Кант

Алексею Федоровичу Лосеву с любовью посвящает эту книгу автор
От автора

Жизнь философа – написанные им книги, самые волнующие события в ней – мысли. У Канта нет иной биографии, кроме истории его учения. Почти весь свой век он прожил в одном городе – Кенигсберге, он никогда не покидал пределов Восточной Пруссии. Он не искал славы, не добивался власти, не знал ни деловых, ни любовных треволнений. Он не был женат.

Внешняя жизнь Канта текла размеренно и однообразно, может быть, даже монотоннее, чем у людей его рода занятий. Этого не скажешь о жизни внутренней, о жизни его духа. Здесь происходили удивительные свершения. Рождались дерзновенные идеи, крепли, вступали в единоборство с другими, гибли или мужали в борьбе. Мысль скиталась по континентам, устремлялась за земные пределы, пытаясь достичь границ универсума. Мысль проникала в глубь человеческой души, стремясь познать самое себя. Мысль жила напряженно и драматически.

Почти все разновидности современного философствования так или иначе восходят к Канту. Его идеи подверглись трансформации, но продолжают жить. Знакомство с учением Канта – хорошее начало для изучения философии вообще. Он приучает мыслить самостоятельно.

Канта сравнивают с Сократом. Ибо философия его человечна. Эллинский мудрец впервые низвел философию с небес, утвердил на земле, отвлекся от космоса и занялся человеком. Для Канта проблема человека стоит на первом месте. Он не забывает и о вселенной, но главное для него – человек. Кант размышлял о законах бытия и сознания с одной только целью: чтобы человек стал человечнее. Чтобы жилось ему лучше. Чтобы не лилась его кровь, чтобы не морочили ему голову утопии и иллюзии. Кант все называет своими именами.

Кант вовсе не был затворником, отшельником, человеком не от мира сего. По природе он был общителен, по воспитанию и образу жизни – галантен. Просто у него рано возник всепоглощающий жизненный интерес – философия, и этому интересу он сумел подчинить все свое существование. Жить для него значило работать, в труде он находил главную радость. Жизнь Канта – пример единения слова и дела, проповеди и поведения. Он умер со спокойной совестью, с сознанием исполненного долга.

С детства будущий философ отличался хилым здоровьем, ему предрекали короткую, непродуктивную жизнь. Он прожил долгие, изобильные творчеством годы, никогда не болел. Этого он добился силой своей воли. Он разработал строгую систему гигиенических правил, которых неукоснительно придерживался, и добился поразительных результатов. Кант сделал самого себя. И в этом отношении он уникален.

Все свои сознательные годы Кант искал истину. Но истина – процесс. Кант не произносил таких слов, он только руководствовался ими. Никогда не овладевало им чувство, что все сделано, что обретен абсолют. Кант улучшал, уточнял, шлифовал свое учение. Жизнь Канта – непрестанное духовное развитие, вечный поиск. Вплоть до последних лет, когда мысль вышла из-под его контроля.

Читать Канта трудно. Понимать еще труднее. Но понятая мысль радует и возвышает. Игра стоит свеч, затраченное интеллектуальное усилие вознаграждается сторицей. У иного замысловатого автора разденешь фразу, освободишь от словесных хитросплетений, и перед тобой банальность, а то и вообще ничего нет. У Канта трудность изложения всегда связана с трудностью проблемы, с тем, что зачастую ему первому пришлось к этой проблеме прикоснуться. О простых вещах Кант говорит просто, порой блистательно.

Писать о Канте – честь и ответственность для философа. Тем более что существует глубинная связь между учением Канта и сокровенными помыслами русских классиков. Достаточно назвать два имени – Достоевский и Толстой. Их, как и Канта, волновала судьба человека, они, как и Кант, видели всю глубину связанных с ней коллизий, контроверз, катаклизмов.

Толстой, который более чем прохладно относился к Гегелю, зачитывался Кантом. Он был уверен, что их воззрения совпадают. Он собрал и издал афоризмы Канта. Он говорил, что на него «всегда производила сильное впечатление жизнь Канта». Однажды Толстого спросили: «Доступна ли философия Канта заурядному человеку и возможно ли популярное изложение ее?» Ответ гласил:

«Популярное изложение ее было бы величайшим делом. Интересно узнать, есть ли такие попытки на Западе. Во всяком случае это было бы в высшей степени желательным».

Данная книга не претендует на всестороннее и исчерпывающее рассмотрение философии Канта, она посвящена его жизни. Но у Канта нет иной биографии, кроме истории его духа. Поэтому уйти от философии было невозможно. Автор пытался говорить о главном и – насколько позволяет материал – просто. Если это не всюду удалось, да простит ему читатель.

Глава первая. Плоды Просвещения

Имей мужество пользоваться собственным умом. Кант
По традиции мы начнем жизнеописание Канта с истории его города. Гранитом этого города как бы выложены строгие конструкции философа, воздухом дышат его живые творения…

На землях между Вислой и Неманом издревле жили языческие балтийские племена, именовавшие себя пруссами. Христианство пришло к ним с завоевателями. После неудачи крестовых походов на Ближнем Востоке немецкие рыцари двинулись на тот восток, который был им поближе – в Прибалтику. Почти весь XIII век продолжалось покорение прусских земель Тевтонским орденом.

В 1255 году в устье реки Преголи был заложен замок. В честь союзника – чешского короля Оттокара II, участвовавшего в походе, орден назвал замок Королевской горой – Кенигсбергом. Чешские воины именовали его по-своему – Краловец.

Вокруг замка стали селиться бюргеры. Возникли три города: самый старый – Альтштадт, восточнее его – Лёбенихт, южнее, на острове, который образует река, – Кнайпхоф. Города торговали, соперничали, враждовали. Иногда между ними даже вспыхивали войны. Только в 1724 году они объединились в единый город. Кант и город Кенигсберг – ровесники.

Замок походил скорее на крепость, чем на дворец. Возводившийся в разные времена и в разных стилях, он представлял собой каре с обширным внутренним двором, множеством помещений, парадных, жилых и подсобных, огромным Московитским залом, одним из самых больших в тогдашней Германии, высокой сторожевой башней, первоначально предназначенной для военных целей, а затем превращенной в пожарную каланчу.

Горожане – пришлый народ со всех концов Германии. После того как Европу стали раздирать религиозные распри, появились и иностранцы. Жилось на завоеванной земле тревожно и неуютно, всегда в напряжении, почти что в боевой готовности. Напряжения, выдержки, сил требовала и природа; болота не годились под пастбища, суровые зимы губили посевы. Жизнь учила труду и дисциплине.

Когда началась Реформация, страна быстро приняла лютеранство. К этому времени орден распался, и на восточной его половине возникло герцогство Прусское. В начале XVII века Пруссия объединилась с маркграфством Бранденбург в единое государство, которое с 1701 года стало именоваться королевством. Столицей был Берлин; Кенигсберг – самым крупным городом, центром восточных земель, лежавших особняком, за владениями польской короны.

Кенигсберг быстро набирал силы. Оживленный порт, он служил мостом между Западной Европой и Восточной. Здесь процветали ремесла и торговля. Здесь возник университет («Альбертина»), куда за получением образования стекалась молодежь со всей Прибалтики. Здесь находился сильный гарнизон, размещенный по обычаю того времени не в казармах, а на постое у населения: улицы всегда пестрели мундирами.

Их обилие отличало прусские города. По количеству населения Пруссия занимала вЕвропе тринадцатое место, по численности войск – четвертое (после Франции, России, Австрии). Оружием молодое королевство раздвигало свои границы. Для того чтобы маленькому государству содержать большую армию, приходилось усиливать налоговое обложение и экономить на всем. После воинской доблести бережливость считалась второй прусской добродетелью. Принцесса Вильгельмина оставила описание скудной трапезы у своего венценосного отца Фридриха-Вильгельма I, участники которой встали из-за стола голодными, а разговор вели только о солдатах и экономии. Первый интерес «солдатского короля» явно преобладал над вторым: скупость не мешала ему тратить большие деньги на содержание гвардейского полка «долговязых парней», великанов, собранных со всех концов света. Самый высокий, родом из Ирландии обошелся ему в 9 тысяч талеров (что значительно превышало годовой бюджет Кенигсбергского университета). Экономил король на всем остальном. Например, на моде: были отменены дорогостоящие неуклюжие парики, мужчинам велели собирать волосы в простенькую косичку, вскоре это распространилось по всей Европе. Сам король всегда ходил в военной форме (это тоже было нововведением). Экономил прусский король и на науке: он фактически прикрыл академию, основанную в Берлине Лейбницем при его предшественнике.

В историю немецкой философии Фридрих-Вильгельм I вошел тем, что приказал в 48 часов под угрозой виселицы покинуть пределы Пруссии Христиану Вольфу: королю донесли, что вольнодумное учение, отрицающее свободу воли, будто бы оправдывает дезертирство. О Лейбнице Фридрих-Вильгельм I отзывался с пренебрежением; по его мнению, «этот парень» был непригоден даже для того, чтобы стоять в карауле. Когда однажды королю, находившемуся в добром расположении духа, попался на глаза философ Эдельман, он подарил ему гульден; мыслитель хотел было в качестве сдачи вернуть два, но вовремя понял, что дело может кончиться палками. Единственный научный эксперимент, предпринятый «солдатским королем», состоял в попытке получить рослое потомство от его долговязых гвардейцев. Он женил их на специально подобранных девицах высокого роста; эксперимент, естественно, не удался. Единственный университетский диспут, устроенный по приказу короля, был посвящен теме: «Все ученые болтуны и балбесы»; королевские шуты проходили по штатам Академии наук. Из книг Фридрих-Вильгельм I признавал только Библию и воинский устав. Его любимой присказкой было: «Мы господин и король и можем делать все, что пожелаем».

Как часто бывает, сын Фридриха-Вильгельма являл собой противоположность отцу. Кронпринц увлекался музыкой, сочинял стихи, любил французскую литературу и философию. В Пруссии ему стало невмоготу, и он собрался удрать за границу, был, однако, схвачен и угодил в крепость. Его сообщника обезглавили у него на глазах. Наследнику угрожал военный суд и расстрел за дезертирство. Все, однако, обошлось, и в 1740 году он вступил под именем Фридриха II на отцовский престол, который затем занимал сорок шесть лет.

Первые семь из них прошли в войнах с Австрией. В результате Пруссия приобрела Силезию, а армия выросла на столько-то батальонов и столько-то эскадронов. Коренного переустройства в стране не произошло. «Фридрих, – пишет Франц Меринг, – с самого же начала понял, что согласно прусским порядкам каждый прусский король должен неуклонно продолжать старый курс; его право на историческое значение или на историческое величие – если здесь можно применить это слово – основывается как раз на том обстоятельстве, что он ни разу не пытался плыть против течения, хотя в силу своих природных способностей и склонностей это искушение было для него сильнее, чем для всех прочих прусских королей». Флейтист и поэт, называвший свой мундир «саваном», стал олицетворением прусского милитаризма. Автор «Анти-Макиавелли», трактата, написанного до вступления на трон и провозгласившего монарха «слугой подданных», получив власть, воплотил в себе принцип абсолютизма. Эпикуреец по натуре разыгрывал роль почти что стоика. Галломану, влюбленному во все французское, пришлось воевать с Францией.

И все же перемены были. На троне оказался король, начитанный в философии, сам писавший ученые трактаты, вольнодумец, отпускавший рискованные прибаутки, вроде: «Всемогущий боже, если таковой имеется, помилуй мою грешную душу, если таковая у меня есть». При дворе Фридриха гостил Вольтер; Ламетри, изгнанный из Франции и Голландии, нашел убежище в Берлине, где был обласкан королем, назначившим его на придворную должность. «Покровительство, которым пользовался Ламетри в качестве его лейб-медика, – пишет Ф. Меринг, – и прекрасные слова, которые в 1751 г. король посвятил памяти этого опороченного материалиста, особенно ясно показывают, что Фридрих стоял на такой высоте философского понимания, какой, вероятно, не достигал в то время никакой немец, даже и молодой Лессинг, как раз тогда громивший Ламетри». Прусский деспотизм стал «просвещенным». Эпоха Просвещения постепенно и здесь вступала в свои права.

Просвещение – необходимая ступень в культурном развитии любой страны, расстающейся с феодальным образом жизни. Просвещение в основах своих демократично, это культура для народа. Главную свою задачу оно видит в воспитании и образовании, в приобщении к знаниям всех и каждого. Возрожденческий идеал свободной личности обретает атрибут всеобщности. И ответственности: человек Просвещения думает не только о себе, но и о других, о своем месте в обществе. Почву под ногами получает идея социальности; в центре внимания – проблема наилучшего общественного устройства. Умы волнует идея равенства; не только перед богом (что принесло с собой христианство), но и перед законами, перед другими людьми. Это равенство формально, но в ином буржуазный правопорядок не нуждается. Просвещение цепко держится за идею формального права, усматривая именно в нем гарантию гуманизма.

Панацею от всех социальных неурядиц Просвещение видит в распространении знаний. Знания – сила, обрести их, сделать всеобщим достоянием – значит заполучить в руки ключ к тайнам человеческого бытия. Поворот ключа, и Сезам открылся, благоденствие обретено. Возможность злоупотребления знанием при этом исключается. Раннее Просвещение рационалистично, это век рассудочного мышления. Разочарование наступает довольно быстро. Тогда ищут спасения в «непосредственном знании», в чувствах, в интуиции, а где-то впереди маячит и диалектический разум. Но до тех пор, пока любое приращение знания принимается за благо, идеалы Просвещения остаются незыблемыми.

И наконец, третий характерный признак Просвещения – исторический оптимизм. Идея прогресса – завоевание этой эпохи. Предшествующие времена не задумывались над самооправданием. Античность знать ничего не хотела о своих предшественниках, христианство относило свое появление на счет высших предначертаний, даже Ренессанс, выступивший арбитром в диалоге двух предшествующих культур, считал своей задачей не движение вперед, а возвращение к первоистокам. Просвещение впервые осознало себя новой эпохой. Отсюда было уже рукой подать до историзма как типа мышления. И хотя не все просветители поднялись до исторического взгляда на вещи, его корни лежат в этой эпохе.

Просветители вели непримиримую борьбу против суеверий, фанатизма, нетерпимости, обмана и оглупления народа. Они рассматривали себя в качестве своеобразных миссионеров разума, призванных открыть людям глаза на их природу, их предназначение, исправить человеческие дела и направить их по пути истины.

Просвещение не привязано к определенной хронологии. Распад феодальных отношений в разных странах происходил в разное время. Голландия и Англия опередили других в Европе. Затем настала очередь Франции. Для Германии эпоха Просвещения – XVIII век. По сравнению с Англией и Францией Германия выглядела отсталой страной, тем не менее и здесь в недрах феодального строя постепенно складывались новые, капиталистические производственные отношения. Преобладающую роль в экономике Германии играло сельское хозяйство, но и сюда проникало влияние рынка. В городах возникали капиталистические мануфактуры, росла торговля. Повсюду назревали социальные перемены.

Характерной особенностью исторического развития немецкой нации в этот период была экономическая и политическая раздробленность страны. Расчлененная на множество карликовых монархий, Германия не представляла собой единого государства. Формально существовала Германская империя, охватывавшая почти все немецкие земли (Восточная Пруссия даже номинально не входила в ее состав), но фактически каждый монарх был полным хозяином у себя дома. На лидерство в немецких делах претендовала Австрия. Возвышение Пруссии создало ей опасного соперника. Передовые умы Германии, задумываясь над судьбами своей родины, видели, что путь к ее благоденствию лежит через устранение феодальных порядков и объединение страны. Идея национального единства доминировала в творчестве просветителей, но в XVIII веке она никогда не перерастала в национализм и шовинизм. Все народы равны, как равны все люди; слыть «гражданином мира», чуждым национальной ограниченности и спеси, в интеллектуальной среде считалось модным.

Философия немецкого Просвещения формировалась под влиянием не только социальных сдвигов, но также и прогресса научных знаний. Если в экономике и политике Германия отставала от Англии и Франции, то этого не скажешь о науке. Немецкое естествознание в XVIII веке находилось на подъеме, переживая те же процессы, которые были характерны для европейской науки в целом. Накопление огромной массы фактов, расклассифицированных в предшествующую эпоху, ставило вопрос об их истолковании, о рассмотрении природы в ее живой связи, в развитии Это подготавливало почву для расцвета философии.

Преобладающим влиянием на первых порах пользовалась школа Христиана Вольфа. Он уже семнадцать лет занимал кафедру в Галле, написал ряд трудов, получивших европейскую известность, когда «солдатский король» приказал ему в течение двух суток убираться вон. Зная крутой нрав своего монарха, философ не стал дожидаться истечения предоставленного ему срока и через двенадцать часов после вручения королевского указа покинул город. Изгнание только увеличило славу Вольфа: он получил место первого профессора в Марбурге (здесь у него учился потом Ломоносов). Лондон и Париж выбрали его членом своих академий. Стокгольм и Петербург пригласили на службу; в России предполагалось открытие Академии наук, и Петр I предложил Вольфу пост вице-президента, философ вежливо отказался. Не спешил он и возвращаться восвояси. Даже после того как Фридрих-Вильгельм I его реабилитировал. Заполучить Вольфа снова в Пруссию удалось только новому королю. Фридрих II пожаловал ему титул тайного советника и положил неслыханный по тем временам оклад в 2 тысячи талеров. Вольф не принял пост в столице и попросился назад в Галле.

Возвращение Вольфа в Галле вылилось в подлинный триумф. Его встретили далеко за городом, тут же возникла импровизированная процессия. Впереди ехали на лошадях три почтальона, трубившие в свои рожки, за ними пятьдесят студентов также верхами, затем в карете, запряженной четверкой, господин тайный советник Вольф с супругой и, наконец, целый поезд экипажей с именитыми горожанами и профессорами. Когда процессия достигла центра города, грянул оркестр; музыка еще долго не смолкала в этот день.

Вольф приступил к чтению курса. Но странное дело: ломившаяся поначалу аудитория стала от семестра к семестру редеть. Некогда прославленный лектор оказался однажды перед пустыми скамьями. Почитатели Вольфа утверждали, что это свидетельство не поражения, а победы: вольфианство пустило столь глубокие корни в немецком образовании, что главу направления уже не было необходимости слушать. Противники Вольфа считали, что он просто пережил свою славу. Искусственно раздутая, она оказалась недолговечной.

По сравнению с Лейбницем Вольф сказал немного нового, а ряд идей сформулировал проще и площе. Эпитет «плоский» обычно прилагается к вольфианской телеологии, учению о конечных целях, которое приобрело у Вольфа совсем примитивные черты.

Заслуга Вольфа состояла в систематизации лейбницианской философии, он впервые в Германии создал систему, охватившую основные области философского знания. Он впервые создал и философскую школу. Вольфианцы сделали много для распространения научных знаний. Их учение получило наименование «популярной философии», поскольку предназначалось для широкой читающей публики. Вольфианцы были убеждены, что распространение образования незамедлительно приведет к решению всех острых вопросов современности. Культ разума сочетался у них с пиететом перед христианской верой, которой они пытались дать «рациональное» истолкование. Центром «популярной философии» был Берлин. Появился даже термин «Берлинское Просвещение».

Наряду с вольфианством в немецком Просвещении существовало и другое направление, связанное с народным протестом против социального гнета, враждебное официальной церковной догме. Идейным источником свободомыслия была философия Спинозы, начавшая интенсивно проникать в Германию уже в конце XVII столетия, несмотря на противодействие как официальных блюстителей идейной чистоты, так и умеренного крыла Просвещения. Двери университетов для спинозизма были наглухо закрыты. Спинозистские книги сжигали, их авторов преследовали. Зачастую это были малоприметные, а иногда и совсем неизвестные литераторы, внезапно откуда-то появлявшиеся, сеявшие смятение в умах и столь же бесследно исчезавшие. Вольнодумные произведения распространялись тайно, ходили в списках, порой получая широкую известность, а порой оставаясь доступными лишь узкому кругу посвященных. О том, что Лессинг исповедовал спинозизм, узнали только после его смерти.

Немецкие вольнодумцы в отличие от своих французских собратьев осторожно обращались с верой в бога. Авторитет религии был прочен. В средние века религия господствовала в духовной жизни, подчиняла себе науку и искусство, активно вторгалась в политику. Благодаря Реформации Германия в значительной степени освободилась от господства римской курии, однако Лютер и его последователи отнюдь не были склонны поощрять свободомыслие. Протестантская ортодоксия, выработав свою систему догматов, выступила в той же роли, которую до нее играл католицизм. Церковь старалась не выпустить из узды духовную жизнь страны. В этом она находила полную поддержку со стороны власть имущих. Борьба за Просвещение, против ортодоксального христианства за редкими исключениями проходила под лозунгами веротерпимости, создания «улучшенной» религии.

Специфически немецким вариантом обновленного протестантизма был пиетизм. Это движение возникло на исходе XVII столетия как протест против духовного застоя и перерождения лютеранской церкви. Истоки пиетизма восходят к великому мистику Якобу Бёме. Один из его последователей, Квиринус Кульман, много путешествовавший и всюду несший слово учителя, в конце концов как еретик угодил на костер. Другому – Якобу Шпейеру повезло больше: он стал основателем обновленческого течения в протестантизме. Пиетисты отвергали обрядность и ритуал, переносили центр тяжести религии на внутреннюю убежденность, знание текстов Священного писания и личное поведение. В дальнейшем пиетизм породил новую нетерпимость, выродился в фанатизм и экзальтированный аскетизм. Но в свое время он сыграл освежающую роль; многие деятели Просвещения выросли на идейной почве пиетизма, развивая его радикальные, антидогматические и антиклерикальные тенденции. Пруссия (Галле и Кенигсберг в первую очередь) была рассадником пиетизма.

* * *

В пятом часу утра 22 апреля 1724 года в семье Кенигсбергского шорника Иоганна Георга Канта родился сын. По старому прусскому календарю был день святого Иммануила, и мальчика нарекли этим библейским именем, означающим в переводе «с нами бог».

Кант полагал, что его предки были родом из Шотландии. Но, как установили совсем недавно дотошные исследователи, философ ошибался: его прадед Рихард Кант – балтийских кровей, выходец из-под Прекуле, что в нынешней Латвии. Судя по сохранившимся документам, прадед не владел немецким языком. Сын Рихарда поселился в Мемеле, стал шорником и передал профессию своему сыну Иоганну Георгу, который перебрался в Кенигсберг. Две дочери Рихарда Канта были замужем за шотландцами, отсюда, возможно, и пошла легенда о шотландском происхождении. Мать будущего философа Анна Регина – дочь шорника, родом из Нюрнберга.

Мальчик рос на окраине города среди мелкого ремесленного и торгового люда. В обстановке труда, честности, пуританской строгости. В семье он был четвертым ребенком. Всего Анна Регина родила девятерых детей. Из них выжило пятеро. У Иммануила Канта были старшая сестра, две младшие и младший брат – Иоганн Генрих.

Иммануил отличался хилым здоровьем. Потеряв к тому времени двух детей, Анна Регина в меру своих возможностей старалась привить сыну физическое и нравственное здоровье, разбудить в нем пытливость и воображение. «Никогда не забуду своей матери. Она взлелеяла во мне первые зародыши добра, она открыла мое сердце впечатлениям природы, она пробудила и расширила мои представления, и ее поучения оказывали постоянное спасительное воздействие на мою жизнь». Это сказано Кантом на склоне лет.

В доме Иоганна Георга царил дух пиетизма. «Пусть говорят о пиетизме что угодно, но люди, относившиеся к нему серьезно, – настаивал Кант, – показали себя с самой лучшей стороны. Они обладали благородными человеческими качествами – спокойствием, веселым нравом, внутренним миром, который не нарушала никакая страсть. Они не боялись ни нужды, ни гонений; никакая распря не могла привести их в состояние враждебности и гнева». Кант вспоминал, как однажды случилась тяжба между двумя ремесленными цехами – шорников и седельщиков. Отец его при этом сильно пострадал, но он ни разу не позволил себе сказать резкое слово о тех, кто причинил ему убытки. Было ли так на самом деле, трудно сказать; важно то, что так считал Кант, что это отложилось в его памяти, стало одним из первых нравственных уроков, усвоенных будущим великим моралистом. От отца перешла и любовь к труду.

По совету пастора Франца Альберта Шульца, навещавшего в числе своих прихожан и семью мастера Канта, восьмилетнего Иммануила отдали в «коллегию Фридриха», государственную гимназию, директором которой был назначен сам Шульц. Здесь будущий философ провел восемь лет. Он учился на латинском отделении. Главными предметами были латынь (до 20 часов в неделю!) и богословие (зубрежка катехизиса). Отсюда Кант вынес любовь к римской поэзии и антипатию к внешним проявлениям религиозного культа. Родители хотели видеть в своем отпрыске пастора, но мальчик, увлеченный талантливыми уроками преподавателя латыни Гейденрейха, мечтал посвятить себя древней словесности.

Желание стать священником отбивали монастырские порядки, царившие в «коллегии Фридриха». Школа была пиетистской, нравы строгими. Что такое каникулы, здесь не знали. Занятия начинались в семь утра, но еще до шести школьники должны были быть на месте. Утренняя молитва продолжалась полчаса, молитвой начинался каждый урок. Кончались уроки в четыре пополудни. По средам и субботам шли факультативные занятия по математике, музыке, французскому и польскому языкам. Изучение греческого и древнееврейского было обязательным (входило в программу богословия). Естествознание и история не преподавались. Слабое здоровье мешало занятиям Иммануила, но выручали сообразительность, хорошая память, прилежание. Ряд лет он шел первым учеником, окончил школу вторым.

Осенью 1740 года шестнадцати лет от роду Иммануил Кант поступает в университет. На какой факультет? Ответить на этот простой вопрос трудно, так как в сохранившихся списках нет указаний на принадлежность студентов к тому или иному факультету. В Кенигсберге было четыре факультета; три из них – богословский, юридический, медицинский – считались высшими; философский – низшим. По распоряжению Фридриха-Вильгельма I студенты могли числиться только на одном из «высших» факультетов («солдатскому королю» нужны были люди на государственную службу, о его отношении к философии мы уже знаем). Первые биографы Канта полагали, что он по желанию родителей выбрал теологию. Против этого говорит целый ряд соображений. И прежде всего те предметы, изучению которых студент Кант уделял преимущественное внимание. Гимназическое увлечение филологией уступило место живому интересу к физике и философии. Не исключено, что Кант записался на медицинский факультет; впоследствии он проявит завидную компетенцию в этой области и даже напишет работу о болезнях головы.

Новым своим интересом он был обязан человеку, который больше, чем Франц Шульц и Гейденрейх, повлиял на его духовное развитие. Профессор Мартин Кнутцен умер в возрасте 37 лет. Если бы не ранняя смерть, немецкая философия, может быть, имела бы в числе корифеев и это имя. Сейчас Мартин Кнутцен известен только как учитель Канта. В двадцать один год он получил профессорское звание. Пиетист и вольфианец, Кнутцен проявлял большой интерес к успехам английского естествознания. От Кнутцена Кант впервые услышал имя Ньютона. Не без влияния Кнутцена, не без помощи его книг на четвертом году университетского обучения Кант принялся за самостоятельное сочинение по физике.

Работа продвигалась медленно. Сказывались не только отсутствие навыков и недостаток знаний, но и нужда, в которой пребывал студиозус Кант. Поступив в университет, он покинул отчий дом. Матери уже не было в живых (она умерла сравнительно молодой, когда Иммануилу исполнилось тринадцать лет), отец еле-еле сводил концы с концами. Иммануил перебивался уроками. Подкармливали состоятельные однокашники, у них в трудную минуту приходилось брать на время одежду и обувь. Говорят, он утешал себя афоризмами: «Я стремлюсь подчинить вещи себе, а не себя вещам», «Не уступай беде, а выступай ей смело навстречу». Иногда ему помогал пастор Шульц, чаще – родственник по матери, преуспевающий мастер сапожного дела. Есть сведения, что именно дядюшка Рихтер взял на себя значительную часть расходов по опубликованию кантовского первенца – работы «Мысли об истинной оценке живых сил».

Писал ее Кант три года; четыре года печатал. Титульный лист украшает дата – 1746, однако это дата начала, последние листы вышли из типографии только в 1749 году. Экземпляр книги автор посылает Альбрехту Галлеру, швейцарскому ученому и поэту, другой – в Петербург математику Леонарду Эйлеру. Это первые известные нам почтовые отправления Канта. Ответы на них не поступили.

Возможно, что виной тому послужило содержание работы, в которой Кант попытался выступить арбитром в споре картезианцев и лейбницианцев об измерении кинетической энергии. Согласно Декарту она прямо пропорциональна скорости, согласно Лейбницу – квадрату скорости движущегося тела. Кант решил развести спорщиков: в одних случаях, полагал он, применима формула Декарта, в других – Лейбница. Между тем за шесть лет до этого, в 1743 году, Даламбер дал решение проблемы, выразив его формулой F = mv2/2. Кант об этом, по-видимому, не знал.

В истории науки такие вещи бывают. Полвека спустя Гегель защитил диссертацию, где утверждалось, что между Марсом и Юпитером не может быть никакой неизвестной еще планеты, хотя уже к тому времени была открыта Церера. Промах Канта послужил поводом для эпиграммы Лессинга:

Затея явно не под силу, – Кант учит целый свет;Живые измеряет силы,А собственные нет.

И все же юношеская работа Канта интересна не только как эпизод из его жизни. Она вошла и в жизнь науки. Внимание современной космологии, например, могут привлечь рассуждения Канта о связи трехмерности пространства с законом всемирного тяготения. «Трехмерность происходит, по-видимому, оттого, что субстанции в существующем мире действуют друг на друга таким образом, что сила действия обратно пропорциональна квадрату расстояния». Обосновать свое предположение Кант не берется – пусть это сделают другие.

Интересен первый опыт кантовского пера и в стилистическомотношении. Стиль – это человек. Книга Канта написана не по-латыни, а на родном языке, притом хорошей прозой, удивительно ясной и простой. От книги веет молодым задором и самоуверенностью. Бросается в глаза эпиграф из Сенеки: «Идти не тем путем, по которому идут все, а тем, по которому должно идти». Выбрал ли он собственную стезю? Да, он это сделал. «Я уже предначертал себе путь, которого намерен держаться. Я вступил на него, и ничто не должно мне мешать двигаться по этому пути». В работе по физике подобная декларация может показаться неуместной. Но она знаменательна: молодой ученый спешит высказать все то, что его волнует. В дальнейшем он станет писать более строго, а пока что буквально захлебывается от избытка сил, мыслей, слов.

Первое сочинение Канта – документ эпохи, решившей вынести на суд разума все накопившиеся предрассудки. Авторитеты отменены, наступило новое время. Ныне, настаивает Кант, можно смело не считаться с авторитетом Ньютона и Лейбница, если он препятствует открытию истины, не руководствоваться никакими иными соображениями, кроме велений разума. Никто не гарантирован от ошибок, и право подметить ошибку принадлежит каждому. Карликовый ученый нередко в той или иной области знания превосходит другого ученого, который, однако, по общему объему своего научного знания стоит гораздо выше первого. Это уже явно о себе. «Истина, над которой тщетно трудились величайшие мыслители, впервые открылась моему уму». Написав такое, юноша спохватывается: не слишком ли дерзновенно? Фраза ему нравится, он оставляет ее, снабдив оговоркой: «Я не решаюсь защищать эту мысль, но я не хотел бы от нее отказаться». Получается нечто вроде компромисса.

Деталь характерна. В первой же работе Канта проявилось не только бескомпромиссное стремление к истине, но и явная склонность к разумным компромиссам, когда налицо две крайности. Сейчас он пытается «совместить» Декарта и Лейбница, в зрелые годы эта попытка будет предпринята в отношении главных философских направлений. Выявить противоречие, но проявить терпимость, преодолеть односторонность, дать принципиально новое решение, синтезируя при этом накопленный опыт, не победить, а примирить – вот одно из центральных устремлений будущей критической философии.

В университете Кант провел без малого семь лет. В 1747 году, не защитив магистерской диссертации, он покидает родной город. Но странствия его не дальние В трех глухих углах Восточной Пруссии он подвизается в должности домашнего учителя. Сначала это деревня Юдшен близ Гумбиненна; здесь Кант учит трех сыновей пастора Андерша. Коренное население – литовцы – сильно поредело после опустошительной чумы 1709 года; местность заселили переселенцами из французской Швейцарии. Пастор, выходец из Силезии, вынужден приноравливаться к своим иноязычным прихожанам. Кант видит, как «дети разных народов» могут уживаться на одной земле. Здесь у него возник интерес к литовской культуре, который он пронес через всю жизнь.

Летом 1750 года Кант перебирается в противоположный конец провинции, под Остероде. Теперь он оказывается в семье помещика. На его попечении снова три мальчика, сыновья майора Хюльзена. Младший из них, Георг Фридрих, сохранил на долгие годы симпатию к своему первому учителю. Не под влиянием ли Канта зародилась у будущего хозяина имения мысль освободить своих крепостных, что он и осуществил впоследствии? Сказать трудно. Но какие-то семена здравомыслия и нравственности Кант, видимо, заронил в душе своего воспитанника.

Третье учительское место – в семье графа Кайзерлинга. Биографы расходятся во мнениях, жил ли Кант в поместье графа под Тильзитом или наезжал из Кенигсберга в замок, расположенный близ города. Первое дошедшее до нас изображение Канта – рисунок графини Кайзерлинг. Молодая красавица увлекалась философией, злые языки утверждали, что увлечение распространялось и на появившегося в ее доме философа. И будто бы не осталось без взаимности.

В прусском захолустье Кант приобрел не только педагогические навыки. Он прошел хорошую школу житейского опыта, пригляделся к людям, познакомился с нравами в различных слоях общества. Книги плюс обилие свободного времени заложили фундамент будущей научной деятельности. Вернувшись в Кенигсберг, Кант привез объемистую рукопись по астрономии, первоначально озаглавленную «Космогония, или Попытка объяснить происхождение мироздания, образование небесных тел и причины их движения общими законами движения материи в соответствии с теорией Ньютона».

О том, что она скоро увидит свет, Кант сообщил в небольшой статье, напечатанной в июне 1754 года в двух номерах Кенигсбергского еженедельника. Статья была написана на конкурсную тему, предложенную Прусской академией наук: «Претерпела ли Земля в своем вращении вокруг оси, благодаря которому происходит смена дня и ночи, некоторые изменения со времени своего возникновения». Принять участие в конкурсе Кант, однако, не решился, премия была присуждена некому священнику из Пизы, который на поставленный вопрос дал отрицательный ответ. Между тем Кант в противоположность незаслуженному лауреату пришел к правильному выводу о том, что Земля в своем вращении испытывает замедление, вызываемое приливным трением вод Мирового океана. Расчеты Канта неверны, но идея правильна.

Суть ее в том, что под воздействием приближения Луны морские приливы перемещаются с востока на запад, то есть в направлении, противоположном вращению Земли, и тормозят его. Правда, отмечает Кант, если сопоставить медленность этого движения с быстротой вращения Земли, незначительность количества воды с громадными размерами земного шара, то может показаться, что действие такого движения следует считать равным нулю. Но если, с другой стороны, принять во внимание, что этот процесс совершается неустанно и вечно, что вращение Земли представляет собою свободное движение, малейшая потеря которого остается невозмещенной, то было бы совершенно неподобающим для философа предрассудком объявить этот малый эффект не имеющим значения.

В конце лета 1754 года Кант публикует еще одну статью – «Вопрос о том, стареет ли Земля с физической точки зрения». Процесс старения Земли не вызывает у Канта сомнений. Все сущее возникает, совершенствуется, затем идет навстречу гибели. Земля, конечно, не составляет исключения. Что касается конкретных геологических процессов, то Кант осторожен: он критикует скоропалительные решения. Некоторые из них напоминают ему старческое брюзжание по поводу того, что мир теперь не тот, что прежде; старые добродетели отжили свой век, уступив место новым порокам, ложь и обман сменили честность; старики настолько тщеславны, что воображают, будто небо постаралось породить их во времена высшего благоденствия, они не могут себе представить, что и после их смерти мир будет так же прекрасен, как до их рождения.

Две статьи Канта были своеобразной прелюдией к космогоническому трактату. Его окончательное название гласило: «Всеобщая естественная история и теория неба, или Попытка истолковать строение и механическое происхождение всего мироздания, исходя из принципов Ньютона». Трактат вышел анонимно весной 1755 года с посвящением королю Фридриху II.

Книге не повезло: ее издатель обанкротился, склад его опечатали, и тираж не поспел к весенней ярмарке. Но видеть в этом (как делают некоторые авторы) причину того, что имя Канта как создателя космогонической гипотезы не получило европейской известности, все же не следует. Книга в конце концов разошлась, анонимность автора была раскрыта, а в одном из гамбургских периодических изданий появилась одобрительная рецензия.

В 1761 году И.Г. Ламберт в своих «Космологических письмах» повторил идеи Канта о структуре мироздания; в 1796 году французский астроном Лаплас сформулировал космогоническую гипотезу, аналогичную кантовской, оба – и Ламберт и Лаплас – ничего не знали о своем предшественнике. Все в духе времени: Кант не был знаком с работой Даламбера о кинетической энергии, на Западе не слышали о его труде.

Приступая к изложению космогонической системы, Кант озабочен одним: как согласовать ее с верой в бога? Мыслитель настаивает: противоречий между требованиями религии и его гипотезой нет. Вместе с тем он не может отрицать определенного сходства между собственными взглядами и учением древних материалистов – Демокрита и Эпикура. Как и эти философы, Кант полагает, что первоначальным состоянием природы было всеобщее рассеяние первичного вещества, атомов. Эпикур говорил о тяжести, заставляющей атомы падать, эта мысль близка теории тяготения Ньютона, на которую опирается Кант. Воспитанник пиетистов вынужден оправдываться: «Даже в самых бессмысленных взглядах, которые когда-либо пользовались успехом у людей, всегда можно найти какую-то долю правды».

В XVII веке естествоиспытатели (в том числе Ньютон и Галилей) были убеждены в божественном происхождении небесных светил. Кант хотя и отмежевывался от древних материалистов, но фактически (вслед за Декартом) распространил принципы естественнонаучного материализма на космогонию. «Дайте мне материю, и я построю из нее мир, то есть дайте мне материю, и я покажу вам, как из нее должен возникнуть мир». Формула Канта звучит как афоризм. В ней основной смысл книги; Кант действительно показал, как под воздействием чисто механических причин из первоначального хаоса материальных частиц могла образоваться наша солнечная система.

Отрицая за богом роль зодчего вселенной, Кант видел в нем все же творца того хаотического вещества, из которого (по законам механики) возникло современное мироздание. Другой проблемой, которую Кант не брался решать естественнонаучным путем, было возникновение органической природы. Разве допустимо, спрашивал он, сказать: дайте мне материю, и я покажу вам, как из нее можно сделать гусеницу. Здесь с первого же шага можно споткнуться, поскольку многообразие свойств объекта слишком велико и сложно. Законов механики недостаточно для понимания сущности жизни. Мысль правильная; высказав ее, молодой Кант, однако, не искал иных естественных путей для решения проблемы жизни. Лишь в старости, размышляя над работой мозга, он подчеркнет наличие в организме более сложного типа взаимодействия.

Трактат по космогонии сохраняет ту эмоционально насыщенную манеру, в которой была выдержана работа Канта о «живых силах». Автор потрясен величием мироздания и старается быть адекватным открывшейся ему поэтической картине; то и дело он цитирует своих любимых поэтов – Попа, Галлера, Аддисона. Сама его проза готова соперничать со стихами. Кант предлагает, например, мысленно перенестись на Солнце. Что представится нашему взору? «Мы увидим обширные огненные моря, возносящие свое пламя к небу; неистовые бури, своей яростью удваивающие силу пламени, заставляя его то выходить из своих берегов и затоплять возвышенные местности, то вновь возвращаться в свои границы; выжженные скалы, которые вздымают свои страшные вершины из пылающих бездн и то затопляются волнами огненной стихии, то избавляются от них, благодаря чему солнечные пятна то появляются, то исчезают; густые пары, гасящие огонь, и пары, которые, будучи подняты силой ветров вверх, образуют зловещие тучи, низвергающиеся огненными ливнями и изливающиеся горящими потоками с высот солнечного материка в пылающие долины; грохот стихий; пепел сгоревших веществ и борющуюся с разрушением природу, которая даже в самом ужасном состоянии своего распада содействует красоте мира и пользе творения». Стиль – это человек, а молодой Кант – человек Просвещения. Он полон просвещенческого пафоса. Изумление перед гармонией природы и силой собственного умозрения выливается в поток восторженных слов.

Красоты стиля не уводят, однако, от главного – от космогонической проблемы. Трактат состоит из трех частей. Первая носит вводный характер. Здесь Кант высказывает идеи о системном устройстве мироздания. Млечный Путь следует рассматривать не как рассеянное без видимого порядка скопление звезд, а как образование, имеющее сходство с солнечной системой. Галактика сплюснута, и Солнце расположено близко к ее центральной плоскости. Подобных звездных систем множество; беспредельная вселенная в целом также имеет характер системы, и все ее части находятся во взаимной связи.

Во времена Канта были известны шесть планет: Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн. Молодой ученый высказал предположение, что за Сатурном находятся неизвестные планеты. Еще при его жизни был открыт Уран, в XIX веке – Нептун, в наше время – Плутон.

Вторая часть трактата посвящена проблеме образования небесных тел и звездных миров. Для космогенеза, по Канту, необходимы следующие условия: частицы первоматерии, отличающиеся друг от друга плотностью, и действие двух сил – притяжения и отталкивания. Различие в плотности вызывает сгущение вещества, возникновение центров притяжения, к которым стремятся легкие частицы. Падая на центральную массу, частицы разогревают ее, доводя до раскаленного состояния. Так возникло Солнце, столь красочно описанное Кантом.

Сила отталкивания, противодействующая притяжению, препятствует скоплению всех частиц в одном месте. Часть их в результате борения двух противоположных сил обретает круговое движение, образуя вместе с тем другие центры притяжения – планеты. Аналогичным образом возникли и их спутники. И в других звездных мирах действуют те же силы, те же закономерности. «Все неподвижные звезды, доступные глазу в неизмеримой глубине неба, где они кажутся рассеянными с какой-то расточительностью, представляют собой солнца и центры подобных же систем. По аналогии нельзя, следовательно, сомневаться, что и эти же системы возникли таким же путем, как и та, на которой мы находимся, возникли и образовались из мельчайших частиц первичной материи, которое наполняло пустое пространство, это бесконечное вместилище бытия божьего».

Сотворение мира – дело не мгновения, а вечности Оно однажды началось, но никогда не прекратится. Прошли, быть может, миллионы лет и веков, прежде чем окружающая нас природа достигла присущей ей степени совершенства. Пройдут еще миллионы и «целые горы миллионов» веков, в ходе которых будут создаваться и совершенствоваться новые миры. А старые гибнуть, как гибнет на наших глазах бесчисленное множество живых организмов. Природа богата и расточительна, одинаково неисчерпаема в порождении и уничтожении как самых ничтожных, так и самых сложных созданий.

Вселенная Канта расширяется. Небесные тела, находящиеся вблизи от ее центра, формируются раньше других, но и гибнут скорее. А по краям в это время возникают новые миры. Кант предсказывает гибель и нашей планетной системы. Солнце, раскаляясь все больше и больше, в конце концов сожжет Землю и другие свои спутники, разложит их на простейшие элементы, которые рассеются в пространстве, с тем чтобы потом снова принять участие в новом мирообразовании. «Через всю бесконечность времен и пространств мы следим за этим фениксом природы, который лишь затем сжигает себя, чтобы вновь возродиться юным из своего пепла».

Третья часть книги содержит «опыт сравнения обитателей различных планет». Образованные люди в XVIII веке не сомневались в том, что небесные светила населены. (Ньютон считал обитаемым даже Солнце.) Кант уверен в том, что разумная жизнь существует в космосе, и его единственная оговорка – не всюду: как на Земле встречаются не пригодные для жилья пустыни, так и во вселенной есть необитаемые планеты. Для тех, кто считает, будто человеческий род уникален, философ приводит рассказ сатирика: твари, населявшие заросли на голове нищего, с давних пор привыкли смотреть на место своего пребывания как на необъятный мир, а на самих себя – как на венец творения, пока одна из них не увидела вдруг голову некоего дворянина. Тотчас собрала она своих соседей и с восторгом сообщила: мы не единственные живые существа в природе, смотрите, вот новая страна, еще более густо заселенная.

Кант предлагает рассуждать без предвзятости. Бесконечность творения охватывает все создания, вызываемые к жизни его неистощимым богатством. От высшего класса мыслящих существ до презреннейшего насекомого ни одно звено не может выпасть, не нарушив этим красоты целого. А человек бесконечно далек от высшей ступени совершенства, обольщаться на этот счет не приходится. Разве в обитаемых зарослях на голове нищего мог кто-либо произвести опустошения среди своих сограждан, подобные тем, что сотворил Александр Македонский?

Итак, полагает Кант, большинство планет обитаемо, а необитаемые со временем будут заселены. «Должна ли бессмертная душа, – восклицает он, – во всей бесконечности своей будущей жизни, которую даже могила не прекращает, а лишь видоизменяет, остаться всегда прикованной к этой точке мирового пространства, к нашей Земле?.. Кто знает, не суждено ли ей когда-нибудь узнать вблизи те отдаленные тела мироздания и их совершенство, которые и издали столь сильно возбуждают ее любопытство? Быть может, для того и образуются еще некоторые тела планетной системы, чтобы по истечении времени, предписанного для нашего пребывания здесь, уготовить нам новые обители под другими небесами? Кто знает, не для того ли вокруг Юпитера обращаются его спутники, чтобы когда-нибудь светить нам?»

Что это? Предвосхищение космоплавания или попытка сочетать пытливость натуралиста с привычными догмами церкви? Скорее второе. Естественнонаучные штудии Канта легли на прочный фундамент пиетистского воспитания. А сочетание смелых научных догадок с полумистическими прозрениями – знамение времени. Автор просит читателя запомнить процитированный абзац: три десятилетия спустя Кант прочтет нечто подобное у Гердера, вознегодует по сему поводу и осыплет своего ученика насмешками.

Пока же его занимает проблема, в какой мере удаленность от Солнца влияет на способность мыслить у живых существ. Обитатели Земли и Венеры, полагает Кант, не могут поменяться своими местами не погибнув: житель Земли создан из вещества, приспособленного к определенной температуре, в жаре его организм высохнет и испарится. Обитатель Венеры в более прохладной области неба застынет и лишится подвижности. Тело обитателей Юпитера должно состоять из более легких и текучих веществ, чем у землян, дабы слабое воздействие Солнца могло приводить их в движение с той же силой, с какой двигаются организмы на других планетах. И Кант выводит общий закон: вещество, из которого состоят обитатели различных планет, тем легче и тоньше, чем дальше планеты отстоят от Солнца.

А силы души зависят от бренной оболочки. Если в теле движутся только густые соки, если живые волокна грубы, то духовные способности ослаблены. И вот установлен новый закон: мыслящие существа тем прекраснее и совершеннее, чем дальше от Солнца находится небесное тело, на котором они обитают. Человеческая природа, занимающая в последовательном ряду существ как бы среднюю ступень, видит себя между двумя крайними границами совершенства. Если представление о разумных существах Юпитера и Сатурна вызывает у нас зависть, то взгляд на низшие ступени, на которых находятся обитатели Венеры и Меркурия, возвращает душевный, покой. Какое изумительное зрелище, восклицает философ. С одной стороны, мыслящие существа, для которых какой-нибудь гренландец и готтентот показался бы Ньютоном, а с другой – существа, которые и на Ньютона смотрели бы с таким же удивлением, как мы на обезьяну.

Когда читаешь эти строки, на ум невольно приходит «Микромегас» Вольтера. Герой этого философского памфлета – обитатель планетной системы Сириуса, ростом в двадцать четыре тысячи раз выше человеческого, путешествует по космосу в сопровождении карлика с Сатурна, который только в тысячу раз больше человека. В конце концов они попадают на Землю, которая им кажется весьма жалкой. С большим трудом при помощи микроскопа пришельцы обнаруживают на нашей планете разумные существа, вступают с ними в беседу (это были члены французской научной экспедиции во главе с астрономом Мопертюи, измерявшей земной меридиан) и быстро убеждаются в их непроходимой тупости, которая, впрочем, не мешает обладать определенным запасом точных научных сведений.

Если бы «Микромегас» не появился на три года раньше, чем «Всеобщая естественная история и теория неба», можно было бы подумать, что Вольтер пародирует Канта. В памфлете упоминаются «силы притяжения и отталкивания» и имя англичанина Дергема, работа которого, по свидетельству Канта, впервые навела его на идею системности мироздания. И все же эти совпадения не случайны. Вольтер, осыпанный милостями Фридриха II,жил в начале 50-х годов в Пруссии; «Микромегас» высмеивал не только схоластические распри различных философских школ, но и некоторые специфические черты «Берлинского Просвещения». Увлечение астрономией было повальным. Приглашенный из Парижа Мопертюи возглавлял Прусскую академию наук. Кант хотя и не бывал в Берлине, но жил духовными веяниями, приходившими из столицы, его трактат впитал их сильные и слабые стороны. Вот почему «Микромегас» звучит сегодня как сатирический парафраз некоторых страниц кантовского труда. Впрочем, последний нам известен лучше других, ныне забытых, но в свое время пользовавшихся популярностью и содержавших куда более фантастические спекуляции, чем те, на которые решался Кант. В «Космологических письмах» Ламберта утверждалось, например, что наиболее разумные существа обитают на кометах.

Сегодня многое во «Всеобщей естественной истории…» (даже то, что не вызывает улыбки) представляется устаревшим. Современная наука не приемлет ни основную гипотезу об образовании солнечной системы из холодных рассеянных частиц вещества, ни ряд других положений, которые пытался обосновать Кант. Но главная философская идея – историзм, идея развития – остается незыблемой. «Кантовская теория возникновения всех теперешних небесных тел из вращающихся туманных масс была величайшим завоеванием со времени Коперника, – писал Энгельс. – Впервые было поколеблено представление, будто природа не имеет никакой истории во времени. До тех пор считалось, что небесные тела с самого начала движутся по одним и тем же орбитам и пребывают в одних и тех же состояниях… В этом представлении, вполне соответствовавшем метафизическому способу мышления, Кант пробил первую брешь»[1].

* * *

Создатель космогонической гипотезы, проложившей дорогу диалектическому воззрению на мир, автор двух книг и двух оригинальных статей, обративших на себя внимание, все еще числился студентом; точнее – кандидатом (так и сейчас в ГДР и ФРГ называют человека, который прослушал курс наук, но не завершил надлежащим путем свое высшее образование). Задумываясь о будущем, Кант видел себя университетским преподавателем. За годы учительства он скопил небольшую сумму, необходимую для начала академической карьеры. Дело оставалось за ученой степенью.

Незадолго до того, как ему исполнился тридцать один год, 17 апреля 1755 года Кант подает на философский факультет магистерскую диссертацию «Об огне». Это написанная на 12 листах каллиграфическим почерком латинская рукопись. Магистерская диссертация не защищалась, ее назначение – получить допуск к экзамену. Диссертация была принята, и через четыре недели Кант держит устный экзамен. Наконец 12 июня – заключительный торжественный акт возведения в ученую степень, промоция. Декан произнес речь, посвященную одной из проблем гебраистики, затем соискатель прочитал доклад на латинском языке, в заключение он обратился со словами благодарности к ученому сообществу, открывшему перед ним дверь в науку.

Но это еще не означало принятия в члены факультета. Для того чтобы магистр (или доктор – звания эти были равноценны) получил право читать лекции, он должен был пройти габилитацию, то есть защитить еще одну диссертацию. Габилитация предусматривала диспут. Поэтому титульный лист второй кантовской диссертации выглядел следующим образом: «Новое освещение первых принципов метафизического познания, каковое сочинение магистр Иммануил Кант из Кенигсберга с разрешения высокого философского факультета будет защищать в публичной дискуссии в философской аудитории 27 сентября 1755 года от 8 до 12 часов утра на предмет принятия его в число членов означенного факультета. При этом респондентом выступит кандидат богословия Христофор Авраам Борхардт из Гейлигенбейля в Пруссии, а в качестве оппонентов – студент богословия Иоганн Готфрид Меллер из Кенигсберга, кандидат прав Фридрих Генрих Самуил Лизиус из Кенигсберга и кандидат прав Иоганн Рейнгольд Грубе из Кенигсберга». Респондентом назывался участник диспута, поддерживавший соискателя. В процедуре защиты ему отводилась важная роль; от имени Борхардта диссертация была посвящена губернатору Восточной Пруссии Левальду.

Диспут состоялся в назначенное время и принес Канту звание приват-доцента, то есть внештатного преподавателя, труд которого оплачивался самими студентами. Вскоре после габилитации Кант дебютировал как лектор. Аудиторий в «Альбертине» не хватало, поэтому многие преподавали дома. Кант жил в то время у профессора Кипке, в доме которого имелось помещение, приспособленное для занятий. Здесь и состоялась первая лекция нового приват-доцента. Слушателей собралось больше, чем мог вместить зал; студенты стояли на лестнице и в прихожей. Кант растерялся, первый час говорил совершенно невнятно и только после перерыва овладел собой. Так началась его длившаяся затем 41 год преподавательская деятельность.

Уже через полгода он претендует на экстраординарную (то есть без оклада) профессуру. Ничего необычного в этом не было: его учитель Кнутцен занял профессорскую должность в возрасте двадцати одного года, и с тех пор, как он умер, она пустовала вот уже пять лет. В апреле 1756 года Кант обратился к Фридриху II с просьбой предоставить ему вакантное место и написал необходимую для этого третью латинскую диссертацию («Физическая монадология»). Диссертацию он защитил (одним из оппонентов выступал шестнадцатилетний студент Боровский, будущий его биограф), но хлопоты оказались напрасными: правительство закрыло вакансию. Прежде чем Кант станет профессором, пройдет еще 14 лет.

В первую свою университетскую зиму он читал логику, метафизику, естествознание и математику. Затем к ним прибавились физическая география, этика и механика. В магистерские годы Канту приходилось одновременно вести 4-6 предметов. Минимальная его нагрузка составляла 16, а максимальная 28 часов в неделю (включая небольшое количество практических занятий). Вот расписание одного из наиболее напряженных дней. С 8 до 9 – логика, с 9 до 10 – механика, с 10 до 11 – теоретическая физика, с 11 и до 12 – метафизика; и после обеда с 2 до 3 – физическая география, с 3 до 4 – математика.

«Я сижу каждодневно за своей кафедрой, как за наковальней, и кую тяжелым молотом мои похожие одна на другую лекции», – жалуется Кант. Не мудрено, что во второй половине 50-х годов он почти ничего не пишет: преподавание поглощает все время, все силы. Но безбедное существование обеспечено. Приват-доцент в состоянии держать слугу. К нему нанимается отставной солдат Мартин Лампе.

Особой гордостью Канта был курс физической географии. География, говорил он, – фундамент истории. Кант принадлежал к тем, кто впервые стал преподавать географию как самостоятельную дисциплину. Другие предметы он вел по готовым учебникам (хотя чем дальше, тем больше интерпретировал их по-своему), география не имела ни учебных пособий, ни обобщающих трудов. Не располагал Кант и собственными, вынесенными из путешествий впечатлениями. Их отсутствие компенсировалось чтением.

Хорошая память, живое воображение, внимание к деталям и способность создать из них целостный образ помогали ему живо и точно описывать чужие края. Не покидая своего кабинета, Кант совершал кругосветные путешествия, переплывал моря, преодолевал пустыни. Преподаватель географии никогда не видел горных хребтов, а рассказывал о них так увлекательно, будто сам взбирался на недоступные вершины.

«Я черпал из всех источников, отыскал множество всевозможных сведений, просмотрел наиболее основательные описания отдельных стран». Другое дело, что сами эти источники порой были скудны, сведения недостоверны, описания неполны.

Вот буквально все, что мог (судя по изданному тексту) сообщить Кант своим слушателям о России: «Азиатские земли этого государства географически отличаются от европейских, физическую границу, как полагает Гмелин, образует Енисей, ибо восточнее этой реки меняется весь облик земной поверхности, местность становится гористой, здесь растут другие растения, водятся другие животные. Рыба белуга, обитающая в Волге, глотает большие камни в качестве балласта, чтобы удержаться на дне. Стерлядь и осетр отличаются только тем, что у первой более нежный вкус. В монастырях Троице-Сергиевском и в районе Киева есть естественным образом неразложившиеся покойники, которых выдают за великомучеников».

Относительно Сибири Кант располагал аналогичного типа информацией. Нигде на свете, утверждал он, пьянство не развито в такой степени, как здесь (исключение составляют мусульмане, религия которых запрещает употребление алкоголя). Зимой в Сибири так много снега, что люди ходят, прикрепляя к ногам длинные доски, табак они не только курят, но и едят. Грузию Кант называет «оранжереей красавиц». В Мигрелии, по его представлениям, всегда стоит дождливая погода. Почва здесь такая мягкая, что ее не нужно пахать перед посевом.

И это еще цветочки. Кант, правда, с недоверием относится к сообщению Плиния об одноглазых и одноногих народах. Но сведения о людях «с небольшим отростком обезьяньего хвоста», обитающих в дебрях Формозы, Борнео и в Оренбургских степях, представляются ему правдоподобными. Издателю кантовских лекций по географии (вышедших в конце жизни автора и уже без его участия) пришлось особо оговаривать аутентичность подобных мест в тексте, свидетельствовавших лишь об уровне знаний XVIII столетия.

К тому же не они делали погоду. Кант создал впечатляющее по тем временам, обобщенное описание земной поверхности, флоры и фауны, царства минералов и жизни народов, населяющих четыре континента – Азию, Африку, Европу, Америку. Кант открыл механизм образования ветров – пассатов и муссонов. Забегая вперед, скажем, что именно географические труды Канта были учтены в первую очередь при избрании его членом Петербургской академии наук.

Естественнонаучные материи по-прежнему доминируют в духовном мире Канта. Но наряду с ними появляется и нечто новое – интерес к философии. Первой собственно философской работой Канта была его габилитационная диссертация «Новое освещение первых принципов метафизического познания». Кант исследует в ней установленный Лейбницем принцип достаточного основания. Он проводит различие между основанием бытия предмета и основанием его познания, реальным и логическим основанием. Реальным основанием движения света с определенной скоростью служат свойства эфира. Основание для познания этого явления дали наблюдения за спутниками Юпитера. Было замечено, что вычисленные заранее затмения этих небесных тел наступают позднее в тех случаях, когда Юпитер находится на наиболее удаленном расстоянии от Земли. Отсюда сделали вывод, что распространение света протекает во времени, и была вычислена скорость света. В этих рассуждениях зародыш будущего дуализма: мир реальных вещей и мир наших знаний нетождественны.

Принцип достаточного основания Кант соотносит с поведением человека. Так возникает перед ним другая проблема, которая будет волновать его на протяжении всей остальной жизни, – проблема свободы. Здесь она также не может оставить автора равнодушным, и это сказывается на манере изложения: в латинскую диссертацию, построенную по строгим канонам – определение, обоснование, интерпретация, – вдруг вклинивается свободно написанный диалог. Вольфианец Титий спорит с Гаем, последователем философии Крузия.

Мы помним, как «солдатскому королю» интерпретировали вольфианство: свободы воли нет, а значит, нельзя привлекать к суду дезертира, он не несет ответственности за свой поступок. Аргументация Крузия против Вольфа в конечном итоге сводилась к тому же, и Кант воспроизводит ее: если все имеет определяющее основание, нам нельзя вменять в вину наши проступки, ибо единственная причина всего – бог; мы лишь неуклонно исполняем предопределенный жребий. Свобода воли несовместима с детерминизмом.

Сам Кант считает, что идея определяющего основания не противоречит свободе. Крузианская свобода воли означает случайное принятие решения, без каких-либо твердых мотивов. Это свобода выпадения игральных костей, игры в чет-нечет, свобода выставить вперед левую или правую ногу. Кант понимает свободу иначе – как сознательную детерминацию поступка, как приобщение к воле мотивов разума. Проблема ответственности, вменения предстает при этом как вопрос о вменяемости, то есть о ясности сознания. В богосотворенном мире зло существует, но вина лежит исключительно на человеке. Вольфианец Титий в кантовском диалоге говорит: «Поступать свободно – значит поступать согласно своему влечению, и притом сознательно». В дальнейшем Кант придет к выводу, что на влечения полагаться нельзя, они могут завлечь куда угодно; все влечения жестко детерминированы природой, поступать в соответствии с ними – значит оставаться животным.

В целом он пока отстаивает лейбницианско-вольфианскую точку зрения. Хотя в некоторых существенных деталях от нее уже начал отходить. Кант опять ищет компромисс, на этот раз между метафизикой Лейбница – Вольфа и физикой Ньютона. Его не устраивает лейбницианское учение о предустановленной гармонии, об изначально заданной, синхронной, хотя и независимой работе двух субстанций – тела и души. Ему ближе ньютонианская идея взаимодействия. Что касается гармонии бытия и его общей устремленности к благу, то Кант пока в этом не сомневается.

Между тем у других сомнения возникают. В 1753 году Берлинская академия объявила конкурс на лучшее исследование тезиса Александра Попа: «Все благо». Современники восприняли это как подкоп под Лейбница и Вольфа. Пользуясь покровительством короля-галломана, Берлинскую академию оккупировали французы, они принесли с собой дух скептицизма, но прямо выступить против идей основателя академии Лейбница никто не смел. Поэтому объектом критики выбрали английского поэта, в своем знаменитом «Опыте о человеке» переложившего на стихи лейбницевскую концепцию о лучшем из миров. Премию получил крузианец Рейнгардт, доказывавший возможность другого, не менее совершенного мира, чем существующий.

Дело не ограничилось официальной процедурой. В печати началась полемика. Затем в обсуждение проблемы вмешалась сама природа. В конце 1755 года произошло трагическое событие, потрясшее европейские умы, которые давно уже привыкли к тишине, покою, благоденствию. Чудовищной силы землетрясение обрушилось на Лиссабон. Землетрясения бывали и раньше, но на этот раз катастрофа смела цветущий город, столицу европейской державы.

Очевидцы с ужасом вспоминали подробности. Казалось, что море вдруг закипело; гигантская волна двинулась на порт, круша корабли, стоявшие у причала, выбрасывая их на сушу. Королевский дворец рухнул и в мгновение ока оказался под водой. Церкви рассыпались как карточные домики. Земля извергала пламя. За несколько минут погибли десятки тысяч людей, сотни тысяч оказались искалеченными и без крова.

Много лет спустя Гёте в «Поэзии и правде» восстановил картину душевного смятения тех дней. «Может быть, никогда еще демон ужаса так быстро и могущественно не распространял трепет по всей земле. Мальчик, которому много раз приходилось слышать все это, был поражен. Бог, создатель неба и земли, которого первые объяснения религии изображали ему столь мудрым и многосущим, оказался вовсе не таким любящим отцом, одинаково погубив и правых и неправых. Напрасно молодая душа старалась восстановить в себе равновесие, нарушенное этими впечатлениями, тем более что мудрецы и ученые писатели не могли согласиться между собою, как следует смотреть на это явление».

Вольтер откликнулся на беспримерную со времени Геркуланума и Помпеи трагедию поэмой «О гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы: „все благо“.

О вы, чей разум лжет: все благо в жизни сей,Спешите созерцать ужасные руины,Обломки, горький прах, виденья злой кончины,Истерзанных детей и женщин без числа,Под битым мрамором простертые тела;Сто тысяч бедных жертв, землей своей распятых.Что спят, погребены в лачугах и палатах[2].

Неужели эти бедствия нужны всеблагому богу? Наказание за грехи? Но чем Лиссабон хуже Лондона или Парижа? В каком преступлении повинны дети, раздавленные на материнской груди? Вольтер не может найти ответ и лишь дает волю своему сарказму по отношению к концепции фатального оптимизма. Окончательно он с ней разделается в повести «Кандид». В ряду беспрерывных бедствий героям повести приходится пережить и лиссабонскую катастрофу, и хотя во взглядах сторонника предустановленной гармонии Панглосса изменений не наступает, читателю все же ясно, что к чему. Со временем Кант прочтет и полюбит «Кандида».

Но пока он сам настроен как вольтеровский Панглосс. Лиссабонское землетрясение приковало его внимание, но не поколебало убеждений. Он опубликовал по поводу стихийного бедствия две статьи и брошюру, которая поступала в продажу листами по мере их готовности – так велик был интерес к случившемуся. Человеческую трагедию Кант рассматривает как натуралист. Приступая к изложению истории землетрясения, он оговаривается, что понимает под последней «не историю бедствий, которые пришлось испытать людям, не перечень опустошенных селений и погребенных под их развалинами жителей. Нужно напрячь всю силу воображения, чтобы хоть как-то представить себе ужас, охвативший людей, под ногами которых колеблется почва, на которых низвергаются здания и потоки подземных вод, их страх и отчаяние перед лицом смерти и полной потери имущества. Подобный рассказ мог бы быть трогательным и, действуя на сердца, способствовать их очищению. Однако я предоставляю это более умелым рукам. Я здесь описываю только работу природы».

Кант подчеркивает прежде всего, что землетрясения имеют естественные причины. Он предлагает своим читателям проделать опыт: возьмите 25 фунтов железных опилок, столько же серы, смешайте их с водой и закопайте это месиво на полтора фута в землю, утрамбовав поверхность. Через несколько часов поднимется густой пар, земля начнет колебаться, а из ее глубины вырвется пламя. Таким образом, только в геологических процессах следует искать объяснение стихийного бедствия, жертвой которого пал Лиссабон. Кстати, не один Лиссабон, но и другие португальские города, в большей или меньшей степени пострадавшие от подземных толчков и необычайной силы приливной волны. Все это носило характер не мгновенной расправы с одним городом, а длительного природного процесса. С интервалами в несколько дней подземные толчки продолжались в течение всего ноября и последующих месяцев, их действие отмечалось в различных местах Европы и Африки. И не всюду они были губительными, в некоторых местах даже благотворными. Так, знаменитые целебные источники в Тёплице, на какое-то мгновение иссякнув, затем стали бить с удвоенной силой. И Кант включает в свою брошюру раздел «О пользе землетрясений». Его просветительский оптимизм пока не поколеблен. Он остается на вольфианской позиции, хотя старается смотреть на вещи достаточно трезво. «Человек так занят собой, что считает себя единственной целью божьих предначертаний, как будто они имели в виду лишь его одного, устанавливая управляющие миром законы. Мы знаем, что вся совокупность природы является предметом божественной мудрости и ее предначертаний. Мы составляем часть ее, а хотим быть целым».

Заканчивалась брошюра о землетрясении следующей тирадой: «Охваченный благородным порывом монарх, которого нужда людская не может не подвигнуть на избавление от бедствий войны тех, кому и без того со всех сторон грозят несчастья, есть благодетельный перст доброй десницы господа, награда народам, которую они не могут не оценить по достоинству». Для естественнонаучного трактата несколько необычный конец, не правда ли?

Он станет нам понятен, если мы вспомним, когда писались эти строки. Весна 1756 года. Европейская атмосфера дышит военной грозой. Не надо быть пророком, чтобы почувствовать приближение катастрофы, куда более кровопролитной, чем землетрясение в Португалии. И философ обращается к своему королю с призывом проявить благоразумие.

Но Берлин охвачен военными приготовлениями. В международной политике произошла перегруппировка сил, своего рода «дипломатическая революция». Традиционные соперники – Франция и Австрия находят общий язык, их беспокоит возвышение Пруссии, которая между тем заключает союз с Англией. Русские, саксонцы и шведы на стороне противников Пруссии. Соотношение сил не в пользу Фридриха II, но, окрыленный успехами в двух предшествовавших схватках с Австрией, он первый открывает военные действия.

Что война продлится семь лет, разорит вконец страну и поставит ее на грань катастрофы, Фридрих тогда не предполагал. В августе 1756 года его войска без труда захватили Саксонию и вторглись в австрийские земли. Победы чередовались с поражениями. Блистательным был разгром французов при Россбахе, принесший Фридриху славу национального героя (французская армия считалась непобедимой, перед ней трепетали все немецкие княжества на Рейне). Россия вступила в войну летом 1757 года. В конце августа прусский корпус Левальда был разбит под Гросс-Егерсдорфом. Однако фельдмаршал Апраксин медлил с дальнейшим продвижением, а затем повернул назад, в Курляндию, на зимние квартиры. Возможно, что у него были тайные указания из Петербурга, где заболела царица Елизавета Петровна, и ждали перемены правительственного курса. Елизавета выздоровела, Апраксина убрали, новому командующему – генерал-аншефу графу Фермору был дан приказ наступать немедля. Тем более что войска противника ушли из Восточной Пруссии оборонять Померанию от шведов.

Фермор, стоявший в Мемеле, двинул армию на Кёнигсберг, в том числе и кратчайшим путем – по Куршской косе и льду залива. 22 января русские вступили в столицу Восточной Пруссии. «Все улицы, – рассказывает участник похода Андрей Болотов, – окна и кровли домов усеяны были бесчисленным множеством народа. Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали видеть наши войска и самого командира, а как присовокуплялся к тому и звон в колокола во всем городе и играние на всех башнях и колокольнях в трубы и литавры, продолжавшееся во все время шествия, то все сие придавало оному еще более пышности и великолепия.

Граф стал в королевском замке и в самых тех покоях, где до него стоял фельдмаршал Левальд, и тут встречен был всеми членами правительства Кенигсбергского, и как дворянством, так и знаменитейшим духовенством, купечеством и прочими лучшими людьми в городе. Все приносили ему поздравления и, подвергаясь покровительству императрицы, просили его о наблюдении хорошей дисциплины, что от него им и обещано».

В составе Российской империи появилась новая административная единица. 24 января Кенигсберг присягал на верность императрице. Пастор зачитывал немецкий текст, присутствовавшие повторяли его, затем скрепляли клятву собственноручной подписью. Вместе с преподавателями университета принес присягу и доцент Кант. Как все, он обязался «быть верным и покорным всесветлейшей и великодержавнейшей императрице всех россиян Елизавете Петровне etc., etc. и ее величества высокому престолонаследнику его императорскому высочеству великому князю Петру Федоровичу, с внутренним удовольствием поддерживать их высокие интересы, не только своевременно сообщать обо всем, что направлено против них, но и всеми способами этому препятствовать».

Прусский одноглавый орел уступил место на городских воротах и в учреждениях русскому двуглавому. В богатых домах появились портреты Елизаветы Петровны. В церквах служили благодарственные молебны.

Войны в XVIII веке почти не затрагивали населения; религиозный фанатизм, ожесточавший кровопролитие в предшествующую эпоху, улетучился, тотальное истребление как способ добиться победы еще не народилось. В ходе боевых действий случались, конечно, убийства, насилия, пожары, грабежи, но на это смотрели как на стихийное бедствие. Кровавую тяжбу вели венценосцы, сражались их армии. Администрация, передав город противнику, оставалась на своих местах, завоеватель ограничивался контрибуцией, и жизнь текла по-прежнему. При перемене военного счастья, когда возвращался прежний хозяин, за сотрудничество с неприятелем, как правило, не наказывали. Недовольство Фридриха своими подданными, присягнувшими на верность Елизавете, выразилось только в том, что после войны он никогда более не появлялся в Кенигсберге.

В феврале из Петербурга пришел указ императрицы, подтверждавший все существовавшие ранее «привилегии, вольности, преимущества и права» города Кенигсберга; гарантировалась свобода вероисповедания, передвижения, торговли, неприкосновенность имущества и т. д. и т. п. Специальный раздел указа был посвящен Кенигсбергскому университету, бюджет его оставлялся без изменения, как и доходы преподавателей, объявлялась полная свобода прохождения учебных курсов. «Студентам дозволяется при академии оставаться и науки свои при оной оканчивать; также и все прочее остается на прежнем основании».

Губернатором Восточной Пруссии был назначен генерал Фермор. Вот свидетельство о пребывании русских в Кенигсберге из немецкого источника: «Фермор пресекал все нарушения установленного порядка, грабителей расстреливал. Регулярно посещал он вместе со своими офицерами – среди них было много прибалтов – университет, официальные церемонии в актовом зале и лекции Канта, который тогда был приват-доцентом. Кант частным образом читал для русских офицеров лекции по математике, фортификации, военному строительству и пиротехнике. Русская императрица хотела показать себя с лучшей стороны, поэтому управление было поручено гуманным и справедливым офицерам. Фермор ввел новые для здешних нравов порядки – устраивались праздничные обеды с деликатесами русско-французской кухни, балы, маскарады, в которых и молодой Кант принимал деятельное участие. Кенигсберг пробудился от провинциализма»[3].

К сожалению, пишет не очевидец, и опирается он лишь на семейные предания рода Ферморов, не во всем достоверные. Дело в том, что граф пробыл в Кенигсберге недолго. Вместе с войсками он ушел в Померанию, куда перенесся театр военных действий. Летом 1758 года произошло кровопролитное сражение под Цорндорфом близ Кюстрина. Русские выстояли под натиском Фридриха II, а год спустя наголову разбили его под Кунерсдорфом. Осенью 1760 года русские заняли (правда, ненадолго) Берлин. Король метался в кольце противников, которое должно было вот-вот задушить его. Но союзники медлили, интриговали друг против друга, и катастрофа не наступала.

Между тем Кенигсберг вел мирную жизнь. Завоеванный край находился по сравнению с центральными губерниями России на льготном положении. Здесь не проводили рекрутских наборов, а сумма расходов на содержание армии была сравнительно небольшой. Первое время объявлялись тревоги; однажды среди зимы прошел слух, что приближается армия Фридриха, приказано было обложить все дома «пехкранцами» – горючим материалом, чтобы сжечь город в случае отступления; несколько дней горожане ходили понурив голову, но и эта тревога оказалась ложной. Когда же боевые действия перенеслись на Одер, а зимовать русская армия уходила за Вислу, то Восточная Пруссия оказалась в таком глубоком тылу, что и думать забыла о бедствиях войны.

Из Петербурга прибыл новый губернатор – барон Николай Андреевич Корф, недалекий и неуравновешенный вельможа, сделавший карьеру только благодаря связям при дворе. Все казенные дела он передоверил подчиненным, а сам проводил время в увеселениях. Человек он был сказочно богатый и привык жить на широкую ногу. Званые обеды, балы, маскарады следовали один за другим. И каждый раз с огромным множеством приглашенных из русского офицерства, местной знати и даже высокопоставленных пленных, с бешеной расточительностью, приводившей в трепет бережливых кёнигсбергцев. Из вражеского Берлина пригласили актерскую труппу. Маскарады сначала устраивались только для гостей губернатора в его покоях, а затем в опере для всех желающих.

«Со всех сторон, – повествует А. Болотов, – выписываемы были и съезжались к нам наилучшие музыканты и для всякого почти бала привозимы были новые музыканты и танцы. Коротко, все новое и лучшее надлежало видимо и слышано быть у нас, и можно безошибочно сказать, что жители прусские не видывали с самого начала своего королевства никогда таких еще в столичном городе своем пышностей, забав и увеселений, какие тогда видели и вряд ли когда-нибудь и впредь увидят. Ибо и самые прусские короли едва ли могут когда-нибудь так весело, пышно и великолепно жить, как жил тогда наш Корф». На балах у губернатора блистала графиня Шарлотта Кайзерлинг, покровительствовавшая Канту. Корф был от нее без ума.

Вместе с губернатором из Петербурга прибыл и штат губернской канцелярии – два секретаря, протоколист, канцеляристы, подканцеляристы и копиисты. Собирались долго, но упустили важную деталь: не взяли с собой переводчика; чиновничья братия ни слова не знала по-немецки, а местные жители, как на грех, не понимали по-русски. Плохо знал официальный язык империи и губернатор Корф – прибалтийский немец. Толмача пришлось искать среди военных. Так пехотный офицер подпоручик Андрей Болотов (воспоминания которого представляют собой не только исторический источник, но и замечательный литературный памятник эпохи) оказался прикомандированным к губернскому ведомству. Долгое время он был единственным (из тех, кто фактически вершил делами), знавшим оба языка. Через его руки проходили все жалобы, прошения и прочие бумаги. Не иначе как ему пришлось вникать и в суть прошения магистра Иммануила Канта.

Университет не прерывал занятий. Кант продолжал читать свои курсы, к обычным прибавились занятия с русскими офицерами. Кант действительно читал и фортификацию и пиротехнику. Среди его слушателей могли оказаться Григорий Орлов, будущий екатерининский вельможа, раненный под Цорндорфом и находившийся в Кенигсберге на излечении, и Александр Васильевич Суворов, тогда подполковник, навещавший в прусской столице своего отца генерала В. И. Суворова, который сменил Корфа на губернаторском посту; друг Канта Шеффнер в своих воспоминаниях пишет, что был знаком с будущим русским генералиссимусом как раз в те годы.

В декабре 1758 года умер профессор философии Кипке. На освободившееся место объявилось пять претендентов. Среди них был и Кант, выставивший свою кандидатуру по настоянию давнего благожелателя – пастора Шульца, ныне профессора богословия и ректора университета. Из пяти кандидатов академический сенат отобрал двух – Бука и Канта; представление на высочайшее имя отправили 14 декабря 1758 года. В тот же день Кант от себя лично направил императрице Елизавете Петровне прошение, которое мы приведем полностью:


«Всесветлейшая, великодержавнейшая императрица,

самодержица всех россиян, всемилостивейшая императрица и великая жена!

С кончиной блаженной памяти доктора и профессора Кипке освободился пост ординарного профессора логики и метафизики Кенигсбергской академии, который он занимал. Эти науки всегда были предпочтительным предметом моих исследований.

С тех пор как я стал доцентом университета, я читал каждое полугодие по этим наукам приватные лекции. Я защитил публично по этим наукам 2 диссертации, кроме того, 4 статьи в Кенигсбергских ученых записках, 3 программы и 3 других философских трактата дают некоторое представление о моих занятиях.

Лестная надежда, что я доказал свою пригодность к академическому служению этим наукам, но более всего всемилостивейшее расположение Вашего Импер. Величества оказывать наукам высочайшее покровительство и благосклонное попечительство побуждают меня верноподданнейше просить Ваше Имп. Величество соблаговолить милостиво определить меня на вакантный пост ординарного профессора, уповая на то, что академический сенат в рассуждении наличия у меня необходимых к сему способностей сопроводит мою верноподданнейшую просьбу благоприятными свидетельствами. Умолкаю в глубочайшем уничижении,

Вашего Импер. Величества верноподданнейший раб Иммануил Кант Кенигсберг 14 декабря 1758 г.»


Текст прошения был впервые опубликован в 1893 году Дерптским (ныне Тартуским) университетом по копии, неизвестно кем и когда снятой. Публикатор русского перевода Юрий Бартенев (журнал «Русский архив». 1896, № 7) задавался вопросом, где находится подлинник прошения и кто докладывал о нем Елизавете Петровне. Автор настоящих строк отправился в архивы. К сожалению, розыски ничего не дали. Ни в Архиве внешней политики России, где хранятся реляции, поступавшие из Кенигсберга, и царские указы, направлявшиеся в Прусское королевство, ни в Центральном архиве древних актов, где собраны все сохранившиеся материалы Кенигсбергской канцелярии, нет следов прошения Канта. (Есть прошение профессора И. Г. Бока об освобождении его от уплаты контрибуции; Бок занимал в университете кафедру поэзии, русские войска он встретил одой в честь Елизаветы Петровны, стихи переслали императрице, ей понравились, и повелено было из казны выдать автору 500 ефимков, а Петербургской академии наук принять его «себе в сочлены»; платить контрибуцию русскому академику, разумеется, не пришлось.) Вопрос о профессорской вакансии решался, по-видимому, не в Петербурге, а в Кенигсберге.

Решен он был не в пользу Канта. Оплачиваемое место профессора получил Бук, который был старше и по возрасту, и по преподавательскому стажу. Может быть, сыграло определенную роль и другое обстоятельство. Упомянутый Андрей Болотов, занимавший ответственное положение в губернской канцелярии, проявлял живой интерес к философии. Вольфианство внушало ему отвращение, казалось рассадником цинизма, вольнодумства и безбожия. (В Вольтере и Гельвеции Болотов видел «извергов и развратителей человеческого рода».) Одно время, начитавшись вольфианских сочинений, он сам усомнился в истинности догматов откровения и испытывал мучительные угрызения совести. Случайно купленная за грош проповедь Крузия спасла положение. «Была она не столько богословская, сколько философическая, и великий муж сей умел так хорошо изобразить в ней великую важность удостоверения себя в истине откровения и ужасную опасность сомневающихся в том, что меня подрало ажно с головы до ног при читании сего периода, и слова его и убеждения толико воздействовали в моем уме и сердце, что я чувствовал тогда, что с меня власно как превеликая гора свалилась и что вся волнующаяся во мне кровь пришла при конце оной в наиприятнейшее успокоение. Я обрадовался неведано как и сам себе возопил тогда: когда уже сей великий и по всем отношениям наивеличайшего уважения достойный муж с таким жаром вступается за истину откровения, и так премудро и убедительно говорит о пользе удостоверения себя в истине оного, то как же можно более мне в том сомневаться, мне в тысячу раз меньше его все сведущему! Нет, нет! продолжал я, с сего времени да не будет сего более никогда, и я не премину последовать всем его предлагаемым в ней советам. Словом, как она, так и самая особливость сего случая так меня поразила, что я, пав на колена, и со слезами на глазах благодарил Всевышнее Существо за оказанную мне всем тем, почти очевидно, милость и прося Его о дальнейшем себя просвещении; с того самого часа, при испрошаемой его себе помощи, положил приступить к тому, что г. Крузий от всех слушателей и читателей своих требовал, а именно, чтоб прочесть наперед все то, что писано было в свете в защищение истины откровенного закона божьего».

Кант был явным антикрузианцем. Что касается религии, то даже благоволившее к нему университетское начальство не было уверено в ортодоксальной чистоте его убеждений. «Живете ли вы по-прежнему в страхе божьем?» – спросил Канта ректор Шульц и, только получив утвердительный ответ, предложил ему добиваться профессуры.

В записках Болотова, подробно освещающих Кенигсбергскую жизнь тех лет, имя Канта не упоминается. Зато неоднократно речь идет о его противнике по университету крузианце Веймане, лекции которого с увлечением слушал Болотов, укрепляясь еще сильнее в антипатиях к вольфианству. Болотов учил наизусть тексты Крузия и переводил их на русский язык. Умиленный Вейман считал Болотова своим лучшим учеником. Возможно, что новоявленный крузианец предпочел передать кафедру философии математику Буку, равнодушному к острым мировоззренческим вопросам, чем вольфианцу Канту.

В октябре 1759 года Вейман проходил габилитацию. К защите он представил диссертацию «О мире не самом лучшем». Признать наш мир лучшим, утверждал он, значит ограничить свободу божественной воли. Кант отказался выступить оппонентом, а на следующий день после защиты вышла его брошюра «Опыт некоторых рассуждений об оптимизме» – проспект лекций на зимний семестр. Брошюра содержала полемику с Крузием и его последователем Рейнгардом, получившим премию на конкурсе Берлинской академии. Имя Веймана не упоминалось, но он принял брошюру на свой счет и выпустил «Ответ на опыт некоторых рассуждений об оптимизме».

Кант полемику не продолжил, он полагал, что в его проспекте лекций идея совершенства нашего мира обоснована безукоризненно. На первый взгляд она содержит противоречие: как к любому числу можно прибавить единицу, так к любой сумме реальностей можно присовокупить новую реальность, новое совершенство. Кант не согласен: реальность не количественное понятие; наибольшее число действительно невозможно, а наибольшая реальность не только возможна, но и действительна, она пребывает в боге. «Именно потому, что из всех возможных миров, которые бог знал, он избрал только один этот мир, надо полагать, что он считал его наилучшим, и так как его выбор никогда не бывает ошибочным, то, значит, это так и есть в действительности».

Много лет спустя Кант назовет свое состояние в магистерские годы «догматическим сном». Он запретит пользоваться своими ранними трудами, а что касается трактата об оптимизме, то даже выскажет пожелание, чтобы все сохранившиеся его экземпляры были уничтожены. Действительно, вдумайтесь в следующую тираду: «Избранный наилучшим из всех существ быть незначительным звеном в самом совершенном из всех возможных замыслов, я, сам по себе ничего не стоящий и существующий лишь ради целого, тем более ценю свое существование, что был предназначен занять некоторое место в самом лучшем из замыслов творения… Целое есть наилучшее, все хорошо ради целого». Трудно сказать, чего здесь больше, – примитивной церковной догматики или плоского просветительского догматизма. «Я, сам по себе ничего не стоящий…» Как контрастирует эта уничижительная декларация с будущим кантовским девизом «Человек есть цель сама по себе».

Все благо. Все к лучшему. Но вот во цвете лет умирает юноша. Не может ли мать покойного возроптать против бессердечия всевышнего? Кант пишет матери письмо, которое затем публикует в виде брошюры. «Мысли магистра Иммануила Канта, преподавателя мировой мудрости в Кёнигсбургской академии, по поводу безвременной кончины высокородного господина Иоганна Фридриха фон Функа…»

Пути провидения, уверяет Кант, везде и всегда мудры и достойны преклонения. Преждевременная смерть тех, на кого мы возлагали надежды, повергает нас в ужас, а между тем как часто это бывает величайшей милостью неба! Не заключалось ли несчастье многих людей в том, что смерть приходила к ним слишком поздно? По Канту получается, что близким господина фон Функа надо не горевать, а радоваться его кончине. «Соблазны, уже надвигавшиеся, чтобы сломить еще не вполне окрепшую добродетель, горести и превратности судьбы, которыми грозило грядущее, – всего этого избежал сей счастливец, ранней смертью унесенный от нас в благословенный час».

Таковы плоды вольфианского Просвещения. Скоро они покажутся Канту горькими. Начнется пробуждение от «догматического сна».

Глава вторая. Наука, действительно нужная человеку

Какую философию ты выбираешь, зависит от того, что ты за человек. Фихте
В 1762 году Семилетняя война пошла на убыль. В тот момент, когда Пруссия находилась на грани краха, когда Фридрих считал, что все потеряно, намеревался отречься от престола и носил с собой яд, из Петербурга пришло спасительное сообщение о смерти Елизаветы Петровны. Русским императором стал ее племянник Петр III – полунемец, женатый на немецкой принцессе, сторонник и поклонник прусского короля. Последствия сказались сразу же. Россия вышла из войны, заключила союз с Пруссией и повернула оружие против своих союзников. Фридрих, который был готов идти на любые территориальные уступки, расстаться, в частности, с Восточной Пруссией, нежданно-негаданно получил назад все потерянные земли. В русской гвардии ввели прусские мундиры и прусскую муштру. Русскую армию стали готовить к войне за прусские интересы.

К этому времени в Кенигсберге уже не было ни легкомысленного губернатора Корфа, ни сменившего его сурового администратора Суворова. Убыл на родину и поручик Андрей Болотов, подарив на прощание своему учителю философии магистру Вейману тулуп из овчины. 8 июля последний русский губернатор Восточной Пруссии Воейков издал прокламацию, освобождавшую население от присяги царю. С городских ворот и административных зданий сняли русские гербы и снова водрузили прусские.

Начались новые молебствия и торжества. И вдруг стало известно о дворцовом перевороте в Петербурге: на престоле императрица Екатерина II. Воейков снова принял на себя губернаторские полномочия, снова появились в Кенигсберге и русские гербы и русские часовые.

Екатерина II (урожденная Софья Августа, принцесса Цербстдорнбургская) была дочерью прусского генерала. Немецкие симпатии боролись в ней с желанием утвердиться на русском престоле. В результате возникло компромиссное решение: союз с Фридрихом расторгнуть, но завоеванное вернуть. В августе Восточную Пруссию окончательно передали пруссакам: фельдмаршал Левальд вернулся в Кенигсбергский замок. (Фридрих отблагодарил Екатерину избранием в Берлинскую академию наук, где она стала первой женщиной и оставалась единственной вплоть до конца следующего столетия.)

1762 год был переломным и для героя нашей книги. Принято считать, что важнейшую роль в новых исканиях Канта, которые в дальнейшем привели к созданию критической философии, сыграло знакомство с творчеством Жан-Жака Руссо. В конце лета в руки Канта попал роман «Эмиль». Книга, сожженная рукой палача и в католической Франции, я в кальвинистской Швейцарии, так его захватила, что он несколько дней не выходил на свою обычную прогулку, проводя время за чтением. На стене кабинета появилось единственное украшение – портрет женевского гражданина.

Руссо стал для Канта, по его признанию, «вторым Ньютоном». Если через призму ньютоновских уравнений Кенигсбергский философ смотрел на беспредельный звездный мир, то парадоксы Руссо помогли ему заглянуть в тайники человеческой души. По словам Канта, Ньютон впервые увидел порядок и правильность там, где до него находили лишь беспорядочное многообразие, а Руссо открыл в людском многообразии единую природу человека. Книгам Руссо Кант был обязан прежде всего освобождением от ряда предрассудков кабинетного ученого, своеобразной демократизацией мышления. «Я испытываю огромную жажду познания… Было время, когда я думал, что все это может сделать честь человечеству, и я презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня. Указанное ослепляющее превосходство исчезает: я учусь уважать людей». Это была не просто перемена воззрений, это было нравственное обновление, революция в жизненных установках.

Руссо стал известен благодаря своему трактату «Рассуждение о науках и искусствах», получившему премию на конкурсе Дижонской академии наук. Конкурсная тема была сформулирована следующим образом: «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов». Речь шла об эпохе Возрождения, но Руссо, воспользовавшись двусмысленностью термина, поставил вопрос о прогрессе вообще и его противоречиях. Вот его вывод: «Прогресс наук и искусств, ничего не прибавив к нашему истинному благополучию, только испортил нравы».

Руссо ярче и раньше других выразил нарождающееся умонастроение эпохи, начинавшей пересматривать постулаты раннего Просвещения – веру во всесилье рассудочного мышления и благоразумие монархов.

Семилетняя война кое-чему научила. Но в Германии потребуется еще десятилетие, прежде чем движение «Бури и натиска» откроет новую страницу в духовной жизни страны. Пока только отдельные, наиболее чуткие умы фиксируют кризисную ситуацию.

На глазах Канта произошла удивительная духовная метаморфоза. В 1756 году он познакомился с Иоганном Георгом Гаманом, уроженцем Кенигсберга и воспитанником здешнего университета. Гаман проезжал тогда через родной город, направляясь в Лондон в качестве представителя рижской торговой фирмы «Беренс». Гаман был увлечен коммерцией, он хотел изучать экономику, в Англии, полагал он, можно преуспеть и в том и в другом. В Лондоне, однако, возникли иные интересы; любознательный, впечатлительный, легко поддающийся влияниям, Гаман ведет рассеянную жизнь и быстро остается без средств. К денежным трудностям присоединяется болезнь. В поисках выхода Гаман обращается к Библии и находит в ней утраченную жизненную опору. Домой он возвращается преображенным. Беренс готов простить ему понесенные убытки, он прибегает к помощи Канта, пытаясь вернуть своего друга в лоно Просвещения. Безуспешно; на уме у Гамана совсем другое: с фанатизмом прозелита он погружен в Священное писание, читает его в подлиннике, учит греческий и арабский. Впрочем, не забывает и о современной литературе – английской, французской, родной немецкой. И вскоре сам начинает писать.

Магистр Кант, «маленький магистр» (так называет его Гаман) – человек иных интересов, иного склада ума и характера, но достаточно широкого, чтобы увидеть в Гамане незаурядную личность. Их знакомство крепнет. Дело происходит в 1759 году. От Гамана, проживающего в том же городе, приходит письмо на многих страницах – ответ на призывы друзей одуматься. Это явная проба пера, набросок литературного произведения. Действительно, вскоре выходит из печати тоненькая книжица «Сократические достопримечательности» с посвящением «никому и двум». «Никто» – это читающая публика, «двое» – Кант и Беренс. Не упоминая имен, Гаман дает выразительные характеристики. Об одном из них он говорит, что тот хотел бы уподобиться Ньютону и стать вардейном (так назывался контролер за качеством монеты) философии. Да только в денежном обращении Германии куда больше порядка, чем в учебниках метафизики. Мудрецы еще не изобрели эталон, с помощью которого можно было бы определить наличие истины в их идеях, как измеряют содержание благородных металлов в разменной монете. Всё это явно по адресу Канта.

Гаман пишет в тяжелой манере, перегруженной намеками и недомолвками. Он говорит не столько об афинском мудреце, сколько о себе самом, своих духовных исканиях. В письме к Канту Гаман называл его Сократом, Беренса – Алкивиадом, а себя – гением Сократа, его интуицией. Теперь, в «Сократических достопримечательностях», Кант и Беренс как бы софисты, носители казуистической учености, а сам он христианский Сократ. Подобно своему великому предшественнику, который встал в оппозицию к просвещенным афинянам, Гаман отрекается от просветительских постулатов. «Мы мыслим слишком абстрактно» – вот главная беда. Наша логика запрещает противоречие, между тем именно в нем истина. Запрет противоречия – это «отцеубийство мысли». Дельфийский оракул назвал мудрейшим Сократа, который признался, что он ничего не знает. Кто из них лгал – Сократ или оракул? Оба были правы.

Главное для Гамана – самопознание; здесь, по его мнению, разум бессилен, знания – помеха; помочь может только вера, основанная на внутреннем чувстве. Под его пером Сократ превращается в иррационалиста, провозвестника христианства: афинский философ хотел вывести своих сограждан из лабиринта ученой софистики к истине, которая лежит в «сокровенном», в поклонении «тайному богу». Таким видит Гаман и свой жребий. Канта подобная перспектива – сменить один лабиринт на другой – воодушевить не могла. В этом духе он высказался Гаману, в результате их отношения стали натянутыми.

И все же аргументы «северного мага» заставляли задуматься. Не мог не размышлять Кант и над новой книгой Гамана «Крестовые походы филолога» – сборником, центральное место в котором принадлежит эссе с несколько необычным названием «Эстетика в орехе». Необычным было прежде всего само слово «эстетика». Его ввел незадолго до этого Александр Баумгартен для обозначения учения о красоте, которое для него было равнозначно теории чувственного познания. Баумгартен, последователь Лейбница и Вольфа, считал эстетическое, сферу чувств низшей ступенью познания. Гаман на первой же странице своего эссе категорически утверждает противоположное – все богатство человеческого познания состоит в чувственных образах, выше образа ничего нет. Образ целостен, а «разрозненное – порочно».

«Великолепная максима, – говорил впоследствии по поводу этого афоризма Гёте, – но руководствоваться ею нелегко. К жизни и к искусству она, конечно, применима, но при обращении к слову, не относящемуся к поэзии, вряд ли пригодна, ибо слово должно освободиться, обособиться, чтобы что-нибудь говорить и значить. Человек, желающий утверждать то или иное положение, в тот миг волей-неволей односторонен; нельзя что-либо утверждать, не расчленив и не разрознив». Кант мог бы сказать примерно то же самое. И все же критика абстрактного мышления, вольфианского культа односторонней систематики не могла не привлечь его внимания.

Вольфианцев Гаман обвиняет в схоластике, в отрыве от жизни, от природы. «Ваша убийственно лживая философия убрала с своего пути природу… Вы хотите господствовать над природой, между тем вы связываете себя по рукам и ногам». Мнящие себя господами оказываются на самом деле рабами. Когда подобная инвектива, обращенная уже не к одной из философских школ, а ко всей современной цивилизации, придет с другого конца Европы, она не оставит Канта равнодушным. Гаман подготовил Канта к принятию Руссо.

Руссоистом Кант не стал; из своих занятий географией он вынес слишком хорошие знания о жизни отсталых народов, чтобы ее идеализировать. «Метод Руссо – синтетический, и исходит он из естественного человека; мой метод – аналитический, и исхожу я из человека цивилизованного… Естественным путем мы не можем быть святыми… Аркадская пастушеская жизнь и излюбленная у нас придворная жизнь – обе одинаково пошлы и неестественны. Ведь истинное удовольствие не может иметь место там, где его превращают в занятие». Эти выдержки из черновых набросков 60-х годов свидетельствуют о достаточно критическом отношении Канта к своему любимцу.

Помимо Руссо, Кант впоследствии называл еще Давида Юма в качестве мыслителя, который помог ему пробудиться от «догматического сна». Энтузиаст-француз и скептик-англичанин, опять две противоположности сливаются воедино в противоречивой натуре Канта. Руссо «исправил» Канта как человека и моралиста, Юм повлиял на его теоретико-познавательные поиски, толкнул к пересмотру метафизических догм.

В преддверии зимнего семестра 1762 года Кант, как и раньше, выпустил брошюру – приглашение к лекциям. В предыдущих трактовались естественнонаучные проблемы. На этот раз для рассмотрения был взят философский сюжет. Брошюра называлась «Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма» и содержала первую, еще робкую, но многообещающую попытку критики формальной логики, служившей опорой вольфианству. Кант называет формальную логику «колоссом на глиняных ногах»; он не льстит себя надеждой ниспровергнуть этот колосс, хотя и замахивается на него.

К логике Кант предъявляет требование проследить образование понятий. Последние возникают из суждений А в чем заключается таинственная сила, делающая возможными суждения? Ответ Канта – суждения возможны благодаря способности превращать чувственные представления в предмет мысли. Ответ знаменателен: он свидетельствует о первом, пока еще очень смутном стремлении Канта создать новую теорию познания. До этого он разделял вольфианское преклонение перед дедукцией, был убежден, что возможности выведения одних понятий из других безграничны (хотя его собственные исследования природы опирались на экспериментальные данные). Теперь он задумывается над тем, как в философию ввести опытное знание.

Этой заботой пронизана и другая, написанная в конце 1762 года (опубликованная два года спустя), работа «Исследование очевидности принципов естественной теологии и морали». Возникла она в связи с конкурсом Берлинской академии наук. Задача конкурса состояла в том, чтобы выяснить, содержат ли философские истины, в частности основоположения теологии и морали, возможность столь же очевидного доказательства, каким обладают истины вгеометрии; если же такой возможности не существует, то какова природа этих основоположении, какова степень их достоверности и обладает ли последняя полнотой убедительности.

В конкурсе приглашались принять участие ученые всех стран (кроме членов Берлинской академии, которые выступали в роли жюри). Премия – золотая памятная медаль ценой в 50 дукатов. Чисто и разборчиво переписанную рукопись надлежало прислать непременному секретарю академии профессору Форма не позднее 31 декабря 1762 года. Авторов просили имени своего не указывать, а сообщить его в запечатанном конверте, начертав на нем, как и на рукописи, какое-нибудь изречение.

Казалось, что тема специально придумана для Канта, начинавшего свое пробуждение от «догматического сна» в объятиях вольфианской метафизики. Сопоставляя философию с математикой, Кант говорит о качественном многообразии объектов первой по сравнению с объектами второй. Сравните понятие триллиона с понятием свободы. Отношение триллиона к единице ясно каждому, но свести свободу к составляющим ее единицам, то есть простым и известным понятиям, пока еще никому не удавалось. Многие люди, конечно, считают философию более легкой наукой, чем высшая математика, однако эти люди именуют философией все то, что содержится в книгах с таким названием. Между тем подлинная философия еще не написана. Философия должна усвоить метод, который Ньютон ввел в естествознание и который принес там столь плодотворные результаты. Надлежит, опираясь на достоверные данные опыта, отыскать всеобщие законы.

Как быть, однако, с богословием? Каким опытом можно доказать бытие бога? Опыт, на который должна опираться философия, – это не только показания чувств, но и «внутренний опыт», непосредственно очевидное сознание. Благодаря последнему становится весьма достоверным познание бога.

Конкурсная работа требовала ответа и на вопрос об основоположениях морали. Здесь, по мнению Канта, еще не достигнута необходимая степень очевидности, дела обстоят хуже, чем с теологией. Хотя в принципе достоверное обоснование нравственности вполне возможно. И Кант высказывает важное для его дальнейшего философского развития соображение: нельзя смешивать истину и благо, знание и моральное чувство.

Мимоходом, в нескольких строках конкурсной работы была высказана еще одна примечательная мысль – о роли неосознанных представлений. Проблема подсознания встала перед наукой в XVII веке. Локк отверг возможность существования неконтролируемой психической деятельности. Думать, что душа мыслит и человек не замечает этого, значит делать из одного человека две личности. Если человек во сне мыслит, не зная этого, то спящий и бодрствующий человек – разные лица. Сократ спящий и Сократ бодрствующий, настаивал Локк, конечно, не одно и то же лицо. Канта, все более проникавшегося диалектическими идеями, подобные заявления смутить не могли. В дальнейшем он и сознательное поведение человека расчленит на две сферы, найти же некоторую оппозицию сознанию, которая была чем-то иным, но вместе с тем и не абсолютной его противоположностью, не представляло для него труда. Тем более что уже Лейбниц в свое время решительно высказался против Локка, назвав величайшим источником заблуждений мнение, будто душа наша обладает лишь такими восприятиями, которые она осознает. Бессознательное Лейбниц именовал «малыми восприятиями»; хотя они и малы, роль их велика, именно они формируют привычки и вкусы. Термин Канта – «темные представления». Те, кто отрицает их значение, «проходят мимо великой тайны природы, а именно вполне вероятно, что как раз в самом глубоком сне душа более всего способна к разумному мышлению». Это надо запомнить: здесь ключ к одному из важнейших разделов «Критики чистого разума».

Кант наспех заканчивал свою работу, опасаясь не успеть к сроку. Поэтому кое-что осталось без надлежащей аргументации, одно не всегда вытекало из другого. Он отдавал себе отчет в слабостях своего сочинения и оговорил их в особой приписке, обещая при благоприятной оценке трактата в целом внести в текст соответствующие исправления.

Ждать результатов конкурса пришлось полгода. В прибывшей из Берлина газете он прочитал сообщение о том, что на заседании Академии наук 31 мая 1763 года было определено, какой работе присудить конкурсную премию. После вскрытия запечатанного конверта оказалось, как гласило официальное сообщение, что «здешний еврей Моисей, сын Менделя, является автором премированной работы. Одновременно академия признала немецкую работу под девизом

«Но и следов, что я здесь слегка лишь наметил, довольно,Дабы ты чутким умом доследовал все остальное,почти равной сочинению ученого еврея, одержавшего победу».

Именно этим латинским двустишием из поэмы Лукреция «О природе вещей» Кант зашифровал свой трактат. Премия ему не досталась, но что означает характеристика работы как «почти равной сочинению победителя»? Кант немедленно обратился за разъяснениями к профессору Форма. Означает ли это, что работа будет напечатана совместно с получившей премию? Если да, то можно ли внести в текст некоторые дополнения и исправления? Из Берлина пришел положительный ответ: обе работы будут изданы совместно, авторы могут осуществить необходимую доработку. Кант, однако, не удосужился заняться редактированием текста, который увидел свет в первозданном виде.

Из Берлина Кант получил еще одно приятное известие: там появилась благожелательная рецензия на его предназначенный для Кенигсбергских студентов проспект лекций «Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма». Анонимный рецензент (это был все тот же Мендельсон) называл автора «отважным человеком, который угрожает немецким академиям страшной революцией».

Грядущую философскую революцию предвещают и те идеи, которые Кант высказывает в трактате «Опыт введения в философию понятия отрицательных величин». Кант сетует на то, что рассматриваемые проблемы ему еще недостаточно ясны, но он публикует свою работу, исходя из твердой веры в их значительность и понимания того, что даже незаконченные опыты в области философии могут быть полезными, ибо чаще другой находит решение вопроса, нежели тот, кто его ставит.

Внимание Канта привлекает проблема единства противоположностей. Исходный пункт рассуждений – установленное еще в габилитационной диссертации различие между логическим и реальным основанием. Справедливое для логики может быть неистинным для реальной действительности. Логическая противоположность состоит в том, что относительно одной и той же вещи одновременно какое-либо высказывание утверждается или отрицается. Логика запрещает полагать оба высказывания истинными. Относительно тела нельзя одновременно утверждать, что оно движется и покоится: одно упраздняет другое, в результате получается ничто.

Иное дело – реальная противоположность, которая состоит в противонаправленности сил. Здесь также одно упраздняет другое, однако следствием будет не ничто, а нечто. Две равные силы могут действовать на тело в противоположных направлениях, следствием будет покой тела, который также есть нечто реально существующее.

Подобными реальными противоположностями полон окружающий нас мир. Математика в учении об отрицательных величинах давно уже оперирует понятием реальной противоположности. Философия должна перенять у математики некоторые принципы, истинность которых доказана самой природой. В частности, это относится к понятию реальной противоположности, которую можно обнаружить не только в природе, но и в поведении человека. Удовольствие и неудовольствие относятся друг к другу как положительная и отрицательная величины. Свою мысль Кант иллюстрирует примером. Матери-спартанке приносят весть о геройских подвигах ее сына, чувство удовольствия наполняет ее душу. Но вот она узнает, что сын пал на поле брани, ее удовольствие уменьшается. Кант предлагает степень удовольствия при первом известии выразить символом 4а; если мы предположим, что неудовольствие от второго известия представляет собой простое отрицание, равное нулю, то, сложив то и другое, мы получаем 4а+0=4а, то есть удовольствие не было уменьшено известием о смерти, что неверно. Если же неудовольствие выразить какой-либо отрицательной величиной, например, – а, то тогда мы получим правильный результат: 4а – а=3а.

То, что Кант переводит чувства на цифры, и полученный результат говорят не в его пользу. И все же не станем судить строго философа, мы знаем: он уже учится «уважать людей». Ученье требует времени, от старых предрассудков отделаться нелегко.

* * *

В зимнем семестре 1762 года у Канта появился новый студент, на которого он сразу обратил внимание. Молодой человек числился на теологическом факультете, обладал незаурядными способностями и усидчивостью, писал неплохие стихи, подражая любимым поэтам Канта – Галлеру и Попу. Одну из лекций своего учителя юноша переложил на стихи и вручил их при следующей встрече магистру, которому они так понравились, что тот прочел их вслух с кафедры. А ода, написанная им в честь восшествия на престол русского царя Петра III, уже увидела свет. Студент был беден, и Кант не брал с него денег за обучение.

Иоганн Готфрид Гердер, сын звонаря и учителя приходской школы в Морунгене, не помышлял о высшем образовании. Помог случай. В городке расположился на зимние квартиры русский полк. Военный хирург Шварц-Эрла принял участие в судьбе начитанного юноши, помогавшего ему в переводах на латынь. Он взял с собой Иоганна Готфрида в Кенигсберг, решив сделать из него врача. Чувствительный молодой человек упал в обморок при первом же вскрытии; Гердеру пришлось поступить на теологический факультет.

У Канта Гердер прослушал все его тогдашние курсы – метафизику, мораль, логику, математику, физическую географию. Старательно записывал их, приводя дома свои конспекты в порядок. Сохранились все его записи – аккуратные, ясные, обстоятельно излагающие суть проблем, волнующих Канта. Вот лектор выдвигает тезис – душа представляет собой простую субстанцию. Хорошо, но означает ли это, что она занимает место в пространстве? Если да, то душа материальна и тогда должна открыться возможность ее измерить. Вы можете себе представить 1 кубический дюйм духов? И скажите, в каком месте тела человека находится его душа? Значит ли это, что духи бестелесны? Может быть, у них особые, органические тела? Как иначе они могли бы присутствовать и действовать во вселенной? Ведь существует же сила магнетизма, материальная, но невидимая. Пока напрашивается только один вывод: у души есть внутренняя природа, известная нам из факта сознания, что касается внешней ее природы, то об этом мы ничего не знаем.

Еще проблема. Сохраняет ли душа свое бытие после смерти тела? Весьма вероятно. (Обратите внимание, доцент королевского университета разрешает себе уклониться от безусловно утвердительного ответа на один из основных вопросов христианского вероучения. Недаром поручик Болотов с опаской взирал на вольфианство, усматривал в нем начало сомнения.) Что говорит в пользу бессмертия? Если я должен ждать своего полного исчезновения, значит, мое бытие всего лишь игрушка в руках создателя. Моя мысль протестует против этого, я вообще тогда не хочу жить. Я говорю: мир не скопище обломков, это некое единство, целое; а раз так, то должна существовать единая цепь от прошлого к будущему. Вопрос в том, является ли человек носителем подобной цепи? Человек приходит в жизнь в силу случайного стечения обстоятельств. Случаен факт зачатия, случайно выживание эмбриона и новорожденного. Иные живут так мало, что не успевают реализовать искомую связь между прошлым и будущим. А что, если ты живешь долго? Любая жизнь коротка по сравнению с беспредельной наукой. Ученый в старости может впасть в детство. Ньютон не знал удовольствий, ни отдыха, ни покоя, жил только наукой, а кончил старческим слабоумием, став предметом насмешек. Не лучше ли бездумная жизнь, в кругу друзей? Иди, ищи удовольствий! Смерть все равно поджидает тебя. (Кант как бы размышляет вслух, он явно на распутье. От самоуверенности юноши, гордо уверявшего, что он «выбрал путь», не осталось и следа.)

Кант говорит о боге. Ни на собственном, ни на чужом опыте мы не можем убедиться в его существовании. Нам остается положиться на разум: только система рассуждений приводит к выводу, что есть на свете некое высшее, абсолютное и необходимое существо. (Свои соображения по данному поводу Кант изложил в трактате «Единственно возможное основание для доказательства бытия бога». Работа вышла в конце 1762 года, принесла автору первую литературную известность, но богословов насторожила. Магистр Вейман немедленно выпустил ее опровержение; в католической Вене она угодила в список запрещенных книг.)

Встает, однако, вопрос: не подрывает ли подобное отношение к религии основ нравственности? Вслед за Бейлем и Хатчесоном Кант утверждает: мораль и религия – разные вещи. Мораль скорее всеобщий человеческий, нежели божественный, суд. Конечно, страшен бог без морали, но такое бывает (для готтентотов христианский бог выглядит как голландский капитан). Может и мораль обходиться без религии. Есть нравственные народы, не познавшие бога. Общество должно терпимо относиться к атеистам, если они ведут себя нравственно. Спиноза был честный человек. При воспитании надо сначала пробудить моральное чувство, а потом прививать понятие о божестве, иначе религия превратится в предрассудок, и вырастет хитрец, лицемер. Сначала надо выработать внутренние обязанности, а потом внешние. Культура морального чувства должна предшествовать культуре послушания. Поступай в соответствии со своей моральной природой – таким должен быть основной закон поведения.

Трудность, однако, состоит в том, чтобы определить моральную природу человека. Если спартанскую женщину выталкивали обнаженной на улицу, это было для нее страшнее смерти. А на Ямайке индианки ходят голые. Жениться на сестре – преступление, а в Древнем Египте в подобных браках был сакраментальный смысл. Эскимосы, убивающие своих престарелых родителей, фактически оказывают им услугу, спасая от долгого умирания или мучительной смерти на охоте. Руссо имел основание задуматься над тем, что естественно, а что искусственно в человеке, в одном он был безусловно прав: одностороннее развитие науки приносит вред.

Гердер оставил не только выразительную картину духовных исканий Канта, но и яркий словесный портрет своего учителя. Последнее он сделал в преклонных годах, когда уже враждовал с Кантом, поэтому в желании польстить заподозрить его нельзя. «С благодарной радостью, – писал он, – я вспоминаю свое знакомство в молодые годы с философом, который был для меня подлинным учителем гуманности. В цветущие годы своей жизни он обладал веселой бодростью юноши, которая, несомненно, останется у него и в глубокой старости. Его открытое, как бы созданное для мышления чело несло печать просветленности, из его уст текла приятная речь, отличавшаяся богатством мыслей. Шутка, остроумие и юмор были средствами, которыми он всегда умело пользовался, оставаясь серьезным в момент общего веселья. Его лекции носили характер приятной беседы; он говорил о каком-нибудь авторе, но думал за него сам, развивая дальше его мысли, при этом ни разу за три года, в течение которых я его слушал ежедневно, я не заметил у него ни капли заносчивости. У него был противник, стремившийся его опровергнуть, но он никогда не обращал на него внимания… Я слышал его оценки Лейбница, Ньютона, Вольфа, Крузия, Баумгартена, Гельвеция, Юма, Руссо, некоторые из них были тогда новыми писателями, и надо заметить, что единственной его целью при упоминании этих имен было пробудить порыв к истине, благородный энтузиазм к благу человечества, стремление подражать великому и доброму. Он не знал, что такое интрига; дух сектантства и пристрастности был ему совершенно чужд, он не стремился вербовать последователей, не прилагал специальных усилий к тому, чтобы его имя было на устах у молодежи. Его философия пробуждала самостоятельную мысль, и я не могу себе представить более действенного средства для этого, чем его лекции; его мысли как бы рождались на ваших глазах, и нужно было развивать их дальше; он не признавал никаких назиданий, диктовки, догм. Естественная история и жизнь природы, история народов и человека, математика и опытное знание были теми источниками, откуда он черпал свою всеоживляющую мудрость. К ним он отсылал своих слушателей; его душа жила обществом…»

Все знавшие Канта говорят, что это был общительный, отзывчивый человек. Ему приходилось много работать, он любил свой труд, но знал не только его. Он умел отдыхать и развлекаться, сочетая глубокомысленную ученость со светским лоском.

«Блажен, кто смолоду был молод…» Магистр Кант после занятий охотно проводил время за чашкой кофе или бокалом вина, играл в бильярд, вечером – в карты. Иной раз возвращался домой за полночь, а однажды, по собственному признанию, в таком подпитии, что не мог самостоятельно найти проход в Магистерский переулок, где ему довелось жить в 60-е годы. Вставать в любом случае приходилось рано: утром ждали лекции. К тому же слабое здоровье заставляло думать о более строгом режиме.

К физической слабости, мучившей его с раннего детства, прибавился с годами и род недуга душевного, который Кант называл ипохондрией. Симптомы этого заболевания философ описал в одной из своих работ: ипохондрика окутывает своего рода «меланхолический туман, вследствие чего ему мерещится, будто его одолевают все болезни, о которых он что-либо слышал. Поэтому он охотнее всего говорит о своем нездоровье, жадно набрасывается на медицинские книги и повсюду находит симптомы своей болезни». Благотворно на ипохондрика действует общество, здесь к нему приходит хорошее настроение и хороший аппетит. Может быть, именно поэтому Кант никогда не обедал в одиночестве и вообще любил бывать на людях.

Его охотно звали в гости, и он никогда не уклонялся от приглашений. Умный и живой собеседник, Кант был душой общества. В любой компании он держался на равных, легко, непринужденно, находчиво. Как-то за ужином молоденький лейтенант в присутствии старшего офицера пролил на стол красное вино и готов был провалиться сквозь землю от смущения. Магистр Кант, разговаривавший с этим старшим офицером о каком-то сражении, ничтоже сумняшеся плеснул из рюмки немного вина на скатерть и красными разводами стал изображать передвижение войск. Как совсем недавно русским, так теперь прусским офицерам Кант читал приватные лекции, за ним посылали генеральский экипаж, и два генерала числились его хорошими знакомыми.

Что касается дружбы, то на этот счет у Канта была любимая присказка: «Дорогие друзья, друзей не существует». Заимствованная у Диогена Лаэрция присказка звучала шуткой, но в любой шутке, как известно, содержится доля правды. Правда состояла в том, что Кант ценил дружбу (ставил ее выше любви, полагая, что она включает в себя любовь, но требует еще и уважения), был внутренне готов к настоящей дружбе, искал ее, полагал одно время, что нашел, но на самом деле рядом с ним никогда не было человека, который целиком жил бы его духовными интересами.

Размышляя над тем, как сходятся люди, Кант отмечал, что холерический темперамент препятствует дружбе; у сангвиника – все друзья (на деле оказывается, что, в сущности, он никому не друг); у меланхолика друзей немного, но это хорошие друзья. Свой темперамент Кант считал меланхолическим.

Поэтому следует внимательно вчитаться в кантовскую характеристику меланхолика. В известной степени это внутренний автопортрет. Не следует думать, отмечает Кант, что меланхолик лишен радостей жизни и вечно терзается в мрачной тоске. Нет, просто он впадает в такое состояние легче других под влиянием внешних или внутренних воздействий. Такой человек больше всего обладает чувством возвышенного. Наслаждение от развлечений у него принимает серьезный характер, не становясь от этого менее сильным. Он доброжелателен, постоянен, остро реагирует на несправедливость. Свои чувства подчиняет принципам. Поэтому чужие мнения его не волнуют, он опирается только на собственное разуменье. Меланхолик хорошо хранит свои и чужие тайны, ненавидит ложь и притворство. «У него глубокое чувство человеческого достоинства. Он знает себе цену и считает человека существом, заслуживающим уважения. Никакой подлой покорности он не терпит, и его благородство дышит свободой. Все цепи – от позолоченных, которые носят при дворе, до тяжелых железных цепей рабов на галерах – внушают ему отвращение. Он строгий судья себе и другим, и нередко он недоволен как самим собой, так и миром».

Если характер меланхолика портится – Кант предвидел и такую возможность, – то серьезность переходит в мрачность, благоговение – в экзальтацию, любовь к свободе – в восторженность. Оскорбление и несправедливость воспламеняют в нем жажду мести. В таком случае его надо остерегаться. Он пренебрегает опасностью и презирает смерть. Если чувства его извращены, а ум недостаточно ясен, он впадает в экзальтацию, он видит вещие сны и знамения. Ему грозит опасность стать чудаком, фантазером, фанатиком. Свои слабости надо знать, чтобы не дать им развиться!

Истинная дружба соответствует меланхолическому складу характера, ибо и то и другое возвышенно. Сам меланхолик может потерять непостоянного друга, но этот последний не так легко потеряет его. Даже память об угасшей дружбе для него священна.

Кто же удостоился чести быть другом Канта? Среди университетских коллег философ не нашел ровни. Другом Канта считался Иосиф Грин, английский коммерсант, постоянно обитавший в Кенигсберге. Кант не любил ученых разговоров на досуге, поэтому ему легко было в обществе этого далекого от философии, хотя и начитанного, человека. Грин и другой близкий Канту Кенигсбергский англичанин, Мотерби, напоминали о Великобритании, откуда, как он полагал, вышел его пращур.

Деловой человек, Грин учил пунктуальности своего ученого друга, который в молодости не был еще столь педантичен, как в пожилые годы. Рассказывают, что однажды они договорились о совместной поездке за город на лошадях Грина в восемь утра. Без четверти восемь Грин был готов. Без пяти он надел шляпу, взял трость и спустился вниз. Когда часы начали бить, уселся в коляску и тронулся с места. Он встретил запыхавшегося Канта на мосту через Преголю, но, несмотря на его окрики, проехал мимо. Вскоре и магистр Кант стал образцом точности. Каждый вечер он проводил у Грина, покидая его ровно в семь часов. Если Кант выходит от Грина, значит, семь, можно проверять часы.

Любил Кант бывать у лесничего Вобзера, домик которого за городской чертой в Модиттене стал местом, где он проводил свои каникулы. Здесь не только хорошо отдыхалось, но и работалось.

Женщины не играли в жизни Канта той роли, которая выпала им, например, в жизни и творчестве его младшего современника Гёте. Он остался холостяком. Впрочем, у философов это не было редкостью: Платон, Декарт, Гоббс, Локк, Лейбниц, Юм не знали супружеских уз. Психоаналитики объясняют безбрачие Канта культом матери, затормозившим другие женские привязанности. Сам философ смотрел на дело иначе: «Когда мне могла понадобиться женщина, я не был в состоянии ее прокормить, а когда я был в состоянии ее прокормить, она уже не могла мне понадобиться». Если это признание сопоставить с другим – «мужчина не может испытывать удовольствие от жизни без женщины, а женщина не может удовлетворять свои потребности помимо мужчины», станет ясным, что безбрачие было вынужденным и в зрелые годы радости не принесло.

«Пуризм циника и умерщвление плоти отшельником ничего не дают общественному благу, это искаженные формы добродетели, для нее непривлекательные; отвергнутые грациями, они не могут притязать на гуманность». Так скажет Кант в глубокой старости; в расцвете сил монашеский аскетизм тем более не мог воодушевить его. Половое влечение, по словам Канта, – «величайшее чувственное наслаждение», «наслаждение особого рода», которое при этом не имеет «собственно ничего общего с моральной любовью». Одной силой умозрения к такому выводу не придешь.

Некая Луиза Ревекка Фриц на склоне лет категорически утверждала, что когда-то философ Кант был в нее влюблен. По расчетам биографов, это падает на 60-е годы. Не называя имен, Боровский, на глазах которого прошла значительная часть жизни Канта, утверждает, что его учитель любил дважды и дважды намеревался жениться.

Нельзя сказать, что прекрасный пол обходил Канта своим вниманием. Скорее наоборот. Вот, например, любопытное свидетельство – письмо, полученное им 12 июня 1762 года. «Дорогой друг! Вас не удивляет, что я решаюсь писать Вам, великому философу? Я надеялась увидеть Вас вчера в моем саду, но мы с подругой обыскали все аллеи и не нашли нашего друга под этим небосводом, мне пришлось заняться рукоделием – лентой для шпаги; посвящаю это Вам. Претендую на Ваше общество завтра в послеобеденное время. Я слышу, как Вы говорите: да, да, конечно, приду; ну хорошо, мы ждем Вас, мои часы будут заведены. Простите за это напоминание. Вместе с подругой я посылаю Вам воздушный поцелуй, у Вас в Кнайпхофе воздух тот же, и мой поцелуй не потеряет свою симпатическую силу».

Автор письма – местная красавица Мария Шарлотта Якоби. Ей исполнилось 23 года, десять из них прошли в замужестве. Столь ранний брак был неудачен и затем окончательно распался. Но что означает загадочная фраза – «мои часы будут заведены»? Вполне возможно – фривольность, намек на интимные отношения. Вспомните, как появился на свет джентльмен Тристрам Шенди, герой одноименного романа Лоренса Стерна. Его папа имел обыкновение по воскресным вечерам заводить большие напольные часы, а затем выполнять свои супружеские обязанности; в результате у миссис Шенди в соответствии с учением философа Локка возникла устойчивая ассоциация идей, «которые в действительности ничем между собой не связаны» – заведенными часами и любовной близостью. «Тристрам Шенди» вышел в 1760 году и пользовался успехом не только в Англии. Кант любил Стерна. Мадам Якоби слыла начитанной женщиной.

Кант был низкого роста (157 сантиметров) и тщедушного телосложения. Искусство портного и парикмахера помогало ему скрывать недостатки внешности; белокурые волосы, живые умные голубые глаза, высокий лоб, уменье хорошо держаться делали его вполне привлекательным. Одевался со вкусом, в пределах тогдашней моды. (К моде Кант относился снисходительно, называл ее делом тщеславия, но говорил: «Лучше быть дураком по моде, чем дураком не по моде».) Треугольная шляпа и напудренный парик, коричневый кафтан с черной отделкой, золотым шитьем и пуговицами, обтянутыми шелком, такого же цвета жилет и панталоны, белая кружевная рубашка, серые шелковые чулки, туфли с серебряными пряжками, на боку короткая шпага – таков был его наряд. В памяти современников Кант сохранился не только как «маленький магистр», но и как «элегантный магистр». Ничто человеческое не было ему чуждо, и о человеке он писал, руководствуясь сведениями, почерпнутыми не только из книг.

Об этом следует помнить при чтении трактата Канта «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного», наиболее популярного в свое время, выдержавшего восемь прижизненных изданий. Перед нами новая проба пера. Философ выступает в необычном для себя жанре – как эссеист. Исчез восторженный пафос первых работ, появились юмор и ирония, слог обрел изящество и афористичность. Кант пишет о мире человеческих чувств, рассматривая их через призму двух категорий – прекрасного и возвышенного. При этом собственно об эстетике в трактате речи нет. Нет в ней никаких строгих дефиниций. Все приблизительно, образно, развлекательно.

Ночь возвышенна, рассуждает Кант, день прекрасен. Возвышенное волнует, прекрасное привлекает. Возвышенное всегда должно быть значительным, прекрасное может быть и малым. Красота поступка состоит прежде всего в том, что его совершают легко и как бы без напряжения; преодоленные трудности вызывают восхищение и относятся к возвышенному. Ум женщины прекрасен, ум мужчины глубок, а это лишь другое выражение для возвышенного. Женщины избегают дурного не потому, что оно несправедливо, а потому, что оно безобразно. Никакого «надо», никакой обязанности, никакого принуждения женщина не терпит, она делает что-то потому, что так ей нравится. Прекрасный пол не руководствуется принципами. Зато провидение вселило в сердца женщин чувства доброты и благожелательства, дало им тонкое чувство приличия и благосклонность; не следует требовать от них жертв и самоограничения. В английском журнале Кант прочитал, будто для мужчины нет ничего оскорбительнее, чем прослыть лжецом, а для женщины – нецеломудренной, но сам он думает иначе: для мужчины нет ничего более обидного, чем обозвать его глупцом, а для женщины – сказать, что она безобразна.

Мужчина и женщина взаимно дополняют друг друга; в браке они образуют как бы одну нравственную личность, движимую рассудком мужа и вкусом жены. Плохо, когда возникает единство без единения, без взаимного равенства. Утонченность и нежность чувств проявляют всю свою силу лишь вначале, от общения в домашней жизни они постепенно притупляются, а потом переходят в дружескую любовь, когда великое искусство состоит в сохранении остатков первоначального чувства, дабы равнодушие и скука не уничтожили всю ценность той радости, ради которой единственно стоило заключать такой союз.

Здесь же Кант высказывает некоторые соображения о различии людей по темпераментам. Он опять-таки не стремится исчерпать тему; прекрасное и возвышенное служит для него своего рода стержнем, на который он нанизывает свои занимательные наблюдения. В сфере возвышенного пребывает темперамент меланхолический. Кант явно отдает ему предпочтение, хотя видит и некоторые слабые его стороны.

В душе сангвиника преобладает чувство прекрасного. Он любит веселое, шум жизни, перемены. Радость других доставляет ему искреннее удовольствие, но его моральное чувство лишено принципов и поэтому неустойчиво. Если вас постигло несчастье, он будет непритворно сочувствовать, но постарается незаметно исчезнуть, пока обстоятельства не переменятся. Он щедр, склонен к благотворительности, но забывает о своих долгах. Если его характер портится, он становится пошлым, мелочным, ребячливым.

Холерик, казалось бы, живет чувством возвышенного, но на самом деле его привлекает лишь обманчивый, внешний блеск, вводящий в заблуждение. К тому, что скрыто в глубине, он равнодушен; его не согревает искренняя доброта, хотя он рад, когда его считают добрым. Его поведение неестественно, ему важно не то, что он есть, а чем он кажется. Он всегда полон самим собой, принимает ли вид возлюбленного или друга. В религии он лицемерен, в обращении льстив, в политике непостоянен. Он охотно раболепствует перед сильными мира сего, чтобы самому стать тираном по отношению к нижестоящим.

Последний раздел своих «Наблюдений…» Кант посвящает особенностям национального характера. Это один из первых шагов социальной психологии – науки, которая лишь в наши дни обрела более строгую эмпирическую базу. Кант довольствуется собственными наблюдениями; впоследствии он возвращался к ним неоднократно: каждый раз, когда читал курс антропологии. Они не всегда точны, порой спорны, большей частью оригинальны.

Испанец серьезен, скрытен, правдив. У него гордая душа (самый простой крестьянин проникнут сознанием собственного достоинства перед лицом любого начальства), и он склонен совершать скорее величественные, нежели прекрасные поступки. Даже в личной жизни его поведение обнаруживает высокомерие и какую-то торжественность. Предвкушая встречу с иностранцем, он оставит плуг и будет разгуливать по пашне в плаще и при длинной шпаге, пока тот не проедет мимо. Он гордится тем, что может не работать. Влюбляясь, испанец ведет себя причудливо: во время боя быков особым поклоном приветствует свою повелительницу и бросается в ее честь на опасное животное. Он жесток: об этом свидетельствуют костры инквизиции.

У француза преобладает чувство нравственно прекрасного. Он учтив, приветлив, любезен, но быстро становится фамильярным. Остроумие имеет для него принципиальную ценность. Он мирный гражданин и за притеснения мстит лишь сатирой. (Это было сказано за четверть века до великой революции; когда она случилась, Кант обнаружил в национальном характере французов «заразительный дух свободы, который вовлекает в свою игру даже разум и в отношениях народа к государству вызывает сокрушительный энтузиазм, переходящий самые крайние границы».)

Англичан отличает презрение ко всему иноземному. Для своих соотечественников они создают огромные благотворительные учреждения, которых нет у других народов, но чужестранцу, заброшенному на британскую землю и попавшему в нужду, всегда грозит смерть под забором. Англичанин мало заботится о том, чтобы казаться остроумным или блистать хорошими манерами, он держится особняком и даже у себя на родине предпочитает обедать в одиночестве, так как за общим столом требуется хотя бы минимальная вежливость. Он рассудителен и степенен. Постоянен порой до упрямства, смел и решителен до безрассудства. Легко становится чудаком, но не из тщеславия, а потому, что ему нет дела до других. (Портрет, очевидно, списан с коммерсанта Грина.)

Немец удачно сочетает чувства возвышенного и прекрасного. Он методичен во всем, даже в любви. Честность, прилежание, любовь к порядку – немецкие добродетели. Кант ощущал себя немцем. Гордился этим, но без тени самодовольства и кичливости. (Написав в «Антропологии» «два самых цивилизованных народа», он снабдил свои слова примечанием: «Само собой понятно, что здесь речи нет о немецком народе, ибо это была бы похвала автору, который сам немец», – в виду имелись французы и англичане.)

Может быть, вглядываясь в свои сокровенные глубины, Кант находил у немцев готовность ужиться с любым деспотическим режимом. Немец легче всего и продолжительнее всех подчиняется правительству, под властью которого он живет, ему не приходит в голову ни сопротивляться существующему порядку, ни придумывать новый. У немцев прямо-таки страсть классификации и субординации, они неистощимы в усовершенствовании табели о рангах, «холопствуют из чистого педантизма», сооружая между теми, кто повелевает и кто повинуется, целую лестницу званий и титулов, каждой ступени которой соответствует четко определенная степень общественного авторитета.

Арабы представляют собой как бы испанцев Востока, персы – французы Азии, японцы – ее англичане. Для индийцев и китайцев Кант не находит европейского эквивалента. О неграх он судит с пренебрежением, особенно осуждая их за третирование женщин. «Трусливый человек всегда бывает строгим господином над более слабым, подобно тому как у нас всегда бывает на кухне тираном тот, кто вне своего дома едва решается попасться кому-нибудь на глаза». С восхищением Кант пишет об индейцах. Никто среди диких не отличается столь возвышенным характером, как аборигены Северной Америки. У них сильно развито чувство чести. В уважении к женщине они превосходят даже нашу образованную часть света. Женщины там повелевают, оплачивая, правда, свои преимущества дорогой ценой: они несут на себе всю тяжесть домашних дел и участвуют во всех мужских работах.

За всеми этими яркими, может быть, иногда произвольными пассажами скрывается глубокий смысл: они предвосхищают перемену в духовной атмосфере страны, грядущий поворот от рассудка к чувствам, появление живого интереса к уникальным переживаниям личности. Здесь, как и в произведениях Гамана, чувствуется приближение «Бури и натиска». Кант опережает время. В кругу его философских интересов появился человек.

При том, что наиболее выразительные места трактата не вошли в основной текст работы, они остались фрагментами и были напечатаны много лет спустя после кончины философа. Надо сказать, что у Канта смолоду выработалась привычка любую пришедшую в голову мысль немедленно заносить на бумагу. Иногда это были специально приготовленные листы, чаще – первый случайно попавший на глаза клочок: только что поступившее письмо, счет от торговца и т. д. Иной раз мы находим здесь заметки для памяти, лишенные научного и литературного значения. Иной – поражающие глубиной прозрения, которые обгоняют систематизированную мысль. Есть здесь и незаконченные фразы, и отточенные афоризмы, и заготовки будущих работ. Это важнейшее дополнение к завершенным произведениям.

Была у Канта и другая привычка. Некоторые свои лекционные курсы он читал по чужим учебникам – логику по Майеру, метафизику по Баумгартену и т. д. Готовясь к занятиям, он имел обыкновение записывать на полях учебников, на форзаце, титуле и других свободных местах, даже в тексте между строчками все то, что приходило в голову. За многие годы преподавания принадлежавшие ему учебники оказались испещренными тысячами заметок. Одни записи в книге Майера «Логика» составили почти целиком содержание шестнадцатого тома академического собрания сочинений. А все черновые наброски заполняют десять томов – больше, чем опубликованные работы. Даты в записях Канта отсутствуют, но на основании целого ряда признаков публикатору кантовского рукописного наследия Э. Адикесу удалось не только рассортировать материал тематически, но приблизительным образом расположить его в хронологическом порядке. В результате современный читатель и располагает своего рода научным дневником Канта.

В данном случае перед нами фрагменты, которыми Кант, видимо, хотел пополнить новое издание «Наблюдений…». Кант размышляет над проблемой свободы. В абстрактной форме он задумывался над ней еще в габилитационной диссертации. Теперь под влиянием Руссо проблема приобретает социальную окраску. Свобода – антипод рабства, зависимости. Человек зависит от многих природных вещей, но гораздо более жестоким и неестественным, чем бремя внешней необходимости, является подчинение воле другого. Если я раньше был свободен, ничто не может ввергнуть меня в горе сильнее, чем мысль о том, что впредь мое положение будет зависеть не от моей воли, а от посторонней прихоти. Сегодня жестокий мороз; я могу выйти или остаться дома – как мне заблагорассудится, но воля другого человека определяет не то, что мне в данном случае наиболее приятно, а то, что нужно ему. Я хочу спать, а он меня будит. Я хочу отдыхать или играть, а он заставляет меня работать. И если он сейчас благожелателен ко мне, кто поручится за то, что завтра он не станет иным. Человек, зависящий от другого, уже не человек, он это звание утратил, он не что иное, как принадлежность другого человека. Рабство есть наивысшее зло в человеческой природе.

«Человек рожден свободным, а между тем он повсюду в оковах. Иной мнит себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они» – так начинался «Общественный договор». Кант продолжает варьировать и углублять тему, заданную Руссо. Казалось бы, свобода должна возвышать человека над животным, но на деле первый оказывается ниже последнего: его легче подчинить. Кроме рабства насилия, есть еще куда более опасное рабство ослепления. Последнее основывается либо на зависимости от вещей (например, от комфорта и роскоши), либо на зависимости от идей. Вещи находятся в большей власти человека, чем мнения, поэтому второй вид рабства ослепления наиболее нелеп и достоин презрения.

Кант вслед за Руссо подходит здесь к проблеме отчуждения. Термин ему неизвестен, но суть дела он схватывает верно. Речь идет о том, что антагонистические общественные отношения превращают результаты деятельности человека в нечто ему чуждое, враждебное. Как благо может превратиться в зло, Кант показывает на примере науки. «Вред, приносимый наукой людям, состоит главным образом в том, что огромное большинство тех, кто хочет себя в ней проявить, достигает не усовершенствования рассудка, а только его извращения, не говоря уже о том, что для большинства наука служит лишь орудием для удовлетворения тщеславия… Ученые думают, что все существует ради них. Дворяне думают так же».

По мнению Канта, наука в современном ему обществе заражена двумя болезнями. Имя одной – узость горизонта, однобокость мышления, имя другой – отсутствие достойной цели. Кант будет неоднократно возвращаться к этой теме. Вот еще красноречивые фрагменты из других тетрадей: «Ученое варварство может содержать большое усердие, но без цели, без идеи преимущественного служения благу человеческого рода». Наука нуждается в «верховном философском надзоре». Ученый становится своего рода одноглазым чудовищем, если у него «отсутствует философский глаз». Это опасное уродство, когда человек замыкается в предрассудках какой-либо одной области знаний. «Я называю такого ученого циклопом. Он – эгоист науки, и ему нужен еще один глаз, чтобы посмотреть на вещи с точки зрения других людей. На этом основывается гуманизация наук, т. е. человечность оценок… Второй глаз – это самопознание человеческого разума, без чего у нас нет мерила величия наших знаний». Перед собой Кант ставит задачу преодоления пороков современной ему науки. «Если существует наука, действительно нужная человеку, то это та, которой я учу, – а именно подобающим образом занять указанное человеку место в мире – и из которой можно научиться тому, каким надо быть, чтобы быть человеком».

Признание для Канта важности принципиальной. Он навсегда расстается с ученой спесью просветителя, любующегося своим многознанием, боготворящего всесилие науки. Ценность знания определена нравственной ориентацией; та наука, которой он себя хочет посвятить, – наука людей. Отныне в центре философских исканий Канта проблема человека. Весь вопрос в том, что же действительно нужно человеку, как ему помочь.

Может быть, лучше всего расстаться с цивилизацией? После Руссо об этом все говорят. Модно одетые, надушенные, напудренные дамы и кавалеры вздыхают о прелестях жизни в лесу без опостылевшего им комфорта. А может быть, суть дела в том, чтобы забыть все ученые премудрости и искать истину в Священном писании?

Сам собой возник эксперимент. В январе 1764 года местную интеллигенцию всполошила новость: в лесу под Кенигсбергом объявился «природный человек», сбросивший с себя покров цивилизации и вернувшийся к первоистокам веры. Это некто Ян Павликович Здомозирских-Комарницкий, пятидесяти лет, с ним восьмилетний мальчик. Оба одеты в шкуры; босы в любую погоду, в любое время года; переходят с места на место, живут тем, что дает им их стадо —14 коров, 20 овец, 45 коз. В руках «козьего пророка» всегда Библия, которую он беспрестанно (к месту и не к месту) цитирует.

В лес началось паломничество. Побывал там и Кант. На месте выяснились следующие подробности. Всему виной тяжелое желудочное заболевание, перенесенное Комарницким семь лет назад, – в течение двадцати дней он ничего не ел, затем ему явился Христос, наставивший на путь истины. Теперь он питается коровьим и козьим молоком, изредка, по большим праздникам, разрешая себе немного мяса. Полиция выдворила «козьего пророка» в Польшу, откуда он и пришел. Происшествие было описано в «Кенигсбергской научной и политической газете». А затем в ней появилась статья Канта о душевных болезнях.

Написана она в той же эссеистской манере, что и «Наблюдения…». Вывод Канта: корень болезней головы лежит в органах пищеварения. В природном состоянии человек не столь расположен к недугам Души, как современный. В гражданском устройстве Кант видит если не причины, то, во всяком случае, ферменты психических заболеваний, их усиливающие и поддерживающие. Мысль Канта, выраженная в современных терминах, звучит следующим образом: психоз представляет собой своего рода уродливый протест против уродливых форм социальности.

* * *

В 1764 году Канту исполнилось сорок лет. Он известен, его ценят и уважают. Лекции пользуются успехом, аудитория всегда полна, и некоторые курсы он передоверяет своим ученикам. Книги хорошо расходятся, а «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» принесли ему славу модного автора.

Но он все еще приват-доцент, не получающий ни гроша от университета. В Берлине понимают нелепость подобной ситуации. В августе 1764 года из министерства юстиции, ведавшего делами образования, поступает запрос, не согласится ли магистр Кант занять место профессора поэзии и красноречия, которое после смерти Бока (того самого, что получил от Елизаветы 500 ефимков и звание русского академика) пустует в Кенигсберге уже два года. В те времена не делали культа из узкой специализации. Богословы брались учить медицине, юристы проходили по конкурсу на естественнонаучные должности. Профессор Бук, перебежавший в свое время дорогу Канту, был математиком. Почему бы философу Канту не попытать счастья в стихосложении: интересы его разносторонни, а сочинения о прекрасном и возвышенном убеждают в наличии у него тонкого вкуса. Редактировать же чужие вирши и сочинять собственные на официальные случаи, что входило в обязанности профессора поэзии, труда не составляет.

Кант все же отказался. У него была цель, он шел к ней прямой дорогой, пусть долгой, но прямой, делать зигзаги было не в его правилах. Он ждал уже восемь лет, можно подождать еще.

Отказ оценили. Специальным рескриптом от имени короля было обещано «весьма умелого и со всеобщим успехом преподающего доцента Канта выдвинуть при первой же возможности».

Кант вспомнил об обещании через год. Его финансовые дела оставляли желать лучшего. Он никогда не занимал денег и был очень горд этим, говорил, что на любой стук в дверь он может спокойно ответить «войдите», зная, что к нему не пожалует кредитор, но в городе было известно, что иногда магистр Кант вынужден продавать свои книги. В октябре 1765 года Кант узнал, что освобождается место помощника библиотекаря в королевском замке. На эту должность было несколько претендентов, но Кант напомнил о правительственном обещании оказать ему предпочтение. В феврале 1766 года он приступил к новой работе, не оставляя преподавания в университете.

Библиотека занимала нижний этаж главной башни замка (наверху помещалась пожарная каланча). Книгохранилище считалось одним из лучших в городе, насчитывая 16 тысяч томов. Наш старый знакомый Болотов в бытность свою вершителем дел Кенигсбергских неоднократно посещал библиотеку королевского замка и оставил следующее ее описание: «Книги сии по большей части старинные и отчасти рукописные, и мне случалось видеть очень редкие, написанные древними монахами, весьма чистым и опрятным полууставным письмом, украшенным разными фигурами и украшениями из живейших красок; а что того удивительнее, что многие из них прикованные к полкам на длинных железных цепочках, на тот конец, дабы всяким можно было их с полки снять и по желанию рассматривать и читать, а похитить и с собою унесть было бы не можно. Библиотека сия в летнее время в каждую неделю отворялась, и всякому вольно было в нее приходить и хотя целый день в ней сидеть и читать любую книгу, а наблюдали только, чтобы кто с собою не унес которую-нибудь из оных, и дабы чтением сим можно бы было удобнее пользоваться, то поставлены были посреди палаты длинные столы со скамейками вокруг, и многие, а особливо ученые люди и студенты, и действительно пользовались сим дозволением, и мне случалось находить тут человек по десять и по двадцати, упражняющихся в чтении».

Времени библиотека отнимала немного, теперь она была открыта только по средам и субботам с часу дня до четырех. Но и оклад библиотекаря был невелик – 62 талера в год. Канту по-прежнему приходилось думать о дополнительном заработке. Одно время он взял на себя заведование частной минералогической коллекцией.

А между тем его известность растет. Ламберт и Мендельсон обращаются к нему с предложением вступить в научную переписку. Иоганн Генрих Ламберт, математик, астроном, философ, на четыре года моложе Канта, но уже профессор и член Берлинской академии. Его письмо привез прибывший в Кенигсберг богослов. (Почтовый сбор в то время был весьма значителен, поэтому корреспонденцию предпочитали отправлять частным путем.) «Мы углублялись в почти одинаковые изыскания, не ведая этого», – писал Ламберт. Он имел в виду прежде всего совпадение взглядов на природу Млечного Пути. Ламберт в 1761 году повторил то, что Кант высказал за пять лет до этого. Но, уверял Ламберт, мысль рассматривать Млечный Путь как звездное скопление посетила его еще в 1749 году, однажды «после позднего ужина» при созерцании ночного неба; он тогда же сделал на листке бумаги соответствующую запись. (На Канта это сообщение не подействовало, он по-прежнему дорожил своим открытием и при случае подчеркивал принадлежащий ему приоритет.) Кроме того, Ламберт намекал, что они квиты: последние мысли Канта о философском методе воспроизводят то, что до него опубликовал он, Ламберт. Дабы в будущем избежать подобных взаимных повторений, нужно делиться друг с другом своими идеями и замыслами. Издатель Кантер уже объявил о ближайшем выходе сочинения Канта по проблеме метода метафизики, Ламберт ждет его с нетерпением.

Кант был польщен. Отвечая, он назвал Ламберта «первым гением Германии». Их методы действительно совпадают. (Это признание важно: Ламберт считал себя эмпириком, вслед за Бэконом свое главное философское произведение он назвал «Новый органон».) В своем методе, где главную роль играет наблюдение, он утвердился после «многих переворотов» в собственном сознании. То, о чем далее писал Кант, предвещало новый, более решительный переворот. Беда философии, что она не располагает общеобязательным эталоном для проверки своих положений. Что касается сочинения о философском методе, то это явное недоразумение, издатель поспешил с рекламой. Подобное сочинение, которое явится главной целью его жизненных усилий, еще очень далеко от выполнения. Ему он намеревается предпослать несколько мелких работ по теоретической и практической метафизике. Здесь впервые Кант говорит о своем «главном труде». Это заявка на «Критику чистого разума».

Следующее письмо Ламберта представляло собой уже целый трактат; в тринадцати пунктах он излагал свое понимание философского метода, затем в пяти пунктах уточнял взаимосвязь между формой и материей, дополняя эти пункты еще девятью тезисами. С нетерпением ожидал Ламберт мнения своего Кенигсбергского коллеги.

В XVII веке, когда не было научной прессы, ученые охотно использовали корреспонденцию для обмена идеями. Переписка Спинозы своего рода философский журнал. Иное дело письма Канта: за редким исключением не предназначавшиеся для печати, лапидарные, в меру обстоятельные, сухие, они представляют собой зеркало не столько научных, сколько деловых его интересов. В XVIII веке эпистолярный жанр стал одной из излюбленных форм литературного творчества. Канта это увлечение не коснулось, в переписке он не напрягал свой талант и не отличался прилежанием. Ламберту снова он написал лишь четыре с половиной года спустя.

Правда, хороший тон как будто при этом не пострадал. Через своего ученика Иенша, отправившегося в Берлин, Кант передал Ламберту дружеский привет.

И еще один ответ получил Ламберт от Канта. Пересланную через Мендельсона новую работу «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики». Это опять не трактат, а скорее эссе, посвященное деятельности Иммануила Сведенборга, человека необычайного. Шведский философ и математик, он рано прославился своими работами по механике, горному делу, минералогии и был избран в Петербургскую академию наук. Под старость Сведенборг объявил себя ясновидцем, которому сам бог поручил основать новую церковь, как она была обещана в откровении Иоанна Богослова. Он уверял, что состоит в близких отношениях с душами умерших, получает от них сведения из иного мира и, в свою очередь, рассказывает им о посюсторонних делах.

Впервые о Сведенборге Кант узнал от своего бывшего студента, датского офицера. Философ стал собирать подробности, сопоставлять свидетельства. Он написал Сведенборгу, но ответа не получил, ответ был обещан всем в виде книги. Один из знакомых Канта по его просьбе посетил Сведенборга в Стокгольме и из уст самого духовидца услышал ту же историю: бог наделил его особой способностью общаться по своему желанию с душами умерших. Доказательства? Они общеизвестны.

У вдовы голландского посланника в Стокгольме ювелир потребовал уплаты за серебряный сервиз, изготовленный по заказу мужа. Зная аккуратность покойного, вдова была уверена, что долг оплачен, но не могла найти квитанцию. Обеспокоенная этим, так как речь шла о значительной сумме, она пригласила к себе Сведенборга. Если, как утверждают все, он действительно одарен необыкновенной способностью беседовать с душами умерших, то не будет ли он любезен осведомиться у ее мужа относительно уплаты за сервиз? Сведенборгу исполнить ее просьбу не составило труда. Три дня спустя небольшое общество собралось за чашкой кофе у этой дамы. Явился также Сведенборг и со свойственным ему хладнокровием сообщил, что он говорил с покойным. Долг был уплачен за семь месяцев до смерти, а квитанция находится в шкафу в верхней комнате. Дама возразила, что шкаф совершенно пуст. Сведенборг на это ответил, что, по словам мужа, нужно вынуть левый ящик, отодвинуть доску внутри, там тайник, в котором хранится секретная голландская переписка, а также квитанция. Все отправляются наверх, открывают шкаф, поступают, как было сказано, и обнаруживают тайный ящик, о котором хозяйка ничего не знала, а в нем – указанные бумаги.

Другой случай казался Канту еще более убедительным, устраняющим все сомнения. Это было в конце сентября 1756 года. Находясь в пятидесяти милях от Стокгольма в гостях у одного купца, Сведенборг вдруг побледнел и заявил, что в Стокгольме пожар. Через некоторое время он сказал, что сгорел дом его друга, огонь приближается к его собственному. В восемь часов он радостно воскликнул: «Слава богу, пожар потушен недалеко от моего дома!» Спустя два дня из Стокгольма прибыл курьер, который привез описание пожара, полностью совпавшее со сведениями Сведенборга.

Было время, когда Кант не сомневался в достоверности того и другого рассказа. В письме к фрейлейн Кноблох, обратившейся к нему за разъяснениями, он воспроизвел их как вполне правдоподобные, хотя и поставившие его в тупик. Дата на письме неразборчива, в Полном собрании сочинений письмо отнесено к 1763 году. С последним позволительно не согласиться: уже за год до этого Кант решительно усомнился в существовании духов (вспомним гердеровскую запись его лекций). Письмо к Кноблох отражает воззрения Канта более раннего времени. По-видимому, прав первопубликатор письма Боровский, который считал, что оно написано в 1758 году.

В том, что Кант поначалу верил в духов, нет ничего удивительного. XVIII век кишел ясновидцами, «магнетизерами», алхимиками. Одни из них явно владели искусством гипноза, другие были просто шарлатанами. Впереди у нас будет речь о Калиостро. В годы Семилетней войны объявился его предшественник – граф Сен-Жермен, который уверял, что живет бесконечно долго: он присутствовал при вступлении Александра Македонского в Вавилон и был лично знаком с Иисусом Христом. Помимо общения с духами, граф занимался политическими интригами, последнее и погубило его репутацию. Свое влияние при французском дворе Сен-Жермен пытался использовать в пользу Пруссии. Его заподозрили в связях с Фридрихом II; опасаясь ареста, авантюрист бежал в Германию.

В том, что Сведенборг несет околесицу, Кант убедился, прочитав его книгу «Небесные тайны», выписанную им из Лондона за большие деньги. Интерес был так велик, что Кант рискнул требуемой суммой, с трудом выкроив ее из своих скромных доходов. В результате Кант получил восемь томов, «наполненных всякой чепухой», как он выразился в «Грезах духовидца», где сочинение Сведенборга подвергается язвительному разбору.

Воспроизводит в «Грезах духовидца» Кант и две уже известные нам истории, но только теперь они выдержаны в иронических тонах. «Кто-нибудь, наверное, спросит, что же побудило меня заняться таким презренным делом, как дальнейшее распространение сказок, которые благоразумный человек вряд ли терпеливо выслушает до конца, и более того, включить эти сказки в текст философского исследования», – задает Кант риторический вопрос. И меланхолически отвечает: «Граница между глупостью и разумностью столь незаметна, что, долго идя путем одной из них, трудно не коснуться иногда хоть сколько-нибудь и другой». Но граница все же есть, и нельзя осудить читателя, если он, вместо того чтобы считать духовидцев наполовину принадлежащими иному миру, просто запишет их на прием к врачу.

Дело, однако, не только в Сведенборге и его последователях. На одну доску с «духовидцами» Кант ставит адептов спекулятивной метафизики. Если первые «сновидцы чувства», то вторые «сновидцы ума». Метафизики тоже грезят, свои идеи они принимают за подлинный порядок вещей. Философ не завидует их «открытиям», он лишь боится, чтобы какой-нибудь здравомыслящий человек, не отличающийся учтивостью, не сказал бы им то же самое, что ответил астроному Тихо Браге, пытавшемуся по звездам определить дорогу, его кучер: «Эх, барин, вы, может быть, все хорошо понимаете на небе, но здесь, на земле, вы дурак».

Таково прощальное слово Канта, обращенное к вольфианской метафизике. Он смеется не только над визионерством, но и над умозрительными спекуляциями, он призывает людей науки полагаться на опыт и только на опыт, представляющий собой альфу и омегу познания.

С метафизикой Кант прощается, но расстаться не может. Вот его признание: «Волей судеб я влюблен в метафизику, хотя она лишь редко выказывает мне свое благоволение». Этот неудачный роман длился многие годы. Всю университетскую жизнь Кант читал курс метафизики («по Баумгартену»), его мучили «проклятые» метафизические вопросы – о сущности мира, бога, души. Но чем дальше, тем яснее становилось, что ответы нельзя получить спекулятивным путем. Поэтому Кант мечтает о перевоспитании своей возлюбленной, он хочет видеть ее лишь «спутницей мудрости», прочерчивающей границы познания.

В предисловии к «Грезам духовидца» намечен и третий объект для философской иронии – церковь. «Царство теней, – пишет Кант, – рай для фантастов… Священный Рим владеет доходными провинциями в этом невидимом царстве, две короны которого поддерживают третью – ветхую диадему его земного величия, а ключи к обоим вратам другого мира в то же время подходят к сундукам этого мира». Речь идет о католической церкви. Не думайте, однако, что Кант говорит от имени протестантской ортодоксии. Как раз с ней ему и придется в дальнейшем столкнуться.