Виталий Севастьянов

ТЕМ УДИВИТЕЛЬНЕЕ РЕЧЬ…

Предисловие

Каждый, кто побывал в космосе, испытал на себе то, что я назвал бы «парадоксом уплотненного времени». Когда в иллюминаторах корабля видишь чередование материков и океанов Земли, невольно изменяется и само представление о времени. Ведь за минуту-другую «небесного разговора» происходит множество событий на Земле.

Я подумал об этом, дочитывая перед сдачей в набор книгу, которую вы держите в руках. Это тоже дитя уплотненного времени, только земного. Поясню свою мысль. В прошлом году, напутствуя сборник «Румбы фантастики», составленный из произведений участников семинара молодых фантастов Сибири и Дальнего Востока, я и не предполагал, что семинар вскоре станет Всесоюзным объединением. Что буквально за полгода молодые фантасты смогут провести творческие встречи в Ташкенте, Риге, Днепропетровске, Минске (здесь уже совместно с польскими коллегами). Что итогом этих встреч станет молниеносный выпуск более десяти фантастических сборников (к примеру: «Миров двух между», «Санаторий», «Простая тайна», «Планета для контакта»…). Что в Союз писателей будут приняты трое членов Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов — и все трое новосибирцы: Владимир Галкин, Таисия Пьянкова, Анатолий Шалин, а на подходе еще добрый десяток имен. Что и в самой «Роман-газете» будут опубликованы произведения Василия Головачева, Елены Грушко, Евгения Гуляковского, Сергея Павлова. Что внезапным явлением стольких молодых талантов заинтересуются в Болгарии, Венгрии, Польше, Югославии.

Впрочем — так ли уж внезапным? Ведь ни для кого не секрет, что иные годами, десятилетиями, до седых волос носили клеймо «молодых». Мэтры, с толстой кипой своих многократно переизданных творений под мышкой, снисходительно похлопывали их по плечу, ссылаясь на существующие и не существующие препоны в деле издания фантастики, заведомо обрекая своих учеников и почитателей на молчание. Именно поэтому так горько видеть рядом с двадцатилетними дебютантами и тех, кто годится им по возрасту в отцы, а порой и в деды…

Видимо, такое положение дел могло бы длиться до скончания веков, если бы руководство издательства «Молодая гвардия» не решилось — вот знамение новых времен! — взять под свое крыло все сулящее множество хлопот фантастическое сообщество, дать шанс опубликоваться буквально каждому молодому таланту. И что самое отрадное — сразу проявилось жанровое многообразие: Евгений Дрозд (Минск), Феликс Дымов (Ленинград), Людмила Козинец (Киев), Александр Копти (Таллинн), Ольга Новикевич (Рига), Евгений Носов (Новосибирск), Николай Орехов (Минск), Виталий Пищенко (Новосибирск), Михаил Пухов (Москва), Дмитрий Федотов (Томск), Анатолий Шалин (Новосибирск) — представители, так сказать, классического направления в НФ. Александр Бушков (Красноярск), Лев Вершинин (Одесса), Виталий Забирко (Донецк), Игорь Пидоренко (Ставрополь), Николай Полунин (Москва) более тяготеют к фантастике героического начала. Александр Бачило (Новосибирск), Владимир Вольф (Винница), Наталия Новаш (Минск), Александр Силецкий (Москва), Евгений Сыч (Красноярск) склоняются к философской притче. Направление сказочно-фольклорное представлено произведениями Сахибы Абдуллаевой (Ташкент), Сергея Булыги (Минск), Елены Грушко (Горький), Татьяны Мейко (Томск), Таисии Пьянковой (Новосибирск). И уже наметились ответвления: фантастика этнографическая, сатирическая, парадоксальная…

О чем мечтается фантастам? Не только о новых сборниках. Их в производстве свыше десяти! О журнале «Фантастика» мечтается, конечно же. О Всесоюзных (и даже Всемирных!) фестивалях фантастики. О равноправии этого жанра с другими жанрами литературы — хватит числить фантастику этакой литературной Золушкой. Тем более, что последние два-три года в так называемой большой прозе стали торжеством именно фантастики — достаточно назвать такие публикации, как «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце» Михаила Булгакова, «Час быка» Ивана Ефремова, «Мы» Евгения Замятина, «Котлован», «Чевенгур», «Ювенильное море» Андрея Платонова, «Путешествие моего брата Алексея» Алексея Чаянова. Они буквально прорвались к читателю сквозь пласты застойных времен, как бы подтвердив в очередной раз истину:



Чем продолжительней молчанье,
Тем удивительнее речь.



Новое поколение наших фантастов, повторяю, тоже достаточно долго вынужденно молчало. Счастье его и целых поколений читателей, что открытие талантов происходит именно сейчас, а не в будущем, допустим, веке.

Я рад возможности рекомендовать читателю книгу — своего рода избранное «Школы Ефремова».



Виталий СЕВАСТЬЯНОВ,

дважды Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР

Иван Ефремов

БЕЛЫЙ РОГ

В бледном и знойном небе медленно кружил гриф. Без всяких усилий парил он на огромной высоте, не шевеля широко распластанными крыльями.

Усольцев с завистью следил, как гриф то легко взмывал кверху, почти исчезая в слепящей жаркой синеве, то опускался вниз сразу на сотни метров.

Усольцев вспомнил про необычайную зоркость грифов. И сейчас, как видно, гриф высматривает, нет ли где падали. Усольцев невольно внутренне содрогнулся: пережитая им смертная тоска еще не исчезла. Разум успокоился, но каждая мышца, каждый нерв слепо помнили пережитую опасность, содрогаясь от страха. Да, этот гриф мог бы уже сидеть на его трупе, разрывая загнутым клювом обезображенное, разбитое тело…

Засыпанная обломками разрушающихся обнаженных скал долина была раскалена как печь. Ни воды, ни деревца, ни травы — только камень, мелкий и острый внизу, обрывисто громоздящийся угрюмой массой вверх. Разбитые трещинами утесы, нещадно палимые солнцем…

Усольцев поднялся с камня, на котором сидел, и, чувствуя противную слабость в коленях, пошел по скрежетавшему под ногами щебню. Невдалеке, в тени выступающей скалы, стоял конь. Рыжий кашгарский иноходец насторожил уши, приветствуя хозяина тихим и коротким ржанием.

Усольцев освободил повод, ласково потрепал лошадь по шее и вскочил в седло.

Долина быстро раскрылась перед ним: иноходец вышел на простор. Ровный уступ предгорий в несколько километров ширины круто спускался в бесконечную степь, затянутую дымкой пыли и клубящимися струями нагретого воздуха. Там, далеко, за серо-желтой полосой горизонта, лежала долина реки Или.

Большая быстрая река несла из Китая свою кофейную воду в зарослях колючей джидды и цветущих ирисов. Здесь, в этом степном царстве покоя, не было воды. Ветер, сухой и горячий, шелестел тонкими стеблями чия[1].

Усольцев остановил иноходца и, приподнявшись на стременах, оглянулся назад. Вплотную к ровной террасе прилегала крутая коричневато-серая стена, изрезанная короткими сухими долинами, разделявшими ее гребень на ряд неровных острых зубцов. Посредине, как главная башня крепостной стены, выдавалась отдельная отвесная гора. Ее изрытая выпуклая грудь была подставлена знойным ветрам широкой степи, а на самой вершине торчал совершенно белый зубец, слегка изогнутый и зазубренный. Он резко выделялся на фоне темных пород. Гора была значительно выше всех других, и ее острая белая вершина походила на высоко взметнувшийся в небо гигантский рог.

Усольцев долго смотрел на неприступную гору, мучимый стыдом. Он, геолог, исследователь, отступил, дрожа от страха, в тот самый момент, когда, казалось, был близок к успеху. И это он, о ком говорили как о неутомимом и стойком исследователе Тянь-Шаня! Как хорошо, что он поехал один, без помощников! Никто не был свидетелем его страха. Усольцев невольно огляделся кругом, но палящий простор был безлюден — только широкие волны ветра шли по заросшей чием степи и лиловатое марево неподвижно висело над уходившей на восток горной грядой.

Иноходец нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Что же, Рыжик, пора нам домой, — тихо сказал геолог коню.

И тот, словно поняв, выгнул шею и двинулся вдоль уступа. Маленькие крутые копыта отбивали частую дробь по твердой почве. Быстрая езда успокаивала душевное смятение геолога.

С крутого спуска Усольцев увидел стоянку своей партии. На берегу небольшого ручья, под сомнительной защитой филигранных серебристых ветвей джиддовой заросли, были раскинуты две палатки и поднимался едва заметный столбик дыма. Подальше, едва на границе степи, стоял толстый карагач, словно обремененный тяжестью своей густой листвы. Под ним виднелась еще одна высокая палатка. Усольцев посмотрел на нее и отвернулся с привычным ощущением грусти.

— Рабочие не вернулись еще, Арслан?

Старообразный рабочий-уйгур, мешавший плов в большом казане, подбежал к лошади.

— Я сам расседлаю, а то пригорит у тебя плов… Есть не хочу, жарко…

Узкие темные глаза уйгура внимательно взглянули на Усольцева.

— Наверно, опять Ак-Мюнгуз[2] ездил?

— Нет… — Усольцев чуть покраснел. — В ту сторону, но мимо.

— Старики говорят: Ак-Мюнгуз даже орел не садится; он острый, как шемшир,[3] — продолжал уйгур.

Усольцев, не отвечая, разделся и направился к ручейку. Холодная, прозрачная вода дробилась на острых камнях и издалека казалась лентой измятого белого бархата. Звонкое переливчатое журчание было исполнено отрады после мертвых, раскаленных долин и свиста ветра.

Усольцев, освеженный умыванием, улегся в тени под зонтом, закурил и погрузился в невеселые думы…

Сознание поражения отравляло отдых, вера в себя пошатнулась. Усольцев пытался успокоить свою совесть размышлением о признанной недоступности Белого Рога, но это ему не удалось. Глубоко задетый своей неудачей, он невольно потянулся к той, которая уже давно была его неизменным другом, но только… в мечтах.

Сегодняшняя неудача надломила волю. Вопреки давно принятому решению, Усольцев поднялся и пошел к высокой палатке под карагачем. Он вспоминал недавний разговор.

«Что пользы говорить об этом? — сказала она. — Все давно глубоко запрятано, покрылось пылью…» — «Пылью?» — гневно спросил Усольцев и ушел, не сказав ничего, чтобы не возвращаться больше. Это было два года назад, а теперь работа снова нечаянно свела их вместе: она заведовала шлиховой партией, обследовавшей район его съемки. Но она так же далека и недостижима для него, как… Белый Рог.

И вот он, избегавший лишних встреч, обменивавшийся с ней только необходимыми словами, идет к ее палатке. Еще одно поражение, еще одно проявление слабости…

Ну, все равно!..

На ящике у палатки сидела и шила полная девушка в круглых очках. Она дружелюбно приветствовала Усольцева.

— Вера Борисовна в палатке? — спросил геолог.

— Да, читает запоем весь день.

— Входите, Олег Сергеевич, — раздался из палатки мягкий, чуть насмешливый голос. — Я узнала вас по походке.

— По походке? — переспросил Усольцев, откидывая полу входа. — Что вы нашли в ней особенного?

— Она у вас такая же угрюмая, как и вы сами!

Усольцев вспыхнул, но сдержался и осторожно заглянул в строгие серые, с золотыми искорками глаза.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — поспешно проговорил Усольцев. — Вы ведь скоро уезжаете, я и зашел вас проведать на прощание.

— A y меня сегодня был день приятного безделья. Мои поехали в Подгорный за почтой. Управление телеграфировало еще на прошлой неделе об изменении дальнейшего плана. Должны прислать подробное распоряжение. Работа здесь кончена, и мы на отлете… Вот прекрасная книга, прислали по почте. Я весь день читала. Завтра тоже отдых, а там — в новые места, скорее всего на Кегень. Жаль, что здесь все было так неудачно. Нашли несколько кристаллов касситерита… и все. А месторождение, когда-то бывшее наверху, давно разрушено, снесено!

— Да, если бы уцелели более высокие вершины, — согласился Усольцев.

— Только Белый Рог, — вздохнула Вера Борисовна. — Но он неприступен, а сверху ничего не падает: должно быть, очень крепкая порода. Мой совет — просите сюда пушку, чтобы отбить кусок Рога, а то плохо ваше дело: секрет останется неразгаданным, — весело закончила она.

Усольцев протянул руку к лежавшей на чемодане книге.

— «Восхождение на Эверест». Вот чем вы зачитывались весь день!

— Чудесная книга! На ее страницах лежит отблеск вечных гималайских вершин. Меня захватила… как бы вам сказать… не самая атака Эвереста, а постепенное внутреннее восхождение, которое проделали в душе — каждый — главные участники атаки. Понимаете, борьба человека за то, чтобы стать выше самого себя.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — ответил Усольцев. — Но ведь они так и не поднялись на самую вершину Эвереста?

Глаза Веры Борисовны потемнели.

— Да, с вашей точки зрения, это было поражением. Они сами признавали это. «Нам нет извинения, мы разбиты в этом честном сражении, побеждены высотой горы и разреженностью воздуха», — прочитала Вера Борисовна, взяв книгу из рук Усольцева. — Разве этого мало — выбрать себе высокую, неимоверно трудную цель, пусть несоразмерную с вашими данными? Вложить всего себя в ее достижение. Я так ясно представляю себе Эверест! Роковая обнаженная, скалистая гора. На той недоступной вершине ужасные ветры, даже снег не держится. Вокруг — страшные пропасти. Рушатся ледники, скатываются лавины. И люди упорно ползут наверх, вперед… Если бы мы могли ставить себе почаще подобные завоевания Эвереста цели!

Усольцев молча слушал.

— Но ведь только единицы способны на такие подвиги! — воскликнул он. — И Эверест, в конце концов, он тоже только один в мире.

— Неправда, это просто неправда! У каждого могут быть свои Эвересты. Неужели вам нужны примеры из нашей жизни? А война разве она не дала героев, поднявшихся выше своих собственных сил!

— Но тот, настоящий Эверест, он безусловен для всех и каждого, — не сдавался Усольцев, — а в выборе своего Эвереста можно ведь и ошибиться.

— Это вы хорошо сказали! — воскликнула Вера Борисовна. — Она насмешливо посмотрела на Усольцева, — В самом деле, представьте себе, вы вкладываете все, что у вас есть, в Эверест, а на деле это оказывается маленькая горушка… ну, хоть вроде этих наших. Какой жалкий конец!

— Вроде этих наших? — вздрогнув, переспросил Усольцев.

И в тот же момент с потрясающей отчетливостью вспомнил, как всего несколько часов назад он распластался на крутом каменистом откосе, по которому, как дробь, катились мелкие угловатые кусочки щебня. Пытаясь удержаться, он прижимался к склону всем телом. Чувствовал, что при малейшем движении вверх или вниз он неминуемо сорвется со стометрового обрыва. Как медленно текло время, пока он, собирая всю волю, боролся с собой и наконец, решившись, толчком бросился в сторону, покатился, перевернулся и повис, вцепившись скрюченными пальцами в трещины камня.

Одинокая молчаливая борьба в смертельной тоске…

Усольцев вытер выступивший на лбу пот и не прощаясь ушел…

* * *

Четыре головы склонились над придавленной камешками картой. Палец прораба царапал бумагу сломанным ногтем.

— Сегодня мы дошли наконец до северо-восточной границы планшета. Вот здесь эта долина, Олег Сергеевич. Там опять сброс, впритык стоят древние диориты. Следовательно, конец нашего островка метаморфической толщи[4] — последняя точка.

Прораб начал развязывать мешочки, торопясь до темноты показать образцы.

Усольцев разглядывал изученную до мельчайших подробностей карту. За извивами горизонталей, стрелками, за цветными пятнами пород и тектоническими линиями перед геологом вставала история окружающей местности. Совсем недавно — что такое миллион лет по геологическим масштабам! — низкое, ровное плоскогорье раскололось гигантскими трещинами, вдоль которых большие участки земной коры задвигались, опускаясь и поднимаясь. На севере образовался провал; теперь там, в этой котловине, течет река Или и расстилается широкая степь. К югу от того места, где стоят их палатки, поднимается уступами хребет, как гигантская лестница. На самых высоких уступах работа воды, ветра и солнца разрушила ровные ступени, образовав беспорядочное скопище горных вершин. Верхние пласты на этих горах снесены, они рассыпались и легли рыхлыми песками и глинами на дно низкой котловины. На вот этот первый уступ должен хранить под покровом наносов те породы, которые исчезли на горах: его поверхность не подвергалась размыву. Если бы пробить верхний покров уступа шурфом или шахтой — ведь он не более тридцати метров толщины! Но для того, чтобы предпринять такую работу, нужно знать хотя бы приблизительно, что обещает исчезнувшая на горах верхняя толща. Ответ на этот вопрос может дать только Белый Рог: на его неприступной вершине уцелел маленький островок верхних слоев. Грань между темными метаморфическими породами и загадочным белым острием видна совершенно отчетливо — падение в сторону сброса. Следовательно, нет сомнения, что в опущенном участке эта белая порода полностью сохранилась. А гора словно заколдована: сколько ни искал он в осыпях разрушенной породы у ее подножия, он не смог найти ни одного куска, отвалившегося от Рога… Какая-то вечная, несокрушимая порода слагает белый зубец! Но ведь именно у подножия Ак-Мюнгуза были найдены два огромных кристалла касситерита — оловянного, камня…

Нет, тайну Белого Рога надо раскрыть во что бы то ни стало! Только на этой вершине лежит ключ к рудным сокровищам, погребенным снизу. Олово! Как нужно оно нашей стране! Это ясно сознает он, геолог. Значит, геолог и должен сделать то, чего не могут другие — те, кто не понимает всей важности открытия.

Уставшие за день помощники Усольцева быстро заснули. Чистый холодный воздух опускался на теплую землю. Лунный свет струился зеленоватыми каскадами по темным обрывам. Усольцев лежал в стороне от палаток, подставляя ветру горячие щеки, и старался уснуть.

Он снова переживал неудачную попытку восхождения на Белый Рог. Он считал чудом свое спасение от неминуемой гибели и в то же время знал, что еще раз повторит попытку.

«Теперь же, на рассвете! — решил он. — Пока не зашла луна, нужно достать зубила».

Усольцев встал, осторожно пробрался между веревками палаток к ящику со снаряжением и, стараясь не шуметь, принялся рыться в нем.

От дальней палатки послышалось тихое пение. Усольцев прислушался: пела Вера Борисовна.

«Узнаешь, мой Княже, тоску и лишенья, великую страду, печаль…» — тихо разносился голос по выбеленной лунной степи.

Усольцев захлопнул ящик и вернулся на свое место.

«Нет, подожду еще немного, пока не уедет. Если разобьюсь, еще подумает что-нибудь… Будто я из-за нее полез… Тут еще этот разговор об Эвересте… Хорош Эверест — в триста метров высоты!»

* * *

— Куда мы сегодня поедем, Олег Сергеевич? — спросил Усольцева прораб.

— Никуда — планшет окончен. Даю вам два дня на приведение в порядок съемки и коллекций. Потом поедете в Киргиз-Сай за подводой.

— Значит, переберемся поближе к границе?

— Да, в Такыр-Ачинохо.

— Это хорошо, там места куда лучше: горы повыше и рощицы есть, не то что здешнее пекло. А вы сегодня будете отдыхать?

— Нет, проедусь вдоль главного сброса.

— К Ак-Мюнгузу?

— Нет, немного дальше.

— Знаете, я забыл вам сказать. Когда я был в Ак-Таме, мне рассказывали, что на Ак-Мюнгуз пробовали взбираться альпинисты. Приезжали какие-то спецы из Алма-Аты…

— Ну и что? — с нетерпением перебил Усольцев.

— Признали Белый Рог абсолютно неприступным.

* * *

Облако пыли поднималось за рыжим иноходцем. Усольцев ехал изучать непобедимого противника. Белый Рог повис над ним всей своей выдвинувшейся в степь громадой, словно чудовищный бык, старающийся подняться из захлестнувших его волн каменного моря. Прямо к подножию горы ветер накатывал клубки колючих сухих растений. Здесь когда-то зияла трещина, здесь терлись друг о друга два передвигавшихся горных массива. Следы этого трения остались на груди утеса, поблескивая полированным камнем. Темно-серые и шоколадные метаморфические сланцы, пересеченные тонкими жилами кварца, были наклонены внутрь горы и образовали мелкослоистую поверхность обрыва — стену из тонких, плотно уложенных плиток. Как ни напрягал свое воображение Усольцев, но ни малейшей надежды подняться вверх хотя бы на полсотни метров с этой стороны Ак-Мюнгуза не было. Восточный отрог горы представлял собою острое, как нож, ребро, глубоко выщербленное в середине. Нет, единственный путь — с юго-западной стороны, из долины, отделяющей Белый Рог от других вершин, там, где Усольцеву удалось подняться почти на сто метров, то есть на треть высоты страшной горы. До вершины оставалось еще двести метров, и каждый из них был неприступен. Закинув голову, Усольцев смотрел на острие горы.

Если бы иметь специальное снаряжение, крючья, веревки, опытных товарищей… Но где же взять все это? Альпинисты и те отказались от подъема на Белый Рог.

Усольцев повернул коня и поехал вокруг Ак-Мюнгуза к устью сухой долины. «Эверест, Номиомо, Макалу, Кангченгюнга — высочайшие пики Гималаев, — думал он. — Что Гималаи? Совсем близко отсюда светящийся голубой Хан-Тенгри, алмазные зубцы Сарыджаса. Красивые, грозные снежные вершины. Мир прозрачного воздуха, чистого света. Все это как-то невольно, настраивает на подвиг. А здесь — низкие, угрюмые, обсыпанные обломками горы, тусклое, лиловое от жары небо, пыль и дрожащее степное марево… Нет, не нужно преувеличивать, и этот ветреный палящий простор тоже прекрасен, и в этих обломках старых, полуразваленных гор есть свое особенное, грустное очарование. Даже на висящих у горизонта бледных, простых по очертаниям облаках тоже печать сухой, грустной Азии, страны обнаженного камня и высокого, чистого неба».

В душном зное долины душу окутала тень пережитого здесь… Вот этот столб пегматитовой жилы, похожей на рваное мясо, пересекающей темную массу сланцев… По выступам этого столба с серебряными зеркальцами слюды он тогда добрался до идущей наискось второй жилы. Но дальше — дальше пути не было. Он попытался ползти по крутому склону, извиваясь, как червяк. Склон оказался покрытым мелкими кусочками щебня, катившимися от малейшего прикосновения, как дробь, и не дававшими ни малейшей опоры. Здесь чуть было и не произошла катастрофа…

Усольцев спешился и поднялся на противоположный склон долины. Нет, ничего не выйдет, не обойдешь вот эту крутизну. Если бы одолеть северо-западное ребро, то оттуда почти до самого Рога ровная поверхность склона. А какими силами удержишься на ребре? Кто спустит веревку с самого пика? Усольцев проследил взглядом за протянутым мысленно канатом и вдруг заметил у основания белого зубца небольшую площадку, вернее, выступ нижних черных пород, примыкающий к отвесной белой стенке. Поверхность площадки понижалась к зубцу и почти не была видна снизу.

«Странно, как я раньше не видел этой площадки? Правда, сейчас она не имеет значения: добраться до нее — это значит добраться до зубца».

Усольцев устал стоять и, найдя удобный выступ, уселся, не спуская глаз с горы.

* * *

— Какой прохладный вечер! — Прораб лениво развалился на кошме в ожидании чая.

— Так бывает на середине луны, — пояснил Арслан. — Потом пять дней дует сильный ветер оттуда. — Уйгур махнул рукой в сторону Или. — Бывает совсем холодно.

— Отдохнем от жары перед отъездом. Верно, Олег Сергеевич?

Усольцев молча кивнул.

— Товарищ начальник какой стал: сидит, молчит. Раньше почему был другой? — Уйгур засмеялся мелким смешком, но глаза оставались серьезными. — Я понимай: начальник Ак-Мюнгуз любит. Скоро ехать Ачинохо, как бросать будет? Баба лучше — собой тащить можно. Ак-Мюнгуз нельзя!

Молодежь расхохоталась; невольно улыбнулся и Усольцев. Ободренный успехом шутки, Арслан продолжал:

— У нас старый сказка есть, как один батур влез на Ак-Мюнгуз.

— Что ж ты раньше не говорил, Арслан? Расскажи! — воскликнул с интересом прораб.

— Джахши, чай готовлю, потом буду рассказывать, — согласился Арслан.

Старый уйгур поставил на кошму чайник, вытащил пиалы, лепешки, уселся, скрестив ноги, и, прихлебывая чай, начал рассказ.

Несмотря на ломаную русскую речь уйгура, Усольцев слушал с жадным вниманием. Воображение его наделяло легенду горячими, яркими красками. Такой она, вероятно, и была на самом деле у этих поэтических жителей Семиречья.

Усольцева поразило, что, по словам уйгура, все это произошло сравнительно недавно — лет триста назад. Легенда так отвечала его собственным мыслям, что геолог не переставал думать о ней, когда все улеглись спать. Сон не шел. Усольцев лежал под яркими, близкими звездами, вспоминая рассказ Арслана и дополняя его новыми подробностями.



…Всей этой областью владел могучий и храбрый хан. Его кочевой народ обладал многочисленными стадами, постоянно умножавшимися благодаря удачным набегам на соседей. Однажды хан предпринял с большим отрядом далекое путешествие и дошел до Таласа. Недалеко от древних стен Садыр-Кургана хан наткнулся на целую орду свирепых джете.[5] Завязался кровопролитный бой. Джете были разбиты и бежали. Хану досталась богатая добыча. Но больше всего радовался хан одной из пленниц, женщине необыкновенной красоты, возлюбленной побежденного предводителя. Она была похищена джете в Ферганской долине, на пути из какой-то далекой страны к своему отцу, служившему при дворе могущественного кокандского повелителя. Ее красота, совсем иная, чем у здешних женщин, околдовывала и зажигала сердца мужчин. Хан привез пленницу к родным горам, и здесь она, по древнему обычаю, стала любимой наложницей его и двух его старших сыновей.

Прошло два года. Снега уже высоко поднялись на склонах гор, когда хан раскинул свой лагерь у края зеленой глади Каркаринской долины. К нему съезжались на пир владыки соседних дружественных племен. Все большее количество юрт вырастало на равнине.

Неожиданно к хану прибыл высокий мрачный воин. Он приехал совершенно один, не на коне, а на огромном белом верблюде с короткой, мягкой, как шелк, шерстью. Странен был и наряд его: лицо обвязано черным платком, на голове — золоченый плоский шлем со стрелой, широкая кольчуга спадала почти до колен, обнаженных и стянутых черными ремнями. Меч, два кинжала, маленький круглый щит и большой топор на длинной рукоятке были его вооружением. Приезжий потребовал, чтобы его повели к хану. Неторопливо сложил он на белую кошму свое оружие, опустил на шею платок, закрывавший лицо, почтительно и смело поклонился владыке.

Его суровое лицо было отмечено следами большого и тяжелого жизненного пути — пути воина и начальника, пути храбреца, неспособного на низкие поступки. Хан невольно залюбовался чужеземцем.

— Великий хан, — сказал приезжий, — я приехал к тебе из далекой жаркой страны, где страшный пламень солнца жжет мертвые пески на берегах горячего Красного моря. Трудны были мои поиски. Целый год блуждал я по горам и долинам от Коканда до синего Иссык-Куля, пока слухи и рассказы не привели меня к тебе. Скажи, у тебя ли находится девушка, прозванная вами Сейдюруш, взятая у джете Таласа?

Хан утвердительно кивнул, и воин продолжал:

— Эта девушка, хан, моя нареченная невеста; и я поклялся, что никакие силы неба и ада не разлучат меня с нею. Три года воевал я на границах Индии и в страшной пустыне Тар, вернулся и узнал, что родные, не дождавшись меня, послали ее к отцу. Снова пустился я в далекий и опасный путь, сражался, погибал от жажды и голода, прошел множество чужих стран — и вот я здесь, перед тобою. Быстро мчится река времени по камням жизни. Я уже не молод, но все по-прежнему сильна моя любовь к ней. Скажи, о хан, разве не заслужил я ее этим путем? Верни мне ее, могущественный повелитель, — я знаю, не может быть иначе: она так долго и верно ждала моего возвращения.

Легкая улыбка пробежала по лицу хана. Он сказал:

— Благородный воин, будь моим гостем. Останься на пир, сядь в почетном ряду. И после, вечером, тебя проведут ко мне, и сбудется, что начертал аллах.

Суровый воин принял приглашение. Веселье гостей возрастало. Наконец появились певцы. После любимой песни хана о горном орле зазвучали песни, восхваляющие Сейдюруш, возлюбленную хана и его сыновей. Хан украдкой взглядывал на чужеземца и видел, как все больше мрачнело лицо воина. Когда старый певец — гордость народа — пропел о том, как любит и ласкает Сейдюруш своих повелителей, чужой воин вскочил и крикнул старику:

— Замолчи, старый лжец! Как смеешь ты клеветать на ту, у которой недостоин даже ползать в ногах?

Ропот негодования пронесся по толпе гостей. Старшие вступились за оскорбленного певца. Пылких юношей возмутило презрительное высокомерие воина. Двое джигитов яростно бросились на чужеземца. Сильной, не знающей пощады рукой он отбросил нападавших, и вот на пиру хана засверкали мечи. Воин огромным прыжком метнулся к своему оружию, схватил щит и длинный топор. Прижавшись спиной к стене, встретил толпу врагов. Они разбились о него, как волны о твердый камень, отхлынули, бросились вновь. Два, три, пять человек упали, обливаясь кровью, а воин был невредим. С быстротою молнии рубил он направо и налево, повергая лучших джигитов. Все более грозным становилось лицо воина, все страшнее удары его топора. Но тут хан властным окриком остановил нападавших.

Нехотя расступилась разъяренная толпа, сжимая мечи. Опустил топор и чужеземец и стал перед лицом врагов, неподвижный и страшный, обагренный кровью.

— Чего хочешь ты, чья дерзкая самонадеянность пролила столько крови? — гневно спросил хан.

— Правды, — ответил воин.

— Правды? Хорошо. Так знай же, я, не сказавший никогда лживого слова, говорю тебе: все, что пели певцы, — истинная правда!

Вздрогнул чужеземец, выронив топор и щит. Старым и измученным стало его лицо.

— Что же, ты по-прежнему просишь отдать ее тебе? — спросил хан.

Воин сверкнул глазами и выпрямился, как распрямляется согнутый арабский клинок.

— Да, хан, — был твердый, ответ.

В жестокой усмешке оскалил хан зубы:

— Хорошо, я отдам ее тебе, но ты заплатишь за это дорогой ценой.

— Я готов, — бесстрашно ответил воин.

Хан задумался.

— Теперь год быка[6] — обратился он к гостям. — Помните пророчество, написанное над входом древнего гумбеза, который стоит вблизи Ак-Мюнгуза? «В год быка кто положит свой меч на рог каменного быка, пронесет свой род на тысячи лет». Несколько храбрецов погибли, пытаясь выполнить эту задачу, но Ак-Мюнгуз остался недоступным. Вот твоя плата, храбрец, — повернулся хан к неподвижно слушавшему воину, — поднимись на Ак-Мюнгуз и положи мой золотой меч на его вершину, исполни древнее Пророчество, и тогда — слово мое твердо! — ты получишь женщину.

Радость и страх охватили присутствующих. Приказ хана звучал смертным приговором.

Но чужеземец не дрогнул. Его мрачное лицо осветилось гордой улыбкой.

— Я понимаю тебя, хан, и выполню твою волю. Только знайте, ты, повелитель, и вы, его подданные: каков бы ни был конец — я сделаю это не ради своей любимой, не ради Сейдюруш. Я иду защищать поруганную ею честь своей гордой родины, вернуть в глазах вашего народа славу моей далекой страны. Милость всемогущего бога будет вести меня к высокой и славной цели!

По приказу хана оружейники принесли его знаменитый золотой меч, чтобы сохранился он навеки на вершине Ак-Мюнгуза. Залили салом волка ножны, обвили просмоленной тканью. Множество народа поехало к Ак-Мюнгузу. До него был целый день пути, и только к вечеру хан и его гости слезли с утомленных коней на широком уступе у подножия страшной горы. Хан приказал чужеземцу отдохнуть, и тот безмятежно проспал ночь под стражей воинов.

Наутро выдался хмурый, ветреный день. Словно само небо гневалось на дерзость храбреца. Ветер свистел и стонал, обвевая неприступную кручу Ак-Мюнгуза. Чужеземец разделся и, оставшись почти обнаженным, привязал к спине ханский меч, а сверху накинул свой широкий белый бурнус.

И он сделал то, чего не удавалось ни одному храбрецу за все время, пока стоит Ак-Мюнгуз: он положил меч на вершину рога и спустился обратно. Шатаясь, стоял он перед ханом, весь изодранный, окровавленный. Хан сдержал слово — к чужеземцу привели Сейдюруш. Она испуганно отшатнулась при виде его. Но воин властно привлек ее к себе, открыл ее прекрасное лицо и впился в него мрачным взглядом. Затем, мгновенно выхватив спрятанный за поясом острый нож, он пронзил сердце своей невесты. С яростным воплем сыновья хана бросились к чужеземцу, но отец гневно остановил их:

— Он заплатил за нее величайшей для человека ценой, и она его. Путь уедет невредимым. Верните ему оружие и верблюда.

Чужеземец гордо поклонился хану, и вскоре его белый верблюд скрылся за далеким отрогом Кетменя…

* * *

Иноходец раскачивался под Усольцевым, копыта скользили по камням. Облака быстро бежали по небу, гонимые могучим напором ветра. Закрытые от солнца, горы выглядели суровыми и хмурыми.

Усольцев спешился и нежно погладил иноходца, поцеловал его в мягкую верхнюю губу. Затем оттолкнул голову лошади, хлопнул по крупу. Рыжий конь отошел в сторону и, изогнув шею, смотрел на хозяина.

— Иди пасись, — строго сказал ему Усольцев, чувствуя, как горло сдавливает волнение.

Геолог снял лишнюю одежду, привязал к руке молоток. Он был нужен для забивания зубил на твердом обрыве Белого Рога и потом — если удастся…

Усольцев сбросил ботинки. Острые камни скоро изрежут ему ноги, но он знал: если он влезет, то только босиком. Геолог повесил на грудь мешок с зубилами и двинулся к красному столбу пегматитовой жилы.

Окружающий мир и время перестали существовать. Все физические и духовные силы Усольцева слились в том гибельном для слабых последнем усилии, достигнуть которого не часто дано человеку. Прошло несколько часов. Усольцев, сотрясаемый дрожью напряжения, остановился, прижавшись к отвесной каменной груди утеса. Он находился уже много выше места, откуда повернул направо при первой попытке. От главной жилы отходила тоненькая ветвь мелкозернистого пегматита, пересекавшая склон наискось, поднимаясь вверх и налево. Ее твердый верхний край едва заметно выступал из сланцев, образуя карниз сантиметра в два-три шириной. По этой жилке можно было бы приблизиться к срезу западной грани горы там, где она переламывалась и переходила в обращенный к степи главный северный обрыв Белого Рога. Выше склон становился как будто не столь крут, и была надежда подняться по нему на значительную высоту.

Усольцев предполагал забить в трещинах сланцев выше тонкой жилки несколько зубил и с их помощью удержаться на карнизе.

И вот, прилепившись к стене на высоте ста пятидесяти метров, геолог понял, что не может отнять от скалы на ничтожную долю секунды хотя бы одну руку. Положение оказалось безнадежным: чтобы обойти выступавшее ребро и шагнуть на карниз, нужно было ухватиться за что-то, а вбить зубило он не мог.

Распростертый на скале, геолог с тревогой рассматривал нависший над ним обрыв. В глубине души поднималось отчаяние. И в тот же миг ярко блеснула мысль: «А как же сказочный воин? Ветер… Да, воин поднялся в такой же бурный день…» Усольцев внезапно шагнул в сторону, перебросив тело через выступ ребра, вцепился пальцами в гладкую стену и… качнулся назад. С болью, будто разрываясь, напряглись мышцы живота, чтобы задержать падение. В ту же секунду порыв вырвавшегося из-за ребра ветра мягко толкнул Усольцева в спину. Схваченное смертью тело, получив неожиданную поддержку, выпрямилось и прижалось к стене. Усольцев был на карнизе. Здесь, за ребром, ветер был очень силен. Его мягкая мощь поддерживала геолога. Усольцев почувствовал, что он может двигаться по карнизу жилы, несмотря даже на подъем ее вверх. Он поднялся еще на пятьдесят метров выше, удивляясь тому, что все еще не упал. Ветер бушевал сильнее, давя на грудь горы, и вдруг Усольцев понял, что он может выпрямиться и просто идти по ставшему менее крутым склону. Медленно переставляя окровавленные ступни, Усольцев ощупывал ими кручу и сдвигал в сторону осыпавшуюся вниз разрыхленную корку. Медленно-медленно поднимался он все выше. Ветер ревел и свистел, щебень, скатываясь, шуршала, и Усольцева охватило странное веселье. Он словно парил на высоте, почти не опираясь на скалу, и уверенность в достижении цели придавала ему все новые силы. Наконец Усольцев уперся в гладкую отвесную стену высокого цоколя. На этом цоколе, все еще на большой высоте, стремился в облака острый конец Рога. Усольцев отметил, что белая масса Рога вблизи казалась испещренной крупными черными пятнами. Но это впечатление сейчас же стерлось радостной мыслью о том, что все его двенадцать зубил сохранились неизрасходованными. Стена примерно на высоту десяти метров была настолько плотна и крута, что никакие силы не помогли бы ему преодолеть это препятствие. Опытный глаз геолога легко находил слабые места каменной брони: — трещина кливажа,[7] места соприкосновения различных слоев. Усольцев забивал сюда зубила поглубже. Он взял с собой только самые легкие и тонкие зубила, а достаточно было одному из них сломаться, и…

Поднявшись по зубилам, геолог был вынужден перейти на южную сторону каменной башни. Головы слоев[8] образовывали небольшие уступы — возможность дальнейшего подъема. Здесь ветер, бывший до того верным союзником, стал опасным врагом. Только прикрытие скалы спасло Усольцева от падения под ударами ветра. Несколько раз геолог срывался с осыпавшихся выступов и долго висел на руках, обливаясь холодным потом и судорожно нащупывая пальцами, ног опору. Все большее число смертоносных метров подъема уходило вниз. Наконец Усольцев, в последних отчаянных усилиях, дважды соскальзывая и дважды мысленно прощаясь с жизнью, сумел вновь переброситься на западную сторону вершины и, вновь подхваченный ветром, уцепился за края площадки у основания Рога. Не думая о победе, без мыслей, словно оглушенный, он подтянулся на руках и повалился на наклонную внутрь ровную поверхность величиной с небольшой стол. Он долго лежал, изнуренный многими часами смертельной борьбы, слыша только однообразный резкий вой ветра, разрезаемого острым лезвием Рога. Потом в сознание вошли низко летящие над вершиной облака. Усольцев поднялся на колени, повернувшись лицом к загадочной белой породе. Она была теперь перед ним, упиралась в его плечо, вздымалась еще на несколько метров вверх. Ее можно было ощупать рукой, отбить сколько угодно образцов.

Достаточно было одного взгляда, чтобы распознать в белой породе грейзен — измененный высокотемпературными процессами гранит, переполненный оловянным камнем — касситеритом. В чисто белой массе беспорядочно мешались серебряные листочки мусковита,[9] жирно блестящие топазы, похожие на черных пауков «солнца» турмалинов и главная цель его предприятия — большие, массивные, бурые кристаллы касситерита. Этот грейзен обладал особенностью, ранее незнакомой Усольцеву: от самого гранита почти ничего не осталось, его место занял молочно-белый кварц, очень плотный и крепкий.

«Похоже на полностью измененную пластовую интрузию,[10] — подумал Усольцев. — Если это так, то месторождение, скрытое под степью, внизу, может быть огромным».

Геолог взглянул вниз. Гора спадала круто и внезапно; основание ее тонуло в клубящейся пелене поднятой ветром пыли. Усольцев стоял как бы на неимоверно высоком столбе, ощущая беспредельное одиночество. Ему казалось, что между ним и миром там, внизу, оборвалась всякая связь. И действительно, между ним и жизнью лежала еще не пройденная смертная грань; спуск был опаснее подъема. И еще он подумал о том, что, если ему суждено будет вернуться в жизнь он вернется другим — не прежним. Сверхъестественное напряжение, вложенное им в достижение цели, как-то изменило его душу.

С усилием отбросив эти мысли, Усольцев принялся выполнять долг исследователя. Много труда стоило ему обнаружить тонкие, как ниточки, трещины в стекловидной слитности кварца. Вслед за этим под настойчивыми ударами молотка вниз с грохотом полетели крупные куски белой породы. Усольцев внимательно следил за их падением: они подскакивали на гранях опоры и, свистя, летели в долину. Геолог отметил места их падения на плане, набросанном в записной книжке, затем аккуратно записал элементы залегания пород вершины, начертил контур предполагаемого месторождения и прибавил несколько слов о направлении поисков.

Он открыл первую страничку и поперек нее крупно и четко написал: «Внимание! Здесь данные об открытом мною месторождении Белого Рога», положил книжку в карман и застегнул пуговицу. На секунду мелькнула картина: как поворачивают его разможженный труп, ищут в карманах документы… Усольцев невольно зажмурился, размотал взятую с собой веревку. Она была коротка, но все же ее должно было хватить на спуск по отвесному основанию Рога до вбитых им зубил.

«Где же закрепить веревку? Вот за этот выступ? Выгоднее бы пониже, на самой площадке…»

В поисках трещины геолог начал разрывать молотком тонкий слой щебня. Ветер выл все сильнее, подхваченные им осколки щебня ударяли по лицу и рукам Усольцева. Молоток вдруг звякнул о металл, и этот тихий звук потряс геолога. Усольцев вытащил из-под щебня длинный тяжелый меч, золотая рукоять которого ярко заблестела. Истлевшие лохмотья развевались вокруг ножен. Усольцев оцепенел. Образ воина — победителя Белого Рога из народной легенды — встал перед ним как живой. Тень прошлого, ощущение подлинного бессмертия достижений человека вначале ошеломили Усольцева. Немного спустя геолог почувствовал, как новые силы вливаются в его усталое тело. Будто здесь, на этой недоступной никому высоте, к нему обратился друг со словами ободрения. Усольцев накинул веревочную петлю на небольшой выступ белой породы. Осторожно поднял драгоценный меч, крепко привязал его за спину и, улыбаясь, положил на площадку свой геологический молоток…

У основания отвесного фундамента Белого Рога геолог остановился, выбирая путь. Прямо на Усольцева, гонимое ветром, двигалось облако. В полете огромной белой массы, висевшей в воздухе, было что-то неизъяснимо вольное, смелое. Страстная вера в свои силы овладела Усольцевым. Он подставил грудь ветру, широко раскинул руки и принялся быстро спускаться по склону, стоя, держа равновесие только с помощью ветра, в легкой радости полета. И ветер не обманул человека: с ревом и свистом он поддерживал его, а тот, переступая босыми ногами, пятная склон кровью, спускался все ниже. С бредовой невероятной легкостью Усольцев достиг узкого карниза, миновал и его. Тут ветер угас, задержанный выступом соседней вершины, и снова началась отчаянная борьба. Усольцев скользил по склону, раздирая тело, кроша ногти, переворачивался, задерживался, снова сползал. Сознание окружающего исчезло совсем, осталось только ощущение необходимости цепляться изо всех сил за каждый выступ каменной стены, судорожно искать под собой ускользающие точки опоры, с жуткой обреченностью прижиматься к камню, борясь с отрывающей от горы, беспощадно тянущей вниз силой. Никогда позже Усольцев не мог вспомнить конец своего спуска с Белого Рога. В памяти сохранился только самый последний момент. Больше не осталось ни сил, ни воли. Усольцев коснулся ногами острого уступа камня, качнулся назад, опустил изодранные руки и полетел вниз…

* * *

…Он открыл глаза и увидел над собой золотое утреннее небо. В небе, совсем низко, так, что виднелись растопыренные перья крыльев, кружил большой гриф.

Усольцев долго смотрел на птицу, прежде чем сообразил, что гриф спустился на этот раз прямо к нему. Нет! Он не только не погиб — он победил Белый Рог, и гриф не властен над ним.

Усольцев попытался сесть. Что-то мешало ему. Геолог нащупал привязанный за спиной меч, освободился от него и сел. И сразу ему вспомнились переживания вчерашнего дня. У него закружилась голова. С ужасом увидел Усольцев свои обезображенные, почерневшие от крови ноги и руки, изодранную и перепачканную кровью одежду. Сделав несколько движений, он убедился, что кости целы. Тогда, не обращая внимания на рвущую боль в ступнях, геолог встал. Он услышал приветливое ржание своего коня и снова погрузился во мрак.

…Холодная вода лилась на лоб, попадала в рот. Усольцев глотал без конца, утоляя ненасытную жажду. Открыв глаза, он снова увидел над собой голубой небосвод, на этот раз уже дышавший дневным жаром, и испуганное лицо старого уйгура. Геолог поднялся на колени. Уйгур отступил от него с почтительным страхом.

— Чего ты боишься, Арслан? Я живой.

— Где ты был, начальник? — спросил Арслан.

— Там! — Усольцев поднял руки к небу. Над долиной торчал черный с теневой стороны выступ Ак-Мюнгуза. — Вот, смотри! — Он протянул уйгуру меч с золотой рукояткой.

Половина ножен отвалилась при спуске. Из-под растрескавшейся бурой корки блестела драгоценная голубая сталь — сталь легендарных персидских оружейников, секрет изготовления которой ныне утрачен. Старик опустился на колени, не притрагиваясь к мечу.

— Ну что же ты? Бери, смотри, — повторил геолог.

— Нет, — затряс головой уйгур, — никакой человек не смеет брать такой шемшир, только батуры, как ты…

* * *

Два больших шарообразных карагача, веером расходясь из одного корня, стояли на краю поселка. За ними поднимался затянутый голубой дымкой вал Кетменского хребта. Иноходец Усольцева миновал последний поросший полынью холм. Узенькая степная тропа влилась в мягкую пыль наезженной дороги. Дорога поворачивала налево и у края зеленых садов соединялась с другой, направлявшейся на юг мимо промоин и обрывов красных глин. Над ней вздымалось облачко желтой пыли — крытая циновкой подвода катилась из Подгорного. Кто-то ехавший по краю дороги верхом вдруг повернул коня и понесся обратно, наперерез Усольцеву. Геолог натянул поводья. К нему подъехала Вера Борисовна.

— Я вас узнала издалека. — Она внимательно присматривалась к нему. — Куда вы едете?

— Я еду в управление. Нужно немедленно организовать тяжелую разведку Белого Рога.

Усольцев впервые смотрел на нее спокойно и смело.

— Я поняла, что совсем не знаю вас… — негромко сказала Вера Борисовна, сдерживая пляшущую лошадь. — Я видела вашего Арслана… — Она помолчала. — Когда встретимся осенью в управлении, я буду очень просить вас подробно рассказать о Белом Роге… и золотом мече. Ну, мои уже далеко. — Она поглядела вслед подводе. — До свидания… батур!

Молодая женщина пришпорила коня и умчалась. Геолог проводил ее взглядом, тронул иноходца и въехал в поселок.

Александр Бачило

ИНЪЕКЦИЯ СЧАСТЬЯ

Дождь то совсем заливал ветровое стекло, то вдруг отступал, словно отбрасываемый светом фар, и тогда впереди мелькали мокрые стволы деревьев и низкорослые кусты. Холодная сырость проникала сквозь ветхий брезент в кабину, и даже тряска на ухабах не могла меня больше согреть. Дороги не было. То, что я принял за дорогу, оказалось всего лишь просекой, неизвестно куда ведущей сквозь лес. Но поворачивать назад не хотелось. Если я еще не окончательно потерял направление, где-то здесь должен проходить тракт. Рано или поздно я выберусь на него, мне просто больше ничего не остается, и вот тогда… какой же русский не любит быстрой езды!

Далеко впереди вдруг мелькнул свет, и скоро отчетливо стали видны фары приближающегося автомобиля. Ну, так и есть! Вероятно, просека выходит прямо к тракту. Вот это удача!

Я не мог прибавить газу, опасаясь налететь на пень или засесть в какой-нибудь канаве в Двух шагах от дороги. Однако встречный автомобиль тоже двигался очень медленно, и скоро я с удивлением заметил, что его также кидает на кочках и рытвинах. Что за черт? Еще один горе-путешественник пробирается по просеке? Нет, это, наверное, трактор из лесничества или деревенские браконьерят потихоньку.

Когда до машины оставалось метров тридцать, я уже заподозрил неладное. Навстречу мне двигался точно такой же старенький «газик», как у меня. Он совершенно синхронно с моим проваливался в рытвины и подпрыгивал на ухабах.

Начиная догадываться, в чем дело, я остановился и вышел из машины. Возле открытой дверцы того «газика» тоже стоял человек. Помахав рукой, я убедился окончательно — передо мной было мое собственное отражение!

Сразу вспомнился эпизод из «Великолепного»: шпионы натягивают на горной дороге большой лист фольги, и герой, пытаясь отвернуть от «встречной машины», летит в пропасть. Но кому понадобилось так тонко шутить здесь, в лесу?

Подняв воротник, я направился навстречу своему отражению. Желая вблизи рассмотреть и потрогать неведомую преграду, однако зеркальная поверхность была настолько чиста, что, даже подойти вплотную, я никак не мог ее увидеть. Мало того, на ней не было ни одной капли воды, а ведь дождь продолжал лить, и его струи метались в разные стороны, подчиняясь порывам ветра. Что же это за материал? Я вытянул руку навстречу зеркальному двойнику и вдруг с ужасом ощутил прикосновение его влажной и теплой ладони.

Не успев сообразить, в чем дело, я без оглядки бросился к машине. Мне показалось, что ожившее отражение, усмехаясь, глядит мне вслед. Оказавшись в машине, я почувствовал себя в относительной безопасности и рискнул поднять глаза. «Газик» двойника стоял на прежнем месте, но его самого не было. Видимо, он продолжал разыгрывать из себя отражение и тоже залез в кабину. А может быть, все-таки показалось?

Посидев минут десять без движения, я стал замерзать, и это придало мне храбрости. Медленно отворив дверцу, я выбрался из машины и, останавливаясь после каждого шага, снова приблизился к незримой черте, отделявшей меня от него.

— Спокойно! — сказал я, обращаясь к нам обоим.

Снова медленно поднялись руки — моя правая и его левая — и снова встретились. Да, это, без сомнения, была человеческая ладонь, хотя я и не мог ее толком ощупать, так как пальцы всегда натыкались на пальцы. По той же причине мне поначалу никак не удавалось дотронуться до какой-нибудь другой части тела двойника. Я попытался было делать обманные движения и даже внезапно падать на землю, но это ни к чему не привело. С тем же успехом можно было проделывать подобные упражнения перед зеркалом. Страх постепенно проходил, уступая место любопытству. Неужели передо мной в самом деле зеркальный двойник? Но как войти с ним в контакт или хотя бы дотронуться до него? В конце концов, я нашел решение и коснулся его лбом, затылком, спиной, коленом и носом. Сомнений не было — это не отражение, а живой человек, однако общаться с ним совершенно невозможно, ибо любые мысли приходят нам в голову одновременно, и все действия абсолютно синхронны. Я не мог ни договориться с ним, ни обойти, ни оттолкнуть. Передо мной была идеальная преграда — я сам.

Откуда-то из леса послышался треск сучьев, человек или зверь продирался там через бурелом. Шум постепенно приближался, но откуда именно он идет, определить было трудно. Я замер, прислушиваясь.

Вдруг впереди, за спиной двойника, качнулись кусты, и из чащи на просеку выбралась темная фигура. За ней показалась другая, третья, четвертая. Выстроившись цепью, они медленно побрели ко мне. Свет фар упал на их лица, вернее, на их лицо, потому что у всех четверых оно было одно, мое.

Я быстро оглянулся. Нет, сзади никого не было, они действительно шли только оттуда. Один из них, приблизившись к «газику» двойника, открыл дверцу и влез внутрь. Остальные трое последовали за ним. Прогудел сигнал, и двойник, до сих пор прилежно игравший роль моего отражения, вздрогнул, повернулся и побежал к машине. Он сел за руль, завел мотор, и «газик», развернувшись, быстро укатил в темноту, исчезли даже его огни.

Я не знал, что подумать. Любой нормальный человек на моем месте давно бы мчался в противоположную сторону и газу бы поддавал. Но я уже не чувствовал себя нормальным человеком и, видимо, поэтому продолжал стоять на месте, будто ждал продолжения событий.

Я не ошибся. В лесу снова послышался треск, и на просеке показалась еще одна фигура. Но это был не двойник. Ко мне, жмурясь от света, приближался немалого роста бородатый старик в длиннополом плаще. Подойдя вплотную, он небрежно, как старому знакомому, сунул мне широкую ладонь и, глядя на машину, произнес:

— Бог помощь, странничек. Чего озираешься, напугал кто?

— Да нет, — ответил я, внимательно разглядывая его, — кто меня мог напугать?

— Ну, мало ли, — он безразлично пожал плечами, — бывает, померещится… А едешь откуда?

Я рассказал ему, что сбился с дороги.

— Это с тракту, что ли? Далеко ж тебя черти занесли… Тут, парень, до тракту знаешь сколько? К утру тебе не доехать. Давай, глуши мотор, пойдем греться, сыро.

Я огляделся по сторонам. Оставлять машину на просеке не хотелось.

— Может, поближе подъедем?

Старик покачал головой.

— Ближе не подъедешь. Да и не сделается ничего с твоим лимузином, тут недалеко…

Мы прошли около километра, продираясь сквозь густой ельник, и оказались на большой поляне у подножья лохматой сопки, дождь кончился, и над лесом повисла крупная луна, освещая двухэтажный бревенчатый Дом в центре поляны. Старик прибавил шагу. Я немного отстал, оглядываясь по сторонам, но, кроме низенькой постройки в стороне от дома, ничего особенного не заметил.

Неожиданно откуда-то сверху, как мне показалось, с крышипослышался тихий, встревоженный голос:

— Что, все уже?

— Все, все, — буркнул старик, торопливо поднимаясь на крыльцо.

— А что вы с ним сделали?

Старик на мгновение замер у двери.

— Ну, ты! — гаркнул он вдруг. — Чего несешь-то спросонья, спать ложись! — и, повернувшись ко мне, кивнул головой. — Заходи, заходи.

Он открыл дверь, и тусклый свет керосиновой лампы упал на крыльцо.

— Ох! — раздалось наверху, и луна блеснула в чьих-то широко открытых глазах, с удивлением уставившихся на меня.

— Н-ну? Скоро? — спросил старик, обращаясь не ко мне, а к человеку на крыше.

— Да, ладно, ложусь, ложусь уже, прячьтесь, — отвечал тот.

Мы вошли в дом и, миновав заставленные разной рухлядью сени, оказались в просторной комнате с длинным столом и печью у стены. За столом, уронив на руки сизую испитую ряшку, дремал парень в грязной майке и матросских клешах. Руки его до плеч были расписаны похабными узорами, и только майка мешала рассмотреть, вытатуировано ли что-нибудь на спине.

У окна, устремив вдаль твердый, чуть ироничный взгляд, стоял видный седой мужчина в дорогом сером костюме. И, наконец, в углу, спиной ко всем, верхом на колченогом стуле, сидела и курила канонически стройная белокурая девица в джинсах и сапогах на высоком каблуке, вся в ремешках и на «молниях». Она даже не обернулась, когда мы вошли, и продолжала задумчиво пускать дым в потолок. Седой же, напротив, любезно мне улыбнулся и раскланялся не без изящества. Узорчатый парень поднял голову, окинул меня с ног до головы мутным взглядом и хмыкнул.

— Дохтор, — произнес старик, снимая плащ — ты, что ли, сегодня кухарил? Подавай.

Седой, не меняя гордого наклонения головы, величественной поступью подошел к плите, снял с нее большой чугун, накрытый облупленной эмалированной крышкой, и поставил его на стол.

— Какую миску дать молодому человеку, хозяин? — осведомился он у старика.

— Студентову давай. Он на крыше нонче…

— Спасибо вам большое, — сказал я старику, хотя неестественность этого странного сборища сильно действовала мне на нервы, — выручили вы меня. Вот только, извините, имени и отчества вашего не знаю…

— А и не надо тебе мое отчество. Хозяином зови. Они так зовут, и ты зови. Тут, парень, все без отчества. Это вот — Доктор (седой кивнул и принялся разливать по мискам красный борщ), этот, в майке — Блатной, а вон та, — Хозяин указал на девушку, все еще сидевшую к нам спиной, — вон та — Заноза…

— И если вы обратили внимание на крышу, — вставил Доктор, — то могли видеть там еще одного члена нашего маленького общества, так называемого Студента.

— А вы здесь просто так собираетесь, — спросил я как можно беззаботнее, — или у вас учреждение?

У девушки вдруг затряслись руки. Она выронила сигарету и прижала ладони к лицу. Я думал, она разрыдается, но оказалось, что ее сотрясает безудержный хохот.

— У-учре… Ой, не могу! Учреждение! Слу-слушай! Санаторий тут! У-умора! Курорт!

Она наконец повернулась лицом ко мне. Очень симпатичное лицо. Даже красивое.

— Ну, ты даешь, Пациент!

Кличка, данная мне девушкой, приклеилась мгновенно. В следующей же фразе Доктор назвал меня Пациентом, Блатной произносил это слово с трудом, но переиначивать не пытался, что же касается Хозяина, то ему было совершенно все равно, как меня называть, и поэтому он удовлетворился этим именем, как первым попавшимся. Заноза между тем продолжала веселиться:

— Хозяин! Когда пойдем на процедуры?

Блатной снова хмыкнул, но старик нахмурился:

— После. Поесть-то надо, нет?

Он пододвинул к себе миску и, ни на кого не обращая внимания, стал хлебать борщ. Остальные, заняв свои места у стола, тоже принялись за еду. Я решил ничему больше не удивляться, по крайней мере до тех пор, пока не отогреюсь и основательно не закушу.

Некоторое время все молчали.

— Завтра на крыше Блатной, — сказал наконец хозяин.

— А кухарит Заноза…

— Кстати, продукты кончаются, — заметил Доктор, — и, с позволения сказать, кухарить становится затруднительно. Надо бы кого-нибудь послать в деревню.

— Ничего, — буркнул Хозяин, — может, скоро на машине съездим.

Я поднял голову и вдруг заметил, что Блатной, разинув рот, испугом смотрит куда-то мимо меня.

— Bo! — произнес он, указывая, как видно, на окно у меня спиной. Заноза, сидевшая рядом с ним, тоже подняла глаза сейчас же сморщилась, как от боли.

— Гадость какая… — прошептала она.

Я резко обернулся, но увидел лишь чью-то огромную спину, удаляющуюся в темноту. Спина была голая и иссиня-белая.

— Слушай, Блатной, — сказала Заноза, — выйди, разбуди его. Что он в самом деле, нельзя же так!

— Во тебе, — спокойно ответил Блатной, — сама выйди.

—_: Цыц! Пусть спит, — сказал Хозяин, — все нормально, ясно? Доктор, ты чего сидишь? Компот давай!

Самое страшное — я представления не имел, как себя вести. Кого они хотят будить? Неужели эта глупая туша за окном — Студент?

— У него что, лунатизм?! — осторожно спросил я.

— У кого? — не понял Хозяин.

— У Студента.

Доктор поставил передо мной стакан с компотом.

— Знаете что, Пациент, — сказал он, — вы не обращайте внимания. Ей-богу, ничего интересного не происходит. И со Студентом все в порядке — он спит на крыше. Там, видите ли, свежий воздух. А завтра на крыше будет спать Блатной. По той же причине.

— Я же говорю — санаторий! — хихикнула Заноза.

— Ну, допивай компот и пойдем, — сказал мне Хозяин, — покажу помещение…

По широкой скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж и оказались в небольшом коридоре, по обеим сторонам которого было несколько дверей. К моему удивлению, некоторые двери были аккуратно подписаны; слева: «Доктор», «Блатной», справа: «Студент», «Заноза». Хозяин открыл самую дальнюю дверь по правой стороне, зажег огарок свечи и протянул его мне.

— Вот, располагайся. Отдохнешь хорошенько, а утром поговорим…