Изнемогавший от жары попутчик заметно оживился и протянул руку Илье Ильичу:

— Очень приятно с вами познакомиться! Моя фамилия Ценковский. А вас я знаю, читал ваши статьи. Любопытно, любопытно!.. Значит, вы наш новый коллега по факультету. А я, по правде сказать, подумал: «Студент-второкурсник — и такие редкие книги!»

— Тут, видите, и начинается моя беда: молод, зелен, а туда же, в профессора лезет! — смеясь, ответил Мечников. — Я бесконечно рад, что мне выпало счастье хотя бы сутки видеть вас, уважаемый профессор. Я прочел многие ваши труды, но разве можно сравнить личное общение с самым добросовестным штудированием книг!

— Почему же одни сутки? Как вас разрешите величать?

— Илья Ильич.

— Вы куда держите путь и каковы ваши цели?

— Еду в Крым. Думаю походить вдоль берегов и полюбопытствовать, насколько богата фауна Черного моря.

— Вот и чудесно! Я тоже в Крым и тоже полюбопытствовать, только в отношении флоры. Значит, друг другу мешать не будем и беседовать предстоит нам не одни сутки. Кстати, у меня в Крыму нечто вроде дачки. Милости прошу в гости. На свободе расскажете, чем дышат сейчас за границей.

— Благодарю за внимание. Боюсь только, что вы вскоре откажетесь от знакомства со мной по причине моей крайней нецивилизованности. Я несдержан, часто забываю житейское правило: не все говори, что думаешь. Отсюда ряд неудобств от знакомства с такими, как я, персонами, похожими на вольтеровского Простака.

— Не отчаивайтесь, мой молодой друг! Все мы в вашем возрасте были Простаками. Жизнь нас научила компромиссам.

Пароход причалил к пристани Севастополя. Здесь все еще напоминало о недавних сражениях. С непокрытыми головами проходили севастопольцы мимо дорогих могил.

— Цивилизованная Европа пыталась нам здесь преподать уроки гуманизма. Избави бог от этаких учителей! — говорил Ценковский, показывая Мечникову на холмы, где пролилась кровь защитников города.

— Чувство патриотизма наиболее сильно развито у русских. Удивительный народ наш — любит свою страну глубоко и нежно, несмотря на все старания власть имущих сделать родину мачехой. Особенно обостряется это чувство, когда находишься вдали от родных мест. Я всегда, когда попадаю за границу, ощущаю щемящую тоску по степному приволью, к которому привык с детства, — ответил Илья Ильич.

В Крыму стояла жара. Люди, пытаясь спрятаться от зноя, закрывали ставни в домах.

Раскаленные камни жгли ноги сквозь тонкую подошву башмаков. Обливаясь потом, Илья Ильич неутомимо шел вперед и вперед по берегу моря, а за ним, задыхаясь, брел Ценковский. Вот Мечников что-то заметил в воде среди прибрежных камней. Он быстро сбросил обувь и, закатав брюки по колена, направился в воду. Ноги скользили по камням. Наконец рука настигла медузу. Мечников рассматривал студенистую массу с таким видом, будто он впервые видел ее. Тем временем Ценковский подошел поближе к своему спутнику и тяжело опустился на горячий камень. Он был в состоянии крайнего изнеможения. «Молодой человек в поисках подопытного материала готов идти в самый ад. Однако он чудесен, этот неукротимый юноша-зоолог! С таким темпераментом и эрудицией можно многого достигнуть. Но с этими экскурсиями в жару надо кончать».

Илья Ильич выбрался на сушу, в руке у него какие-то рачки. Он был доволен уловом и никакого внимания не обращал на обжигающие лучи солнца. Опять Мечников вприпрыжку шагал впереди, а позади, отставая на километр, еле шел Ценковский.

Илья Ильич поселился на даче у Ценковского. Хотя Ценковскому было сорок шесть лет, а Илье Ильичу — двадцать два, но это не препятствовало их все более укреплявшейся дружбе. На первых порах Ценковский не раз готов был отказаться от общения с «нецивилизованным», отличавшимся юношеской прямолинейностью и резкостью Мечниковым, но, узнав его поближе, взялся по-отечески обтесывать молодого человека. Нелегко было справляться Ценковскому со своей миссией. Мечников с трудом подчинялся общепринятым правилам поведения воспитанного человека. Илью Ильича учили считаться с мнениями других, терпеливости и выдержанности.

Кончилось лето. Илья Ильич вернулся в Одессу. До сих пор он сам учился, теперь пришла пора учить других.

Задача эта была не из легких.

Первая лекция

На вступительную лекцию Мечникова собрались не только студенты третьего курса естественного отделения, но много представителей других факультетов и курсов университета.

В первом ряду сидели коллеги-профессора. Среди них — Ценковский.

Звонок. Постепенно воцарилась тишина. На кафедру быстро взошел молодой человек. Он был в очках, с густой копной волос на голове, с реденькой, едва пробивающейся бородкой, окаймляющей привлекательное бледное лицо.

Мечников окинул быстрым взглядом аудиторию. Ему неловко: некоторые третьекурсники старше его.

Страстность, с которой началась вступительная лекция этого молодого ученого, была оценена аудиторией. Мечников говорил о единстве в мире животных и растений. Он развивал эволюционную теорию Дарвина.

Кое-кто посмеивался над молодой запальчивостью Ильи Ильича. Большая часть присутствующих насторожилась: не кроется ли за этим показным энтузиазмом пустота? Но лектор все глубже и глубже затрагивал предмет. Он привлекал для доказательности теории Дарвина данные эмбриологии. Он говорил о собственных исследованиях. Это редкость в стенах провинциального университета. Здесь мало кто из профессуры мог поделиться собственными исследованиями.

— Подлинная наука материалистична. Только она ведет нас к действительному познанию окружающего мира. Только она ведет человечество к счастью, — такими словами закончил свою первую лекцию Илья Ильич.

Дружными аплодисментами проводила аудитория Мечникова.

В коридор высыпала толпа студентов, в центре — Мечников.

Он говорил:

— Мы откроем лабораторию, будем под микроскопом изучать мельчайших животных. У меня найдется место всем, кто всерьез решил отдать себя служению науке. Милости прошу, пока нет факультетской лаборатории, ко мне домой.

В деканате собрались профессора. Мечникова еще не было. Говорили о первой лекции молодого доцента, Руководитель кафедры зоологии профессор Маркузен обратился к декану факультета:

— Все это очень мило, но я, простите, не люблю театра в аудитории. Темперамент артиста не помогает уяснению сущности научных проблем. Говорить о теориях Дарвина с такой категоричностью, как это делает господин Мечников, по меньшей мере преждевременно. Тенденциозность в науке никогда к добру не приводила.

Из коридора доносился шум. Распахнулась дверь, и в кабинет декана вошел Мечников. За ним — Ценковский. Провожавшие Мечникова студенты остались за дверью.

— Записки, вопросы без конца… Пытливая молодежь… Я с наслаждением буду вести у них курс, — сказал Мечников.

Восторженность Мечникова не встретила доброжелательного отклика. Воцарилось натянутое молчание.

Заговорил Ценковский:

— Всколыхнул наш молодой коллега студентов. Поздравляю вас, Илья Ильич, от всего сердца поздравляю!

В деканате как будто никто Ценковского и Мечникова не слышал. Профессора демонстративно говорили на другие темы, не относящиеся к поздравлению Ценковским Ильи Ильича. Плохо скрываемая враждебность исходила от Маркузена и всей группы консервативных ученых. Им дарвинисты не нужны, более того — вредны.

Мечникову было неприятно оставаться в деканате среди недовольных его успехами коллег. Он вышел из комнаты в коридор, где его ждали студенты.

Илья Ильич, молодой ученый, проникнутый революционными идеями в науке, не мог не стать любимцем учащихся и недругом консервативных элементов университета. Немного нужно было, чтобы противоречия университетской жизни проявились в открытых столкновениях.

В письме к Александру Ковалевскому Илья Ильич писал:

«…Мне здесь во многих отношениях приходится весьма невкусно. Маркузен ужасно безалаберный, капризный и глупый человек, с которым невозможно иметь дело, а это-то и оказывается неизбежным. Он, например, сделал мне большую историю за то, что я позволил у себя заниматься одному студенту и пустил его в свою комнату… К тысяче подобных обстоятельств присоединилось еще то, что он настроил факультет против того, чтобы мне дали пособие для поездки на съезд в Петербург.

Во время всех этих происшествий, когда все со мной здесь поступили ужасно гнусно, я телеграфировал Кесслеру о том, есть ли у них доцентура. Он мне отвечал, что, может быть, доцентура откроется, но что ничего положительного еще сказать нельзя. Теперь я по вечерам пишу диссертацию докторскую о развитии „небалии“ (животное из класса ракообразных), с замечаниями о других ракообразных. Хотелось покончить со всем этим в марте».

Столкновение с профессором Маркузеном

Отношения Мечникова и Маркузена особенно обострились в связи со съездом естествоиспытателей, который должен был открыться в Петербурге в конце 1867 года.

Илье Ильичу очень хотелось попасть на съезд, и он стал хлопотать, чтобы его командировали от одесского университета. Но этому воспрепятствовал Маркузен, возглавлявший кафедру зоологии.

Убежденный в том, что у Маркузена в связи со съездом естествоиспытателей никаких научных интересов нет, Мечников считал себя вправе настаивать на своей кандидатуре. Большинство профессоров не поддерживали «выскочку» и стали на сторону старого профессора.

Положение Ильи Ильича осложнилось. Он обратился за помощью к Ценковскому, но тот посоветовал уступить Маркузену, как старшему. Однако Илья Ильич твердо решил быть на съезде. В Петербурге будут Ковалевский, Вагнер, соберется множество зоологов. Он сумеет почерпнуть массу нового, а Маркузену, неизменно читавшему из года в год свои антидарвинистские лекции, там, по существу, делать нечего.

Когда Илья Ильич увидел, что поездке его хотят помешать, он решил обратиться к студенчеству. Он рассказал студентам о том, что не может быть в Петербурге на собрании ученых-зоологов всей России. Горячие сердца молодежи оказались на стороне Ильи Ильича. Собравшись у дома Маркузена, студенты устроили «кошачий концерт», а позже учинили Маркузену шумный скандал в аудитории.

История с посылкой делегатов на съезд стала известна всей Одессе. Университет шумел, как встревоженный улей. Многие профессора еще более возненавидели юного доцента, который подорвал честь профессорского сословия, обратившись к студентам. Последние же демонстративно перестали посещать лекции Маркузена. Учтя сложную обстановку, совет университета решил послать на съезд обоих — и Мечникова и Маркузена.

Мечников понимал: обстоятельства создались такие, что ему придется уйти из университета. Совместная работа с Маркузеном становилась невозможной. Правда, Мечников еще надеялся, что раньше его уйдет Маркузен.

«Студенты меня очень просят остаться, из-за меня делают скандал Маркузену, — писал Илья Ильич Ковалевскому незадолго до отъезда в Петербург. — Есть надежда, что этого господина можно будет выжить отсюда. Я, во всяком случае, объявил, что если останусь, то только для того… чтобы обсудить дело, что в случае неулучшения моего положения я в конце учебного года уберусь отсюда. Я теперь мечтаю о том, чтобы спровадить Маркузена (он весьма богатый человек и притом совершенно здесь бесполезен) и привлечь сюда Вас (если Вы на это согласны). Мне кажется, что такой оборот дела был бы весьма хорош…»

Переход в Петербургский университет

На заседании одной из секций съезда Мечников сделал доклад о зародышевых пластах. Сообщение его имело большой успех. Выражая общее мнение, председатель съезда предложил Мечникову сделать доклад на общем собрании, но Илья Ильич отказался от столь лестного приглашения, считая проблему недостаточно разрешенной, чтобы говорить о ней на пленарном заседании съезда.

В Петербургском университете открылась вакансия доцента зоологии. Этой кафедрой руководил профессор Кесслер. Илье Ильичу предложили место преподавателя зоологии и до начала учебного года заграничную командировку.

Мечников принял предложение и поспешил в Неаполь, где рассчитывал снова увидеться с Ковалевским. Но Илью Ильича встретила жена Александра Онуфриевича. Ковалевский срочно уехал в Мессину, где ему посчастливилось найти каких-то «чудовищ».

В оставленном письме Ковалевский просил друга позаботиться о жене и новорожденной дочери, пока они не смогут присоединиться к нему. Илья Ильич охотно принял на себя новые, непривычные для него обязанности и даже нянчил крохотную девочку. Он успокоился только тогда, когда со всей заботливостью обеспечил Ковалевской переезд в Мессину. Вскоре туда же перебрался и Мечников, уступая настойчивому приглашению Ковалевского.

На этот раз предметом совместных исследований были губки и иглокожие.

Друзья работали с увлечением. Но у Ильи Ильича снова заболели глаза.

«В первое мое пребывание в Мессине, — вспоминал позже Илья Ильич, — я был еще очень молод. Во мне бродило усиленное желание возвыситься над прозаическим уровнем школьной науки. Я усердно работал над историей развития низших животных в надежде найти ключ к пониманию генеалогии организмов. После дня, проведенного за микроскопом, мы с Ковалевским обменивались добытыми результатами, спорили и проверяли друг друга. Но усиленное микроскопирование в Мессине с ее ярким солнцем вскоре расстроило мое зрение. Мне приходилось отрываться от занятий по нескольку часов подряд, и тут-то я уходил в городской сад, где предавался горю о невозможности продолжать работу и мечтал о том, как устроить жизнь, согласную с теоретическим мировоззрением. Несмотря на все препятствия, мне удалось все-таки добыть кое-какие интересные результаты (особенно по истории развития иглокожих), но все же болезнь глаз принудила меня покинуть Мессину и снова вернуться в Неаполь»[13].

Неаполитанские серенады

Опять насильственный отдых. Чтобы дать возможность отдохнуть глазам, Илья Ильич предпринял маленькое путешествие из Мессины в Неаполь через Реджо-ди-Калабрию.

Работа в Неаполе оказалась не совсем удачной. Исследуя асцидий, Мечников нашел, что нервная система их происходит из энтодермы — внутреннего слоя клеток зародыша, а Ковалевский был твердо убежден в обратном, то есть, что нервная система асцидий происходит из эктодермы — наружного слоя клеток. Завязался жестокий спор. Друзья не уступали друг другу, хотя это глубоко расстраивало обоих. Лишь много позже Илья Ильич убедился в правоте Ковалевского.

Глаза болят, с Ковалевским из-за асцидий нечто вроде ссоры, а тут, как на грех, комната выходит на шумную неаполитанскую улицу. Горланят продавцы, расхваливая свой товар, мальчишки оглашают улицу диким визгом, каждый неаполитанец считает священной обязанностью внести свою скромную лепту в этот уличный концерт. Ночью ко всем прелестям Неаполя присоединяются серенады. Что ни балкон, то юная красавица и ее поклонник с мандолиной или гитарой в руках, поющий внизу, на мостовой, серенады.

Илья Ильич не спал по ночам. Он метался из угла в угол, затыкая уши. Но спасенья не было: где-то совсем близко под окном неприятным фальцетом кто-то выводил рулады. Не было сил вынести бесконечную пытку. Илья Ильич брал ведро с водой и выливал на голову неугомонному влюбленному. Поднимался крик. А назавтра все повторялось сначала.

Жить в Неаполе стало невыносимо. Осунувшийся, измученный, Мечников поехал в Триест, на Адриатическое море, чтобы там закончить исследование иглокожих, определить их место в эволюционной цепи, установить их связь с другими низшими животными.

В глубинах моря, где гаснет луч солнца и начинается подводный мир, живет множество иглокожих. Морские звезды, окрашенные в волшебные цвета — пламенно-алые, голубоватые, желтые, — устилают морское дно. От многих из них льется таинственный голубой свет, видимый далеко во мраке морской пучины. Мечников стал исследовать морских лилий, морских ежей, голотурий. Еще одна группа живых существ подверглась глубокому изучению молодым ученым.

История молодого пессимиста

Возвратившись в Россию, Илья Ильич посетил Москву и погостил в Хованском у своего старшего друга — профессора ботаники Андрея Николаевича Бекетова. Чудесная это была семья! Три девочки, дочери Бекетова, задавали тон всей жизни в Хованском. Это были талантливые, веселые дети.

В лесу, на полянках близ усадьбы, не умолкал смех девочек. Они взапуски бегали за Ильей Ильичом, слушали сказки, которые Мечников тут же сочинял. Скромная, тихая Людмила Васильевна, племянница Бекетова, оставалась в стороне от забав детей. Когда у детей бывали ссоры, Людмила Васильевна выступала в роли примирителя.

Быстро промелькнули летние каникулы. Необходимо было возвращаться в Петербург. Илья Ильич должен был начать курс лекций в университете. Работать в Петербурге оказалось труднее, чем в Одессе. Лаборатории не было. В неотапливаемом музее, где-то между шкафами с зоологическими коллекциями, приютился Илья Ильич. Приходилось заниматься не снимая пальто и прятать ежеминутно в рукава зябнущие руки. Всякая попытка организовать научную работу разбивалась о стену казенщины и равнодушия начальства. Жил Илья Ильич в тесной квартире на Васильевском острове. Экономия денег для научных целей вынуждала его вести самому хозяйство. Все шло из рук вон плохо. Прибирать в комнате надоело. Готовить обед не было времени. Илья Ильич начал ходить в какую-то третьеразрядную столовую. Он не мог свести концы с концами. Денег не хватало для удовлетворения самых насущных нужд.

Мечников начал читать лекции в Горном институте. В легком пальтишке, без калош ему приходилось далеко ходить на лекции. Студенты Горного института мало интересовались зоологией, и Мечников без всякого удовлетворения, исключительно ради заработка, нес эту тяжелую повинность.

Радужные надежды на Петербург не оправдались. Со свойственной его натуре страстностью Мечников протестовал против университетских порядков, возмущался и приходил в отчаяние.

В одной из своих научно-популярных книг Илья Ильич рассказал «Историю ученого, бывшего пессимистом в молодости и ставшего впоследствии оптимистом». Молодой ученый, о котором писал Мечников, был сам автор книги. Что же это был за человек, каков был его характер и мировоззрение? С чем нужно было Илье Ильичу вести борьбу в самом себе? Мечников писал:

«…Он был крайне нервен, и это, с одной стороны, помогало ему в работе, а с другой — служило источником множества бедствий. Он стремился поскорее достигнуть цели, и встречаемые по дороге препятствия сильно склоняли его к пессимизму. Так, сознавая свои способности, он считал, что старшие должны помогать его развитию. Но, видя равнодушие, довольно естественное и особенно распространенное среди людей, уже достигших цели, молодой ученый пришел к заключению, что против него интригуют и что хотят подавить его научные силы…

Малейшее оскорбление самолюбия, колкость со стороны товарища — все это повергало нашего пессимиста в самое тягостное настроение. Нет, не стоит иметь друзей, если это служит поводом к постоянным глубоким уязвлениям! Лучше забиться в какой-нибудь угол и жить спокойно среди своих научных занятий.

Молодой ученый обожал музыку и часто посещал оперу. Между прочим, ему запала в душу ария из „Волшебной флейты“: „Будь я мал, как улитка, забился б я в свою скорлупку!“

К усиленной нравственной чувствительности присоединялась не менее повышенная и физическая. Всякие шумы, как свист паровика, выкрикивания уличных продавцов, лай собак и так далее, вызывали в нашем ученом крайне болезненные ощущения.

Малейший просвет среди ночи мешал ему спать. Неприятный вкус большинства лекарств делал применение их для него невозможным.

„О! тысячу раз правы философы-пессимисты, — говорил он себе, — утверждая, что неприятные ощущения несравненно сильнее приятных!..“»

Таков был молодой Мечников, уже прокладывавший новые пути в науке, но еще не нашедший своей жизненной дороги, еще не сумевший справиться с теми испытаниями, которые неприглядная действительность ставила перед ним.

Первая любовь

Илья Ильич тяжело переносил свое одиночество в большом, шумном Петербурге. Единственным светлым пятном в этой трудной жизни была семья Бекетовых. Илья Ильич все чаще бывал у них. В доме Бекетовых были дети, с которыми Мечникову легче было находить общий язык, чем с коллегами по университету. Там же, у Бекетовых, он постоянно встречался с Людмилой Васильевной Федорович. Дружеские беседы, заботливая внимательность молодой девушки давали Илье Ильичу тепло, в котором он так нуждался.

Однажды в доме Бекетовых серьезно встревожились. Вот уже пять дней, как не было Ильи Ильича. Девочки скучали. Грустно было без Ильи Ильича и Людмиле Васильевне.

— Что с ним случилось? — повторяли Бекетовы один и тот же вопрос.

— Вот и ответьте сами, — резонно говорил Андрей Николаевич своим домашним. — Людмила и Мария, отправляйтесь-ка, не мешкая, на Васильевский остров и узнайте, что случилось с нашим Ильей Ильичом.

В неурочный час постучали в дверь. Никто не ответил. Стук раздался громче. Ответа по-прежнему не было. Тогда Людмила Васильевна нерешительно толкнула дверь и, смущаясь, вошла с девочкой-подростком в комнату. В полумраке виднелась кровать, на ней лежал Илья Ильич. Его горло было обвязано шарфом. Говорить он почти не мог. Шепотом попросил извинения за то, что не смог ответить на стук в дверь. Сильная ангина приковала Илью Ильича к постели.

— Илья Ильич, дорогой, вы здесь в таком положении, и никого, нет, кто бы мог вам помочь! — говорила Людмила Васильевна.

Мария, юная подружка Ильи Ильича, сидела на краешке стула и с невыразимой грустью смотрела на него. На глазах у нее были слезы.

Илья Ильич что-то прошептал в ответ, оправдываясь в своей беспомощности.

— Мы немедленно мчимся домой, — спокойно заявила Людмила Васильевна, — и с экипажем возвратимся за вами.

— Мы в один момент, Илья Ильич! — сказала Мария.

Гости быстро ушли из комнаты. Мечников был растроган участием друзей. Время тянулось мучительно долго. Илья Ильич забывался тревожным сном. Его разбудил профессор Бекетов. Он сам приехал за Ильей Ильичом.

— Что же вы, батенька мой, болеете и не ставите в известность об этом своих друзей? Нехорошо, нехорошо… Ну, да дело поправимое. Сейчас мы барышень выпроводим отсюда и оденем вас, а там — с богом к нам! У меня много докторов в доме, и вы быстро на ноги станете. Мы уже приготовили для вас комнату.

Илья Ильич пытался отказаться, ссылаясь на то, что ему лучше. Скоро он поднимется и сам явится к друзьям.

— Извольте не говорить чепуху и не успокаивать нас своим выздоровлением. Будете здоровы, тогда сами решите, где вам лучше, а сейчас оставить вас одного в этой комнате я не могу.

Илью Ильича перевезли к Бекетовым. Людмила Васильевна трогательно ухаживала за больным, живо интересовалась всем, что волновало Илью Ильича. Сидя у изголовья, она читала Мечникову книги; когда больной засыпал, она тихо поправляла одеяло и долго всматривалась в черты ставшего ей дорогим человека.

Через две недели Илья Ильич поднялся и вернулся в свою каморку на Васильевском острове.

Мечников выздоровел, но заболела Людмила Васильевна, и Илья Ильич, в свою очередь, с большой заботливостью отнесся к больной. Илья Ильич писал о беде, постигшей Людмилу Васильевну:

«Прежде здоровая молодая девушка сильно простуживается в одном из северных городов. „О, это неважно, — говорят доктора, — грипп теперь везде свирепствует, и никому его не избежать. Немного терпения и спокойствия — и все пройдет!“ Но грипп не проходил, а привел к общему ослаблению и видимому исхуданию. На этот раз врачи нашли небольшое притупление в верхушке левого легкого. „Несомненно, есть кое-что, но ввиду отсутствия наследственного предрасположения нет причины к серьезным опасениям“.

Незначительный грипп привел к катару верхушки левого легкого, начался туберкулез».

Илья Ильич все свободное от занятий время проводил у Бекетовых, он подолгу беседовал с больной Людмилой Васильевной. Читал ей вслух. Особенное удовольствие доставляло ему чтение романа Тургенева «Отцы и дети». Образ Базарова, этого молодого человека с новой моралью, беззаветно преданного науке, вызывал искреннее восхищение Ильи Ильича. Постепенно взаимная симпатия двух молодых людей вырастала в чувство любви. Подолгу наблюдая за характером Людмилы Васильевны, Мечников находил в нем многое такое, чего недоставало ему самому…

Тяжелая болезнь, борьба с которой была неимоверно трудна, поразила слабую и хрупкую девушку, но сколько внутренней силы в этом человеке, сколько спокойствия и рассудительности! Ей всего лишь двадцать три года, и какая это добрая и милая девушка! В характере ее нет ни одной грубой черты. Илья Ильич много писал о Людмиле Васильевне в письмах к матери. Для Эмилии Львовны не было секретом, что любимая ее сыном девушка тяжело больна. Не желая оскорбить чувств Илюши напоминанием, на что он идет, связывая свою жизнь с обреченным на гибель человеком, Эмилия Львовна советовала сыну лишь быть осторожным и благоразумным.

Илья Ильич отвечал матери на ее предостерегающие письма:

«…Именно то обстоятельство, что я долго знал Людмилу, прежде чем прийти к мысли на ней жениться, может тебе показать, что существуют шансы в пользу моего беспристрастного отношения к ней и отсутствия слепого увлечения. Она меня весьма любит, и это не подлежит сомнению, как ты, наверное, сама узнаешь, если познакомишься с нею. Я ее также люблю весьма сильно, и это уже составляет весьма основательный фундамент для будущего счастья, хотя, разумеется, я не могу тебе поручиться, что мы во что бы то ни стало будем весь век жить голубками. Какое-то розовое, беспредельное блаженство вовсе не входит в мои планы относительно отдаленной будущности.

А я никак не могу сообразить, почему было бы лучше, если бы я стал ждать, пока у меня разовьется мизантропия — вещь, на которую я оказываюсь весьма способным. Ты, пожалуйста, не подумай, что если я не мечтаю о розовом счастье, то это означает, что я не ощущаю счастья вовсе… Я очень люблю Людмилу, и мне весьма хорошо с нею…»

Людмиле Васильевне становилось все хуже. В последнем письме к отцу и матери Илья Ильич просил их согласия на брак. Сын сообщал родителям, что вскоре он надеется выполнить законные формальности — так он называл церемонию церковного бракосочетания — и стать навсегда родным Людмиле Васильевне человеком.

И вот наступил этот торжественный день. Радость не смогла улучшить состояния здоровья невесты. Не было сил из-за одышки на своих ногах пройти расстояние от экипажа до алтаря в церкви. Бледную, с восковым лицом Людмилу Васильевну внесли в церковь в кресле. Рядом с нею был Илья Ильич. Священник произносил какие-то слова, спрашивал молодых людей о их согласии на брак, желал им счастья.

Так началась супружеская жизнь Ильи Ильича Мечникова. Нежная забота о любимой, тщательный уход и лечение должны улучшить состояние здоровья Людмилы Васильевны. Шли дни упорной борьбы с болезнью и нуждой. Нужно было много денег, и со всей энергией, на которую он был способен, Илья Ильич старался изыскать средства для улучшения своего служебного, а следовательно, и материального положения.

Людмила Васильевна большую часть времени проводила в кресле или в постели. Изредка она поднималась, подходила к окну и смотрела на безрадостную улицу.

Комната была темная, и днем горела лампа. Самую светлую комнату занимали студенты: там Мечников организовал лабораторию для студенческой практики. Илья Ильич сильно осунулся. Глубоко ввалились и покраснели глаза.

Студенты препарировали животных и сидели у микроскопов. Илья Ильич склонился над столом. Он был занят переводами с немецкого на русский. Пришлось почти прекратить научную работу и все помыслы направить на добывание средств к существованию. Илья Ильич преподавал по-прежнему в Горном институте и университете, до глубокой ночи сидел за переводами, и все же нужда давала себя знать на каждом шагу. Много денег уходило на оплату врачей и лекарств. Разве можно лишить больную самого необходимого! И сидел Илья Ильич за письменным столом до тех пор, пока острая боль в глазах не заставляла его отложить работу на несколько часов.

В недолгие часы отдыха сон не приходил к Илье Ильичу. Ему казалось, что в университете поднимается против него кампания. Он уже давно по уровню своей подготовки может занять профессорскую кафедру, но никто из коллег об этом и слова не скажет. Помощи ждать неоткуда. Беспокоить родных в Панасовке он не может: им самим там живется не сладко.

К душевным страданиям присоединялись физические. Для успокоения боли он впускал в глаза капли. Боль как будто становилась меньше. Тоскливое петербургское утро Илья Ильич встречал за письменным столом.

Перевод был закончен… Надо поскорее его сдать и получить причитающиеся гроши.

Людмиле Васильевне с каждым днем становилось хуже. Дальнейшее пребывание в Петербурге могло оказаться гибельным для нее. С огромным трудом Илья Ильич добивается командировки и в конце января 1869 года увозит жену в Италию.

В Специи больной стало лучше. Успокоенный Илья Ильич возобновил научную работу.

Ему удалось исследовать одно загадочное животное — торнарию.

Маленькую прозрачную торнарию ученые знали давно, и все считали ее личинкой какой-то морской звезды. Оказалось, что она совсем не личинка морской звезды или другого иглокожего. Торнария — это личинка баланоглосса, животного, которое долгое время относили к червям. Теперь место баланоглосса среди животных изменилось, он оказался близким родственником иглокожих, промежуточным звеном между иглокожими и червями.

Эти успешные исследования и улучшение здоровья Людмилы Васильевны ободрили Илью Ильича. Он снова был увлечен мыслями о научной работе, о новых открытиях.

Прошло лето. Когда в Специи началась сильная жара, Мечниковы переехали в Швейцарию, в Рейхенгаль. Здесь Илья Ильич дополнил свои исследования по истории развития скорпиона.

Окончательно установив наличие у скорпиона трех зародышевых листков, он доказал, что и паукообразные развиваются по общим правилам: у них те же три листка, как у червей, иглокожих, позвоночных, моллюсков.

13 черных шаров против 12 белых

К началу учебного года Илья Ильич должен был вернуться в Россию. О возвращении в Петербург Людмилы Васильевны не могло быть и речи. Решили вызвать ее сестру, Надежду Васильевну.

С тяжелым чувством уезжал Илья Ильич. Ничего хорошего от Петербурга он не ждал. В Горном институте он читать больше не будет. Доцентура в университете не может обеспечить даже скромного существования, а лечение больной тем более. Оставалась лишь небольшая надежда на Сеченова, который обещал продвинуть кандидатуру Мечникова на кафедру зоологии в Медико-хирургической академии в Петербурге. Получить кафедру в академии для Ильи Ильича было очень трудно. Причин к этому много. О некоторых из них писал Иван Михайлович Сеченов Илье Ильичу:

«На кафедру зоологии в нашей академии Вы могли быть представлены мною лишь в субботу на прошлой неделе, то есть 3 мая… Единственным Вашим конкурентом явился Брандт, представленный от имени Бессера, Мерклина и К°.

Предложил я Вас в ординарные[14] или по крайней мере исправляющие должность ординарного, жалованье в обоих случаях 3 тысячи в год, напирая на полезность привлечь Вас исключительно на сторону академии. При этом я имел в виду еще то обстоятельство, что Вашей статьей в «Отечественных записках» Вы создали себе для будущего не совсем приятное положение в университете — преждевременно сожгли позади себя корабли».

Что же это за корабли, которые, по словам Сеченова, Илья Ильич сжег за собой? Читатель помнит съезд естествоиспытателей в Петербурге, на который приезжал Мечников. Устроители съезда вскоре издали «Труды первого съезда естествоиспытателей». В номере четвертом журнала «Отечественные записки» за 1869 год появилась статья, подписанная буквами «М. И.». В этой статье автор резко критиковал «Труды съезда», которые, как кривое зеркало, исказили состояние русской науки. На брошенные Мечникову обвинения со стороны задетой им группы ученых он написал ответное письмо, в котором настаивал на справедливости своих выводов и защищал право научной критики:

«…Что касается того, будто я на основании мнения о зоологическом отделе „Трудов“ судил о всем томе „Трудов“, то на это должен возразить следующее. Тот факт, что в „Трудах“ напечатаны статьи, переставшие до появления „Трудов“ быть в науке новыми, мною доказан относительно нескольких отделов. Содержание же работ рассмотрено мною только в пределах зоологии. При этом я взял обе самые большие статьи, рассчитывая, что и этого достаточно. Если же понадобится разобрать и другие, то я не премину это сделать…»

Подвергнув «Труды» справедливой критике, Мечников закончил статью в «Отечественных записках» указанием на то, что «Труды» не отражают действительного положения русской науки: в них нет работ выдающихся русских ученых — Менделеева, Сеченова, Зинина и других.

Обиженные Мечниковым сделали все, чтобы ухудшить и без того тяжелое положение Ильи Ильича.

Людмилу Васильевну необходимо было оставить на продолжительное время за границей. Для этого нужны были деньги. В университете перспектив на кафедру из-за ненависти коллег не было никаких. Рекомендация Сеченова в Медико-хирургическую академию вряд ли смогла бы помочь — уж очень сильна там была немецкая группировка профессуры. На кафедре зоологии и анатомии академии доживал свой век профессор Брандт, не научившийся за тридцать семь лет жизни в России сколько-нибудь сносно читать лекции на русском языке. Брандт никак не мог примириться с теорией Дарвина. На лекциях он ежегодно твердил одно и то же, коверкая русские слова:

«Дарвин говорит, что шеловек проишходит от обежана, — ему нравится это, а я не хошу, я не обежана».

Брандт — экстраординарный профессор; его нужно повысить до ординарного и отдать ему кафедру зоологии. Так думал чиновник от науки Мерклин, профессор ботаники академии, который обычно бормотал свои лекции перед пустой аудиторией — к нему студенты не ходили. Были еще профессора, а среди них ученые с солидной научной репутацией, но многие из них весьма враждебно относились к культуре народа, среди которого жили. Эта влиятельная в академии группа приняла все от нее зависящие меры, чтобы не допустить Мечникова на кафедру зоологии. Рекомендация находившегося на подозрении у начальства Сеченова только повредила делу.

Устроив жену на попечение Надежды Васильевны, Мечников вернулся из Швейцарии в Россию. Предсказания Сеченова оправдались: из-за статьи в «Отечественных записках» многие профессора Петербургского университета отвернулись от Ильи Ильича. Надеяться на улучшение своего положения в университете было нечего. Оставалась слабая надежда на академию.

В ожидании лучших времен, решив уйти из университета, Илья Ильич принял предложение совета университета о командировке за границу. Мечников прекрасно знал причины столь великой щедрости начальства: оно сочло более удобным избавиться от Ильи Ильича на время, пока разрешится вопрос о замещении вакансии профессора зоологии, на которую уже давно был подготовлен «подходящий» кандидат.

Илья Ильич вернулся к Людмиле Васильевне и вместе с ней поехал к морю, в Виллафранка. Море давало обильный зоологический материал, и научная работа успешно подвигалась. Хотелось думать, что вскоре порадует своими известиями Сеченов. Оживали в сотый раз надежды на лучшее будущее.

…На дороге показалась фигура почтальона, шагавшего в облаке пыли. Илья Ильич стоял у ограды и, как обычно, поднял свою широкополую шляпу, приветствуя его.

— Нет ли писем Мечникову? — спросил он.

На этот раз не последовало обычного ответа с пожеланием счастливого ожидания. Почтальон вынул из сумки пакет и вручил его Илье Ильичу.

Письмо из Петербурга, от Сеченова. Что в нем — радость или горе?

В дом Мечников не пошел. Зачем волновать больного человека!

С письмом в руке Илья Ильич спустился вниз, к берегу моря. Там он нашел знакомый большой отшлифованный камень и сел на него.

«Петербург. 16 ноября 1869 года, — читал Мечников.

Пишу Вам, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, с страшно тяжелым чувством: с одной стороны, я все-таки чувствую себя перед Вами виноватым, что втянул Вас в дело, которое кончилось неудачей, а с другой — все еще не могу придти в себя от чувства негодования и омерзения, которое вызвала во мне вчерашняя процедура Вашего неизбрания. Дело происходило следующим образом. Я предложил Вас, как Вам известно, в ординарные; комиссия, разбиравшая Ваши труды, тоже предложила Вас в ординарные, а когда отчет ее был прочитан, я снова заявил конференции, что Вы желаете баллотироваться только в ординарные. Вслед за этим и по закону и по разуму следовало бы пустить на шары вопрос о Вашем избрании, а между тем президент академии, а вслед за ним Юнге и Забелин, предводители партии молодой академии, потребовали вдруг предварительного решения следующего вопроса: нуждается ли вообще наша академия в преподавателе зоологии в качестве ординарного профессора? Это подлое и беззаконное заявление в связи со слухами, начавшими доходить до меня в последнее время (об этих слухах я Вам скажу после), сразу выяснило для меня положение Вашего дела: достойная партия молодой академии не желала Вас принять в свою среду, но вместе с тем не хотела положить на себя срама забаллотировать Вас.

Под влиянием этой мысли я стал протестовать против незаконности и неуместности (так как мое предложение Вас в ординарные не встретило ни малейшего возражения) предложения президента, сколько во мне было сил, и при этом руководствовался следующим соображением: уж если гг. профессора решили не пускать Вас в академию, то пусть они по крайней мере публично позорят себя, провалив Вас на баллотировке. Так как предложение президента было в самом деле незаконно, то и пущено было на шары Ваше избрание.

Все положили шары в ящик; доходит очередь до Юнге; он начинает кобениться, говоря, что при этой баллотировке смешаны разом два вопроса. Ему возражают, что все, кроме него, решили баллотировку, стало быть, ему одному кобениться нечего; тогда он встает и произносит следующий торжественный спич: „По научным заслугам г. Мечникова я признаю его не только достойным звания ординарного профессора, но даже звания академика, но, по моему убеждению, нашей академии не нужно зоолога — ординарного профессора, а потому я кладу ему черный шар“.

И вообразите себе злую насмешку судьбы — его-то именно шар и провалил Вас, потому что он был 13-м черным против 12 белых.

Верьте мне или не верьте, но вслед за этой подлой комедией меня взяло одну минуту такое омерзение, что я заплакал. Хорошо еще, что успел вовремя закрыть лицо, чтобы не доставить удовольствия окружающим меня лакеям. Вслед за Вами выбрали Сорокина за особенные заслуги в ординарные, а потом провалили Голубева и выбрали в ординарные же Заварыкина. Нужно Вам заметить, что вакантных ординарных профессур было две, и на обе заранее были готовы кандидаты.

В заключение спектакля гг. достойные члены нашли совершенно необходимым предложить в звание адъюнкта зятя нашего достойного начальника.

Простите же меня еще раз, что я позволил себе ошибиться, как ребенок, насчет моральных свойств большинства моих почтенных товарищей, но вместе с тем посмотрите, в какую помойную яму попали бы Вы, будучи избраны. Говорить перед этим собранием о том, чтобы Вы читали по крайней мере по найму, я не имел положительно слов и, признаюсь Вам откровенно, не возьмусь и впредь, потому что отныне нога моя не будет в конференции.

После заседания на вечере у Боткина Якубович старался доказать мне, что я проиграл оттого, что вел дело непрактически и не заискивал в Вашу пользу у таких господ, как Неrr Забелин и К°. Может быть, он и прав, но Вы, конечно, не обвините меня в том, что я не насиловал ни своей совести, ни своих убеждений ради доставления победы Вашему делу; да, признаюсь, до самого последнего времени мне и в голову не приходило, чтобы Вас могли провалить.

Только за неделю до Вашего избрания Зинин сказал мне, что старики (и это он соврал) не хотят Вас в ординарные, что было бы, впрочем, не опасно, так как их меньшинство, и вместе с этим сделалось известно, что Сорокин представляется за ученые заслуги в ординарные. Мне тотчас же пришло в голову, что последнее обстоятельство представляет уловку заместить одну из вакантных кафедр и уменьшить тем шансы Вашего избрания. Но Вы понимаете, что из-за этих намеков останавливать дело было бы безумно.

Ради бога напишите мне скорее, чтобы я уверился, что Вы не сердитесь на меня. Когда я успокоюсь, то поговорю о Вашем найме с Хлебниковым. Не сердитесь же, ради бога, на меня.

Будьте здоровы, счастливы и не забывайте искренне преданного Вам И. Сеченова. Вашей жене от меня низкий поклон».



Реакционеры из Медико-хирургической академии не нуждались в Мечникове, о котором знал уже весь ученый мир.

Имена Мечникова, Ковалевского и Сеченова произносились с уважением во всех странах. И только чиновники-мракобесы принимали все меры к тому, чтобы помешать научной работе замечательных деятелей русского естествознания.

Мечников не был допущен в Медико-хирургическую академию; вскоре оттуда вынужден был уйти и Сеченов.

Ковалевскому приходилось довольствоваться скудным существованием в Неаполе.

Великий русский хирург и педагог Николай Иванович Пирогов, находившийся по воле царя Александра II в фактической ссылке за границей, даже в таком отдалении продолжал вызывать к себе ненависть коронованного деспота. Царь всегда считал Пирогова человеком вредным во всех отношениях. Однажды за обедом он сказал придворным: «Проект Пирогова о всяческом облегчении доступа в университет всем желающим, даже крестьянам, приведет к тому, что тогда у нас будет столько же университетов, сколько и кабаков».

Министр просвещения граф Д. А. Толстой (он же обер-прокурор святейшего синода), с благословения которого творились все эти позорнейшие дела, еще задолго до того, как получил этот высокий пост, заслужил презрение передовых общественных кругов России. Первым «высокополезным» делом графа Толстого, начавшего свою «просветительную» деятельность после покушения Каракозова на Александра II в 1866 году, было отстранение знаменитого ученого Пирогова от руководства подготовкой к профессуре молодых русских ученых. Институт профессорских стипендиатов, за которым он наблюдал, был признан вредным, институт разогнан, Пирогова уволили в отставку, да еще без обещанной ему пенсии. Позднее Д. А. Толстой занял более соответствующие ему посты — министра внутренних дел и шефа жандармов.

Таковы были условия жизни и научной деятельности великих русских ученых. Но гонения со стороны реакционных кругов не мешали крепнуть замечательной дружбе Сеченова, Ковалевского и Мечникова.

Глава седьмая

ВЕЛИКАНЫ РУССКОЙ НАУКИ

Мечников получает кафедру в Одессе

Людмила Васильевна охотно принимала участие в работах Ильи Ильича. С большим мастерством она зарисовывала то, что показывал ей в микроскоп муж. Но после письма Сеченова научная работа Ильи Ильича приостановилась: тревога за ближайшее будущее мешала сосредоточить внимание на научных проблемах.

Обычно утром Илья Ильич отправлялся к берегу моря и на лодке вместе с рыбаком ловил морских животных. В последние же дни он бесцельно бродил по прибрежному песку или, забравшись на скалу, подолгу сидел, закрыв глаза. Вернувшись домой, он шел в темную комнату и оставался там, пока боль в глазах не ослабевала.

Однажды к нему кто-то постучал. Углубившись в свои невеселые думы, Илья Ильич ничего не услышал. Стук повторился — его звала Людмила Васильевна:

— Иди скорей, Илья, пришло заказное письмо!

— Что еще за письмо! — недовольно ответил Илья Ильич.

— Иди же, не задерживай почту! — настойчиво повторила Людмила Васильевна,

— Иду, иду, — нехотя процедил Илья Ильич и вышел навстречу почтальону. Ничего хорошего от писем Мечников теперь не ждал.

На конверте стоял одесский штамп. Илья Ильич передал письмо жене, чтобы она его прочитала. Письмо было от Ценковского. «Вероятно, он узнал из Петербурга о моем провале и теперь шлет соболезнование», — думал Мечников. Но письмо от Ценковского было совсем другим. Собственно говоря, в нем было два письма. Одно с поздравлениями старого друга, а другое официально уведомляло Илью Ильича о том, что он приглашается ординарным профессором зоологии в одесский университет на место ушедшего в отставку Маркузена. Избрание единогласное, с просьбой немедленно после каникул приступить к чтению курса. Это предложение было настолько неожиданно и радостно, что Илья Ильич на несколько минут лишился дара речи. Затем он принялся бурно выражать свои восторги. Он уверял Людмилу Васильевну, что теперь все отлично наладится, все будет замечательно.

— Появятся деньги, и от твоей болезни не останется и следа, — не переставая твердил Илья Ильич.

Своей радостью он поспешил поделиться с Сеченовым. В письме он обрушивался на академических реакционеров, строил новые планы, в мечтах видел всех своих друзей собранными под крышей одесского университета.

«Я нарочно пропустил целые сутки со времени получения Вашего милого, горячего письма, мой милый, честный, хороший Илья Ильич, — сообщил Сеченов в ответном письме от 3 декабря 1869 года, — чтобы самому не разгорячиться и ответить Вам по возможности рассудительно.

Плану Вашему перейти в Одессу я сочувствую по двум причинам: нам с Вами, людям непрактическим, не умеющим уживаться с партиями, жить в архипрактическом Петербурге вообще трудно; притом же до меня доходили в последнее время слухи, что в университете (Петербургском) работает против Вас очень сильная партия, а вы знаете, что насолить человеку у нас вообще умеют. Единственное неудобство выселения из Петербурга заключается разве в том, что через это уменьшаются для Вас шансы попасть в Академию наук, но и туда ведь избирают не люди, а партии.

Что же касается до возможности нам видеться, то вот мои соображения по поводу этого вопроса: в академии я не останусь — это положительно, — потому что быть хоть и невольным участником в процессе погружения ее в болото не имею ни малейшей охоты; с другой стороны, в одной Одессе нет физиолога, стало быть… Я вполне сознаю, что шансов на это очень мало, так как министр народного просвещения меня недолюбливает, но ведь я и не придаю этой мысли ничего иного, как значение проекта, мечты.

Дело мое с академией, вероятно, покончится в августе будущего года, поэтому действовать теперь и даже говорить об этом было бы преждевременно. Для меня было бы, однако, очень важно рекогносцировать тамошнюю местность, поэтому-то я и сообщаю Вам мои мечты, как другу, заинтересованному в деле, и лицу, от которого должен пойти почин его. А как я буду рад выйти, наконец, из сотоварищества с такими лицами, как Неrr Забелин и К°! И теперь мне до такой степени тошно встречаться с ними, что я не хожу более на конференции, тем более, что часто приходилось бы подписывать свое имя под очень некрасивыми решениями.

Нужно ли говорить, что Ваше письмо было для меня действительно отрадой при моем теперешнем душевном мраке! Поверьте честному слову, что оно осветило и ободрило меня; особенно радовался я Вашему решению не идти теперь ни на какие соглашения с нашей достохвальной академией. Признаюсь откровенно, этот вопрос страшно лежал у меня на душе: с одной стороны, думаю, вопрос этот важен для человека, потому что без денег он сядет на мель, а с другой — идти к тем же самым господам с новым предложением было бы просто омерзительно…

До свидания, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, желаю Вам всякого благополучия и прошу не забывать самым искренним образом преданного Вам, любящего Вас и уважающего И. Сеченова. Вашей жене низко кланяюсь».

После провала Мечникова конференцией профессоров Сеченов окончательно решил уйти из Медико-хирургической академии.



Из Виллафранка Мечников часто писал Александру Ковалевскому. В одном из писем он сообщал об улучшении здоровья Людмилы Васильевны:

«Жене моей лучше, но все же она, я думаю, еще не скоро сможет зимовать в России, даже в Одессе».

Но Людмиле Васильевне скоро стало хуже, и Ковалевский получил грустное письмо:

«Усилившаяся болезнь жены (кровохарканье и проч.) заставила нас совершенно неожиданно уехать отсюда в Швейцарию. Доктор объявил, что ей нельзя переносить здешний летний сухой и жаркий воздух. У нас все уложено, в час мы уезжаем. Долго ли пробудем в Швейцарии — это будет зависеть главным образом от состояния моей жены».

Летом 1870 года Мечниковы уехали на север Франции, в Нормандию, где Илья Ильич намеревался исследовать историю развития медузы люцернарии. Лето выдалось холодное, не затихая, дул резкий ветер, непрекращающийся шторм обрушивал на суровые берега огромные волны. Люцернарии в этом месте не было; из-за плохих климатических условий болезнь Людмилы Васильевны сильно обострилась.

Между тем к началу учебного года необходимо было возвращаться на родину. Вместе с женой Илья Ильич выехал к ее родным в Москву, а затем в Панасовку.

Эмилия Львовна сделала все от нее зависящее для облегчения тяжелого состояния своей невестки. В Панасовку были вызваны лучшие врачи из Харькова. После консилиума решено было провести лечение кумысом. Но ни заботы, ни самый тщательный уход и лечение не помогли. Лихорадочное состояние и кровохарканье не прекращались.

В последний вечер перед разлукой в гостиной собралась вся семья. Каждый старался добрым словом подбодрить Людмилу Васильевну. Высказывались самые фантастические планы борьбы с недугом. Кто-то в общей беседе назвал чудесный климат далекого острова Мадейры. Стали вспоминать различные рассказы о целительном действии юга на больных туберкулезом. Но пока что решили ехать в Швейцарию.

Вместе с сестрой Людмила Васильевна отправлялась в Монтре. Расставание с мужем было тем более тяжелым, что надежды на выздоровление оставалось все меньше и меньше.

Уход Сеченова из академии и борьба за его перевод в Одессу

Перед отъездом в Одессу Илья Ильич получил письмо от Сеченова. Иван Михайлович ушел из академии, прекратил научную работу и тяжело переживал вынужденное бездействие. События последнего года отразились на здоровье Сеченова. Он чувствовал себя бесконечно усталым и разбитым. Оказавшись не у дел, Иван Михайлович пытался «подновить свои знания» и мечтал о посещении лекций в Петербургском университете или о том, чтобы «приткнуться к лаборатории Овсянникова» (профессор физиологии в университете).

И вот крупнейший физиолог обратился к своему другу, не менее крупному ученому Дмитрию Ивановичу Менделееву с просьбой дать ему какую-нибудь научную тему. Менделеев предложил Сеченову поработать с азотисто-метиловым эфиром. Но работа не ладилась у Ивана Михайловича.

— Слишком много вкусил я от физиологии, чтобы изменить ей, — с горечью говорил Сеченов.

Илья Ильич начал трудную кампанию за привлечение Сеченова в Одессу. В этой связи Иван Михайлович писал Мечникову:

«…Я к Вам, в свою очередь, с просьбой. В Цюрихе есть студентки из Одессы, и они получили письма с известиями, что я имею намерение перейти в Одессу и что меня не выберут там, так как у Соколова, который не хочет этого, огромная партия. По этому случаю я и прошу Вас, насколько только могу усиленным образом: не предпринимайте никаких мер против всего; за тем не принимайте близко к сердцу, если меня провалят. Пусть меня не выберут по интригам — это, Вы знаете, не может ни оскорбить меня, ни опечалить, но уж если выберут, то пусть выберут свободно, наперекор интриге. В такую среду я пойду с величайшим удовольствием».

Но Илья Ильич не мог оставаться равнодушным к судьбе своего друга, и, несмотря на просьбу «не предпринимать никаких мер», он всюду, где только можно, горячо ратует за избрание Сеченова профессором одесского университета.

«Я вполне убежден, — писал Илья Ильич в заявлении на имя декана физико-математического факультета, — что в лице Сеченова наш университет приобретает себе как превосходного преподавателя, так и одного из лучших современных ученых. Отличная репутация Сеченова в России и за границей достаточно известна и членам факультета, вследствие чего я считаю совершенно излишним приводить здесь отзывы о нем специалистов… Работы г. Сеченова пользуются всеобщей известностью».

Царское правительство видело в лице Сеченова и Мечникова своих идейных врагов. Книга «Рефлексы головного мозга» пошла на вооружение революционных демократов; это царские чиновники не забывали никогда.

Идеи Сеченова, высказанные им в «Рефлексах головного мозга», по словам Ильи Ильича, «не замедлили войти в плоть и кровь молодого поколения…

После этого Сеченов сразу был признан „новым“ человеком, первообразом, которому надо было следовать во всем. Аудитория его наполнилась многочисленными слушателями, в число которых попало и несколько женщин (из первых, получивших высшее образование)…».

Уже после того, как факультет и совет университета избрали Сеченова ординарным профессором физиологии, министерские чиновники не пожелали утвердить это избрание и чинили всевозможные препятствия к переезду Ивана Михайловича в Одессу. Для оправдания своих действий они выдвигали нелепые доводы. Один из них заключался в том, что Сеченов имеет степень доктора медицины, а это дает ему право занимать профессорскую должность лишь на медицинских факультетах; естественное же отделение физико-математического факультета Новороссийского университета требует звание доктора зоологии. Сеченов не может быть на этом основании утвержден профессором в Одессе.

Для устранения этой «препоны» Мечников предусмотрительно вносит предложение удостоить профессора Сеченова почетного звания доктора зоологии без представления диссертации. Факультет и совет университета принимают предложение Мечникова. Сеченов получает степень доктора зоологии.

Товарищ министра народного просвещения Делянов шлет секретное письмо на имя попечителя Одесского учебного округа Голубцова, в котором предупреждает его о неприятности, грозящей университету с приходом «опасного и вредного для молодежи человека», каким царские сатрапы считали Сеченова.

«Сеченов имеет репутацию отъявленного материалиста, который старается проводить материализм не только в науку, но и в самую жизнь. Не будучи специалистом по части физиологии, я не смею судить об ученых достоинствах г. Сеченова, которые я оставляю в стороне, так как они признаны учеными корпорациями, но вменяю себе в обязанность обратить внимание Вашего превосходительства на вышеозначенную сторону репутации г. Сеченова и покорнейше прошу Вас сообщить мне: можете ли Вы иметь уверенность, что преподавание г. Сеченова в Новороссийском университете и близкие его отношения к юношеству не будут иметь вредные, последствия на его нравственное развитие и не повлияют вредным образом на спокойствие университета?»

Невзирая на секретное письмо, по сути дела приказ не допускать Сеченова в Одессу, Илья Ильич отстаивает кандидатуру «опасного» профессора и перед попечителем Одесского учебного округа.

Было бы желание не дать дорогу неудобному для начальства человеку, а повод всегда найдется. В Петербурге придумывали все новые преграды к утверждению Сеченова. Оказывается, нет денег, нужны сверхсметные ассигнования. Сеченов пытался обойти это препятствие. В письме к Илье Ильичу он писал:

«Видите, что я был прав, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, не предаваясь иллюзиям относительно утверждения моего выбора г. министром; его сиятельство изволил найти, что мое назначение потребует особенных издержек, за разрешением которых нужно еще обратиться в государственный совет. Там это дело затянется, канет в вечность, и внешние приличия будут соблюдены таким же самым манером, как Ваше неизбрание в Медико-хирургическую академию. Разница, однако, в наших положениях есть, и я пользуюсь ею. Сегодня же отправлю письмо к Вашему ректору с следующим формальным заявлением: „Чтобы избежать необходимости обращаться в государственный совет за особым кредитом по случаю моего определения, я готов поступить в университет не только на жалованье экстраординарного профессора, но даже доцента, притом с каким угодно званием“. Это решение я прошу принять в основу будущих действий по моему делу и прошу поспешить с этими действиями. И эта попытка будет иметь, конечно, отрицательный результат, но когда придумают новый предлог, можно будет найти и против него средства…

Недели через две перестану читать лекции в академии и переселюсь в лабораторию к Менделееву, чтобы учиться химии. Если дело пойдет на лад, то я останусь, может быть, у него с год. А затем… затем у меня в руках одним оружием будет больше для борьбы за существование в профессорском звании».

Бесконечная волокита продолжается, смелые, честные люди ведут неравную борьбу с отвратительной, душащей все талантливое и живое машиной царского самодержавия.

Глава восьмая

ПУТЕШЕСТВИЕ НА МАДЕЙРУ

В поисках спасения

Зима 1870 года. Мечников начал читать зоологию студентам университета в Одессе. На его лекциях аудитория всегда была полна.

…Илья Ильич весь в движении. Характерный жест правой руки, отставленной немного вбок, бурным потоком льется его речь. Демонстрируется препарат за препаратом, цветные мелки мелькают в руках, на доске в секунду появляется красочное изображение того или иного существа. Блестящие неожиданные сравнения лектора поражают своей меткостью и образностью.

Кроме чтения курса, Мечников по-прежнему занимался переводами и писал статьи. Лечение жены требовало много средств. В это время он опубликовал статью: «Воспитание с антропологической точки зрения». В ней Илья Ильич резко критикует теорию воспитания Руссо и Герберта Спенсера. Сомневаясь в том, что целесообразно во всем следовать «велениям» природы, Мечников тут же обращает внимание на некоторые дисгармонии человеческого организма.

Правильно критикуя теорию Руссо, Илья Ильич не дает, однако, в своем очерке определенного ответа на поставленные вопросы. Он ограничивается лишь общей ссылкой на то, что новая постановка проблемы воспитания должна базироваться на успехах положительных наук. Статья была послана в Петербург к Сеченову, который должен был ее отдать в журнал «Вестник Европы».

…Из-за границы приходили тревожные вести от сестры Людмилы Васильевны. Силы больной убывали с каждым днем. Илья Ильич решил во что бы то ни стало выполнить желание больной и повезти ее на Мадейру. Необходимость идти на поклон к ректору и попечителю с просьбой об отпуске и командировке за границу была тяжелым испытанием для Ильи Ильича.

В конце концов Мечникову дали отпуск и средства на командировку. Хлопоты эти настолько измучили Илью Ильича, что он был близок к нервному расстройству. Друзья по мере сил старались успокоить его, но это им плохо удавалось.



Накануне отъезда Мечникова из Одессы дело Сеченова получило неожиданно благоприятный поворот. В один из визитов к попечителю Одесского учебного округа Мечников случайно встретил у него одного влиятельного петербургского чиновника, знавшего Сеченова. Завязался общий разговор. Илья Ильич еще раз доказывал попечителю, какую пользу для университета сможет принести такой выдающийся ученый, как Сеченов. На вопрос попечителя о благонадежности Ивана Михайловича петербургский чиновник неожиданно ответил:

— Что вы, что вы! Сеченов человек совершенно безвредный. Уверяю вас, что его смело можно утвердить на кафедре.

Уже после отъезда Мечникова на Мадейру Сеченова, наконец, после многочисленных проволочек утвердили профессором физиологии в Новороссийском университете.

Путешествие через Европу и Атлантику оказалось чрезвычайно тяжелым. Шторм преследовал судно, на котором ехали Мечниковы. Людмила Васильевна страдала от качки и морской болезни. Кровохарканье продолжалось, нужен был полный покой.

Но вот ранним утром в лучах южного солнца встала из океана сказочная страна: пароход подошел к берегам Мадейры. Горы, покрытые свежей зеленью лесов, кристально прозрачные водопады, вечно голубое небо и яркое солнце, заливающее потоками света все вокруг, приветствовали приехавших из Европы.

По трапу несли носилки, вели под руки больных — большинство приезжих искало здесь спасения от туберкулеза.

«Могила, скрытая цветами», — в глубокой тоске говорил себе Илья Ильич, и он был близок к истине. Англичане с мрачным юмором называли Мадейру «одним из кладбищ Лондона».

Глазами русского ученого

Остров Мадейра, когда его посетил Мечников, был одной из главных станций на морском пути из Африки в Южную Америку.

Мечникова многое удивило на Мадейре. Он не встретил здесь колесных экипажей — они были редкостью на острове. Вместо них употреблялись сани. В большие четырехместные сани запрягали пару дюжих волов. Кучерами обычно были мальчишки: один из них подгонял палкой животных, а другой поддерживал сани при спуске с гор и время от времени смазывал полозья сальной тряпкой. Было странно видеть на Мадейре сани: ведь на острове не бывает зимы! По скользкой мостовой, плотно уложенной гладкими базальтовыми голышами, сани скользили, как по льду.

Растения на Мадейре носят зеленый убор круглый год. Еще не успеют на дубах засохнуть старые листья, как появляются свежие, молодые листочки. Большинство же деревьев сохраняет листву круглый год.

Мечников обратился за справками к русскому консулу. Обрадованный приездом соотечественников, консул расспрашивал о России и, с своей стороны, рассказал Илье Ильичу все, что знал о Мадейре. Однако дешевого пансиона он указать не смог. Все, что ни советовал консул, было не по средствам Илье Ильичу.

К счастью, попутчик Мечниковых по пароходу, зашедший с ним к консулу, предложил снять вместе одну дачу. Это устраивало Мечниковых, и они нашли удобный приют после долгих дней мучительного путешествия.

Потянулись однообразные дни. Людмила Васильевна чувствовала себя относительно хорошо, но для научной работы Мечникова обстановка сложилась крайне неблагоприятно. Скалистые открытые берега Мадейры не давали зоологического материала для исследований. Илья Ильич попробовал заняться изучением истории развития многоножек, но наблюдения делать было очень трудно, что чрезвычайно угнетало ученого.

Приходили письма из России. Университет и Московское общество испытателей природы, субсидировавшие поездку Мечникова, справлялись о ходе научной работы. Что мог им ответить Илья Ильич! Субсидии, полученные от этих учреждений, быстро иссякли, а научные исследования не были плодотворны.

В поисках средств к существованию Илья Ильич посылал в Россию очерки об островах этой части Атлантического океана. С той же целью он совершил поездку на остров Тенериф.

Сильное впечатление произвел на Илью Ильича пик острова Тенерифа — де Тейде. Мореплаватели прошлого называли этот пик «Адской горой». Величественный профиль каменного колосса резко выделялся на темно-синем фоне океана и неба.

Красота этого острова увлекла Мечникова. Он осматривал знаменитое драконово дерево, тогда уже сломанное и поваленное бурей. Это дерево-гигант, возраст которого определялся в шесть тысяч лет, напоминало поверженное чудовище давних геологических эпох. Под его сенью путешественник Александр Гумбольдт удивлялся когда-то «вечной молодости природы».

Илья Ильич повествовал в своих очерках об истории исчезновения с лица земли народа гуанчей, его трагический конец был следствием зверской колониальной системы испанских королевских разбойников.

Завоевание Канарских островов продолжалось почти целое пятнадцатое столетие: гуанчи оказывали такой отпор европейцам, что последним приходилось вести серьезную войну.

Несмотря на то, что вооруженным деревянными копьями гуанчам пришлось иметь дело с владеющими огнестрельным оружием и привычными к военному делу французами и испанцами, этот народ не раз отражал нападение неприятеля и на каждом шагу обнаруживал такую храбрость, смелость и мужество, что заслужил всеобщую симпатию.

Завоевание Канарского архипелага было задумано очень коварно; было испрошено разрешение папы, так как поводом к войне выставлялось, конечно, желание обратить неверующих в христианство. Один за другим попадали острова под власть христолюбивого воинства, истреблявшего туземцев, как диких зверей. Дольше всех держались Пальма и Тенериф.

Не только мужчины, но и женщины, среди которых многие действовали, как настоящие героини, отдавали все свои силы для сохранения независимости, но в конце концов должны были уступить. В 1483 году тенерифские гуанчи предложили мир, с условием, чтобы их крестили в какую угодно веру, но только не делали рабами. Испанцы согласились на это, но обманули. Многие из побежденных были проданы в рабство, а глава племени, примиривший воюющие стороны, отправлен на показ в Рим и другие города Европы.

Вот образчик того, как испанцы «объединяли» подвластные им народы. Когда генерал Педро де Вера подавил восстание, вспыхнувшее на острове Гомера, он приказал умертвить всех жителей Аганского округа старше пятнадцатилетнего возраста; одних бросали в море, другим перед смертью отрезали руки и ноги. Большая часть туземцев других округов была продана в рабство. По возвращении в свою резиденцию Лас Пальмас (на острове Гран-Канария) генерал велел повесить большинство мужчин, способных носить оружие, а жен и детей продать в рабство.

Неудивительно, что после таких мер, принимаемых людьми, воевавшими ради распространения христианской веры, туземное население островов крайне уменьшилось.

Уже в начале XVI столетия гуанчи почти полностью были истреблены.

На примере давней колонизации Канарских островов Мечников ярко показал также лицо современных ему колонизаторов.

На Мадейре Илья Ильич написал статью «О возрасте вступления в брак». Мечников ставил в связь возрастающее количество самоубийств с увеличивавшимся разрывом между наступлением половой зрелости и временем вступления в брак. В этой работе, как и во многих других, Мечников недооценивал общественную сторону проблемы, отрывая биологические моменты от социальных.

Мечниковы жили на тихом острове Мадейре в те дни, когда в Европе происходили крупные политические события. Война Пруссии с Францией закончилась поражением французов. Император Наполеон III — «маленький Наполеон», как его прозвали, и его армия оказались в плену у немцев. Враги Франции осаждали Париж. Восставший народ провозгласил Парижскую коммуну. Немцы были остановлены у ворот Парижа и не смогли занять город. Все лучшие люди в Европе с восхищением следили за героической борьбой коммунаров с объединенными силами интервентов и версальцев.

Близкая Илье Ильичу семья Ковалевских оказалась вовлеченной в события, происходившие в Париже. Сестра знаменитого русского математика Софьи Васильевны Ковалевской Анна Корвин-Круковская и ее муж Виктор Жаклар стали видными членами Коммуны. Владимир Онуфриевич Ковалевский и его жена, Софья Васильевна, а также Александр Онуфриевич Ковалевский с волнением следили за судьбой близких им людей. Вместе с ними и Илья Ильич Мечников принимал близко к сердцу борьбу героических коммунаров.

Трагически закончились дни Парижской коммуны. Солдаты злобного карлика и палача Тьера, ворвавшись в прекрасный Париж, устроили кровавую резню. Жаклар попал в руки версальцев. В связи с этими событиями и тяжелым личным горем Мечников искал любой работы, чтобы немного отвлечься от гнетущих мыслей.

В один из чудесных вечеров Илья Ильич заявил своей жене, что окончательно решил уйти из университета.

— Я не могу больше жить на подачки, я должен своим трудом платить за жизнь… Я хочу вести независимое существование и жить всегда около тебя.

Людмила Васильевна мягко возражала Илье Ильичу:

Ты не сможешь и года прожить без научной деятельности.

— Я открою здесь книжный магазин, — говорил Мечников, — и постараюсь забыть все, что делал до сих пор.

— Завтра же ты пошлешь телеграмму в Москву. Приедет сюда Надя, я останусь с ней. Ты должен быть в Одессе к началу занятий… Может быть, скоро туда вернусь и я…

Надежда Васильевна не заставила себя долго ждать. Она всегда быстро откликалась на призыв сестры и стойко выполняла свой долг.

Отъезд Ильи Ильича был решен. Уезжал Илья Ильич с щемящей тоской. На обратном пути в Россию Мечников почти не показывался в кают-компании парохода.

В сентябре 1872 года Мечников приступил к чтению лекций по зоологии. За время его более чем полуторагодичного отсутствия в университете произошли изменения: в нем появился Сеченов.

Дело Богишича

Не успел еще Сеченов приступить к чтению лекций, как разыгрались события, которые вовлекли его в борьбу с реакционной частью профессуры. В университете открылась вакансия по кафедре химии. Факультет избрал на это место известного химика Вериго, но совет университета не утвердил эту кандидатуру, потому что Вериго был поляк.

Друг Ильи Ильича профессор Ценковский поднял громкий голос протеста, Сеченов его поддержал. Студенты не остались безучастными к этому делу.

В совет было подано заявление Ценковского с просьбой об отставке. По городу ходили слухи, что то же самое собираются сделать Сеченов и Мечников. Это было бы большим ударом для университета.

Ценковский покидает университет, и Сеченову одному приходится на своих плечах вынести серьезное столкновение с реакционной группировкой университета. Сеченов шлет письма в Петербург и получает для Вериго рекомендации от Менделеева, Бутлерова и других выдающихся химиков. С огромным трудом Сеченову все-таки удается добиться утверждения на кафедре Вериго.

Тем временем назрел новый, еще более серьезный конфликт. На лекции профессора истории славянского законодательства Богишича произошел инцидент. На одной из скамеек в аудитории сидел студент Бэр. Сидел он, облокотившись на парту, положив голову на руки. Профессор, известный своей грубостью, не преминул грозно прикрикнуть на студента: