Л. Кунецкая К. Маштакова
Крупская
ОТЕЦ И МАТЬ
Длинные гулкие коридоры кадетского корпуса кажутся бесконечными двум маленьким мальчикам, недавно приехавшим в Петербург из далекой Казанской губернии. Братья Крупские, да и сопровождающий их дядя чувствуют себя неуверенно в огромной приемной начальника Константиновского кадетского корпуса. Холодно звучат слова — сироты будут приняты на казенный счет, если успешно сдадут вступительные экзамены. Братья, имевшие хорошую домашнюю подготовку, легко выдержали испытания. И вот они остались совсем одни в незнакомом городе. К огорчению мальчиков, они были определены в разные роты.
Началась новая жизнь, потянулись годы учения. Трудно привыкать к военной муштре. Каждая рота имела свое помещение, и встречаться братьям можно было лишь в краткие минуты свободного времени. Саша и Костя Крупские быстро нашли себе друзей. Однажды на уроке фехтования в пару с Костей стал его товарищ по роте — Ярослав Домбровский. Он фехтовал очень ловко и увлеченно, но силы противников были равны. Откинув забрала, мальчики улыбнулись, пожали друг другу руки, и Ярослав спросил: «Говорят, ты тоже из Виленской губернии?» — «Нет, я родился в Казани, но в Вильно долго жил мой отец».
Так зародилась многолетняя дружба. Именно Ярослав позднее тайком принес в корпус гневные статьи Герцена, стихи Огарева и помог будущему офицеру связаться с I Интернационалом. Окончив корпус, они надолго потеряли друг друга. Но Константин Игнатьевич нисколько не удивился, узнав, что Ярослав сражается вместе с Гарибальди на далекой Сицилии. Много лет спустя Крудский узнал о героической гибели Домбровского на баррикадах Коммуны. Вторым другом Константина стал Андрей Потебня, будущий член русской секции I Интернационала. Он погиб, сражаясь на стороне восставших поляков в 1863 году.
Константиновский кадетский корпус не был исключением среди закрытых военных учебных заведений, здесь тоже жила глухая вражда между неимущими, казеннокоштными, воспитанниками и теми, за кого родители имели возможность платить и кто каждый понедельник подкатывал к подъезду корпуса на рысаках.
На переменах слышались хвастливые рассказы о домашних концертах и детских балах, об угощениях и подарках. Нестерпимо было слушать подобные рассказы кадетам, все лето проводившим в военизированных лагерях. Костя обратил внимание, что особенно остро переживает свою бедность Михаил Бейдеман. Позднее Константину Игнатьевичу казалось, что Михаил предчувствовал свою судьбу — быть заживо погребенным в страшных казематах Петропавловской крепости, куда его заключили без имени и срока.
Шли годы. Росли и мужали кадеты. Формировались их взгляды и убеждения. В корпусе, где требовалось неуклонное, строжайшее соблюдение всех церковных обрядов, посещение всех служб, хорошее знание закона божьего, царил откровенный атеизм. Кадеты ненавидели священника — отца Иннокентия, человека глупого и самонадеянного. Они протестовали против духа казенщины, царившего в корпусе. Живо интересовались политикой.
Труднее всего было доставать запрещенную литературу, никто из начальства не знал, как она проникала в корпус. Но именно здесь Константин Крупский познакомился с «Колоколом» и другими революционными изданиями.
В 1856 году, после выпуска из кадетского корпуса, Константин Игнатьевич был рекомендован в Михайловское артиллерийское училище, куда его приняли без экзаменов.
Окончив в 1857 году Михайловское училище и получив чин подпоручика, Константин Крупский был назначен в Смоленский пехотный полк, расквартированный в маленьком польском городке Кельце. Прибыл же сюда Константин Игнатьевич только в феврале 1858 года, так как тяжело заболел воспалением легких.
Кельце встретил его непролазной грязью и снегом с дождем. Полк размещался на окраине города. Крупский явился к полковнику Ченгеры с докладом. Тот встретил его приветливо — стройный молодой подпоручик понравился ему. Они поговорили об учебе, о столичных новостях. Полковник предупредил, что Кельне, конечно, не лучшее место для начала военной карьеры: положение в Польше тяжелое, зреет недовольство и среди крестьян, и среди польской интеллигенции. Да и шляхта не зевает. То, чего не договорил полковник, Константину рассказал Александр, уже два года служивший здесь же, в Польше. Брат сказал прямо: «Надвигается восстание, мне страшно. Придется стрелять в народ. А ведь они борются за элементарные человеческие права».
Умный и общительный, Крупский быстро завоевал симпатии прогрессивно настроенных офицеров и подчиненных ему солдат. Он легко заводил знакомство и среди местных жителей. Ярослав Домбровский при расставании дал ему несколько адресов польских интеллигентов, и с некоторыми из них у Константина Игнатьевича сложились дружеские отношения. Он быстро научился польскому языку, с увлечением читал Мицкевича в оригинале, заслушивался музыкой Шопена. И никто не подозревал, что поручик (этот чин он получил в мае 1859 года) связан с деятелями I Интернационала.
Маркс и Энгельс внимательно следили за развитием национально-освободительного движения в Польше. Они считали, что борьбу поляков должны поддержать русские революционеры. В Польше из числа русского офицерства была создана тайная организация. В записной книжке Огарева рукой соученика и друга Константина Игнатьевича — Андрея Потебни переписан список членов этой организации, где под номером 13 читаем: «7-я пехотная дивизия: Смоленский пехотный полк: поручик Крупский, прапорщик Полодьев, штабс-капитан Тукатевич».
Константин Игнатьевич лучше других видел, что восстание приближается. Он помогал, как мог, польским друзьям, но он был офицером русской армии и опасался, как бы ему не пришлось принять участие в подавлении восстания. Друзья посоветовали ему перевестись в центральные губернии России. Крупский подал прошение командиру полка.
«Милостивый государь, Ксаверий Осипович!
Извините за откровенную, смешную просьбу, с которой обращаюсь к Вам, как к начальнику, всегда готовому принять участие в судьбе подчиненного. С девятилетнего возраста провидение разлучило меня со всеми близкими сердцу, а вместе — с милым родным краем, оставив в душе сладкие воспоминания о счастливых годах детства, живописных местах родного гнезда!.. О всем, что так дорого для каждого!
От подобных обстоятельств жизни какая-то невыносимая тоска давит душу — весь организм мой, а желание служить на родной земле день ото дня сильнее овладевает моими чувствами, парализует все мои мысли.
Я уверен, Ксаверий Осипович, что Вы поймете грустное состояние моей души и по чувству человеческому не оставите без внимания просьбы, охотно примете на себя труд хлопотать о переводе меня в войска, стоящие в Казанской губернии (место моей родины). Быть может, перевести меня труд с Вашей стороны не малый, тем более что я не имею собственных средств на проезд такого дальнего пути, но все-таки надеюсь на исполнение просьбы моей.
С истинным почтением и совершеннейшей преданностью имею честь быть
К. Крупский
г. Кельце
ноября 12-го дня 1862-го года».
Командир полка поддержал рапорт, хотя мотивировка наивна, не содержит серьезного основания для перевода. Но командир знал настроения части офицеров в своем полку, понимал, что в случае выступления поляков они не будут слепо выполнять приказы и стрелять в восставших. Но рапорт опоздал, восстание началось.
Поручик Крупский, хотя и был вынужден участвовать в операциях, сочувственно относился к полякам, помогал бежать пленным.
Восстание было подавлено. Многие из знакомых поляков были высланы в Сибирь. Теперь начальство косо смотрело на польские знакомства офицеров. Зато их усиленно зазывали на свои балы русские помещики, жившие в губернии. Одним из самых хлебосольных был помещик Русанов. К нему привез Константина Игнатьевича товарищ, прослышав, что там будут все окрестные невесты — польские и русские.
Здесь-то Константин Игнатьевич и познакомился с Елизаветой Васильевной Тистровой, гувернанткой в семье Русанова. Полюбив друг друга с первой встречи, молодые люди вскоре поженились.
Слушая впоследствии рассказы Елизаветы Васильевны о ее детстве и юности, Константин Игнатьевич поражался сходности их судьбы. В раннем возрасте она осталась круглой сиротой. Когда ей исполнилось девять лет, вместе с сестрой Ольгой ее определили в Павловский военно-сиротский институт благородных девиц, находившийся в Петербурге, где она пробыла восемь лет. Этот институт мало отличался по своему режиму от кадетского корпуса, в котором учился Константин Игнатьевич. Лишь фехтование и строевую подготовку заменяли уроки домоводства и рукоделия. Ее дочь вспоминала впоследствии: «Очень хорошая ученица, она имела пониженный балл за поведение, но зато была любимицей класса. Стащить форшмак у классной дамы и накормить им голодных подруг, устроить бомбардировку двери Мочалки (начальницы), не моргнув, выдержать крики и выговоры классной дамы-немки, не отвечать урока, потому что другие девочки не выучили его, взять на себя вину других — на это она была первой мастерицей».
Елизавета Васильевна обладала прекрасным сильным голосом, и отдушиной в серой институтской жизни были уроки пения.
Елизавета Васильевна окончила институт в 1858 году, получила аттестат зрелости и звание домашней учительницы, однако найти работу оказалось не так-то просто, не было хорошего постоянного места, а отдельные уроки, отнимая много сил и времени, не давали прочного заработка. Поэтому, не колеблясь, Елизавета Васильевна приняла приглашение богатого виленского помещика Русанова — приехать в Польшу, в его имение, воспитывать троих детей.
Первое время все шло хорошо, ее полюбили дети, хозяева держались внешне на равной ноге с гувернанткой «из благородных». Постепенно она узнала и другую сторону жизни помещичьей семьи. Здесь, как и в тысячах других имений, пороли крепостных, измывались над ними. Через много лет, рассказывая маленькой Наде об этом периоде своей жизни, Елизавета Васильевна говорила: «Какое это было зверье — помещики».
В 1867 году в Петербурге открылась Военно-юридическая академия. Братья Крупские одними из первых подали туда заявления и были зачислены на первый курс. Константин Игнатьевич и Елизавета Васильевна первое время жили у ее родственников на Офицерской улице (ныне ул. Декабристов), недалеко от академии, которая находилась на набережной реки Мойки. 26 февраля 1869 года у них родилась дочь, которую назвали Надеждой.
ДЕТСТВО
Все годы учебы в академии Константин Игнатьевич был связан с передовыми русскими офицерами и членами народнической организации «Земля и воля». Об этом не могло не знать командование академии, возможно, поэтому начальник ее, убежденный реакционер и монархист, дал Константину Игнатьевичу по окончании курса диплом 2-го разряда, что автоматически лишало Крупского возможности быть военным юристом.
Ему предложили административную должность — начальника уезда в Гроеце (Польша). Но и здесь Константин Игнатьевич повел себя не так, как положено добропорядочному чиновнику. Он построил в Гроеце больницу для бедных, где лечили бесплатно. По его приказу огородили польское кладбище, куда раньше гоняли свиней, он запрещал всякие издевательства над евреями.
Продолжались и его связи с I Интернационалом. В 1872 году Константин Игнатьевич получил постановление конференции I Интернационала о статистической переписи сельскохозяйственных рабочих. Пользуясь служебным положением, он провел обследование в своем уезде. Эта деятельность начальника уезда не понравилась помещикам-латифундистам, так как, вскрывая систему эксплуатации наемного труда в сельском хозяйстве, задевала их интересы. В Варшаву и Петербург полетели жалобы и доносы. Константин Игнатьевич был уволен по 3-му пункту (без объяснения причин) и отдан под суд.
Дело разбирала Варшавская судебная палата. Было предъявлено 22 обвинения — 21 пункт отпал (среди обвинений было — знание польского языка, умение танцевать мазурку, отсутствие иллюминации в канцелярии в день именин императора и т. д.), но за проведение статистического обследования губернии, что было расценено как превышение власти, Константин Игнатьевич был лишен права занимать административные должности, все судебные издержки возложили на него. Он подал апелляцию в Сенат, однако Сенат не спешил разбирать дело. Начались мытарства в поисках работы у частных лиц. Для уплаты судебных издержек пришлось распродать все, что имели.
Три благополучных года в Гроеце кончились. Крупские переехали в Варшаву и поселились в квартале бедноты. «Когда мне было пять лет, мы жили в Варшаве и очень бедствовали, жили в чужих квартирах, — вспоминала Надежда Константиновна. — Я помню сценку. Какая-то черная лестница, по которой мы поднимаемся с мамой, чтобы посмотреть новую квартиру, куда мы должны были перебраться в тот же день. Но когда мать открыла дверь, оказалось, что старые жильцы еще не выехали. Это были портные; в большой комнате они сидели на столах, поджавши ноги, что-то шили, и рядом с одним из них лежали большие ножницы». Во дворах бегали детишки разных национальностей. «…Я играла во дворе с ребятами — польскими, еврейскими, татарскими. Мы очень дружно играли, нам было очень весело. Мы угощали друг друга чем могли».
Человеку, состоящему под следствием, трудно найти работу. Приходилось перебиваться случайными, временными заработками. Один из товарищей-народников познакомил Крупского с Константином Александровичем Варгуниным. Братья Варгунины, имевшие писчебумажные фабрики, были культурными людьми, отличались либеральными взглядами, но на фабрике, в Угличе, где пришлось работать Константину Игнатьевичу, делами вершил компаньон Варгуниных — англичанин Говард. И когда, представляя отчет хозяину, Крупский рассказал о злоупотреблениях компаньона, о его нетерпимом отношении к рабочим и работницам, Константин Александрович Варгунин лишь печально развел руками.
Родители не запрещали маленькой Наде играть с ребятишками рабочих, часами сортировать утиль вместе с девочками-подростками. Мать и отец старались воспитать в дочери честность, трудолюбие, понимание того, кто создает все общественные богатства. Константин Игнатьевич и Елизавета Васильевна хотели, чтобы их дочь вошла в жизнь человеком с сильным характером и обо всем имела собственное мнение, поэтому при ней они говорили о бесправии рабочих, возмущались фабричными порядками. Справедливость их слов маленькая девочка видела ежедневно на фабрике. И Надежда Константиновна писала много лет спустя: «В шесть лет я научилась ненавидеть фабрикантов».
Закончив приведение в порядок дел Варгунина на фабрике в Угличе, Константин Игнатьевич с семьей переехал в Киев. Он не имел права жить в столицах.
Встал вопрос об учебе дочери. Сначала с ней занималась Елизавета Васильевна. Для того чтобы приучить дочку к режиму дня, она еще в 1874 году написала для нее книжку, состоявшую из 12 четверостиший с картинками. Тогда же в Варшаве книжка была издана и называлась «Детский день. Подарок детям в стихах с 12 картинками». В книге, которая хотя и отличалась некоторой наивностью, много внимания уделялось трудовому воспитанию ребенка и в отличие от всех детских книг того времени ни слова не говорилось о боге.
Надя рано научилась читать и «глотала» книжку за книжкой. Уже в семь лет она читала стихи Пушкина, Некрасова, «Приключения Робинзона Крузо» Даниэля Дефо.
Первой Надиной школой была школа на Крещатике, которая показалась ей ужасно скучной из-за нелепых французских стихов и бесконечного закона божьего.
На апелляцию Константина Игнатьевича все не было ответа, начал хлопотать старший брат, к тому времени занявший пост военного прокурора Новгородской губернии. Надю надо было готовить к поступлению в гимназию. Впервые расстается Константин Игнатьевич с дочерью и женой. Они уехали в Питер, поселились в дешевой квартире в Усачевом переулке. Известный филолог Николай Петрович Тистров, двоюродный брат Елизаветы Васильевны, за три месяца подготовил Надю к экзаменам во второй класс гимназии.
Было одно обстоятельство, которое сразу сделало невыносимым пребывание Нади в казенной Екатерининской гимназии. На вопрос в формуляре «Кто платит за гимназистку?» Елизавета Васильевна была вынуждена ответить: «Мать, Е.В. Крупская», чтобы не писать об отце, который находился под следствием. Иначе Надю не приняли бы ни в одну гимназию. Сразу же на нее начали косо смотреть и классная дама, и преподаватели, и соученицы. В гимназии она чувствовала себя чужой и, хотя очень усердно учила уроки, отвечала плохо, так как думала совсем о другом.
Отца наконец вызвали в Петербург, назначалось слушание его дела. В семье говорили только о предстоящем процессе. Друзья отца старались помочь, используя любые связи. Дело слушалось 28 апреля 1880 года. В последний день защитник Крупского отказался выступить, сказавшись больным. Константин Игнатьевич вынужден был защищать себя сам. Елизавета Васильевна и Надя не были в Сенате, так как дело слушалось при закрытых дверях. Часы текли бесконечно. Наконец Константин Игнатьевич вернулся — его глаза горели, на щеках выступил яркий румянец (уже тогда он был болен чахоткой), «Победа, оправдан!»
Волнения этих дней ни для кого не прошли даром — у Константина Игнатьевича обострился процесс в легких, а Надя слегла в результате нервного расстройства. Было решено взять ее из гимназии и отправить в имение помещиц Косяковских в Псковскую губернию, где отец должен был привести в порядок дела на маленькой писчебумажной фабрике. Сначала Надю отправили одну. «Я немножко стеснялась чужих людей, но ехать на лошадях было чудесно; ехали лесом и полями; на пригорках уже цвели иммортели, пахло землей, зеленью. Первую ночь меня уложили спать на какую-то шикарную постель в барской шикарной комнате. Было душно и жарко. Я подошла к окну, распахнула его. В комнату хлынул запах сирени; заливаясь, щелкал соловей. Долго я стояла у окна. На другое утро я встала раненько и вышла в сад, спускавшийся к реке. В саду встретила я молоденькую девушку лет восемнадцати, в простеньком ситцевом платье, с низким лбом и темными вьющимися волосами. Она заговорила со мной. Это была, как оказалось, местная учительница Александра Тимофеевна, или, как ее звали, „Тимофейка“. Минут через десять я уже чувствовала себя с „Тимофейкой“ совсем просто, точно с подругой, и болтала с ней о всех своих впечатлениях».
Надя ходила в класс, где Тимофейка занималась с крестьянскими ребятишками, которые готовились к экзаменам. А вечерами учительница читала подросткам и сельской молодежи Некрасова, вела с ними беседы. Многого Надя не понимала, но ее удивило, что Александра Тимофеевна как-то сказала о помещиках, что они злые, ненужные люди, вредящие крестьянам, как всегда говорил отец.
За лето Надя окрепла и поздоровела. Отец закончил разбор дел на фабрике Косяковских, и семья вернулась в Петербург.
Трудно было Наде расставаться с Тимофейкой, обе они надеялись еще увидеться, но встреча так и не состоялась. Вскоре Александру Тимофеевну Яворскую арестовали. Во время обыска полиция нашла у нее запрещенную литературу и портрет царя, на котором было записано решение какой-то задачи.
Надя снова пошла во второй класс, но в другую гимназию, расположенную на углу Бассейной улицы и Литейного проспекта. В этой гимназии училась и ее двоюродная сестра Леля. Здесь же занималась и Маша Юрковская — в будущем артистка Художественного театра Андреева (через много лет Надежда Константиновна и Мария Федоровна удивлялись, что не познакомились еще в гимназии).
Событием, потрясшим всю Россию, было убийство народовольцами царя Александра II. Всколыхнулись все слои русского общества.
«Я живо помню вечер 1 марта 1881 года, когда народовольцы убили бомбой царя Александра II… Я всю ночь не спала, думала, что теперь, когда царя убили, все пойдет по-другому, народ получит волю.
Однако так не вышло. Все осталось по-старому, еще хуже стало. Народовольцев перехватала полиция, а убивших царя казнили. На казнь их везли мимо гимназии, где я училась».
В доме Крупских постоянно велись споры о путях развития общества, о революционной работе. Надю старались отсылать из дома, когда приходил кто-нибудь из революционеров, но изолировать ее от жизни семьи было невозможно.
В Литейной гимназии Надя проучилась тоже только год. И здесь учителя плохо относились к дочери человека, преследовавшегося правительством, хотя училась она прекрасно, и лишь один батюшка, не прощавший насмешливых взглядов и невнимания, упорно ставил ей «посредственно».
Посоветовавшись с друзьями, Константин Игнатьевич перевел дочь в частную гимназию Оболенской, где руководство и преподавание велось людьми одних с ним взглядов — типичными шестидесятниками. Об этой гимназии, давшей ей так много, Надежда Константиновна вспоминала с неизменной теплотой.
Самой колоритной фигурой среди преподавателей гимназии был ее директор Александр Яковлевич Герд. Он начал свою деятельность с заведования колонией для малолетних преступников, где завоевал всеобщую любовь и уважение. Главное в его педагогической системе — создание атмосферы взаимного доверия и уважения между учащими и учащимися. Он искоренил в гимназии подслушивания, доносы, наказания. На гимназисток никто не кричал, не старался сломить их волю. Этим гимназия Оболенской резко отличалась от других казенных и частных учебных заведений в России и за рубежом.
Александр Яковлевич преподавал естествознание, его уроки проходили живо и занимательно. В старшем классе он читал ученицам обзорные лекции по основам дарвинизма, подводя их к пониманию эволюционной теории Дарвина. Его дочь Нина была одной из близких Надиных подруг, и не раз Надежда Константиновна бывала в доме своего учителя, где собирались передовые петербургские педагоги и общественные деятели.
Герду удалось привлечь в гимназию таких выдающихся педагогов, как физик Я.И. Ковалевский, математики Е.Ф. Литвинова и А.Я. Билибин, географ А.О. Пуликовский, большой знаток русского языка и фольклора Н.Е. Смирнов.
Еще больше, чем гимназия, давало самостоятельное чтение. Подруги обменивались сборниками стихов, романами авторов, бичующих самодержавие, рассказывающих о жизни трудящихся.
Целое поколение революционеров воспитывалось на стихах поэтов «Искры» — Курочкина, Минаева, Богданова, Жулева. Надя познакомилась с ними в сборнике «Литературные вечера», который был у отца. Надя прекрасно читала стихи, подруги с восторгом слушали, как она читает «Чижика» поэта Жулева. Мелкий чиновник, задавленный нуждой, думает, как выбиться в люди. Говорят, что его начальник берет взятки. И вот чиновник несет единственную свою ценность — клетку с чижиком. Начальник вышвыривает его за дверь. Голос Нади становится умилительно-восторженным, а стройная фигурка униженно сгибается, на подвижном лице появляется выражение прибитости и отчаяния:
И право, уж не помню,
Как в милые края,
В любимую Коломну
С чижом вернулся я.
Поступок неуместный
Надежды все пресек
И доказал, что честный
Начальник человек.
Умение рассказать обо всем «в лицах» Надежда Константиновна сохранила до конца жизни.
Надя и самая близкая ее подруга Саша Григорьева переписывали целыми тетрадями стихи Огарева и Полежаева, зачитывались романами Шеллера-Михайлова. В 12 лет Надя стала читать романы Льва Толстого, Тургенева. Все прочитанное живо обсуждалось с подругами.
Поэзия оказывала на Надю особенное влияние. Оставаясь одна, она ходила по комнате и читала стихи Лермонтова, Пушкина. Под влиянием «Евгения Онегина» она решила воспитать в себе внешнее бесстрастие, что так потрясает Евгения при встрече с Татьяной на балу в Петербурге. Она стала следить за тем, чтобы чувства не отражались на ее лице; научилась владеть собой, не проявляя бурно ни возмущения, ни горя, ни радости. Все богатство ее души открывалось лишь перед теми, кого она любила, кому верила. Посторонним она казалась холодной и даже пассивной. Несколько лет спустя эта внешняя сдержанность и безмятежное спокойствие помогли ей обмануть жандармов.
Семья Крупских очень любила театр, часто бывали в опере. Билеты покупали всегда самые дешевые. Как-то, уже по окончании гимназии, Надя и Саша Григорьева пошли в Михайловский театр смотреть «Западню» по роману Эмиля Золя в исполнении французской труппы. Этот спектакль примирил Крупскую с творчеством писателя (первый рассказ, попавший ей в руки, «За ночь любви», надолго отбил у нее охоту читать его произведения). Но «Западня» давала такую яркую картину быта французских рабочих, что на этом фоне и картины разврата, которые достаточно обширно описываются у Золя, предстали в другом виде, как иллюстрация тяжелейшего положения рабочего класса при капитализме…
Саша Григорьева была дочерью революционерки-народоволки. В их доме, как и в доме Крупских, постоянно слышала Надя разговоры о революции, видела, как читали нелегальную литературу, слышала запрещенные разговоры и на нелегальных вечеринках.
У Григорьевых раньше бывали замечательный революционер-народник Желябов, либеральный народник Южаков, многие прогрессивные литераторы, в том числе один из поэтов «Искры», Щигалев.
Последние годы жизни Константин Игнатьевич тяжело болел, не служил. Жить помогали и брат, и товарищи-артиллеристы. В эти годы отец и дочь особенно сблизились и много времени проводили вместе, обсуждая прочитанные книги, события, мечтая. Он говорил с дочерью как со взрослой. Мечтал поехать с ней на Лаго-Маджоре, надеясь вылечиться там и вновь начать работать.
Константин Игнатьевич угасал на глазах. Уже давно врачи сказали Елизавете Васильевне, что положение безнадежно. Жена и дочь старались скрасить как могли последние дни умирающего.
Наступила пятница 25 февраля 1883 года. Константин Игнатьевич умирал в полном сознании. Жена, стоя на коленях у кровати, меняла компресс за компрессом. Надя неотрывно смотрела на отца полными слез глазами. «Трудно придется вам, мои милые», — были последние слова Константина Игнатьевича.
Вечером в доме собрались родные и близкие друзья покойного. Все хлопоты взял на себя тоже уже тяжело больной Александр Игнатьевич. Он выбрал место для могилы на кладбище Новодевичьего монастыря, недалеко от Московской заставы.
В эти трагические дни стало ясно, как много друзей было у Константина Игнатьевича. Кто-то собрал деньги для оплаты места на кладбище, кто-то заплатил за отпевание, кто-то принес цветы.
До Новодевичьего кладбища гроб несли многочисленные товарищи-артиллеристы, сменяя друг друга. Елизавета Васильевна и Надя стояли обнявшись у свежей могилы, они не плакали — слишком велико было их горе.
ЮНОСТЬ
Мать и дочь остались почти без средств к существованию. Пришлось думать о заработке. Сняли большую квартиру и стали сдавать комнаты телефонисткам, студенткам, швеям, фельдшерицам.
Первый урок у богатых господ Надя, лучшая ученица в классе, получила через гимназию. Трудно приходилось учительнице, еще совсем молоденькой, хотя и обладала она блестящими педагогическими способностями. Она любила и понимала детей, умела к ним подойти. Особенно удавались ей уроки математики. Но родители учеников не доверяли ее молодости, ее знаниям, вмешивались в ход занятий. Однако выбирать не приходилось, так как гимназистке найти урок было очень сложно — хватало с избытком репетиторов-студентов.
Однажды, когда, вернувшись из гимназии, Надя села за уроки, в квартиру позвонили. Открыв дверь, она увидела незнакомого пожилого господина. «Я хотел бы видеть Константина Игнатьевича Крупского». Надя побледнела. «Папа умер». — «Простите меня, разрешите войти, я хорошо знал вашего батюшку и хотел бы поговорить с вами и с Елизаветой Васильевной». Войдя в комнату, незнакомец огляделся и стал расспрашивать Надю об отце, о том, на какие средства они живут. Она с трудом поддерживала беседу. «Мама вам лучше все расскажет, зайдите, пожалуйста, когда она вернется», — но незнакомец не уходил. Он предложил ей хороший урок. «Это займет у вас немного времени, а плату получите хорошую». Надя с радостью согласилась. И урок оказался действительно прекрасным — в милой интеллигентной семье, где к учительнице относились со вниманием и уважением. Урок поддержал их с матерью материально и помог Наде поверить в свои силы. Позднее Крупская узнала, что приходил к ним Николай Исаакович Утин, один из руководителей русской секции I Интернационала.
Выпускные экзамены Надя сдала блестяще. В решении педагогического совета о Надежде Крупской говорилось: «…на окончательных испытаниях показала во всех предметах успехи отличные. В среднем выводе имеет 5. Из необязательных предметов занималась французским языком с успехами отличными. Получает аттестат об окончании полного гимназического курса и вторую золотую медаль».
Но Надежда Константиновна проучилась в гимназии еще один год и в 1887 году окончила 8-й педагогический класс. Здесь она специализировалась по русскому языку и математике. По окончании педагогического класса она получила диплом домашней наставницы. Первые два года после окончания гимназии Надежда Константиновна по рекомендации педагогического совета смогла получить два хороших места. Днем она преподавала в профессиональном женском училище Поспеловой, где обучали девочек шитью, а по вечерам занималась с ученицами, жившими в пансионе при гимназии, которую она только что закончила. Надя очень волновалась за своих подопечных. Но экзамены прошли благополучно. Ученицы получили аттестаты зрелости, а их юной учительнице 20 мая 1889 года было выдано удостоверение, в котором говорилось: «…домашняя наставница Н.К. Крупская в течение двух лет занималась по вечерам с десятью ученицами гимназии кн. Оболенской, живущими в состоящем при сей гимназии пансионе М.Г. Герстфельд. Успехи ее учениц свидетельствуют о выдающихся педагогических способностях ее, основательности ее познаний и крайне добросовестном отношении к делу».
Последние годы обучения в гимназии и первые годы самостоятельной работы Надя упорно ищет свой путь в жизни, ищет ответа на вопросы, возникавшие перед ней ежедневно, — о богатстве одних и нищете других, о произволе чиновничества и царских властей, об отсутствии элементарных демократических свобод. В эти годы она очень много читает, читает без всякой системы самую различную литературу, от «Нидерландской революции» Мотлея до истории воздухоплавания. И все это время не прерывается ее связь с друзьями отца, она посещает вечеринки, где собираются старые народовольцы. Но, не вступая в споры, с благоговением слушая их, она отмечает про себя звучащую в их речах усталость и безысходность, отказ от активной большой борьбы. Однажды она решилась спросить одного из старых первомартовцев, много лет просидевшего в царских казематах, что же делать, каким путем идти, И услышала мало утешительного: он стал развивать перед ней теорию «малых дел». «Тоской веяло от его советов и от всех этих бывших людей; люди они были хорошие, но с вынутой душой. Я была подростком, но отлично видела это».
Уже в те годы Надежда поняла и другое: путь первомартовцев обречен, индивидуальный террор не может ничего изменить, лишь вырывает из среды борцов лучших людей. Где же выход?
В это время ей попал на глаза том произведений Льва Толстого, где он подвергал жесточайшей критике существующий строй. В ее душе нашел отклик призыв Толстого к самоусовершенствованию, к отказу от роскоши, к помощи в просвещении народа. Гимназистки читали и перечитывали ответ Толстого «Тифлисским барышням», перепечатанный в петербургской газете «Новое время» 21 марта 1887 года. Отвечая на вопрос, как применить полученные знания, Лев Николаевич писал: «…у приобретших знания есть еще дело: поделиться этими знаниями, вернуть их назад тому народу, который воспитал нас. — И вот такое дело есть у меня…» Толстой предлагает молодежи включиться в работу по исправлению и улучшению книг, издаваемых для народа, и, если они найдут это подходящим для себя делом, обещал им выслать книги.
Через несколько дней после опубликования обращения Л.Н. Толстого в петербургской газете Надежда Константиновна отправила ему письмо:
«Многоуважаемый Лев Николаевич!
Вы, в Вашем ответе на обращение к Вам тифлисских барышень с просьбою о деле, говорите, что у Вас есть для них дело — исправление насколько возможно книг, издаваемых для народа Сытиным.
Может, Вы дадите возможность и мне принять участие в их труде.
Последнее время с каждым днем живее и живее чувствую, сколько труда, сил, здоровья стоило многим людям то, что я до сих пор пользовалась чужими трудами. Я пользовалась ими и часть времени употребляла на приобретение знаний, думала, что ими я принесу потом какую-нибудь пользу, а теперь я вижу, что те знания, которые у меня есть, никому как-то не нужны, что я не умею применить их к жизни, даже хоть немножко загладить ими то зло, которое я принесла своим ничегонеделанием, — и того я не умею, не знаю, за что для этого надо взяться…
Когда я прочла Ваше письмо к тифлисским барышням, я была так рада!
Я знаю, что дело исправления книг, которые будут читаться народом, дело серьезное, что на это надо много умения и знания, а мне 18 лет, я так мало еще знаю…
Но я обращаюсь к Вам с этою просьбою потому, что, думается, может быть, любовью к делу мне удастся как-нибудь помочь своей неумелости и незнанию.
Поэтому, если возможно, Лев Николаевич, вышлите и мне одну, две таких книги, я сделаю с ними все, что смогу. Лучше другого я знаю историю, литературу…
Н. Крупская».
Вскоре Надежда Константиновна получила ответ Татьяны Львовны Толстой и посылку — объемистый том «Графа Моите-Кристо» А. Дюма.
С энтузиазмом она взялась за работу, скрупулезно сверила сытинское издание с оригиналом (французским языком она владела прекрасно), восстановила общую связь, которой в книге не было, опустила встречавшиеся там бессмыслицы. И немедленно отправила свой труд Толстому в Ясную Поляну.
Но уже в процессе работы над книгой Надежда Константиновна поняла, что это та же теория народовольцев — теория «малых дел». Тогда же она несколько раз бывала в кружках, где толстовцы дискутировали с радикалами. Уходила разочарованная, ее деятельной натуре было чуждо «толстовство» в целом, с его непротивлением злу, с его религиозным миропониманием.
В 1889 году в Петербурге открылись Бестужевские высшие женские курсы. Осенью Надежда Константиновна поступает на математическое отделение, и одновременно она слушает лекции на филологическом факультете. Здесь она знакомится со многими девушками, приехавшими из разных городов, и видит, что их мучают те же вопросы. Здесь она встретила старую знакомую, Ольгу Витмер, сестру Саши Григорьевой. Она привела Крупскую в кружок студентов-технологов, которым руководил Михаил Иванович Бруснев.
Михаил Иванович не был похож на студента. Родом из донских казаков, он, со своим простым видом, мог легко затеряться в рабочей толпе. Рабочие принимали его как своего, не чувствовали в нем интеллигентского превосходства. Бруснев был образованнейшим марксистом того времени. Его группа уже имела под своим влиянием 20 рабочих кружков Петербурга.
Надежда Константиновна трудно сходилась с людьми — мешала природная застенчивость, — но в маленькой комнатке, которую Бруснев снимал вместе с еще одним товарищем-технологом, она почувствовала себя как дома. Михаил Иванович очень скоро убедился, что перед ним не наивная курсисточка, желающая облагодетельствовать народ, а человек убежденный, готовый принести любые жертвы, если их потребует борьба. Для начала он предложил ей вступить в кружок Коробки, занимавшийся изучением этических проблем. Разбирали «Исторические письма» Миртова (Лаврова). «Письма» произвели на Надежду Константиновну громадное впечатление.
Занятия в кружке увлекли Крупскую, и она оставила Бестужевские высшие курсы, решив, что кружок ей даст больше необходимых знаний.
В кружке Надежда Константиновна впервые услышала об Интернационале, услышала имена Карла Маркса, Фридриха Энгельса, узнала, что есть целый ряд наук, разбирающих вопросы общественной жизни, познакомилась с политической экономией и увлеклась ею.
Произведения Маркса невозможно было достать, их не выдавали ни в одной публичной библиотеке. А те, что тайком привозились из-за границы, зачитывались в кружках буквально до дыр. На помощь опять пришла семья Григорьевых. Надежда Константиновна вспомнила, что несколько раз встречалась у них с Южаковым. Набравшись храбрости, пошла к известному общественному деятелю. Тот вспомнил ее, вспомнил, что во время вечеринок она всегда молчала. И вот эта милая скромная барышня с невозмутимым видом просит дать ей первый том «Капитала» Маркса. «А вы, мадемуазель, уверены, что вам действительно нужен именно Маркс?» Надя вспыхнула и, стараясь подавить смущение, ответила почти с вызовом: «И не только Маркс, но и все, что может быть полезно для понимания общественного развития». — «Ну что же, прошу».
Домой летела Надя как на крыльях. Ведь Южаков дал не только «Капитал», но и «Очерки первобытной культуры» Зибера, «Судьбы капитализма в России» В. В. (Воронцова) и «Крестьянское землевладение па Крайнем Севере» Ефименко.
Ранней весной 1890 года Елизавета Васильевна и Надежда Константиновна сняли обыкновенную деревенскую избу в Псковской губернии и все лето прожили в деревне, У хозяев не хватало рабочих рук, и Надя помогала им в поле, возилась с ребятишками. И хотя ужасно уставала с непривычки, в свободные часы все-таки читала книги, взятые у Южакова, читала взахлеб.
Начала с «Капитала», но первые две главы показались очень трудными, третья уже читалась легче: «Я точно живую воду пила. Не в терроре одиночек, не в толстовском самоусовершенствовании надо искать путь. Могучее рабочее движение — вот где выход.
Начинает вечереть, сижу с книгой на ступеньках крыльца, читаю: „Бьет смертный час капитализма: экспроприаторов экспроприируют“. Сердце колотится так, что слышно…
Марксизм дал мне величайшее счастье, какого только может желать человек: знание, куда надо идти, спокойную уверенность в конечном исходе дела, с которым связала свою жизнь. Путь не всегда был легок, но сомнения в том, что он правилен, никогда не было. Бывали, может быть, ошибочные шаги, иначе и быть не могло, но ошибки поправлялись, а движение шло широкой волной к цели…»
Осенью опять начались занятия в студенческих и марксистских кружках, и Надежда Константиновна включилась в эту работу. В те годы центром распространения марксизма был Петербургский технологический институт.
В марксистском кружке, где занималась Крупская, изучали «Капитал», другой литературы достать было почти невозможно. Как-то ей в руки попалась рукописная тетрадь «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса. Читать было мучительно, рукопись истрепалась, многие слова стерлись, не хватало целых страниц. А чтобы прочесть «Анти-Дюринг», Надежда Константиновна досконально изучила немецкий язык и не пожалела о потраченном на это времени.
Она стремилась полученные знания нести в массу рабочих, рвалась к активной работе и поэтому попросила Бруснева дать ей рабочий кружок, хотелось попробовать силы на пропагандистском поприще. Бруснев в ответ грустно покачал головой — только еще закладывались связи с рабочими, кружков было мало. Подумав, он улыбнулся: «Сведу я вас с хорошим человеком, только он народоволец. Вы попросите у него кружок, у партии „Народная воля“ много сторонников в рабочем классе, а ведь мы только начинаем. Только не дразните его своим марксизмом».
Статный, с окладистой бородой, Михаил Степанович Александров (Ольминский) насторожил Крупскую своим профессорским видом. Высказала она свою просьбу о кружке. «А к какой партии вы, собственно, принадлежите?» — спросила его жена, принимавшая участие в беседе. «Я не состою ни в какой партии, — ответила Надежда Константиновна. — Пока занимаюсь своим политическим образованием». — «А почему бы вам не вступить в партию „Народная воля“ — тогда к вашим услугам любой рабочий кружок, находящийся под нашим контролем». — «Зачем же мне вступать в партию, которая изжила себя? — забыв про советы Бруснева, прямо сказала Крупская. — Ведь социал-демократический путь куда более правилен!» — «Тогда нам с вами разговаривать не о чем», — ответила Александрова.
Когда Надежда Константиновна в кружке рассказала товарищам о своей беседе с Александровыми, больше всех смеялся Бруснев, едва выговаривая сквозь смех: «Я же вас предупреждал!» При разговоре этом присутствовал и народоволец Мещеряков, имевший связи с плехановской группой «Освобождение труда». Он нередко заглядывал к технологам «на огонек». «А почему бы вам не попробовать преподавать в воскресно-вечерней школе за Невской заставой?» Глаза Надежды Константиновны загорелись. «А как это можно осуществить практически?» Мещеряков пообещал достать рекомендательное письмо к Варгунину — на его средства существовала школа. Николай Александрович был братом Константина Александровича Варгунина, на фабрике которого отец Надежды Константиновны в Угличе вел дела. Это подавало надежду на успех.
Николай Александрович Варгунин, известный просветитель, образованный, умный человек, далекий, однако от революции, много сделал для просвещения рабочих за Невской заставой. Варгуыин постоянно интересовался школой, благодаря ему там подобрался круг прекрасных бескорыстных педагогов. Он не мог не видеть постепенного революционизирования школы, но ни разу не выразил протеста, не помешал политическому воспитанию рабочих. Как писала позднее Крупская, «он все видел и покрывал своим молчанием».
Варгунин принял ее приветливо, вспомнил, что брат с похвалой отзывался о деятельности Константина Игнатьевича в Угличе, дал ей записку к Ольге Петровне Поморской, исполнявшей обязанности заведующей школой.
Здесь, за Невской заставой, Надежда Константиновна познакомилась с замечательными людьми. Свои знания, здоровье, все свои силы и время они отдавали рабочим. За преподавание в школе они не получали ни гроша и были вынуждены днем мыкаться по частным урокам. Счастье, если некоторым удавалось получить постоянное место. И первое, что пришлось сделать самой Надежде Константиновне, — отказаться от урока при гимназии, единственного, дававшего ей постоянный заработок, так как его время совпадало с временем занятий в рабочей школе. В 1894 году ей удалось устроиться в Главное управление железных дорог.
Первой, с кем познакомил Надежду Константиновну Мещеряков, была Анна Ивановна Чечурина, впоследствии ставшая его женой. Они были ровесницами. Анна Ивановна помогла Крупской войти в студенческую группу Караваевой. В школе собралось много народовольцев — П.Ф. Куделли, Н.Л. Мещеряков, Л.М. Книпович. Они пытались и Надежду Константиновну привлечь на свою сторону. Ездить в школу ей часто приходилось вместе с Мещеряковым. Вот как он рассказывал об этом впоследствии:
«Она уже в то время была марксисткой. Познакомившись с нею, я немедленно начал упорные атаки, чтобы совратить ее в народничество и привлечь к работе в нашей группе. Она, со своей стороны, старалась склонить меня к марксизму. Нам часто приходилось ездить вместе в далеко расположенную от центра школу, и это долгое путешествие заполнялось всегда горячими спорами. Но с Надеждой Константиновной я ничего не мог сделать. Эта молодая, до последней степени скромная на вид девушка обнаружила хорошее (насколько это было возможно в то время) знание марксизма и народничества. Она умело и ловко отражала все мои атаки и немедленно переходила в наступление. Целый год воевали мы с нею таким образом. Ее упорство, ее вдумчивость уже тогда поразили меня».
Сначала Крупская присматривалась к учителям и учащимся. Здание школы напоминало фабричный корпус. Классы освещались керосиновыми лампами, обстановка классов была самая простая — скамейки, столы. Три раза в неделю, по вечерам, в школу приходили рабочие, причем только одни мужчины. Держались группами. Рядом с пожилыми бородатыми мужиками совсем молодые, недавно приехавшие из деревни парни. В то время за Невской заставой было три школы — две в селе Смоленском, мужская и женская, и одна в селе Александровском. Их посещало около тысячи человек с окрестных предприятий: Паля, мануфактуры Максвелля, суконной фабрики Торнтона, с Александровского и Семяшниковского заводов, с табачной фабрики, со склада Громова и других.
Наконец Надежда Константиновна получила небольшую группу совсем неграмотных рабочих. На первых порах не обошлось без курьезов. Она никогда не обучала взрослых людей, многие из которых годились ей в отцы, Она не понимала их манеры мыслить, смущалась, объясняла все слишком схематично. Тогда многие учителя переносили приемы детских школ на школу взрослых, мучили учеников диктовками, сочинениями.
Как-то Крупская получила диктанты. Дома стала их проверять. Раскрыла тетрадь рабочего с табачной фабрики Васильева и ахнула — одни гласные буквы, все согласные пропущены. «Ну и обучила!» Всю ночь не спала Надежда Константиновна, стараясь понять, в чем была ее ошибка.
Первый год был очень трудным. Постепенно Надежда Константиновна освоилась, ее полюбили ученики. Она была очень прямой и искренней, ее увлеченность передавалась ученикам. Скоро ее перестало удовлетворять преподавание элементарных основ грамоты. Хотелось расширить границы программы. Однажды в перерыве между занятиями в кабинете Поморской возник спор, что можно и нужно давать ученикам. Очень талантливая преподавательница, Екатерина Николаевна Щепкина, утверждала, что можно давать что угодно, лишь бы это было изложено интересно и доходчиво. «Хотите, — горячо сказала она, — следующий урок я посвящу нумизматике, и никто не уйдет!»
Действительно, два часа она так живо говорила о тонкостях науки, о которой рабочие не имели никакого представления, что те слушали не шелохнувшись. После урока кто поздравлял Щепкину, кто удивлялся, и вдруг взорвалась всегда спокойная и уравновешенная Крупская: «Как вам не стыдно играть в эту игру! Они 14 часов работали, пришли за крохами знаний, а вы самовлюбленно позируете и зря отнимаете у них время». Все изумились, от Надежды Константиновны никто этого не ожидал. «Может быть, вы предложите что-либо новое?» — спросили ее. И она действительно предложила. По четвергам в школе собирались все группы и проводили чтение с «волшебным фонарем» (так называли в те времена проекционный фонарь). Обычно читали какие-либо художественные произведения, чаще всего Толстого. Надежда Константиновна предложила вместо чтения рассказывать рабочим о разных странах. Поморская возражать не стала.
Первый доклад делала сама Крупская. Много пришлось порыться в библиотеках, заниматься ночами. Наконец наступил этот четверг. В комнату входили рабочие, удивлялись — вместо привычного «волшебного фонаря» они увидели большую географическую карту. Надежда Константиновна от волнения первые фразы произнесла почти шепотом. Но, заметив, как внимательно смотрят на нее рабочие, она постепенно успокоилась.
Первая «географическая» лекция была посвящена Швеции. Надежда Константиновна говорила не только о природе, о городах этой страны, но и о государственном строе, на примерах из жизни шведских рабочих рассказывала о классовой борьбе. Иногда она взглядывала в ту сторону, где сидели Поморская и несколько учительниц. Милая Зинуша Невзорова подмигивала ей одобрительно. Ласково кивала Аполлинария Якубова. Лицо ее противницы Щепкиной было замкнуто и непроницаемо. Вот и окончена лекция. Взглянула на часы, удивилась: на лекцию давали полтора часа, а она говорила всего 45 минут. Ольга Петровна подошла к ней, ласково обняла за плечи: «Как это вы могли так спокойно говорить?» Надежда Константиновна улыбнулась, пожала протянутые руки и быстро выбежала в соседний класс. Там, в темной комнате, она бурно разрыдалась от пережитого волнения. Но теперь она поняла — у нее есть силы, а умение и спокойствие придут.
С тех пор «география» стала еженедельным предметом. На эти занятия собиралось по 200 человек, для отвода глаз открывали учебники географии, а затем шли рассказы о жизни и борьбе рабочих в европейских странах, об английском парламенте, о роли машин и пр.
На другой год Надежда Константиновна попросила дать ей более сильную группу. Здесь были и молодые грамотные ребята, хотевшие получить побольше знаний, и пожилые рабочие, малограмотные, желавшие больше узнать о жизни. Между ними были и такие рабочие, которых уже высылали из Петербурга.
На занятия люди приходили прямо от станка, не успев даже переодеться и отдохнуть. И если лектор читал скучно и однообразно, учащиеся часто засыпали…
Редко все ученики дотягивали до конца учебного года, уже после рождества даже у лучших учительниц группы таяли.
Среди учеников Надежды Константиновны было много текстильщиков. Почти все они были с притуплённым слухом, сплошь безграмотные, и заниматься с ними было особенно трудно. Надежда Константиновна решила познакомиться с обстановкой, в которой работают ее ученики. С одной из учительниц отправилась она однажды на фабрику. Ходили долго из одного цеха в другой, рабочие тут же, не отходя от машины, объясняли им производственный процесс. Шум в цехах не давал возможности хорошенько разобраться, кругом стояла густая пыль, было душно, свет еле пробивался через грязные окна. Надежда Константиновна и ее спутница едва протискивались через узкие проходы между станками, рабочие с недоумением рассматривали двух молоденьких женщин, которые всем интересовались.
Крупской казалось, что у нее не хватит сил пройти через этот ад. А ведь в таких условиях надо работать 10–12 часов! И как-то совсем по-другому стала смотреть Крупская на своих учеников, когда они, склонившись над тетрадкой, старательно выводили заскорузлыми пальцами буквы.
Однажды возвращались домой втроем: Крупская, Чечурина и Мещеряков. Разговор велся вокруг школьных дел. «А ты попробуй, Надюша, возить им книги из читальни, — сказала Чечурина. — А то читают всякую чушь вроде „Хождения богородицы по мукам“. Можно в городской библиотеке абонемент взять, 75 копеек на пять книг». Надежда Константиновна загорелась. На следующем уроке собрали деньги, рабочие давали свои трудовые копейки спокойно — на книги не жалко, меньше пропьешь. Школа пыталась бороться и с этим бичом городских окраин.
Долго выбирала Крупская первые книги по абонементу. Принесла свои самые любимые: Толстого, Тургенева, Жюля Верна. С нетерпением ждала отзывов. Через несколько уроков подошел к ее столу пожилой рабочий, взявший «Войну и мир», положил книгу и с какой-то даже обидой сказал: «Чепуха какая-то, это на диване развалясь читать. Нам это не подходит». Надежда Константиновна растерялась — Толстой не подходит. Но как она ни убеждала ученика, все было напрасно, — «длинно, непонятно, чуждо». Зато на «Спартака» Джованьоли, Жюля Верна и «Двенадцатый год» Мордовцева организовалась целая очередь. 18-летний паренек Николай Стремнев, получив книгу Жюля Верна «80 тысяч километров под водой», обхватил ее и так с блаженной улыбкой просидел все уроки. Появился в классе он только через две недели. «Ты что, болел?» — «Да нет, — смущенно ответил он, — времени мало, а я два раза книжку прочитал».
Очень нравилась рабочим «История одного крестьянина» Эркмана-Шатриана. С книгой этой вышла серьезная неприятность. Инженер застал рабочего Сергеева за чтением, просмотрел книгу, а там, на полях, против места, где говорилось о казни Людовика XVI, кто-то написал: «Вот и с нашим надо бы так расправиться». Инженер пошел к Варгунину, и тому с большим трудом, используя все связи, удалось замять дело.
Среди учеников Надежды Константиновны встречались люди большого таланта, ищущие справедливости, стремящиеся «докопаться до корня». Как-то, проверяя с Поморской сочинения, на одной из работ она увидела эпиграф: «Крестьянина… деревни Терпигорева, Неелова, Горелова, Неурожайки тож». В классе на возглас Поморской: «Ого, вы Некрасова читали!» — Фунтиков, высокий и стройный рабочий, заявил, что каждый должен читать Некрасова, и не читают только потому, что мешают капиталисты. Тема «капиталисты и рабочие» была излюбленной темой Фунтикова, он ухитрялся вклеить ее, даже пересказывая пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке». Иногда эта тема подводила его. Так, когда праздновали десятилетний юбилей общественной деятельности Варгунина, Фунтиков прочел свои стихи, где были такие строки: «Ты эксплуатируй-то эксплуатируй, но помни свои задачи по отношению к рабочим». Получился конфуз. Попечители негодовали, а юбиляр смеялся до слез.
Вечерне-воскресная школа воспитывала в рабочих атеистов. Группу преподавателей, которая вела антирелигиозную пропаганду, возглавляла Л.М. Книпович, к ней примыкали П.Ф. Куделли, Н.К. Крупская, А.Л. Катанская, А.А. Якубова, 3.П. Невзорова. Вести пропаганду нужно было очень тактично и умело, так как многие рабочие, верившие в бога, были совсем малограмотны.
Особенно удачно проходили уроки географии, где легче было объяснять рабочим философские проблемы, пользуясь конкретными примерами из естествознания и астрономии. Знакомство с естественными науками влияло революционизирующе на сознание учеников.
Все ученики обязаны были посещать уроки закона божия. Но из группы Крупской никто не ходил. Священник устраивал скандалы, жаловался начальству. Могли официально закрыть группу. И Надежда Константиновна уговорила учеников ходить на закон божий по очереди. Стали ходить по два человека, на занятиях спорили с попом. А потом, смеясь, говорили друг другу: «Невтерпеж ведь. Спорить нельзя, а чего он несет! С Дарвином спорил. Брось, говорит, курицу в воду, разве у нее вырастут перепонки?» Учение Дарвина стало очень популярно в школе после прекрасных лекций по естествознанию, которые читал Б.А. Витмер.
В апреле 1891 года Надежда Константиновна впервые участвовала в большой демонстрации, это были похороны публициста и общественного деятеля Николая Шелгунова, человека, пользовавшегося у молодежи высоким авторитетом. К его голосу прислушивались с особенным вниманием, как к голосу человека, много испытавшего и сохранившего неизменную верность убеждениям своей молодости. В этих похоронах принимали участие сестры Ленина — Анна Ильинична и Ольга Ильинична.
В молчании двигалась бесконечная процессия по улицам столицы. Рядом со студенческой молодежью, с интеллигенцией здесь можно было видеть многочисленные группы рабочих. Незадолго до смерти писатель получил адрес от петербургских рабочих, где говорилось: «Мы поняли, что нам, русским рабочим, подобно рабочим Западной Европы, нечего рассчитывать на какую-нибудь внешнюю помощь, помимо самих себя, чтобы улучшить свое положение и достигнуть свободы».
Вслед за гробом рабочие несли венок, на красной ленте которого переливались слова надписи, составленной самими рабочими: «Н. В. Шелгунову, указателю пути к свободе и братству».
Идя в толпе с другими товарищами по кружку, Надежда Константиновна всем своим существом чувствовала, какую силу представляют люди, захваченные общей идеей, единым порывом. Чувствовала себя частицей огромного и сильного целого.
«СОЮЗ БОРЬБЫ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ РАБОЧЕГО КЛАССА»
Учительствуя в школе за Невской заставой, Надежда Константиновна продолжала участвовать в работе марксистских кружков. У Бруснева она близко познакомилась с лучшими представителями рабочего класса — Н. Богдановым, Ф. Афанасьевым, В. Шелгуновым и другими. Ткач Федор Афанасьев был одним из организаторов кружка за Обводным каналом. Собирались в его маленькой комнатке на четвертом этаже доходного дома для рабочих. Сухой кашель прерывал его речь, а тонкие нервные пальцы выдавали многолетнюю привычку управляться с хлопчатобумажной нитью на ткацком станке. Его жизнь была посвящена одному делу — пробуждению сознания рабочего класса, борьбе за его организацию. Несмотря на слабое здоровье, у этого человека был неисчерпаемый запас энергии. Он был полон планов, организовывал кружки, кассы взаимопомощи, использовал каждое событие фабричной жизни, каждый номер газеты, чтобы указывать рабочим на их интересы и призывать их к объединению, к борьбе за отстаивание своих интересов. Он был одним из активнейших организаторов первой в России маевки, которую провела группа Бруснева 1 мая 1891 года.
Около двухсот рабочих собралось в овраге за Нарвской заставой, в глухом и безлюдном месте. Первым поднялся на импровизированную трибуну, которой служил пень, кузнец Егор Афанасьев. Он призывал к политическому единению для борьбы за социалистические идеалы. Затем выступили рабочий с завода Лесснера Богданов, еще рабочий. И вот к трибуне подошел Федор Афанасьев. Он говорил глухо, часто кашлял, но какой страстью и гневом дышали его слова: «Товарищи! Мы видим, что все наши страдания происходят от существующего экономического строя, дающего широкий простор для произвольной кулаческой эксплуатации, который надо сменить на более лучший и справедливый социалистический строй. Но для того чтобы осуществить на деле такой экономический порядок, нам необходимо приобрести политические права, которых мы в настоящее время не имеем…»
Эти четыре речи были напечатаны в следующем году Г.В. Плехановым.
Бруснев в 1892 году был арестован и осужден на шесть лет тюрьмы. Молодая организация получила тяжелый удар. Но она оказалась достаточно крепкой, выдержала его. На пасху участники ее встретились у Степана Радченко, чтобы создать новую группу. Собрались люди, уже хорошо знавшие друг друга, — Василий Шелгунов, Глеб Кржижановский, Семен Фунтиков, Герман и Леонид Красины, Василий Старков, Петр Запорожец, Иван Радченко. Вместе пришли учительницы Смоленских классов — Надежда Крупская, сестры Софья и Зинаида Невзоровы, Аполлинария Якубова. Степан Радченко отчитал Зрительниц за неконспиративный совместный приход. «Полно, полно, — оправдывалась Софья Павловна, — сейчас на улицах все компаниями, на нас и внимания никто не обратил».
В уютной квартирке пахло ванилью, свет лампы ложился на праздничный стол, но лица собравшихся были серьезны.
В этот вечер еще раз проверили и установили явки, решили, кто каким руководит кружком, где собираются. Задача учительниц и учеников воскресной школы была вербовать в кружки наиболее сознательных рабочих. Именно в 1893/94 году появляются в классах такие замечательные люди, как Иван Бабушкин, братья Бодровы, Грибакин и другие, — будущие члены «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».
Иван Васильевич Бабушкин попал в группу Лидии Михайловны Книпович — образованного человека, опытного, закаленного бойца. Он приглядывался к рабочим, прощупывал их, стараясь отобрать тех, кто более развит и настроен по-боевому. Школа пользовалась хорошей славой среди рабочих Питера. В группу Крупской приезжал из-за «географии» даже рабочий с Путиловского завода.
Вырастал совершенно новый тип рабочего. Этот новый рабочий умел и не боялся бороться за свои права. Споря с управляющим или мастером, он свободно оперировал такими понятиями, как «интенсивность труда», «эксплуатация» и т. д.
Между учителями и учениками установились совсем товарищеские отношения. «Ученики были на подбор, — писала Надежда Константиновна, — и о многом мы с ними говорили. Потом все в разные сроки были арестованы, все вошли в движение. Мы по вечерам обычно запирали парадную дверь на ключ, оставляя открытым лишь черный ход, и таким образом бронировались как от могущего внезапно приехать инспектора, так и от непрошеных посетителей.
Внутреннюю охрану ученики взяли на себя. „Сегодня ничего не говорите, — предупреждает кто-нибудь из учеников, — новый какой-то пришел, не знаем его еще хорошенько, в монахах, говорят, ходил“. И не только меня предупредили ученики. „Черного того берегитесь, — говорит Лидии Михайловне Книпович пожилой религиозный рабочий, — в охранку он шляется“.
В конце концов мы знали все, что делается на тракте: какая партия ведет работу в рабочей массе, как рабочие к ней относятся, как на нее реагируют, что им в ней нравится, что не нравится. Когда стали выходить листки, мы получили через школу — ничего даже не спрашивая — самые подробные сведения о том, как они были [[распространены и какое впечатление произвели».
Уроки Надежды Константиновны пользовались большим успехом. Один из рабочих, впоследствии видный революционер В.А. Шелгунов, так рассказывал о ее работе в школе: «…Я познакомился с Надеждой Константиновной на вечерних курсах для рабочих, где она читала курс русской литературы, причем она всегда выбирала таких авторов, которые больше всего говорили о положении рабочих и крестьян. Мне особенно хорошо запомнилась ее лекция о Некрасове, в которой она говорила о том, как крестьян эксплуатировали помещики и угнетало царское правительство. Надежда Константиновна на своих занятиях всегда говорила очень простым языком, так что рабочие как-то особенно хорошо чувствовали на ее лекциях. Много было в вечерних школах учительниц, но лекции Надежды Константиновны особенно охотно посещались».
Начинался подъем революционного рабочего движения, и в связи с этим раздробленность отдельных кружков, отсутствие единой сплоченной организации профессиональных революционеров, наличие различных идейных течений стали особенно чувствоваться. Одним из них было особое течение, проповедовавшее механистическую точку зрения на ступени общественного развития, отрицавшее революционную диалектику марксизма. Бороться со сторонниками «механистичности» было очень трудно. Произведения Маркса, кроме первого тома «Капитала», никто не читал, даже «Коммунистический манифест» не видели, он не был переведен на русский язык.
В кружках живо обсуждался вопрос о рынках. Этот вопрос стоял в тесной связи с общим вопросом понимания марксизма. По рукам ходила тетрадка «о рынках», в которой были изложены взгляды питерского марксиста, технолога Германа Красина. Надежда Константиновна его очень хорошо знала, они были в одном кружке. Тетрадка побывала во многих руках.
Надежда Константиновна тоже внимательно прочла заметки и возражения, написанные на полях убористым и четким незнакомым почерком. Товарищи объяснили ей, что все возражения сделаны очень знающим марксистом, недавно приехавшим с Волги, и Надежде Константиновне захотелось поближе познакомиться с этим приезжим, узнать его взгляды.
Позднее Надежда Константиновна вспоминала:
«В разгар этих споров приехал в Питер Ленин. Он хорошо знал Маркса и Энгельса, был по части Маркса начитан куда лучше, чем питерские марксисты, продумал вопрос о связи города и деревни до конца, к вопросу о развитии капитализма в России подходил широко, не суживал вопроса, подходил с точки зрения революционера. Он сейчас же связался с нашей марксистской верхушкой, связался и с группой Струве, ввязался в спор о рынках, о путях развития.
Летом 1894 года была написана и издана нелегально его книжечка „Что такое „друзья народа“. Эта книжечка особо подчеркивала цели борьбы, революционное значение классовой борьбы, роли пролетариата, недопустимость узкого понимания марксизма, давала картину общественного уклада в целом.
Эта книжка („желтенькие тетрадки“), изданная нелегально, в небольшом числе экземпляров, распространение которой требовало большой конспирации, сыграла тогда громадную роль. Я помню, что все мы переживали, когда Ильич зачитывал ее нам…“.
[1]
В конце февраля, на масленицу, у инженера Роберта Эдуардовича Классона произошла встреча питерских марксистов с приезжим. Устроили блины, благо предлог был удачен. Пригласили Надежду Константиновну Крупскую с Зинаидой Невзоровой.
Этот вечер Надежда Константиновна запомнила навсегда. День выдался морозный, дул холодный ветер с Невы, солнце казалось ярким малиновым шаром, медленно опускавшимся за горизонт. Надежда Константиновна торопилась: после занятий надо было забежать домой, предупредить мать, что задержится поздно, ведь ехать приходилось на окраину — семья Классона жила на Охте.
Разрумянившаяся, с выбившейся из-под шапочки прядью пушистых волос, вошла она в квартиру Классона. Ее встретили радостными возгласами, почти все были в сборе.
Владимир Ильич в первый момент показался всем старше своего возраста — позднее за ним укрепилась партийная кличка „Старик“. Держался он несколько скованно, напряженно, больше слушал и молчал. Надежда Константиновна тоже мало принимала участия в споре, но внимательно прислушивалась к каждому слову. Ульянов приехал договориться с петербургскими марксистами, однако разговор не получился. Многие из присутствовавших колебались, боялись открытой борьбы. В ответ на чье-то предложение участвовать в комитетах грамотности зло и сухо прозвучал смех гостя, и в наступившей внезапно тишине раздался непримиримый ответ: „Ну что ж, кто хочет спасать отечество в комитетах грамотности, что ж, мы не мешаем“. Все почувствовали себя неловко. Надежда Константиновна сразу поняла, что этот человек не будет колебаться, что он ясно видит цель и пути борьбы, что он наметил программу действий, которую будет выполнять, не жалея сил. Впервые революция показалась ей близкой и возможной. Нет, не дети и внуки, а они, те, кто сидит сейчас в этой комнате, будут совершать революцию. Видно, те же чувства испытывали многие присутствовавшие.
На этой встрече так ни о чем и не договорились. Возвращались поздно. Товарищи делились впечатлениями, больше всего говорили об Ульянове, и Надежда Константиновна впервые услышала о замечательной семье, о трагической гибели его старшего брата Александра. И чисто по-женски пожалела, что не нашлось возможности сказать ему что-нибудь теплое, сочувственное. Сразу стала понятна его непримиримость и кажущаяся суровость. Уже дома, рассказывая о встрече матери — от нее у Нади не было секретов, мать была ее лучшим другом, — она по-новому для себя открыла Владимира Ильича. Вспомнила, что несколько раз встретились неожиданно нх взгляды.
Быстро прошло лето. Осенью на квартире у того же Классона собрался цвет петербургских марксистов — Ульянов читал свою новую работу „Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?“. Слушали с напряженным вниманием. Даже те, кто еще не совсем отошел от народничества, понимали, что эта работа подытоживает целый этап в русском революционном движении. Владимир Ильич блестяще доказал, что к концу XIX века народничество из революционного переродилось в либеральное. Бережно относясь к опыту народников 70-х годов, которых он глубоко уважал за мужество, героизм и революционную закалку, Владимир Ильич показал, что либеральные народники стали идеологами мещанства и мелкой буржуазии. Он обрушился на теорию народников о героях, делающих историю, показав, что подлинный творец истории — народ.
С большим трудом книгу гектографировали, и „желтенькие тетради“ ходили по рукам. Замечательная теоретическая работа распространялась без подписи.
Очень скоро Надежда Константиновна выяснила, что ее лучшие ученики ходят в кружок Владимира Ильича. Как-то после занятий, собираясь домой, она увидела в коридоре Бабушкина. Иван Васильевич взял из ее рук пачку книг. „Я помогу вам донести до конки“. Полторы версты шли медленно, Бабушкин рассказывал о руководителе кружка. „Ох и умен наш лектор! Все объясняет так понятно и всегда старается вызвать спор. Так не только знания приобретешь, но и научишься речи произносить“. — „Да вы и так неплохо их произносите“, — засмеялась Надежда Константиновна.
Через несколько дней, придя в Публичную библиотеку, чтобы подготовиться к лекции о Некрасове, она увидела за одним из столов знакомую фигуру Ульянова.
О многом они переговорили в тот вечер, идя из библиотеки. Под влиянием рассказов Надежды Константиновны о своих подопечных Владимир Ильич захотел пойти на занятие в Смоленскую школу. По воспоминаниям современников, Ленин был на уроке Прасковьи Францевны Куделли.
Учительницу поразило лицо незнакомца, очень живое, подвижное, с огромным лбом и умными внимательными пазами. По нему сразу можно было судить о впечатлении которое производил урок. Вот он слушает с интересом, кивает, удивился и вдруг заскучал.
Надежда Константиновна, отвечая в марте 1938 года на вопросы заведующего залом Ленинградского филиала Центрального музея В.И. Ленина, писала: „Бывал ли Владимир Ильич в Смоленской школе… — не знаю, я читала это в воспоминаниях, но сама свидетельницей его посещений не была и от него о них не слыхала…“
В апреле 1895 года Владимир Ильич провел совещание с группой учительниц воскресной школы. Говорили о путях и методах революционной пропаганды. Внимательно слушал Владимир Ильич рассказы о рабочих. Для него не было мелочей. Так, его заинтересовал разговор о сочинениях рабочих на тему „Моя жизнь“, о которых рассказала Анна Ивановна Чечурина. Это были подлинные человеческие документы, в каждом были яркие картинки крестьянского и рабочего быта. Позднее он попросил давать ему эти сочинения.
Договорились в этот вечер на будущее: не устраивать никаких общих чаепитий и интеллигентских перебалтываний, встречаться только в крайних случаях, внимательно следить, чтобы не привести „хвост“. Слежка тогда была ужасная, многие дворники состояли агентами охранки.
Владимир Ильич очень скоро убедился в острой наблюдательности Надежды Константиновны, умении подмечать характерные мелочи и в быту, и в поведении, и в настроении рабочих. Однажды он попросил ее с кем-нибудь из учительниц сходить в рабочие общежития, собрать материал для листовок. Появляться в рабочих районах интеллигентам было опасно, это сразу привлекало внимание охранки. Поэтому Надежда Константиновна и Аполлинария Якубова оделись под работниц.
В огромном мрачном здании общежитий они чуть не задохнулись. Затхлый, спертый воздух, грязные, затянутые паутиной окна. Нары в два этажа. Из кухни тянет перепревшими щами. Усталые работницы без сил лежат на нарах, тут же стирают. Еще страшней в семейном общежитии. Одну семью от другой отделяют только ситцевые занавески. Смрад, запах пеленок, неумолкающий гул голосов. О каком отдыхе, о каком самоусовершенствовании может идти тут речь? Надежда Константиновна и Аполлинария Александровна переходили из комнаты в комнату, якобы разыскивая свою знакомую. В общей кухне раскрасневшаяся усталая кухарка сидела около огромной русской печи, где стояли многочисленные чугуны. Каждая семья платила кухарке два рубля, чтобы следила за готовкой. „А эти-то чугуны чуть теплые“, — заметила Крупская. „А тебе что? — вскинулась кухарка. — Куда я их, на голову, что ли, поставлю? Ничего, за рубль и так похлебают“.
Вечером в скромную квартирку Крупских на Старо-Невском пришел Владимир Ильич. Надежда Константиновна представила его матери. Подробно рассказала ему Надя о посещении общежитий. „Вы даже не представляете себе, как это важно! — воскликнул Владимир Ильич. — Чтобы наша агитация доходила до сердца рабочего, мы должны знать его жизнь досконально“. Все сведения, собранные Крупской и членами кружка Ульянова, легли в основу листовок, написанных Владимиром Ильичей.
Ленин и рабочие… Те, ради счастья которых он жил и боролся… Сколько исследований, книг, статей будет написано об этом! Но никому не дано сказать лучше, точнее, чем скажет Надежда Константиновна в письме автору книги „Невская застава“ Н.П. Паялину: „…Не удался образ Ленина. Он не только излагал биографии Маркса и Энгельса и улыбался кончиками губ, он заразительно смеялся, он был страстным пропагандистом, он хотел вооружить рабочих теми знаниями, которые он почерпнул у Маркса и Энгельса, просто, ясно изложить рабочим самую суть учения Маркса, убедить их, что добиться социализма может только рабочий класс, если соорганизуется как следует для борьбы.
Ильич умел раскрывать рабочим глаза на связь учения Маркса с их повседневной жизнью, учил перекидывать мост между теорией и практикой“.
[2]
И сама Крупская, те, кто шел рядом с ним, впитывали это ленинское отношение к рабочим, учились у него умению понимать самых забитых, отсталых и поднимать их до высот социалистического сознания.
А тогда, в уютной квартирке Крупских, сидя за столом, Владимир Ильич слушал рассказы Надежды Константиновны и сам впервые за долгое время разговорился: ему очень понравилась мать Крупской — Елизавета Васильевна, и он подробно рассказывал о своей семье, о горячо любимом Саше, о том, как совсем недавно схоронил здесь, в Питере, свою младшую сестру Ольгу, которой едва минуло 19 лет. Очень талантливая девушка, удивительным трудолюбием ее восхищался Владимир Ильич, она готовилась к поступлению в Стокгольмский университет.
Владимир Ильич стал заходить в эту квартиру почти каждое воскресенье, тем более что он сам жил неподалеку, в переулке возле Московского вокзала. „Я жила в то время на Старо-Невском, — вспоминает Крупская, — в доме с проходным двором, и Владимир Ильич по воскресеньям, возвращаясь с занятий в кружке, обычно заходил ко мне, и у нас начинались бесконечные разговоры. Я была в то время влюблена в школу, и меня можно было хлебом не кормить, лишь бы дать поговорить о школе, об учениках, о Семянниковском заводе, о Торнтоне, Максвелле и других фабриках и заводах Невского тракта. Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт, жизнь рабочих, по отдельным черточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, найти то, за что можно ухватиться, чтобы подойти к рабочему с революционной пропагандой“.
Но однажды Владимир Ильич исчез, исчез тогда, когда была подготовлена его поездка за границу. Он не пришел в библиотеку, не было его на встрече со Старковым и Ванеевым. Глеб Максимилианович Кржижановский вечером приехал в школу. Отозвав в сторону Надежду Константиновну и Зинаиду Павловну, сказал: „Старик“ заболел, началось воспаление легких, надо организовать уход. А то он лежит в своей комнатушке один». На другой день они вместе, захватив корзиночку с едой, отправились в знакомый переулок близ Московского вокзала.
Владимир Ильич обрадовался их приходу. Хозяйственная Зина сразу принялась хлопотать, готовя ужин. Надя, присев у постели, выкладывала новости, рассказывала о работе, о товарищах. Несколько дней положение было тяжелым. Надежда Константиновна, сестры Невзоровы, Якубова бывали у Владимира Ильича ежедневно. Когда состояние больного улучшилось, как-то само собой получилось, что ходить стала одна Надежда Константиновна. Она читала ему газеты, вместе они переводили немецкие статьи.
Однажды, входя в квартиру, Надежда Константиновна услышала в комнате Владимира Ильича незнакомый женский голос, она нерешительно остановилась и совсем смутилась, когда хозяйка квартиры объяснила: «Матушка к ним приехали». У кровати Владимира Ильича сидела очень миловидная пожилая женщина с черной кружевной наколкой на совсем седых волосах. При первом же знакомстве возникла между Марией Александровной и Надеждой Константиновной та взаимная симпатия, которую они пронесли через долгие годы.
После выздоровления Владимир Ильич собрался в Женеву к Плеханову. Он настаивал, что связи на время его отъезда должны быть переданы совершенно «чистому» от слежки человеку. Долго обсуждали все кандидатуры и выяснили, что только за Надеждой Константиновной никогда не было никакой слежки. «В контакт с полицией не входила, — улыбнулся Сильвин. — Что ж, принимайте дела, Надежда Константиновна».
Это заседание активных членов будущего «Союза борьбы» состоялось в Царском Селе в скромной комнатке Сильвина, который давал уроки в семье известного писателя Гарина-Михайловского. Собралось шесть человек, на встречу ехали поездом в разных вагонах, как совершенно незнакомые люди.
Владимир Ильич давал последние советы, целый час он учил Надежду Константиновну шифровать письма и документы.
Поездка Владимира Ильича за границу имела большое значение. Социал-демократы в России хотели установить более тесный контакт с группой «Освобождение труда».
Летом 1895 года целая группа учительниц вечерне-воскресной школы поселилась в деревнях недалеко от станции Валдайка. Надежда Константиновна с матерью, семья Книповичей, Караваевы жили рядом. В соседней деревне сняла избу распорядительница школы О.П. Поморская. С сердечной теплотой до конца жизни вспоминала Надежда Константиновна эти месяцы, прошедшие в простом труде, в тесном общении с близкими по духу людьми. Хозяйство взяли на себя Лидия Михайловна Книпович, и у нее завязались обширные связи с крестьянами. Надежда Константиновна любила слушать долгие, неторопливые разговоры, которые умело вела Книпович с самыми разными людьми, — о доле женщин, о видах на урожай, о религиозных праздниках («Как никто умела Лидия Михайловна разоблачать „поповский дурман“), о том, как часто болеют и умирают дети. По инициативе неугомонной Лидии Михайловны организовали школу для ребятишек окрестных деревень. Единственный раз в жизни удалось Надежде Константиновне осуществить свою мечту — поработать сельской учительницей. Сколько души, желания, труда, знаний вложили в дело преподаватели, такую тягу к грамоте проявили учащиеся, что за короткое лето успели два десятка девчонок и мальчишек научиться и читать, и считать и писать. Их безграмотным родителям это казалось чудом, и они не знали, как благодарить „городских“ учительниц.
В начале сентября вернулся из-за границы Владимир Ильич. Его ждали не только товарищи. Полиция уже не спускала с него глаз. Через день после его приезда к Надежде Константиновне пришла двоюродная сестра. Сидели, разговаривали о петербургских новостях. „Знаешь, Наденька, интересный сегодня ночью на дежурстве случай был, — рассказывала Елена (она служила в адресном столе). — Сижу я, читаю книжку. Вдруг во втором часу входит господин, показывает мне полицейский значок и просит картотеку на букву У. Хвастает: „Выследили вот важного государственного преступника Ульянова — брата его повесили, — приехал из-за границы, теперь от нас не уйдет“. Ко всему была готова Надежда Константиновна, и все-таки сердце замерло. С трудом дождалась ухода гостьи, оделась и вышла. В голове была одна мысль: „Успеть предупредить!“ — „Не надо волноваться, — сказал Владимир Ильич. — Этого можно было ждать, да ведь улик-то у них пока нет. Постараемся не дать им повода для ареста“.
Работа продвигалась семимильными шагами. По инициативе Владимира Ильича все марксистские кружки Петербурга были объединены в единую социал-демократическую организацию, принявшую в декабре название „Союз борьбы за освобождение рабочего класса“. В руководящее ядро „Союза“ вошли: А.А. Ванеев, П.К. Запорожец, Г.М. Кржижановский, Н.К. Крупская, Ю.О, Мартов, Л.Н. Потресов, С.И. Радченко, В.В. Старков. Возглавил группу В.И. Ульянов.
Одной из первых организованных „Союзом“ забастовок была забастовка 500 ткачей фабрики Торнтона, вспыхнувшая в ноябре 1895 года.
„Союз“ распространил две листовки, обращенные к забастовщикам: „Чего требуют ткачи“ и написанную Ульяновым „К рабочим и работницам фабрики Торнтона“.
В распространении листовок принимали участие и рабочие, и члены „Союза“, интеллигенты. Так, листок к рабочим Семянниковского завода, переписанный от руки печатными буквами, распространял Бабушкин. Вечером он рассказывал Надежде Константиновне: „Не очень ладно получилось. Два листка неудачно бросил, сторожа подняли, а другие два попали в надежные руки, их стали читать и передавать товарищам“.
Надо было искать типографию, и она нашлась. Помогли народоволки — Л.М, Книпович и П.Ф. Куделли. Они имели связь с. небольшой нелегальной типографией на Лахте. Благодаря Лидии Михайловне Книпович там были напечатаны ленинская брошюра „О штрафах“ и ряд других социал-демократических изданий.
„Союз“ решил создать свой печатный орган — „Рабочее дело“.
Номер готовили очень тщательно. Владимир Ильич написал основные статьи и редактировал весь материал до последней строки. Дали статьи Запорожец, Кроликов, рабочий с Торнтона и многие другие. 8 декабря собрались у Надежды Константиновны, чтобы прочесть уже готовый экземпляр.
„Рабочее дело“ было переписано в двух экземплярах. Каким счастьем сияли глаза присутствующих, каждому хотелось самому еще и еще прочесть статьи, проверить впечатления от материала. Один экземпляр Ванеев унес, а другой остался у Надежды Константиновны.
В этот вечер в Дворянском собрании был большой студенческий бал. Решили использовать его для встречи с руководителями студенческих кружков. „Да и повеселимся заодно, все-таки молодость проходит“, — пошутил Михаил Сильвин. Надежда Константиновна плохо себя чувствовала и не смогла пойти. Владимир Ильич обещал ждать ее на следующее утро в читальне.
Утром в читальню он не пришел. Надежда Константиновна, еще ничего не подозревая, отправилась к Ванееву за журналом. Подходя к дому, заметила мужскую фигуру в подворотне, но отступать было поздно, и она позвонила. Открыла хозяйка квартиры и, даже не ответив на приветствие, бросила: „Съехал он, еще вчера“. И захлопнула дверь. Спиной чувствуя слежку, Крупская медленно, не спеша шла по улице. Что ж, к Чеботаревым она может зайти, ведь он ее сослуживец по Главному управлению железных дорог, а что он также знакомый Ульянова, полиция, возможно, не знает, Владимир Ильич и у Чеботаревых не появлялся. Стало ясно — арест. Надежда Константиновна вернулась домой и, стараясь не выдать матери своего горя, волнения, спокойно пообедала. Затем, взяв экземпляр „Рабочего дела“ и другие документы, пошла к своей гимназической подруге Нине Герд. Дом директора гимназии был надежным убежищем, а Нина разделяла взгляды Крупской, хотя и не состояла в „Союзе“.
Вечером собрались у „Булочкиных“ — сестер Невзоровых. Удалось установить, что арестовано все руководство „Союза“. „Надо продолжать работу, — решительно сказала Крупская. — Пусть полиция поймет, что нас много, что арестованные не одиноки и нельзя приписать им одним все антиправительственные действия“.
Всю ночь она не спала. Она никогда не плакала в трудную трагическую минуту. Брала себя в руки. Работать, только работать.
В школе перед началом занятий к ней подошел Бабушкин. Он незаметно отозвал ее под лестницу. Передав листок, написанный рабочими по поводу ареста группы товарищей, шепотом сказал: „Надежда Константиновна, срочно надо размножить листок и немедленно распространить“. После занятий, поздно вечером, она отправилась на квартиру Степана Ивановича Радченко. Там собрались остатки группы. Листок прочитали вслух. Начали обсуждение, некоторые возражали: „Разве можно печатать этот листок — он ведь написан на чисто политическую тему“. Большинство решило листок печатать, так как он выражал настроение и волю рабочих.
Хотя все основное ядро группы оказалось в тюрьме, работа не замирала. Связь с арестованными быстро установилась самая тесная. Переписка шла шифром, использовались книги. Шифр наносили молоком между строк, все сходило очень хорошо, провалов не было.
В тюрьме центром сношений с волей был Владимир Ильич. Передачи ему носили Анна Ильинична и Мария Александровна. Он запрашивал много книг и справочного материала. В тюрьме он продолжал работу над своим трудом „Развитие капитализма в России“. Передавала через Анну Ильиничну ему книги и Надежда Константиновна. Почти всегда в книгах были зашифрованные письма делового содержания. Но часто она вкладывала письмо и от себя — она очень волновалась за Владимира Ильича, очень любила его, и ей хотелось теплым словом скрасить его пребывание в тюрьме, в одиночке,
Владимир Ильич в письмах к товарищам почти каждый раз спрашивал, как дела у „Миноги“, не случилось ли что с „Рыбой“.
[3]
Наконец, в одном из писем он просил Надежду Константиновну прийти в определенное время и стоять на тротуаре против тюремных окон. Он заметил, что, когда заключенных выводили на прогулку, из окна лестничной клетки хорошо просматривается тротуар противоположной стороны Шпалерной улицы.
Несколько дней подряд Надежда Константиновна приходила к тюрьме. Прохожие недоуменно оборачивались при виде одинокой фигуры девушки, стоявшей против тюремного здания. Надежда Константиновна, ни на кого не обращая внимания, напряженно вглядывалась в тюремные окна. Мелькали какие-то лица, но Владимира Ильича она так и не увидела ни разу. Случилось, как нарочно, что в эти дни заключенных за какие-то нарушения на прогулки не выводили.
В мае 1896 года по заданию „Союза борьбы“ Надежда Константиновна выезжала на юг — в Киев и Полтаву. Шла подготовка к созыву I съезда РСДРП.
В Киеве она должна была повидаться с Верой Кржижановской и Тучацским и договориться о подготовке к созданию нелегальной газеты. Сначала Надежда Константиновна поехала в Полтаву, так как там жила ее тетя и появление ее в городе легко было объяснить желанием повидать родственников. Здесь, в Полтаве, Крупская встретила большую группу социал-демократов — Тучапского, Румянцева, Лурье, Саммера. Провела целый ряд совещаний и договорилась обо всем. Неожиданно пришло письмо от Якубовой, Аполлинария Александровна сообщала, что стачка текстильщиков приближается, обещает быть активной, и просила вернуться в Питер.
Сразу по приезде Надежда Константиновна, только переодевшись с дороги, отправилась в „штаб-квартиру“ к Степану Радченко, где застала необычную картину — на окне сидел представитель Черниговской губернии — Ленгник, у стола — Тахтарев, несколько человек из петербургского „Союза“ ходили по комнатам и громко разговаривали. Степан Иванович, обычно скрупулезно требовавший выполнения правил конспирации (не подходить к окнам, не шуметь, не ходить группами), сейчас ни на что не обращал внимания. Стачка текстилей объединила все социал-демократические группы. Обсуждали, как и где печатать листовки, как их распространять.
„Наконец! Наконец-то! — воскликнул Степан Радченко. — Новости у нас плохие — типография в Лахте разгромлена. Лидия Михайловна, ее брат и Зина Невзорова арестованы. Там нашли также одиннадцать адресов, по которым рассылалась отпечатанная литература“. Надежда Константиновна сразу решила: „Еду на Валдайку, к Книповичам, надо спасти семью и, что можно, сделать“. Радченко и все присутствующие запротестовали — ехать к Книповичам — наверняка влететь, там шпиков видимо-невидимо. „Я не могу оставить их в беде, попробую, вид у меня самый дачный сейчас — загорела на юге“.
Выйдя из поезда, Надежда Константиновна сразу заметила на платформе необычное „оживление“, у кассы стоял пожилой господин и внимательно всех осматривал. На скамейке сидел молодой человек „полицейского типа“ и меланхолично просматривал газету, по платформе прогуливались два жандарма. С невозмутимым видом Надежда Константиновна спустилась с платформы и не спеша двинулась к даче Книповичей. Ее встретила заплаканная жена Николая Михайловича. „С часу на час жду обыска, а соседи принесли целую корзину нелегальщины, не догадались сжечь“. „Слава богу, успела вовремя“, — облегченно вздохнула Надежда Константиновна и попросила отправить прислугу на праздник в соседнее село.
Быстро и споро Надежда Константиновна и молоденькая ученица фельдшерских курсов Анна Христофорова растопили печь, замесили тесто, будто собираются печь пироги. Притащили корзину, в которой лежал ящик со шрифтом, рукопись Владимира Ильича и масса новеньких брошюр. Жаль было жечь литературу, ведь в нее вложено столько трудов. Полагалось бы сжечь и рукопись Владимира Ильича, но у Надежды Константиновны духу не хватило. Ей казалось, что строчки живые, каждая дышит его мыслью, его волнением. Решили шрифт и рукопись спрятать. Надо было все зарыть, но как вынести из дому? Стал накрапывать дождь. Крупская обрадовалась: „Скорей, Анечка, надевай плащ“. Длинные клеенчатые плащи совсем скрыли их фигуры. Христофорова взяла под плащ лопату, а Надежда Константиновна тяжелый ящик со шрифтом и рукопись Владимира Ильича. Непринужденно разговаривая, вышли они из ворот дачи: лес был по другую сторону железной дороги, пришлось переходить пути. Шпик, тот, что читал газету, двинулся к ним: „Что ж это барышни в дождичек гуляют?“ Аня кокетливо улыбнулась. „Свидание назначили, не знали, что дождь пойдет“. Шпик нерешительно потоптался на месте, но, не найдя ничего подозрительного, вернулся на платформу под навес. А „барышни“ углубились в лес и там благополучно зарыли свою опасную ношу.
На другой день Надежда Константиновна пошла в жандармское управление добиваться свидания с Лидией Михайловной. Сказала, что арестованная — ее троюродная сестра. Неделю пришлось ждать ответа. Жандармы проверяли, нет ли здесь других, не родственных связей. Нет, за дочерью коллежского асессора Крупского ничего не числилось пока… Свидание разрешили. Увидев Лидию Михайловну, Надежда Константиновна ужаснулась и поняла, что полиции нечего было бояться их встречи. Книпович была больна, тяжело больна нервным расстройством.
Полиция не переставала следить за оставшимися па свободе „подозрительными“ лицами. Листовки, брошюры, воззвания к рабочим появлялись регулярно. Ширилась волна стачек и забастовок. В одном из донесений петербургскому градоначальнику С.Э. Зволянскому говорилось о том, что члены „Союза борьбы“ готовят новое воззвание. Перечислялись те, кто не сложил оружие, — Сильвин, сестры Невзоровы, супруги Радченко. „…Таковы имеющиеся во вверенном мне управлении сведения о лицах, принимавших в последнее время участие в преступной пропаганде среди рабочих. К числу этих лиц, по агентурным сведениям, принадлежат также: дочь священника — лаборантка Высших женских курсов Аполлинария Якубова, дочь коллежского асессора Надежда Крупская и шадринская мещанка Елизавета Федорова…“
[4]
Так впервые появляется имя Надежды Константиновны в полицейском досье. Оно не привлекло особого внимания полиции, в нем еще не видели никакой опасности. Поэтому в список подлежащих аресту, намеченному в ночь с 11 на 12 августа, имя Крупской было внесено на „всякий случай“, для проверки.
11 августа Надежда Константиновна вернулась к ужину из библиотеки, где была встреча с товарищами. По привычке рассказала Елизавете Васильевне обо всем, что произошло за день. Они уже собрались ложиться спать, когда в двери постучали. Крупская сразу поняла — за ней. Спокойно сказала; „Мама, открой, они ничего не найдут“.
Обыск продолжался несколько часов, перевернули все вверх дном, перетряхнули каждую книгу, Мать и дочь спокойно сидели обнявшись и наблюдали за происходящим. Жандармы действительно ничего не нашли, но Надежду Константиновну все-таки увели. Мрачные стены дома предварительного заключения с зарешеченными окнами казались еще мрачнее в сумраке августовской питерской ночи. Лязг тюремных ключей, бесконечные коридоры. В одном из них распахнутая дверь. Жандарм молча пропустил Крупскую вперед и, не сказав ни слова, захлопнул дверь.
В эту ночь Надежда Константиновна не ложилась. Шагала из угла в угол и думала. Думала о том, что где-то здесь, совсем рядом, Володя, друзья. Они еще не знают о новом провале. Почему произошел провал? Где допущена ошибка? Звено за звеном перебирала Крупская всю цепь подпольных связей, перед ней проходили лица товарищей, рабочих. Нет, среди них не найти предателя, здесь нет случайных людей…
Шли дни за днями, а на допрос ее не вызывали. Жандармы готовились, старались добыть дополнительные сведения. Надежда Константиновна привыкла к тюремному режиму, не поддавалась унынию, просила мать принести ей книг.
Почта тюрьмы — перестукивание — сообщает, что вместе с ней арестовали еще 32 человека — и Зину Невзорову, и Лирочку Якубову, и Михаила Сильвина. Арестовали нескольких ее учеников-рабочих. Договорились на допросах все отрицать.
Жандармам трудно было вести допрос, так как агентурные сведения о Крупской оказались крайне скудными. Надежда Константиновна держалась твердо, отрицала абсолютно все. Несколько часов длился допрос. А запись его уместилась на одной странице: „Протокол. 1896 г. сентября 2 дня в г. С.-Петербурге я, Отдельного корпуса жандармов подполковник Филатов, на основании ст. 1035 Уст. Угол. Судопроизводства в присутствии товарища прокурора С.-Петербургского окружного суда В.И. Носовича допрашивал обвиняемую, которая показала:
\"Зовут меня Надежда Константиновна Крупская. Я не признаю себя виновной в принадлежности к какому-либо преступному сообществу и, в частности, к \"Союзу борьбы за освобождение рабочего класса\". Я около пяти лет состою учительницей воскресной школы по Шлиссельбургскому тракту, но частных знакомств среди рабочих не имела, и они у меня на квартире не бывали. С Константином Константиновичем Бауэром не знакома, и он у меня на квартире по Верейской улице никогда не был\". Далее она объяснила, что встретилась с ним лишь для того, чтобы передать ему книги от Калмыковой. И затем: \"Изотову-Виноградову, бывшую слушательницу Высших женских курсов, я не знаю, и по Подольской улице в доме № 39 я никогда не была. Студента Михаила Сильвина я не знаю, и таковой же у меня на квартире никогда не был\".[5]
Во время следующего допроса Надежду Константиновну попросили объяснить, зачем она ездила в Полтаву. Очень естественно она ответила, что они с матерью поехали туда, чтобы навестить сестру Елизаветы Васильевны. А на Валдайку заезжала на обратном пути к троюродной сестре Книпович, просто заехала в гости. И так день за днем. Она отрицала все.
Товарищи держатся так же мужественно. Сильвин на допросах сочиняет небылицы и не называет ни одного имени. Рабочие прикинулись полуграмотными простаками. И, не найдя веских причин для обвинения, 10 сентября жандармы выпустили Надежду Константиновну под особый надзор полиции.
Она снова принимается за работу, стараясь наладить связи, организовать оставшихся на свободе. Крупская собирает деньги на Костромскую стачку на фабрике Зотова, посылает в Кострому вместе с собранными средствами (105 рублей) и листовку «К рабочим бумагопрядильной фабрики Зотова».
Старейший член «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» Михаил Александрович Сильвин писал о ее деятельности в петербургский период: «…она не была пропагандисткой в тесном смысле слова, но вела ответственную, очень важную для нас работу. Своим положением в вечерней школе за Невской заставой она пользовалась для привлечения новых рабочих в наши кружки, к ней стекались все особо важные или срочные сведения для нас от рабочих — членов кружков, все рабочие-вожаки лично ее знали и относились к ней с глубоким уважением и полным доверием. Она поддерживала и возобновляла обрывавшиеся связи, она была, в сущности, главным стержнем всей нашей организации…»
Тучи сгущались над всеми оставшимися на свободе. Один из рабочих, не выдержав допросов «с пристрастием», дал показания. 28 октября Надежда Константиновна была вновь арестована. Она вновь все отрицает, но показания Бугоркова, одного из учеников школы за Невской заставой, раскрывают особую роль Крупской в организации петербургских социал-демократов. В одном из протоколов допроса Бугоркова записано: «…5 мая сего года я был на экзамене в воскресной школе, где состоит учительница Надежда Константиновна Крупская, и по окончании экзамена, когда я выходил из класса, то находившийся в прихожей Влас Щеглов остановил меня и просил передать Крупской, чтобы она назначила интеллигента руководителя для кружка в доме № 25, по какой улице, я теперь этого не помню. Я сейчас же возвратился в школу и, найдя Крупскую, передал ей просьбу Щеглова, на что она мне ответила: „Хорошо, я знаю — скажите Щеглову, что я доставлю интеллигента и что он будет называть себя „Куй железо“.
[6]
Самым тяжким испытанием оказалась очная ставка. Надежда Константиновна смотрела на осунувшегося, прячущего глаза Бугоркова и не испытывала к нему ничего, кроме жалости. Видно, жандармы усиленно обрабатывали его. Перед ней был сломленный духовно человек. Крупская сказала: „Я знаю его, мой ученик по школе. Ничего больше я добавить не могу“. Бугоркова увели. Следователь внимательно смотрел на арестованную. Ничто не дрогнуло в ее лице, только слабый румянец проступил на щеках и ярче заблестели глаза. Он не удержался и сказал с усмешкой: „А у вас, оказывается, мадемуазель Крупская, как у некрасовских женщин, под внешним холодом таится пламень яркий. К сожалению, ваша энергия толкнула вас на недостойный путь“. Надежда Константиновна глянула ему в лицо. Он оборвал фразу и сухо сказал: „Итак, продолжим“.
Одиночная камера действует угнетающе. Нельзя привыкнуть к звону ключей, к шагам в коридоре. Надежда Константиновна старается придерживаться строжайшего режима: подъем, зарядка, чтение… Но все чаще она замечает, что сидит, глядя в одну точку. Она не может есть тюремной пищи, болит желудок. Появляется апатия. От матери не скроешь своего состояния. Во время свиданий дочь держится бодро, шутит, но мать видит, как дорого обходится ей эта бодрость.
Елизавета Васильевна пишет в департамент полиции прошение за прошением. Чиновники методично подшивают их в дело „дочери коллежского асессора“. Резолюция не изменяется — „не подлежит удовлетворению“. Наконец Елизавета Васильевна требует медицинского заключения; в своем пятом прошении она пишет: „Дочь моя вообще здоровья слабого, сильно нервна, страдает с детства катаром желудка и малокровием. В настоящее время нервное расстройство, а равно и общее дурное состояние здоровья, как я могла убедиться лично, настолько обострились, что внушают самые серьезные опасения. Я уверена, что каждый врач, которому поручено было бы исследовать состояние здоровья моей дочери, признал бы, что дальнейшее пребывание в заключении грозит ей самыми тяжелыми последствиями, а для меня возможностью потерять единственную дочь“
[7]
Несмотря на то, что врач, обследовавший Надежду Константиновну 31 марта 1897 года, нашел ее состояние „крайне неудовлетворительным“ (она похудела, ослабла в результате расстройства пищеварения, не может заниматься умственным трудом ввиду нервного истощения), Крупскую все-таки не выпустили на поруки.
Елизавета Васильевна дважды в неделю ходит на свидания. Она тщательно готовит еду, стараясь передать что-либо вкусное. Пишет письма между страниц книги с перечислением новостей. Невесело улыбается — „собственной дочери приходится писать конспиративные письма“. Она давно уже знакома со всеми друзьями Нади, а теперь познакомилась и с родными многих из них. Грустные встречи в кулуарах дома предварительного заключения. Но сегодня она собирается радостно. Владимиру Ильичу дали три дня для устройства личных дел перед отправкой в Сибирь. Он подробно расспрашивал о Наде и оставил письмо для нее. Тоже „химией“. Он похудел, выглядит плохо, но бодр, полон энергии, сил и, сияя живыми карими глазами, рассказывает о планах на будущее. Как каждая мать, она давно догадалась, что Надя и Владимир любят друг друга. Ее волнует и страшит их будущее, но она рада за дочь.
Медленно идет Елизавета Васильевна по Литейному проспекту, не замечая окружающих. Она так много раз проделала этот путь, что, кажется, может пройти его с закрытыми глазами. Вот и тюремные ворота.
ШУШЕНСКОЕ. УФА
Надежда Константиновна проснулась и неподвижно лежала, прислушиваясь к привычным тюремным звукам. Еще очень рано, в камере темно, узкая полоска света пробивается из-под двери. Слышно, как звякают ключи, шагают часовые. Долог зимний питерский рассвет, а здесь он едва сочится в окно, забранное металлической решеткой.
Сегодня день свиданий. Как всегда, Елизавета Васильевна держится спокойно. Жандармы не должны видеть ее слез. Она сообщает — Владимир Ильич свободен. Ему дали три года ссылки в Сибирь. Передавая Надежде письмо, мать чуть заметно кивает. Значит, есть химический текст.
В камере Крупская не находит покоя. Чтобы проявить письмо, нужен кипяток, а его подадут только вечером. Кипяток. Наконец-то! Надежда Константиновна, став спиной к двери, быстро окунает в кружку заранее разорванное на узкие полоски письмо. Проступают коричневые буквы. Быстро пробегает она строчку за строчкой. Читает их еще и еще раз — письмо придется уничтожить, оно не должно попасть в руки жандармов.
И опять томительно тянутся дни в одиночке. Прогулки редки. Разговоры только со следователем. Иногда очные ставки. И тогда губы говорят одно, а глаза — другое. Товарищи держатся твердо. Тюрьма живет своей жизнью. Почти каждый день сеансы связи — политический перестукиваются друг с другом, сообщая новости. Что это? Стук в необычное время, стучат и слева и справа, какие-то крики несутся из окон. Надежда Константиновна прислушивается: страшная весть — политическая Ветрова, заключенная в Петропавловской крепости, сожгла себя, не выдержав издевательства жандармов, Решено протестовать.
Во время свидания Елизавете Васильевне удается сообщить дочери, что Петербург бурлит, требует следствия, амнистии, улучшения положения политических заключенных.
И жандармы струсили. На поруки выпустили до вынесения приговора под надзор полиции ряд женщин. Вышла из тюрьмы и Надежда Константиновна. И вот они с Елизаветой Васильевной медленно идут по Литейному проспекту. Кружится голова. Апрель. Солнце светит, город прекрасен.
Мать и дочь не спешат. У Надежды Константиновны нет сил, после давящей тюремной тишины и серости какое богатство звуков, красок, запахов.
Несколько дней она приходила в себя, а затем стала, несмотря на двух шпиков, следовавших за ней непрестанно, искать товарищей. Она прошла под руководством Владимира Ильича хорошую школу конспирации и неизменно уходила от слежки. Ни разу не привела за собой «хвост».
Надежда Константиновна впоследствии писала: «Я застала организацию в самом плачевном состоянии. Из прежних работников остался только Степан Ив. Радченко и его жена. Сам он работы по конспиративным условиям уже вести не мог, но продолжал быть центром и держал связь». А связи после повальных арестов налаживать и поддерживать было трудно.
Надежда Константиновна с нетерпением ждала каждого письма из далекого Шушенского. Она выполняла многочисленные поручения Владимира Ильича, касавшиеся в основном закупки и отправки книг, журналов и газет.
Через несколько дней после выхода из тюрьмы она отправилась к Петру Бернгардовичу Струве, который тогда был социал-демократом, хотя его взгляды «легального марксиста» все более толкали его в объятия либералов. В ту пору между Струве и Владимиром Ильичей не было непроходимой пропасти, поставившей их впоследствии по разную сторону баррикад, и он выполнял целый ряд просьб Владимира Ильича.
Еще за тюремной решеткой узнала Крупская, что Струве женился на ее подруге по гимназии Нине Александровне Герд. Удивилась — разные больно люди.
Когда Нина Александровна рассказала мужу о бедственном материальном положении Крупской, он достал ей перевод и даже взялся его редактировать. Однако работой явно тяготился.
И вот Надежда Константиновна в «профессорской» квартире Струве. Нина хлопочет, стараясь уничтожить чувство взаимной неловкости. Петр Бернгардович говорит быстро, захлебываясь словами, перескакивая с темы на тему. Надежда Константиновна слушает, отвечает, а в голове сверлит мысль — как это все книжно, литературно, как далеко от практической работы. Чувствуется, ему льстит, что обращаются к его помощи, но он не может, да и не хочет работать ни в какой организации, тем более подпольной. Другое дело — издательская деятельность, здесь он поможет с удовольствием.
На лето Крупские поехали на «обжитое» место, на станцию Валдайка в Новгородскую губернию. Следом полетело секретное указание уездному исправнику немедленно докладывать обо всем подозрительном, что будет замечено в образе жизни поднадзорной дочери коллежского асессора Н.К. Крупской. И исправник тотчас же доносит в Новгородское жандармское управление, где поселилась Крупская, с кем ведет знакомство и что особый надзор за ней учрежден. Но пока ничего предосудительного за ней не замечено.
В эти летние месяцы Елизавета Васильевна старалась сделать все, чтобы дочь хорошо отдохнула и окрепла. В ответ на вздохи матери по поводу ее бледности Надя только смеялась: «Ну что ты, мама, я под стать северной природе, нет во мне ярких красок!»
Надежда Константиновна жила письмами оттуда, из далекого Шушенского. А шли они медленно, целых одиннадцать дней в один конец. Владимир Ильич писал о Сибири, о товарищах, о том, как устроился. Давал многочисленные поручения, писал о своих чувствах. В одном из писем Владимир Ильич просил ее стать его женой и приехать к нему в Шушенское. Как это похоже на Володю! Это предложение ей показалось и нежным, и старомодным для них, профессиональных революционеров. Ведь он знал, что достаточно одного слова — приезжай, и она пойдет за ним куда угодно: в ссылку, в эмиграцию, на каторгу, а будут они венчаться или нет — какое это может иметь значение? И ответ ее был краток: «Ну что ж, женой так женой».
Мать и дочь возвратились в Петербург, а решения по делу Крупской все не было. Надежда Константиновна и Владимир Ильич подали прошение в департамент полиции с просьбой разрешить Крупской отбывать «наказание», если таковое воспоследует, в селе Шушенском Минусинского уезда, так как они жених и невеста. И пока бумаги ходили по инстанциям, Надя и Елизавета Васильевна потихоньку собирались в путь. Друзья давали советы, как и когда лучше ехать, что взять с собой, где остановиться в Красноярске. В одном из писем к Марии Ильиничне Ульяновой Надежда Константиновна с грустью пишет: «Относительно моего отъезда… Ничего я, Маня дорогая, не знаю. Тут живет одна дама из Минусинска, она говорит, что ехать позднее 10-го — 12-го числа нельзя уже будет — рискуешь застрять по дороге. Я все надеялась, что приговор будет объявлен 4-го марта, и тогда бы мы выехали 10-го вечером. Но приговор отложили до 11-го марта (и то не наверное), а в департаменте говорят следующее: мое прошение „будет принято, вероятно, во внимание“, если мне разрешено будет ехать в Сибирь, то не ранее, как после объявления приговора, может быть, мне будет разрешено ехать прямо из Питера, а не из Уфимской губернии (!). Завтра пойду опять в департамент. Так мне не хочется, чтобы моя поездка откладывалась до весны. Сегодня тороплюсь очень, а завтра вечерком напишу Анне Ильиничне и расскажу о результате моего путешествия в департамент».
Полицейские удивлялись, почему Крупская так торопится из Петербурга в Сибирь. А ей был дорог каждый день. Затяжка не только отдаляла их свидание, она увеличивала разрыв между окончанием ссылки Владимира Ильича и ее сроком. И так разница почти целый год. И она ходит, просит, добивается скорейшего решения суда и вынесения приговора. Оно состоялось только в апреле 1898 года. Три года ссылки в Уфимской губернии с разрешением отбывать ссылку там, где находится ее жених. Сборы давно закончены. Трудно оказалось достать денег на проезд за свой счет, ведь Надежда Константиновна едет не одна, ее сопровождает мать.
Елизавета Васильевна решила поехать с дочерью, разве могла она остаться здесь одна, когда ее Наденька едет в далекую, неизвестную Сибирь?! Хорошо ли, плохо ли им будет там, но любую беду легче пережить вместе. Сбережений в семье не было. Только одна ценность, одна собственность — место для могилы на Новодевичьем кладбище, которое она купила рядом с могилой Константина Игнатьевича. Кто знает, где застигнет ее смерть, судьба дочери-революционерки неопределенна. Может быть, после ссылки они уедут за границу. И Елизавета Васильевна решилась — она востребовала деньги, уплаченные за клочок земли на кладбище. Долго они с Надей стояли перед скромной могилой Константина Игнатьевича. Прощались. Придется ли им вернуться в Петербург, город, который обе очень любили, с которым связано было так много и горя и счастья? Впереди далекий путь, впереди целая жизнь.
Немалых трудов стоило добиться разрешения остановиться в Москве хоть на один день, повидаться с родными Владимира Ильича, поговорить на прощание, взять письма и посылки, выполнить и ряд партийных поручений. Какую причину может полиция счесть уважительной? И Надежда Константиновна пишет очередное прошение.
«В Московское охранное отделение. Заявление. Дочь коллежского асессора, Надежда Константиновна Крупская, ходатайствует о разрешении ей пребывания в Москве в течение одних суток у родственников ея, Ульяновых, проживающих на Собачьей площадке, в доме Романовского № 18, кв. 4, ввиду болезненного состояния ее матери, Елизаветы Васильевны Крупской. 17 апреля 1898 г. Н. Крупская. Обязуюсь явиться за получением проходного свидетельства завтра 18 апреля».
[8]
В тот же день, 17 апреля, на Надежду Константиновну в отделении охранения общественной безопасности и порядка в Москве при управлении Московского обер-полицмейстера было заведено дело № 222. Из полицейского управления Надежда Константиновна вышла, твердо зная, что за ней установлено наблюдение.
Крупские, оставив багаж на вокзале, поехали к Ульяновым. Надежда Константиновна мало бывала в Москве, после широких питерских проспектов арбатские переулки казались бесконечно запутанным лабиринтом.
Мария Александровна встретила гостей очень приветливо, старалась поудобнее устроить их, чтобы отдохнули перед дальней дорогой. Горевала, что не может тоже поехать с ними, но обещала приехать летом. Ей было уже за шестьдесят. Волосы почти совсем белые, чуть заметно дрожит голова. Надя, всегда очень сдержанная, с нежностью и любовью поцеловала Марию Александровну, перед мужеством, умом и благородством которой всегда преклонялась. Мария Александровна улыбнулась: «Заждался вас там Володя, в каждом письме пишет об этом». Женщины ушли в другую комнату, оставив Надежду Константиновну наедине с письмами. Даже странно, что не надо их проявлять и уничтожать! Бережно хранит их мать в специальной шкатулке. Вот письмо от 24 января: