— Это кто же вас тут поставил, хлопцы? — довольным тоном спросил Заболотный, приплясывая, чтобы размять ноги.

— Доктор, известно кто! — сказала фигура поменьше. — Полит Александрыч.

— И что же вы тут сторожите, мерзнете на ночь глядя? — продолжал допрашивать Заболотный, подходя к ним поближе.

Фигура с ружьем не двинулась с места, но вторая, отступя на несколько шагов, закричала:

— Сказано тебе, не подходи! А то дяденька Митяй стрелять будет. Карантин!

— Ну, ладно, ладно, — успокоительно сказал Заболотный. — Раз нельзя, нарушать порядков не будем. Мы тут подождем, а ты, хлопчик, беги за своим Полит Александрычем. Скажи: доктора ему в помощь из Петербурга приехали.

— Во как! Из самого Петербурга? — удивился закутанный в тулуп дядя Митяй. — Тогда беги, Санька, быстрее. Чтоб одна нога здесь, другая — там!

Мальчишка, путаясь в полах тулупа и проваливаясь в сугробы, побежал в деревню. А мы закурили и завели разговор с дядей Митяем. Отвечал он на вопросы охотно, но довольно односложно, не пускаясь в подробности:

— Заболела первой Екатерина Тетеревятникова с хутора Малиева, слыхали? Три дня повалялась — и преставилась. Потом умерло еще человек с десяток, руки у меня заняты, а то бы можно было посчитать точно. Больных? Да сейчас, верно, человек пятнадцать наберется по избам. Ходит за ними доктор с помощником. Но что у них получится, одному богу известно. Вон как в прошлом году в Колобовке: пока своих положенных смерть не забрала, дотоле не утихла. Так, видно, и у нас будет…

Нашу неторопливую беседу прервал скрип снега под быстрыми шагами. Сопровождаемый совсем выбившимся из сил мальчонкой, к нам подходил невысокий коренастый человек в ушанке. Очки в простой железной оправе, маленькая бородка, на усах курчавится иней.

— Здравствуйте. Врач Деминский, Ипполит Александрович, — представился он.

Так на заснеженной дороге под морозными звездами познакомились мы впервые с замечательным человеком, чья героическая жизнь и трагическая гибель навсегда вошли в историю борьбы с «черной смертью».

В теплой избе, отпаивая нас чаем, Деминский рассказал, что всего заболевших во Владимировке двадцать шесть человек, одиннадцать из них уже умерли. Удастся ли отстоять остальных, пока не ясно. Чума бубонная, так что сыворотка может принести пользу.

— Особенно плоха Лена Мельникова, — сказал он, протирая очки. — И признаться: ее больше всего жаль. Совсем молодая, всего девятнадцать лет, да к тому же беременная, ждала сына… А надежды почти никакой…

Даниил Кириллович весьма одобрил меры, принятые Деминским для изоляции Владимировки: все дороги в село охранялись сторожами-добровольцами из местных жителей, больные надежно отделены от здоровых, никто из родственников к ним не может ходить, только врач и фельдшер. Дома заболевших подвергли дезинфекции, всем жителям деревни делаются предохранительные прививки.

— Вот только сыворотка у меня кончается, — пожаловался Деминский.

— Ну, сыворотки мы вам привезли на весь астраханский край! — успокоил его Даниил Кириллович.

Наутро Ипполит Александрович повел нас по деревне. Она была довольно большой, но какой-то страшно неуютной и неустроенной. Хатки с покосившимися соломенными крышами, на улицах ни деревца.

— С водой тут скверно, — пояснил Деминский. — Рядом Волга, Ахтуба, а тут настоящая пустыня, солончаки, ничего не растет. Колодцы приходится копать на глубину чуть ли не восемнадцати метров.

По пустынным улицам бешено метался степной ветер, надувая сугробы до самых окон. Неужели есть где-то на свете соловьиный Шираз, пылающий океан, пальмы?..

Даниил Кириллович осматривал больных и все больше восхищался аккуратностью и распорядительностью Деминского.

— Молодец! — то и дело повторял он. — А ведь совсем молодой. Сколько вам лет, коллега?

— Тридцать шесть.

— Как? Даже на два года старше меня? — поразился Заболотный. — А выглядите совсем молодцом. Расскажите-ка о себе.

— Curriculum vitae[3] мое самое обыкновенное, — скупо улыбаясь, ответил Деминский. — Окончил медицинский факультет в Казани и с тех пор тружусь вот здесь, в разных градах и весях Астраханской губернии.

Только уже потом, стороной, от других мы узнали подробности нелегкой жизни Деминского. Он рано потерял мать и отца, учился на медные гроши. В Казанском университете ему дали небольшую стипендию; потом молодому врачу пришлось ее отрабатывать в самых глухих уголках Астраханской губернии, куда добровольно никто не хотел ехать.

И эта глухая уездная жизнь, погубившая так много молодых талантов, о чем с такой горечью говорит доктор Астров у Чехова, не засосала его, не сломила. Он не спился и не стал равнодушным циником. Деминский в каждой убогой степной дыре, куда его забрасывала прихоть равнодушного начальства, не только образцово налаживал медицинскую помощь, но и ухитрялся заниматься научной работой. Его интересовали и геология, и ботаника, увлекала смелая идея облесения сыпучих Рынских песков.

И это не были просто увлечения дилетанта, любителя. За работы по изучению почвы, климата, подземных вод и растительности астраханских степей Академия наук в 1898 году приняла Деминского в число корреспондентов своей главной физической обсерватории.

Деминский внимательно следил за всей научной литературой и сразу заинтересовался гипотезой Заболотного. Втроем мы обсуждали ее долгими зимними вечерами, прерывая беседы только для очередных обходов больных.

Эпидемия во Владимировке не проясняла загадки, а, пожалуй, даже сгущала, запутывала ее. Может быть, действительно, как утверждал Исаев, чума стала в здешних краях хронической болезнью с тех пор, как бравые казаки ненароком занесли ее, возвращаясь из турецкого похода в родную Ветлянку? И с той поры она возникает то в одном селении, то в другом, никогда не прекращаясь, а только ускользая на время от внимания исследователей.

А возможно, ее заносят сюда все снова и снова паломники из той же Персии. Или привозят с товарами купцы по Каспийскому морю? Есть среди волжских калмыков и приверженцы ламаизма. Они уходят на поклонение за тысячи верст в древние монгольские монастыри. Может быть, оттуда заносят они «черную смерть»? Разными дорогами может подкрасться «черная смерть», и нелегко узнать, какие же из них наиболее опасны.

— Пока у нас никаких точных данных нет, но теперь я специально займусь наблюдением за сусликами, — делая пометки в блокноте, говорил Ипполит Александрович. — Тарбаганов у нас тут нет, но суслики ведь очень близки к ним…

Какая-то запись заинтересовала его.

— Любопытно. Вот у меня тут точно отмечено, что первой заболела из жителей Владимировки шестого ноября крестьянка Тетеревятникова Екатерина. И заболела она, работая на маленьком степном хуторе, где никого посторонних не было, так что заражение от пришлых людей исключается.

Заболотный подсел ближе к Деминскому. Они начали вдвоем рассматривать записи в блокноте.

— И вот, пожалуйста, еще: двадцать восьмого августа умер также в степи, у себя на хуторе, крестьянин Цимбалистов, имени, к сожалению, не записано. Умер он, по диагнозу фельдшера, от какого-то мифического «бубонного тифа», но это явная чума.

— Что же у вас за фельдшера, тиф от чумы отличить не могут! — возмутился Заболотный.

— Отличить могут, да боятся. Распоряжением свыше нам здесь вообще запрещено употреблять слово «чума». В прошлом году в Колобовке умерли двадцать три человека. Приезжал профессор Высокович, сам провел бактериологический анализ — несомненная Pestis bubonica. А высокое начальство приказало именовать эпидемию «острозаразными заболеваниями с высокой смертностью». То же продолжается и сейчас.

Заболотный мрачно кивал, слушая Деминского, и постукивал кулаком по столу.

— Да, Владимир Константинович рассказывал мне об этом, — пробурчал он.

Деминский вскочил и начал что-то искать среди бумаг и книг на полке.

— Давайте проверим Колобовку, — сказал он, развязывая папку и перебирая подшитые в ней документы. — Тут у меня все истории болезни. Вот первая больная. Мария Семакина, заболела шестнадцатого июля прошлого года, работая в степи на бахче.

Мы с Заболотный переглянулись,

— Дайте-ка, дайте, я перепишу, — оживился Даниил Кириллович. — Значит, в степи…

А Деминский уже протягивал ему другую справку.

— В прошлом году была еще небольшая эпидемия в казахском селении Ирсалы-Арал. Там первым заболел мальчик Айтал, привезен из степи уже мертвым…

— Итак, все дороги ведут в степь, — задумчиво пробормотал Заболотный, торопливо переписывая истории болезни в свою неразлучную тетрадь. — Значит, все-таки суслики. Но как же это проверить? Сейчас зима, все они попрятались в норы и спят.

Да, вокруг Владимировки лежали снега, надежно укрывшие до весны подземные норы сусликов. Правда, некоторые из них почему-то не впали в зимнюю спячку: несколько раз по утрам за околицей села мы замечали на свежем снегу цепочки легких следов. Но ни одного живого обитателя подземных нор нам так и не удалось подкараулить.

А выковыривать их из мерзлой земли, крепкой в здешних степных краях, как камень, у нас не было времени. Надо помогать Ипполиту Александровичу отстаивать жизни заболевших людей.

Заботы о самой тяжелой больной взял на себя Даниил Кириллович. Опять, как два года назад в Китае, мы, сменяясь, дежурили с ним дни и ночи у постели, на которой металась в жару девятнадцатилетняя казачка Лена Мельникова.

Заразилась она от мужа, погибшего за несколько дней до нашего приезда. Мы застали ее почти в безнадежном состоянии. И все-таки Даниил Кириллович не сдавался. Он боролся сразу за две жизни: не только за жизнь молодой женщины, но и за ребенка, которого она вот уже пятый месяц носила в себе. Даже в бреду Лена вспоминала еще не родившегося долгожданного сына.

Сорок, шестьдесят, семьдесят кубиков сыворотки… Что мы можем сделать еще? А ее бьет лихорадка, неистово скачет пульс, она никого не узнает.

Так проходит несколько дней на грани жизни и смерти.

Близится Новый год, где-то за праздничными столами люди уже празднуют сочельник, готовят украшения для елок. Наверное, и у нас, в «Чумном форту», сейчас вечерами, собравшись в библиотеке, наши товарищи клеят нарядные хлопушки и бонбоньерки. Мы всегда старались повеселее встречать Новый год…

А здесь за окнами воет метель, пусто на улицах пораженной бедой Владимировки. И мы, засыпая от усталости, дежурим у постели Лены Мельниковой, непрерывно меняя холодные повязки на ее пылающем лбу.

Ход болезни осложняется выкидышем. Лена потеряла ребенка, так и не увидев его, но сама она, кажется, спасена.

Тридцатого декабря температура снижается до тридцати восьми. Лена приходит в сознание. Она то плачет, то смеется.

Новый год мы встречаем у ее постели — заметно осунувшийся за эти дни Даниил Кириллович, Ипполит Александрович, то и дело протирающий свои очки и приглаживающий коротко остриженные волосы, и я.

Мы разлили по мензуркам разбавленный спирт.

— Да, у нас, на Украине, сейчас щедровки поют, по соседям колядовать ходят, — проговорил Заболотный. — Ну, ладно! Выпьем, дорогие други мои, за то, чтобы настал, наконец, такой год, когда не останется больше на земле болезней! Придет он, будет!

Мы чокнулись, выпили. И Лена Мельникова пригубила с нами, тоже из мензурки.

Так мы встретили новый, 1901 год…

ВЕЗДЕСУЩ И НЕУЛОВИМ

Прощаясь с Деминским, Даниил Кириллович крепко обнял его и сказал:

— С каким удовольствием бы забрал вас с собой, драгоценный мой Ипполит Александрович! Светлая у вас голова, и каждый бы позавидовал такому сотруднику. Но… — он взмахнул рукой, указывая на пустынную, завьюженную степь, на утонувшие до самых крыш в грязных сугробах хатенки Владимировки, — здесь вы нужнее. Судя по всему, в этих степях у чумы вогнище, и чрезвычайно важно держать его под постоянным контролем.

Деминский обещал Заболотному весной провести тщательные наблюдения за возможными заболеваниями среди сусликов и других степных грызунов. Кроме того, Даниил Кириллович настоял, чтобы с той же целью отправился в степь опытный бактериолог и знаток грызунов М.Г. Тартаковский. Он уехал, а мы с нетерпением ожидали вестей от него.

Вести пришли, но оказались совершенно неожиданными. Тартаковский объездил всю степь. Он поймал и вскрыл четыре тысячи сусликов, полевых мышей, тушканчиков: среди них не оказалось ни одного зараженного чумой! «Подполье и степное население по чуме благополучно», — категорически записал Тартаковский в официальном отчете.

Четыре тысячи — и ни одного больного! Вы понимаете, какой это был сокрушительный удар по гипотезе Заболотного?!

Зайдя как-то к нему в кабинет, я застал Даниила Кирилловича с книжкой в руках. Он был непривычно грустен и как-то пришиблен, совсем ссутулился. Я начал его расспрашивать, в чем дело. Вместо ответа он протянул мне книжку. Это был только что вышедший в Киеве сборник лекций профессора Высоковича о чуме с теплой дарственной надписью на обложке.

— Не понимаю, что вас огорчило, Даниил Кириллович.

Заболотный так же молча ткнул пальцем в строки, подчеркнутые синим карандашом:


«Что животные могут передавать заразу тем или иным путем и человеку, в этом нельзя сомневаться, но не всегда падеж среди крыс предшествует появлению заболевания среди людей, нередко падеж среди животных появлялся только в конце эпидемии; поэтому мнение, что чума существует в некоторых местах среди животных постоянно и от них передается людям, несправедливо».


— Он прав, и возразить нечего, — грустно проговорил Заболотный, глядя в окно.

С большой экспедицией прошел по заволжским степям Василий Исаевич Исаев. И вернулся еще более убежденным в справедливости своих взглядов.

— Чума в Заволжье, несомненно, эндемична. Ее туда не заносят время от времени паломники, как вы это предполагаете, уважаемый Даниил Кириллович. Она там гнездится постоянно. Но суслики тут ни при чем. Чуму, как я и доказывал, хранят сами люди, только в ослабленной, стертой форме. И лишь временами она приобретает характер открытых эпидемий.

А помощник Исаева по экспедиции доктор Страхович заявил еще решительнее:

— Заболевшего суслика никто в глаза не видел. Грызуны в эпидемиологии астраханской чумы не играют никакой роли.

Болезнь оставалась неуловима, а в то же время то и дело напоминала о себе внезапными вспышками в самых различных уголках России.

Зимой 1902 года Ипполит Александрович Деминский сообщил о нескольких случаях заболевания на хуторах вокруг Черного Яра в астраханской степи. «Заболевания начались именно в степи, где люди работали на смежных бахчах», — подчеркивал он.

Даниил Кириллович уже собирался сам поехать туда, как вдруг чума объявилась в Одессе, и Заболотный помчался спасать веселый, шумный город своей студенческой юности.

Пробыл он там недолго. Борьбу с эпидемией возглавили опытные бактериологи Николай Федорович Гамалея и профессор Высокович. «Черная смерть» не успела разгуляться.

Завез чуму в Одессу, видимо, пароход «Мария Терезия». Один из матросов заболел еще в пути, умер накануне прибытия в Одессу и без необходимых предосторожностей, по недосмотру портовых властей, был похоронен на городском кладбище. А вскоре начался повальный мор среди крыс…

— Гамалея и Высокович повели совершенно правильную тактику, — рассказывал нам по возвращении Заболотный. — Они объявили беспощадную войну крысам. Больных людей изолировали, широко применяли предохранительные прививки. А специальные отряды в это время обследовали все водостоки, подвалы, подполья и уничтожали крыс. Только поэтому — я убежден! — и удалось так быстро прекратить эпидемию. Пробыл я в Одессе всего неделю и практически оказался ненужен.

— Вот так и нужно бороться с чумой: нападать на нее, уничтожать ее природных хранителей и переносчиков. И тогда мы вообще ее сотрем с земли! — добавил он, воинственно и молодо сверкая голубыми глазами.

Эпидемия в Одессе подтвердила, как необходимы строгие санитарные кордоны на всех морских и сухопутных дорогах чумы. Но загадка эндемичности отдельных районов оставалась по-прежнему темной и неразрешенной. Это очень мучало Заболотного, который как раз в эти годы работал над большой монографией о чуме.

— Понимаешь, руки опускаются, не знаю, что писать, — жаловался он мне. — С одной стороны, я все-таки уверен, что хранителями болезни в природе могут быть не только крысы, но и другие грызуны. Больше ей негде прятаться. Но не могу же я это повторять, словно попугай, не приводя никаких новых доказательств? Ведь четыре тысячи этих проклятых ховраков, оказавшихся совсем неповинными, — аргумент, верно?

Наступил 1903 год, но загадка не прояснялась. В августе «черная смерть» унесла двенадцать крестьян в селе Быкове, неподалеку от Камышина. Опять, как и во Владимировке, эпидемия началась не в самом селе, а на дальних хуторах, затерянных в степи. Кто мог занести туда болезнь? Крестьяне все были православными, ни в какие паломничества не пускались.

А через несколько дней телеграф принес вести о явно чумных заболеваниях среди бурят Цаган-Олуевской станицы в далеком Забайкалье.

Как разобраться в причудливых скачках «черной смерти»? Нелегко было Заболотному работать над монографией, не найдя ответов на самые важные вопросы.

И все-таки он работал. Почти перестал приезжать к нам в «Чумной форт»: не хватало времени. Кроме кафедры в Женском медицинском институте, он продолжал вести исследовательскую работу и в Институте экспериментальной медицины. Студенты нуждались в учебниках, чтобы не повторялись трагикомические истории, когда весь курс готовился к экзаменам по одному неполному конспекту. И Даниил Кириллович перерабатывает свои лекции и создает на их основе первый учебник «Основы общей микробиологии».

Все это отнимало у него массу времени. А «черная смерть» неожиданно нанесла новый коварный удар там, где этого меньше всего ожидали. Она атаковала неприступные бастионы нашего «Чумного форта», у самых ворот столицы!

Полвека с лишним минуло с той поры, но все детали этой трагедии свежи в памяти.

Мы только что встретили новый, 1904 год. На праздники все разъехались, и в крепости остались только мы вдвоем с фельдшером Степаном Поплавским, не считая неизменного жандарма. К его постоянному присутствию мы давно уже привыкли и отлично знали, что жандарм торчит здесь вовсе не для охраны форта, а на предмет подслушивания «превратных толкований».

Мы слонялись с Поплавским по комнатам, поджидая возвращения товарищей, играли в шахматы, заглядывали от скуки в конюшню, где лошади тянулись к нам мягкими губами в щели денников и вкусно пахло свежим сеном. Погода, как нарочно, выдалась скверная. С неба сыпалась всякая дрянь: то мокрый снег, то мелкий, как пыль, дождь.

Волны глухо гремели день и ночь, разбиваясь 0 каменные башни форта. Промозглый ветер так противно скрипел проржавевшим флюгером на крыше, что невольно хотелось забраться туда и швырнуть в море этого неуклюжего жестяного петуха с пышным геральдическим гребнем.

Из-за непогодицы 2 января начать работать не удалось, потому что все задержались в Петербурге, приезжали по одному, поймав попутный катер. Позже всех, уже в сумерках, приехал наш начальник, Владислав Иванович Турчинович-Выжникевич. Он весь вымок, страшно продрог и, выпив крепкого чая с ромом, тотчас же лег спать.

Утром он встал, как обычно, за завтраком шутил, поторапливая нас поскорее оставить праздничное настроение и взяться за работу. Но за обедом все заметили, что ему явно нездоровится.

— Вы простыли, Владислав Иванович, ложитесь в постель, — начали уговаривать мы.

Против обыкновения Выжникевич, который всегда держался подтянуто, бодро, на этот раз быстро согласился:

— Да, пойду лягу. Все этот проклятый ветер. Пока доберешься от Петербурга до форта, тебя, кажется, до последней косточки продует.

Вечером я сам, несмотря на возражения Выжникевича, смерил у него температуру. Она поднялась до 38,5 градуса; пульс — 100. Его бил озноб.

Обычная простуда?

Но все мы не раз сталкивались с чумой, знали, как ловко она может порой маскироваться, и годы работы со смертоносными бактериями приучили нас к осторожности. Поэтому было решено установить у постели Владислава Ивановича круглосуточное дежурство.

За ночь его состояние резко ухудшилось. Температура подскочила почти до сорока одного градуса, а частота пульса, наоборот, снизилась. Он то бредил наяву, не узнавая нас, то терял сознание. Мы все собрались в библиотеке, посовещались и решили немедленно, телеграммой, вызвать из Петербурга Заболотного.

Даниил Кириллович приехал в тот же вечер и сразу прошел к Выжникевичу. Осматривал он его долго, а мы томились в ожидании, бродя по коридору и перебрасываясь ничего не значащими фразами.

Когда Заболотный вышел в коридор, вытирая руки, мы окружили его. Он молчал, сутулясь и опустив всклокоченную голову. Все было ясно без слов.

— Перед Новым годом он проводил опыт по заражению сусликов распыленными культурами и, как выяснилось, пробовал приготовить чумной токсин, растирая микробы, замороженные жидким воздухом, — медленно проговорил Заболотный, все продолжая машинально вытирать давно уже сухие руки. — Вот так… И того и другого вполне достаточно.

И он пошел по коридору в лабораторию, куда фельдшер Поплавский уже унес пробы для анализов.

Даниил Кириллович нанес на предметное стекло тонкий мазок, подкрасил его фуксином, вставил стекло в микроскоп. Он смотрел в окуляр всего одну секунду, потом отодвинул микроскоп…

Два дня и две ночи боролись мы за жизнь нашего товарища. Даниил Кириллович сам, не доверяя никому, сделал ему прививку, введя сразу сто кубических сантиметров свежей вакцины. Потом влили в его слабеющее тело еще двести кубиков сыворотки — половину прямо в плевральную полость, окружающую легкие, остальное — под кожу.

Выжникевич пришел в себя, даже слабым голосом начал отдавать распоряжения о введении строгого карантина. Заболотный мягко остановил его:

— Вы теперь только пациент, Владислав Иванович. Распоряжаюсь здесь я. Руководство всеми мероприятиями на время вашей болезни поручено мне. А все, что требуется от вас, — это поправляться.

Весть о появлении «черной смерти» под стенами Петербурга переполошила «высшие власти». Принц Ольденбургский, словно не доверяя Заболотному, прислал в крепость еще чрезвычайного коменданта, князя Орбелиани в пышном генеральском мундире и с громадными подусниками. Сначала генерал было попробовал и впрямь командовать нами, но Даниил Кириллович решительно осадил его, припугнув, что чума, возможно, уже распространилась по всем помещениям форта и разгуливать по коридорам и лабораториям небезопасно. После этого сиятельный комендант заперся со своими адъютантами в самой дальней комнате и коротал время за картами и коньяком.

По распоряжению Заболотного по всему форту объявили строжайший карантин. Никто не мог ни покинуть форт, ни войти в него. Крепостные ворота открывались теперь только один раз в день, чтобы принять продукты. Этим занимался «чистый врач», не имевший права общаться больше ни с кем из сотрудников.

Мы были полностью отрезаны от всего мира. Даже наши письма проходили дезинфекцию вместе с ящиком, в который их складывали. А к телефону допускался только «чистый врач».

Всюду страшно воняло карболкой, дверные ручки, перила на лестницах и даже электрические выключатели служители обмывали горячим раствором лизола.

Выжникевича перенесли на второй этаж, в чумной лазарет. В соседней комнате поставили койку для Заболотного.

После некоторого улучшения Владислав Иванович опять почувствовал себя хуже. Ему ввели еще сыворотки, на этот раз сразу триста кубиков. — из партии, которую он сам считал наиболее надежной.

Но ничто не помогало. Температура не снижалась, опять он все чаще впадал в забытье, его мучала одышка, кровь пошла горлом. Болезнь проникла в его тело самым кратчайшим путем — через легкие, и теперь у нас уже не было никаких средств выгнать ее оттуда.

Шумело море за окнами. Дождь, словно слезы, которые никак не унять, катился по стеклам. Ветер заунывно скрипел флюгером на крыше. Казалось, весь воздух вокруг форта был пропитан тревогой.

Помогая Заболотному, я начал беспокоиться и за его здоровье. Он валился с ног от усталости. Но только приляжет на полчаса, как хриплые стоны больного снова поднимают его с койки.

Это страшно, когда на твоих руках умирает товарищ, с которым много лет вместе проводил опыты, шутил, спорил вечерами за чаем в уютном свете лампы. Умирает талантливый исследователь, твой ученик, которому ты прочил большое будущее, — и ты бессилен помочь ему.

Очнувшись на короткое время поздно вечером 6 января, Выжникевич с трудом проговорил:

— Уведите Даниила Кирилловича… Он же может заразиться. Моя песенка спета, а вам работать дальше… Мне уже не помочь, я же знаю, что такое чума. А вы берегитесь, уйдите…

И потом, после такой долгой паузы, что я испугался, он едва слышно добавил:

— После вскрытия… сожгите меня здесь, в форту.

Без пятнадцати шесть вечера 7 января 1904 года заведующий лабораторией «Чумного форта» Владислав Иванович Турчинович-Выжникевич умер.

Даниил Кириллович сам провел вскрытие, и все сотрудники форта подписали скорбный протокол. В ту же ночь тело Выжникевича сожгли в крематории форта, и свежий ветер развеял дым над дождливым, бушующим морем…

«ПОЛЕЗНОЕ ЖИТИЕ»

Перебирая теперь в памяти годы, последовавшие за трагической гибелью Выжникевича, я, признаться, теряюсь, как о них рассказать. На первый взгляд жизнь Даниила Кирилловича в эти годы была не особенно богата драматическими событиями, не совершал он и далеких путешествий. Будничная, повседневная работа — что о ней говорить?

А рассказать непременно надо, потому что и в эти годы житие Даниила Заболотного не прекращалось. Дни его, как и прежде, были полны научных исканий и самоотверженной борьбы за здоровье людей.

Порой, когда читаешь биографию какого-нибудь выдающегося ученого, создается впечатление, будто в его жизни существовали какие-то пробелы, передышки между открытиями и подвигами. Годы взлета чередуются с годами незаметными, скромными, о которых вроде и рассказывать нечего.

В жизни Даниила Кирилловича Заболотного таких передышек не было.

Как и прежде, он читал лекции и принимал экзамены в Женском медицинском институте. Во время каникул почти каждый год привозил своих студенток в «Чумной форт», считая его лаборатории лучшим местом для практики будущих бактериологов.

Время было тревожное, грозовое. Шла русско-японская война. Назревала революция. Январские события 1905 года всколыхнули народ. Среди студентов начались волнения. Все высшие учебные заведения России были закрыты на полгода.

В эти дни мне почти не удавалось вырваться в Петербург: слишком много неотложной работы было у нас в «Чумном форту». Только позднее я узнал от студенток, что в трагические дни после 9 января Даниил Кириллович превратил свою небольшую квартиру на тихой набережной Карповки в настоящий подпольный госпиталь. Там оказывали первую помощь раненым рабочим, по вполне понятным причинам не желавшим обращаться в обычные больницы. Студентки-медички готовили здесь перевязочный материал и в случае нужды сами отправлялись делать перевязки прямо на квартиры рабочих.

За такую «противоправительственную деятельность» потом некоторых студенток исключили и выслали из Петербурга. Всем им Даниил Кириллович по-отечески помогал устроиться в различные земские больницы, давал денег на дорогу, снабжал рекомендательными письмами. Он и потом не прекращал следить за судьбой своих учениц, вынужденных покинуть институт. Высланной из столицы студентке Дембской Заболотный помог организовать хотя и небольшую, но хорошо оборудованную лабораторию в знаменитой гоголевской Диканьке, снабдил ее необходимыми материалами, присылал в письмах подробные и обстоятельные советы, о которых В.Е. Дембская вспоминает до сих пор с большой теплотой.

Самого Заболотного власти тронуть не решились. Слишком велик к тому времени уже стал его авторитет, слишком нужен он был для защиты России от постоянно возникавших то там, то тут эпидемий чумы, холеры и других опаснейших болезней.

Чтобы побольше подготовить опытных борцов с этими болезнями, Даниил Кириллович, поневоле освободившийся на полгода от лекций в институте, устроил специальные курсы. На них он читал лекции перед врачами из самых глухих уголков России. Он учил их вести лабораторные работы, делать анализы, прививки.

Круг научных интересов Заболотного все расширялся. В эти годы он провел очень важные и интересные исследования по борьбе с другой тяжелой социальной болезнью — сифилисом.

«В России распространение сифилиса достигает колоссальных размеров, — писал Даниил Кириллович в одной из статей, объясняя, почему он занялся изучением этой страшной болезни, обрекавшей сотни тысяч людей на тяжкие страдания. — По давности своего появления в Европе (более 400 лет), по распространению и по последствиям сифилис должен быть отнесен к категории таких же социальных зол, как туберкулез, малярия, чума, холера, с той только разницей, что сифилис оставляет большие следы в последующих поколениях».

Несомненно, привлекло его и то, что в природе этой болезни было немало загадок, темных мест. Не был тогда еще, несмотря на усилия многих исследователей в разных странах, обнаружен даже возбудитель сифилиса. Борьба с болезнью велась наугад, вслепую.

Доказал, что возбудителем сифилиса является похожая на витой штопор спирохета, в 1905 году немецкий исследователь Шаудин. Но Даниил Кириллович увидел в свой микроскоп это «бледное чудовище» по крайней мере за два года до него. Однако научная осторожность, присущая Заболотному, помешала ему тогда же объявить о своем открытии.

«Найденные и описанные различными авторами возбудители сифилиса оказались микроорганизмами, никакого отношения к заболеванию сифилисом не имеющими, — писал Даниил Кириллович. — История этих попыток указала на трудности, с какими сопряжены подобного рода попытки, которые должны быть исключены при научной разработке вопроса…»

Он засомневался и решил проверить свое открытие новыми дополнительными опытами, и тут его опередил Шаудин.

По своей скромности Заболотный, и позже никогда не поднимал вопроса о приоритете в открытии возбудителя сифилиса.

— Кто открыл да на сколько дней раньше — разве в том дело?! — отмахивался он, когда с ним заговаривали об этом. — Важно, что открыли, нашли ключ для борьбы с болезнью. В науке славу не делят, а только приумножают общими усилиями. Так-то!..

Работы Заболотного по изучению сифилиса были настолько значительны и интересны, что ему поручили от имени всей русской медицинской науки выступить с докладами на Международном конгрессе в Берне, в Швейцарии, в 1906 году, а на следующий год на Международном гигиеническом конгрессе в Берлине.

Основным докладчиком по вопросу борьбы с сифилисом был Даниил Кириллович и на очень бурно прошедшем Десятом Пироговском съезде. Он состоялся в Москве в конце апреля 1907 года. Друг Заболотного профессор Л.А. Тарасевич произнес на одном из заседаний съезда замечательную речь «О голоде», встреченную диким воем всех реакционных газет.

Зло велико и грозит России гибелью, — смело заявил с трибуны съезда Тарасевич. — Необходимо устранить причины. Правительство не может накормить народ, но оно может устранить препятствия для народа кормиться самому… «К чему говорить это? — скажут нам. — Правительство не услышит»… Но мы должны внести свою лепту в великое дело спасения народа…

Боевым, проникнутым страстным протестом против социальных неурядиц в России, способствующих распространению таких болезней, как чума, холера, тиф, сифилис, был и доклад Даниила Кирилловича. Под овацию всего зала он закончил его такими словами, намекая на печальную участь И. Мечникова, В. Хавкина и других ученых, вынужденных покинуть Россию:

— Будем надеяться и содействовать тому, чтобы вопросы эпидемиологии и бактериологии находили себе разработку в наших лабораториях и чтобы нашим ученым не приходилось в силу внешних условий искать себе прибежища за границей…

Он на миг остановился, подыскивая подходящие слова, и вдруг громко начал читать стихи, подчеркивая каждую строку энергичным взмахом руки:



И рухнет старое!
Иное будет время,
И на развалинах
Иная будет жизнь!…



Невозможно передать, что творилось в зале!.. Заболотного чуть не на руках унесли с трибуны, хотя тут собрались вовсе не восторженные студенты, а почтенные профессора и земские врачи.

Итоги своим исследованиям Даниил Кириллович подвел в обстоятельной монографии «К вопросу о патогенезе сифилиса», которую блистательно защитил в качестве диссертации весной 1908 года и получил почетное ученое звание доктора медицины.

Но, конечно, и в эти «тихие годы» не прерывал Даниил Кириллович своих работ по чуме. Он продолжал трудиться над монографией, посвященной борьбе с чумными эпидемиями. Время он выкраивал, уезжая почти каждое лето хотя бы на две-три недели в родное село Чеботарку, называя его в шутку «своим поместьем».

Многие не понимали шутки. Они искренне считали, что профессор, пользующийся мировой известностью, в самом деле должен быть настоящим помещиком, и всерьез начинали расспрашивать Даниила Кирилловича о «его имении».

— Скажите, а оно у вас большое, профессор?

— Да порядочное, — пряча усмешку в усах, отвечал Заболотный. — Точно не мерял, но что-то около двух миллионов шестисот сорока трех тысяч трехсот двадцати двух…

— Десятин?!

— Нет, что вы! Квадратных сантиметров… «Приезжайте же в мое поместье», — несколько раз приглашал он меня.

И вот, помнится, как-то летом не то 1907, не то 1908 года я выкроил время и по дороге на юг на несколько дней заехал в гости к Заболотному.

Вот и Чеботарка — довольно большое село, с попрятавшимися в густой зелени садов белыми хатками и с непременным ставком, над тихой водой которого склонились старые вербы. На берегу ставка за низеньким плетеным тыном торчит потемневшая от непогод соломенная крыша странной формы, — потом Даниил Кириллович мне объяснил, что «такие крыши в старину клали».

После крепких объятий и расспросов о новостях Даниил Кириллович ведет меня прежде всего по своему «имению». С гордостью показывает старый сад. Вишни и яблони в нем так разрослись, что сквозь густую листву даже не просвечивают чисто побеленные стены хатки.

— Это мати садила, — говорит Даниил Кириллович, любовно поглаживая по корявому стволу ясеня. — А эту сосенку я сам из лесу на собственном горбу притащил, и, смотри-ка, отлично прижилась.

И, конечно, повсюду цветы, цветы — и на клумбах и просто так — выглядывают из высокой травы.

— А этого красавца помнишь? — лукаво прищурился он, подводя меня к какому-то довольно сильно разросшемуся, но еще молодому деревцу.

Я недоуменно посмотрел на него.

— Да это ж монгольский вяз! — закричал на весь сад Заболотный. — Помнишь, ты ворчал, зачем я с собой такой жалкий корешочек беру, сухой да скорченный? Причитал все: «Выбрось, не приживется». А он и прижился и растет у меня в садочке не хуже, чем у себя в Гоби, — и он любовно похлопал дерево по темной коре, совсем как старого товарища по плечу.

Внутри хатка тоже ничем не отличается от обычного крестьянского жилья. Только полы деревянные, а не земляные. Да на столике у окошка стоит микроскоп, а возле печки висит на стене большая таблица с нарисованными от руки красочными изображениями разных микроорганизмов.

— Это я хлопцев натаскиваю, — поясняет Заболотный и смеется. — Открыл Чеботарьску академию. А что ты думаешь: очень понятливые хлопчики попадаются.

Вечером мы ужинаем в саду при свете керосиновой лампы. И еда простая, крестьянская: розовое сало с желтыми крупинками соли, пузатые помидоры, пупырчатые огурцы прямо с грядки, душистый лук.

Даниила Кирилловича, видно, одолевают воспоминания, и он рассказывает мне о своем детстве, о матери, о своем дяде — Макаре Сауляке, ее брате.

— Святой был человек Макар Миронович. Всю жизнь посвятил тому, чтобы другим помочь, дать хорошее образование, в люди вывести. Отец у меня крипаком был, крепостным камердинером. После освобождения на волю получил надел в три четверти десятины и хатенку ветхую, — она тут неподалеку стояла, две комнатушки да сени под стрехой соломенной. Жилось нелегко, и все-таки отец с матерью мечтали отправить меня в город учиться. Да умер отец рано, мне только десятый год шел. Где уж тут об учебе думать? Работал в поле вместе с матерью и младшим братишкой Иванком. И не видать бы мне, верно, всю жизнь ничего, кроме пашни да огорода, если бы не Макар Миронович. Он на медные гроши сам сумел кончить университет, преподавал географию и естествознание в Ростове, в прогимназии. Взял он меня к себе и растил, учил, воспитывал не хуже отца родного. Он мне и любовь к естественным наукам привил. Приеду в село на каникулы, все с гербариями вожусь, коллекции насекомых собираю, живность всякую в ставке ловлю…

Даниил Кириллович тепло и немного смущенно усмехается этим давним детским воспоминаниям. Я не перебиваю его, притих, жадно ловлю каждое слово. Давно мне хотелось узнать побольше о его юности, о том, как пришел он в науку.

— А то дни напролет книжки читаю — тоже он меня приохотил, дядя Макар. Мать даже жаловалась ему в письмах: «Хто його хлопца знае, про що вин думае, разглядаючи у цих книжках всиляки козявки. Дитина ще, а навить гуляти не вийде…» А Макар Миронович как-то мне и говорит: «Растешь ты быстро, Данилка, надо тебе в Одессу перебираться. Там учителя получше будут, университет есть». И отправил меня в Одессу, в знаменитую Ри-шельевскую гимназию. Была она одна из особо строгих классических, но мы почитывали, несмотря на запреты, и Писарева и книги по естествознанию. «Всиляки козявки» уже крепко, заинтересовали меня, так что после гимназии, не раздумывая, пошел в университет на естественное отделение.

Тишина кругом царит такая, что звенит в ушах. Давно спит все село. Даниил Кириллович рассеянно отгоняет бабочку, бьющуюся в стекло лампы, и задумчиво продолжает:

— Годы в Новороссийском университете были самыми светлыми во всей юности. Он ведь тогда свой золотой век доживал. На учителей мне и тут повезло. Александр Онуфриевич Ковалевский о дарвиновском учении подлинные поэмы слагал, заслушивались. Физику читал Умов, ботанику — Ришави, зоологию — Каменский. На лекциях по истории и политической экономии профессора Посникова в аудиториях стены трещали, столько народа набивалось. Кружки, землячества, даже нелегальные студенческие организации — кипела жизнь, зажигала умы. Правда, недолго. Зажимали свободомыслие, с каждым годом все туже закручивали гайки. Сеченова выжили из университета, и Мечникова я уже среди преподавателей не застал. Он ушел на созданную им Бактериологическую станцию, первую в России. Она тогда помещалась у Соборной площади, в нижнем этаже старого, облупленного дома. И, бывало, как поздно ни идешь мимо, всегда за окном громадная лохматая голова Ильи Ильича над микроскопом склоняется. Все мы тогда увлекались его работами по иммунитету, фагоцитозу, тянуло нас к этому замечательному человеку как магнитом. Частенько я убегал, грешник, с лекций, чтобы только послушать Мечникова. Как сейчас, ясно помню тесные комнатки, лица Тезякова, Шора, Караманенко и среди них яростно размахивающего руками Илью Ильича. Тут бился пульс настоящей исследовательской научной мысли, — понял я и решил после университета непременно работать на Бактериологической станции. Так и вышло, только не сразу. Подшутила надо мной судьба: пришлось сначала в тюрьме побывать…

— За что?

— Да все за то же, за свободомыслие. Оно мне, видно, тоже от дядюшки по наследству передалось. Он в университете с Желябовым дружил, с малых лет мне вечерами Чернышевского да Писарева вслух читал. Особенно часто, как завет, повторял слова Чернышевского, запомнились они мне на всю жизнь: «Служить не чистой науке, а только отечеству». Вот и я всегда общественными интересами увлекался. На всех вечерах землячества бывал. Весело проводили их, дружно: пели, мечтали о союзе всех народов. За это большинство отсидело по тюрьмам и проездилось за Урал. Я в просветительных кружках — были у нас такие — с рабочими железнодорожного депо занимался, ни одной студенческой сходки не пропускал. Это власти, как выяснилось, уже давно заметили. И весной 1889, когда до окончания курса оставалось всего несколько недель, арестовали меня во время студенческой сходки — ив тюрьму. Просидел три месяца, ревматический полиартрит нажил. Только он меня от ссылки и спас. Был бы здоров, не миновать Сибири, куда многие мои товарищи отправились. Вот так я и закончил вместо Новороссийского университета одесскую тюрьму.

— Но все-таки на станции у Мечникова удалось поработать?

— Это не сразу, сначала я репетитором с частными уроками помыкался. Ведь у меня уже семья была, только что тогда на Милочке женился. Забот прибавилось, бегаю по урокам, а самого все тянет на станцию. Нарочно крюк делал, чтобы только в окно заглянуть и снова Мечникова за микроскопом увидеть. Спасибо Милочке, поддержала она меня: настояла, чтобы, как ни трудно живется, продолжал заниматься наукой. Пришел я на Бактериологическую станцию. Мечникова, правда, уже не застал, надоели ему реакционные притеснения и вечные стычки с начальством, уехал он навсегда из России. Приютили меня его ученики — Николай Федорович Гамалея и Яков Юлиевич Бардах, — да вы их обоих прекрасно знаете. Яков Юлиевич мне, помнится, и тему первой научной работы подсказал: «О микробах снега». За нее мне выдали все-таки университетский диплом и даже кандидата присвоили. Любопытная была работа, только затерялась где-то, никак не могу найти. Многому я у Бардаха научился, отличнейший человек! Первый он у нас в России по пастеровскому методу прививки от бешенства начал делать и, чтобы неверящих убедить, сначала их на самом себе испытал. Первый, в сущности, курс микробиологии основал. А какие превосходные исследования по дифтерии он вел на станции! Да и с ним недолго, к сожалению, пришлось поработать: уволили Якова Юлиевича за «еврейское происхождение». Так что следующую работу я уже проводил под руководством Александра Онуфриевича Ковалевского. Он и в университете преподавал и у нас на станции большие исследования вел, всех прямо-таки заражал энергией. Мне он поручил изучать причины свечения одесских лиманов, — так я ею увлекся, что даже, когда из Одессы уехал в Киев, все продолжал опыты проводить. Шутка — сказать: «свою», новую, никому еще не известную инфузорию открыл из рода Glenodinium семейства Peridinidae, как тут не увлечься! — смеется Заболотный.

— Так почему же вы в Киев переехали, медиком стали? — недоумеваю я. — Вроде ведь так уже у вас судьба сложилась, Даниил Кириллович, что заниматься вам весь век чистой микробиологией или зоологией по примеру Ковалевского… Заболотный на минуту задумывается.

— Да не совсем так, понимаете ли… Дух, что ли, у нас такой царил на Бактериологической, что «чистой», так сказать, академической наукой там увлечься было просто невозможно. Занимались все практическими делами: прививки против бешенства, борьба с сибирской язвой и малярией, травили сусликов, повреждавших поля. Гамалея и Бардах читали курсы для врачей, давали консультации. И мне поручили задачу практическую и уже связанную непосредственно с медициной: изучать одесские поля орошения в связи с холерной угрозой. Попутно пришлось прививками заниматься — вот и стал медиком…

— Так что, выходит, дорога у вас прямая: «Служить не чистой науке, а только отечеству»?

— Выходит так, если разобраться, — с довольным видом кивает Даниил Кириллович. — Переехал я в Киев, приняли меня сразу на третий курс медицинского, тут опять пошли учителя замечательные: по общей патологии — Подвысоцкий, патологическая анатомия — Минх, по ботанике — Навашин. Да что я вам их нахваливаю? Ведь это же уже наши общие с вами учителя…

Даниил Кириллович замолкает, с некоторым удивлением прислушиваясь к вдруг раздавшейся сразу со всех сторон задорной перекличке петухов — то ближних, то совсем дальних, едва слышных, то снова горланящих где-то прямо за соседним плетнем.

— Ого, как мы засиделись — до первых кочетов! Пора спать, спать, ведь ты же с дороги. А завтра нам работать, не забыл?

Дни наши в Чеботарке похожи один на другой, словно два колоса с одной нивы, но летят как-то удивительно быстро и незаметно. С утра мы работаем: я в комнате, по петербургской привычке, а Даниил Кириллович — в своем любимом уголке, под старым развесистым ореховым деревом в самой глубине сада. После обеда обычно гуляем по окрестным полям, С нами нередко увязывается шумная толпа «будущих академиков». Каждого из этих загорелых босоногих хлопчиков Заболотный знает по имени, в курсе всех их семейных дел и разговаривает с ребятней серьезно, просто и уважительно, как со взрослыми. А вечерами ведет долгие и обстоятельные беседы со стариками, сидя возле хаты на суковатом бревне. И разговоры идут самые разнообразные: о видах на урожай, о болезнях, о политике, о чужих странах, где довелось побывать Даниилу Кирилловичу. Вряд ли бы узнал его в такие часы кто-нибудь из коллег, с которыми встречался он на конгрессах в Лондоне, в Париже, в Риме.

Хорошо работалось в Чеботарке. В то лето Заболотный закончил свою большую монографию о чуме. Он как бы подвел итоги всему, что успела выяснить к тому времени наука об этой страшной болезни.

Но главное так и оставалось неясным. Одна за другой отправлялись научные экспедиции в монгольские степи, но без результата.

Заведующий бактериологической лабораторией Китайско-Восточной железной дороги Николай Николаевич Клодницкий, поддерживавший гипотезу Заболотного, осенью 1905 года специально объехал глухие, отдаленные районы Монголии, по берегам озер Угу-Нор. Местные жители рассказывали, будто недавно здесь смертельная болезнь перекинулась с тарбаганов на людей. Но уже настали холода, тарбаганы попрятались в свои норы, и ни одного заболевшего зверька добыть не удалось.

В 1906 году очередная вспышка чумы в Забайкалье началась заболеванием казака Перебоева, накануне поевшего мяса тарбагана, которого принесла ему во двор собака из степи.

На следующий год в железнодорожную больницу на станции Маньчжурия привезли заболевшую девочку. У нее оказалась бубонная чума, и заразилась она, по словам родственников, снимая шкурку с больного тарбагана. Заинтересовавшись этим случаем, доктор Барыкин обследовал все окрестности и обнаружил «больную сопку», как прозвали ее местные жители. На ней будто бы часто возникал повальный мор среди тарбаганов. Барыкин вскрыл несколько десятков зверьков, принесенных ему охотниками с этой сопки, но ни в одном не нашел чумных бактерий.

Каждый год повторялись и вспышки чумы в Поволжье: 1904 год — в Гурьевском уезде, 1905 — в Бекетае, 1906 — в аилах среди барханных песков Узач-бая, в 1907 году — в Архиерейской слободе возле самой Астрахани.

И никаких доказательств, что виновниками этих эпидемий были суслики, как предполагал Заболотный!

— Конечно, где же тут замечать мор сусликов, когда мор людей остается без внимания, — ворчал Даниил Кириллович.

Утешало только, что «нашего полку чумагонов», как любил говорить Заболотный, в этом тревожном и загадочном районе постепенно прибывало. В Астрахань переехал из Маньчжурии и возглавил здешнюю бактериологическую станцию Николай Николаевич Клодницкий. Избавившись от других административных забот, перешел работать к нему на станцию и Деминский.

— Ну, вдвоем они всю степь перевернут! — радовался Заболотный.

Летом 1907 года он сам отправился на очередную эпидемию в Астрахань, подробно знакомился там с материалами, собранными по каждому случаю Деминским и Клодницким. В селении Сартюбей был найден даже зараженный чумой верблюд, но ни одного больного суслика.

Как мучала эта загадка «черной смерти» Заболотного, как нелегко ему было в те годы! Я понимал, какая ответственность тревожит его. Ведь от того, какими путями проникает чума и где она хранится в перерывах между эпидемиями, зависела вся организация борьбы с «черной смертью». Или главное внимание следует уделить людям, устраивая карантины в портах и на перекрестках путей паломников, но не обращая особого внимания на грызунов, шмыгающих через все кордоны, и ограничиться только уничтожением портовых крыс, или надо выходить в степь, держать под постоянным контролем всех ее обитателей: сусликов, тарбаганов, тушканчиков.

От решения этой проблемы зависело, какую же тактику избрать в борьбе с чумой: активную, наступательную или пассивную, оборонительную, — и тогда ученым оставалось только, словно пожарникам, спешить на вспыхивающие то здесь, то там эпидемии, но и не мечтать когда-нибудь избавиться от них окончательно.

Этот вопрос надо было решать незамедлительно. Ведь он был не просто научной проблемой, от него зависели жизни многих людей.

«Чума в Астраханской губернии настойчиво требует к себе внимания, — напоминал в письмах Деминский. — Тонкая грань отделяет бубонную чуму от легочной, тонкая грань отделяет всю Россию от ужасов «черной смерти», выглядывающей из Астраханской губернии…»

Следовало принимать какое-то решение. А какое?..

В своей монографии Даниил Кириллович все-таки Целую главу посвятил роли грызунов в распространении чумы. Там он привел все известные ему случаи вспышек тарбаганьей болезни и вновь напоминал:

«Весьма возможно, что эпидемии среди тарбаганов представляют часто встречающуюся у грызунов хроническую форму чумных заболеваний, которые, переходя на людей, способны обусловливать при благоприятных условиях жестокие вспышки чумы».

Но по вопросу об эндемичности чумы в Поволжье Заболотный отказался от своей собственной гипотезы:

«Проследить пути и случаи заноса через Астраханскую губернию чрезвычайно трудно. Здесь мы имеем плохо контролируемое движение паломников через Персию в Месопотамию и Мекку, движение ла-маитов в Монголию, наплыв рабочих и торговцев из Персии. Местные условия до настоящего времени плохо изучены с санитарно-бытовой точки зрения. Являются поэтому два предположения о многократных вспышках чумы в Киргизских степях:[4] одно, что чума занесена одним из указанных путей (Заболотный), и другое, что она эндемична в данной заброшенной местности и дает о себе знать только более грозными вспышками (Исаев, Берестнев)».

Да, это было отступление. Но отступление вынужденное — за недостатком фактов. И Заболотный проявил мужество настоящего исследователя, решившись отказаться от собственной гипотезы, коль факты ей противоречат.

Ему пришлось нелегко.

«Нам положительно думается, что в данном случае мы встречаемся с одним из парадоксов в истории медицины, — обрушился на Заболотного доктор Страхович, обследовавший астраханские степи вместе с Исаевым. — Мы легко создаем эндемические очаги вдали от нас и ждем оттуда опасности и в то же время с упорством, не отвечающим научной объективности, отрицаем возможность того же у нас самих.

Так, например, на основании наблюдений профессора Заболотного, обнаружившего в 1898 году бактериологически чуму в Восточной Монголии, мы легко признали этот очаг. И тем не менее в следующем, 1899 году, когда чума появилась в русском селе Колобовка, мы делаем предположение о заносе к нам этой чумы из Восточной Монголии, находящейся на расстоянии почти 6 тысяч верст сухим путем, калмыками, живущими по другую сторону Волги, потому что калмыки иногда ходят на поклонение к буддийским святыням в Монголию (Заболотный, Левин)». Выступил против Даниила Кирилловича — в защиту его собственной, но пока не подтвержденной гипотезы — и Клодницкий.

«Киргизы не принадлежат к числу особенно фанатичных поклонников корана, — настаивал он, — и немногие между ними могут вынести значительные путевые расходы по поездке… Однако мысль работающих по чуме врачей и административных лиц часто и настойчиво, хотя и бесплодно, ищет источник в паломниках из Аравии…»

Но отступление было временным: Заболотный готовил новые экспедиции в пустынные бескрайные степи, привольно раскинувшиеся за Волгой.

Помешала новая беда. В России начались эпидемии холеры, и Даниилу Кирилловичу пришлось на время отвлечься от загадок чумы, чтобы выступить на защиту людей от другого опасного врага, с которым он начал воевать еще в студенческие годы.

Помните тот смелый опыт, когда Заболотный и Савченко выпили смертельную разводку холерных вибрионов, чтобы проверить на самих себе и доказать всем надежность прививок против холеры?

С тех пор В. Хавкин, Н. Гамалея и другие ученые создали отличные образцы вакцин. Проверенное, испытанное оружие было в руках врачей; и Мечников даже утверждал, что уберечься от холеры легче, чем от насморка. Но у холеры, как и у чумы, есть помощники: грязь, нищета, голод… И она захватывает один город за другим: Самара, Астрахань, Баку, Саратов, Царицын, Киев.

Прививки ослабленными и убитыми вибрионами могут надежно защитить от заражения — это доказали своим опытом Заболотный и Савченко. Но если человек уже заболел, помочь ему трудно. Больной сохнет, худеет на глазах; он теряет голос, углы рта у него печально и в то же время с выражением какой-то горькой насмешки опускаются вниз. Fades sardonica — «сардоническое лицо» прозвали эту страшную маску еще древние. И, увидев ее, врач готовится поставить зловещий крест в последней графе истории болезни.

Как и в борьбе с чумой, главное — предупредить возникновение эпидемии. С холерой это проще: она передается только от человека к человеку, животные ею не заболевают.

Этим, между прочим, объясняется удивительный «парадокс холеры», доставивший немало хлопот исследователям. До XIX века эта болезнь была почти неизвестна в Европе, хотя в Индии губила миллионы людей. Ее так и прозвали — «азиатская холера». Но вот улучшились пути сообщения, люди начали больше и быстрее ездить по всему свету — и холера двинулась поражать одну страну за другой.

Но зато холерные вибрионы гораздо более живучи, чем чумные палочки. Они могут даже перезимовать в замерзших прудах и реках, прямо во льду, и не потерять своей губительной силы.

Заболотный ездит из города в город, читает лекции, учит врачей технике прививок вакцины, которую день и ночь готовят его ученики в лабораторных казематах «Чумного форта». Сегодня он в Баку, на нефтяных промыслах уговаривает рабочих сделать прививки. Усталые, перепачканные в мазуте люди слушают его мрачно и недоверчиво. Заболотный говорит с ними задушевно и просто. Рассказывает о болезни, о своих путешествиях, а потом сам первый делает себе укол. И вот уже вереницей тянутся к столу рабочие, женщины несут детей на руках. Только поздно вечером складывает он инструменты и, не чуя ног от усталости, бредет в гостиницу.

— Ужас!.. Когда все это только кончится! — сочувственно вздыхает провожающий его чиновник в белом кителе.

— Когда будут уничтожены эти ужасающие условия жизни, голод и нищета, — угрюмо и резко отвечает Заболотный.

Так он и записывает в своем отчете, отправленном в Петербург. А через несколько дней из газетной заметки узнаешь, что Даниил Кириллович уже начинает бой в другом городе:

«Командированный распоряжением Противочумной комиссии в Ростов-на-Дону профессор Д.К. Заболотный обнаружил при осмотре местного водопровода следующий вопиющий факт, вполне объясняющий взрыв типичной водяной холерной эпидемии, давшей уже свыше 800 смертных случаев: все нечистоты из города спускаются в реку, из которой берется питьевая вода, плохо потом фильтруемая на водопроводной станции…»

Возникает эпидемия в Астрахани — и Заболотный спешит туда с экспедицией, которая делает предохранительные прививки четырем с половиной тысячам человек.

В августе 1908 года холера проникает в Петербург. Три станции ежедневно перекачивают в трубы городского водопровода двадцать два миллиона ведер невской воды, и только часть ее проходит через фильтры. Скученность населения, особенно на рабочих окраинах. Грязь в трактирах, на базарах, в бесчисленных купеческих лавчонках — холере есть где разгуляться в огромном столичном городе.

Оборону города возглавляют лучшие бактериологи: В.И. Исаев, прославившийся открытием простого и надежного способа отличать холерные вибрионы от всех других, очень на них похожих, — это выдающееся научное открытие так и вошло навсегда в науку под названием «феномена Исаева»; приехавший из Киева В.К. Высокович и Заболотный.

Даниил Кириллович устроил четыре лаборатории в разных концах города. В них его ученики готовили и испытывали новые образцы противохолерной вакцины. Шесть образцов, оказавшихся самыми лучшими, приготовил Заболотный собственными золотыми руками.

Он сам ухаживал за больными. И я слышал, как уговаривал он одного старика рабочего, который упорно отказывался пить кипяченую воду.

— Зачем ты даешь мне мертвую воду! Ты дай мне живой воды.

— Ты седой уже, а дурной, — с добродушной насмешкой говорил ему Даниил Кириллович. — От той «живой воды», что ты просишь, и умирают люди. А я вот сейчас впрысну тебе, диду, настоящей живой воды, без обману, так ты у меня быстро на ноги встанешь да еще гопака станцуешь…

Вспоминается солнечный, такой непривычный для Петербурга осенний день того давнего 1908 года, когда мы с Заболотным почему-то оказались на холерном кладбище на окраине города. Там хоронили умерших от холеры в прежние годы, хоронили и в эту эпидемию. Мы бродили по дорожкам, усыпанным багряной листвой. Для Даниила Кирилловича это была короткая минута отдыха, он не спешил возвращаться в город, с интересом рассматривал покосившиеся от старости памятники.

— Смотрите, ведь это могила Мудрова, — сказал он мне, останавливаясь у глубоко вросшей в землю плиты, покрытой зеленым мхом.

Мудров — замечательный русский ученый, современник Пушкина, друг Чаадаева…

Мы начали счищать мох с камня. Постепенно проступили буквы; и мы, помогая друг другу их разобрать, прочитали надпись. Даниил Кириллович тут же переписал ее себе в блокнот:


«Под сим камнем погребено тело Матвея Яковлевича Мудрова, старшего члена (несколько слов мы так и не смогли разобрать)… холерной комиссии, доктора, профессора и (опять пропуск)… статского советника и разных орденов кавалера, окончившего земное поприще свое после долговременного служения человечеству на христианском подвиге подавания помощи зараженным холерою в Петербурге и падшего от оной жертвой своего усердия. Полезного жития ему было 55 лет. Родился 25 марта 1776 года, умер 8 июля 1831 года».


— Да, вот и мы, брат, так же… «после долговременного служения человечеству», — задумчиво произнес Заболотный, снимая фуражку. — «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид». Это ведь Пушкин тоже во время холерной эпидемии написал, сидя где-то в карантине.

Он еще раз перечитал надпись и восхищенно добавил:

— «Полезного жития ему было пятьдесят пять лет». Как здорово сказано!

И теперь, когда я пишу жизнь Даниила Кирилловича Заболотного, то, вспоминая этот осенний день, снова и снова думаю о том, что и вся она тоже прошла под знаком «полезного жития», не было в ней пауз, пустых, потерянных лет…

Только управились с холерой, снова подала вести «черная смерть».

Еще в июле 1910 года стали распространяться слухи о нескольких случаях заболевания чумой в Одессе. Промелькнула паническая заметка в газете «Новое время». Но даже мы, сотрудники Института экспериментальной медицины, ничего толком не знали. Продолжала действовать печальная тактика «потемкинской деревни»: если уж высшие власти пытались всячески замалчивать каждый случай чумы, то градоначальники на местах тем более стремились скрывать правду.

Но в начале августа Даниил Кириллович получил официальное письмо от Городского общественного управления Одессы с просьбой приехать «для консультации по поводу участившихся случаев острозаразных заболеваний». Стороной мы узнали, что профессор Высокович уже приехал в Одессу из Киева. Значит, положение там создалось серьезное.

Сборы у Даниила Кирилловича, как всегда, были недолгими, и уже через два дня мы проводили его в Одессу.

Я остался в Петербурге и о ходе эпидемии мог судить только по отрывочным газетным сообщениям, к тому же зачастую весьма противоречивым. Суворинское «Новое время» порой помещало такие сенсационно-фантастические телеграммы «от своего собственного корреспондента из Одессы», что Заболотному и \"Ысоковичу приходилось их опровергать.

Судя по газетным заметкам, в Одессе возникла, как и восемь лет назад, эпидемия сравнительно легкой формы чумы — бубонной. Прививки служили от нее довольно надежной защитой. Но тем непонятнее было, почему же затягивается эпидемия. Наступил уже сентябрь, а она не прекращалась.

Все стало ясным, когда вернулся в Петербург Даниил Кириллович. Я никогда еще не видел его в столь удрученном и злом настроении. Всегда такой мягкий, добродушный, спокойный, он на этот раз был буквально взбешен.

— Не меня туда надо было посылать, а Салтыкова-Щедрина! — сердито заявил он еще на вокзале в ответ на мои расспросы об эпидемии. — Это ж черт знает что, монстры какие-то с фаршированными головами, а не люди! Я от них убежал, невозможно работать. И Высокович уехал к себе в Киев. Помните у Щедрина бравого майора Перехват-Залихватского? Того самого, который въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки? Так я его видел своими глазами, теперь он уже генерал-майором стал. То одесский градоначальник генерал Толмачев…

Вечером, немного успокоившись, Даниил Кириллович подробнее рассказал нам о своих злоключениях в Одессе:

— Первый случай заболевания чумой со смертным исходом был зарегистрирован еще двадцать второго мая. Не поверили: надеялись — обойдется. В июле уже тридцать три заболевших. Опять на бога надеются: авось пронесет. Нас с Высоковичем вызывают только через полтора месяца после начала эпидемии! И что мы видим? На Дерибасовской, как в средние века, пылают костры. Жгут что под руку подвернется. Пожарники наяривают во все колокола, мечутся по городу. И впереди, точь-в-точь как щедринский горе-герой, на белом коне скачет сам градоначальник и орет: «Жгите, я вам приказываю!» Представляете, какую панику навели на город? Надо крыс уничтожать: эпидемия, конечно, с них началась. В одном только хлебном магазине Маргулиса обнаружили под полом триста восемьдесят дохлых крыс, из них двадцать одну чумную! Но крыс ведь труднее ловить. Куда проще сжигать подряд все лавчонки, заливать сплошь улицы сулемой, под предлогом дезинфекции бросать в костры последнее жалкое барахло биндюжников да нищих евреев. Тут генерал Толмачев развернулся во всю широту своей натуры…

Да, в чумной эпидемии, поразившей Одессу, не было ничего загадочного. Как и в 1902 году, болезнь завезли сюда корабли, — вероятнее всего, из Александрии, где эпидемии не прекращались все эти годы. Чумные крысы с кораблей, спрятавшиеся в тюках с хлопком, попали на фабричные склады в самый центр города — на Арнаутскую улицу. А рядом бесчисленные базарные лавчонки, знаменитый одесский Привоз. В захламленных подвалах, в подпольях, в помойных ямах, в подземельях одесских катакомб прятались миллионы крыс. И они понесли «черную смерть» по всему городу.

Защиту города следовало начинать с поголовного истребления крыс — это было совершенно ясно уже по опыту прошлой эпидемии. Но генерал Толмачев предпочитал носиться по городу с пожарниками и сжигать «подозрительные» лачуги, наводя панику на жителей.

Слушайте, этот Угрюм-Бурчеев дошел до того, что потребовал с Бельгийского трамвайного общества двадцать тысяч рублей: дескать, земля под трамвайными рельсами заражена на полметра в глубину; и если ему не заплатят, он прикажет снять все пути и вывозить «чумную землю» за город! — с ужасом в голосе рассказывал Заболотный. — Не знаю уж, удалось ли ему сорвать взятку, но бельгийцы сами народ тертый, немедленно отправили делегацию в Петербург. А с нами Толмачев повел форменную войну. Всё заседания устраивал. Что ни предложишь — отклоняет, и писарь меланхолически заносит в протокол: «Предложение Заболотного о необходимости для участковых врачей жить по их участкам признано невыполнимым…» А что тут невыполнимого, помилуйте?! Элементарная вещь. Заседания идут вяло, опереться не на кого. Высокович совсем инертен: постарел, заметно сдавать стал. Малиновский, присланный из Петербурга для общего руководства, — типичный придворный чиновник, осторожничает, лавирует, дипломатию разводит. Все по принципу: «Чего изволите?»

Заболотный расхохотался и махнул рукой.

— И все-таки так мы осточертели генералу со своей наукой, что решил он нас вообще прекратить. Задумал разгромить нашу штаб-квартиру, бактериологическую станцию. Для сего учредил особую комиссию и поручил ей устроить внезапный разгон. Ну, тут уж вообще какой-то детектив начался. Вдруг получаем мы загадочное письмо. Конверт бактериологической станции адресован, а письмо в нем — городским властям с поручением о разгоне. Потом уже выяснилось, что какой-то несчастный чиновник в генеральской канцелярии в запарке письма перепутал и не в те конверты вложил. Так мы и узнали заранее по его милости о грозящей беде. Успели подготовиться, связаться с Петербургом. Только чиновник, бедолага, пострадал: говорят, уволили его. Но можно ли работать в таких условиях?!

Не было в одесской эпидемии никаких загадок, не принесла она и никаких особенных открытий. Но все-таки, несмотря на самодурство местных властей, Даниилу Кирилловичу удалось немалого добиться. Отличные результаты при лечении бубонной чумы дала сыворотка, которую мы готовили в лабораториях «Чумного форта». Из 133 заболевших умерло только 34 человека; если учесть, что 12 из них были доставлены в больницы уже совершенно безнадежными, смертность от бубонной чумы в Одессе удалось снизить до рекордных по тем временам 20,7 процента. Это заставило всех нас воспрянуть духом и порадоваться.

Полностью было теперь доказано, что никакого эндемичного очага чумы в Одессе, как поговаривали некоторые, нет, и если наладить строгий санитарный кордон в порту и повести беспощадную борьбу с крысами, то «черной смерти» навсегда будет заказана дорога в этот прекрасный город.

Весь ход эпидемии был подробно освещен в обстоятельных отчетах, занявших несколько томов. И хотя Даниил Кириллович справедливо ворчал, что «в них было бы важнее поместить снимки с больных, чем официальные рапорты и портреты градоначальников», они не пропали бесследно для науки. А изданный под редакцией Даниила Кирилловича сборник «Чума в Одессе в 1910 году» и поныне остается превосходным руководством по организации правильной борьбы с чумой.

Так закончилось самое «спокойное» пятилетие в жизни Заболотного…

НА СОПКАХ МАНЬЧЖУРИИ

Однажды в середине ноября 1910 года Заболотный позвонил в «Чумной форт», где я продолжал работать, и попросил срочно, сегодня же, приехать к нему в институт для весьма важного разговора.