (остальные они должны были добровольно отдавать начальству)». Или: один из старших «придумал учредить из воспитанников полицию, которой он сам взялся быть полицмейстером, и раздал всем остальным маленьким воспитанникам разные имена, которыми мы и назывались обыкновенно. Главная обязанность полиции состояла в наблюдении за порядком, или, лучше сказать, полиция должна была по одному слову полицмейстера драть того из маленьких, у которого найдут малейшую неисправность. При этом полицмейстер, желая поощрить тех, которые имеют стоический характер, прощал после нескольких ударов того, кто не кричал, и больно сек просящих о пощаде».

При слабой дисциплине и отсутствии систематических занятий в училище, да еще в условиях нравов, описанных выше, легко можно привыкнуть к безделью и своевольничанью. Многие однокашники Макарова не выдержали подобного испытания, во всяком случае, никто из них ничего значительного на морском поприще не совершил. Иное дело – сам Макаров. С юных лет он был человеком, беспредельно преданным долгу, он не мог плохо исполнять свои обязанности, дисциплина и трудолюбие являлись органической частью его натуры. Скажем, кто из подростков не радуется, когда по какой-либо причине срывается урок в школе? Пусть потом придется нагонять, пусть впереди экзамены, зато этот час – наш! А вот пятнадцатилетний Макаров жаловался самому себе в дневнике: «Главное зло в нашем училище есть то, что учителя, выбранные из офицеров, оставшихся зимовать в Николаевске, никогда не приходят в класс...»

Отметим еще одно свойство, очень характерное для Макарова, которое также проявлялось у него необычайно рано: чрезвычайная требовательность к себе и самодисциплина. Одаренный юноша, он скоро стал в училище первым учеником. Естественно, что преподаватели были к нему хорошо расположены. А он сетовал на себя самого в дневнике: «В настоящее время я чувствую действительно за собою тот грех, что как только меня начинают хвалить и, надеясь на знание уроков, перестают спрашивать, так сейчас же я начинаю считать уроки пустяками и занимаюсь ими очень несерьезно и даже чересчур ими неглижирую»4. Он недоволен, что некоторые учителя никогда его не спрашивают, «так как через это я почти не знаю положительно предметов, ими преподаваемых». И далее с удовлетворением: «С сегодняшнего числа мне начали по моей просьбе задавать из астрономии и всеобщей истории уроки, а то прежде я проходил, поскольку хотел, что чрезвычайно мерзко, никогда ничего не выучишь твердо, как следует, а все как-нибудь, да и то при том, когда фантазия – продвинешься вперед, а то так и нет, и ничего не возьмешь, вольный гражданин – уроков не задают».

Подобная суровая строгость обыкновенно не слишком импонирует богемной и бурсацкой среде, и Макарова многие его однокашники недолюбливали. Ясно, что в общежитии развеселый рубаха-парень милее и приятнее. Зато натуры, подобные Макарову, окружающие начинают понимать и ценить на всяком крутом изломе судьбы; тут-то и оказывается, что эта самая суровая строгость есть вещь, также абсолютно необходимая в человеческой жизни.

Приходит пора, и юноши начинают поглядывать на девушек, а затем следуют танцы, свидания, влюбленность. Не миновало все это и сдержанного Макарова. Он посещает танцклассы, в его дневнике много места уделяется знакомым барышням. Чувства его чрезвычайно целомудренны и серьезны. Уже в юном возрасте он втайне мечтает о счастливой семье, о покойном доме, о любящей и преданной жене. «Со святок многие институтки похорошели, – охотно отмечает он в дневнике, – особенно Л., которой высокий рост и полное скромности лицо заставляют каждого уважать ее. Она прекрасно учится». Это, так сказать, его положительный идеал. А вот идеал не вполне положительный: «Р. тоже очень хороша собой, однако она кокетка и поэтому не будет хорошего женой».

Между тем занятия в Морском училище шли своим чередом. Занятия эти проводились по-прежнему не слишком-то организованно, однако дело все же улучшалось. Постепенно из разрозненных предметов сложилась определенная учебная программа. Она оказалась (да и теперь не может не показаться) довольно солидной: было много математики и естественных дисциплин, не оставлены иностранные языки и гуманитарные предметы. Конечно, для освоения этого большого курса от кадетов требовалась немалая самодисциплина, а не все ею обладают. В таких условиях освоить обширный круг преподаваемых предметов могут лишь целеустремленные и волевые ученики. Макаров принадлежал к их числу.

Впрочем, один вид занятий в училище был поставлен превосходно: морская практика. Каждое лето ученики старшего класса уходили в море на «настоящих» (а не учебных!) кораблях. Возвращались они только поздней осенью, с концом навигации на Амуре. Первые два года Макаров провел лето на берегу. Наконец настал и его черед отправиться первый раз в жизни в морское плавание. Случилось это 17 мая 1861 года: на винтовом клипере «Стрелок» двенадцатилетний кадет Степан Макаров впервые вышел в открытое море.

Вернулся в Николаевск он только 15 октября – для первого плавания срок более чем достаточный. А затем все пошло своим чередом: занятия в училище, чтение книг, неуютная жизнь в казенном пансионе... Как и все одаренные люди, будущий флотоводец рано пристрастился к чтению. В далеком городке у Охотского моря найти нужные книги было нелегко, но здесь Макарову помогли его воспитатели: с их помощью он пользовался офицерской библиотекой. Позднее, когда Макаров уже начал зарабатывать деньги, он, будучи всю жизнь весьма скромен в тратах, не жалел средств на приобретение книг: известно, что в шестнадцать лет он выписал из Петербурга разного рода изданий на огромную по тому времени сумму – 60 рублей серебром. Весьма показателен для характеристики молодого Макарова и круг его чтения в то время: он любил серьезную литературу, ему особенно нравились Пушкин, Тургенев, С. Т. Аксаков. Всю жизнь, и даже в ранней молодости, он терпеть не мог пустых, легкомысленных развлечений и, напротив, с юных лет обнаружил склонность к серьезным и целенаправленным занятиям. Он работал много и упорно, фактически учась самостоятельно.

...На закате дня 29 октября 1863 года корвет «Богатырь» во главе небольшой эскадры входил в гавань, по окружившим ее обрывистым холмам раскинулся огромный южный город. Макаров, стоя у борта, жадно всматривался в приближавшийся берег. Так вот она, Америка! Новый Свет! Перед ним открывалась Калифорния и экзотический Сан-Франциско, город золотоискателей, бандитов и миллионеров, морские ворота Американского континента.

Осенью 1863 года Россия предприняла серьезный военно-политический демарш. В Америке шла гражданская война между промышленным Севером и рабовладельческим Югом. Англия и Франция поддерживали южан. Одновременно резко обострились русско-английские и русско-французские отношения. На то имелись свои веские причины. В Польше, которая тогда входила в состав Российской империи, вспыхнуло восстание. Правительства Лондона и Парижа, исходя исключительно из собственных корыстных интересов, пытались вмешаться в этот конфликт, угрожая России войной. В этих условиях Северо-Американские Штаты оказались естественным союзником России. И вот тогда-то по инициативе Морского министерства было принято смелое решение: направить к американским берегам русские военные эскадры с целью военно-дипломатической поддержки Севера. Одна эскадра вышла из Балтики, вторая – из Николаевска-на-Амуре.

Русской Тихоокеанской эскадрой командовал сорокалетний контр-адмирал Андрей Александрович Попов. То был, вне всякого сомнения, выдающийся моряк. Он счастливо сочетал в себе качества решительного командира, талантливого флотоводца и умелого кораблестроителя. При всем этом Попов являлся превосходным воспитателем моряков: человек жесткий и требовательный, он был, однако, безгранично предан морскому делу и умел прививать эту преданность своим подчиненным. Пройти службу под непосредственным командованием Попова значило получить многое. Но давалась эта школа нелегко. Адмирал отличался характером вспыльчивым и тяжелым, его часто «штормило», и тогда... тогда вся команда от старшего офицера до последнего юнги согласилась бы перенести любой ураган, но только не приступ адмиральского гнева. Впрочем, Попов был отходчив и любил своих моряков.

Флагманским кораблем Тихоокеанской эскадры стал паровой корвет «Богатырь». В составе экипажа корвета числился воспитанник Николаевского морского училища Степан Макаров.

Америка восторженно встречала русских моряков.

В их честь гремели салюты, вздымались в небо торжественные фейерверки. Еще бы: ведь на рейде Сан-Франциско стояли корабли единственной из великих держав, которая готова была оказать помощь Северо-Американским Штатам.

Русская эскадра находилась у американских берегов несколько месяцев. Макаров, как и другие члены экипажа, много времени проводил на берегу. Он был дружески принят в одном американском семействе и... влюбился в некую мисс Кэт, которая была много старше его. Чувства четырнадцатилетнего кадета были сентиментальны, трогательны. Молодые люди даже переписывались некоторое время после ухода Макарова в Россию. Впрочем, единственным (и весьма полезным!) результатом этого юношеского увлечения было то, что влюбленный кадет неплохо выучил английский язык.

После экзотического Сан-Франциско Макаров оказался далеко на севере, в Аляске. В ту пору здесь находилась богатая русская колония, которая быстро развивалась. По всему Тихоокеанскому побережью Аляски росли русские поселения. (Через несколько лет, в 1867 году, правительство Александра II продало освоенную русскими землепроходцами гигантскую территорию всего за 7 миллионов долларов. Даже по тем временам это была смехотворно малая сумма.) В итоге плавание к Американскому континенту оказалось для Макарова лучшим морским учебником. Продолжалось оно долго: только 9 августа 1864 года вернулся Макаров в Николаевск. За это время он изучил все тонкости корабельного дела, ему пришлось даже принимать участие в изготовлении самоновейших бомб. Но главное – не об этом ли мечтает каждый юноша? – Макарову довелось даже самостоятельно вести корабль. Под наблюдением старших, конечно, но самостоятельно. Это был в буквальном смысле пятнадцатилетний капитан.

Страстная любознательность юноши, серьезность его интересов просто поражают. Во время стоянки в Ново-Архангельске (центр тогдашних русских владений в Аляске) он обстоятельно интересовался жизнью и бытом местных индейцев, на острове Кинай (около Аляски) спускался в угольные копи, на острове Кадьяк внимательно наблюдал способы охоты алеутов на морского зверя. Во всех этих поступках мы видим энергию и широту интересов будущего ученого и покорителя Арктики.

И это была отнюдь не праздная суетливость, вроде того, как равнодушный турист по привычке фотографирует все, что ни покажется вокруг. Любое увиденное им интересное явление, а также мысли, впечатления и наблюдения Макаров подробно записывал в дневник. Кстати говоря, дневник он продолжал регулярно вести в течение всей жизни, находя время для записей в самые, казалось бы, перегруженные делами дни. Многие тетради, в которых Макаров вел дневник, сохранились и находятся ныне в Центральном архиве Военно-Морского Флота в Ленинграде.

Досуг свой, а его было довольно много во время долгого плавания, Макаров использовал для учебы. Вот записи в его дневнике: 3 декабря 1863 года: «Утром читал всеобщую историю, а после обеда географию». 4 декабря: «Утром читал алгебру Сомова, а после обеда географию». 11 декабря 1864 года: «...Сажусь за тригонометрию или алгебру, далее идет обед, после чего я сажусь читать что-нибудь: соч. Ломоносова, „Одиссею“ или что-нибудь в этом роде». Не стоит приводить поистине бесчисленные записи такого рода, отметим лишь, что никто решительно во все эти месяцы не понуждал Макарова к занятиям.

Но даже ему, столь рано ставшему на самостоятельный путь юноше, очень нужен был умный и благожелательный старший наставник. С детских пор Макаров признавал высокое значение авторитета. Он писал тогда в своем дневнике: «Я не даю себе случая лениться, а, напротив, постоянно занимаюсь... а что в этом есть худого, так это то, что я сразу берусь за все, а как известно, кто за двумя зайцами погонится – ни одного не поймает... Эх, ежели бы я имел с моего раннего возраста хорошего наставника, который бы мог установить твердо мой характер и заставить меня прямо и неуклонно следовать по одному направлению, не сбиваясь с дороги...» Как отличаются эти серьезные и зрелые слова от обычного для юношеских лет своеволия и капризности! Приходится, видимо, на примере молодого Макарова еще раз подумать о пользе спартанского воспитания и раннего приобщения к труду...

Старшие командиры, с которыми довелось плавать Макарову, не могли не обратить внимания на способного и дисциплинированного юношу. Заметил скромного кадета и сам адмирал Попов. Он стал приглашать его к себе, беседовать с ним. Видимо, искренне привязался к нему.

В мае 1864 года они должны были расстаться: Попов на «Богатыре» оставался у американских берегов, а Макаров на другом судне уходил на родину. Сцена прощания воспроизведена в дневнике пятнадцатилетнего кадета с наглядностью документальной киносъемки: «...Я пошел к адмиралу проститься, его я застал за своим столом – он что-то читал. Когда я вошел, он обернулся.

– Ваше превосходительство, позвольте вас поблагодарить, – начал я, – за все, что...

– А, садитесь-ка вот тут, – он указал на постель. Я сел.

– Не хотелось бы мне с вами расставаться, да что делать, нужно... – Голос у него был более мягок и нежен, чем когда-нибудь. – Вы, разумеется, не будете сердиться на меня, – продолжал он, останавливаясь на каждой фразе, – если я вас иногда ругал, это я делал для чистой вашей пользы. В вас есть много добрых начал, но вы еще были не слишком подготовлены, чтобы жить между большими, потому что многие из них совсем не понимали, что с вами они не могут обращаться, как со своими товарищами, что они не могут вам говорить всего, что могли бы сказать своему брату. Все время вы вели себя хорошо; это доказывается уж тем, что все вас любили... Ну да знайте, что я вас люблю; если нужно будет, так я пригожусь. Может быть, еще Казакевич отошлет вас в Петербург; ну да вы и так не пропадете, если не будете думать о себе очень много. – Он начал искать что-то у себя в шифоньерке.

Слезы, давно уже капавшие, хлынули струей из моих глаз.

– Жалко, у меня нет ничего подарить вам, врасплох застали... Не подумал прежде. Возьмите вот мою карточку. – Он достал свою карточку, написав: «Моему молодому другу С. Макарову на память о приятных, а в особенности неприятных днях, проведенных им со мною, А. Попов. 18 мая 1864 г.», отдал мне.

Мы поцеловались, и я вышел».

Плакал Макаров, по-видимому, последний раз в своей жизни. Юность заканчивалась. Уже скоро, очень скоро довелось ему начать суровую воинскую службу со всеми ее трудностями и испытаниями. Отныне плакать ему не полагалось.

С осени 1864 года он возобновил занятия в Морском училище, предстоял последний курс. Забот у него прибавилось: теперь приходилось не только заниматься самому, но и помогать младшим товарищам: он был назначен фельдфебелем училища (должность, аналогичная нынешнему старшине). На этой первой своей командирской должности он, как и следовало ожидать, проявил себя довольно строгим начальником: ему удалось обуздать бурсацкие нравы воспитанников.

Выпускные экзамены Макаров выдержал прекрасно и 23 апреля 1865 года окончил училище первым учеником. Успехи его были замечены: командир Сибирской флотилии контр-адмирал П. В. Казакевич отправил в Петербург ходатайство о производстве Макарова в звание корабельного гардемарина (а не штурмана, как это полагалось по окончании училища) – это давало ему право впоследствии стать офицером.

Итак, первый рубеж был взят, и взят блистательно! Юноша, родившийся в семье простого служаки, учившийся на краю света в заштатном училище, лишенный протекций и покровительства свыше и даже не получавший помощи от семьи, он сам, только своей собственной волей и настойчивостью добился этого успеха. Училище Макаров закончил уже вполне взрослым человеком. В шестнадцать лет он был готов к самостоятельной жизни.

Официальные бумаги с Дальнего Востока в столицу двигались не быстро, еще медленнее продвигались они в петербургских канцеляриях, а нужно было начинать службу. Сперва Макаров плавал на пароходе «Америка», потом на корвете «Варяг». Заниматься ему пришлось делом скучным, рутинным, начальники попадались плохие. Первое время служебные дела его шли неважно: он не поладил со своим командиром и подвергся даже (первый и последний раз в жизни) дисциплинарному взысканию. Время шло. Макаров терпеливо переносил эти неудачи, проявил выдержку и настойчивость. Наконец в ноябре 1866 года он был переведен на флагманский корабль эскадры корвет «Аскольд».

И тут неожиданно пришел приказ: «Аскольд» переводится в Кронштадт. Макаров колебался: продолжать ли служить на Востоке или перейти на Балтику? Нелегко было восемнадцатилетнему молодому человеку оставлять привычные места, да ведь рядом с Кронштадтом – Петербург, а там – Морской корпус и Морская академия...

Итак, жребий был брошен. На корвете «Аскольд» молодой штурман пересекает Индийский океан, огибает мыс Доброй Надежды, затем проходит Ла-Манш и датские проливы. Наконец, 31 мая 1867 года, после шести месяцев утомительного плавания вокруг, половины земного шара, перед ним возникают очертания первой морской крепости России.

Первые шаги – первые успехи

Как бы ни было жарко в Петербурге летом, в помещениях Адмиралтейства всегда прохладно: толстые стены надежно прикрывают залы и кабинеты от капризов северного солнца. Окна небольшой комнаты открыты, слышен шелест деревьев, щебет птиц – пышный Александровский сад расцвел под ярким августовским солнцем. За столом сидит сутуловатый, очень пожилой моряк с густыми седыми бакенбардами, на золотых погонах два просвета и две большие звезды – капитан второго ранга. Капитан читает листы свежей корректуры, еще пахнущие типографской краской, и делает в ней пометы красным карандашом.

Раздается негромкий стук в дверь.

– Да, да, прошу! – капитан поднял голову от стола.

Перед ним стоял молодой гардемарин. Вытянувшись по-уставному и поднеся руку к бескозырке, он почтительно произнес:

– Имею честь спросить, господин капитан второго ранга, здесь ли находится редакция журнала «Морской сборник»?

Капитан уже четвертый десяток лет служит на флоте, глаз у него опытный. Достаточно только взглянуть на этого юношу, и знающему человеку понятно – моряк ладный. Тело еще легкое, сухое (ничего, возмужает), но весь он подтянут, крепок, хорошо скроен. Из-под бескозырки вылезает аккуратно приглаженная русая прядь. Глубоко посаженные глаза смотрят внимательно, спокойно, хоть и видно, что волнуется: ишь, пятна на лице...

– Что же вам угодно? – ободряюще улыбнулся капитан.

– Мною написана небольшая статья, которую я дерзнул бы предложить в журнал.

Капитан с симпатией смотрит на гардемарина. Волнуется вот, а держится спокойно. А каков бас-то у него, прямо протодьякону под стать!

– Так, так. Ну что ж, давайте сюда вашу статью. Да вы садитесь, садитесь!

Гардемарин кладет на стол тоненькую рукопись и садится в кресло у стола. Садится не на краешек, но и не развалясь, а именно так, как надлежит сидеть младшему перед старшим.

– Давно ли изволите обучаться в Морском корпусе?

– Никак нет, господин капитан. Набор нынешнего года.

– На флоте служили?

– Так точно, два года на эскадре Тихого океана.

– Два года... Так, так. А сколько вам, простите, лет будет?

– Восемнадцать, господин капитан.

Боже мой, только восемнадцать! Еще все впереди. Капитан про себя вздыхает. Да, быстро идет жизнь... А юноша симпатичный, серьезный, это хорошо.

– Ну что ж, господин гардемарин... – Капитан тяжело приподнимается в кресле; молодой человек, опережая его, стремительно вскакивает и застывает по стойке «смирно». – Статью вашу я прочту тотчас, а с ответом не задержим.

– Благодарю вас, господин капитан, честь имею кланяться.

И вот юноша опять стоит перед столом, приложив руку к бескозырке, – подтянутый, стройный, с живым, умным взглядом. Приятно смотреть! Да, приятно смотреть на хороших молодых людей! Капитан благожелательно кивает:

– Имею честь.

Дверь захлопнулась. Капитан берет оставленную рукопись, смотрит заголовок. «Инструмент Адкинса для определения девиации в море». Текст на четырех страницах, крупно написанных от руки. Внизу стоит подпись: С. М. и чуть ниже: «Гардемарин Степан Макаров». Что ж, переворота в науке эта статья не сделает, но написано толково, грамотно. А ведь автору-то восемнадцать лет! Хорошо, хорошо начинает службу этот самый гардемарин Макаров. И капитан, взяв красный карандаш, пишет наискосок первого листа: «В набор в нумер десятый».

* * *

Итог первого периода своей петербургской жизни Макаров выразил в дневнике в июле 1867 года: «После долгих усилий множества лиц и после переписки тысячи бумаг начерно и набело я был произведен в гардемарины флота. Как всегда, то, что я предполагаю вперед, никогда не сбывается: я вообразил себе, что главное затруднение будет неполнота программы Николаевского училища, а вышло, что на это не обратили ни малейшего внимания, а представление было задержано оттого, что не было бумаги о моем дворянстве».

Макаров скромничает, конечно, говоря о неполноте своих знаний. Он понимал, что экзамены для него предстоят чрезвычайно серьезные, и готовился к ним с присущей ему настойчивостью. Даже во время перехода на корвете «Аскольд» он в каждую свободную минуту штудировал высшую математику, успевал заниматься французским языком, который до того не знал вовсе. И экзамены он сдал, как мы увидим, вполне успешно. Однако Макаров был абсолютно прав, когда писал, что главным препятствием к поступлению в гардемарины сделалось дотошное расследование его дворянства. Ибо для получения чина морского офицера последнее оказывалось важнее любых знаний, хоть бы и самых блестящих.

В XIX веке военно-морской офицерский корпус представлял в России замкнутую и привилегированную касту, дворянское происхождение считалось непременным условием для вступления в него. А Макаров, известно, был происхождения куда как не родовитого. Здесь-то и предстояли для него самые трудные испытания, почти непреодолимые. К счастью, у Макарова нашлись влиятельные покровители. Это были командиры, с которыми он служил и которые не могли не оценить его трудолюбия и дарований.

В Морское министерство поступили официальные письма от начальника Восточно-Сибирского военного округа, от начальника эскадры и от командира корабля, где служил Макаров, – все они ходатайствовали о зачислении его в гардемарины. В Морском министерстве, однако, не спешили, хотя характеристики, даваемые молодому штурману, были самые лестные. Там прежде всего тщательно проверили происхождение Макарова. Ему повезло: отец получил офицерский чин за полгода до его рождения. Оставалась, правда, еще одна загвоздка. Чин прапорщика, который получил весной 1848 года Иосиф Федорович Макаров, был, конечно, чином офицерским, только вот... Недаром в течение чуть ли не целого столетия бытовала в России ехидная та поговорка, что курица не птица, а прапорщик не офицер. И дворянского звания чин этот не давал. Правда, с другой стороны, молодой штурман сделался потомственным дворянином еще в 1857 году, когда отец его стал поручиком. Но... Степан-то родился до получения требуемого для дворянства чина. Как же быть? Создавался сложный прецедент для сословно-бюрократической казуистики. Вот почему столь большим количеством депеш обменивались между собой Петербург и Николаевск-на-Амуре...

Пока за спиной Макарова шла эта сложная переписка, он успешно выдержал испытания по пятнадцати (!) предметам и ни разу не получил оценки ниже «9» (по 12-балльной системе). Он сделал все, что было в его силах. Остальное зависело уже не от его настойчивости и дарований.

В конце концов дело о производстве Макарова в гардемарины дошло до самого царя Александра II. В докладе на его имя управляющий Морским министерством прежде всего отметил, что Макаров «происходит из потомственных дворян», и только потом добавил, что он «экзамен выдержал весьма удовлетворительно». На подлиннике доклада имеется помета: «Высочайше разрешено».

Итак, восемнадцатилетний «воспитанник Морского училища Приморской области Восточной Сибири Степан Макаров» был произведен «в гардемарины с назначением на Балтийский флот». Так говорилось в приказе по Морскому министерству от 14 июля 1867 года.

Свою службу в новом звании он начал на винтовом фрегате «Дмитрий Донской». На этом корабле ему (вместе с другими гардемаринами) предстояло совершить длительное учебное плавание. Гардемарины непосредственно на корвете должны были проводить занятия с преподавателями и там же сдавать экзамены для получения офицерского чина.

Итак, он оказывается зачисленным в самое привилегированное военное учебное заведение в столичном городе. Он – гардемарин Морского корпуса. От этого успеха легко могла бы закружиться иная молодая голова! Но только не у Макарова. Его характер, привычки и уже сложившийся образ жизни не изменились нисколько, он остался столь же трудолюбивым и требовательным к себе. Осенью 1868 года «Дмитрий Донской» довольно продолжительное время стоял в английском порту Плимут. Времени свободного было много, Лондон находился в двух шагах, и гардемарины развлекались как могли. А Макаров использовал это время для того, чтобы усовершенствовать свои знания английского языка: для этой цели он даже брал специальные уроки. И достиг успеха – научился свободно разговаривать по-английски. Позднее Макарову приходилось неоднократно и подолгу бывать и в Англии, и в Соединенных Штатах. Он легко и непринужденно объяснялся со своими британскими и американскими коллегами, произносил речи и даже каламбурил по-английски.

В Морском корпусе Макаров провел два года. Это время стало для него периодом большой внутренней работы. Он много думает о своем призвании, о цели жизни, о нравственных проблемах. К счастью, сохранился его дневник той поры. Никогда – ни до, ни после – не вел он столь подробных записей, и никогда эти записи не были столь интимны, как в то время. Внутренний мир молодого Макарова чист, строг и гармоничен. Характер выковывается цельный и сильный. Душевная раздвоенность, скепсис и рефлекторность были органически чужды его натуре.

У него не имелось никаких сомнений в правильности избранного им жизненного пути. Он гордился своим делом и преданно любил его. После сдачи экзаменов в Морском корпусе Макаров получил небольшой отпуск и провел его в семье своего бывшего преподавателя по Николаевскому училищу. Несколько недель он прожил в деревне, в прекрасном уголке Новгородской губернии. Его приняли как родного, отдых его был весел и беззаботен.

Молодой гардемарин ходил по грибы, купался в озере, катал барышень на лодке, вместе со всеми домашними шутил за вечерним чаем... И в это же время писал в дневнике: «...Даже в тихой деревенской жизни, живя в семействе, я мечтаю по временам о море, тут забываются все дурные стороны, как-то: жизнь в маленькой конурке и т. п. Представляется только одна светлая сторона: туго надраенные паруса, марсели в один риф, брамсели, фок, грот, кливера и бизань, педантическая чистота, ловкая, веселая команда, великолепные шлюпки с роскошными парусами, вымытыми лучше дамских манишек, и звонкая гармоническая команда вахтенного лейтенанта: „Бугеля раздернуть, лиселя с правой... готовить“. Что бы я теперь дал, чтобы быть на судне в тропиках и под лиселями обгонять англичанина».

Среди гардемаринов было немало отпрысков самых аристократических русских фамилий. Некоторые из этих юношей получили хорошее образование и воспитание и вообще были людьми широких взглядов и интересов. Так, Макаров близко сошелся с молодым князем Павлом Ухтомским, своим одногодком (впоследствии он также стал адмиралом и оказался младшим флагманом Макарова в Порт-Артуре). Бесспорно, многие из новых товарищей юного дальневосточника превосходили его в смысле гуманитарного образования. Оно и понятно. Где было обрести Макарову хороший вкус, когда и где постигнуть гуманитарные тонкости? Не попадались ему такие учителя на берегах Амура и Камчатки, на островах Курильских и Командорских, и не было там ни музеев, ни античных памятников. И, побывав в Лондоне, Макаров без обиняков записывает в дневнике, что «восковые фигуры мадам Тюссо мне нравятся больше, чем все мраморные статуи».

Не слишком изысканный вкус, что и говорить. Но ведь и то верно, что блестящие образцы античной скульптуры, собранные в Британском музее, есть материал очень непростой для эстетического восприятия. Чтобы насладиться гармонической прелестью кариатид, привезенных с афинского Акрополя, мало обладать хорошим природным вкусом, требуется и кое-какое образование или хотя бы – на первый случай – чья-то умелая дружеская подсказка, Макаров образованием этим не обладал, а воспитателя рядом не нашлось. И вот – восковые экспонаты мадам Тюссо: Наполеон – как вылитый, до последней пуговички, Нельсон – тоже. Занятно, черт возьми! Да разве уж один только Макаров восторгался означенным «музеем»? Да разве мало находилось людей, украшенных самыми роскошными дипломами, которые восторгались этим же не меньше? Только не признавались в том с простодушием наивного гардемарина...

Слов нет, неразвитый вкус есть недостаток, бросающийся в глаза. Здесь необходима, однако, существенная оговорка. Есть люди, которым, как ни трудись, хорошего вкуса не привьешь: «нет слуха», говорят в таких случаях музыканты, «глаз не тот», вздыхают художники. Но нередко случается, что неразвитый вкус есть лишь недостаток чисто внешний, легко устранимый правильным и своевременным воспитанием. Дело, как говорится, наживное, была бы у человека способность к внутреннему росту и самостоятельности суждений. А вот именно этим главным человеческим достоинством, то есть сильной и самобытной натурой, Макаров обладал в полной мере. И когда дело касалось крупных, определяющих явлений нравственно-эстетического характера, тогда здоровая народная природа Макарова позволяла ему вопреки всем недостаткам образования находить верные оценки и решения.

В конце 60-х годов прошлого века в журналах публиковалась по частям великая эпопея Льва Толстого «Война и мир». Роман этот с первого дня своего появления вызывал в русском обществе яростные споры и противоречивые суждения. Ожесточенно спорили о нем и в кубриках фрегата «Дмитрий Донской», где жили гардемарины. Некоторые молодые люди, перефразируя решительные статьи разного рода решительных изданий, шумели, что Толстой, мол, исписался, что он отстает от века и т. п.

Макаров слушал, но в спорах этих участия не принимал. И лишь в одном из своих писем той поры он обронил такое вот многозначительное замечание: «Странное дело, уверяют меня все, кто читал этот роман, что Толстой в 3-м томе весь выписался, и, заметьте, что все говорят одними словами, точно сговорились. Я хоть и не нахожу того же, но не оспариваю потому, что меня совсем мало интересует обстоятельство, занимающее других: „Весь ли Толстой выписался или не весы“. У него так много хороших мест, в особенности там, где он описывает лагерную жизнь. В этой жизни столько общего с тем, что давно уже меня окружает, каждая черта так рельефно отделяет эту жизнь от другой, к которой я не привык и которая известна мне больше из книг, чем из собственных наблюдений, что я охотно читаю 2-й и 4-й томы, чем 3-й даже, в котором, как говорят, весь Толстой, несмотря на свою необъятность, выписался».

В эти же гардемаринские годы окончательно сложился характер Макарова как человека долга. Он обнаруживал это качество еще с детских лет, но то было лишь чувство дисциплины и послушания, не более. К двадцати годам он уже исполняет свой долг не инстинктивно, а вполне сознательно, как военный человек и гражданин. В ту пору Макаров часто размышляет над подобными проблемами, о чем свидетельствует его дневник. Между тем среда, в которую он попал, став гардемарином, существенно отличалась от прежней, окружавшей его на Дальнем Востоке. В Морском корпусе, где были собраны молодые люди, так сказать, «лучших фамилий» России, царил дух той самой пресловутой «вольности дворянства», что на практике вела к болтливой обломовщине и к барскому пренебрежению своими обязанностями. Гардемарины вызывающе фрондировали, пикировались с начальством, охотно афишировали свое пренебрежение к службе и дисциплине. Подобная атмосфера создавала опасный соблазн для питомца провинциального училища. Ведь так интересно подражать этому аристократическому фрондерству, так привлекателен этот холодноватый столичный цинизм... А ты что же – таежный медведь какой, лаптем щи хлебаешь?

Но нет. Макарова подобное не прельщало. «Противно смотреть на апатичные физиономии товарищей, – записывает он. – Я считал прежде невозможным такое равнодушие ко всему». И он с неюношеским упорством твердо стоит на своих позициях. Он не фрондирует, не брюзжит, он охотно учится, он дисциплинирован и трудолюбив. Более того, он открыто спорит с товарищами, спорит, хотя находится в явном меньшинстве – здесь уже видится будущий страстный полемист и неукротимый боец за свои убеждения.

У Макарова имелось огромное преимущество перед своими новыми товарищами, воспитанными гувернерами в имениях и особняках: он знал жизнь не по книгам, он получил в юности суровую закалку, и все гувернеры мира не могли заменить эту школу. Вот почему в двадцать лет он был уже взрослым человеком, а его товарищи – еще «мальчиками», хотя в их барском цинизме и скепсисе в избытке доставало «взрослого».

Дневник Макарова той поры, безусловно, свидетельствует о зрелости его автора. Он пишет: «На фрегате я всегда в каюте спорю о том, что нельзя так безотчетно ругать все и вся. Меня стали обвинять, что я всегда стою за начальство, а мне кажется, что они поняли бы меня, будь они на моем месте, поплавай они столько же, будь они так близки к морю, как я, полюби они все прелести морские, послужи они с хорошими офицерами, которые сумеют заставить полюбить эту беспредельную свободную стихию». И далее: «Мне кажется, и в строгой дисциплине, где благоразумный начальник – душа и вся сила в под чиненных, гораздо больше поэзии, чем в том поддельном ухарстве, которое наши показывают наверху и которое превращается в явное неповиновение, причем высказывается полное незнание морского дела. Благоразумие, не говоря уже о долге службы, должно заставить молчать. Юноша, только что начинающий свое морское поприще, так легко осуждает все поступки своих начальников, не будучи в состоянии понять тех оснований, на которых приказание отдано».

В те же гардемаринские годы Макаров сделал первый шаг на поприще, где ему впоследствии довелось так много совершить: в 1867 году появилась в печати его первая специальная работа. И не в каком-нибудь безвестном издании, знакомом лишь библиографам, довелось ему напечататься, а в военно-научном журнале «Морской сборник», то есть в самом авторитетном издании для моря ков5. В октябрьском номере за скромной подписью «С. М.» появилась небольшая статья «Инструмент Адкинса для определения девиации в море».

Не следует преувеличивать значения этого печатного труда: то было скромное сообщение на конкретную (и притом весьма узкую) тему. Известно, однако, как вдохновляет молодого автора первая печатная работа. Особенно если автор – человек, столь творчески одаренный, столь богатый идеями, как Макаров. Впрочем, сам молодой автор узнал о своем успехе гораздо позже: в то время, когда в Петербурге вышел в свет том «Морского сборника» с его статьей, он пересекал Атлантический океан: «Дмитрий Донской» шел в Рио-де-Жанейро.

Почти все два года своего обучения в Морском корпусе Макаров провел в плаваниях. На корабле занимался, на корабле сдавал экзамены. Учился он хорошо, морское дело любил и служил ревностно. Сохранилась весьма интересная характеристика, которую дал Макарову его непосредственный командир на «Донском»; «Примерным знанием дела, расторопностью, усердием, исправностью резко выделяется из среды прочих гардемарин. Начитан, любознателен и обещает много в будущем». Последняя фраза показывает, что лейтенант Петр Дурново умел разбираться в людях...

И вот настал день, о котором мечтает каждый питомец военного училища: 24 мая 1869 года Макарову было присвоено звание мичмана – первое офицерское звание в русском военно-морском флоте. Двадцатилетний мичман являлся уже опытным, бывалым моряком: до своего производства в офицеры он успел прослужить на 11 различных кораблях, а в море проплавал в общей сложности 1970 дней. Цифры впечатляющие.

Макаров начал свою службу в переходное время: паровые суда, недавно пришедшие на смену парусным, переживали еще детский возраст. Навыки, привычки, традиции парусного флота механически переносились в новые условия. К тому же корабли с паровыми двигателями были еще весьма несовершенны: в 60-х и 70-х годах, как знак недоверия к новой технике, на пароходах нередко ставились мачты с парусами. В то же время гладкоствольные орудия сменились нарезными, резко возросла мощь снаряда, появились вращающиеся орудийные башни, борта кораблей одевались железной, а затем и стальной броней. Военно-морское дело переживало подлинную революцию. И конструкторы, и моряки напряженно искали пути к совершенствованию паровых военных судов. Искали, но не сразу и не всегда находили. Отсюда огромное количество аварий, катастроф и несчастных случаев, которые происходили в ту пору на военных кораблях и часто заканчивались трагически.

Со всеми этими проблемами Макарову пришлось столкнуться с первых же шагов своей офицерской службы. Он был назначен на броненосную лодку «Русалка» – новое и для той поры вполне современное судно, хотя и небольшое. Первое же для Макарова плавание на «Русалке» летом 1869 года едва не кончилось гибелью корабля. Однажды, двигаясь вдоль берега на малом ходу, судно задело днищем подводный камень. Толчок был слабый, однако поврежденный корпус дал течь. Тогда-то и выяснилось, что конструкция этого нового корабля настолько неудачна, а средства для ликвидации аварии столь несовершенны, что «Русалка» при такой погоде и ничтожной пробоине неминуемо должна была бы затонуть. К счастью, берег был близко, и судно удалось спасти, посадив его на мель.

Итак, несчастный случай с «Русалкой» вроде бы окончился сравнительно благополучно и вскоре был всеми забыт. Всеми, но не Макаровым. Ему приходилось уж» наблюдать аварии такого рода как с русскими, так и иностранными судами. Теперь он с особой ясностью понял, что, заботясь о скорости хода, вооружении и многом другом, моряки и судостроители мало занимались проблемой непотопляемости корабля.

Сколько веков плавают по морям корабли, столько веков моряки прилагают всю свою изобретательность и фантазию для борьбы с пробоинами. Гул врывающейся в трюм воды – самый, пожалуй, страшный звук в открытом море. Что делать? Как наложить хотя бы временную заплату на поврежденное днище? Помнится, знаменитый барон Мюнхгаузен остановил течь на корабле весьма легким способом – он просто-напросто сел на пробоину, использовав некоторую часть своего тела в качестве естественной пробки. Патент на это изобретение, однако, не возьмешь: барон Мюнхгаузен один, а кораблей много...

С давних пор применяется в аварийных случаях так называемый пластырь. Чаще всего им служил самый обыкновенный кусок просмоленной парусины (или пробковые матрасы, или своеобразный ковер из канатов и т. п.). Пластырь накладывали («подводили», как говорят моряки) с внешней стороны пробоины и закрепляли его веревками. Операция эта была хорошо известна всем морякам. Но вот что поразительно: никому не приходило в голову снабжать суда этим пластырем заранее – его начинали изготовлять только тогда, когда судно уже получало пробоину. И часто не успевали. В ту пору корабли стали делать с двойным днищем. Казалось, это должно бы уменьшить последствия аварий. Однако помпы (то есть приспособления для откачки воды) не были пригодны для того, чтобы выкачивать воду из междонного пространства. И на практике случалось так, что двойное дно приносило только вред.

Практичный и сметливый мичман недоумевал: а разве нельзя заранее снабдить суда пластырями? Разве нельзя протянуть водоотливные трубы ко второму дну? Ныне подобные соображения кажутся элементарными, но ведь многие изобретения, когда они осуществлены, вызывают недоуменный вопрос: почему же раньше-то до этого не додумались?.. Одаренные люди тем и отличаются от всех прочих, что обращают внимание на то, чего не замечают, множество раз проходя мимо, другие. Аварийный случай с «Русалкой» – обыденное явление в тогдашней морской жизни – заставил Макарова задуматься о проблемах непотопляемости корабля.

Он принялся за дело с жаром и размахом. Прежде всего он засел за изучение опубликованных уже материалов: описания аварий на флотах, заключения комиссий и т. п. Однако вскоре выяснилось, что готовых источников не хватает. Этот недостаток данных вынудил Макарова, по его собственным словам, «принять систему самую прямую. Я изучил, насколько позволяли средства, некоторые из наших броненосцев, в том числе двухбашенную лодку „Русалка“, основательнее других и разобрал с возможною подробностью ее плавучесть. Где можно было, я подтверждал свои слова цифрами. Читатель, может быть, утомится излишнею растянутостью, но я должен сказать, что она вызвана необходимостью доставить ему возможность проверить мои заключения и, если даже они не основательны, составить себе свой собственный взгляд».

Труд Макарова получился и в самом деле довольно объемистым. Но и содержание зато оказалось куда как серьезным. То была уже не маленькая информация по частной проблеме. Он создал усовершенствованный тип пластыря. Разработал метод его применения. Предложил новые способы заделки пробоин. Сконструировал улучшенную водоотливную систему. Это было больше, чем изобретение. Это была целая система. Мало того. Фактически Макаров впервые в истории морской науки дал в своей работе определение понятия непотопляемости. Немного позднее, развивая собственные же мысли, он формулировал это как способность судна «оставаться на воде, имея подводные пробоины», что являлось, по его словам, «одним из главных боевых качеств каждого судна».

Объемистую рукопись мичман Макаров отнес адмиралу А. А. Попову, своему бывшему начальнику на Тихом океане. Оценка знаменитого флотоводца значила очень много для молодого изобретателя. К тому же адмирал имел в ту пору необычайно большое влияние на флоте: фактически все технические нововведения решались им.

Попов был человек, бесспорно, одаренный, он любил смелые идеи, охотно поддерживал новые начинания. Увы, ему слишком часто мешала собственная неуравновешенность. Вспыльчивость его порой превращалась в каприз или, хуже того, – в самодурство. Так случилось и на этот раз: адмирал, бегло ознакомившись с макаровским проектом, назвал его «незрелым».

Это был удар. Слов нет, всякий отрицательный отзыв о своем деле неприятен. Но получить его от человека авторитетного, который относится к тебе доброжелательно, – это особенно тяжело. После подобного афронта у иных, видимо, появилось бы желание забросить свой неудачный труд подальше.

Макаров был огорчен необычайно. «Пришел домой совершенно расстроенный. Думал, думал и думал – стал ходить из угла в угол, стал перебирать разные обстоятельства и остался в полном недоумении», – писал он в те дни.

И опять-таки нельзя не отметить, сколько мудрой сдержанности и самообладания проявил Макаров в этот момент. Всем известна фигура неудачливого изобретателя, этакого «непризнанного гения», человека нервного и обозленного на весь мир. Разумеется, случаи неприятия новых идей происходили везде и всегда, человеческое мышление порой консервативно. Не лучше ли, однако, даже в самом неблагоприятном случае вернуться к своему детищу и еще раз попробовать усовершенствовать его? Улучшить? Макаров пишет: «Часто, знаете ли, приходится слышать от кого-нибудь:

– Я, – говорит, – предлагал то и то, да не приняли.

– А отчего не приняли? Потому что проект не был разработан. – Изобретатели думают, что достаточно заявить, что «вот, мол, идея, пользуйтесь ею и развивайте». Ничуть не бывало: прежде свою идею развей, а потом претендуй, что не приняли вещи полезной».

Макаров переживал, но не сдавался. Он был уверен в полезности своей работы. Без чьей-либо поддержки или рекомендации он отдал рукопись в «Морской сборник». И тут мичман одержал первую крупную победу: в мартовском номере журнала за 1870 год за полной подписью автора появилась статья «Броненосная лодка „Русалка“ (Исследования плавучести лодки и средства, предлагаемые для усиления этого качества)». Эта работа вызвала всеобщее внимание, и уже вскоре появился одобрительный отзыв о ней в газете «Кронштадтский вестник».

Тогда произошло самое существенное: молодым автором заинтересовался адмирал Григорий Иванович Бутаков – командующий броненосной эскадрой Балтийского моря, талантливый и высокообразованный флотоводец, прославленный герой Севастопольской обороны, он командовал отрядом из нескольких паровых судов – очень мало было их тогда в русском флоте! – и смело нападал на превосходящие силы соединенных эскадр Англии, Франции и Турции. Именно он, Бутаков, в качестве командира парохода-фрегата «Владимир» стал первым участником (и первым победителем) в первом в истории морских войн бою паровых кораблей: русские моряки заставили сдаться турецкий пароход « Перваз-Бахри». Во время осады Севастополя Бутаков, считая, что решающие бои предстоят на суше, попросил Нахимова назначить его на наиболее опасные батареи. Знаменитый адмирал ответил:

– Нельзя-с, вас нужно сохранить для будущего флота!

Нахимов не ошибся. За свою долгую жизнь Бутаков сделал для русского флота многое. Он был крупным теоретиком военно-морского дела, хорошо разбирался в специальных технических вопросах. Внимание такого человека значило немало.

Бутаков познакомился с Макаровым и предложил ему доложить свои идеи на заседании Морского технического комитета. Вскоре молодой изобретатель выступил перед членами комитета (с честолюбием юности он сообщал в письме к знакомой, что среди них был только один полковник, а остальные адмиралы и генералы). Макаров, давая пояснения к своим чертежам и расчетам, так увлекся, что потом даже сам удивлялся потоку собственного красноречия... Успех был полный. Технический комитет принял рекомендации Макарова, а вслед затем они были одобрены Морским министерством и осуществлены на практике в русском флоте. С тех пор морской словарь обогатился еще одним термином – «пластырь Макарова». Имя изобретателя получило известность не только на родине, но и за границей. Через три года Макаров с успехом демонстрировал свой пластырь в качестве экспоната русского павильона на Всемирной выставке в Вене.

Тем временем повседневная служба мичмана Макарова продолжалась обычным порядком. Осенью 1870 года он ушел в долгое плавание на паровой шхуне «Тунгус» – этот только что построенный корабль надлежало перевести в порты Дальнего Востока. Плавание продолжалось в общей сложности около двух лет. Лишь 21 августа 1872 года, оставив позади Атлантический и Тихий океаны, избороздив дальневосточные моря, «Тунгус» прибыл в Николаевск-на-Амуре. Так Макаров вновь оказался в родном городе.

По окончании перехода его ожидало приятное известие: еще 1 января 1871 года по представлению адмирала Бутакова ему было внеочередным порядком присвоено звание лейтенанта. Биограф Макарова Ф. Ф. Врангель (сам бывший военным моряком) позже заметил по этому поводу, что столь быстрое продвижение по службе, «насколько мне известно, беспримерный в мирное время случай». И все же настроение молодого лейтенанта в то время было довольно пасмурным. Служба на «Тунгусе» оказалась тяжелой (это никогда не пугало Макарова), а главное – весьма неинтересной. Он исполнял на судне обязанности ревизора – это была чисто хозяйственная должность, хлопотливая и для него неприятная. «Знаете ли вы, что такое ревизор? – спрашивал Макаров в одном из своих писем. – Если не знаете, так я вас познакомлю несколько с этой обязанностью. Это старший над комиссаром, над канцелярией, управляющий всем судовым имуществом, словом, вроде келаря в монастыре, то, чем был Авраамий Палицын, если только не ошибаюсь. Приходилось, знаете ли, ходить по разным конторам, штабам, хлопотать, просить, клянчить. Ну, словом, приходилось делать то, чего по доброй воле я никогда бы не стал делать».

А тут еще всякие мелкие неприятности. Сперва не сложились отношения с командиром «Тунгуса». В Николаевске командир списался на берег (он был и в самом деле слаб). Честолюбивый Макаров надеялся, что теперь командиром назначат его самого. По-видимому, это желание следует считать несколько преждевременным. Во всяком случае, так рассудило начальство, и на шхуну был прислан новый командир. Макаров счел себя уязвленным. К тому же никаких вестей из Петербурга не поступало, так что об успехах своих изобретений Макаров почти ничего не знал. Или, может быть, его недавний успех уже там забыт?..

В этот момент давний знакомый Макарова, ставший теперь владельцем крупной пароходной компании, предложил ему перейти на службу в торговый флот. Оклад и перспективы обещаны были самые блестящие. В первый (и последний) раз в жизни он заколебался в своем призвании. Уж не оставить ли тяжелую военную службу? Но вот неожиданно из Петербурга пришло предписание: лейтенанту Макарову надлежит явиться в столицу в распоряжение адмирала Попова. Недолгие сомнения были оставлены. Зимой 1872 года Макаров по бесконечному сибирскому тракту выехал в Петербург.

Здесь под руководством адмирала Попова Макаров стал заниматься разработкой водоотливных средств для строившихся судов. Перед ним открылось широкое поле деятельности. Вскоре он стал главным специалистом по вопросам непотопляемости кораблей. За три года он опубликовал в «Морском сборнике» четыре большие статьи на эту тему. Он принимал участие в постройке и проектировании судов и в совершенстве освоил кораблестроительное дело. Именно в это время Макаров получил необходимую подготовку, чтобы впоследствии стать создателем первоклассного русского ледокола «Ермак».

«Пластырь Макарова» прочно вошел во флотскую практику, название это сделалось нарицательным термином. 17 марта 1873 года начальник броненосной эскадры вице-адмирал Бутаков издал приказ, в котором говорилось: «На судах броненосной эскадры в 1870 году было 3 пластыря лейтенанта Макарова, а с 1871 года все суда снабжаются ими». Далее адмирал перечислял удачные случаи применения пластыря, которые привели к спасению нескольких судов. А затем в том же документе делался следующий весьма лестный вывод: «Польза всегда готового способа закрыть внезапную пробоину на всяком судне очевидна, и доселе нет для этого лучшего средства, как упомянутый пластырь лейтенанта Макарова».

Адмирал А. А. Попов был одаренным и своеобразным кораблестроителем, под его руководством Макаров прошел хорошую инженерную школу. Правда, школа эта оказалась не слишком-то легкой: нужно было без устали лазать по трюмам кораблей, возиться с насосами и помпами, порой чуть ли не ползком протискиваться в узкое пространство между двумя днищами и т. п. При этом приходилось смиряться с крутым нравом раздражительного адмирала. Макарову довелось в то время много заниматься различными математическими расчетами. В архиве сохранились его тетради, листы которых густо испещрены всякого рода сложными вычислениями, формулами, чертежами и т. п.

В тогдашнем военно-морском флоте происходили ожесточенные споры о том, какого типа суда наиболее перспективны. Непосредственный начальник Макарова адмирал Попов выдвинул идею создания круглого броненосного корабля. Скорость такого корабля была, разумеется, невелика, мореходные качества низкие. Преимущество этого типа судов Попов видел в том, что они могут вести огонь по всем направлениям. Идея эта встречала мало сторонников, но Макаров некоторое время принадлежал к их числу. Его всегда привлекали смелые и оригинальные мысли. В самом деле, ведь круглых судов еще никогда не строили, не суждено ли им совершить революцию в морской технике и тактике? Что ж, новые идеи порой и впрямь кажутся необычными и даже странными. Разве применение парового двигателя уже не опрокинуло некоторые представления, казавшиеся незыблемыми в эпоху парусного флота?

В середине 70-х годов было построено два круглых броненосца (по имени создателя их прозвали «поповками»). Бронирование и вооружение этих кораблей было достаточно мощным для своего времени. Конструкторские искания адмирала Попова в какой-то мере способствовали появлению нового типа боевого корабля – броненосца береговой обороны. Однако в целом этот эксперимент решительно не удался и дальнейшего развития не получил. Медлительные, неповоротливые, подверженные сильнейшей качке от самой слабой волны, эти корабли могли служить прибрежными плавучими батареями, но не более.

Да, так оно и оказалось. Вскоре круглые броненосцы подверглись практическому испытанию в ходе русско-турецкой войны. Они этого первого же испытания не выдержали. Их даже не удалось использовать в бою. Оригинальные корабли остались предметом истории военно-морского судостроения, но... только как пример отрицательный. Прошло уж сто лет, а круглые корабли «беспокойного адмирала» (так назвал Попова писатель Станюкович) никакой практической реализации не получили.

Всем тем, кто оказался причастен к созданию «поповок», пришлось впоследствии выслушать немало упреков и колкостей6. Кое-что перепало и на долю Макарова. Ну что ж, не ошибается только тот, кто ничего не делает, – недаром это была любимая макаровская поговорка. А иронические усмешки сопровождают любое начинание, даже то, которое приносит потом громкий успех.

С этим Макарову позже пришлось столкнуться в полной мере.

«Нападайте! Нападайте!»

Яркое весеннее солнце исчезло за горизонтом. Вечер выдался тихий, теплый. Волны, словно устав за день, улеглись. Корабли, стоявшие в Севастопольской бухте, казалось, тоже отдыхали, застыв у пирсов или приткнувшись к якорным бочкам. Но если корабли были неподвижны и даже черный дым не курился над трубами, то на палубах происходило движение самое оживленное. С орудий снимались чехлы, люки трюмов были открыты, около них натруженно скрипели лебедки, на палубных досках тускло мерцали не убранные в погреба снаряды. Один из кораблей имел вид несколько странный. Вернее, не странный, а непривычный. Торговое судно, самое обыкновенное: хрупкий корпус, легкие надстройки, все как полагается хорошему «купцу» (так военные моряки снисходительно именуют суда своих мирных коллег). Но почему же тогда у борта «купца» стоит баркас со снарядами? И снаряды эти поднимают на борт? А посреди палубных лебедок, мостиков и люков торчат орудийные стволы? Вот эти-то стволы и придавали мирному «купцу» непривычный для глаз бывалого моряка вид.

На судне пронзительно засвистала боцманская дудка. Матросы, перескакивая через разбросанные на палубе предметы, стремглав кинулись к борту, построились, замерли. Длинная белая шеренга матросов и короткая черно-бело-золотая шеренга офицеров. Замерли все. Только один человек на корабле имел право в этот миг двигаться. Это командир. Крупный, широкоплечий, с длинными, вислыми, как у запорожца, усами, он подался вперед и заговорил:

– Война объявлена. Мы идем топить турок. Знайте и помните, что наш пароход есть самый сильный миноносец в мире и что одной нашей мины совершенно достаточно, чтобы утопить самый сильный броненосец. Клянусь вам честью, что я не задумаюсь вступить в бой с целой турецкой эскадрой и что мы дешево не продадим нашу жизнь...

Громовое «ура!», разнесшееся над Севастопольской бухтой, было ему ответом.

По темному борту корабля шла надпись затейливой славянской вязью: «Великий князь Константин».

Командиром корабля был лейтенант Макаров.

Стоял вечер 12 апреля 1877 года. Началась русско-турецкая война.

* * *

Много лет спустя после описываемых событий великий сын болгарской земли Георгий Димитров скажет, что «свое национальное освобождение Болгария получила из рук русского народа». Пять веков угнетали турецкие захватчики болгар. Пять веков длилась тяжкая ночь рабства над землей Болгарии. Много было пролито крови, разрушены и осквернены бесценные творения болгарской культуры. Турецкие поработители пытались полностью ассимилировать болгарский народ. Меры тут применялись самые жестокие, самые зверские: преследовались национальные письменность и религия, запрещалось образование на родном языке и т. д. Страшен был и так называемый «налог кровью», Янычары отбирали маленьких мальчиков, наиболее здоровых и крепких, чтобы потом вырастить из них пополнение в свое войско. Душераздирающие сцены происходили ежегодно в городах и весях Болгарии на протяжении столетий. И особо трагический смысл происходящего состоял в том, что среди янычар, бесчинствовавших в стране, были и болгарские уроженцы, забывшие свой народ, потерявшие с ним всякую связь, всякое родство. Тема эта часто звучала в болгарской поэзии: человека отрывают от родной почвы, прививают ему чужую культуру, чужую веру, чужой язык – и вот он уже враг своей земли...

Под янычарским игом страдал не только болгарский народ. В пору наибольшего размаха своих завоеваний турки захватили весь Балканский полуостров, Румынию, Молдавские княжества, Словакию, угрожали Польше и Венгрии. Естественно, что порабощенные турками народы обращали свой взор на Россию, которая судьбой истории одна лишь и могла стать их освободительницей. К тому же большинство покоренных турками народов исповедовали православие: греки, сербы, болгары, румыны и т. д. В ту пору дополнительным фактором, увеличивавшим русское влияние, было то, что с XV века после захвата турками Константинополя религиозный центр православия фактически переместился в Москву.

К 70-м годам XIX века некогда грозный оттоманский хищник одряхлел. «Больной человек» – так называли Турцию в дипломатических кабинетах Европы. Несмотря на тяжелую «болезнь», турецкие захватчики все еще держали под пятой Болгарию, Албанию, значительную часть Сербии и Греции (кроме того, Оттоманская империя продолжала угнетать обширные области в Азии, населенные армянами, арабами, курдами и другими нетурецкими народами). Военная мощь Турции была еще очень велика, армия и флот имели современное вооружение. Великобритания, ведя враждебную в отношении России политику, оказывала султану военную, финансовую и политическую поддержку.

Летом 1875 года вспыхнуло восстание славянских народов в Боснии и Герцеговине (в настоящее время входят в состав Югославии). Вести об успехах восставших всколыхнули все порабощенные Турцией народы. В апреле 1876 года началось восстание в Болгарии. Оно превратилось в народное движение общенационального характера. Войной против Турции пошли Сербия и Черногория – в то время крошечные государства с небольшими и плохо организованными армиями. Началась всеобщая борьба славянства против султанской тирании. Русская общественность с величайшим сочувствием следила за успехами братских славянских народов. Множество добровольцев готовы были отправиться на Балканы, чтобы принять участие в этой освободительной борьбе. Около пяти тысяч русских добровольцев в 1876 году уже сражались в армиях Сербии и Черногории. По всей стране проводились сборы средств в пользу восставших славян, в Сербию и Болгарию посылались продовольствие, медикаменты и т. п.

Как только у южных границ России начали сгущаться тучи военной опасности, Макаров стал добиваться перевода его на Черное море. Изучая его переписку того времени, нельзя найти свидетельства о его причастности к широко развернувшемуся в ту пору в России движению за общеславянскую солидарность: Макаров совершенно не касается этих проблем. Двадцатисемилетний лейтенант, выросший на окраине страны и чуть ли не половину своей молодости проведший в море, он еще не мыслил широкими политическими и гражданскими масштабами. Это придет позже. А пока Макаров руководствуется тем же компасом, по которому он шел всю жизнь: долг, долг перед родиной. «Там трудно, значит, я должен быть там» – примерно так выразился адмирал Макаров много лет спустя. Лейтенант Макаров ничего подобного не говорил, быть может, даже не думал об этом. Он просто начал хлопотать о переводе на Черное море. И делал это, как и всегда, энергично и настойчиво. Впоследствии он скажет: «Вряд ли за всю жизнь я проявил столько христианского смирения, сколько за эти два месяца. Иной раз не только язык – руки! – так и чесались!»

В октябре 1876 года Макаров наконец добился приказа о переводе его на Черное море. Много раз уже ему приходилось собираться в неблизкий путь, и сборы были коротки и точны: с присущим ему педантизмом в быту Макаров собрал только самые необходимые вещи и с легким чемоданом выехал из Петербурга в Севастополь. Вместе с ним выехало еще несколько морских офицеров, в том числе и старый товарищ Макарова лейтенант Измаил Зацеренный.

Надо сказать, что с точки зрения службиста назначение это было незавидным: в 70-х годах прошлого столетия русский Черноморский военно-морской флот, столь славный в прошлом и столь мощный в будущем, находился в плачевном состоянии. К тому имелись свои печальные причины. После трагической неудачи в Крымской войне Россия была лишена права иметь на Черном море военный флот и военно-морские базы. В 1871 году русское правительство дипломатическим путем добилось отмены этих унизительных для национального самолюбия и крайне опасных в военном отношении ограничений.

Черноморский флот пришлось создавать заново. Строительство велось к тому же не слишком энергично, и в результате к 1876 году южные берега России оказались, по существу, не защищены со стороны моря. И в самом деле, в то время, когда Макаров выехал в Севастополь, в составе Черноморского флота числилось два броненосца береговой обороны (те самые «поповки»), тихоходные, недостаточно вооруженные, хотя и сильно бронированные корабли, а также четыре устаревших корвета и несколько военных шхун, И все. А у «вероятного противника» – так еще полагалось называть Турцию – в то время имелось 22 броненосных корабля и 82 неброненосных. Турецкие броненосцы – основная сила вражеского флота – были вооружены мощными английскими орудиями фирмы Армстронга, имели достаточно хорошие по тем временам ход и бронирование. Командовал султанским флотом Гобарт-паша – английский офицер на турецкой службе, вместе с ним служило нет мало других британских наемников. Главной слабостью турецкого флота была плохая подготовка личного состава. Матрос-турок был забитым, унижаемым существом, своим положением он ненамного отличался от галерного раба средневековья.

Как видно, силы «вероятных противников» на Черном море были куда как неравные. Кроме того, вблизи Дарданелл дымила многочисленными трубами сильная британская эскадра, а русско-английские отношения в ту пору достигли предельного напряжения, ибо Лондон открыто подстрекал султана. Помощи русским морякам ждать было неоткуда: из Балтики броненосцы волоком не перетащишь...

Итак, Макаров выехал к месту предполагаемых боевых действий, где эти действия ему предстояло вести в крайне неблагоприятной обстановке. Что же, молодой лейтенант хотел погибнуть с честью? Уйти в морскую бездну на мостике своего корабля, не спустив флага? Эффектно, но не в стиле Макарова. Хладнокровно смелый человек, он был бесконечно далек от истерической жертвенности. Бесцельная гибель его не нужна делу, она не нужна русскому флоту. Нет, Макаров не собирался гибнуть «просто так», эффектной позы ради, как книжный романтический герой. Ничего, еще потягаемся!

Макаров считал, что в военном деле, как и во всяком другом, надо полагаться прежде всего на свой отечественный опыт, искать примера для подражания прежде всего в национальных традициях. Изучая ратное прошлое родины, Макаров знал, что русские умели успешно вести активные наступательные действия против безусловно сильнейшего противника. «История показывает, – писал он в ту пору, – что мы, русские, склонны к партизанской войне». Но ведь основа партизанской тактики – скрытность нападения, а на морской глади не скроешься. И Макаров пояснял: «Минная война есть тоже партизанская война». И справедливо пророчествовал: «По моему мнению, в будущих наших войнах минам суждено играть громадную роль».

Мины как вид морского оружия применялись уже давно, и наибольший опыт в боевом использовании минного оружия имел русский флот. Еще в середине XIX века известный русский ученый и изобретатель Б. С. Якоби создал новый тип мины, которая неподвижно крепилась на якоре и взрывалась при столкновении с днищем корабля. Во время Крымской войны англо-французский паровой флот имел подавляющее превосходство над русским, состоявшим преимущественно из парусных судов. 8 июня 1855 года английский адмирал Дондас уверенно повел свою эскадру в Финский залив: под его командованием находился гигантский флот, состоявший в общей сложности из 101 корабля с 2500 орудиями. Казалось, ничто не помешает самоуверенному британцу уничтожить северную русскую столицу, смести с лица земли балтийские города России. И что же? Едва вражеская эскадра втянулась в залив, как флагманский корабль Дондаса «Мерлин» подорвался на мине. Вскоре такая же участь постигла еще три английских парохода. И гигантская эскадра, не совершив никаких подвигов в Балтийском море, бесславно убралась восвояси.

Таким образом, мина уже прочно вошла в боевой арсенал флотов, но как оружие сугубо оборонительное. Темперамент же Макарова с трудом смирялся с действиями оборонительными. Атака, наступление – вот его стихия. Разве мины нельзя сделать оружием наступательным? Для этого нужно добиться того, чтобы не вражеский корабль наталкивался на мину, а чтобы миной можно было атаковать противника по собственной инициативе. Опять-таки скажем, что над возможностью активного применения мин задумывались и до Макарова. Уже в 60-х годах появилась (хотя и не была еще испытана в боях) так называемая шестовая мина: на конце длинного легкого стержня (шеста) крепился заряд, который взрывался при столкновении с кораблем. Предполагалось, что подобные шестовые мины будут ставиться на катерах. Правда, такого рода применение мин было, в сущности, тоже оборонительным: катер имеет недостаточную мореходность, следовательно, он должен ждать появления противника у своих берегов. Сколько же в таком случае нужно катеров для обороны побережья? А главное – какие шансы есть у маленького хрупкого катера подойти вплотную к идущему военному кораблю?

Как известно, новая идея может родиться при оригинальном сопряжении уже известных идей. В изобретательном уме Макарова зрела мысль: хорошо, почему бы не попытаться атаковать неподвижно стоящий корабль противника? Но это можно сделать только на его же, то есть противника, базе, а катер своим ходом не в состоянии пересечь Черное море. Значит? Значит, нужно быстро и по возможности скрытно доставить катера к гавани, где стоят вражеские корабли, и атаковать их там. Доставить же катера в район атаки можно на специально оборудованном пароходе. Так родилась смелая идея плавучей базы, и мина превращалась теперь в сугубо наступательное оружие. Соответствующие рапорты Макарова поступили в морское ведомство. Ведомство это никогда не отличалось слишком уже большой деловитостью. Однако время было предгрозовое, надвигалась война, и на сей раз проволочек не последовало. Инициатива скромного лейтенанта была одобрена. 13 декабря 1876 года Макаров вступил в командование пароходом «Великий князь Константин».

Пароход этот никак не был приспособлен для боевых действий, а уж для минных атак тем более. Установить на торговом корабле пушки, соорудить артиллерийские погреба, сделать кое-какие переделки в трюме и в надстройках было делом на флоте привычным, и сладили с ним сравнительно быстро. Другое дело – подготовить «Константин» к перевозке минных катеров. Макаров да и все причастные к его предприятию моряки понимали, что от быстроты их действий зависит успех атаки. Четыре тяжелых катера с громоздкими и тоже тяжелыми паровыми машинами приходилось поднимать над водой на три метра. Шлюпбалки «Константина» гнулись и ломались, их пришлось заменить другими, специально изготовленными по чертежам Макарова.

То была еще службишка, не служба. Катера должны атаковать сразу же после спуска на воду, это ясно. Но если они начнут разводить пары только на воде, пройдет много времени, внезапность атаки – главный козырь Макарова – может быть утрачена. Держать катера на палубе под парами тоже неудобно и к тому же опасно: легко себе представить, что станет с кораблем, если на его палубе будут извергаться дым и искры из четырех низких труб, едва возвышающихся над надстройками. И Макаров нашел остроумное инженерное решение: вода в котлах катеров нагревалась от паровой машины «Константина». Достаточно было теперь поджечь топку на катере (что занимало считанные минуты), и можно идти в атаку. Много хлопот доставляли и минные шесты: шутка ли – тонкий стержень 8–10 метров длиной, а на конце его мина с 40 килограммами пироксилина. Приспособление это было очень хрупкое, и небрежное обращение с ним могло окончиться плохо. Немало шестов сломалось, много сил и нервов потратил Макаров, пока не пришло нужное решение.

Надо было бы сказать: и так далее, и тому подобное. Все большие и малые хлопоты Макарова при снаряжении «Константина» перечислять долго, да и нужды нет. Подчеркнуть следует вот что: в России всегда не занимать было людей с интересными оригинальными идеями. Но тех, кто мог бы эти свои идеи настойчиво и деловито осуществлять на практике, в таких зачастую случался недостаток. Макаров начисто был лишен подобного раздвоения личности. Он отлично мог поладить с придирчивыми служащими портовых складов, легко ставил на место плутоватого подрядчика, знал, как подойти к начальству, чтобы уладить какое-либо дело, требующее решения свыше. Не стеснялся он, сбросив офицерский китель, и самому взяться за кабестан, когда нужно было быстрее поднять катер. И ничего: от всех этих дел и хлопот авторитет его ничуть не умалился ни у подчиненных, ни у начальников.

Офицеры – командиры катеров подбирались исключительно из добровольцев. Что и говорить, риск предстоял немалый. На хрупком катере, лишенном всякого вооружения, надлежало приблизиться к вражескому кораблю и подвести мину вплотную к борту. И при этом надеяться, что катер и его экипаж уцелеют от мощного взрыва на расстоянии в восемь метров... Однако не было недостатка в желающих идти под начало Макарова: напротив, охотников участвовать в смелом предприятии набралось гораздо больше, чем требовалось. Как видно, прав был Макаров, полагая, что русские склонны к партизанской войне: в свое время тоже в избытке находились смельчаки, готовые идти в отряды Дениса Давыдова или Сеславина.

Тем временем политическая обстановка у южных границ России накалялась. Подстрекаемая Англией султанская Турция не шла ни на какие уступки по отношению к славянским народам. Турецкие войска творили на Балканах чудовищные зверства. Русское общественное мнение настойчиво требовало решительной помощи славянским братьям вплоть до вооруженного выступления. Однако в Петербурге колебались. И было отчего: русская армия оставалась еще не готовой к войне, она находилась в стадии перевооружения и реорганизации, огромная морская граница на Черном море оставалась практически беззащитной. Все попытки достичь компромиссного решения славянского вопроса дипломатическим путем не привели к успеху. 12 апреля 1877 года война была объявлена официально.

Освободительный поход русской армии на Балканы вызвал всеобщее сочувствие в стране, в том числе и среди передовых общественных кругов. Разумеется, правительство Александра II, выражая интересы буржуазно-помещичьих слоев, ставило в этой войне определенные своекорыстные цели (захват черноморских проливов и т. п.). Однако в целом в русско-турецкой войне 1877–1878 годов объективно Россия играла прогрессивную роль, способствуя освобождению славян и других народов Балканского полуострова от жестокого порабощения.

Война застала «Константина» в полной готовности к боевым действиям. Макаров рвался в море и буквально засыпал командование просьбами о разрешении ему выйти в боевой поход. Наконец такое разрешение было дано. 28 апреля 1877 года «Константин» с четырьмя минпыми катерами на борту вышел из Севастополя и направился к Кавказскому побережью, где находилась тогда, по данным разведки, мощная турецкая эскадра.

Поиски противника долго шли без успеха, и лишь в ночь на 1 мая в Батуме удалось обнаружить сторожевой турецкий корабль. Все четыре катера были спущены на воду и пошли в атаку. Одним из них командовал сам Макаров. В полной темноте на легком, незащищенном суденышке нужно было подойти почти к борту противника и подвести мину под самое днище вражеского корабля. Смерть грозила здесь смельчакам и от огня противника, и от взрыва собственной мины. Первым приблизился к турецкому кораблю катер лейтенанта Зацеренного. Сближение произошло удачно, но мина не взорвалась. Турки открыли огонь и погнались за катером. Вслед за тем в атаку пошел катер самого Макарова. Вновь неудача! Осыпаемый пулями неопытный экипаж растерялся и слишком долго готовил мину; благоприятный момент для нападения был упущен. Турецкий корабль увеличил скорость и скрылся. Итак, первая попытка минной атаки не принесла успеха...

Хорошо, когда новое дело начинается с удачи. Тогда все дружно аплодируют смелому инициатору. Известно, победителей не судят. И как трудно продолжать это самое новое дело при первой же неудаче! Сразу объявятся мудрые скептики, которые, пожимая плечами, изрекут: «Мы ведь предсказывали...» И что из того, что сами-то скептики обычно не ходят в атаки...

Первая неудача сильно повредила Макарову. Ранее ему авансом выдавали комплименты, теперь некоторые стали смотреть на него косо. Новизна дела никого словно бы и не занимала, отчаянная смелость моряков никого не трогала. Начальству подавай успех, и поскорее. Что ж, таковые суровые условия для всех, кто следует неизведанными путями. Но не таков был характер командира «Константина», чтобы стушеваться: перед вражеской ли эскадрой или перед собственной неудачей. Да, в организации атаки были упущения. Да, не стоило самому Макарову уходить в атаку на катере – командир должен управлять боем, а не бросаться очертя голову вперед. (Много лет спустя Чапаев – Бабочкин блестяще объяснит, где и когда должен находиться в бою командир, и покажет это, расставив картофелины на столе.)

Настойчивость и непоколебимая уверенность Макарова в правильности избранной им тактики одолели скептические подозрения. Ему разрешили снова выходить в море на поиски врага.

Турецкий флот между тем разбойничал вдоль русских черноморских берегов, разбойничал, не встречая сопротивления. В Севастополь поступали телеграммы, одна тревожнее другой:

«2 мая пять турецких броненосцев бомбардировали Сухум в течение 2 1/2 часов; часть города значительно пострадала; но попытка десанта блистательно отражена пятью ротами с двумя орудиями. На улицах осталось много неприятельских тел...»

5 мая «неприятельская эскадра, усиленная двумя прибывшими пароходами, возобновила бомбардирование Сухума. Большая часть города сожжена и разрушена; войска наши вышли из него и расположились за речкой Маджара».

7 и 8 мая «на всем протяжении берегов наших, от мыса Адлера до Очемчир включительно (около 150 верст), турецкие суда продолжают бомбардировать и жечь беззащитные мирные поселения».

Макаров и другие русские моряки, зная обо всем этом, не находили себе места. Надо, во чтобы то ни стало надо дать отпор самоуверенному противнику. Но как? Как ухитриться нанести удар бронированным турецким кораблям?..

Тем временем русская армия подошла к Дунаю. Форсировать эту полноводную реку не представлялось возможным, ибо на Дунае господствовали турецкие бронированные корабли береговой обороны – мониторы. У русских в дунайской дельте притаилось несколько минных катеров (примерно того же типа, что были у Макарова) – этим исчерпывались наши военно-морские силы в том районе. И вот в ночь на 14 мая русские катера совершили дерзкое нападение на вражеские корабли и потопили сильный монитор «Сельфи». Один за другим два катера, как рыцари на турнире, ударили своими копьями-шестами в борт турецкого корабля. Эффект был полный: через десять минут огромный броненосец тяжело осел на дно. Сразу же после этого турки поспешно отвели свои корабли в гавани.

А Макарова по-прежнему преследовали неудачи. 18 мая «Константин» подошел к Сухуму, намереваясь атаковать стоявшие там суда. Увы, над морем спустился с гор такой густой туман, что с капитанского мостика не видно было носа корабля. В этих условиях вести катера в атаку означало бы идти на явную авантюру. Скрепя сердце Макаров приказал повернуть обратно. Вцепившись в поручни мостика, командир «Константина» неподвижно смотрел перед собой. Он не замечал ни клубящегося тумана, ни брызг, что швыряли в него набегающие волны. Нет, нет, тысячу раз нет! Его замысел правилен. Он должен добиться успеха. Должен.

А его военное счастье было уже недалеко...

28 мая «Константин» вновь вышел в боевой поход. На этот раз курс был взят на запад, к устью Дуная, где в многочисленных протоках стояли турецкие корабли. Макаров хотел провести решительную атаку, чего бы это ни стоило. С этой целью, помимо обычных четырех катеров, которые поднимались на борт «Константина», было взято на буксир еще два. Ночью Макаров подошел к болгарскому порту Сулин, занятому турками. Темное небо непрерывно освещали два маяка: турки, наученные горьким опытом, уже стали бояться ночных атак. 10 минут первого «Константин» застопорил машины, катера были спущены на воду. В ночной тишине прозвучал голос командира:

– Господа! Мы в шести милях от Сулинского рейда. Отдавайте буксиры и постарайтесь отыскать турецкие суда. Держитесь правее маяка. Если, пройдя пять миль, ничего не увидите, то поворачивайте на север и в пяти милях встретите меня. Помните наше условие: разделяйтесь только тогда, когда увидите неприятеля.

Катера тесной группой пошли к погруженному в тишину и мрак вражескому берегу и вскоре исчезли из виду.

Макаров осторожно повел «Константина» к условленному месту встречи. Вся команда напряженно прислушивалась. Около двух часов со стороны Сулина раздался оглушительный взрыв, а затем частая орудийная и ружейная стрельба. И вновь на море воцарилась тревожная тишина. Прошел час, другой, катеров все не было. Беспокоясь за их судьбу, Макаров приказал подойти поближе к берегу. «Константин» увеличил ход. Вдруг корабль резко затормозил и стал. Мель! Дали задний ход на полные обороты. Тщетно. Командир отрывисто приказал:

– Уголь за борт!

Матросы стремглав бросились к угольным ямам. Мешки с углем один за другим полетели в темную воду. Десять, двадцать, сто...

Полный назад!

«Константин» медленно сползает с мели и поспешно отходит от опасного места. Макаров снял фуражку и отер лоб: да, весело было бы встретить рассвет под носом у турецкой эскадры. Пронесло на этот раз. Но где же катера?

Только в пять утра подошел первый катер, а за ним еще четыре. Одного катера так и не дождались...

Теперь можно узнать подробности боя. Лейтенанту Зацеренному опять не повезло: мина, сброшенная в воду, почему-то утонула, и атака не состоялась. На катере лейтенанта Пущина мина взорвалась произвольно и так повредила маленькое суденышко, что его пришлось затопить (как стало известно позже, все члены команды, кроме одного человека, вплавь добрались до берега и были взяты в плен). Наконец, катер лейтенанта Рождественского подвел мину к борту турецкого корвета «Иджлалиле». Сильный взрыв повредил вражеский корабль настолько, что он вышел из строя до конца войны.

Ликовал весь экипаж «Константина», радостно возбуждены были моряки с катеров. Командир поздравил всех с первой победой, поблагодарил. Однако сам-то он был не очень удовлетворен. Как-никак, а вражеский корабль остался на плаву... Вот если бы отправить турка на дно – тут уж победа несомненная и эффектная. Так он и написал в своем рапорте: взрыв, дескать, «не произвел такого действия на судно, от которого броненосец сейчас же пошел бы ко дну». И не преминул сказать «о замечательном спокойствии и хладнокровии, с которым все на пароходе и катерах исполняли свой долг». Слово «долг» Макаров особенно любил...

Рапорт этот не только лаконично и точно рассказывает об атаке в Сулине, но и выразительно характеризует самого Макарова. Здесь нет ни малейшего преувеличения, которым так часто невольно (а порой и вольно) грешат сообщения с поля боя от его непосредственных участников: броненосец «сейчас же» не пошел ко дну – вот пока единственно реальный факт. Далее командир «Константина» весьма высоко отзывается о действиях своих подчиненных, но нигде ни слова не говорит о себе... И тем не менее победа одержана была, и несомненная.

С тех пор флот Турции уже не покидало паническое настроение. В самом деле, грозные броненосцы, стоящие на охраняемой базе, подвергаются опаснейшим ударам противника! И какого противника? У которого всего лишь несколько слабеньких катеров, действующих к тому же вдали от своих портов и буквально под носом у сильнейшей неприятельской эскадры. Боевая активность турецкого военного флота резко снизилась, моральный дух личного состава упал. Успех сулинского рейда был полный, именно так его и расценивали в русском флоте и армии.

Главный командир Черноморского флота адмирал Н. А. Аркас писал в Петербург: «...Считаю своим долгом отнестись с похвалою о молодецком деле парохода „Великий князь Константин“ с 6 миноносными катерами, доказывающем существование среди моряков той отваги, соединенной с хладнокровною распорядительностью и готовностью к самопожертвованию, которая всегда была присуща нашему флоту... Все это служит доказательством, что геройский дух русского флота, передаваясь преемственно, служит нашей лучшей силою».

Участники смелого дела были награждены. Первой боевой наградой Макарова стал орден святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом7.

Зная о подавляющем превосходстве своего военного флота над русским, турки считали, что их торговые суда, ходившие вдоль южных берегов Черного моря, находятся в полной безопасности. Морским путем осуществлялась значительная часть снабжения турецкой армии на Балканах и на Кавказе. Но Макаров вновь продемонстрировал, что в морской войне нет непреодолимых рубежей. 8 июня «Константин» неожиданно появился у берегов Анатолии (северо-западная часть Малой Азии), в непосредственной близости от столицы и главной морской базы Турции – Константинополя. В открытом море Макаров остановил английское судно (Англия оказывала помощь Турции в войне против России), приказал обыскать его и, не обнаружив военных грузов, отпустил. Вслед за тем «Константин» с помощью тех же минных катеров уничтожил в гаванях четыре турецких парусных корабля с грузом, причем команды их были отпущены на берег.

После этого Макаров взял обратный курс на Севастополь. Свое решение объяснял следующим образом: «Продолжая идти далее, я мог бы утопить еще много других купеческих судов, стоящих у анатолийского берега, но полагал, что цель потопления купеческих судов есть прекращение торговли, и так как потопление 4 судов наведет панику я прекратит парусное плавание вдоль берега, то не было побудительных причин, чтобы подвергать дальнейшему истреблению частную собственность». Как видно, Макарова не соблазняли легкие победы над турецкими парусниками, возившими вдоль побережья рыбу, табак и фрукты. Ну в самом деле, много ли чести для боевого моряка спалить несколько маленьких неуклюжих парусников? Нет уж, увольте от этаких подвигов...

Конечно, упирая в рапорте на свое уважение к «частной собственности», Макаров немножко хитрил, и хитрил наивно. То был лишь простоватый камуфляж для высшего начальства: как-никак он жил в обществе, где и «частную», и всякую иную собственность уважали очень серьезно. (Кстати говоря, у Макарова в течение всей его жизни не наблюдалось особенной любви ни к частной и ни к какой другой собственности вообще. Даже в зрелые годы, когда он стал адмиралом, занимал крупные посты, получал премии и литературные гонорары, даже тогда никакой тяги к накопительству за ним не обнаруживалось.)

Причины, по которым Макаров не хотел воевать с турецкими «купцами», лежали в другом. Прежде всего, он яростно желал сражаться, хотел проявить на деле свою отвагу и командирский талант, наконец, показать всем эффективность своих тактических идей. Ясно, что это желание немного весило на весах войны, и командир «Константина» получил даже что-то вроде замечания от начальства за стремление самому избирать способ военных действий. С высшей точки зрения замечание это следует признать вполне оправданным. Но не будем забывать, что лейтенанту Макарову было только двадцать семь лет. И он рвался в бой. Ну а стремление молодого офицера участвовать в самых опасных предприятиях нельзя не одобрить. Вот почему начальство не слишком гневалось на нетерпеливого лейтенанта...

Впрочем, существовала я другая причина, по которой Макарову была не по душе охота за торговыми судами, я здесь он обнаружил зачатки весьма зрелой мудрости. По тогдашним правилам ведения войны за каждое плененное и приведенное в свой порт судно противника полагались так называемые «призовые деньги», то есть часть захваченных трофеев как бы шла в пользу моряков. Правила эти остались еще от пиратских времен. В России подобная система никогда не имела широкого распространения, но случаи выплаты «призовых денег» бывали. А вот все, что связано с коммерцией, со всякого рода гешефтмахерством, было чуждо Макарову. Он не только не попытался привести захваченные парусники в Севастополь, что было совсем нетрудно, и иные так я поступали, он по самой сути своей натуры не хотел заниматься ничем подобным. Безусловно, что уже тогда он понимал развращающее влияние наживы на личность военного человека. Позже Макаров написал (основываясь, помимо прочего, и на личных впечатлениях): «Я считаю, что от призовых денег командиры не будут ни хитрее, ни искуснее, ни предприимчивее. Тот, на кого в военное время могут влиять деньги, не достоин чести носить морской мундир». Слова эти столь выразительны, что ни в каких пояснениях не нуждаются. Неизвестно, говорил ли так Макаров в 1877 году, но что он поступал в точном соответствии с этими словами, несомненно.

Упорный лейтенант продолжал атаковать свое собственное начальство с той же страстью, с какой он мечтал броситься на врага. Тщетно: отправиться в боевой поход ему не разрешали, более того, командование решило использовать «Константина» для перевозки военных грузов, материалов в русскую действующую армию. Перегруженный до предела корабль совершил несколько рейсов. Это весьма опасное предприятие, так как минные катера в этих условиях взять не представлялось возможным, поэтому «Константин» оказался бы совершенно беззащитен при встрече с турецкими военными судами: ведь вооружение его состояло из нескольких легких пушек. К счастью, все закончилось благополучно.

Только 19 июля Макаров добился разрешения совершить новый рейд к берегам противника. На сей раз «Константин» крейсировал буквально в виду турецкой столицы. За несколько дней крейсерства удалось уничтожить шесть небольших торговых судов (их опять-таки уничтожили, а не захватили). Получив от турецких матросов известие, что в болгарском порту Варна находится вражеский сторожевой корабль, Макаров спешно двинулся туда, надеясь атаковать наконец достойного противника. Рейд оказался пустынным...

К июлю 1877 года общий ход русско-турецкой войны развивался для нас весьма успешно. На Балканах в ночь на 15 июня русские войска под командованием замечательного стратега генерала М. И. Драгомирова форсировали Дунай в районе Зимницы – это была блестящая операция, долгое время считавшаяся классической в своем роде. Стремительно развивая успех, передовой отряд под командованием смелого кавалериста генерала И. В. Гурко уже 25 июня занял древнюю столицу Болгарии – город Тырново. В начале июля русская армия перешла Балканы и заняла Шипкинский перевал. Казалось, дорога на Константинополь открыта, но турки вовремя сумели перебросить из Албании 40-тысячный корпус Сулеймана-паши и остановили наше наступление. На балканских перевалах начались кровопролитные затяжные бои...

Еще сложнее обстояло дело на Кавказском театре военных действий. В апреле – мае русские войска добились здесь большого успеха и осадили сильнейшую турецкую крепость Карс. Однако противник сумел выправить положение и оттеснить наши войска на прежние позиции. Немалую роль в этих неудачах русских войск сыграло то, что туркам удалось в начале войны развернуть диверсионную деятельность в тылу нашей армии на Кавказском побережье. С моря были высажены турецкие десанты, к которым присоединились отряды чеченских и абхазских феодалов. Русское командование было вынуждено направить в район Сочи – Сухума часть наших войск. Кроме того, в операциях против турецких диверсантов приняли самое энергичное участие отряды ополченцев из грузин, армян и других народов Кавказа, знавших на собственном горьком опыте, что значит султанское господство.

Турецкий флот не только снабжал отряды диверсантов оружием и снаряжением, но и оказывал им непосредственную поддержку в сражениях с русскими войсками. К тому же военные действия велись преимущественно в узкой прибрежной полосе, ограниченной высокими лесистыми горами, поэтому турецкие броненосцы могли очень легко обнаруживать с моря продвижение наших отрядов и поражать их огнем своей тяжелой артиллерии.

В начале августа отряд полковника Б. М. Шелковникова вышел из Сочи в направлении Гагр с целью разгромить диверсантов противника. В ту пору этот район представлял собой дикую и безмолвную местность, единственная узкая дорога тянулась вдоль самой кромки моря. С особенной тревогой отряд ожидал Гагринское ущелье: вершины гор заняты были диверсантами, а в море спокойно поджидали русских турецкие корабли. Шелковников телеграфировал в Севастополь адмиралу Аркасу: «В Гаграх нам угрожает опасность со стороны броненосца, постоянно охраняющего проход; прошу безотлагательно выслать помощь со стороны моря: либо произвести ночную атаку на этот броненосец, либо отвлечь его от берега». Как видно, минные катера завоевали себе прочную репутацию даже в сухопутных войсках: начальник отряда уже принимает как должное, что броненосец может быть побежден маленькими суденышками!

В ночь на 7 августа отряд Шелковникова подошел к ущелью и вступил в бой. Предполагалось за ночь прорвать оборону противника в опасном месте и к рассвету выйти в сравнительно укрытый район. На деле же получилось иначе. Врага удалось сбить с высот и отбросить от берега, однако ночной бой затянулся. Когда поднялось солнце, обнаружилось, что арьергард отряда только-только втянулся в ущелье и находился как раз напротив вражеского броненосца. Турки не заставили себя ждать – тотчас же раздались залпы тяжелых орудий. Казалось, русский арьергард обречен на верную гибель.

В это время с севера появился какой-то корабль. Турецкий броненосец, прекратив обстрел берега, двинулся ему навстречу. Неизвестный пароход отвернул и пошел в открытое море, преследуемый броненосцем. Вскоре оба корабля исчезли. Русский отряд благополучно форсировал ущелье. Чудо совершилось. А творцом его был лейтенант Макаров, командир минного транспорта «Константин».

Еще 4 августа 1877 года Макаров, находившийся в Севастополе, получил от адмирала Аркаса телеграмму с пометкой «экстренно»: «Шелковников телеграфирует мне, что у Гагры стоит броненосец, также у Пицунды. Отряд наш сегодня выходит из Сочи. Просит отвлечь неприятеля. Поручаю вам сделать, что можете». Получив приказ, «Константин» тотчас же вышел в море, но попал в жестокий шторм и лишь 6 августа прибыл в Адлер. Здесь Макарову не смогли сообщить никаких данных о местонахождении кораблей противника. Пришлось действовать вслепую, рискуя неожиданно встретиться с вражеской эскадрой в невыгодных для себя условиях. В ночь на 7 августа «Константин» вышел на поиск.

Итак, надо было во что бы то ни стало «отвлечь неприятеля». Легко сказать – отвлечь! Хрупкий, лишенный брони торговый пароход с несколькими слабыми пушками и мощные турецкие броненосцы – вот соотношение сил. И все же Макаров не колебался, он смело искал боя. И, может быть, именно тогда сложился в его сознании дерзкий призыв, который он провозгласил много лет спустя, по которому следовал всю свою жизнь, во всем и везде: «Если вы встретите слабейшее судно, нападайте; если равное себе, нападайте и если сильнее себя – тоже нападайте!»

Нападайте! Макаров был из породы людей, применяющих собственные правила прежде всего к самим себе. «Константин» направился прямо к Гаграм. Глубокой ночью были спущены катера. Командир отдал приказ: