Владимир Проскуряков

Иоган Гутенберг

«Печать – единственное орудие, при помощи которого партия ежедневно, ежечасно говорит с рабочим классом на своем, нужном ей языке. Других средств протянуть духовные нити между партией и классом, другою такого гибкого аппарата в природе не имеется… Печать должна расти не по дням, а по часам. Это самое сильное и самое острое орудие партии». СТАЛИН (XII съезд партии).
Речь первая

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

СВЕДЕНИЯ о жизни людей, обычно, неполны и противоречивы, биография великого человека всегда превращалась в легенду.

Даже сейчас, когда тысячи фотографий сохраняют новым поколениям внешний облик человека, от рождения его и до смерти, когда печать как прожектор освещает все его действия, когда даже голос остается на граммофонной пластинке или пленке звукового кино, – все же биографы спорят о датах жизни человека, его привычках и делах. Чем дальше в прошлое, тем слабее и изменчивее контуры биографического рисунка, тем более сомнений: в достоверности свидетельств и документов.

Бесспорна только общая картина закономерно развивающегося общества, и достоверна лишь биография личности, как кадр в этой грандиозной картине, кадр, который плотно врос в породившее его целое и органически слился с ним.

Так бессильная призрачность биографической легенды замещается возрождаемой жизнью сына века.

И пусть длятся несогласия о числах рождения и смерти, цвете волос, обоснованности поступков – мы через преграду времени подаем руку человеку, который жил и боролся в непреложной правде социального прошлого.



Часть первая

ГОРОЖАНИН МАЙНЦА ИОГАН ГУТЕНБЕРГ

1. ПРИКЛЮЧЕНИЕ НИКОЛАУСА ВЕРШТАТА, ГОРОДСКОГО ПИСЦА МАЙНЦА

ПОЛЯ истории знают эпохи бурных цветений. Столетиями бесплодные земли медленно и трудно накапливают силы. Дремлющая почва впитывает все новые и новые продукты распада и гниения. Дни разложения, дни гибели общественного строя, вселяющие ужас в умы современника, незаметно подготовляют близкое плодородие.

XV век был веком могучего всхода нови. Развитие производительных сил получает сильный толчок от технических усовершенствований в горном деле, текстильной промышленности, мореплавании и военном искусстве, от изобретения книгопечатания и успеха ряда наук. Начинается разрушение феодализма под напором подъема промышленности, развития денежного хозяйства и быстрого расширения внутреннего и международного обмена.

Общественные отношения спутываются в пестрый клубок обостренных противоречий. Усиливается классовая борьба, растет торговая конкуренция между отдельными странами.

«Война всех против всех».

В XV веке ткутся начала тех нитей, которые через триста лет сплетут узел промышленного переворота, начинающий замечательную и кровавую историю капитализма.

Мы еще в начале столетия мировых открытий – сегодня 14 марта 1434 года.

На краткий миг линза старого документа бросает на экран изображение двух людей: городского писца Майнца – Николауса Верштата – и майнцкого изгнанника – Иогана Гутенберга.

Появление первого из них кратковременно и дальше путь Николауса Верштата теряется. Гутенберг выходит на освещенную авансцену – потемок прошлого, чтобы остаться на ней навсегда.

Этот первый известный нам эпизод из жизни изобретателя книгопечатания крепко вправлен в рамки общественных связей и столкновений средневекового города.

Города в качестве хозяйственной и политической силы средневековья возникают во втором периоде западно-европейского феодализма (XI–XVI вв.).

Деревня определяет сущность и облик феодального строя, – помещик и зависимый крестьянин центральные его фигуры. История феодализма начинается замкнутым натуральным хозяйством, жестокой эксплоатацией мелких крестьянских хозяйств крупным землевладельцем-сеньором. Средства этой експлоатации не только экономическое принуждение, но и открытое насилие, основанное на личной зависимости непосредственного производителя.

Нужны были длительные сроки, чтобы эта постройка дала первые трещины. Развитие товарных отношений постепенно ломает натуральные формы феодального хозяйства, крестьяне переходят на денежный оброк и обезземеление выбрасывает начальные кадры сельскохозяйственного и ремесленного пролетариата. Тогда город отделяется от деревни и начинает свой путь развития, полный внутренней борьбы и внешних потрясений, но все же на решающих этапах, зависящий, в конечном счете, от феодальной деревни.

Первые политические бои горожан – защита своей независимости от феодалов. Завоевание городских свобод, права пользоваться «миром», означавшее устранение произвола феодалов было знаменательным началом. Древнейшее городское право Страсбурга (XII век) говорит: «По образу других городов основан и Страсбург с такой льготой, чтобы всякий человек, как чужой, так и местный уроженец, всегда и ото всех пользовался бы в нем миром». Дальше горожане добиваются у светских и духовных князей права самоуправления и выбора магистрата.

Плодами первых городских свобод воспользовались богатые семьи – патрицианские роды.[1] Они одни заседали в магистрате и занимали все должности городского управления.

Фронт горожан, объединенный в борьбе против сеньоров за городские свободы, разрывается внутренними противоречиями. Крепнущее сословие ремесленников протестует против монополии патрициев и стремится к ее ограничению или, больше того, к непосредственному захвату власти.

Наконец, возникает новая оппозиция – городской плебс, состоявший из разорившихся граждан, и массы горожан, не обладавших правами гражданства: ремесленных подмастерьев, поденщиков и многочисленных зачатков люмпен-пролетариата. Выступления городского плебса – отдалённые предвестники будущих бурь рабочих восстаний. Одним из ярких случаев такого открытого бунта плебса было восстание чомпи[2] во Флоренции в 1378 году.

Иоган Гутенберг происходил из города Майнца. Первый этап борьбы за городские свободы был пережит его предками, об этом, вероятно, сохранились предания в его семье.

На краткий срок оставим Майнц и пусть перед нами пройдут картины схватки горожан с владыками в другом городе, изображенные одним из талантливых писателей средневековья.

Конечно, это частный случай, но он бросает свет на то, как завоевывались городские свободы, как складывалась та жизнь, в которой предстоит Гутенбергу начать свой трудный путь.

Хроника первая

Время XII век, место город Лан во Франции. Действующие лица король Людовик, епископ Годри, духовенство, сеньоры, горожане.

Слово предоставляется Гвиберту Ножанскому – богослову и историку. – оставившему автобиографию – великолепный документ эпохи.

«Над этим городом (Ланом) издавна тяготело такое злополучие, что никто в нем не боялся, ни бога, ни властей, а каждый, сообразуясь лишь со своими силами и со своими желаниями, производил в городе убийства и грабежи…

Сеньоры и их слуги открыто совершали грабежи и разбои; ночью прохожий не пользовался безопасностью: быть задержанным, схваченным и убитым – вот единственно, что его ожидало.

Духовенство, архидиаконы и сеньоры, видя такое положение дел и изыскивая всевозможные способы, чтобы вытянуть деньги из простонародья, вступили с ним в переговоры через посредников, предлагая представить им право, если они заплатят достаточную сумму, образовать коммуну».

Что означало образование коммуны?

«Все жители, обязанные платить поголовно определенный чинш[3] должны были выплачивать однажды в год своему сеньору обычные крепостные повинности и платить законно установленный штраф в случаях, когда они совершали какой-либо противный законам проступок. На этих условиях они совершенно избавлялись от всех повинностей и взносов, которые, обычно, налагались на сервов.[4] Пользуясь случаем откупиться от множества притеснений, простолюдины дали кучи денег этим сребролюбцам, руки которых подобны были бездонной яме, которую нужно было наполнить».

Когда заключался этот договор, епископ Годри был в отъезде. Возвратившись, он разгневался на перемены, но получив от горожан деньги, пошел на уступки.

«Он принял присягу в том, что будет соблюдать права коммуны». Король, склоненный щедрыми дарами простого народа, согласился утвердить этот договор и закрепить его присягой.

«Боже мой, кто бы мог рассказать о той борьбе, которая разгорелась, когда, после того как были приняты подарки от народа и дано было столько клятв, эти же самые люди стали пытаться разрушить то, что они клялись поддерживать и пытались вернуть в прежнее состояние рабов, однажды освобожденных и избавленных от всех тягостей ярма».

Епископ и сеньоры замыслили уничтожить коммуну и подарками склонили к этому короля.

«Нарушение договоров, создавших Ланскую коммуну, наполнило сердца горожан гневом и изумлением; все лица, занимавшие должности, прекратили исполнение своих обязанностей; сапожники и башмачники закрыли свои лавочки; трактирщики и харчевники невыставляли никаких товаров и никто не надеялся, чтобы в будущем что-нибудь оставили им господа, жадные к добыче».

«Уже не гнев, а ярость дикого зверя охватила людей нисшего класса; они составили заговор, скрепленный взаимной клятвой».

Горожане готовились пролить кровь за коммуну. Епископ относился презрительно к бунтующим рабам, он говорил: «Вы думаете, что эти люди могут что-нибудь сделать со всеми своими мятежами? Если Жак, мой негр, потащит за нос самого страшного из них, он не посмеет на него заворчать. Ведь вчера я заставил их отказаться от того, что они называли своей коммуной, на все время моей жизни».

На следующий день после того, как Годри произнес эти слова вспыхнуло восстание. Это было на пятый день пасхи.

«После полудня епископ рассуждал с архидиаконом Готье о деньгах, которые нужно было собрать с горожан: вдруг по городу распространилась тревога и множество людей кричало: „коммуна, коммуна!“. Многочисленные толпы горожан, вооруженные шпагами, обоюдоострыми топорами, луками, секирами, дубинами и копьями наполнили храм пресвятой девы и устремились во дворец епископа».

Некоторые сеньоры, обещавшие поддержку епископу, пытались притти к нему на помощь, но были убиты толпой, этот пример удержал остальных.

«Епископ с помощью нескольких вооруженных людей защищался как мог, осыпая каменьями и бросая дротики в нападающих… Не будучи в силах, в конце концов отразить смелые атаки народа, он оделся в платье одного из своих слуг, бежал в подвал под церковью, заперся там и спрятался в винной бочке, отверстие которой заткнул один верный слуга. Годри думал, что он хорошо укрылся. Горожане сновали туда и сюда, ища, где бы он мог быть и громко звали его называя не епископом, а мошенником».

Слуга выдал епископа. Когда открыли отверстие бочки, все начали спрашивать, кто находится там внутри. Один из преследователей ударил епископа палкой, и тот, похолодев от ужаса, ответил: «Здесь несчастный пленник».

«Годри был вытащен за волосы из бочки, осыпан множеством ударов и повлечен среди бела дня в узкий монастырский переулочек к дому капеллана[5] Годфруа. Несчастный молил в самых жалких выражениях о милосердии, обещал принести клятву, что никогда не будет их епископом, предлагал им большие суммы денег и обязался покинуть отечество, но все с ожесточением отвечали ему только оскорблениями; один из них, Бернар де Брюйер, подняв свою обоюдоострую секиру, свирепо раскроил ему череп… Наконец, труп Годри, ограбленный до-нога, был брошен в угол перед домом его капеллана».

«Тело епископа оставалось с наступлением пятого дня, недели до третьего часа следующего дня распростертым в пыли и совершенно обнаженным».

Господа и духовенство бежали из города – горожане мстили. Порядок в городе был водворен королем.

Рауль, архиепископ Реймский прибыл в Лан, чтобы восстановить церковь. После богослужения он произнес речь «Слуги – сказал он – со всяким страхом повинуйтесь господам, говорит апостол»…

Через 16 лет после описанных событий преемник Годри вынужден был пойти на восстановление коммуны с прежними ее правами. Король Людовик VI Толстый даровал Лану свободы.

Грамота короля начинается так:

«Во имя святой и нераздельной троицы. Аминь.

Божьей милостью Людовик король французов, объявляем всем нашим верным, – как будущим, так и настоящим – следующее мирное постановление, которое по совету и с согласия наших вельмож и ланских граждан мы учредили в Лане, простирающемся от Ардена до Высоколесья, так что в пределы его входят селение Люльи, а также виноградники и гора:

1. Никто не имеет права без разрешения судьи задержать ни свободных людей, ни крепостных…»

Так было в Лане.

Возвращаясь к Майнцу отметим основные даты завоевания им городских свобод.

Впервые привилегии горожанам Майнца были даны в 1135 г. архиепископом Адальбертом I. Документ этот начертан на тяжелых бронзовых дверях Майнцкого собора.

Магистрат[6] Майнца существует с 1244 г., когда архиепископ Зигфрид III даровал маинцам письмо о городских свободах.

Если ко времени юности Иогана Гутенберга смолкли набаты, созывавшие граждан на воину с архиепископами и князьями, то борьба между патрициями и бюргерской оппозицией была в самом разгаре.

Грамота Зигфрида III о свободах Майнца даровала городу право выбора Совета. Однако правом выбирать и быть выбранным пользовалась только небольшая группа патрициев. Они устанавливали налоги и сборы и занимали все должности городского управления. В числе патрицианских родов уже в этот период встречается фамилия Гутенберга. Так продолжалось до 1328 года.

К этому времени выросло сильное новое сословие цеховых ремесленников (в городе тогда насчитывалось 58 цехов). Естественно должен был возникнуть конфликт.

К обострению внутренних противоречий между патрициями и простыми горожанами и открытому возмущению последних привели военные события. Во время борьбы двух претендентов на архиепископский престол Майнца – Болдуина Трирского, избранного соборным капитулом,[7] и Генриха Фирнебурга, которого назначил папа Иоан XXII и поддерживали горожане, был разрушен ряд монастырей и соборных зданий. Победитель Болдуин потребовал от города восстановления разрушенного имущества церкви. На это требовались большие деньги. Цехи не желали платить повышенных налогов, не принимая участия в управлении.

Гордые патриции попытались вооруженной рукой смирить ремесленников.

В числе родовитых граждан, вступивших в борьбу с ремесленниками мы снова встречаем предка Гутенберга Иогана Генсфлейша. В его доме собирались заговорщики. Цеховые победили и завоевали себе половину мест в магистрате. Первый этап борьбы был пройден.

Но простые горожане не могли остановиться на этом. В следующее столетие неоднократно вспыхивает недовольство, требующих дальнейшего расширения своих прав сословия ремесленников. Цеховая революция 1428–1429 гг. была завершением этих волнений. Снова экономические причины обусловили революционное движение. К этому времени Майнц переживал тяжелые финансовые затруднения, вызванные участием в неудачной войне городов, внутренними неурядицами и плохим управлением.

Во главе цеховой революции встало два человека: Эбергард Виндек и Николаус Верштат, – городской писец от общины.

Угроза лишения всех имущественных привилегий привела к бегству патрициев из города. Магистрат был захвачен цехами и реформирован. Из 35 мест в нем только семь получили патриции.

Торжество ремесленников было недолгим. Уже в 1430 г. им пришлось пойти на уступки, вызванные дальнейшим ухудшением финансового положения города. Богатые патрицианские семьи были желательными плательщиками. Ряд бежавших знатных семей вернулся после заключенного сторонами мирного соглашения.

В жилах Иогана Гутенберга смешалась кровь семей городской знати. Отцом его был Фриэле Генсфлейш. Мать – Эльза принадлежала к фамилии Гутенбергов, под которой известен изобретатель. Брак его родителей состоялся в 1386 году.

У Иогана был старший брат Фриэле и сестра Эльза, вышедшая замуж в 1414 году.

О детских и юношеских годах Иогана достоверно ничего неизвестно. Не установлен точно и год его рождения, – таковым условно считают 1400 год.

Юношеские годы Иогана протекали в обстановке постоянных городских волнений и гонения на патрицианские семьи. Во время одной из цеховых революций первого тридцатилетия, возможно, что именно в 1428–1429 гг., Генсфлейши вынуждены были покинуть родной город. Молодость, полная волнений и тревог, рано приучила Иогана к опасностям и борьбе и закалила его характер.

Надо думать, что в раннем возрасте Гутенберг учился в одной из церковных школ Майнца, где и приобрел навыки чтения и письма.

Генсфлейши не были богаты. Очевидно, общее обеднение города и падение влияния знатных родов, сказалось и на их достатке.

Вопрос о заработке средств к существованию, о выборе определенной профессии должен был тревожить молодого патриция еще в отцовском доме в Майнце, и со всей остротою встал перед ним после бегства из родного города. Надо было заняться ремеслом.

Но Иоган Гутенберг, в 1430 г. после примирения враждующих сторон, не возвратился в Майнц. Он одинок, семья распалась, отец уже умер, мать живет отдельно, брат Фриэле обосновался в Эльтвиле. Ближайшие годы Иоган Гутенберг проведет в Страсбурге и здесь начнет свои первые опыты в «тайном» искусстве, которому в недалеком будущем суждено завоевать цивилизованный мир.

Толкаемый вперед жаждой денег и славы, свободный от цеховых предрассудков, и выброшенный из рядов своего отживающего и застывшего сословия, Иоган Гутенберг представлял прекрасный материал для того, чтобы сделаться рыцарем переворота в, доселе Делавшем только неуверенные первые шаги, печатном производстве. Чтобы жить в чужом городе и приступить к осуществлению каких-то в этот момент еще смутных планов, которые должны были вернуть ему в дальнейшем былой достаток, Гутенбергу нужны были деньги, а средств у изгнанника не было. Правда, за родным городом Майнцем числился долг, на получение которого рассчитывал Гутенберг, начиная жизнь в Страсбурге, но обращения к магистрату Майнца ни к чему не привели. Рассчитывать не на кого, надвигается нужда, надо положиться на собственную энергию и изобретательность.

Здесь в Страсбурге, в этот тяжелый для Гутенберга момент, пути его и Николауса Верштата скрестились.

Хроника уже познакомила нас с Верштатом. Городской писец носил скромный титул, но в средневековом городе был влиятельным лицом. Писец обычно стоял на довольно высокой ступени интеллектуального развития и наличие писцов с университетским образованием не было редкостью. Верштат играл крупную роль в только что происшедшей городской революции. Это он выступил с обвинением против «патрицианского» правления, заявив, что «наши предки и предшественники ввергли город в тяжелые долги». То, что он был одним из общепризнанных вожаков переворота подтверждается острой ненавистью, звучащей в одном стихотворении, которое сохранилось от того времени и принадлежало перу его политического противника.

В этом стихотворении Николаусу Верштату посвящены следующие строки:

«Писец наш новому Совету дорог сталЖелают граждане достойно, чтоб чорт его побрал.Конечно девки беспутные поднимут вой —Он одевает хорошо их летом и зимой.Длинную шляпу пускай бы он наделНедаром дворянским поместьем писец завладел.Пиши он золотом и серебром все равно – ему,Больше не набить свою мошну.Боже праведный, с горней своей высотыНашему писцу по делам его отплати».

В этом стихотворении неизвестный автор расточает по адресу вожака победившей партии обычный запас злобных намеков и личных обвинений. Уже тогда зарождаются «добрые» обычаи желтой прессы.

В 1434 г. Николаус Верштат прибыл в Страсбург, где ему пришлось пережить неприятное приключение.

Подробности этого приключения нам неизвестны.

Достоверно одно, что Иоган Гутенберг лишил свободы майнцкого писца и вынудил у него клятву, что еще до наступления Троицы Верштат обеспечит выплату изгнаннику задержанных магистратом денег.

Понадобились сношения властей двух крупных городов и специальное ходатайство бургомистра и магистрата Страсбурга, чтобы освободить Верштата из заключения.

Дадим слово документу. Следующее письмо Гутенберга, адресованное магистрату Страсбурга было найдено в архивах этого города.

«Я, Иоган Генсфлейш младший, по прозвищу Гутенберг, этим письмом всем объявляю: почтенные и мудрые бургомистр и Совет города Майнца обязались уплатить мне известные процент и ренту согласно полученным мною от них письмам, к которым печать приложена была и в которых между прочим сказано следующее: на тот случай если они мне не выплатят процентов, я могу на них напасть, задержать их за долги и наложить запрет на их имущество и не защитит их против этого ни свобода, ни выкуп под залог, кем бы он ни был дан. Так как в настоящее время у меня имеется в долгу изрядная сумма процентов от вышеназванного города Майнца и мне по ним до сих пор ничего не было выплачено, я в силу очевидной нужды арестовал Николауса, городского писца Майнца, и он торжественно обещал и поклялся мне уплатить 310 полноценных рейнских гульденов, переслав их, притом еще до наступления Троицы, двоюродному брату моему Орт Гельгусс, проживающему во дворе Лампартен в Оппенгейме. Настоящим письмом я удостоверяю, что благоразумные и мудрые бургомистр и Совет Страсбурга договорились со мной в том, что я ради них и ради их чести освобождаю от ареста и заключения этого господина Николауса городского писца Майнца и я добровольно освободил его от всех данных им мне торжественных обещаний, а также от уплаты 310 гульденов и настоящим письмом полностью его от них освобождаю, без нанесения себе ущерба в отношении прав, процентов и долгов в соответствии с содержанием моих вышеназванных писем.

Для подтверждения этого я, вышеупомянутый Иоган Генсфлейш, приложил печать в конце этого письма, написанного в первое воскресенье после дня св. Григория папы в год, считая от рождения Христа, 1434-й».

По поводу достоверности этого письма в литературе о Гутенберге ведутся споры.

Критики документа исходят из того, что право самопомощи существовало только в XIII и XIV веках, но никак не во времена Гутенберга. Между тем, самопомощь практиковалась в XV и даже в XVI веке.

Вот случай, относящийся к там же годам.

В городском архиве Франкфурта сохранились материалы, свидетельствующие о следующем: несколько майнцких купцов осенью 1430 г. отправились во Франкфурт на ярмарку, их сопровождала охрана. Ярмарка окончилась благополучно, но после нее купцы предприняли паломничество в Хирценхайн. По дороге 8 сентября они подверглись вооруженному нападению, организованному двумя франкфуртскими горожанами, кредиторами Майнца. Купцы были захвачены и заточены в замок. По настоятельным просьбам Майнца за пойманных ответчиков заступился магистрат[8] Франкфурта. Пострадавшие получили свободу только в октябре.

В одной из песен того времени, с грустью говорится, что после банкротства Майнца горожане его нигде не могут чувствовать себя в безопасности.

Истинная подоплека неверия в подлинность письма Гутенберга вскрывается следующими словами:

«Верить страсбургскому документу 1434 г. – значит ставить Гутенберга на одну доску с рыцарями-разбойниками».

Эти слова исходят от биографов, желающих смазать ожесточенную классовую борьбу тех дней, в которую неизбежно должен был быть втянут Гутенберг, и придать изобретателю «высокие» черты христианской кротости и гуманности. Ряд буржуазных биографов рисуют Гутенберга почти мессией с безграничным терпением, преодолевающим препоны на своем тернистом пути.

Средневековье было мрачным и жестким временем, когда инициатива личности была крепко стянута путами многообразной личной зависимости и ограждена со всех сторон сословными перегородками. Трудно было пробиться деклассированному изгнаннику, такому как Гутенберг. Но зато ему нечего было терять и он смело бросается завоевать будущее, не думая о том, что кто-то черев 500 лет сравнит его с рыцарем-разбойником.

Самостоятельную жизнь Гутенберг начинает бурным взрывом своей недюжинной энергии, непосредственно бьющим по Верштату, рикошетом задевающим магистраты двух городов, и вносящим сумятицу в окружающее существование.

Это выступление Гутенберга связано еще с его правами, как члена патрицианского сословия, но связь его с этой средой уже рвется, – чтобы заработать на жизнь молодому Иогану пора приниматься за ремесло.

Его вышеприведенное письмо страсбургскому магистрату является особенно ценным для характеристики личности великого изобретателя. Благодаря ему, он сразу встает перед нами во весь рост – это человек с горячей кровью, боец, способный преодолеть стоящие перед ним препятствия.

Он настолько смел и предприимчив, чтобы организовать захват своего противника, и в то же время настолько умен и расчетлив, чтобы во-время оказать уважение и почет страсбургским заправилам. Расчет Гутенберга был верен. Уже в мае 1434 г. между Майнцем и Гутенбергом заключено условие о пожизненной ренте, которая была ему предоставлена его братом Фриэле, а в 1436 г. по счетным книгам мы видим, что Гутенбергу фактически уплачены недоимки по процентам.

Итак Гутенбергу нужны были деньги. Поимка Николауса Верштата была вызвана не оскорбленным самолюбием задорного патрицианского сына, а непосредственной нуждой в деньгах.

Отсутствие денег было проклятием, которое всю жизнь тяготело над Гутенбергом. Из-за денег он бросается в рискованное предприятие с Верштатом, невозможность вернуть занятые средства дважды ставит его перед судом, и, наконец, та же бедность передает в руки купца Фуста, созданное им дело и делает его под старость придворным пенсионером графа Адольфа фон-Нассау.

В средние века изобретатель не был привилегированной фигурой. Многие отважные люди поплатились жизнью за неосторожную смелость, с которой они думали изменить привычные формы производства и помочь себе подобным стать ступенью выше в борьбе с природой. Имена средневековых изобретателей стерты со страниц истории и дело рук многих из них было разрушено для того, чтобы возникнуть вновь в позднейшем веке и, либо принести славу другим, либо остаться изобретением безвестного мастера.

Кто может назвать имя человека, который в X–XI веке создал первую сукновальную машину? Мы знаем только, что сукновалка применялась в Гренобле еще в середине XI столетия. Но всюду, где бы она не появилась, ее преследовало запрещение: в Париже, во фламандских городах и даже еще в конце XV века в Лондоне.

По свидетельству итальянского аббата Ланчелотти «Антон Мюллер из Данцига почти 50 лет тому назад, (т. е. около 1525 г.) видел в Данциге очень искусную машину, которая разом изготовляла 4–6 тканей, но так как городской совет опасался, что это изобретение может превратить массу рабочих в нищих, то он запретил применение машины, и ее изобретателя приказал тайно задушить или утопить».[9]

В тех случаях, когда изобретение не угрожало сокращением числа рабочих и гибелью существующей отрасли – цеховые мирились с ним.

Цеховая корпорация делала своей тайной всякое такое улучшение техники производства, угрожая конфискацией имущества и смертной казнью своему члену, который посмел бы ее выдать другому городу.

В Болоньи в конце XIII века был изобретен станок для наматывания шелка. Распространение его вне города признавалось изменой. Железной рукой цеховые Болоньи охраняли свои производственные секреты. Два мастера шелкового цеха, осмелившиеся в 1538 г. выселиться из города, были схвачены и повешены. Третьему изменнику посчастливилось – он благополучно перевёз станок в Модену. В родном городе, заочно присудили беглеца к смертной казни и публично сожгли его изображение.

Речь вторая

Я буду говорить об изобретателях и их деле.

Изобретательство, как роды – великолепный творческий акт, установленный природой.

Страх родовых схваток не может прекратить появление новых поколений. Изобретателя можно уничтожить, – но изобретательство пресечь нельзя. Гибель творца изобретения в худшем случае только отсрочка. Мысль уже родилась, тысячи и десятки тысяч в привычных буднях труда накопили многообразный опыт, который ждет своего завершения.

И кто уверен в том, что сегодня, когда здесь претворяется в жизнь замечательное новшество, где-то в другом городе, может быть в другой стране иные люди не идут к той же цели и не достигают ее?

Но что же: хотят развенчать героев и умалить заслуга их? Нет, – в исторической перспективе работа изобретателя вырисовывается как краткое завершение, как последняя фраза написанной книги. С горной высоты люди кажутся точками и жизнь – миг в торжественном течении тысячелетий. А живой человек сегодня, теперь совершает гигантский труд, преодолевает тягчайшие препятствия, нередко посвящает целую мучительную жизнь делу изобретения.

Разноязычное племя изобретателей и исследователей малых и великих – могучее бродило в человеческом сусле. Это оно порождает играющее вино гениального движения вперед разума, науки и техники. Им созданы бесчисленные машины неизмеримо увеличившие силы человечества, им установлены химические законы, подчиняющие человеку внутренние силы материи, им открыт до конца и покоряется земной шар и, кто знает, быть может Завтра будет завоевана вселенная.

Человеческое болото, – мещане, завязшие в тине предрассудков и привычных форм существования, – всегда люто ненавидело этих искателей новых дорог.

Ненавистны они всем и всяким отживающим классам, ибо вместе с ними в двери жизни стучится буйная новь. Незаметно для самих себя, часто вопреки собственным желаниям изобретатели прежних веков вели разрушительную работу в устоях того классового строя, с которым связано их существование.

Приходят другие вожди, возглавляющие революционные бои масс и вместе с массами решают социальные проблемы, но имена изобретателей также всегда живут в умах передовых классов, им дано право на вечность, как вечен труд человека, покоряющий природу.

Изобретатель – мученик средневековья, изобретатель – наемник капитализма, ваше великолепное будущее – в свободном изобретателе-творце коммунистического общества.

Безнадежно бился изобретатель в противоречиях феодальной и капиталистической действительности и только социализм создает необходимые условия для развития жизни и труда изобретателя в полной гармонии с новым обществом.

* * *

Средневековый ремесленник подобен двуликому Янусу.[10]

Одно лицо его принадлежало мастеру-художнику. Средневековье, особенно конец его, были эпохой высокого художественного совершенства изделий. Не ученые архитекторы (они появились лишь в конце XVI столетия), а ремесленники построили грандиозные соборы и великолепные городские ратуши[11] средних веков – здания, которые и сегодня являются образцами непревзойденного мастерства. Никогда больше производства и художественное творчество не были так тесно соединены в лице производителя.

Наемный труд капитализма убил эстетическую радость физического труда. Капитализм сделал рабочего придатком к машине, обезличил его произведение и изъял из обихода понятие о доблести мастера-творца.

Другое лицо ремесла – принадлежало темной силе, которая боролась с техническими новшествами и наукой и долго сдерживала прогресс человеческого общества. Машина входит в историю уже по сгнившему трупу цехового строя и начинает головокружительный бег через кровь и пот наемных рабов к невиданному и невообразимому господству над природой освобожденного человечества. Только это общество освобожденного труда, выкорчевавшее последние корни капитализма, сумеет найти высший синтез производственного плодородия, удовлетворяющего всем общественным потребностям, с любованием производителя своим трудом, с новым типом рабочего творца И художника.

Но, рассказывая жизнь Гутенберга, мы еще находимся в начале пятнадцатого века. Ремесленники держатся крепко с полным сознанием высокой миссии благодетелей ближних и Гутенбергу нужна нечеловеческая энергия, чтобы преодолеть тупость феодального хозяйственного строя и добиться воплощения своей гениальной идеи.

Изобретатель начал борьбу – поимка Николауса Верштата – ее первый этап.

II. СЛОВО – РУКОПИСЬ – ПЕЧАТЬ

ИЗОБРЕТЕНИЕ книгопечатания означало переворот, но всякий переворот имеет свою предисторию. Дело Гутенберга было замечательным итогом процесса, растянувшегося на тысячелетия. Развитие человеческого общества подошло к тому пункту, когда идея книгопечатания сгустилась как атмосферная влага, – еще несколько мгновений и хлынет дождь.

Возникновение речи – достижение самой первой ступени жизни человечества, оно, собственно, относится к переходу от обезьяны к человеку.

«Сначала труд, а затем и рядом с ним – членораздельная речь явились главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны мог постепенно обратиться в человеческий мозг».[12]

Развитие языка вплетено в процесс становления и роста первобытного человеческого общества как его необходимое следствие и действующая сила.

Но для того, чтобы развилась письменность, человечеству надо было пройти гигантский путь. В первобытном племени простота отношений членов племени между собой и с окружающим миром позволяла мириться с устным общением и изустной передачей прошлого опыта. Только распад общины, выделение господствующего класса и образование государства создали необходимые предпосылки для самоутверждения письма. Новые более сложные формы хозяйствования на основе разделения труда породили письменность – орудие правящего класса, необходимое вооружение купца и ростовщика.

Три основные системы письма возникли в государствах Египта, Вавилона и Китая.

Несовершенство техники древних государств отразилось и на созданных тогда праотцах книги.

Египтяне четыре тысячи лет назад вырезывали исторические повествования и легенды на камне своих пирамид. Письменные знаки сохранились на кирпичах развалин Вавилона. Писали на глиняных дощечках, и эти записи составляли общественные книгохранилища и библиотеки древней знати. Много подобных библиотек было в Мессопотамии, огромное количество глиняных дощечек-книг собрано в Ниневии.

Позднее у египтян, греков и римлян разного рода известия, повествования и официальные документы вырезывались на каменных и боонзовых пластинках.

Обычай писать на покрытых воском деревянных дощечках возник в древности и перешел в средние века. Мы знаем, что этим способом пользовался Карл Великий и в Статуте парижских ремесленных корпораций XIII века мы встречаем раздел «О тех, которые делают навощенные дощечки для письма».

Очевидно, что камень, глина, металл и дерево были неудобным материалом для писания. Огромным шагом вперед явилось употребление папируса, введенное египтянами. Наиболее древний папирусный свиток относится к XXV веку до нашей эры.

Папирус – особый вид тростника, – растет в болотах Египта, Палестины и Сицилии. Возделывался он в Египте, как культурное растение. Из средней части его стебля вырезывались тонкие плоские полосы; их укладывали между двумя гладкими досками, смазывали клеем, сильно прессовали и высушивали на солнце. Таким образом получались годные для письма листы, легко свертывающиеся в свитки. Часто несколько листов папируса соединялось вместе. Заглавие такой книги обозначалось на ярлыке, прикреплявшемся К концу стержня, на который навертывался свиток. Для наиболее ценных рукописей делали футляр из кожи – это был предшественник современного переплета.

Греки и римляне переняли от египтян письмо на папирусе.

Ограниченность географического распространения папируса и трудность его получения вызвали появление нового материала для письма – пергамента. Впервые он был введен в Пергаме во втором веке нашей эры царем Эвнемом II. Легенда говорит, что Эвнем стремился создать В Пергаме большую библиотеку. Птоломеи, цари Египта, не желавшие возникновения соперницы их знаменитой Александрийской библиотеки, запретили вывоз папируса. Пергамский царь вышел из затруднения, организовав специальную выделку кож.

Пергамент уступал папирусу в дешевизне, но зато был много прочнее и мог исписываться с обеих сторон. Он имел форму небольших по размеру листов. Эти листы собирались в пачки и сшивались с одной стороны. В таком соединении они напоминали современную книгу. Дороговизна пергамента повлекла за собой многочисленные случаи вытравливания старых текстов для нового употребления. Необразованные средневековые монахи-переписчики смывали или соскабливали драгоценные древние рукописи, чтобы снова и снова переписывать священное писание. В современных библиотеках можно видеть восстановленные с помощью различных химических средств, такие, ранее варварски уничтоженные произведения – их именуют «палимпсестами».

Но все это не годилось для массового изготовления книг, – книгопечатание требовало предварительного создания нового дешового материала.

Распространение бумаги в Европе обогнало книгопечатание почти на столетие. К этому времени производство бумаги прошло уже длительный путь и было испробовано в ряде стран земного шара.

Изобретение бумаги относят к 153 году нашей эры, имя изобретателя – Тсай-Лун, место возникновения этой новой отрасли производства – Небесная империя – Китай. Сырьем для изготовления бумаги, как говорит предание, послужили тряпье, пенька, волокна бамбука и шелковичного дерева. Процесс производства, введенный Тсай-Луном, был очень элементарен: изобретатель разваривал эти волокна в горячей воде, потом измельчал их и из жидкой массы формовал бумажные листы. Уже тогда бумага получила в Китае разнообразное и широкое применение.

Изготовление книг китайцы начали задолго до изобретения – бумаги. Еще за две с лишним тысячи лет до нашей эры, они вырезывали письмена на бамбуке. В эпоху династии Тшинг-Ши-Хуанг (за 200–300 лет до нашей эры) было введено писание краской по материи с помощью кисточки. Китайские источники рассказывают, что кисточку изобрел генерал Мунг-Тиэн.

Рожденное в Китае бумажное производство медленно продвигается на Запад постепенно внедряясь в материальную культуру других народов: около IV века китайцы заносят изготовление бумаги в Туркестан, отсюда оно переходит в Персию, Сирию и, наконец, к арабам в Аравию и Египет. На Европейском континенте бумажное производство основали арабы в завоеванной ими Испании, это уже XI век.

В средневековые сумерки европейской культуры именно арабы первыми переняли факел науки погибшего греко-римского мира и донесли его до эпохи Возрождения. Велики заслуги арабских ученых в сохранении древних знаний и дальнейшем развитии: философии, математики и естественных наук. Огромное влияние арабов на дальнейшую культуру, и промышленные занятия европейских народов бесспорно. Результатом этого влияния явилось и то, что бумажная промышленность в XII–XV столетиях быстро акклиматизируется в европейских странах – сначала в Италии, Франции (XII век), а потом и в Германии.

Первая германская бумажная мельница была основана около 1320 г. на родине Гутенберга в городе Майнце.

Начало эпохи феодализма не создавало никаких предпосылок для революционных изменений в книжном производстве. Упадок обмена, омертвение хозяйственной жизни Европы сочетались с упадком умственным. «Средневековье развилось из совершенно примитивного состояния. Оно стерло с лица земли древнюю цивилизацию, древнюю философию, политику и юриспруденцию и начало во всем с самого начала. Единственное, что средневековье взяло от погибшего древнего мира, было христианство и несколько полуразрушенных, утерявших свою прежнюю цивилизацию, городов».

Оазисами знания делаются монастыри, монополию на интеллектуальное образование получает духовенство, по самому характеру своему противное широкому распространению просвещения и общественному прогрессу знаний.

Даже самые высокие светские правители были безграмотны. Карл Великий научился грамоте лишь под конец своей жизни. О характере обучения в ту эпоху дает представление хроника С.-Галленского монаха, который описание забот Карла о безошибочном чтении богослужебных книг сопровождает словами:

«И таким путем он добился того, что во дворце все отлично читали, хотя и без понимания».

Немногим лучше обстояло дело с образованием низшего духовенства.

Абеляр[13] в начале XII века писал:

«Те, кто теперь обучается в монастырях, до того коснеют в глупости, что, довольствуясь звуками слов, не хотят иметь и помышления об их понимании и наставляют не сердце свое, а один язык… И что может быть смешнее этого занятия – читать, не понимая».

Богословие господствует во всех областях умственной деятельности и это понятно, ибо церковь «являлась наивысшим обобщением и санкцией существующего феодального строя».[14]

Но раз это так, раз система феодализма освещается церковным авторитетом, то неизбежна борьба церкви со всякими отклонениями от церковной догмы. Такие отклонения считались ересью. Стремясь не только искоренить ересь, но и пресечь всякую возможность ее появления, церковь запрещает распространение книг священного писания среди мирян и считает тяжелым преступлением переводы этих книг с непонятной латыни на народные языки. Тем самым наносится тяжелый удар делу просвещения.

В постановлении собора в Безье (1246 г.) сказано:

«Что касается божественных книг, то мирянам не иметь их даже по-латыни; что же касается божественных книг на народном наречии, то не допускать их вовсе ни у клириков, ни у мирян».

В эдикте[15] Карла IV конца XIV века говорится: «мирянам обоего пола по каноническим установлениям не подобает читать чего бы то ни было из Писания, хотя бы на народном языке, дабы через плохое понимание они не впали в ересь и заблуждение».

Понятно, что в таких условиях книгопечатанию ставились почти непреодолимые препятствия. Нужны были решительные социальные и экономические сдвиги для разрушения этих преград.

Только конец средневековья, в связи с хозяйственным подъемом и расцветом городов и оживлением умственной жизни, поставил вопрос о книгопечатании, как насущную проблему эпохи и предопределил его неизбежное появление.

Усложнившаяся государственная жизнь требовала твердой писанной регламентации. Обучение молодых поколений делалось Необходимостью. Рукопись не поспевала за обслуживанием многообразных общественных потребностей и фиксацией накапливавшегося опыта в области науки и искусства. Передовые слои средневековой интеллигенции возвращаются назад к духовным сокровищам забытого древнего мира, чтобы почерпнуть из них ориентировку в настоящем.

Италия, как экономически передовая страна, первая встает на путь «возрождения» – воскрешая памятники литературы и искусства древности. Процесс этот начинается в XIII веке, но только XV век делает крупные открытия в области древней литературы, только тогда возникают систематические библиотеки и обнаруживается ревностное стремление к переводам и переписыванию книг. Одним из первых основателей крупной библиотеки явился папа Николай V. Еще будучи монахом он был обременен долгами из-за крупных затрат на покупку и переписывание манускриптов.[16] После его смерти осталось до 5000–9000 томов, положивших начало библиотеке Ватикана. Во Флоренции богатая библиотека была создана Николо Никколи, одним из ученых друзей Козимо Медичи.[17] Грек кардинал Виссарион собрал до 6000 манускриптов христианских и языческих авторов, часть их до сих пор сохранилась в Венеции в библиотеке Св. Марка.

К концу средних веков растет сеть школ. Наряду с церковными низшими школами возникают и светские. В XII и XIII веке школы Парижа и Болоньи приобретают мировую известность и преобразовываются в университеты. К 1400 г. в Европе было 44 университета, а к эпохе реформации число их достигло 65. Университеты становились очагами научного движения и вокруг них нарастала борьба со средневековым мировоззрением за освобождение духа от пут теократии[18] и религии. Образование, хотя бы и в примитивных формах, девается все более и более необходимым условием для людей, желающих принять участие в управлении, торговле и других общественных занятиях.

Новая ступень общественного развития требовала размножения книг такими темпами, которых не могли обеспечить средневековые переписчики. О том, как велико было значение изобретения Гутенберга для ближайших крупных социальных событий говорит отзыв Лютера,[19] назвавшего книгопечатание «вторым искуплением рода человеческого».

Книжное производство, существовавшее еще у греков и римлян, было теперь беременно технической революцией.

О наличии книгопроизводства и книготорговли в древнем мире свидетельствуют и литературные памятники того времени и археологические данные. Пример – при раскопках Помпеи найдена книжная лавка, при которой находилось помещение писцов.

В средние века перепиской книг занимались преимущественно монахи. Ряд сохранившихся образцов свидетельствует о высоких художественных достижениях переписчиков как в области каллиграфии, так и в иллюстрациях. Но переписывание книг, требовавшее приложения огромного труда, было делом медленным и очень дорогим.

Закономерно появляется идея тиснения книги.

Идея эта, вероятно, была заимствована у Востока, так как еще в VI веке нашей эры тиснение книг с деревянных досок было известно в Китае, а в эпоху династии Танг (601–906 гг.) получило широкое распространение.

Китайские источники свидетельствуют также о том, что в начале второго тысячелетия было изобретено печатание подвижными литерами (из особым образом обожженной земляной массы и из бронзы). Но, вследствие особенностей китайской письменности, китайский алфавит насчитывает до 50 ООО знаков, которые соответствуют целым словам и понятиям; это изобретение не имело такого значения для книгопечатания в Китае, какое изобретение Гутенберга приобрело для европейских народов. Нет никаких оснований полагать, чтобы Гутенберг был знаком с опытами китайцев, а, очевидно, пришел к разрешению проблемы подвижных литер самостоятельными путями.

Впервые тиснение в Европе стало применяться к производству игральных карт – XIII век. Дальше ксилография – резьба на дереве выпуклого рисунка или текста и оттиск его на листе – переходит в область книжного дела. Начало XV века ознаменовывается появлением отпечатанных таким образом картин и небольших сочинений. Тиснение досками особенно развилось в Нидерландах.

Остается сделать еще один шаг – надо доску разрезать на передвижные литеры и перейти к набору. Освоение этой мысли не могло представлять особого труда, хотя бы потому, что давно обучение грамоте велось с помощью изготовления отдельных букв и складывания из них слов.

Еще в IV веке блаженный Иероним писал в «О воспитании отроковицы»: «Нужно сделать ей буквы либо буковые, либо из слоновой кости и назвать их ей. Пусть играет ими и, играючи, обучается и пусть она запоминает не только порядок букв и не только по памяти напевает их названия, но пусть ей неоднократно путают и самый порядок, перемешивая средние буквы с последними, начальные – со средними, дабы она знала их не только по звуку, но и по виду».

Легенда об изобретении книгопечатания Лаврентием Иоганом Костером в голландском городе Гаарлеме рисует нам это изобретение как продолжение такой игры с вырезанными буквами.

Рассказ о Костере написан в 1568 г. голландским историком Адрианом Юнием, бывшим в то время сектором латинской школы в Гаарлеме. Он появился в печати в 1588 г. в выпущенной Юнием на гуманистической латыни истории Голландии «Батавия». Вот, что пишет Юний:

Хроника вторая

«Я утверждаю, что честь открытия книгопечатания принадлежит нашему городу Гаарлему и что мы должны с полным правом потребовать восстановления этой чести…»

«128 лет назад в Гаарлеме жил Лаврентий-Иоган Кихенхютер или Костер. Семья, носившая с честью имя Костер, обладала тогда выгодным и почетным местом. Названный Лаврентий-Иоган есть тот самый человек, которому теперь по справедливым притязаниям возвращается слава, бесчестно отнятая у него другими.

Однажды он, гуляя в лесу, лежащем около города, вырезал из буковой коры литеры. Потом он отпечатал их на бумаге и составил для забавы несколько строк, чтобы дать их для образца детям своего зятя».

Дальше Юний повествует о том, что Костером была изобретена специальная краска для печатания, во много превосходившая употребляемые чернила. Буковые литеры Костер заменил свинцовыми и, наконец, ввел олово для усиления их твердости.

Все шло успешно до тех пор, пока работа ограничивалась семьей Костера.

Интерес к искусству возрастал, производство расширялось и представилась необходимость в дополнение к членам семьи взять рабочих. Это положило начало беде. Среди рабочих был некто Иоган, который изменил своему господину и принес ему несчастье…

«Этот Иоган, который обязался клятвой помогать печатанию, сначала усвоил искусство соединения букв, отливки форм и все остальное необходимое. И, когда это все стало ему хорошо известно, использовал он благоприятный случай, именно христову ночь, в которую все без различия обычно идут в церковь. В эту ночь он овладел всем запасом букв; забрал все инструменты я аппараты своего господина и спешно бежал со всем украденным из дому. Сначала он направился в Амстердам, оттуда в Кельн и, наконец, явился в Майнц, как бы под охрану алтаря, где он был вне досягаемости и в безопасности. Здесь он основал типографию и собрал богатую жатву своей покражи».

Повествование о Костере основано Юнием на свидетельстве некоторых горожан и их воспоминаниях. Мы не станем останавливаться на разборе всех доказательств, приводимых защитниками гаарлемской версии изобретения и их противниками.

Слава творца одного из гениальнейших искусств должна принадлежать человеку, посвятившему свою жизнь тому, чтобы довести до конца свое дело, чтобы создать впервые типографию и книгу, т. е. слава эта по праву принадлежит Гутенбергу.

Может быть до него были люди, предвосхищавшие книгопечатание и даже проделавшие часть его мучительного изобретательского пути – это не меняет дела. Изобретательство – это идея, труд и воплощение идеи трудом. Гутенберг в своей жизни осуществил все части этой изобретательской триады.

Ученики Гутенберга распространили по Европе печатание подвижными литерами. От всех чрезвычайно многочисленных типографий, возникших еще в XV веке в разных городах и странах, протягиваются незримые нити к единому центру – майнцкой печатне мастера Иогана, – он и только он – истинный родоначальник нового замечательного искусства.

Костеру, – пусть даже все о нем написанное было бы истиной (что на сегодня никем не доказано) – не на что претендовать, если кража шрифта и инструментов могла заставить его сложить оружие и не довести до конца свое изобретение.

III. ГОДЫ В СТРАСБУРГЕ

TОЛЬКО здоровая, богатая жизненными соками сорванная ветвь может приняться на неподготовленной почве и утвердиться на ней цепкими корнями. Годы в Страсбурге – это годы испытания и закалки Гутенберга и в то же время несомненно период созревания его идеи.

Гутенберг поселился при монастыре святого Арбогаста на окраине города. Название этого монастыря упоминается еще во втором городском праве Страсбурга (1214 г.). «Вот монастыри, которые в городском походе ставят коней для колесницы со знаменем (следует перечень семи монастырей). Настоятель же св. Арбогаста будет снаряжать одного парадного коня, на котором будет ехать шультхейс, сопровождая колесницу. Знамя делается евреями».

Очевидно, что и в те времена монастырь этот имел большие достатки и пользовался почетом.

Вглядываясь в будущее, Гутенберг видел бесплодность надежд на возвращение себе привилегированного положения и доходных мест своих предков. Небольшие средства, которыми он располагал, должны были скоро утечь из его карманов и впереди маячила бедность, может быть нищета.

Идея равенства была редкой и запретной гостьей средневековья. Не даром в одном из популярных дидактических романов того времени, широко читавшемся и в эпоху Возрождения, «Романе философа Сидраха» написано:

Вопрос. Все ли люди равны?

Ответ. Они равны только перед смертью.

Средневековый город давал блестящую иллюстрацию прочному имущественному неравенству. Богатство сосредоточивалось в руках немногих избранных, а на другом конце общественной лестницы толпились неимущие, часто составлявшие до двух третей городского населения. Встречая на улицах многочисленных нищих, изобретатель должен был с тревогой вглядываться в них, боясь в недалеком безрадостном будущем стать их собратом.

Деньга, полученные с родного города после захвата Верштата, несколько отсрочили тужду, но нужен был заработок во что бы то ни стало.

Выбор занятия предрешило прошлое его семьи. Род Генсфлейшей в родном Майнце вместе с одиннадцатью другими патрицианскими фамилиями пользовался правом наблюдать за полновесностью монеты, за верностью мер и весов. На них же лежало заведывание закупкой золота и серебра для чеканки монеты. Эти занятия должны были связывать Генсфлейшей-Гутенбергов с золотых дел мастерами, резчиками по металлу и ювелирами.

Нет ничего невероятного в том, что еще в юности Иоган обучался мастерству шлифовки камней или чеканки, ибо, как говорит в своих воспоминаниях богатый кельнский горожанин Герман фон Вейнсберг: «Многие выучиваются ремеслу „про запас“, чтобы им кормиться, так брат учился скорняжному делу; но если представляется лучшее пропитание, то они „откладывают свое ремесло к сторонке и принимаются за то, к чему их привела судьба“».

Лучшего пропитания не было, и Гутенберг (берется за шлифовку камней и изготовление зеркал.

Будь он зажиточным цеховым мастером Страсбурга, он может быть и остановился бы на этом. Талант Иогана обеспечил бы семье Генсфлейшей-Гутенбергов почетное место в цехе на долгие годы. В праздник святого покровителя цеха Иоган нес бы цеховое знамя, а вечером – главенствовал бы на пиру мастеров.

Но все это было недостижимо для деклассированного пришельца. В эту эпоху цех был замкнутой организацией и в нем не могло быть места инициативе пришлого одиночки.

Будь Гутенберг менее практичен и может быть более образован ему бы угрожала опасность попасть в тенета алхимии – хитрой и опасной науки, сулившей лучезарное будущее своим адептам. Соприкасаясь с золотых дел мастерами и шлифовщиками камней, он не мог не слышать о чудном философском камне, с помощью которого алхимики мнили превращать любой металл в благородное золото и стяжать неслыханные богатства.

О том, сколь велика была слава алхимии в средние века свидетельствует пример короля английского Генриха VI, при котором был отдан указ духовенству возносить молитвы богу, чтобы была им послана помощь алхимикам в нахождении философского камня. Большой интерес к этой науке проявлял и Карл VII французский, тот самый, король, который впоследствии послал в Майнц к Гутенбергу людей, чтобы перенять у него славное искусство книгопечатания.

Поддайся человек обоянию алхимии, и были бы бесплодно загублены дни и ночи мучительных трудов на неудачные опыты, изучение пустых мистических формул и поиски выхода с помощью магии, последнего прибежища науки темных людей. Надо было обладать могучим разумом Рожера Бэкона, чтобы еще в XIII столетии видеть в теоретической алхимии науку о неорганических и органических соединениях: «являющихся по своему составу результатом комбинации тех же элементов и жидкостей, частный случай соединения неорганических веществ» и, таким образом, провидеть линий развития современной химии.



ИОГАН ГУТЕНБЕРГ



Гутенберг прочно держался за ремесло, но искал такое новое ремесло, которое избавило бы его от конкуренции и запретительных мер существующих цехов и сулило обогащение и прочное имущественное положение.

Процесс Гутенберга-Дритцена в 1439 г. показывает, что этот человек уже несколько лет помимо изготовления зеркал занимался каким-то «тайным делом» и тайна этой работы хорошо охранялась его друзьями.

Работа, которую скрывал Гутенберг, была поисками нового искусства – книгопечатания. Деятельность его направлялась по двум линиям: заработок сегодняшнего дня – это шлифовка камней, производство зеркал и, работа впрок – новая отрасль, сулящая почет, славу и деньги. Неоправдавшаяся надежда. Слава пришла к нему лишь после смерти – удел большинства изобретателей того времени. Почет и деньги остались за несправедливой судьбой.

Гутенберг жил со своим слугой Лоренцем Бейльдеком, который был его доверенным лицом.

Проекты, родившиеся в голове Гутенберга, требовали помощников для своего свершения. Первым человеком, который пришел к Гутенбергу, стал его помощником и поверил в него до конца, был Андрей Дритцен.

Молодость – стальная пружина, могуче развертывает она свою блестящую спираль и звоном отвечает на удары. Дритцен был молод. Гутенберг взялся обучить его шлифовке камней. Андрей становится деятельным участником всех предприятий своего учителя, отдает ему почти целиком отцовское наследство, стремится осознать все известное Гутенбергу и остается верным ему до своей вскоре последовавшей преждевременной смерти.

Работа Гутенберга идет успешно, производство налаживается, задача в том, чтобы найти время и место для выгодного сбыта его изделий. Благоприятный случай появляется. В городе Аахене, старом священном городе Германии, месте коронования немецких королей, в 1439 г. должно было состояться народное торжество. Каждые семь лет многочисленные богомольцы королевства и даже других стран стекаются в Аахен на поклонение многочисленным святыням хранящимся в его церквах. Документы XV века свидетельствуют, что за один только день такого празднества через вороты города прошло сто сорок две тысячи богомольцев. Четырнадцать дней длится торжество и непрерывно текут и сменяются разноплеменные толпы.

Установленный семилетний срок истекал через год, и Гутенберг, заключает договор с бургомистром соседнего города Лихтенау Гансом Рифом. Они образуют товарищество для выделки предметов, которые надеются с выгодой сбыть в Аахене.

Узнав о товариществе, Андрей Дритцен обратился к Гутенбергу с неотступными просьбами включить и его в это новое дело.

Немного позднее, знатный страсбургский горожанин Антоний Гейльман попросил о том же изобретателя от имени своего брата Андрея.

Товарищество возросло до четырех человек, причем оба Андрея вошли в него как ученики Гутенберга. Они оплачивали свое обучение, но вместе с тем приобрели право на долю в прибылях с предприятия. Благоприятно начавшееся дело неожиданно стало перед серьезными затруднениями – празднество в Аахене было отложено на год.

Дритцен и Гельман пожелали продолжать учобу и ставят вопрос о том, что бы Гутенберг ничего от них не утаивал и открыл им все свои искания и достижения.

Молодые ученики мастера уже знали, что главным в замыслах и трудах Гутенберга были не зеркала, не то, чем предполагали компаньоны заработать деньги в Аахене, а нечто гораздо более новое и обещающее. Мастер не мог скрыть от них своих опытов и, может быть, и не хотел скрывать.

В эти годы Гутенберг настойчиво производил изыскания в области печатного искусства. Это несомненно – страсбургский золотых дел мастер Ханс Дюнне в 1436 г. изготовил для Гутенберга на крупную сумму в сто гульденов «предметы, относящиеся к тиснению».

Но не печатные произведения думал он пустить в продажу. Мастер Иоган тогда еще не вышел за рамки существовавших производств и о книгопечатании, как о ремесле, изготовляющем изделия на рынок, не было и речи. Страсбургский период – это еще хождение ощупью, начальное раскрытие идеи.

Книгопечатание, освоенное в основных его деталях, не появилось перед Гутенбергом внезапно, как Минерва из головы Юпитера, когда он во второй половине своей жизни вернулся в Майнц. Процесс создания нового искусства складывался медленно и постепенно, слишком сложен и труден для того времени был неизбежный путь исканий такого блестящего новшества.

Книгопечатание родилось в Майнце, но зачато оно было в Страсбурге.

Однако перспективы нового искусства уже вырисовывались перед изобретателем и пленяли воображение. Только чем-то потрясающе новым и открывавшим широкие перспективы мог Гутенберг захватить и привязать к своему делу восторженного Дритцена.

Свидетельница Барбель из Цаберна передает на суде свой знаменательный разговор с Андреем.

Была ночь, а Дритцен еще не собирался ко сну. На уговоры Барбель он отвечал, что предстоит работа. Любопытная женщина ловко выпытывает у него сколько гульденов из отцовского состояния вложил Андрей в это темное для нее дело с пришельцем Гутенбергом. Услышав о крупной сумме, ушедшей из рук молодого человека, она в ужасе восклицает: «Святой страдалец, что же ты будешь делать, если вы все это потеряете»?

Ответ Дритцена подчеркивает веру в свое дело и в учителя: «Мы не можем потерять, не пройдет и года, как мы получим назад вложенные деньги и будем счастливы, если только господь не захочет послать нам страдание». Он говорит это уверенным тоном. Неприглядное сегодняшнее существование этого человека окрашено в привлекательные цвета надеждой на светлое будущее.

Аффектированная вера Дритцена только измененное отражение спокойной уверенности Гутенберга, прошедшего уже какой-то путь опыта и проверки своей идеи.

Вера Дритцена почерпнута там – в монастыре св. Арбогаста, где постоянно проводили время, ели и пили Дритцен и Гейльман.

Предполагаемая беседа Гутенберга с учеником

Ночь. Комната в доме Гутенберга. Слышен шум реки, которая протекает у самых стен. В комнате двое: мастер Иоган и Андрей Дритцен. Они много работали сегодня и теперь отдыхают за кружкой вина. Мастер пьет больше обычного – он расстроен. Оба молчат.

«Сколько раз, зная свой бешеный характер, свою необузданность, он говорил себе – это было в последний раз. Человек, мужая, приобретает уверенность и непоколебимое спокойствие, и вот опять неудача. Всему виной женщина, но не монах же он, чорт возьми! В жилах этого большого тела, силу и ловкость которого так радостно ощущать, бежит настоящая кровь, – кровь завоевателя.

И потом, он не позволит, чтобы посторонние люди совались в его дела, он проучит их всех, как проучил этого башмачника. Но суды ему надоели», – так думал Гутенберг и чувствовал обиду, огорчение и злость.

«Началось так: Анна обвинила его перед духовным судьей в том что он нарушил свое обещание жениться на ней. Может быть, он и права, но никто не может повелевать Гутенбергу, никто ему не указ.

Шоттен Лавель – этот башмачник – посмел явиться свидетелем на суд. Этого нельзя стерпеть. Он здорово обругал этого лжеца и негодяя. Снова жалоба, теперь уже в городской суд. Присудят к штрафу, а денег так мало, деньги нужны на дело».

Андрей молчит и опустил глаза. Этот мальчишка, конечно, все знает и чего доброго еще смеется над ним.

Вслух: Что ты молчишь, Андрей?

– Мастер, я думаю о твоем изобретении.

Гутенберг оживляется, можно в беседе забыть огорчения и обиды.

– Давай поговорим, помечтаем о будущем. Пусть неприглядность сегодняшнего нашего существования, ничтожество и бедности наши озарятся лучами величественного восхода нового светила, которое сейчас еще скрыто тенью. Мы, подготовляющие появление книгопечатания, пока единственные знаем, что оно действительно будет, но и мы не можем еще уяснить себе и малой доли его последствий.

Безвестный современник наш изобрел порох. Приходит конец неприступному замку, мощи и доблести рыцаря в железных доспехах, власти руки, вооруженной мечом и секирой.

Порох будет страшной силой разрушения и смерти, но разум подчинит эту силу извечной борьбе людей с природой, и порох послужит смирению ее непокорности.

Но намного больше силы разрушения и созидания скрыто в моем изобретении.

Рыцари, князья, епископы, короли, императоры и папы преклонятся перед величием его и властью. С невиданной быстротой печатный станок завоюет землю, я вижу учеников моих, разносящих дело мое по всем городам и странам. Книги будут переходить из рук в руки, нужные и понятные всем, как золотые монеты. Печатники получат почет и достаток. Мое имя будет повторяться в устах поколений. Слава, она, как молодое вино, бросилась мне в голову.

Спокойствие!

Он помолчал и продолжал, как бы в раздумьи:

– Я напечатаю библию, как замыслил. Церковь первая использует мое дело. Но светские владыки, купцы и ростовщики – они жадно протянут руки к книгопечатанию, как за отточенным оружием в битвах своих за господство и барыши. Печатное слово, подобно гигантской змее будет обвивать и душить, чаровать и жалить. Бедные горожане и земледельцы, когда вы научитесь читать, какую ложь поднесут вам ваши владыки.

Но не будем страшиться. Обоюдоостро оружие книгопечатания, она таит в себе две великие силы: разум и единение. Князья и архиепископы всегда держались разобщенностью народа и его темнотой. Пора перестраивать жизнь справедливо. Книгу будут читать все, она будет двигать жизнь к лучшему будущему и разжигать ярость против скудности настоящего. Будет веселое время! Верь мне, Андрей, и мы его зачинатели!

Гутенберг встал и, обращаясь к окну, сквозь цветную слюду которого пробивались первые искры рассвета, продолжал:

– Я приветствую прежде всего моих неизвестных друзей, которым предстоит продолжать мое дело. Знаю одно: мое новое искусство, как жизнь – его нельзя вытоптать и заглушить. Оно всюду, оно всегда – пока будет дышать человечество. Я вижу – проходят века, вот лежит книга, я склоняюсь над ней и читаю оттиснутый в ней какой-то неисчислимый год.

* * *

Дритцен заболел. В сочельник 1439 г. он был при смерти; какие мысли блуждали в его обессиленном мозгу, не слова ли этой непроизнесенной речи его учителя?!

Дритцен умирал медленно и трудно. У постели умирающего были родственники. Андрей пожелал исповедываться.

Последнее покаяние его принял Петер Эккарт, священник церкви св. Мартина.