Она смотрела на Отто. Тот стоял, повернувшись к ней спиной, в бесформенной черной футболке, рабочих штанах, грязных парусиновых туфлях, и видно было, какие по-болезненному узкие у него бедра. Ни одна из моделей, работавших в агентстве Прина, ни одна из молодых актрис Студии, знакомых с Отто Оси, ничего по-настоящему о нем не знала. Он пользовался репутацией требовательного человека, способного замучить модель своим перфекционизмом. «Но с Отто оно того стоит. Он времени даром не теряет». Личная жизнь его оставалась загадкой. «Как-то трудно представить, что наш Отто гомик». Норма Джин видела, что волосы у Отто стали отливать металлической сединой, начали редеть на макушке узкого вытянутого черепа. Профиль его сделался еще более ястребиным, чем раньше. Отто похож был на голодного хищника. Легко представить, как он парит в небесах, а потом камнем падает вниз, на перепуганную жертву.

Сейчас Отто натягивал большой отрез малиново-красного бархата на шаткий картонный задник и не замечал, что Норма Джин за ним наблюдает. Он насвистывал, тихонько бормотал что-то себе под нос, посмеивался. И, обернувшись, начал оглядывать помещение студии, где среди прочего хаоса были обшарпанные предметы домашнего обихода: хромированный кухонный столик, стулья, покрытые толстым слоем пыли, плитка, кофейник, несколько чашек. Там же стояли шестифутовые стеллажи из клееной фанеры и пробковые доски, к которым Отто пришпилил пробные оттиски и готовые фотографии, некоторые уже желтые от времени. Рядом находился грязный до омерзения туалет, отделенный от остального помещения мятой занавеской из мешковины. Норма Джин до смерти боялась пользоваться этим туалетом и всегда терпела, сколько могла. Сейчас ей казалось, что за мешковиной шевелится чья-то тень. Неужели там кто-то есть? Он привел кого-то подсматривать за мной!

Мысль была безумной и нелепой. Отто не такой. Отто презирает сводников.

– Ну, ты готова, милая? Надеюсь, не стесняешься? – Отто швырнул ей мятую полупрозрачную тряпку, бывшую занавеску. Норма Джин с благодарностью завернулась в нее. Отто сказал: – Использую жатый бархат для создания эффекта «конфетной коробки». А ты будешь сладкая конфета, так и хочется съесть!

Отто говорил небрежным тоном, словно им обоим довелось уже побывать в подобной ситуации. Он с головой ушел в установку штатива, потом зарядил и настроил камеру. Даже мельком не взглянул на Норму Джин, которая приближалась к нему как во сне, медленно и оцепенело. Малиновый бархат изрядно поистрепался на краях, но цвет был по-прежнему яркий, пульсирующий. Отто пристроил ткань так, чтобы края ее не были видны на снимке, и низенький табурет, на котором должна была сидеть Норма Джин, стоял в обрамлении этого пульсирующего цвета и был прикрыт тканью.

– Отто, нельзя ли мне на минутку зайти в в-ванную? Просто…

– Нет. Туалет сломался.

– Я просто хотела помыть…

– Я же сказал, нет. Давай-ка за дело, «Мисс Золотые Мечты».

– Так вот кого я буду изображать?

Даже сейчас Отто не смотрел на Норму Джин. Возможно, из деликатности. А может, просто боялся, что девушка ударится в панику и сбежит. По-прежнему завернутая в грязную занавеску, она приблизилась к декорациям, и ее ослепил яркий свет, как всегда пугающий. Лишь когда она неуверенно ступила на ткань, Отто увидел ее и резко заметил:

– Туфли? На тебе туфли? Сними.

Норма Джин выдавила, заикаясь:

– Но п-почему нельзя в туфлях? Пол такой грязный.

– Не валяй дурака. Где это ты видела обнаженную натуру в туфлях? – насмешливо фыркнул Отто.

Норма Джин почувствовала, что лицо ее вспыхнуло. Какая же она мясистая. Грудь, которой она обычно так гордилась, бедра, ягодицы! Ее собственная фигура с гладкой кремовой кожей, живая, обнаженная, вдруг показалась ей третьим лицом, присутствующим в комнате, нежданным и нежеланным гостем.

– Просто ноги… мои н-ноги… они кажутся особенно г-голыми. – Норма Джин засмеялась, но не так, как научили ее на Студии, а по-старому – пискнула, как испуганная мышка. – Можешь п-пообещать, что на снимке не будет видно… нижней части? Ступней? Отто, ну пожалуйста!

Почему это вдруг стало для нее столь важным? Ступни ног?

Беззащитная, уязвимая, выставленная напоказ. Ей была невыносима сама мысль о том, что незнакомые мужчины будут похотливо пялиться на нее, и доказательством полной животной беспомощности будут бледные босые ноги. Вдруг вспомнилась последняя пинап-съемка для журнала «Сэр!», в красном атласном топе с V-образным вырезом, короткие белые шорты и красные атласные туфли на высоком каблуке. Тогда Отто сказал, что бедра у нее непропорциональны заду, слишком уж «мускулистые». И еще ему не нравились мелкие родинки на спине и руках – «расползлись, как черные муравьи», – и он заставил замазать их тональным кремом.

– Ну, милая, поехали. Снимай все до нитки.

Норма Джин сбросила босоножки, тюлевая занавеска соскользнула на пол. Во всем теле у нее покалывало – теперь, когда она обнажилась в присутствии этого мужчины, друга и в то же время совсем постороннего человека. Она заняла свое место среди складок жатого бархата, села на табурет, плотно скрестив ноги и повернувшись к фотографу боком. Отто развесил ткань так, что непонятно было, сидит модель или лежит. На снимке будет лишь ярко-малиновый фон и обнаженное тело модели, как в оптической иллюзии, где нельзя точно определить расстояние и размеры.

– Но т-ты же не будешь? Показывать мои ступни?..

– Что ты там, черт возьми, лопочешь? – раздраженно сказал Отто. – Я пытаюсь сосредоточиться, а ты действуешь мне на нервы.

– Я никогда раньше не п-позировала г-голой. Я…

– Да не голой, милочка. Обнаженной. Это не непристойность, а искусство. Две большие разницы.

Норма Джин, задетая тоном Отто, попробовала пошутить. Произнесла нежным и наивным голосом, как ее обучили на Студии во время подготовки к ролям инженю:

– Типа как фотограф – это не порнограф? Так, что ли?

И начала пронзительно хохотать. Опасный знак, подумал Отто.

– Успокойся, Норма Джин. И расслабься. Это будет конфетный снимок, я ведь тебе уже говорил. Убери руки, ты что, думаешь, Отто Оси сисек не видел? Кстати, у тебя они просто шикарные. И не надо скрещивать ноги. Это же не снимок анфас, даже волос на лобке видно не будет, не беспокойся. Иначе календарь нельзя будет рассылать почтой США и наша затея потеряет всякий смысл. Поняла?

Норма Джин пыталась объяснить, почему ее так беспокоят именно ноги, босые подошвы, вид ступней снизу, но язык словно замлел и распух. Говорить было трудно, все равно что дышать под водой. Она была уверена: кто-то за ней подглядывает из-за занавески на туалете. И еще здесь было грязное окно, выходящее на Голливудский бульвар; не исключено, что кто-нибудь подсматривает, высунувшись из-за подоконника. Глэдис не хотела, чтобы ее мужчины смотрели на Норму Джин, но они все равно поднимали одеяло и смотрели. Остановить их было невозможно.

Отто заметил успокаивающим тоном:

– Ты ведь позировала в этой студии много раз. И на пляже тоже. Неужели так важно, надет на тебе топ размером с носовой платок или нет? Не вижу разницы. А эти купальники! Когда на тебе шорты или джинсы, задница видна до полной непристойности, хуже, чем когда ты голая. Сама прекрасно знаешь. Так что не валяй дурака и не притворяйся, что ты глупее, чем есть.

Наконец Норме Джин удалось выговорить:

– Не выставляй меня на посмешище, Отто. Умоляю!

Отто презрительно бросил:

– Да ты и так посмешище! И женское тело тоже! Вся эта ваша… фертильность. Эта ваша красота. Лишь для того, чтобы сводить мужчину с ума, привлекать к спариванию. И воспроизводить себе подобных. Прямо как богомолы. Знаешь, что после совокупления самка богомола отгрызает самцу голову? И что значит «себе подобных»? После того как нацисты с помощью американцев устроили геноцид евреев, девяносто девять процентов людей вообще не заслуживают права на жизнь!

Норма Джин дрогнула под яростным напором Отто. Раньше он порой в шутку, а иногда и всерьез отпускал ремарки о том, что человеческий род никуда не годится, но сейчас впервые заговорил о нацистах и их жертвах. Норма Джин возразила:

– С п-помощью американцев? Ты о чем, Отто? По-моему, мы с-спасли…

– «Спасли» тех, кто выжил в лагерях смерти, потому что это неплохая пропаганда. Но мы не помешали убить шесть миллионов человек. Американские политиканы – в первую очередь сам Ф. Д. Р. – разворачивали евреев-беженцев, гнали их обратно в газовые камеры. И нечего на меня так смотреть, мы не в одном из твоих дебильных фильмов. Послевоенные Соединенные Штаты – государство, где фашизм цветет буйным цветом (теперь, когда самопровозглашенные фашисты потерпели поражение), а Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности – то же самое, что гестапо. Девицы вроде тебя – лишь сладкие конфеты для любого, у кого хватит денег, чтобы вас купить. Так что заткнись и перестань рассуждать о вещах, в которых ни черта не смыслишь!

Отто оскалился в улыбке, и лицо его стало похоже на череп. Норма Джин поспешно улыбнулась в ответ, чтобы он наконец угомонился. Несколько раз он давал ей «Дейли уоркер» и грубо изданные брошюры Прогрессивной партии, Американского комитета по защите лиц, рожденных за рубежом, и других организаций. Она их читала или пыталась читать. Ей очень хотелось все узнать. Однако, когда она начинала расспрашивать Отто о марксизме, социализме, коммунизме, «диалектическом материализме», об «отмирании государства», он тут же обрывал ее, пренебрежительно пожимая плечами. Поскольку выяснилось (во всяком случае, так показалось Норме Джин), что Отто Оси не очень-то верил и в «наивную религиозность» марксизма. Коммунизм, по его мнению, был «трагическим недопониманием» человеческой души. Или же недопониманием трагичности человеческой души.

– Детка, ради Христа, просто сделай сексуальный вид. Это твой талант, и Господь свидетель, он есть далеко не у всех. И он стоит каждого пенни из тех пятидесяти баксов, что тебе платят.

Норма Джин рассмеялась. Может, она и правда всего лишь сладкая конфета. Очаровательная попка, как однажды кто-то сказал про нее (кажется, Джордж Рафт?), а она ненароком подслушала.

В презрении фотографа было что-то утешительное. Стандарты Отто были выше ее собственных. Гораздо выше, чем стандарты Баки Глейзера или даже мистера Хэринга. Она, словно в трансе, задумалась об этих мужчинах, и еще вспомнила Уоррена Пирига, который почти не говорил с ней, разве что взглядом; вспомнила мистера Уиддоса, который ударил парнишку револьвером с таким видом, будто «восстанавливал справедливость», и это была чисто мужская привилегия, неизбежная, как чередование прилива и отлива. Иногда Норме Джин снилось, что Уиддос ударил ее.

Но отец был такой добрый! Никогда ее не бранил. Ни разу не обидел. Ласкал, обнимал и целовал свою малютку, а Мать смотрела на них и улыбалась.

Однажды я вернусь за тобой в Лос-Анджелес.



Эту фотосессию Отто запомнит на всю жизнь. Благодаря ей он войдет в историю.

Но тогда он, конечно, этого не знал. Разве что ему нравилось его занятие, а это уже большая редкость. По большей части он, Отто, ненавидел своих моделей женского пола. Ненавидел обнаженные, по-рыбьи бледные тела, встревоженные глаза, полные надежды. Будь его воля, заклеил бы эти глаза липкой лентой. И рты заклеил бы – так, чтобы губы было видно, но говорить девушки не могли бы. Впрочем, Норма Джин, впавшая в транс, никогда ничего не говорила. И прикасаться к ней не было нужды, разве только кончиками пальцев, давая понять, чтобы изменила позу.

Монро, хоть и девушка, была прирожденная модель. Не дурочка, но решения принимала инстинктивно. Думаю, она смотрела на себя словно через объектив. Именно в этом она видела настоящую сексуальность, в этом, а не в связях с другими людьми.

Он поставил модель в вертикальную позу русалки на носу воображаемого корабля. Грудь вперед, соски большие, каждый размером с глаз. Норма Джин как будто не замечала его манипуляций. А он тем временем бормотал:

– Замечательно. Потрясающе! Да, именно так. Умница.

Обычные слова, которые бормочешь в подобных ситуациях. Он, словно ястреб, высматривал добычу, а та как будто ничего не подозревала. Добыча всецело принадлежала ему. Странно, что при этом Норма Джин Бейкер была одной из самых смышленых его моделей. Даже по-своему проницательной и расчетливой, как бывают расчетливы только мужчины. Игроки, готовые рискнуть «иксом» в надежде выиграть «игрек», хотя на деле надежды выиграть «игрек» было совсем мало и еще при этом почти наверняка терялся «икс». Дело вовсе не в том, что она была тупой блондинкой. Дело в том, что она вовсе не была блондинкой. И уж тем более тупой.

Исаак Шинн рассказал Отто, что увольнение со Студии стало для Нормы Джин страшным потрясением. Что одно время он даже боялся, как бы она с собой чего не сделала.

Отто недоверчиво расхохотался:

– Она? Она – воплощение жизненной силы. Энергия из нее так и прет.

Шинн заметил:

– Такие сильнее всего склонны к самоубийству. Пусть она об этом и не знает, но я-то знаю.

Отто слушал. Он знал, что Исаак Шинн, любитель нести чушь, говорил мрачным тоном лишь в том случае, если говорил правду. Отто сказал: может, оно и к лучшему, что Студия рассталась с «Мэрилин Монро» (дурацкое имя, никто не станет принимать женщину с таким именем всерьез); наконец-то девушка может вернуться к нормальной жизни. Доучится, найдет нормальную работу, снова выйдет замуж, обзаведется семьей. Короче говоря, сплошной «хеппи-энд».

Шинн ужаснулся:

– Бога ради, только ей такого не говори! Ей нельзя отказываться от карьеры в кино. У нее огромный талант, она потрясающе красива и еще молода. И я верю в нее, пусть даже этот гребаный Зет и не верит!

Отто ответил на удивление серьезно:

– Ей нужно выбраться из всего этого дерьма, для своего же блага. И дело тут не только в атмосфере киностудий. Дело в том, что все друг на друга доносят. Это рассадник подрывной деятельности и полицейской слежки. Просто удивительно, как она сама того не замечает.

Шинн, человек потливый, расстегнул воротничок сшитой на заказ белой шелковой рубашки. Он был карлик, с большим горбом на спине, тяжелой крупной головой и характером, к которому подходило слово «фосфоресцирующий», сияющий во мраке. Неоднозначный, но в целом уважаемый человек в Голливуде середины сороковых. Лет сорок пять. Ходили слухи, что И. Э. Шинн зарабатывает на скачках больше, чем на агентском поприще. Он был одним из первых членов Комиссии по защите свобод личности, организации левого толка, основанной в 1940-м в противовес праворадикальному калифорнийскому подразделению Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности.

Словом, он был отважен и упрям; и Отто Оси, пробывший какое-то время членом коммунистической партии (вскоре он в ней разочаровался), был вынужден это признать. Ресницы у Шинна были густые, взгляд пронзительный, оставлявший впечатление внутреннего страдания, что усугублялось забавным тиком – легкими подергиваниями мышц лица. Он был безобразен, как никто на свете, и столь же безобразным считал себя Отто Оси (из тщеславия он даже гордился своей уникальной внешностью). Два сапога пара. Близнецы-братья. Близнецы-Пигмалионы. А Норма Джин – наше творение. Отто мечтал сделать фотопортрет Шинна с контрастом света и тени и назвать его «Голова голливудского еврея», словно портрет кисти Рембрандта. Но зарабатывал Отто, фотографируя девочек. Шинн сказал, пожав плечами:

– Она считает себя дурочкой. Думает, что ее заикание – признак кретинизма. Поверь мне, Отто, она вполне счастлива. И она сделает карьеру в кино, это я гарантирую.

Отто придвинул штатив поближе. Норма Джин подняла на него глаза и рефлексивно улыбнулась. Так улыбается женщина при виде мужчины, готового заняться с ней любовью.

– Отлично, детка! А теперь покажи-ка кончик языка. Вот так!

Она повиновалась. Она спала с открытыми глазами. Щелк! Отто и сам вошел в транс. Ему доводилось снимать немало обнаженных моделей, но таких, как Норма Джин, – никогда. Глядя на Норму Джин, он словно пожирал ее, а она пожирала его. Я живу в твоих снах. Приди, живи в моих! Позируя на фоне красного жатого бархата, она действительно походила на сладкую конфету, которую хотелось сосать и облизывать до бесконечности. Однажды на него что-то нашло, и он подарил ей итальянский анатомической атлас шестнадцатого века. И еще таинственным голосом посоветовал выучить его наизусть. Она так старалась! Она так хотела… слишком многого она хотела! Люби меня. Ты полюбишь меня, правда? И спаси меня. Трудно было поверить, что эта совсем молодая женщина в расцвете красоты и здоровья может когда-нибудь состариться, как старел сам Отто Оси. Исхудал как щепка, и одежда висела на нем, как на вешалке, и плоть под этой одеждой казалась дряблой. А голова походила на череп, обтянутый кожей. И нервы были натянуты, точно провода под напряжением. Он улыбнулся, видя, как Норма Джин по-детски застенчиво поджала пальцы ног. Что за странная зацикленность на подошвах, почему она не хочет, чтобы их фотографировали? Ему в голову пришла новая мысль.

– Вот что, детка, сейчас попробуем другую позу. Немного развернись, вот так.

Норма Джин тут же повиновалась. Если бы он захотел, он мог бы сфотографировать ее и спереди, запечатлеть этот маленький округлый животик с бледной, словно светящейся кожей, треугольник темно-русых волос на лобке, в развилке между бедрами (похоже, она подстригала там волосы, застенчиво и тайком). Она потеряла всякую стеснительность, точно малое дитя или слепой ребенок. Как недокормленная мексиканская девчонка из иммигрантов, которая, едва присев, бесстыдно мочится на краю лужайки, словно псина.

Отто взволнованно переместил бархатную драпировку, разложил ее по полу. Совсем как на пикнике! Выволок из угла заросшую паутиной стремянку, чтобы под напором вдохновения сфотографировать лежащую на бархате Норму Джин сверху, с расстояния в несколько футов.

– Ложись на животик, милая! Теперь на бочок. А теперь потянемся! Так, чудненько. Ты прямо как большая холеная кошка, верно, милая? Красивая холеная кошка. Покажи мне, как ты мурлычешь.

Действие последних слов Отто было мгновенным и поразительным. Норма Джин без вопросов повиновалась ему, в горле ее зарокотал низкий сладострастный смех. Она была как под гипнозом. Походила на юную новобрачную, еще не поднаторевшую в любовных утехах, но уже начавшую получать от секса удовольствие. Реакция ее тела была инстинктивной. Обнаженная на жатом бархате, она с наслаждением потягивалась, руки и ноги напряглись, позвоночник изогнулся по-змеиному, до самых ягодиц, а Отто щелкал камерой – щелк! щелк! – глядя на нее через видоискатель.

Отто Оси, хваставший, что ни одна женщина на свете и уж определенно – ни одна обнаженная модель не сможет его удивить. Отто Оси, которого болезнь лишила всех проявлений мужского начала и одновременно избавила от них.

Теперь он был на несколько футов дальше от объекта съемки, балансировал на стремянке, нацеливая объектив вниз, чтобы на готовом снимке была девушка, окруженная складками бархатной ткани. Чтобы она не довлела над пространством, как это бывает в традиционных позах «ню», как на первых снимках, где она сидела на табурете. Разница небольшая, но весьма ощутимая. Когда обнаженная модель сидит прямо и мечтательно смотрит на зрителя, в позе читается приглашение к сексу на условиях модели: женщина манит к себе невидимого безымянного мужчину. Но расслабленно лежащая обнаженная модель, растянулась ли она на животе, потягивается ли, с небольшого расстояния кажется меньше ростом. Она уязвима в своей наготе и не находится в равном положении со зрителем. Теперь уже зритель довлеет над ней, и красота ее вызывает сострадание. Беззащитный и беспомощный зверек в плену у пытливого фотоаппарата. Грациозный изгиб плеч, спины, бедер, приятная округлость ягодиц и грудей, животное желание на приподнятом лице, бледные, уязвимые ступни ног.

– Фан-тастика! Вот так! Теперь замри. – Щелк! Щелк!

Отто дышал возбужденно и часто. На лбу и под мышками проступил пот, и еще там жгло и пощипывало, как от укусов крохотных красных муравьев. К этому времени он позабыл все на свете, даже имя своей модели (если у нее вообще было имя), и уже сам не понимал, для кого делает эти замечательные снимки. И тем более не мог сказать, сколько он за них получит. Девятьсот долларов. За то, что я ее продал. Но зачем, если я ее люблю? Вот и доказательство, что я ее не люблю. Чтобы подготовиться к съемкам, он опрокинул пару стопок рома (мощное лекарство для прочистки пазух, продается в матовых стеклянных банках) со своим бывшим другом, бывшим соседом по комнате и бывшим товарищем по коммунистической партии Чарли Чаплином-младшим, чье происхождение было чем-то вроде «семейного проклятия». От рома он не захмелел, но теперь был пьян. Интересно, почему?

Слепяще-яркий свет, пульсирующий малиновый цвет, плоть этой девушки, сладкой конфеты. Она извивалась и потягивалась, точно сливалась в экстазе с невидимым любовником. Он был пьян, но не от рома, а от осознания греховности своего деяния. За которое, впрочем, его не накажут, а напротив – заплатят хорошие деньги. Со своей выгодной позиции Отто видел всю жизнь этой девушки, начиная с сомнительного происхождения (как-то она призналась, что была, по сути, незаконнорожденной – да, произнесла именно это своеобразное слово – и что отец, живший где-то рядом в Голливуде, так и не признал ее существования). И еще он знал, что мать ее была сумасшедшая, страдала от параноидной шизофрении, однажды даже пыталась то ли утопить ее или заживо сварить в кипятке? А последние десять лет она провела в норуолкской психбольнице. И еще он увидел такой же сомнительный конец: ранняя смерть от наркотиков или алкоголя, от вскрытых в ванне вен, от рук психа-любовника.

При мысли о трагедии этой безымянной девушки сердце Отто заныло – а ведь он считал, что у него нет сердца. Общество никак не защищало Норму Джин, у нее не было ни семьи, ни «корней». Она – лишь соблазнительный кусок мяса, выставленный на продажу в базарный день, и день этот продлится недолго. В свои двадцать три она выглядела лет на шесть моложе – довольно странно, учитывая суровую судьбу. Но, подобно пролетариям в объективе великого наставника Отто, Уокера Эванса[43], бесправным издольщикам и мигрантам на юге Америки в 30-х годах, однажды она начнет стареть, быстро и неотвратимо.

Я никого не принуждаю. Они сами приходят ко мне, по собственной доброй воле. Я, Отто Оси, лишь помогаю им продать себя. Если б не я, их цена на рынке была бы невысока.

В таком случае, как вышло, что он эксплуатировал Норму Джин? Швырнув ей обрывок занавески, он сказал:

– О’кей, детка. Снято! Ты была великолепна. Фан-тас-ти-ка!

Норма Джин смотрела на него, рассеянно моргая, и какое-то время словно не узнавала. Как девица из борделя, накачанная алкоголем и наркотиками, не узнает мужчину, который только что оттрахал ее, не понимает даже того, что ее трахнули, и дело обстоит так уже не первый день.

– Все, конец. И это было хорошо.

Но Отто вовсе не хотел, чтобы девушка знала, насколько это было хорошо. Каким невероятным, даже историческим событием была эта фотосессия в студии Отто Оси. Что обнаженные снимки Нормы Джин, известной также под именем «Мэрилин Монро», которые он сделал сегодня для календаря, станут самыми известными – или печально известными – снимками для календаря за всю историю фотографии. За эти снимки модель получит пятьдесят долларов, а другие – мужчины – заработают на них миллионы.

И на них были видны подошвы моих ног.



За обшарпанной китайской ширмой Норма Джин торопливо оделась. Полтора часа пролетели как в наркотическом забытьи. Шум в голове смешивался с гулом машин за окном на Голливудском бульваре, с вонью выхлопных газов. Грудь ныла, словно пришло молоко. Заведи мы с Баки Глейзером ребеночка, я была бы сейчас в безопасности.

Она услышала, как Отто с кем-то говорит. Наверное, позвонил кому-то. Тихо посмеивается.

Яркие огни погасли, старый малиновый бархат небрежно свернули и засунули на полку, катушки с пленкой готовы были к проявке. Норме Джин хотелось одного – поскорее уйти от Отто. Выйти из сонного оцепенения, в котором она пребывала под ослепительными лампами, уйти подальше от того транса, что видела она на черепообразном лице фотографа. И вожделение, которое светилось в его взгляде, относилось не к ней. И счастье, звеневшее в его возбужденном голосе, тоже относилось не к ней. Будь у меня ребенок, я не унижалась бы, раздеваясь перед мужчиной, который меня не любит.

Следовало признать тот факт, что разделась она в студии Отто Оси не только из-за денег, хотя ей позарез нужны были деньги, и на этих выходных она собиралась навестить Глэдис. Она разделась, пошла на это унижение в надежде, что Отто Оси, увидев ее обнаженной, увидев ее прекрасное юное тело и зовущее лицо, не устоит и полюбит ее, хоть так и не полюбил за все три года их знакомства. А что, если Отто Оси импотент, подумала Норма Джин? В Голливуде ей довелось узнать, что это такое, мужская импотенция. Ну и что с того? Даже импотент может полюбить ее. Ведь могут же они обниматься, целоваться, ласкаться ночами напролет. Да она даже будет счастливее с импотентом, нежели с нормальным мужчиной. Она это точно знала!

Теперь она была полностью одета. В босоножках на среднем каблуке.

Придирчиво оглядела себя в припорошенном пудрой зеркальце, где ее голубые глаза плавали, как мелкие рыбешки. «Я все еще здесь».

И засмеялась своим новым, горловым смехом. Она стала богаче на пятьдесят долларов. Может, неудачи, что преследовали ее последние несколько месяцев, теперь отступят? Может, это знак свыше? И никто ничего не узнает, ведь «календарные» снимки анонимны. Мистер Шинн надеялся устроить ей прослушивание на студии «Метро-Голдвин-Майер». Он по-прежнему верил в нее.

Она улыбнулась в маленькое круглое зеркальце, зажатое в ладони:

– Ты была великолепна, милая! Фан-тас-ти-ка!

Она со щелчком закрыла пудреницу и опустила ее в сумочку.

Теперь она репетировала, как будет выходить из студии Отто. С достоинством. Должно быть, сейчас Отто прибирается или наливает из матовой банки стакан рома или же два стакана рома, отметить фотосессию. Таков был его ритуал, хотя он знал, что Норма Джин не пьет и уж тем более не станет пить в такой ранний час. А потому он сам опрокинет второй стакан и подмигнет. Она же улыбнется ему в ответ и махнет рукой: «Спасибо, Отто! Ну, я побежала». И выйдет из студии прежде, чем он успеет возразить. Потому что он уже дал ей пятьдесят долларов, и они лежат у нее в кошельке. И она уже подписала договор.

Но тут Отто окликнул ее, растягивая слова:

– Эй, Норма Джин, милочка! Хочу познакомить тебя с одним моим другом. Старый окопный товарищ. Касс.

Норма Джин вышла из-за китайской ширмы и в изумлении застыла: рядом с Отто Оси стоял незнакомец! Парнишка с густыми черными волосами и глазами, похожими на терновые ягоды. Ростом он был значительно ниже Отто, крепко сложен. Стройный, но сильный, широкоплечий, возможно танцор или гимнаст. Застенчиво улыбаясь, смотрел он на Норму Джин. И она сразу поняла, что нравится ему. Самый красивый парень, которого когда-либо видела Норма Джин. Не считая кино, разумеется.

И эти глаза!

Возлюбленный

Потому что мы уже знали друг друга.

Потому что он смотрел на меня этими чудесными, немного печальными и ищущими глазами, в которых так и светилась душа. Смотрел с афиши на стене в той давней квартире Глэдис.

Потому что он скажет, увидев меня: Я тоже тебя знаю. У тебя, как и у меня, нет отца. И моя мать – брошенная, униженная женщина, как и твоя.

Потому что он был мальчик, а не мужчина, хотя лет ему было ровно столько же, сколько и мне.

Потому что он увидел перед собой не потаскуху, не проститутку, не посмешище по имени «Мэрилин Монро», но энергичную, полную надежд на лучшее, юную Норму Джин.

Потому что он тоже был обречен.

Потому что в этой обреченности было столько поэзии!

Потому что он будет любить меня, как никогда не будет – или не сможет – любить меня Отто Оси.

Потому что он будет любить меня, как никогда не мог и не любил ни один мужчина на свете.

Потому что он будет любить меня, как брат. Как близнец.

Всей душой.

Прослушивание

Любая актерская игра есть не что иное, как проявление агрессии перед лицом уничтожения. Из «Настольной книги актера и жизни актера»
Как же в конце концов это произошло? Да очень просто, вот так.

Был некий кинорежиссер, обязанный мистеру Шинну. Как-то Шинн посоветовал ему поставить на чистокровную кобылку по кличке Вольная Пташка, которая должна была бежать на скачках в Каса-Гранде. И режиссер поставил на эту кобылку и выиграл (11: 1). А деньги тайком позаимствовал у жены одного очень богатого продюсера и ушел со скачек, разбогатев на 16 500 долларов, что позволило рассчитаться с некоторыми долгами. Не всеми долгами, конечно, ибо наш режиссер был заядлым и рисковым игроком, даже своего рода гением в этом деле, как считали некоторые. А другие называли его безответственным типом, потакающим своим слабостям, даже сукиным сыном, человеком, поведение которого выходило за рамки общепринятых стандартов, понятий, приличий, чисто профессионального этикета, да просто здравого смысла, наконец! Он был «голливудским оригиналом», презирал Голливуд, но беззастенчиво им пользовался. Ибо он, как никто другой, умел добывать деньги на свои уникальные и безумно дорогие фильмы.

А ведущий актер, приглашенный сниматься в следующем фильме этого режиссера, тоже был обязан мистеру И. Э. Шинну, даже еще больше. В 1947-м, вскоре после того, как президент Гарри Трумэн подписал исторический административный указ за номером 9835 о контроле безопасности и приведении всех федеральных служащих под клятву верности (этой «клятвы верности» стали требовать от своих работников даже представители частного бизнеса), актер был в числе тех, кто выразил в Голливуде свой протест. Он собирал подписи под петициями и во всеуслышание заявлял о своей вере в конституционные права и свободы: свободу слова и свободу собраний. Не прошло и года, как он попал под следствие как человек, ведущий подрывную деятельность, и оказался на карандаше у внушающей всеобщий ужас КРАД (Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности).

Комиссия эта занималась тем, что разоблачала коммунистов и «сочувствующих» в голливудской киноиндустрии. Выяснилось, что актер участвовал в деловых переговорах с «красноватыми» членами Гильдии киноактеров. Кроме того, в 1945 году он разрабатывал вместе с Гильдией и с крупнейшими студиями программу защиты материальных прав и здоровья, добивался лучших условий труда, более высокой минимальной зарплаты и отчислений за повторный прокат фильмов. Гильдию киноактеров обвинили в том, что она стала прибежищем для коммунистов, сочувствующих им, и всякого рода простофиль и жертв обмана. Мало того, кто-то из тайных информаторов-добровольцев донес на актера в КРАД, обвинив его в том, что он уже несколько лет тесно сотрудничает с целым рядом известных членов американской компартии, в том числе со сценаристами Далтоном Трамбо и Рингом Ларднером-младшим, внесенными в черный список.

И вот, чтобы избежать повестки в КРАД и последующих допросов с пристрастием в Вашингтоне, округ Колумбия, результаты коих могли самым плачевным образом сказаться на карьере актера и привести к бойкотированию его фильмов Американским легионом, Национальным легионом приличия и другими патриотическими организациями (вспомните судьбу некогда обожаемого всеми Чарли Чаплина, которого теперь объявили «красным», а заодно и «предателем»); так вот, чтобы избежать всего этого, а также непременного внесения в черный список (хотя киностудии публично отрицали существование этого списка), актера пригласили на частную встречу с несколькими влиятельными калифорнийскими конгрессменами от Республиканской партии. Встреча эта проходила в Бель-Эйр, в доме одного голливудского адвоката, которого связал с актером не кто иной, как И. Э. Шинн, ушлый агентишка.

Во время этой частной встречи (на деле то был роскошный обед, за которым подавали дорогие французские вина) конгрессмены в неформальной обстановке допросили нашего актера. Тот произвел на них весьма благоприятное впечатление – своей учтивой мужской искренностью и патриотическим пылом. К тому же выяснилось, что он был джи-ай, ветеран Второй мировой, и сражался в Германии в последние месяцы страшной войны. Если даже он испытывал нечто вроде симпатии к русскому коммунизму или социализму, или как он там называется, будьте любезны вспомнить Сталина: сейчас тот превратился в монстра, но во время войны был нашим союзником. Россия с Америкой еще не стали идеологическими противниками. Первая была милитаризованным атеистическим государством, стремящимся к мировому господству или даже уничтожению всего живого. Вторая – единственной надеждой и оплотом христианства и демократии во всем современном мире. Да достаточно вспомнить, как всего лишь несколько лет назад вполне естественно было, что страстного по природе молодого человека, каким, собственно, и был актер, привлекает радикальное противостояние фашизму. А симпатии к России пропагандировались во всех газетах и семейных журналах, начиная с «Лайфа»!

Актер объяснил, что никогда не был членом коммунистической партии, хотя и посетил несколько митингов, и что не сможет со всей уверенностью «назвать имена», которые так интересуют КРАД. Конгрессменам-республиканцам он понравился. Они поверили ему и доложили в КРАД, что подозрения с актера можно снять. Повестки явиться на расследование он так и не получил. Если в этом деле и фигурировали деньги, так только наличные, и агент актера тайком передал их адвокату со студии. Возможно, конгрессмены-республиканцы тоже получили свою долю. Но об этом актер, разумеется, ничего не знал. Или почти не знал. Знал только, что теперь с него сняты все подозрения и что имя его навсегда вычеркнуто из черных списков КРАД. Роль мистера И. Э. Шинна в этих и в других подобных переговорах (а их во времена негласных «черных списков» и «чисток» в Голливуде проводилось множество) так и осталась тайной. Загадкой был и сам этот человек.

– Зачем я этим занимаюсь? Просто у меня, уродливого карлика, золотое сердце.



Итак, две ключевые фигуры в новом фильме «Метро-Голдвин-Майер» были втайне обязаны мистеру И. Э. Шинну. И каждый из этих мужчин мог знать о долге другого. Ушлый агентишка, с взрывным смехом и спокойными оценивающими глазками, с неизменной красной гвоздикой в петлице, расчетливый, как и положено профессиональному игроку, точно знал, когда лучше позвонить режиссеру. А именно – накануне дня прослушивания на единственную роль в фильме, которая могла подойти его клиентке «Мэрилин Монро». Шинн понимал, что на режиссера, этого голливудского «диссидента», может произвести извращенное впечатление тот факт, что девушку в свое время выгнали со Студии.

Итак, Шинн позвонил и представился, а режиссер с добродушной иронией заметил:

– Вы по поводу девушки, так?

И Шинн ответил, по обыкновению резко и с достоинством:

– Нет. По поводу актрисы. Весьма своеобычной и талантливой. Считаю, она идеально подходит на роль «племянницы» Луи Кэлхерна.

Застонав от головной боли (он мучился от похмелья), режиссер сказал:

– Все они своеобычные, когда мы их трахаем.

Шинн раздраженно произнес:

– Это и правда замечательная девушка. Она могла бы стать звездой первой величины, если бы ей дали правильную роль. Лично я считаю, что роль Анджелы самая для нее подходящая. И вы скажете то же самое, когда ее увидите.

Режиссер иронично заметил:

– Как Хейворт? Провинциалка с роскошными формами, чья игра не стоит и ломаного гроша? Девушка с упругими сиськами, оттопыренной нижней губой, подправленной линией роста волос, а сами волосы непременно рыжие или платиновые, и она твердо вознамерилась стать звездой.

На что Шинн ответил:

– Она станет звездой. И я даю вам возможность открыть эту звезду.

Режиссер со вздохом ответил:

– О’кей, Исаак. Привозите. Но предварительно уточните время у моего ассистента.

Режиссер не стал говорить Шинну, что уже присмотрел девушку на эту роль. Официального решения еще не было, с ее агентом он еще не говорил, но речь шла о кое-каких его обязательствах, правда чисто сексуального плана. В любом случае девушка была красоткой с черными как смоль волосами и экзотическими чертами лица, что как нельзя более соответствовало образу героини, прописанному в сценарии. При необходимости режиссер мог бы сказать Шинну, что его клиентка не подходит под нужный типаж. И что он обязательно отплатит Шинну услугой за услугу, но как-нибудь в другой раз.

И вот на следующий день, ровно в четыре, Шинн явился к нему с этой девушкой, «Мэрилин Монро». Конечно, роскошные формы и, разумеется, платиновая блондинка. Исключительной красоты фигура в блестящем белом платье из вискозы. Девушка так робела, что режиссер с первого же взгляда понял, что говорить это дитя сможет разве что шепотом. Итак, режиссер бросает на «Мэрилин Монро» всего один взгляд и нутром чувствует, что играть она не умеет, что даже трахаться как следует не умеет. Но рот может пригодиться. И вообще такую можно использовать для украшения, как шикарную фигуру на носу яхты или же серебряную статуэтку на капоте «роллс-ройса».

Бледная блестящая кожа, как у дорогой куклы. Кобальтово-синие, полные ужаса глаза. А руки, в которых она держала толстый сценарий, просто ходуном ходят от страха. И голосок такой тихий и хриплый, что режиссер не слышал почти ни слова. Ну совсем как школьница на экзамене. А сказала она, что прочитала сценарий, весь сценарий, что история странная и волнующая, прямо как роман Достоевского, что ты с самого начала симпатизируешь преступникам и не хочешь, чтобы их наказали. Слово «Дос-то-ев-ский» девушка произнесла с одинаковым нажимом на каждый слог. Режиссер рассмеялся и заметил:

– О, так вы читали Дос-то-ев-ско-го, да, милочка?

И девушка залилась краской, поняла, что над ней смеются. А Шинн стоит рядом, весь красный, смотрит волком, и на толстых губах блестит слюна.

Она не показалась мне провинциалкой. Была очень хороша собой. Холеная девушка, откуда-нибудь из Пасадены, из верхушки среднего класса, паршивое образование, но кто-то внушил ей, что она хорошая актриса. Почти что девушка из католической школы. Смех-то какой! Шинн, бедняга, был влюблен в нее, это несомненно. Не знаю почему, но от всего этого меня смех разобрал. Было впечатление, что она возвышается над ним, хотя на деле он был не намного ниже ростом. Позже я узнал, что у нее, оказывается, роман с Чарли Чаплином-младшим! Но тогда, в тот день, они с Шинном выглядели словно пара. Причем типично голливудская. Красавица и чудовище. Что всегда смешно, если вы сами, конечно, не являетесь этим чудовищем.

И вот режиссер велит блондинке «Мэрилин Монро» начинать. Народу в зале для прослушивания собралось человек шесть-восемь, все мужчины. Складные стулья, жалюзи на окнах опущены, чтобы укрыться от ярких солнечных лучей. Никаких ковров на полу, а сам пол усыпан окурками, бумажками и прочим мусором. И вдруг эта девушка, к удивлению собравшихся, спокойно ложится на пол в блестящем белом платье из вискозы (тщательно отглаженном, с узкой юбкой, матерчатым поясом и воротником-«лодочкой», открывающим самую верхнюю часть ее сливочно-белой груди). Режиссер не сообразил, что она вытворяет, и никто из присутствующих не успел ее остановить. И вот, лежа на полу, на спине, с раскинутыми руками, девушка на полном серьезе начинает объяснять режиссеру, что в первой сцене ее героиня спит на диване. А потому ей тоже пришлось лечь, только не на диван, а на пол, потому что так она репетировала эту сцену. Ведь в первый раз, когда вы видите Анджелу, она спит. И это имеет решающее значение. Вы видите ее глазами мужчины, который гораздо старше ее, который доводится ей дядей. Женатый человек, адвокат. Вы видите Анджелу только глазами этого мужчины, а дальше по сценарию – глазами полицейских. Исключительно глазами мужчин.

Режиссер изумленно уставился на платиновую блондинку, разлегшуюся на полу у его ног. Объясняет, как должна вести себя героиня! Мне, режиссеру! Совсем разошлась, ведет себя как своенравный ребенок. Агрессивный ребенок. Режиссер даже забывает раскурить кубинскую сигару, которую уже распечатал и зажал в зубах. В зале для прослушивания стоит мертвая тишина, а «Мэрилин Монро» начинает тем временем сцену. Закрывает глаза и лежит неподвижно на полу, притворяясь, что спит, и дышит так глубоко, медленно и ритмично (и ее грудная клетка, а вместе с ней и груди то поднимаются, то опадают, поднимаются, опадают). Гладкие руки и ноги в нейлоновых чулках вытянуты, она погружена в сон, глубокий сон, подобный гипнозу. Какие мысли приходят в голову мужчинам, взирающим на тело красивой спящей девушки? Глаза ее закрыты, губы едва разомкнуты. Начало сцены занимает не больше нескольких секунд, но впечатление такое, что проходит гораздо больше времени.

Тут режиссер задумался. Эта девушка была первой из двадцати с лишним прошедших пробу на роль (включая ту брюнетку, что, скорее всего, получит роль), которая поняла всю значимость начала сцены. Она единственная из всех всерьез задумалась о том, что представляет собой эта роль, действительно прочитала весь сценарий (так, во всяком случае, она утверждала) и сформировала о нем собственное мнение. Девушка открывает глаза, медленно садится, сонно моргает. Потом произносит удивленным шепотом:

– О, я, должно быть, заснула…

Играет она или действительно заснула? Всем присутствующим стало не по себе. Нет, здесь явно что-то не то. Девушка с очевидной наивностью (может, из хитрости?) обращается к режиссеру, а не к его ассистенту, читающему реплики Луи Кэлхерна. И режиссер с незажженной кубинской сигарой в зубах превращается в ее дядю-любовника.

Все это было так искренне и интимно, словно она меня за яйца взяла. И я никак не мог сообразить, что произошло. Это была не игра. Играть она не умела. Это было по-настоящему. Или мне показалось?

Одиннадцать лет спустя режиссер будет работать с «Мэрилин Монро» над ее последним фильмом и вспомнит это прослушивание и этот момент. Там было все, с самого начала. Ее гениальность, если это можно так назвать. Ее безумие.

К концу сцены режиссеру удалось собраться с остатками духа и раскурить наконец зажатую в зубах сигару. Вообще-то, он не считал, что молодая клиентка Шинна – гениальная актриса. Он наблюдал за ней с непроницаемым выражением лица, которое отточил до совершенства, – что немудрено, если на тебя постоянно поглядывают в надежде прочесть твои мысли. Но в данный момент он и сам не знал, о чем думает. И консультироваться с ассистентом не стал – не в том он ранге, чтобы обращаться за подсказкой к подчиненным. Поэтому он сказал девушке:

– Благодарю вас, мисс Монро. Очень хорошо.

Прослушивание закончено? Режиссер невозмутимо посасывает сигару, перелистывает сценарий, лежащий на коленях. Напряженный момент. Не будет ли слишком жестоко с его стороны велеть ей прочитать еще одну сцену? Или закончить прослушивание прямо сейчас? И объяснить Шинну (тот, пристроившись сбоку, наблюдал за всем происходящим с трагичным выражением на уродливом, как у горгульи, лице и глазами, в которых светилась любовь), что «Мэрилин Монро» действительно необычная девушка, редкий талант, красавица, но не совсем подходит на эту роль, здесь нужна экзотическая брюнетка, а не классическая блондинка. Стоит ли так поступить? Имеет ли он право разочаровывать Шинна, сделавшего ему доброе дело, благодаря которому Стерлинг Хейден избежал попадания в черный список? И что это за связи у Шинна в КРАД, каким именно образом он может повлиять на политику этой грозной организации, чтобы подозреваемого освободили от подозрений, отменили проверку в Вашингтоне без риска для карьеры?

Режиссер понимал: перечить И. Э. Шинну не стоит. Он глубоко задумался, а вокруг царила почтительная тишина, и вдруг девушка сказала еле слышным детским голосом:

– О, я могу сыграть и лучше. Позвольте мне попробовать еще раз. Пожалуйста!

Он так изумлен ее нахальством, что сигара чуть не выпала у него изо рта.



И что же? Я разрешил ей попробовать еще раз? Ну конечно. Завораживающее зрелище. Словно смотришь на душевнобольного. Ни игры, ни техники. Ничего. Она убаюкала себя, а потом проснулась совершенно другой личностью. Собой и в то же время не собой.

И в общем-то, понятно, почему людей такого типа привлекает актерское ремесло. Потому что актриса, играя роль, всегда знает, кто она такая. И все потери можно восполнить.



Говорят, после прослушивания режиссер уведомил мистера Шинна, что скоро ему позвонит. Обменялся с агентом рукопожатием, а рука у этого карлика страшно сильная и в то же время всегда ледяная, словно вся кровь отхлынула от пальцев. Он предпочел бы не пожимать руку девушке, не хотел прикасаться к ней. Но она сама протянула ему руку, и он почувствовал, какая мягкая, влажная, теплая и неожиданно сильная у нее ладонь. Душа из стали. Да такая запросто убьет, чтобы заполучить что хочет. Но чего она хочет? И режиссер еще раз благодарит ее за прослушивание и уверяет, что в самом скором времени позвонит.

Какое облегчение, что Шинн и «Мэрилин» наконец ушли! Режиссер энергично попыхивает сигарой. За обедом он пропустил четыре мартини, но с тех пор не выпил ни капли, и теперь его мучит жажда. И еще он возмущен, что не может разобраться в своих чувствах. Ассистенты ждут, когда же он заговорит. Издаст хоть какой-то звук, пошутит. Сделает жест. У него была привычка плевать на пол, чтобы изобразить отвращение. Еще он мог разразиться потоком комичных ругательств. Он сам актер, он любит внимание. Но не надоедливое внимание.

Вот ассистент режиссера подходит ближе, откашливается. Что скажет режиссер? Прослушивание просто ужасное, да? Сексуальная блондиночка. Миловидная девушка. Типа Ланы Тёрнер, но слишком напористая. Может, даже своевольная. На роль Анджелы не годится. Или годится? Техники никакой, играть не умеет. Или, может, сама Анджела пребывает в таком смятении, что не знает, как играть свою «роль»?

Режиссер по-прежнему молчит. Встал у окна, сдвинул жалюзи. Посасывает сигару. Ассистент подходит поближе, тоже встает у окна, но на некотором расстоянии от режиссера. Очевидно, режиссер принял решение не в пользу этой девушки. Вот и пытается сообразить, как бы смягчить удар, не слишком расстроить Шинна. Может, думает, что стоит дать обещание снять ее в следующем фильме, там он найдет подходящую роль для красавицы «Мэрилин». Но ведь для этого фильма она явно не годится, разве не так? Режиссер подталкивает ассистента локтем в бок. Этажом ниже Шинн и его блондинка тем временем выходят из здания и направляются к краю тротуара. Режиссер, болезненно морщась, выдыхает сигарный дым и говорит:

– Господи Исусе! Ты только глянь на задницу этой малышки!



Вот каким образом решилось будущее Нормы Джин.

Рождение

Она родится в новогоднюю ночь 1950-го.

То был год секретных ядерных испытаний. Свирепые горячие ветры проносились над соляными равнинами Невады. Над пустынями Западной Юты. Птицы, застигнутые ими в полете, падали на землю, словно в мультфильме. Повсюду умирающие антилопы, ягуары, койоты. В заячьих глазах отражался ужас. На ранчо Юты, граничащих с закрытыми государственными полигонами в пустыне Большого Соленого Озера, вымирал крупный рогатый скот, лошади, овцы. То был период «оборонительных ядерных испытаний». То было время непрерывных драм и трагедий. Война закончилась еще в августе 1945-го, а теперь, в 1950-м, началось новое десятилетие.

То было также время «летающих тарелок», «неопознанных летающих объектов». Почему-то больше всего их видели в небе над западными областями Америки. Впрочем, эти плоские, быстро движущиеся объекты увидят также и на северо-востоке.

Мириады мигающих огоньков, неожиданное появление и столь же мгновенное исчезновение. В любой час, ночью и днем, но чаще все же ночью, можно было взглянуть на небо и увидеть там «тарелку». Вас могли ослепить эти яркие огни, а от сильного горячего ветра, словно всасывающего все на своем пути, перехватывало дыхание. В воздухе висело чувство опасности, но и глубокой значимости. Точно сами небеса разверзлись, и то, что таилось за ними, прежде невидимое и неведомое, вот-вот явится человечеству.

На другом конце света, далеком, словно луна, загадочные Советы взрывали свои ядерные бомбы. То были дьяволы-коммунисты, и они вознамерились уничтожить христиан. Заключить с ними перемирие было невозможно, как и с любыми демоническими силами. Когда они нападут – через месяц, неделю, день? Это был лишь вопрос времени.

Настали дни отмщения, так говорил любовник Нормы Джин своим бархатным тенором. И однако: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь.

Он настоял на том, чтобы Норма Джин рассматривала снимки вместе с ним. То были две родственные души, брат и сестра, а также любовники. Близнецы, рожденные в один и тот же год, 1926-й, под одним знаком зодиака, Близнецами. Эти секретные зернистые снимки ВВС – испытания ядерного оружия в Хиросиме и Нагасаки, на которые 6 и 9 августа 1945 года были сброшены атомные бомбы, – Касс взял у Отто Оси. Эти снимки опубликуют в СМИ лишь в 1952 году, и Касс понятия не имел, где раздобыл их Отто Оси. Сам Отто называл эти фото абсолютной порнографией.

Уничтожение целых городов. Выгоревшие каркасы зданий, автомобилей. Груды запыленных камней, пустырь, по которому, выпрямившись во весь рост, пробирались человеческие существа. Крупные планы, яркие, пылающие, с изображением некоторых из этих людей, их лиц с пустым, потерянным выражением. Часы, стрелки которых навеки застыли и показывали точное время, 8:16, давно прошедшего дня; человеческие силуэты, которые вплавились в стены. Касс Чаплин тихо говорил:

– Мы об этом тогда не знали. О рождении нашей новой цивилизации. Об этом и о лагерях смерти.

Касс пил, лежал на кровати совершенно голый. На самом деле то была чужая кровать, поскольку за несколько месяцев романа они с Нормой Джин обитали преимущественно в чужих квартирах среди чужих вещей. Касс пил и перебирал чуткими пальцами снимки (то, разумеется, были репродукции) – словно слепой, читающий шрифт Брайля. Голос его дрожал от печали и удовольствия. Прекрасные темно-карие глаза светились искренним неподдельным чувством.

– Отныне, Норма Джин, силы кинофантазий недостаточно. Как, впрочем, и церкви. Бога.

Норма Джин, разглядывая жуткие фотографии, не стала возражать. Она редко возражала любовнику, к которому относилась как к чуду. Который был ее зеркальным отражением, но только более глубоким и достойным большего восхищения, нежели она сама. Сын самого Чарли Чаплина! Душа Чаплина смотрела на нее сквозь эти блестящие глаза. Глаза героя из старого фильма «Огни большого города». Но она думала: Нет. Людям нужно будет место, где спрятаться. Как никогда прежде.

Анджела. 1950

Кто эта блондинка? Кто блондинка? Блондинка, кто она?

Говорили мужчины. На просмотре собрались в основном мужчины.

Эта блондинка, «племянница» Кэлхерна, кто она?

Эта симпатичная блондинка, ну та, в белом, – как ее имя?

Та сексуальная блондиночка, кто она, черт побери?

Не насмешливое бормотание в глупой фантазии. Настоящие голоса. Ибо имени «Мэрилин Монро» не было в титрах копии, которую студия МГМ[44] представила для ознакомительного просмотра перед прокатом. Двух коротких сцен с ее участием оказалось недостаточно, чтобы показывать ее имя перед фильмом. Да Норма Джин того и не ожидала. Она радовалась, что ее («Мэрилин Монро») упомянули в финальных титрах.

Ведь то было не настоящее имя. Такого человека не существовало вовсе. То была роль, которую я буду играть. Хотелось надеяться, я сыграю ее с гордостью.

Однако после первого публичного показа «Асфальтовых джунглей» этот вопрос звучал снова и снова. Кто эта блондинка?

На этот случай в зале присутствовал И. Э. Шинн. Он-то и отвечал:

– Кто блондинка? Моя клиентка, Мэрилин Монро.

Норму Джин колотило от страха. Она спряталась в дамской комнате. Заперлась в туалетной кабинке, где через несколько тревожных минут все же сумела пописать, выдавила из себя полчашки обжигающе горячей мочи. Прозрачные нейлоновые чулки перекрутились, белый атласный пояс с резинками врезался в живот. Элегантное белое платье для коктейлей, из шелка с шифоном, с тонкими лямками, с глубоким вырезом и юбкой «в облипон», складками собралось на бедрах, а край юбки свисал на пол. Ею овладел старый, еще детский страх – как бы не оставить пятен на одежде, не закапать ее мочой, не испачкать кровью или потом. Она сильно потела и вся дрожала. В просмотровом зале она высвободила ледяные пальцы из стальной хватки И. Э. Шинна (маленький агент крепко держал ее за руку, зная, что она нервничает, чувствуя, что вся натянута как струна, готовая вот-вот лопнуть) и вылетела из зала после своей второй сцены, где, будучи «Анджелой», горько рыдала, пряча хорошенькое личико в ладонях. Предавала любовника, «дядю Леона», и это было прелюдией к следующей сцене, в которой старик покончит с собой.

Мне и правда было стыдно, меня мучило чувство вины. Словно я взаправду была Анджелой и отомстила мужчине, который меня любил.

Но где Касс? Почему он не пришел на просмотр? Норма Джин просто умирала от любви к нему. Сейчас он был нужен ей, как никогда! Ведь он обещал прийти, и сидеть рядом с ней, и держать ее за руку. Ведь он знал, как она страшится этого вечера, но так и не появился; и то было уже не в первый раз, когда Касс Чаплин обещал одарить Норму Джин своим присутствием в общественном месте, где глаза всех и каждого были бы устремлены на него, узнавали бы его и загорались от волнения. Это он? А затем неизбежное разочарование: Нет, конечно, не он, должно быть, это его сын. И новый интерес: А, так это сын Чарли Чаплина! И маленькой Литы! Но не держал своего обещания и не приходил. После этого он не извинялся и даже не объяснял причин своего отсутствия. Мало того, Норме Джин еще приходилось просить у него прощения за собственную обиду и беспокойство.

Он часто говорил ей, что быть сыном Чарли Чаплина – сущее проклятие, что люди лишь по глупости своей думают, что это благословение. «Словно это не жизнь, а волшебная сказка и я – сын Короля». И еще он рассказывал Норме Джин, что всеми обожаемый Маленький Бродяга был отъявленным эгоистом, презиравшим детей, в особенности своих собственных. Что в течение целого года после рождения сына он не разрешал юной жене дать ему имя (из суеверного страха и нежелания делиться своим именем с кем-то другим, хоть бы и со своим сыном, собственной кровиночкой). Он рассказал Норме Джин, что через два года Чаплин развелся с Малышкой Литой и лишил его, Чарли Чаплина-младшего, всех наследных и имущественных прав. Потому что на самом деле ему нужно было лишь льстивое преклонение толпы, а не тихое семейное счастье и любовь. «Едва появившись на свет, я словно ушел в небытие. Потому что, если ты не нужен своему родному отцу, у тебя нет законного права на существование».

Норма Джин не стала оспаривать этого утверждения. Она знала: да, так и есть.

И в то же время думала с детским упрямством: Но я бы ему понравилась. Если бы мы только встретились. Потому что бабушка Делла всегда восхищалась Маленьким Бродягой, и Глэдис тоже. Норма Джин выросла под взглядом этих глаз, смотревших на нее с рябой стены в так называемой резиденции ее безумной матери. Его глаза. Родственная душа. И не важно, сколько нам лет.

Норма Джин торопливо привела в порядок одежду, вышла из своего убежища, туалетной кабинки, и с облегчением увидела, что в дамской комнате по-прежнему ни души. Словно виноватый ребенок, она оглядела свое раскрасневшееся лицо в зеркале – не прямо, а искоса, как будто опасаясь увидеть за прекрасной маской «Мэрилин Монро» настоящую тоскующую и взволнованную Норму Джин. Голодный стеклянный взгляд Нормы Джин в тщательно подведенных глазах «Мэрилин Монро». Она, похоже, не помнила, что Норма Джин и сама была диво как хороша. Хотя волосы у нее были «помойного цвета», мальчишки и мужчины оборачивались на нее на улице, и все началось с того снимка в «Звездах и полосах». Эта ослепительная блондинка «Мэрилин Монро» – просто роль, которую она должна играть, по крайней мере сегодня вечером, по крайней мере – на публике. Норма Джин старательно ее отрепетировала, и И. Э. Шинн тоже добросовестно к ней подготовился, и ей не хотелось разочаровать своего агента.

– Я всем обязана ему, мистеру Шинну. Он необыкновенно добрый, щедрый, благородный человек! – Так она говорила своему любовнику Кассу, в ответ на что тот смеялся и с упреком замечал:

– Норма, И. Э. Шинн всего лишь агент. Торговец живым товаром. Стоит тебе подурнеть, постареть, утратить сексуальную привлекательность, Шинна и след простынет.

Уязвленную до глубины души Норму Джин так и подмывало спросить: А ты, Касс? Как поступишь ты?



Между Кассом Чаплином-младшим и И. Э. Шинном существовала необъяснимая неприязнь. Возможно, некогда Касс Чаплин успел побывать клиентом мистера Шинна. Касс был хореографом, занимался пением и танцами, имел также опыт актерской игры; сыграл немало мелких ролей в голливудских фильмах, в том числе в «Любить тебя не перестану» и «Солдатский клуб». Хоть Норма Джин и не запомнила его в этих картинах, которые смотрела в незапамятные времена, сидя рядом с Баки Глейзером и держась с ним за руки.

После просмотра в ресторане в Бель-Эйр должен был пройти торжественный ужин в узком кругу, и Норма Джин собралась было пригласить Касса и на ужин, но И. Э. Шинн вмешался и сказал, что это плохая мысль.

– Почему? – спросила Норма Джин.

– Потому что у твоего друга определенная репутация в этом городе, – ответил Шинн.

– Какая такая еще репутация? – осведомилась Норма Джин, хотя и догадывалась. – То, что он «левый»? Занимается «подрывной деятельностью»?

– Не только это, – ответил Шинн, – хотя заниматься всем этим достаточно рискованно, особенно сейчас. Сама знаешь, что произошло с Чаплином-старшим. Его выгнали из страны, причем не за убеждения, но за отношение. Всегда вел себя как надменный самонадеянный дурак. А Чаплин-младший – пьяница. Неудачник. Он приносит несчастье. Хоть и сын Чаплина, но у него нет отцовского таланта.

– Мистер Шинн, – возмутилась Норма Джин, – это просто нечестно! И вы это сами прекрасно знаете! Чарли Чаплин – величайший гений. Но далеко не каждый актер обязательно должен быть гением.

Похожий на гнома человечек, видимо, не привык, чтобы ему возражали его девушки-клиентки. И уж тем более не ожидал этого от Нормы Джин, всегда застенчивой и покорной. Касс Чаплин уже успел ее испортить! На широком шишковатом лбу Шинна прорезались сердитые морщины, глаза выкатились из орбит и гневно сверкнули.

– Да он в долгах как в шелках! Кому он только не должен! Получает роль, а потом не приходит на съемки. Или приходит, но совершенно пьяный. Или обкуренный. Берет у друзей машины и разбивает их. Присасывается к женщинам, как пиявка, – а женщинам уж сам Бог велел такое распознавать! – и к мужчинам тоже. Я не хочу, чтобы тебя видели с ним на людях, Норма Джин!

– Тогда я тоже не пойду на ужин! – крикнула Норма Джин.

– Пойдешь как миленькая. Студия ожидает видеть там «Мэрилин». И «Мэрилин» там появится, – прогремел Шинн. Схватил Норму Джин за руку, и та моментально успокоилась.

Разумеется, И. Э. Шинн был прав. Она подписала контракт с МГМ. Не только для того, чтобы сыграть роль Анджелы, но выполнять рекламные обязательства перед студией. «Мэрилин» там появится.

В ослепительно-белом платье из шелка и шифона, которое мистер Шинн купил за пятьдесят семь долларов в магазине Баллока, в Беверли-Хиллз, специально для Нормы Джин. В шикарном сексуальном платье с низким вырезом и тесно облегающей юбкой, выгодно подчеркивающей фигуру. Целых пятьдесят семь долларов за платье! Норма Джин вдруг испытала детский порыв – позвонить Элси Пириг. Платье было такое же шикарное, как костюм Анджелы в фильме. Возможно, мистер Шинн приобрел его с учетом этого сходства.

– О мистер Шинн! У меня никогда не было такого красивого платья! – Норма Джин завертелась перед трельяжем, стоявшим в примерочном зале фешенебельного магазина, а агент любовался ею, попыхивая сигарой.

– Да. Белое тебе идет, дорогая.

Шинн был доволен тем, как выглядит его клиентка в этом платье, был доволен также всеобщим вниманием, которое привлекла она в магазине. Матроны Беверли-Хиллз, богатые, ухоженные, все до одной дорого одетые, жены начальства со Студии, поглядывали на них и задавались, по-видимому, одним вопросом: «Кто такая эта ослепительная молодая старлетка, с которой вышел в свет почтенный И. Э. Шинн?»

– Да, милая. Белое тебе очень идет.

Теперь, поступив на студию МГМ, Норма Джин брала уроки техники речи, актерского мастерства и танцев. Научилась держаться на людях увереннее прежнего, хотя сильно нервничала. Сейчас ей казалось, что она слышит звуки пианино, доносящиеся откуда-то издалека, за гомоном всей этой болтовни. Мелодичную танцевальную музыку, которая в кино обычно служит фоном для мюзиклов; и еще казалось, что мистер Шинн, в своем повседневном двубортном пиджаке, с красной гвоздикой в петлице и в блестящих остроносых туфлях, на самом деле вовсе не И. Э. Шинн, а Фред Астер, готовый в любую секунду вскочить, заключить ее в объятия, и закружить в танце, и уводить все дальше от продавщиц и покупательниц, глядящих на нее в немом изумлении.

Помимо платья для коктейля, Шинн настоял на покупке двух тридцатидолларовых костюмов. Оба стильные, с узкими прямыми юбками и тесно облегающими жакетами. Еще он купил ей несколько пар кожаных туфель на высоком каблуке. Норма Джин пыталась возразить, но Шинн перебил ее:

– Послушай. Это инвестиция в «Мэрилин Монро». А она, когда «Асфальтовые джунгли» выйдут на экран, будет стоить очень дорого. И лично я верю в «Мэрилин», пусть даже ты сама не веришь.

Поддразнивал ее мистер Шинн или говорил серьезно? Норма Джин не знала. Сморщив лицо Румпельштильцхена, Шинн ей подмигнул. Норма Джин слабо произнесла:

– Я верю, нет, правда верю. Вот только…

– Что «вот только»?

– Отто Оси говорил мне, что я фотогенична. Тогда, выходит, это всего лишь трюк? Все дело в камере и зрительном нерве? На самом деле я не соответствую своей внешности. То есть…

Шинн презрительно фыркнул:

– Отто Оси! Нигилист! Порнограф! От души надеюсь, что Отто Оси остался в прошлом.

Норма Джин тут же сказала:

– О да, уже давно.

И ничуть не покривила душой, поскольку со дня той унизительной съемки «ню» за пятьдесят долларов они с Отто Оси действительно ни разу не виделись. Он звонил ей и оставлял записки, но она рвала эти записки в мелкие клочки и ни разу не перезвонила ему. Она не видела пробных оттисков «Мисс Золотые Мечты» и, похоже, забыла, что когда-то позировала для календаря. (Разумеется, она не сказала об этом мистеру Шинну ни слова. Вообще никому не сказала.) С того дня, когда ее утвердили на роль в «Асфальтовых джунглях», она целиком сосредоточилась на актерской игре и потеряла интерес к модельному бизнесу в любых его проявлениях, независимо от того, насколько ей нужны были деньги.

– Эти Оси и Чаплин-младший, держись от них подальше. От них и им подобных, – пылко сказал Шинн.

В такие моменты, шлепая толстыми губами, он казался совсем старым, даже древним, вся его игривость куда-то испарялась.

«Им подобных». Что бы это значило? Норма Джин поморщилась, услышав имя своего любовника, так буднично поставленное в один ряд с именем жестокого фотографа с ястребиным лицом. Отто – совсем другой человек, ему недостает нежности Касса, его простодушия.

– Но я л-люблю Касса, – пролепетала Норма Джин. – И надеюсь, что он женится на мне. Когда-нибудь, в скором времени.

Шинн или не слышал ее, или не желал слушать. Поднялся на ноги и, размахивая бумажником крокодиловой кожи – вдвое больше, чем бумажники обычных людей, – начал давать распоряжения продавщице. Теперь Норма Джин возвышалась над ним в новых красновато-коричневых кожаных туфлях на высоком каблуке и с трудом сдерживала желание ссутулиться, чтобы казаться ниже ростом. Неси себя как принцесса, увещевал ее чей-то мудрый голос. И тогда скоро ею станешь.

Этот «покупательский бум» состоялся за два дня до просмотра. Мистер Шинн отвез Норму Джин домой, в бунгало на Буэна-Виста, и помог ей занести в квартиру многочисленные свертки. (К счастью, Касса дома не оказалось. Обычно он или валялся полуодетый на постели Нормы Джин, или же загорал, ловя лучи нежаркого зимнего солнца, на крохотном балкончике, выходящем во внутренний двор. Но вся квартирка пропахла его запахом, маслянистым и насыщенным, запахом теплого тела, подмышек, густой и всегда немного влажной шевелюры цвета воронова крыла. Если даже волосатые ноздри мистера Шинна уловили этот запах, он того не выказал, то ли из гордости, то ли из чувства такта.) Норма Джин подумала, что надо бы предложить мистеру Шинну выпить, как-то неудобно было сразу его выпроваживать. Но на кухне не оказалось ничего, кроме пары бутылок, припасенных Кассом (он отдавал предпочтение виски, джину и бренди). Норме Джин не хотелось трогать эти бутылки. Итак, она не предложила мистеру Шинну выпить, даже не пригласила присесть, пока она будет варить кофе. Нет, нет! Она хотела, чтобы этот уродец поскорее ушел, чтобы можно было примерить новую одежду перед зеркалом, подготовиться к приходу Касса. Посмотри! Ты только взгляни на меня! Нравится? Скажи, я достаточно красива для тебя?

Норма Джин поблагодарила мистера Шинна и проводила его до двери. Заглянув в тоскливые глаза этого человечка, она поняла, что от нее требуется кое-что еще, и тихим хриплым голосом Мэрилин произнесла:

– Спасибо, папочка.

Наклонилась и поцеловала смущенного И. Э. Шинна прямо в губы, и поцелуй этот был легок, как перышко.



В дамской комнате был телефон, и Норма Джин набрала номер Касса. Это был новый номер, поскольку Касс вот уже несколько недель обитал в новой квартире на Голливудских холмах, на Монтесума-драйв. «Касс, пожалуйста, возьми трубку. Дорогой, ты же знаешь, как мне нужен! Не надо так со мной. Пожалуйста!» Просмотр закончился, судьба Нормы Джин была решена. Из фойе кинотеатра доносился оживленный гул голосов. Но отсюда Норма Джин не могла слышать вопроса, звучавшего снова и снова: Кто эта блондинка? Кто блондинка? Блондинка? Она даже представить такого не могла. А мистер И. Э. Шинн гордо хвастал: Эта блондинка – моя клиентка, вот кто она. Мисс Мэрилин Монро.

И уж тем более не могла представить, что сразу после этого легендарного просмотра студийное начальство распорядится включить имя «Мэрилин Монро» в основные титры «Асфальтовых джунглей», рядом с такими именами, как Стерлинг Хейден, Луи Кэлхерн, Джин Хэйген и Сэм Джаффе, – в фильме режиссера Джона Хьюстона.

Она продолжала шептать в трубку:

– Касс, дорогой. Пожалуйста!

А телефон на другом конце все звонил и звонил.



Любовь с первого взгляда.

Без сил от любви. Обречена!

Любовь приходит через глаза.

Норма, так он ее называл. Он был единственным из всех любовников, кто называл ее Нормой.

Не «Нормой Джин». Не «Мэрилин».

(С детских лет его кумиром была Норма Ширер. Норма Ширер в «Марии-Антуанетте». Красавица-королева при полном параде, с нелепой высокой прической, украшенной драгоценными камнями. В пышных многослойных, туго накрахмаленных кринолинах, в которых трудно было двигаться. Несчастная королева, несправедливо приговоренная к столь жестокой и варварской смерти на гильотине!)

Она же называла его Касс. Касс, мой брат, мой милый. Они были нежны друг с другом, как дети, которым довелось пострадать. Их поцелуи были долгими, неспешными, пытливыми. Они молча занимались любовью целыми часами, как во сне, уже не понимая, на каком находятся свете, на чьей постели, когда это началось и когда закончится. Они отчаянно прижимались друг к другу горячими щеками, пытались слиться в единое целое, взглянуть на мир через одну пару глаз. Я люблю, люблю, люблю тебя! О Касс! И она еще крепче сжимала в объятиях своего прекрасного мальчика с взъерошенными волосами, словно то был приз, с боем вырванный из жадных чужих рук. Никогда не любившая по-настоящему, в любви Норма Джин не бывала страстной, но с Кассом все изменилось.

Она поклялась: Буду любить тебя до самой смерти. И после нее тоже.

Услышав это, Касс расхохотался и сказал: Норма, до самой смерти – этого уже достаточно. Хорошенького понемножку.

Она не стала рассказывать ему, что давным-давно, еще в детстве, видела его глаза. Эти прекрасные глаза были устремлены на нее с афиши «Огней большого города». Еще тогда, давным-давно, влюбилась она в эти глаза. Или то были темные, мечтательные и в то же время веселые глаза мужчины на снимке в рамочке, что висел в спальне Глэдис? Я люблю тебя. Я буду всегда защищать тебя. Не сомневайся и верь: настанет день, и я приеду, заберу тебя с собой.

Одно из величайших потрясений в ее жизни. Жизни, которая, как и предсказал Отто Оси, будет недолгой, но страшно запутанной, загадочной и похожей на сон. Жизни-пазла, отдельные фрагменты которого встанут на место с огромным усилием. Таков был момент – в кино его наступление непременно предвещала бы тревожная музыка, от которой начинает быстрее биться сердце, – когда она вышла из-за драной китайской ширмы в студии Отто Оси. Вышла, чувствуя себя обманутой, униженной – и всего за какие-то жалкие пятьдесят долларов! – а там стоял Касс Чаплин, смотрел на нее и улыбался. Мы уже знакомы, Норма. Мы всегда знали друг друга. Поверь в меня.



Кинематографический прыжок во времени. Дни, недели. Наконец, месяцы. Они никогда не будут жить вместе. Кассу претила сама идея вести совместное хозяйство. Стоило завести об этом разговор, и он начинал нервничать, задыхаться, приводить разные дурацкие доводы, к примеру что одежда в шкафу перепутается, или туалетные принадлежности в ванной, или же вещи в ящиках, на полках, ему нечем дышать! Комок в горле! Нет, он вовсе не был сыном Великого Диктатора, не способным поддерживать нормальные зрелые отношения с женщиной. Не был он и жестоким мстительным гедонистом и лицемером, каковым являлся в жизни великий Маленький Бродяга. На самом деле то была физиологическая особенность. Норма Джин всякий раз замечала, как он пугается, стоило завести разговор о более тесном сближении. И всячески давала понять своему возлюбленному: Я вовсе не пытаюсь задушить тебя! Я не из таких.

Тем не менее они все время проводили вместе (или почти все, в зависимости от таинственного расписания Касса, которого вызывали то на прослушивание, то на повторное собеседование). К тому же он обожал долгие созерцательные прогулки по пляжу Санта-Моники, будь то дождь или солнце. Или же сама Норма Джин была в павильоне МГМ в Калвер-Сити.

Это был мой первый настоящий фильм. Я погрузилась в работу с головой, отдавала ей все свои силы. Источником этих сил был Касс. Мужчина, который любил меня. Потому что я уже не была одна, сама по себе. Нас было двое. И я стала вдвое сильней.

Очень хотелось в это верить. На то были все причины. Эти слова звучали так, словно их прописали в сценарии. Тщательно обдуманные, подготовленные слова. А потому им можно было верить. Ну, как веришь в слова Священного Писания, когда у тебя есть к нему Ключ. Когда ты наделен тайным знанием и мудростью. Как собранный пазл, где каждая деталь стоит на месте, ни одной детали не пропало. И как естественно они подходят друг к другу, сливаются в единое упоительное целое. И как сладко кружится голова, какой болезненно-острой кажется физическая потребность друг в друге – как будто они занимаются любовью давным-давно, еще с детства. Словно не было между ними деления на мужское и женское. Не было нужды, к примеру, в неуклюжей возне с презервативами, унизительными и скверно пахнущими. «Резинки» – так называл их Баки Глейзер, сухо и напрямик. А Фрэнк Уиддос, разве не он говорил: «Да я возьму резинку. Так что можешь не беспокоиться»? Норма Джин, улыбаясь, смотрела через ветровое стекло, точно не слышала или не желала слышать, ибо эти слова не прозвучат снова.

Подобная прямолинейность всегда претила Норме Джин. Она была девушкой романтичной. Возлюбленный ее был красив, как девушка, и, сидя бок о бок перед зеркалом, видя в нем свои раскрасневшиеся лица и расширенные от любви зрачки, они смеялись, и целовались, и ерошили друг другу волосы. И трудно было сказать, кто из них красивее и чье тело желаннее. Касс Чаплин! Ей нравилось гулять с ним и видеть, что взгляды всех женщин устремлены на него. (И взгляды мужчин – тоже! Да, она все видела!) Оба терпеть не могли одежду и при всяком удобном случае расхаживали нагишом. Норме Джин начинало казаться, что ее Волшебный Друг в Зеркале ожил. Ее любовник был выше ростом всего на дюйм, не больше, у него был гладкий мускулистый торс, плоская грудь покрыта патиной тонких темных волосков, таких же нежных и шелковистых, как пушок на предплечьях у Нормы Джин. Ей очень нравилось гладить его тело, плечи, его гибкие и изящные мускулистые руки, его бедра, ноги. Она любила зачесывать назад его густые, влажные, маслянистые волосы, а потом целовать, целовать, целовать этот лоб, и веки, и губы, забирать его язык к себе в рот. И при этом его пенис тут же поднимался и, горячий и жаждущий, трепетал в ее ладони, словно живое существо. Это не было нездоровым кошмаром о кровоточащем порезе между ногами. Это была судьба, а не безысходность. И глаза, глаза!

Тут же влюбляешься, словно всегда была влюблена.

Кинематографический прыжок во времени.



Клайв Пирс! Однажды утром она все поняла.