ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Впервые в серии «Жизнь замечательных людей» выходит биография человека… которого никогда не существовало. Знаменитая Железная маска — таинственный узник Бастилии, главной тюрьмы Франции; человек, которому под страхом смерти запрещалось показывать кому бы то ни было свое лицо и называть свое подлинное имя; мнимый брат-близнец Короля-Солнца Людовика XIV, проведший в заточении почти всю свою жизнь, в действительности оказывается не более чем мифом. Да, перед нами биография мифа, а не живого человека из плоти и крови.
Но зато какого мифа! Созданный гением Вольтера, этот миф намного пережил своего создателя. Загадка узника в маске, умершего в Бастилии в 1703 году и тайно погребенного на кладбище Святого Павла, вот уже более трех столетий не дает покоя историкам, романистам и просто любителям всего таинственного и непознанного, что есть в истории. На роль этого таинственного незнакомца предлагалось множество исторических или вымышленных персонажей (общее число существующих версий, по подсчетам автора настоящей книги, превышает полсотни), начиная с герцога де Бофора и Генри Кромвеля (сына Оливера Кромвеля) и заканчивая Мольером и… самим Людовиком XIV, якобы заточенным в Бастилию. Узнику в железной маске посвящались серьезные исследования и легкомысленные романы, пьесы и кинофильмы. По воле великого Дюма его освобождали из заточения мушкетеры во главе с неподражаемым д\'Артаньяном; его образ запечатлен в нашей памяти благодаря великолепным кинофильмам, в которых в разное время блистали Дуглас Фэрбенкс, Жан Маре, Жан Франсуа Порон и (в новейшей киноверсии «Человека в железной маске») Жерар Депардье и Леонардо Ди Каприо…
Книга, предлагаемая вниманию читателей, на сегодняшний день представляет собой наиболее полное и авторитетное исследование этой исторической загадки. Вооружившись доскональным знанием источников по истории Великого века (как называют во Франции век Людовика XIV), исследовав подлинные архивные документы, и прежде всего официальную переписку между господином де Сен-Маром, под надзором которого таинственный узник находился в течение всего своего тридцатипятилетнего заточения, и двумя государственными секретарями, последовательно курировавшими тюрьмы, — военным министром Лувуа и его сыном Барбезьё, подвергнув тщательному анализу финансовые документы, в которых расписаны средства, отпускаемые из казны на каждого узника в каждой из тюрем Франции, автор дает свой ответ на главный вопрос: кто же был тот человек, лицо которого скрывает от нас таинственная маска? И ответ этот оказывается поразительным: контраст между тем, кем представлялся и представляется этот человек в общественном сознании, и тем, кем он являлся на самом деле, настолько велик, что в это трудно поверить. Но в том-то и дело, что автор оперирует не эмоциями, не слухами, которые сознательно или бессознательно распространяли при жизни таинственного узника и особенно после его смерти, но исключительно фактами, спорить с которыми, как известно, можно только с такими же фактами в руках.
При этом книга построена как самый настоящий детектив. Как выясняется, история способна преподносить нам такие сюжеты, которым позавидует любой романист, наделенный самой изощренной фантазией. И не случайно, приступая к исследованию, автор вспоминает имя Агаты Кристи и ее знаменитый роман «Десять негритят». То, о чем будет рассказывать он, по занимательности и хитросплетениям сюжета ничуть не уступает произведению великой англичанки.
Но если говорить точнее, то жанр предлагаемой книги можно было бы обозначить как ретродетектив. Даже не потому, что речь идет о событиях далекого прошлого. Перед нами своего рода детектив наоборот. И в самом деле. Преступник не только изобличен, но и заточен в камеру, в которой ему предстоит томиться до самой смерти. Возмездие свершилось: несчастный умирает в Бастилии. Но с этого момента действие как раз и начинается. Историку, отделенному от случившегося тремя с лишним веками, предстоит, подобно сыщику из детективного романа, выяснить личность умершего и, главное, причины, по которым он оказался в заточении. То есть установить, что же за страшное преступление было совершено им. И, как в любом детективе, сыщик-исследователь, а за ним и читатель далеко не сразу приходят к разгадке тайны. Круг подозреваемых неумолимо сужается, но для этого приходится выяснять массу вещей: прослеживать путь каждого из них, устанавливать алиби, отвергать ложные ходы и избегать ловушки, во множестве расставленные самой историей и хитроумными французскими тюремщиками.
В подлинной истории Железной маски не находится места ни для мифического брата-близнеца Людовика XIV, ни для какого-нибудь принца крови, герцога или графа. Зато, путешествуя вслед за автором по тюрьмам и крепостям, в которых побывал таинственный пленник, мы знакомимся со множеством вполне реальных людей с самыми разными судьбами: и с всесильным военным министром Лувуа; и с уродливым и вечно раздраженным господином де Сен-Маром, который неотступно следует за узником в маске, превратив его почти что в свою личную собственность; и с бывшим министром финансов Франции, а ныне узником короля Николя Фуке, окончившим свои дни в тюремной башне в пограничном Пинероле; и с неким итальянским авантюристом, пытавшимся в погоне за деньгами и славой обмануть сразу всех своих покровителей; и с сумасшедшим монахом-якобинцем, шарлатаном и алхимиком; и с незадачливым слугой неизвестных господ, имевшим несчастье узнать о каком-то важном государственном секрете. Появляются в книге и сам Король-Солнце, и его благочестивая супруга, и даже ее чернокожий паж, в котором некоторые историки также пытались увидеть легендарную Железную маску…
Так кем же в конце концов оказался человек в маске? Как и в любом детективе, дать ответ на подобный вопрос сразу, в самом начале книги, — значит отнять у читателя то удовольствие, которое он получит, читая ее. Потому не станем забегать вперед. Нам предстоит действительно захватывающее чтение и действительно увлекательное путешествие во времена Людовика XIV — в тот таинственный мир, который возникает на стыке истории и легенды.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Посвящается Ориане
История полна тайн, но редко какая из них вызывает столь страстный интерес к себе, как тайна человека в железной маске. На протяжении уже трех веков эта волнующая загадка непрестанно возбуждает любопытство историков, исследователей-любителей, романистов, поэтов, драматургов, кинематографистов — каждый пытается с большим или меньшим успехом вставить свой фрагмент в этот обширный пазл с целью выявить подлинный образ сего незнакомца, в течение многих лет с величайшей тщательностью хранившийся в тайне. Узник, заключенный по распоряжению Людовика XIV в крепостную башню Пинероля, небольшого французского городка на итальянских склонах Альп, следовал за своим тюремщиком, Бенинем де Сен-Маром, к каждому из его новых мест службы: в форт на острове Святой Маргариты, близ Канн, а затем в Бастилию, где и умер в ноябре 1703 года, более трехсот лет тому назад. В реестре захоронений церкви Святого Павла, в приходе предместья Сен-Антуан, записано странное имя неведомого человека, звучащее на итальянский манер: «Маршиоли» (некоторые читают «Маршиали»); умер он «в возрасте сорока пяти лет или около того». Но как можно верить подобному указанию, если постоянно повторяется, что это — «человек, имя которого не произносилось»?
В 1869 году историк Мариус Топен, проведя тщательное исследование, насчитал пятьдесят две работы, в которых разбирался этот вопрос. И это лишь серьезные публикации. Если же прибавить к этому и прочие сочинения — статьи, романы, театральные пьесы, — то указанное число умножится в шесть-семь раз. Спустя шестьдесят пять лет, в 1934 году, историк-любитель Анри Морис хвалился, что выявил все публикации по этой теме: 744 книги, брошюры и прочие произведения, как французские, так и зарубежные. К настоящему времени общее количество таких публикаций превышает тысячу названий! Что же касается выдвинутых гипотез — наивных и весьма изобретательных, забавных и серьезных, ясных и туманных, — то их насчитывается более пятидесяти. Сейчас к этому следует добавить и веб-сайты, в большом количестве появившиеся после выхода в 1998 году на экраны фильма Рэнделла Уоллеса «Человек в железной маске».
Никогда не ощущалось недостатка страсти в дебатах по этому вопросу. С самого начала велась яростная полемика — между Вольтером и Ла Бомелем, между Сенфуа и отцом Гриффе. За ними последовали и другие. В XIX веке спорили друг с другом Жюль Луазлёр и Теодор Юнг, Теодор Юнг и Мариус Топен, Мариус Топен и Жюль Луазлёр, а Анатоль Локен ломал копья, ополчившись против всего света. И это бы еще ничего, если бы поиски истины в подобных спорах не доводили до дуэли! Спустя сто лет, в 1970 году, полемика возобновилась: Жорж Монгредьен и Пьер Жак Арре схватились на страницах «Нувель литтерэр»! Страсть вдохновляет на поиски — но она же порождает и смятение. Именно этим объясняется скептицизм отчаявшихся приподнять покров таинственности. «Тайна Железной маски, — заявлял Мишле в своей «Истории Франции», — вероятно, никогда не будет прояснена». А Анри Мартен, вознамерившись закрыть дискуссию, добавил: «История не имеет права выносить свои суждения о том, что не выходит за рамки догадок».
Можно ли так говорить сегодня? Были проведены три международных коллоквиума с участием французских, итальянских и британских историков, занимающихся решением этой вечной загадки: первый в сентябре 1974 года в Пинероле (по-итальянски Пинероло), второй в Каннах в сентябре 1987 года (под патронажем Алена Деко из Французской академии) и третий снова в Пинероле в сентябре 1991 года. Были самым тщательным образом исследованы французские и зарубежные архивы. Эти скрупулезные поиски принесли обильный урожай документов, служащих важным дополнением к опубликованным в XIX веке и ставшим уже классическими трудам Ру-Фазийяка, Делора, Топена и Юнга, что существенно продвинуло вперед исследование данного вопроса. В этой связи мне хочется упомянуть ныне покойного Станисласа Брюньона, плодами исследований которого я воспользовался благодаря любезности его супруги. Его находки очень ценны. Следует также упомянуть Бернара Кэра, который, наряду с другими, терпеливо и въедливо исследовал документы Исторической службы вооруженных сил и обнаружил очень важные детали, скрытые министерскими подчистками. Заслуживает также упоминания британский писатель Джон Нун, занимавшийся изучением личности Сен-Мара и высказавший весьма плодотворные догадки, позволяющие по-новому подойти к решению вопроса. Не принимая целиком его умозаключений, можно сказать, что они открывают путь к более верному пониманию причин, по которым на узника надели маску. С этими тремя блестящими исследователями я обстоятельно беседовал на волнующую нас тему. К этому следует добавить содержательную корреспонденцию, которую я вел с профессором Полом Соннино из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, также страстно увлеченным человеком. Осмелюсь, наконец, упомянуть, что и сам я не раз обнаруживал не публиковавшиеся ранее и не лишенные интереса документы, вносящие вклад в решение сей головоломки…
Благодаря этим многообразным успехам проблему в значительной мере удалось исследовать, и было бы небесполезно представить читателям наиболее полный на сегодняшний день обзор имеющихся сведений, прежде чем попытаться приподнять последний уголок завесы. Этой темы зачастую касались грубые руки любителей сенсаций и шарлатанов, склонных к сочинению анекдотов и к приблизительным историческим оценкам, в равной мере мистифицированным и мистифицирующим. Сколько шатких построений, сколько якобы раскрытых «непостижимых секретов Железной маски», сколько ложных истин, точно по волшебству возникающих из мрака! Объявлялись даже — да, да! — мнимые потомки Железной маски, подобно Лжелюдовикам XVII! Чего только не встретишь на этом историческом базаре — от вестготских сокровищ Ранн-ле-Шато до символической живописи монастыря Симье и прочих эзотерических штучек, от Нострадамуса до мифа о «Великом монархе», возвращения которого все еще ждут во тьме бесконечной ночи!
А вот еще один резон, дабы предпринять как можно более тщательное исследование: эта история подобна детективу, и дело должно быть расследовано беспристрастно, предельно точно и объективно, с рассмотрением всех «вещественных доказательств» и версий, подвергая их самой строгой исторической критике. Для этого необходимо как можно чаще обращаться к подлинным архивным документам, в частности, к переписке между господином де Сен-Маром, под надзором которого находился заключенный, и двумя государственными секретарями, последовательно курировавшими тюрьмы, — Лувуа и его сыном Барбезьё, к переписке, большая часть которой сохранилась в Исторической службе сухопутных войск (Венсеннский замок) и в национальных архивах. Она должна служить путеводной нитью, поскольку эти письма писались, разумеется, не для того, чтобы ввести потомков в заблуждение. Однако и в ней не все ясно, поскольку министры принимали меры предосторожности на случай, если конный курьер потеряет по дороге свою драгоценную сумку. Они прибегали к перифразам: «заключенный, которого вы сторожите двадцать лет», «ваш старый заключенный», «известный вам человек», «человек из башни», «то, что он совершил», «то, для чего он был использован»… Неумолимый Лувуа, полицейский до мозга костей, осмотрительный до крайности, был мастером своего дела, что добавляет к тайне пикантности. Изучение предпринятых им переделок и подчисток многое может поведать о личности этого авторитарного и подозрительного бюрократа. Исследуя множество следов и различных догадок, неизбежно ступаешь на тернистый путь, но хлопоты оказываются отнюдь не пустыми, поскольку таким способом лучше постигаешь век, его ментальность, столь не похожую на нашу, его политическую и административную практику, зачастую неумолимо беспощадную, бедственное положение простых людей, жертв произвола, его грязное дно и мрачные застенки.
Однако этим историческим исследованием тема не исчерпывается. Легендарный ореол, окружающий этот персонаж, в полной мере сформировался лишь в XVIII веке. Он заслуживает изучения сам по себе, не только как фольклорный цикл (в хорошем смысле этого слова, как исследование народных традиций), на основании которого можно анализировать генезис исторических ментальностей, но в равной мере и как политический миф, характеризующий эпоху Просвещения, входящий составной частью в систему идей того времени, миф в высшей степени опасный для режима королевской власти, поскольку он поражает его самое сердце, затрагивая тайну власти, королевский секрет, эту неприкосновенную святая святых, вокруг которой строится вся монархия Старого режима!
Действительно, очень быстро возникли два цикла легенд. Первый родился из слухов, циркулировавших при жизни узника в маске, а в XVIII веке дополненных, слухов о «несчастном принце», ставшем жертвой государственного интереса, хотя при этом и обращались с ним весьма почтительно, или же — почему бы нет! — о женщине, принцессе, печальной далекой Офелии, заточившей свои длинные косы в железный шлем. Второй цикл был популяризирован Вольтером, но возник еще до него из зловредного слуха, передававшегося из уст в уста и ставшего в последней трети XVIII века, быть может, против воли самого популяризатора, боевым орудием, направленным против абсолютной монархии. Страшная тайна заключалась якобы в том, что человек в маске был старшим братом или братом-близнецом короля, остававшимся неведомым миру, до самой смерти пребывавшим в заточении из соображений государственного интереса. Дитя королевских кровей, томившееся за решеткой! Какой ужас! Эта легенда очень полюбилась противникам абсолютизма, поскольку давала им повод заклеймить королевский деспотизм, произвол министров и чиновников, несправедливость королевских указов о заточении невиновных людей без суда и следствия, позор тюремного заключения — ибо немало писателей, памфлетистов, философов познали на собственной шкуре, что такое Бастилия. Однако легенда шла еще дальше, подспудно ставя под вопрос легитимность Людовика XIV и последних Бурбонов вообще. Разве его брат, само существование которого являлось тайной, не имел такие же права на трон, как и его одиозный мучитель?
В XIX веке романтики с жаром ухватились за этот миф, обеспечив ему огромную популярность, еще более приукрасив тему маски, обогатив ее утверждением о поразительном сходстве братьев-близнецов, подробностями тюремных страданий. «От слез моих заржавела терзавшая меня маска…» (Альфред де Виньи. «Тюрьма»). В этом отношении, разумеется, никто не может сравниться с Дюма, с отвагой, живостью, находчивостью его мушкетеров, кои со шпагами наголо гарцевали по бокам кареты с зарешеченными окнами, направляющейся к острову Святой Маргариты. Нет, Филипп не станет королем Франции, и Арамису не бывать папой! В XX веке, железном, как никакой другой век, интерес к этой легенде не иссяк. Так, Марсель Паньоль, создатель смачной марсельской трилогии, при посредстве Джеймса де ла Клош бросается в схватку, движимый стремлением свести некие счеты с Королем-Солнцем. Кинематограф как пустился в 1902 году в эту пляску, так и не может остановиться! Визуальное искусство с честью подхватило эстафету у романа. Братья-близнецы обладают тем преимуществом, что позволяют сэкономить на актерском составе! С румяным лицом Леонардо Ди Каприо выступают оба короля — как добрый, так и злой. Точно так же действует и Жан Франсуа Порон в фильме Анри Декуэна «Железная маска». Довольно одной гримасы, одного движения губ. Но зато как содрогаешься, видя, как надевают роковой шлем, отвратительный инструмент для сокрытия и умертвления лица. Вперед! Все за одного, один за всех! Публика снова и снова требует их выхода. Мазарини, Анна Австрийская, братья-близнецы — вечный круговорот! Между историей и легендой возникает и, вероятно, вечно будет возникать таинственный силуэт человека в железной маске…
Глава 1
ДОКУМЕНТЫ
Посреди сияющего залива близ Канн лениво раскинулись в вечно голубом морском просторе Леренские острова. В течение всего летнего сезона катера, регулярно совершающие свои рейсы, доставляют туда туристов или отпускников, ищущих уединения. Убегая на несколько часов от царящей на побережье суеты, они отправляются на поиски тишины и покоя, легкого дыхания морского бриза, бальзамического аромата алеппской сосны и освежающей тени огромных эвкалиптов. Здесь, на острове Сен-Онора — античной Лерине, — монах Гонорий в конце V века устроил свою обитель, учредив тем самым один из наиболее славных монастырей христианского мира.
На самом большом острове архипелага, носящем название Святой Маргариты — в древности Леро, — со стороны Канн видна прилепившаяся на скалистом мысу крепость, построенная французами, дополнительно укрепленная испанцами и впоследствии вновь захваченная французами в результате достопамятного штурма, предпринятого в 1637 году Генрихом Лотарингским, графом д\'Аркур. Внутри этих крепостных стен, где обычно размещались три или четыре роты, в те времена можно было найти, помимо казарм, артиллерийских и инженерных сооружений, все необходимое для солдат и офицеров: на плане, составленном еще самим Вобаном, указаны мясная лавка, булочная, кабачок, часовня, освященная в честь святой Маргариты, и госпиталь. Настоящий городок, обитателям которого, правда, приходилось довольствоваться только дождевой водой!
[1] Большинство зданий, построенных в XVIII веке, сохранилось благодаря реставрации, проведенной городом Канны.
Если турист, рискнувший посетить эти края, захочет узнать побольше, то он проникнет внутрь бывшего Королевского форта и внезапно попадет из залитого ослепительным солнцем открытого пространства в мрачное помещение тюрьмы. И какой тюрьмы! Самой надежной в Европе: вдоль сырого коридора протянулись шесть полутемных сводчатых камер с разводами селитры на стенах толщиной почти два метра, с тремя толстыми решетками, которые точит морской воздух, с двойными дверями, обитыми железом, лишающими малейшей надежды на бегство. Никогда луч солнца не проникает сюда. Как при такой толщине стен услышать пение цикад и прочие шумы природы, учуять аромат зелени и легкое дыхание ветра? Это должно было быть столь же мучительным наказанием, как и стремление увидеть через решетки окна, выходящего на север, недоступную и невыразимую в своем великолепии панораму горного массива Вар, исключительную красоту безмятежного моря, полет чаек в залитом солнечным светом пространстве, иногда челнок рыбака, вытягивающего из моря тяжелые сети, наполненные сардинами и анчоусами, и не смеющего приблизиться к грозному форту…
В годы правления Людовика XIV в одной из этих камер, обращенных к заливу — по давней традиции в первой от караульного помещения, на протяжении многих лет жил таинственный затворник. Стройного телосложения, со светлыми волосами, с очень приятным, как рассказывали, голосом. Его лицо было закрыто маской, «подбородочник которой, — уверял Вольтер в знаменитом пассаже своего «Века Людовика XIV» (1751), — был снабжен железными пружинами, позволявшими свободно есть, не снимая с лица маски»… Никто не имел права приближаться к нему кроме его тюремщика, слышать или произносить его имя. Однако его не притесняли; можно даже сказать, что с ним обращались по-королевски. Словно бы в порядке компенсации за лишение свободы ему создавали роскошную обстановку. Яства ему коленопреклоненно подавали на серебряной посуде почтительные слуги. Губернатор острова мсье де Сен-Мар относился к нему с величайшим почтением, в его присутствии оставаясь с непокрытой головой и не садясь, пока ему этого не предложат. Говорили даже, что жена интенданта Прованса, Пьера Кардена Ле Брет, лично выбирала для него самое красивое белье и самые тонкие кружева. Он никогда не жаловался. Его единственными развлечениями были чтение и игра на гитаре. Таков был человек в железной маске, по крайней мере так гласит легенда. Кто был он? И для чего эта маска? Чье известное лицо хотели скрыть после стольких лет заключения?
Вольтер, первым привлекший внимание к этой загадочной персоне, рассказывает, что однажды сей несчастный, видимо, в припадке отчаяния — да и как, несмотря на все хорошее обращение с ним, не впасть в отчаяние? — написал острием ножа несколько слов на серебряной тарелке, которую, несмотря на наличие решеток, сумел выбросить из окна. Местный рыбак, лодка которого пристала к берегу неподалеку от форта, увидел, как что-то упало на скалы. Он приблизился к тому месту и, убедившись в большой ценности своей находки, отнес ее губернатору, надеясь на вознаграждение. «Тот, удивившись, спросил его:
— Ты читал, что написано на этой тарелке, и видел ли кто-нибудь ее у тебя в руках?
— Я не умею читать, — ответил рыбак, — и никто не видел, как я нашел тарелку.
— Твое счастье, — сказал губернатор, — что ты не умеешь читать».
В свою очередь в 1780 году аббат Жан Пьер Папон, библиотекарь Коллеж де л\'Оратуар в Марселе, собрал в книге «Литературное путешествие по Провансу» различные анекдоты на тему таинственной маски, курсировавшие в том регионе. «Лишь немногие люди, обязанные прислуживать ему, имели право говорить с ним. Однажды, когда мсье де Сен-Марк (именно так! — Ж.-К. П.) разговаривал с ним, находясь вне комнаты, в своего рода коридоре, чтобы издалека видеть, кто идет, появился сын одного из его друзей и направился к тому месту, где он услышал разговор. Губернатор, заметив его, тут же закрыл дверь комнаты и быстро пошел навстречу молодому человеку, с волнением на лице спросив его, не услышал ли он чего-нибудь. Лишь убедившись в обратном, он велел молодому человеку в тот же день уехать, а своему другу написал, что это происшествие едва не стоило его сыну слишком дорого и что он отсылает его назад домой, дабы он не совершил иной глупости».
«…Я встретил в цитадели офицера роты вольных стрелков, семидесяти девяти лет. Он поведал мне, что его отец, служивший в той же роте, много раз рассказывал ему, как некий цирюльник однажды заметил под окном заключенного что-то белое, плавающее в воде. Он подобрал это нечто, после чего отнес свою находку мсье де Сен-Марку. То была небрежно сложенная сорочка из очень тонкого полотна, на которой арестант что-то написал. Мсье де Сен-Марк, развернув ее и прочитав написанное, встревоженно спросил цирюльника, не полюбопытствовал ли он и не прочитал ли надпись. Тот уверил его в обратном. И тем не менее спустя два дня цирюльника нашли мертвым в своей постели. Эту историю офицер столько раз слышал от своего отца и ротного капеллана, что достоверность ее представлялась ему неоспоримой»
{1}.
[2]
В сентябре 1698 года заключенный был тайно переведен в Бастилию, новым начальником которой был назначен мсье де Сен-Мар. Там о нем еще долго помнили солдаты и офицеры, которые еженедельно видели, как незнакомец в маске в сопровождении внушительной охраны пересекал двор тюрьмы, направляясь в часовню.
Ученые авторы обратили особое внимание на саму маску, которую носил заключенный. Вольтер, как я уже говорил, описывает ее как маску, снабженную подбородочником с железными пружинами. Старик Жозеф де Ла Гранж-Шансель, некогда состоявший поэтом при герцогине Мэнской, а в 1719 году прибывший в качестве заключенного на Леренские острова за написание злых филиппик против регента, рассказывал, что таинственный заключенный, «когда он заболевал и потому нуждался во врачебной помощи, под страхом смерти мог появляться в присутствии врача только в железной маске, а когда оставался один, мог с помощью блестящих щипчиков выщипывать волосы из своей бороды. Я видел эти щипчики, использовавшиеся им подобным образом, в руках господина де Формануара, племянника Сен-Мара, лейтенанта роты вольных стрелков, занимавшейся охраной заключенных». По утверждению Жан Луи Kappa, бывшего королевского библиотекаря, писавшего в годы революции, это была «черная бархатная маска, хорошо сидевшая на лице и крепившаяся с помощью пружины на затылке».
Именно эту версию подхватил в 1838 году Виктор Гюго. В мелодраме «Близнецы», которую поэт так и оставил незаконченной, в начале II акта читаем: «Когда поднимается занавес, у стола стоит странная фигура: на первый взгляд невозможно угадать ни пол, ни возраст этого существа, одетого в длинную мантию из фиолетового бархата с головой, полностью закрытой маской из черного бархата, скрывающей как лицо, так и волосы, и ниспадающей до самых плеч. Сзади маска крепится маленьким железным замком…»
С другой стороны, в ноябре 1855 года в Лангре на публичной распродаже некая перекупщица обнаружила среди доставшегося ей металлического хлама железную маску. Не отдавая себе отчета в важности находки, она уступила ее за умеренную сумму некоему «благовоспитанному любителю», имя которого до нас не дошло. Тот, соскоблив толстый слой ржавчины, изнутри покрывавший маску, обнаружил приклеенную к задней части небольшую полоску пергамена, на которой он сумел прочитать полустершуюся надпись на латинском языке, указывавшую на то, что эту маску носил брат-близнец короля.
[3] По утверждению редактора «Вестника Верхней Марны», некий известный антиквар, побывавший проездом в Лангре, предлагал за эту драгоценную реликвию значительную сумму, однако счастливый обладатель ее, «истинный гражданин Лангра и большой патриот», отказался ее продать.
[4]
Узник в маске умер 19 ноября 1703 года и был похоронен под именем «Маршиоли» (или «Маршиали») на кладбище Сен-Поль. Некоторые утверждают, что его тело было засыпано неким едким веществом, чтобы как можно скорее сделать неузнаваемыми черты его лица. Другие уверяют, что ему отрубили голову и похоронили ее отдельно в месте, которое держится в секрете. Согласно еще одному слуху, на следующий день после погребения могильщик по просьбе некоего любопытного вновь раскопал могилу и, к своему великому изумлению, вместо трупа нашел большой камень. Даже после смерти этот человек нагонял страх.
В 1902 году, когда сносили старинное здание, построенное еще во времена Генриха IV, бывшую городскую усадьбу президента парламента де Планси, расположенную на улице Ботрейи, дом 17, рядом с кладбищем Сен-Поль, воспользовались случаем, чтобы исследовать могилу Железной маски. Вокруг был тихий, меланхолический сад, заросший кустарником и деревьями, а на могилах цвела сирень. Сохранился и могильный холм, под которым, согласно передававшейся из поколения в поколение легенде, был похоронен таинственный заключенный. Неподалеку от увитой диким виноградом беседки, в левом углу, возвышалась небольшая колонна, на гипсовой капители которой некий шутник нацарапал острием ножа: «Здесь покоится Маршиали, человек в железной маске». Надпись, способная заинтриговать любого посетителя… «Копая в месте положения могилы, — сообщает Поль Пельтье, — рабочие открыли первые ступени подземной лестницы, на которых нашли три разбитые маленькие колонны, похожие на ту, что в незапамятные времена возвышалась на этом месте».
[5] Отчет о проведенных раскопках, представленный Шарлем Селье в муниципальную комиссию Старого Парижа, свидетельствовал о том, что в месте, которое считалось началом подземного хода в Бастилию, не обнаружили ничего кроме «нагромождения старого строительного мусора» — обстоятельство, послужившее поводом к тому, что некоторые стали говорить о сознательном уничтожении гроба таинственного заключенного.
Однако пора вернуться к истории, к ее строгим суждениям, ее документам, ее фактам. Этьен Дю Жюнка, королевский наместник в Бастилии
{2}, первое лицо в крепости после управляющего, был человеком весьма аккуратным. По вечерам при свете факела он открывал персональный реестр, в котором регистрировал поступление новых заключенных с тех пор, как «в среду одиннадцатого числа месяца октября 1690 года» он «вступил в должность королевского наместника». Вот что он записал 18 сентября 1698 года:
«В четверг 18 сентября в 3 часа пополудни мсье де Сен-Мар, начальник крепости Бастилия, прибыл к месту своего нового назначения с островов Святой Маргариты и Сен-Онора, имея при себе в носилках старого заключенного, который был с ним еще в Пинероле, которому он велел постоянно быть в маске, имя которого не произносилось и которого он по выходе из носилок велел поместить до наступления ночи в первую камеру башни де ла Базиньер, а в 9 часов мы с мсье де Розаржем, одним из сержантов, которых привез господин начальник, поместили его, одного, в третью камеру башни де ла Бертодьер, которую я за несколько дней до его прибытия обставил всей необходимой мебелью, получив соответствующее распоряжение от мсье де Сен-Мара; новому заключенному будет прислуживать и заботиться о нем мсье де Розарж, а кормить его должен господин начальник крепости».
[6]
Этот текст является первым документальным упоминанием о существовании в Бастилии заключенного в маске. Нет оснований сомневаться ни в аутентичности текста, ни в добросовестности его автора. Дю Жюнка принадлежал к тому типу чиновников, которые неукоснительно придерживаются дисциплины, но вместе с тем не лишены человечности и чувствительности. Этот старый служака с момента своего появления в знаменитой тюрьме обратил на себя внимание тем, с каким упорством он добивался освобождения заключенных, о существовании которых правительство просто забыло. Когда ему указали на то, что он, действуя подобным образом, рискует лишиться значительного источника доходов, Дю Жюнка ответил: «Я теряю лишь деньги, тогда как у этих несчастных нет ничего, за исключением самой жизни». Один из этих заключенных, протестант Константен де Ранвиль, характеризует его как «человека приятной наружности, приветливого, мягкого, честного». Другой, Гатьен Куртиль де Сандра, пользовавшийся успехом романист, помимо всего прочего автор фальшивых «Воспоминаний мсье д\'Артаньяна», из которых Александр Дюма черпал материал для своих «Трех мушкетеров», также расхваливал его: это, говорит один из его персонажей, «очень порядочный человек», который по мере своих сил «старается заботиться о вверенных ему заключенных, поскольку это не идет во вред королевской службе».
[7] Разумеется, у него были не одни только достоинства. Мадам Гион, весьма приверженная мистицизму и за это подвергшаяся гонениям, одно время была в числе его заключенных и отзывается о нем негативно. Дю Жюнка, ставленник Ноайлей, в свою очередь пользовавшихся протекцией мадам де Ментенон, отличался особым рвением в религиозной сфере. Убежденный в том, что он станет преемником Бемо, старого начальника Бастилии, умершего в 1697 году, он невзлюбил Сен-Мара, похитившего у него вожделенную должность. Тем более что Сен-Мар также был весьма стар. «Он дышит на ладан», — будто бы нашептывал Дю Жюнка мадам Гион.
[8] Однако, как оказалось, сам Дю Жюнка дышал на ладан в еще большей степени — он умер в 1706 году.
После Дю Жюнка остался дневник, являющийся весьма ценным документом. Он представляет собой не официальный тюремный реестр, но своего рода заметки на память, книгу учета, в которую день за днем вносились подробности об узниках, прибывавших в Бастилию. Поступив на хранение в старинный архив тюрьмы, он после революции был передан в рукописный отдел библиотеки Арсенала, где хранится и поныне. Фрагмент, касающийся человека в маске, впервые был опубликован в Льеже в 1769 году преподобным отцом-иезуитом Анри Гриффе, очень серьезным и эрудированным историком, профессором коллежа Людовика Великого, придворным проповедником, с 1745 по 1764 год служившим тюремным капелланом, в его «Трактате о разного рода доказательствах, служащих установлению исторической истины».
[9] «Из всего, что было написано и сказано об этом человеке в маске, — отмечал отец Гриффе, — ничто не может сравниться достоверностью и авторитетностью с этим дневником. Это подлинное свидетельство человека, бывшего на месте события, непосредственного очевидца, сообщающего то, что он видел, в дневнике, написанном его собственной рукой, в котором он ежедневно отмечал происходившее на его глазах».
Рассмотрим более подробно это упоминание в записках тюремщика. Прежде всего следует отметить, что автор, хотя и занимает довольно высокое положение среди служащих крепости, совершенно не знает, кем является узник. Увидев прибытие этого странного человека в маске, он, вероятно, рискнул спросить, кто это, на что начальник крепости ответил ему, что это имя «не произносится», или, по крайней мере, эта информация была сообщена ему в письменном виде, вместе с полученной ранее инструкцией относительно меблировки комнаты. Очевидно, имя этого человека было государственной тайной. Дю Жюнка сумел узнать лишь то, что ранее он находился под охраной мсье де Сен-Мара в Пинероле, маленьком французском городке в Северной Италии, где умер бывший инспектор финансов Фуке, а затем — на острове Святой Маргариты. Сен-Мар исполнял обязанности начальника тюрьмы в Пинероле с 1665 по 1681 год, следовательно, таинственный узник длительное время находился под его ответственностью. Последовал ли он за своим тюремщиком, когда тот стал комендантом форта Эгзиль, оставаясь в этой должности с 1681 по 1687 год, когда перебрался на острова? А может быть, он был переведен из Пинероля непосредственно на остров Святой Маргариты, где и встретил своего прежнего тюремщика? Об этом не сообщается нам, и далее мы увидим, какую важность приобретает это уточнение для решения загадки. Во всяком случае, продолжение текста подтверждает, что интересующий нас человек избежал общего режима, установленного в крепости. Прислуживать ему и заботиться о нем должен был только мсье де Розарж, доверенный офицер мсье де Сен-Мара, вместе с ним прибывший со Святой Маргариты. «…Кормить его должен господин начальник крепости» — то есть расходы на его содержание должен покрывать сам начальник крепости, минуя общий бюджет тюрьмы. То, что старый заключенный имел право на особый режим, вытекает из текста. Зато ничто не указывает на особое почтение, с которым полагается обходиться с человеком высокого положения. Что касается маски, то ее описание не приводится. Дю Жюнка просто говорит, что незнакомец «всегда был в маске».
Таковы начальные сведения, которые можно извлечь из документа. Бастилия, как известно, представляла собой массивную средневековую крепость, возведение которой началось в 1370 году в правление Карла V и которая давно уже утратила свое стратегическое значение. Ее восемь круглых зубчатых башен, закопченных до черноты, соединенных друг с другом дозорным маршрутом и окруженных грязным рвом, придавали ей грозный вид. Невозможно было говорить о ней без содрогания. По ту сторону подъемного моста, внутри этой мрачной каменной могилы, все было полно тайн, о которых не полагалось говорить вслух. Любопытных даже близко к ней не подпускали. Относительная безопасность, которую обеспечивало это сооружение, послужила причиной превращения его в тюрьму и склад боеприпасов — именно это последнее обстоятельство, как говорят, особенно заинтересовало восставших 14 июля 1789 года, отправившихся на поиски пороха после того, как они завладели ружьями в Доме инвалидов.
При Людовике XIII и в правление Анны Австрийской Бастилия еще сохраняла свой характер «королевского замка». Правда, изредка в нее попадали оборванцы и прочие простолюдины, обвиненные в разного рода преступлениях — алхимии, колдовстве, демонологии, однако они составляли незначительное меньшинство. Главным образом сюда препровождали важных особ — дерзких сеньоров, недобросовестных финансистов или разнузданных придворных, несдержанных на язык или позволявших себе играть в кости или карты прямо при дворе. Не существовало ни запоров на дверях, ни решеток на окнах. Под управлением же де Бемо и его преемника Сен-Мара Бастилия все больше превращалась в настоящую тюрьму, в которую сажали арестантов самого разного сорта, начиная с простых уличных хулиганов, схваченных ночной стражей, и кончая знатными господами и расточительными сыновьями богатых родителей — не минуя также упорствующих гугенотов и патентованных отравителей. В башнях на многих этажах были устроены карцеры и хорошо охраняемые камеры. Кстати, одна из этих башен словно в насмешку называлась башней Свободы!
{3}
Сразу же по прибытии человека в маске поместили, дабы не привлекать к нему внимание, в башню де ла Базиньер, первую слева от подъемного моста
{4}. Первая камера на первом этаже обычно служила для временного пребывания, от нескольких часов до нескольких дней. В 9 часов вечера Дю Жюнка и сержант Розарж забрали оттуда арестованного и, проведя по темной лестнице, поместили его на третьем этаже расположенной по соседству башни де ла Бертодьер
{5}.
Эта камера с двойными, обитыми железом, запирающимися на четыре ключа дверями имела форму восьмигранника высотой четыре метра и площадью четыре на шесть с половиной метров, с выложенным кирпичами полом и беленным известью потолком. Она имела достаточно большое зарешеченное окно, расположенное на высоте десяти футов от пола, к которому можно было подняться по трем небольшим ступенькам; в камере имелся камин с вытяжным колпаком, а в толще стены была устроена ниша, служившая для «уединения». Как и в прочих камерах, стены, вероятно, были довольно грязными и покрыты надписями.
Третья камера башни де ла Бертодьер, в которую поместили человека в маске, считалась «светлым карцером», в отличие от настоящего карцера, расположенного внизу, на высоте крепостного рва, где заключенные томились прикованными цепями к грязному полу в окружении крыс, по ночам кусавших их за лицо. Эта камера имела настоящее окно, а не бойницу, и считалась в Бастилии одной из наименее вредных для пребывания. И все же она была отнюдь не дворцом! Мебель, которую поставил туда Дю Жюнка, видимо, не слишком отличалась от обстановки в прочих камерах: небольшой складной стол, плетеный стул, кровать с пологом из полупарчи, набитый шерстью матрац, одно или два одеяла, пара простыней и два полотенца. Быть может, обстановка дополнялась одним или парой кресел, обитых лощенкой. Прочий инвентарь был столь же непритязателен: вилка, ложка, солонка, кувшин для воды, стакан, подсвечник, ночной горшок из фаянса и четыре большие свечи, запас которых периодически восполнялся. Камеры в то время обычно не меблировались. Лишь в 1709 году король создал специальный фонд для постоянной меблировки пяти или шести камер, предназначенных для важных персон.
Жизнь в Бастилии была монотонной, ее ритм задавался грохотом открывавшихся и закрывавшихся запоров. Снаружи, за грязным крепостным рвом, по деревянной галерее с парапетом регулярно проходили стражники, громогласно выкрикивавшие слова команд. По ночам каждую четверть часа караульный бил в колокол, не давая всем имеющим слух сомкнуть глаз. По случаю всенародных праздников и побед, когда устраивались шествия с несением Святых Даров, с башен палили пушки, от адского грохота которых сотрясались толстые крепостные стены. Единственным утешением для обитателей Бастилии служило то, что питание было разнообразным, зачастую даже превосходным — исключение составляли только сидевшие в карцере да те несчастные, на содержание которых король выделял слишком скудные средства.
К свидетельству Дю Жюнка следует добавить сообщение де Дюбюиссона, сидевшего в Бастилии с 14 декабря 1703 года до 18 сентября 1715 года, которое приводит Ла Гранж-Шансель в «Литературном ежегоднике» за 1768 год. Заключенного в маске уже не было в живых, однако Дюбюиссон сидел с теми, кто в свое время контактировал с ним. Об одном из таких людей он рассказывает: «Я знал, что он с несколькими другими заключенными находился в камере, расположенной над той, которую занимал этот незнакомец, и что через каминную трубу можно было беседовать, обмениваясь сообщениями; на их вопрос, почему он не хочет назвать свое имя и рассказать о себе, тот ответил им, что подобного рода признание стоило бы ему жизни, равно как и тем, кому он открыл бы свой секрет».
[10]
Где находилась эта камера? Трудно сказать, поскольку, вопреки утвердившейся традиции, человек в железной маске недолго оставался в третьей камере башни де ла Бертодьер. Согласно реестру Дю Жюнка, с 21 ноября 1699 года ее занимал протестант Фалэзо де ла Ронда.
[11] В марте 1701 года там находилась «колдунья» Анна Рандом или Рандон, подозреваемая в темных делишках и все время остававшаяся в одиночном заключении и под неусыпным надзором. 4 декабря 1701 года ее сменила мадемуазель Мари Сальбержде Рувар, по прозванию Лемэр де Мэнвиль, родившаяся в Нормандии, также посаженная за колдовство; вскоре к ней присоединилась давняя узница, ла Робер.
[12] 9 февраля 1702 года их сменил Луи Дюплесси, бывший слуга графа де Вермандуа, обвиненный в шпионаже и освобожденный 29 июля того же года.
[13] Затем, с 22 ноября, здесь находился шотландский купец Александр Стивенсон, подозреваемый в переправке золотых французских монет в Англию. Он был освобожден 17 июля 1703 года
[14].
Человек в маске не занимал и вторую камеру башни де ла Бертодьер, поскольку там находились «под надежной охраной» двое повес, Тирмон и Рикарвиль, а затем писатель Константен де Ранвиль. Проведенные исследования не позволили установить, куда был переведен человек в маске. В то время тюрьма была полна заключенных. В январе 1703 года в сорока двух ее камерах находились сто заключенных (против пятнадцати в 1698 году). Смена обитателей камер происходила часто, что не всегда фиксировалось Дю Жюнка. Однако было бы логично предположить, что, несмотря на переполненность тюрьмы, мсье де Сен-Мар всегда старался изолировать заключенного, «имя которого не произносилось». Вполне возможно, что спустя некоторое время, видя, что в камерах отсутствует звукоизоляция, он решил держать этого узника возле себя, в квартире, которую занимал за пределами крепости. Там у него была небольшая комната, уже служившая камерой заключения во времена его предшественника. В 1693 году Дю Жюнка отмечал, что некоего заключенного-англичанина поместили «в маленькой комнате за пределами замка, в которой мсье де Бемо держал свою библиотеку». Внутри крепости человек в маске появлялся только по воскресеньям, чтобы пойти на мессу. Часовня располагалась на первом этаже между башней де ла Бертодьер и башней Свободы. Помещение было тесное, и заключенных отделяла только драпировка. Во времена, когда начальником крепости являлся де Бернавиль, были устроены четыре индивидуальные ниши, закрытые со стороны алтаря двойной занавеской. Понятно, что количество заключенных, имевших возможность присутствовать на воскресном богослужении, было ограниченно. Это считалось особой милостью, исключительным благоволением.
Спустя пять лет после прибытия в Бастилию, 19 ноября 1703 года, человек в маске умер, сраженный внезапной болезнью. Во втором реестре, в котором регистрировались случаи смерти и освобождения заключенных, Дю Жюнка записал:
«В четверг 19 ноября 1703 года: таинственный заключенный, постоянно носивший маску из черного бархата, которого мсье де Сен-Мар, прибыв с острова Святой Маргариты, привез с собой, которого он охранял долгое время, накануне, возвращаясь с мессы, почувствовал себя плохо и сегодня в 10 часов вечера умер. Мсье Жиро, наш капеллан, незадолго до смерти причастил его, и сей неведомый заключенный, столь долго находившийся под стражей, в 4 часа пополудни 20 ноября был похоронен на кладбище Сен-Поль, нашего прихода. В книге регистрации смертей указали имя, которого не знают ни мсье де Розарж, комендант, ни мсье Рейе, хирург, поставившие свои подписи». Приписка на полях: «Впоследствии (sic) я узнал, что в реестре в качестве имени указали мсье де Маршьель и что на похороны выделили 40 ливров».
[15]
Итак, королевский наместник не смог разузнать подлинного имени несчастного заключенного. Фамилия, указанная в приходском реестре, мсье де Маршьель, которую он узнал от Рейе или Розаржа, не показалась ему убедительной. Зато он в своем сообщении сделал важное уточнение: маска заключенного была из черного бархата. Правда, он не сообщает других подробностей, как то: наличие подбородочника, металлических деталей или железного замка, а также не была ли это простая карнавальная полумаска, закрывающая верхнюю часть лица. И последнее замечание: 40 ливров, выделенных на похороны, представляют собой сумму хотя и не очень большую, но и не маленькую; поскольку стоимость гроба и савана составляет лишь половину этой суммы, есть основания предполагать, что по усопшему служили мессу. В 1713 году церемония погребения тюремщика Антуана Ларю обошлась в 17 ливров и 10 солей.
[16] Еще в 1786 году расходы по погребению на кладбище Сен-Поль Николя Антуана Леге, «заключенного в крепости Бастилия по распоряжению короля», не превысили 18 ливров.
[17]
Акт, составленный кюре прихода Сен-Поль, аббатом Жилем Лезуром, фигурирует или, вернее говоря, фигурировал в приходском реестре до того, как 24 мая 1871 года он сгорел при пожаре ратуши, подожженной коммунарами. К счастью, сохранилось его факсимиле. Вот этот текст:
«19-е, Маршиоли, сорока пяти лет или около того, умер в Бастилии, и тело его погребено на кладбище прихода Сен-Поль 20-го числа сего месяца в присутствии мсье де Розажа (sic), коменданта Бастилии, и мсье Регле (sic), хирурга Бастилии, которые и подписались. Подписи: Розарж, Рейе»
{6}.
Этот акт подтверждает сообщение Дю Жюнка. «Мсье де Маршьель» — простое офранцуживание (обычная в то время практика) фамилии, под которой был похоронен заключенный Маршиоли. Удивительно, что при погребении по христианскому обряду не упомянуто его имя. Наконец, ничто не свидетельствует о том, что указанные фамилия и возраст «сорок пять лет или около того» соответствуют фамилии и возрасту заключенного. Согласно Вольтеру, цитирующему свидетельство зятя врача из Бастилии, Фрекьера, незнакомец незадолго до своей смерти заявил, что ему шестьдесят лет…
Мы видели, что поиски могилы интересующего нас заключенного, если таковые вообще проводились, не увенчались успехом. Его останки, вероятнее всего, погребены из соображений секретности в одной из многочисленных общих могил и сейчас находятся в парижских катакомбах среди многих сотен тысяч скелетов. Попробуйте разобраться!
Два сообщения Дю Жюнка и акт, составленный в приходе Сен-Поль, являются единственными подлинными документами той эпохи. Они доказывают, что легенда о Железной маске имеет под собой историческое основание. К этим документам следует добавить более позднее свидетельство отца Гриффе, содержащееся в его уже цитировавшемся произведении. «Воспоминания о заключенном в маске, — пишет он, — еще были живы среди офицеров, солдат и слуг Бастилии, когда мсье де Лоне, многолетний начальник этой крепости, прибыл туда к месту своей новой службы, и те, кто видел заключенного в маске, когда тот проходил по двору, направляясь к мессе, рассказывали, что, как того требовал порядок, после его смерти было сожжено все, чем он пользовался — белье, одежда, матрац, одеяла и т. п. и что даже выскоблили и заново побелили стены камеры, в которой он находился, а также заменили в ней плиточное покрытие пола, опасаясь, что он мог найти способ спрятать записку или оставить какой-либо иной знак, позволяющий узнать, кем он был на самом деле».
Эти факты подтвердил Анри Годийон-Шевалье, комендант Бастилии с 1749 по 1787 год, разобравший архивы крепости и составивший своего рода общий реестр заключенных. Одна из его карточек, посвященная «знаменитому человеку в маске», содержит сведения, сообщаемые Дю Жюнка. Колонка, в которой должны находиться распоряжение о заключении в тюрьму и фамилии государственных секретарей, обязанных визировать его, оставлена пустой. В колонке, содержащей причину ареста, значится: «всегда была неизвестна». Колонка «Примечания» заполнена следующим образом:
«Это знаменитый человек в маске, которого никто никогда не знал. Господин начальник крепости обращался с ним очень почтительно, а присматривал и ухаживал за ним один только мсье де Розарж, комендант упомянутой крепости; он болел всего несколько часов, умер скоропостижно. Похоронен на кладбище церкви Сен-Поль 20 ноября 1703 года в 4 часа пополудни под фамилией Маршьергю. Nota: Он был закутан в новое полотно, которое выделил начальник крепости, а все, что нашли в его камере, было сожжено, включая кровать, стулья, стол и прочие предметы»
{7}.
[18]
Дю Жюнка, в обязанность которого не входило услужение этому таинственному заключенному и который, соответственно, не мог наносить ему визиты, писал, что тот всегда был в маске. Это, видимо, единственная ошибочная деталь в его сообщении. Отец Гриффе спешит восстановить правду: нет причины, чтобы сей несчастный постоянно был вынужден находиться в маске даже в присутствии де Розаржа или начальника крепости, которые отлично знали его. «Он обязан был надевать ее лишь когда проходил через двор Бастилии, направляясь на мессу, чтобы его не узнали стражники, или когда ему надо было впустить в свою камеру слуг, не посвященных в его тайну».
Это мнение подтверждает Гийом Луи де Формануар де Пальто, старший служащий бюро продовольствия, сын Гийома де Формануара, который был племянником и заместителем Сен-Мара на острове Святой Маргариты в 1693 году. В своем письме от 19 июня 1768 года Фрерону, опубликованном в «Литературном ежегоднике», он сообщает: «На острове Святая Маргарита и в Бастилии его знали только под именем де Ла Тур… Он часто прогуливался, всегда с маской на лице. Лишь после выхода в свет \"Века Людовика XIV\" господина Вольтера распространилась молва, что эта маска была из железа и с пружиной; возможно, просто забыли сообщить мне об этом обстоятельстве, однако на нем была эта маска, лишь когда он выходил на улицу или должен был появляться в присутствии посторонних людей».
Не следует забывать и о свидетельстве Константена де Ранвиля, хотя то, что он рассказывает, по важности не идет ни в какое сравнение с реестром Дю Жюнка или записками отца Гриффе и коменданта Шевалье. Этот протестант, ложно обвиненный в шпионаже, находился в Бастилии с 16 мая 1702 года по 16 июня 1713 года. По выходе из нее он написал воспоминания о своем заключении, три тома которых вышли в Голландии в 1719–1724 годах под названием «Французская инквизиция, или История Бастилии». Эта книга служит непосредственным свидетельством о жизни в крепости, о многочисленных заключенных, с которыми автор свел знакомство, не раз сменив камеру, в том числе и с теми, кто сидел этажом выше или ниже человека в маске и имел возможность общаться с ним через каминную трубу или методом перестукивания. Она является также яростным обвинением против тюремной системы. Если архивные документы обычно отличаются точностью сообщаемой информации, то портреты тюремщиков, нарисованные этим дотошным хронистом, живописны и вместе с тем диковинны. Это целая галерея шутов и монстров в духе Иеронима Босха, проходимцев и негодяев, одетых в лохмотья и рассуждающих о милосердии начальника крепости, жадных мошенников, павших столь низко, что уже ничем не отличаются от висельников, которых они поставлены сторожить!
Вот, прежде всего, портрет мсье де Сен-Мара: «Маленький человечек, очень уродливый и плохо сложенный, сгорбленный и трясущийся, ужасно вспыльчивый, постоянно бранящийся и богохульствующий, кажется, вечно, пребывающий в ярости; черствый, неумолимый и жестокий до крайности».
[19] Его излюбленным занятием было пересчитывание экю, которые он в течение всей своей жизни собирал в специальные мешочки. Располагая правом самому назначать своих подчиненных на месте новой службы, кроме королевского наместника, он прибыл с острова Святой Маргариты с собственной «командой» безусловно преданных ему людей.
Жак Розарж (а не де Розарж, как он сам называл себя), родом из Прованса, служивший под началом Сен-Мара тридцать один год, начал свою карьеру еще в Пинероле простым мушкетером роты вольных стрелков. Он дослужился до коменданта Бастилии, заняв в служебной иерархии место сразу после Дю Жюнка, королевского наместника. У него была, пишет Ранвиль, «напыщенная морда с кожей, подобной коре дерева, на которой оспа оставила свои следы; его глубоко посаженные глаза, словно спрятанные в двух игральных костях под бровями толщиной с большой палец, красны и отвратительны; его точно зубилом вырубленный нос картошкой, усыпанный двадцатью или тридцатью другими маленькими носами разного цвета, подобен мушмуле, раздавленной поверх его рта, синеватые губы которого, усеянные маленькими рубинами и перлами, возвышаются двумя валиками… его низкорослое коренастое тело с трудом держалось на ногах, поскольку закачанная в него \"вода жизни\" заставляла его шататься из стороны в сторону».
[20] Таков был надсмотрщик, прислуживавший человеку в маске.
Сен-Мар питал большое доверие к аббату Жиро, также родом из Прованса, служившему тюремным священником на Святой Маргарите и являвшемуся исповедником нашего узника. Вот его портрет: «Большие впалые глаза, длинный приплюснутый нос, точно клюв у попугая, пухлый, как у мавра, рот, кожа оливкового оттенка; непрерывно харкающий и вечно жалующийся на стеснение в груди. При этом исключительно опрятен, бобровый мех на нем блестит, его светлый парик хорошо припудрен, брыжи, изготовленные великолепной мастерицей, аккуратны, так что ни один критик не нашел бы, к чему придраться; его чулки великолепно натянуты, а туфли крошечного размера…»
[21] Ранвиль обвиняет аббата Жиро, этого «египетского Адониса», в нанесении слишком частых визитов узницам и в ведении любовной переписки с некой монашкой. Мало того, однажды видели, как он, совершенно запыленный, выходил из голубятни с хорошенькой служанкой…
Теми же красками автор рисует портрет Фрекьера, лечившего человека в маске. Он был назначен в Бастилию Фагоном, первым врачом короля. Это истинный мсье Пюргон
{8}, толстый коротышка, в парике, в костюме из черного сукна, в неизменной шапке, отороченной бобровым мехом. «Сквозь его накладные волосы не разглядеть образину страшного урода. Его лоб совершенно скрыт париком и шапкой, однако видны два крошечных поросячьих глаза, большой курносый нос, широкий, открывающийся до самых ушей рот, в котором остались всего три или четыре пожелтевших зуба, свисающие, точно у обезьяны, щеки, короткий подбородок…»
[22] Беспрестанно гримасничая, как старая обезьяна, он своей рукой в огромном батистовом манжете щупает пульс заключенных, потом велит им высунуть язык, мнет им желудок и исследует цвет их мочи. Не правда ли, фигура, достойная Мольера?!
Чувство большого разочарования оставляют воспоминания Ранвиля, касающиеся заключенного в маске, который, похоже, не произвел на него особого впечатления: «Я видел в 1705 году (sic) другого заключенного, имени которого не смог узнать, но Рю, тюремщик, который вел меня в мою камеру из зала, где я видел сего несчастного, сообщил мне, что он находится в заключении уже тридцать один год, что мсье де Сен-Мар привез его с собой с острова Святой Маргариты, где тот был обречен на вечное заточение за то, что, будучи школьником двенадцати или тринадцати лет, сочинил два стишка против иезуитов… Мсье де Сен-Мар перевез его в Бастилию, соблюдая по дороге чрезвычайные меры предосторожности, чтобы никто не смог узнать его… Он вышел спустя два или три месяца после того, как я видел его в зале, куда меня по ошибке ввели вместе с ним. Тюремщики, увидев, как я вошел, тут же повернули его спиной ко мне, не позволив мне разглядеть его лица. Это был человек среднего роста с черными, довольно густыми, приметными волосами».
Эта история, видимо, является чистейшей мистификацией: упомянутый в ней тюремщик Рю и хирург Рейе, дополнивший рассказ, ничего не знали о таинственном заключенном, так же как и Дю Жюнка
{9}. Все, что они рассказывают на эту тему, — сплошной вымысел, имеющий антииезуитскую направленность. Дата 1705 год невозможна, поскольку интересующий нас человек умер (а отнюдь не вышел из тюрьмы) в 1703 году. Описание его внешности поразительно и не соответствует тому, что сообщают многие очевидцы, видевшие человека хорошего телосложения, со светлыми волосами («выше среднего роста», писал Вольтер, передававший слова очевидцев; «он был высокого роста и имел светлые волосы», утверждал также Гийом Луи де Формануар, расспрашивавший крестьян имения де Пальто, принадлежавшего брату его деда, мсье де Сен-Мару, где тот останавливался вместе со своим узником на пути в Бастилию в 1698 году). Может быть, Ранвиль спутал с «черными волосами» маску, о которой он вообще не упоминает?
{10} Очевидно, его воспоминания передают смесь различных событий, однако это не исключает того, что он мог мимолетно видеть интересующего нас человека.
Глава 2
ОТ ПИНЕРОЛЯ ДО ЭГЗИЛЯ
«Никогда ни один индийский бог, — говорил литературный критик Поль де Сен-Виктор, — не подвергался стольким переселениям и перевоплощениям!» Действительно, начиная с XVIII века появилось множество гипотез относительно имени и облика заключенного в маске: в нем поочередно видели графа де Вермандуа, узаконенного сына Людовика XIV и мадемуазель де Лавальер, по официальной версии погибшего в ноябре 1683 года в возрасте шестнадцати лет при осаде Куртре; герцога Монмаутского, незаконнорожденного сына английского короля Карла II, поднявшего мятеж против своего дяди, короля Якова II, и будто бы (только для видимости) казненного в июле 1685 года; герцога де Бофора, незаконнорожденного сына французского короля Генриха IV, великого адмирала Франции, погибшего при осаде Кандии в июне 1669 года, тело которого так и не было найдено; армянского патриарха Аведика, похищенного во время посольства в Константинополь; шевалье де Рогана, обвиненного в оскорблении его величества и приговоренного к обезглавливанию в ноябре 1674 года; голландского заговорщика Луиса Ольдендорфа (он же шевалье де Кифенбах), арестованного в 1673 году при переправе через Сомму с подозрительным ножом, обнаруженным в его багаже; графа де Керуальз, морского офицера, которого великий визирь послал вести переговоры относительно выкупа герцога де Бофора; генерал-лейтенанта Лаббе де Булонда, наказанного за преждевременное снятие осады с Кони в 1690 году; графа де Гремонвиля, посла Франции, впавшего в немилость у короля; Марка де Жаррижа де ла Морейи, якобы знавшего государственную тайну, касающуюся импотенции Людовика XIII; Анри, герцога де Гиза, представителя славного рода Гизов, заговорщика; и, наконец (как же можно забыть о нем!), старшего брата или брата-близнеца Людовика XIV — гипотеза, пользовавшаяся особой популярностью в XVIII веке и не утратившая своей привлекательности до наших дней… Все или почти все эти версии, довольно легковесные и произвольные, лишенные реальных оснований, отброшены современными историками
{11}. Их авторы зачастую исходили из неполных и разрозненных данных, не утруждая себя при этом изучением истории тех тюрем, в которых сидел узник, то есть Пинероля, Эгзиля, Святой Маргариты и Бастилии. Они проделали работу, обратную тому, чего от них ждали. В наши дни хорошо известно то, что осталось от переписки мсье де Сен-Мара с государственным секретариатом военных дел. Эта переписка, опубликованная такими историками, как Ру-Фазийяк, Жозеф Делор, Франсуа Равессон, Мариус Топен, Теодор Юнг, Станислас Брюньон, Бернар Кэр,
[23] показывает, что тюремщик имел на своем попечении определенное количество заключенных, которых можно более или менее точно идентифицировать. Один из них и является Железной маской. Бухгалтерская документация доказывает это, подтверждая данные, содержащиеся в корреспонденции. Нет оснований предполагать наличие еще одного человека, содержащегося тайно, от которого не осталось бы ни ордера на арест, ни записи о поступлении в тюрьму, ни малейших следов выплаты сумм на его содержание. Таким образом, стоит лишь провести тщательное исследование, чтобы узнать имя человека, привезенного в сентябре 1698 года в Бастилию с бархатной маской на лице. И отправной точкой этого исследования, разумеется, является Пинероль.
Прилепившись к противоположному склону Приморских Альп, на пути из Турина в Бриансон, стоит город Пинероль, по-итальянски Пинероле Первый раз Франция владела им с 1536 по 1574 год, затем передала его Савойе. 30 марта 1630 года кардинал Ришелье, «генералиссимус» армии в 20 тысяч человек, лично завладел этим городом. По условиям договора, заключенного 30 мая следующего года в Кераско, герцог Савойский Карл Эммануил I уступил его, а заодно и всю Перузскую долину, Франции «в вечное владение». Эта новая провинция, «ворота» в Пьемонт, была частью «Четырех Наций», куда помимо нее входили Артуа, Верхний Эльзас и Руссильон, прославленные в Париже Коллежем Мазарини, здание которого было возведено в 1665–1680 годах архитекторами Ле Во и д\'Орбе, где в настоящее время располагается Институт Франции.
Город представлял собой нагромождение кирпичных зданий цвета охры или шафрана с плоскими крышами из красной черепицы, среди которых тут и там виднелись колокольни церквей. Там насчитывалось не менее шести главных церквей — Сен-Донат (сейчас кафедральный собор), Сен-Морис, Сент-Мари, Сен-Бернарден, Иль-Джезу и Мадон-де-Пари, не считая часовен монастырей и монашеских орденов. Немало было также трактиров и постоялых дворов для солдат: «Красная шапка», «Зеленая шапка», «Белый крест», «Золотой лев», «Черная голова», «Три голубки», «Французское экю», а также заведение мадам Фамелы, которое охотно посещалось солдатами и пользовалось дурной репутацией…
Над городом возвышались два строения — возведенная в романо-готическом стиле церковь Сен-Морис (она существует и по сей день), вознесшая высоко в небо свою колокольню из красного кирпича, которую беспощадно хлещет северный ветер, и расположенная на противоположном холме мрачная, неприветливая крепость, стоящая в окружении фортификационных сооружений и чем-то напоминающая Бастилию. Это был неуклюжий средневековый замок со всевозможными добавлениями и переделками, частично реконструированный в 1666 году после взрыва порохового склада. Хотя в 1696 году он был полностью снесен по случаю передачи города герцогу Савойскому, его конфигурация хорошо известна благодаря изысканиям, проведенным архитектором города Франко Карминати. Замок состоял из трех разнородных главных корпусов в окружении пяти круглых башен (одна из которых была, вернее говоря, полукруглой), четырех угловых и одной срединной
{12}: северо-восточная, к которой примыкала небольшая колокольня, служила часовней, восточная же (а по мнению некоторых — южная срединная башня) была знаменитой «нижней башней», в которой располагались казематы для содержания государственных преступников…
[24]
Как и все города-крепости королевства, Пинероль имел свою военную иерархию, свой персонал, свой административный механизм. Власть генерал-губернатора распространялась на город, цитадель и прилегающие территории. Эту должность исполнял Антуан де Бруйи, маркиз де Пьенн, на смену которому в августе 1674 года пришел его кузен Антуан де Бруйи, маркиз д\'Эрльвиль. Изоляция этой небольшой территории от остальной Франции и близость герцогства Савойского и занятого испанцами Милана не позволяли обладателю этой должности часто предпринимать поездки к королевскому двору и даже просто ночевать вне крепости. Таково было неудобство, связанное с исполнением данной должности. Зато она была почетна, что подчеркивалось наличием при генерал-губернаторе стражи в составе пятнадцати солдат, вооруженных алебардами, и восемнадцати — карабинами. При генерал-губернаторе находились два заместителя — королевский наместник по управлению цитаделью, мсье де Риссан, и королевский наместник по управлению городом, мсье де Ла Бретоньер. Надзор за различными службами в крепости входил в обязанность коменданта и его двоих помощников, избиравшихся из числа офицеров гарнизона
{13}. Интендантская служба, продовольственное снабжение, поддержание порядка среди личного состава и госпиталь находились в сфере компетенции военного комиссара — должность, которую поочередно занимали господа Даморезан, Пупар, Луайоте и дю Шонуа. Фонды, из которых финансировалась армия «по ту сторону гор», поступали через чрезвычайный военный комиссариат — финансовую организацию, средства которой пополнялись за счет военных реквизиций и контрибуций на завоеванной территории и которая подчинялась государственному секретариату военных дел.
В городе и цитадели в обычное время размещались от шести до семи рот инфантерии и несколько эскадронов кавалерии. В случае же усиления напряженности в регионе численность войск могла значительно возрастать.
Особенностью города было то, что в нем имелся Суверенный совет, своего рода маленький местный парламент, автономный орган, юрисдикция которого распространялась на сам город и прилегающие к нему территории, как это было в Турне, Брейзахе и Перпиньяне.
Старая башня, защищенная крепостной стеной, была совершенно отделена от цитадели, а ее подъемный мост постоянно был поднят. День и ночь стража маршировала по дозорному пути и у подножия тюрьмы, в огороженном стеной и засаженном деревьями пространстве, получившем название Королевского сада. Его администрация не подчинялась генерал-губернатору, находясь в прямом подчинении у государственного секретаря военных дел Франсуа Мишеля Ле Тейе, маркиза де Лувуа.
С 1665 года генерал-губернатором Пинероля был мсье де Сен-Мар. Его настоящее имя — Бенинь Довернь. Он родился в 1626 году в Бленвилье, близ города Монфор-л\'Амори. У его матери Мари Гарро были брат, сеньор де Фонтенель, генерал-лейтенант артиллерии, и сестра, вышедшая замуж за знатного господина, Гийома де Био де Бленвилье. Его отец, Луи Довернь, происходил из гораздо более простой семьи. Он служил в армии, дослужился до капитана инфантерии, получил орден Святого Михаила и взял себе военный псевдоним Сен-Мар. Непрерывные военные походы не оставляли ему времени, чтобы заниматься сыном Бенинем
{14}. Очевидно, его дядя с материнской стороны, Гийом де Био де Бленвилье, занялся устройством его судьбы, отдав его в возрасте двенадцати лет в армию на положении сына полка. Бенинь Довернь по прозванию Сен-Мар медленно поднимался по ступеням военной иерархии, служа под командованием принца де Конде в годы Фронды, в роте своего отца, а в 1660 году перешел капралом в первую роту мушкетеров конной гвардии короля. Участие в 1661 году в аресте Фуке и поэта Пелиссона и пребывание в Бастилии в последние месяцы судебного процесса над генеральным контролером финансов обнаружили в нем талант тюремщика.
Известно, что Николя Фуке, виконт де Во и де Мелен, генеральный прокурор Парижского парламента и генеральный контролер финансов, был арестован в Нанте 5 сентября 1661 года Шарлем де Бац-Кастельмором, господином д\'Артаньяном — знаменитым героем романа Александра Дюма, младшим лейтенантом первой роты королевских мушкетеров. Фуке обвинили в «растрате», то есть служебной недобросовестности, а также в оскорблении Его Величества — за строительство укрепления Бель-Иль без королевского разрешения. Посаженный под арест сперва в Анжере, а затем в замке Венсенн и в Бастилии, он был приговорен судом к вечному изгнанию, равно как и все финансисты, обогатившиеся за счет государства с 1635 года. Однако Людовик XIV нашел этот приговор слишком мягким и заменил его на пожизненное заключение.
Когда в декабре 1664 года Кольбер и король искали надежного человека на должность надзирателя за Фуке, д\'Артаньян рекомендовал им Сен-Мара. Судьба распорядилась так: Сен-Мар покидал Бастилию, чтобы спустя тридцать четыре года, пройдя полный цикл службы в тюрьмах Франции, снова туда вернуться! А пока что он был произведен в сержанты мушкетеров и назначен начальником крепости Пинероля. Немалый успех для человека столь скромного происхождения!
Мы уже видели его малопривлекательный портрет, нарисованный Константеном де Ранвилем. Портрет несколько карикатурен, хотя и на самом деле Сен-Мар отнюдь не был мальчиком из церковного хора — грубый, черствый, неумолимый к нарушителям дисциплины, он без колебаний подвергал наказанию палками и заковыванию в кандалы строптивых, расстреливал дезертиров. Но таковы были нравы эпохи, более суровой, чем последующие. Было бы ошибкой видеть в нем мучителя-садиста, какого-то особенно свирепого человека. Иногда он даже заступался за своих заключенных, например за Бернардино Буттикари, жителя Пинероля, отца девяти детей, пьемонтского патриота, информировавшего двор в Турине о действиях французов. «Я осмелился бы позволить себе вольность сказать вам, монсеньор, — писал он 21 июня 1673 года Лувуа, — что он более несчастен, нежели виновен, и что любой в этой стране поступил бы так же, как он». 2 сентября он добавил: «Я прошу прощения у вас, позволяя себе вольность ходатайствовать перед вами о милости, каковой является освобождение несчастного Буттикари, который томится здесь в печали и скорби…» И 30 сентября снова: «Вы оказали мне честь, позволив мне надеяться на его освобождение. Я покорнейше прошу вас об этом…»
[25] В результате этих ходатайств пьемонтский шпион был освобожден, но лишь на время, ибо он принялся за старое.
Ремесло тюремщика отнюдь не было привлекательным и навевало долгие часы скуки, но Сен-Мар ценил в нем прежде всего денежную выгоду. Одному только Богу известно, каким он был хапугой и попрошайкой! И без того имея хорошее жалованье, он никогда не упускал возможности урвать свою долю из денежного содержания заключенных и средств, выделявшихся на обеспечение роты вольных стрелков, не оставляя своим вниманием даже дрова и свечи, предназначенные для охранников. Система была задумана следующим образом: размер средств, выделявшихся на содержание заключенных, соответствовал происхождению узника и рангу его тюремщика. Например, когда Сен-Мар стал начальником Эгзиля, его единственный тогда заключенный, Видель, имел денежное содержание в размере от 400 до 500 ливров в год. Когда в 1694 году последние заключенные из Пинероля были переведены на Святую Маргариту, их ежедневное содержание возросло с 4 до 5 ливров. Размер содержания возрастал по милости тюремщика! Его надо было умилостивить, без чего, увы, повседневный рацион заключенных ухудшался. Впрочем, тюремный режим в провинции был значительно менее благоприятным, нежели в королевской крепости Бастилии.
Однако это не мешало Сен-Мару постоянно быть неудовлетворенным. Он испытывал чувство ностальгии по прерванной военной карьере, мечтал о боевых подвигах. В своих письмах начальству он непрерывно просил о новых повышениях по службе. В конце концов он кое-что получал, чаще всего денежное вознаграждение. В январе 1673 года его рабская преданность была вознаграждена возведением в дворянское достоинство (королевская грамота была вручена ему на следующий год). На его гербе был изображен серебряный крест на лазурном поле в окружении четырех позолоченных волков, что напоминало герб старинной фамилии д\'Овернь из Бретани. В 1679 году, когда он пожаловался, что все его приятели мушкетеры получили повышение, его назначили младшим лейтенантом первой роты (что соответствовало званию полковника в других кавалерийских подразделениях), но при этом оставили в Пинероле.
В 1666 году он унаследовал от своего дяди по материнской линии, Кантьена Гарро, сеньорию де Фонтенель, денежные доходы от должности главного бальи и шателена большого округа Санса, а также губернаторство в форте л\'Эклюз в Брессе. От него он унаследовал также половину «шателении и сеньории, верховный, средний и низший суд» в Дисмоне и Армо, близ Вильнёв-сюр-Йонн
{15}. Когда он в 1708 году умер, накопив богатства и почести, после него остались, помимо дорогой мебели, великолепный серебряный сервиз, оружие, драгоценности и более 600 тысяч ливров звонкой монетой.
4 июля 1669 года он обвенчался в церкви Сен-Морис в Пинероле с Марией Антуанеттой Колло, дочерью Антонена Колло, почтового служащего. От этого брака у него было двое детей. Старший, Антуан Бенинь, родившийся 17 июня 1672 года, стал подполковником королевского драгунского полка и погиб в сражении при Неервиндене 29 июля 1693 года, двадцати одного года от роду. Второй, Андре Антонен, родившийся 29 ноября 1679 года, взял в жены Маргариту Ансель де Гранж, дочь чиновника из ведомства Лувуа. Раненный в сражении при Спире 15 ноября 1703 года, где он находился во главе эскадрона дю Берри, он умер спустя восемь дней. Ему было двадцать четыре года.
[26]
Бенинь де Сен-Мар, вдовец с 1691 года, умер в Бастилии 26 сентября 1708 года, в 5 часов вечера, в возрасте «восьмидесяти двух лет или около того», и спустя два дня присоединился к своему узнику в маске на кладбище Сен-Поль: судьба соединила их неразрывно, даже на кладбище! Не имея прямых потомков, он оставил наследство троим своим племянникам Формануар де Пальто.
Своим счастьем Сен-Мар был полностью обязан семейству Ле Телье, которому он служил верой и правдой. Его письма, адресованные Лувуа, зачастую вызывают отвращение своим неприкрытым подобострастием: «Я готов неукоснительно исполнить все, что бы вы ни приказали мне… Являясь творением ваших рук, я, как и подобает созданию, безраздельно подвластному вашей воле, сделаю все, что вам угодно». Параллельно официальной иерархии Лувуа повсюду имел свою иерархию преданных информаторов и верных друзей. Сен-Мар был колесиком этой системы, тем более надежным, что воплощал в себе отношения клиентелы и квазисемейные связи. У его жены были две сестры: одна, Франсуаза, вышла замуж за Луи Даморезана, военного комиссара Пинероля, другая, Мария, — за сотрудника государственного секретариата военных дел, Эли дю Френуа, сделавшись любовницей самого Лувуа. Благодаря этому еще больше укрепились их связи, так что становится понятным, почему в ноябре 1674 года Лувуа согласился стать крестным отцом первого ребенка Сен-Мара, Антуана Бениня. Эта мадам дю Френуа, волнующая, словно утренняя заря, прекрасная, как день, преисполненная амбиций («нимфа, богиня, — восклицала мадам де Севинье, — до того занятая своей красотой, что совершенно невозможно представить ее в простой беседе»), в 1673 году стала благодаря своему любовнику фрейлиной королевы, что дало повод для насмешек и пересудов. Дочь почтового служащего, подумать только!
В 1665 году рота вольных стрелков от инфантерии, капитаном которой был Сен-Мар, получила приказ охранять старого шателена де Во. Она состояла из четырех офицеров (из которых трое были мушкетерами, переведенными из другого подразделения), троих сержантов, троих капралов и пятидесяти рядовых солдат. Численность личного состава была увеличена до 135 человек, включая офицеров, когда в декабре 1671 года прибыл второй «важный» заключенный, граф де Лозен, а после смерти Фуке вновь сокращена до семидесяти человек.
Вкратце ознакомившись с тюремщиком и его сотрудниками, мы должны обратиться к заключенным. В XIX веке Юнг почти полностью реконструировал реестр заключенных Пинероля, тщательно изучив министерскую корреспонденцию, сохранившуюся в архивах военного ведомства. Он взял на учет около сорока заключенных. Некоторые из них пробыли в Пинероле от нескольких дней до нескольких месяцев, другие же провели здесь остаток своей жизни. Впрочем, Юнг смешал государственных преступников, содержавшихся внутри башни, с заключенными общей юрисдикции, помещавшимися в различных местах цитадели
{16}.
Нам следует возвратиться к реестру Этьена Дю Жюнка, документу основному и бесспорному. Что он сообщает нам? Что незнакомец из Бастилии был «старым заключенным», находившимся с Сен-Маром в Пинероле. Точная хронология свидетельствует, что Сен-Мар был начальником башни Пинероля с 1665 по 1681 год, затем, до начала 1687 года, командовал фортом Эгзиля, после чего был переведен на Леренские острова.
Итак, интересующий нас человек попал в тюрьму Пинероля в период с 1665 по 1681 год. Нет необходимости прослеживать судьбу всех заключенных, прибывших в крепость в течение этого срока, достаточно выявить тех, кто там был в 1681 году, в момент отъезда их тюремщика к месту нового назначения. Один из них, несомненно, тот, кого мы ищем. Так кто же там находился и сколько всего было узников?
Прежде всего граф де Лозен. После смерти Фуке, наступившей 23 марта 1680 года, близился час его освобождения благодаря усилиям сестры короля, на которой он едва не женился в декабре 1670 года. Она в некотором смысле купила его освобождение из-под стражи, уступив герцогу дю Мэну, незаконнорожденному сыну короля и мадам де Монтеспан, часть своих владений: графство Ю и княжество Домб… Неприятность заключалась в том, что предыдущим нотариальным актом она тайно оформила дарение графства Ю Лозену. Требовалось согласие последнего на заключение сделки, однако этот последний, несмотря на свое теперешнее положение, заупрямился, поскольку, хотя и страстно желал свободы, не хотел до такой степени делаться обязанным этой владетельной старой деве, характер которой с годами все больше портился. Наконец дело сдвинулось с места. К тому времени в режиме содержания Лозена появились значительные послабления. Он получил возможность писать, принимать посетителей, в том числе свою сестру, мадам де Ножан, своего брата, шевалье де Лозена, а также своего друга Баррайя. Он получил право прогуливаться в цитадели. 20 марта 1681 года Сен-Мар, который за пять лет до того очень сурово обращался с ним после его неудачной попытки бежать, просил его стать крестным его второго сына Андре Антонена… Перспектива скорого обретения узником королевской милости заставила тюремщика изменить свое отношение к нему. Увы, это не было проявлением простой гуманности.
Помимо Лозена, как свидетельствуют финансовые документы за 1680 год, в башне Пинероля находились еще восемь заключенных, попавших туда по распоряжению короля:
Буттикари и Лафлёр;
Дюбрей и Лапьер;
Маттиоли и его слуга;
два безымянных узника, которых называли «заключенными из нижней башни».
[27]
Поговорим о первых двоих. Буттикари? Мы уже знаем, что Сен-Мар в 1673 году ходатайствовал за него. Судя по документам, он попал в заключение во второй раз в середине октября 1679 года. О Лафлёре нам неизвестно почти ничего, кроме того, что он был помещен в башню 22 ноября 1678 года. Его прозвище было весьма распространено среди солдат, а сам он, скорее всего, оказался в тюрьме за какое-нибудь незначительное правонарушение, поскольку более серьезные преступления карались по решению военного трибунала казнью через повешение. Во всяком случае, оба эти человека с декабря 1680 года не упоминались в финансовых документах, поскольку, скорее всего, были освобождены.
Итак, остаются шесть человек. С ними обращались значительно хуже, чем с графом де Лозеном, которому оплатили расходы в размере 212 ливров на различные предметы: парик, шляпу, белье, шелковые чулки, ленты и перчатки, тогда как на всех этих шестерых было выделено 68 ливров за белье.
[28] Напрашивается вывод: на попечении у Сен-Мара находились, кроме Лозена, люди малозначительные, по крайней мере в социальном отношении. Расходы на их содержание составляли 3 ливра в день (четыре с половиной ливра на двоих заключенных в нижней башне), тогда как на Лозена — 20 ливров. Человек в маске, в конце концов оказавшийся в Бастилии, находился среди этих шестерых. Естественно, что в 1681 году еще ни один из них не носил маску. Это было бы слишком просто! Как в романе Агаты Кристи, надо действовать методом исключения, проясняя историю каждого узника и выявляя дату его смерти. Наши «шесть негритят» пока на месте. Настало время поближе познакомиться с ними.
Дюбрей некогда бежал из крепости Тромпет в Бордо. Он обратился к королю с предложением писать доносы о графе де Монтерей, губернаторе Испанских Нидерландов. Людовик XIV, подозревавший его как двойного агента, отклонил предложение и запретил ему вступать в сношения с испанцами. Однако Дюбрей пренебрег запретом. Он был схвачен в тот момент, когда направлялся к испанцам. Осенью 1675 года, после побега, он вновь предложил свои услуги королю Франции, козыряя тем, что якобы поддерживает хорошие отношения с полководцем императора Раймундом Монтекукколи. Дюбрей тогда жил в Базеле, в Швейцарии, под именем Самсона. Принц де Конде и его адъютант, граф де Монклар, командующий Рейнской армией, были уполномочены вступить в контакт с ним и передать ему 200 пистолей и «шифр». Дюбрей был ловким, изворотливым человеком, пользовавшимся широкой поддержкой среди испанцев и австрийцев (имперцев). Чтобы приманить своих соотечественников, он сумел внедрить офицера из полка де Ла Ферте, специалиста по фортификации, в город Лаутенбург, а затем в Оффенбург и Фрейбург. К нему начали проявлять интерес, пообещав ему большое вознаграждение за полезные сведения. Дюбрей ответил, что не хочет «ввязываться без пряника» — таково было его выражение.
[29]
Вскоре, однако, заподозрили, что он ведет двойную игру, передавая сведения о передвижениях французских войск Монтекукколи. Тогда решили арестовать его. Поскольку не хотели рисковать, захватывая его на чужой территории, решили подождать, когда он совершит оплошность, появившись во владениях французского короля. 18 февраля 1676 года интендант армии Жак де Ла Гранж писал Лувуа: «Я не вижу иного способа захватить его, кроме как подослать в Базель человека, который бы следил за ним и сопровождал его, пока он не появится в одном из французских городов, где можно будет схватить его». Лувуа лично написал Дюбрею, убеждая его отправиться туда, куда укажет ему интендант Ла Гранж. Наконец 24 апреля ловкач попал в западню, был схвачен тремя офицерами и препровожден в крепость Ной-Брейзах, а затем — в карцер цитадели Безансона. Оттуда его временно перевели в замок Пьер-Ансиз, близ Лиона, находившийся в сфере юрисдикции архиепископа Лионского. 2 мая Лувуа уведомил Сен-Мара о скором прибытии Дюбрея в Пинероль.
[30]
Этот Дюбрей до своего ареста жил на широкую ногу. Он был знатного происхождения — так, по крайней мере, он сам утверждал. Он требовал называть себя «граф дю Брей», и в некоторых документах он так и именуется
{17}. Так, может быть, он был не кем иным, как господином де Бресс, Франсуа дю Брей де Дама, сеньором де Монсуа и де Вельро, сыном Франсуа де Дама, сеньора де ла Басти, и Анны Гаспар, госпожи дю Брей, родившийся в 1634 году?
[31]
В Пинероле, однако, пренебрегли его дворянским происхождением (поскольку он не принадлежал к высшей знати или к придворным, подобно Фуке и Лозену) и по прибытии поместили его с другим заключенным, монахом Лапьером, в плохой камере башни. Министр с присущей ему суровостью рекомендовал обращаться с Дюбреем как с человеком, способным на любые хитрости ради того, чтобы сбежать. «Я обязан предостеречь вас, — писал он Сен-Мару 17 июня, — чтобы вы не позволили ему обмануть вас своими красивыми речами и чтобы вы обращались с ним как с величайшим на свете мошенником, охранять которого чрезвычайно трудно».
[32] Дюбрей обманул короля и потому должен ответить за свое предательство.
В то же время Лувуа разрешил ему получать книги и даже писать письма, чем он и воспользовался, чтобы посетовать на условия своего заключения: «Я нахожусь здесь с человеком, совершенно спятившим и несносным в общении, от которого в камере такая вонь, что нечем дышать. Уже восемь дней я ничего не ел и не пил и впредь обречен на то, чтобы чахнуть в этом ужасном месте».
[33] При этом никто, ни в Мадриде, ни в штаб-квартире Монтекукколи, не знал, что сталось с этим специальным агентом.
Вторым узником из нашего списка является спятивший монах-якобинец Лапьер
{18}. Следует заметить, что условия заключения в XVII веке были столь суровыми, что большинство несчастных, томившихся в четырех стенах и не имевших даже возможности выйти на прогулку, в конце концов сходили с ума. Так случилось с этим монахом, так же, спустя некоторое время, случится с Дюбреем и Маттиоли. Этого монаха взял на свою ответственность господин Легрен, генеральный прево судебного ведомства коннетаблей и маршалов Франции, поручивший лейтенанту и шести стрелкам препроводить его до почтовой станции в Броне, близ Лиона, на пути в Шамбери, где его встретил офицер Сен-Мара, шевалье де Сен-Мартен, с шестью солдатами из роты вольных стрелков. Он прибыл в Пинероль 7 апреля 1674 года. Спустя несколько дней Лувуа написал Сен-Мару:
«Я был весьма рад узнать о прибытии заключенного, которого доставил вам шевалье де Сен-Мартен. По распоряжению короля с ним следует обращаться очень строго, не давать ему в камеру огня, разве что в сильные холода, кормить одним только хлебом с водой и вином, ибо он — законченный мошенник, заслуживший самое суровое к себе отношение, самое строгое наказание, дабы искупать содеянное. Однако вы можете позволить ему присутствовать на мессе, принимая при этом все необходимые меры предосторожности, чтобы он никого не видел и ни с кем не обменивался новостями. Его Величество не возражает также, чтобы вы дали ему требник и молитвенник».
[34]
Что же совершил этот «законченный мошенник», чтобы заслужить столь суровое заключение? Вероятно, это был один из тех алхимиков, в большей или меньшей степени мошенников, которые спустя несколько лет будут в большом количестве проходить по так называемому делу отравителей, один из тех искателей философского камня, которые утверждали, что «обладают важными секретами». Похоже, что этот шарлатан злоупотребил доверием многих придворных дам. Один итальянский авантюрист, в то время находившийся во Франции, Прими Висконти, рассказывает в своих «Мемуарах», что мадам де Монтеспан, весьма ревниво относившаяся к красоте принцессы Марии Анны Вюртембергской, нашептывала монарху, будто та имеет половые сношения с этим монахом-алхимиком. «Я никогда не слышал, чтобы хоть что-то было между мадемуазель Марией Анной Вюртембергской и этим монахом, — добавляет Прими, — напротив, ходили слухи, что последний постоянно обретается у мадам д\'Арманьяк, в конце концов оказавшись в тюрьме как мошенник».
[35]
Сперва его, по распоряжению супруга названной дамы, Луи де Лоррен, графа д\'Арманьяк, обер-шталмейстера Франции, отправили в Пьер-Ансиз в Лионе. Затем король распорядился возвратить его в Париж, как следует из письма, отправленного им 17 января 1673 года архиепископу Лионскому.
[36] Что за сим последовало — неведомо, но, как бы то ни было, спустя пятнадцать месяцев наш монах уже томился в тюремной камере Пинероля. Этот монах, предпочитавший салоны прекрасных герцогинь суровой простоте монашеской кельи, был низвергнут с больших высот. Очень скоро его здоровье пошатнулось, а рассудок помутился. Он испускал страшные вопли, отравлял зловонием камеру, проклинал своих надзирателей. Лувуа в какой-то момент даже забыл, как его зовут. «Кто этот сумасшедший, сидящий, как вы мне сообщали, в одной камере с господином Дюбреем?»
[37] — писал он Сен-Мару. Когда его память была освежена, он порекомендовал средство, обычно применявшееся в королевских тюрьмах для исцеления расстроенных умов: «Поскольку угроза, которой вы подвергли заключенного, сидящего с Дюбреем, возвратила ему рассудок, повторяйте ее время от времени, и хотя первая попытка исправила его слишком радикально, в конце концов с помощью этого средства вы сделаете его более разумным, чем вы его когда-либо видели».
[38]
Вот такой цинизм. Сен-Мар, беззаветно преданный Лувуа, но желавший оставаться добрым католиком, однажды, вопреки угрызениям совести, взгрел священника. Хозяин не счел за труд успокоить его: «Хочу разъяснить вам, что тот, кто карает священников, невзирая на их положение, рискует быть отлученным от церкви, однако позволительно наказывать священника, поведение которого заслуживает осуждения».
[39]
Граф Маттиоли, итальянец из Болоньи, о котором в дальнейшем еще пойдет речь, участвовал вместе с аббатом Эстрадой, послом Франции в Венеции, а затем в Турине, в секретных переговорах, касавшихся проекта утверждения французов в Северной Италии. В 1678 году был подписан договор с Людовиком XIV, но в момент обмена ратификационными грамотами Маттиоли, тайком улизнув, отправился продавать секрет этих переговоров герцогине Савойской, а заодно представителям Испании, Империи и Венеции. В Европе подняли шум. Можно представить себе, в какую ярость пришли в Версале, узнав, что их так одурачили. Предателя удалось заманить в ловушку, устроенную аббатом Эстрадой, в то время исполнявшим обязанности посла в Турине, и Николя Катина, бригадиром от инфантерии. Маттиоли был арестован и препровожден инкогнито в башню Пинероля.
Мало что можно сказать о слуге Маттиоли, задержанном спустя два дня после ареста хозяина, сообщником которого его считали; служебная переписка, впоследствии опубликованная, позволяет дедуктивным методом установить его имя — Руссо или Ле Руссо; возможно, это французское видоизменение итальянского имени (Россо?). Не исключено также, что это вообще прозвище, поскольку в то время слуги чаще всего наделялись прозвищами.
Заключенные, фигурирующие в финансовой документации и в переписке как «господа из нижней башни», в действительности были слугами Фуке. После смерти хозяина их заперли в камере, поскольку был обнаружен лаз в камине, через который Фуке, Лозен и их слуги могли общаться без ведома тюремщиков. 8 апреля 1680 года Сен-Мар получил приказ распустить слух, будто слуги Фуке освобождены, постаравшись, чтобы в это поверил, в частности, Лозен. Какими секретами обменивались обитатели двух этажей, осталось неизвестным. Но, как бы то ни было, решили, что им нельзя позволить болтать.
Хотя в официальных документах их имена не упоминались, удалось установить, что одного из них звали Ла Ривьер. Этот вечно ноющий ипохондрик был прежде слугой Сен-Мара, затем передан в услужение Фуке, когда тот в 1665 году прибыл в Пинероль. Другой носил имя Эсташ Данже или д\'Анже (а не Доже, как зачастую называют его вследствие неверного прочтения документов). Он был по неизвестной причине помещен в Пинероль в августе 1669 года комендантом Дюнкерка Александром де Воруа. С самого начала в отношении этого человека, которого Лувуа представил как простого слугу, были даны очень суровые инструкции: Сен-Мар должен был поместить его в карцер, достаточно хорошо изолированный для того, чтобы заключенного невозможно было слышать; он сам должен был носить ему раз в день пищу и грозить ему смертью в случае, если тот осмелится говорить «о чем-либо ином, нежели о своих потребностях». Этот суровый режим был смягчен в 1675 году, когда Лувуа позволил Сен-Мару, испытывавшему дефицит тюремных слуг, направить его в услужение Фуке на пару с Ла Ривьером. Так Эсташ сменил свой статус узника, находящегося в строгом заключении, на более выгодное положение тюремного слуги — должность, в некотором смысле созданную специально для него. При соблюдении некоторых мер предосторожности (в частности, следовало избегать разговоров с кем бы то ни было) он, как и Ла Ривьер, пользовался значительными послаблениями, предоставленными Фуке и Лозену, которые могли свободно передвигаться по башне и встречаться со своими семьями. Обнаружение после смерти Фуке тайного лаза вызвало гнев тюремного начальства: Эсташ вернулся к своему прежнему положению государственного заключенного, за которым надзирают со всей строгостью. Та же участь постигла и Ла Ривьера.
Таковы интересующие нас шесть заключенных в 1681 году. Заметим, что в корреспонденции порой забывали о слуге Маттиоли, так что получалось пять узников, однако бухгалтерская документация тюрьмы позволяет восстановить истину — их было шестеро. Эта ошибка, за которой не следует усматривать злого умысла, ничего не меняет в наших рассуждениях.
Переговоры, которые велись в Париже между сестрой короля и мадам де Монтеспан, завершились 2 февраля 1681 года в Сен-Жермене дарением герцогу дю Мэн княжества Домб и графства Ю. В порядке компенсации за графство Ю Лозен позднее получил сеньорию и баронию Тьер в Оверни, территорию Сен-Фаржо с баронией Перрёз, сеньорию Сент-Коломб, шателению Лаво, территорию Фаверелль и право суда… Неплохой подарок в сочетании с перспективой жениться в ближайшее время на королевской родственнице (последнее, правда, так никогда и не исполнилось
[40]).
12 апреля король дал мсье де Мопертюи, младшему лейтенанту первой роты мушкетеров, приказ сопроводить Лозена в Бурбон (Бурбон-л\'Аршамбо), где ему предстояло пройти курс лечения в ожидании отправки в резиденцию в Шалоне-на-Соне, а затем в Амбуаз, что должно было стать прелюдией к его реабилитации. Он покинул Пинероль в последние дни апреля. Для него остались позади тюрьмы, зарешеченные окна, сырые серые стены и хмурые физиономии тюремщиков. В жизни Сен-Мара тоже перевернулась очередная страница. Лозен был последней крупной фигурой, доверенной его попечительству. Что будет дальше? В сентябре 1680 года мсье де Риссан, королевский наместник в цитадели, заболел и получил длительный отпуск. Поскольку он был слишком слаб, чтобы возвратиться к исполнению своих обязанностей, 30 мая Сен-Мар был временно назначен на эту должность с жалованьем 6 тысяч ливров, не считая прочих вознаграждений и побочных доходов. К несчастью, эта должность ставила его в прямое подчинение маркизу д\'Эрлевилю, генерал-губернатору, человеку требовательному и суровому, наделенному колючим характером и ревниво относившемуся к той независимости, которой Сен-Мар пользовался до сих пор. Понятно, что последний без восторга воспринял свое новое назначение.
В начале мая 1681 года смерть в возрасте тридцати шести лет могущественного герцога де Ледигьера, губернатора Дофине, сделала вакантной должность начальника форта Эгзиль в Пьемонте. Лувуа решил назначить на эту должность своего протеже и послать с ним туда двоих узников из нижней башни. Итак, Сен-Мар покидал Пинероль, притом что башня крепости продолжала сохранять свой статус государственной тюрьмы. Это решение, одобренное королем, позволило урегулировать почти все проблемы: Сен-Мар обретал независимость от местных властей, пользуясь функциями и престижем начальника крепости, получал большое жалованье (приносившее ему от 4 до 10 тысяч ливров в год) и оставался верным стражником двоих бывших слуг Фуке. О их освобождении не могло быть и речи. Напротив, перевод из Пинероля, этого гарнизонного города, стоявшего на большой дороге и потому вечно шумного и оживленного, в уединенный, окруженный заснеженными горными вершинами форт навечно изолировал их от мира. Никто, и прежде всего сам Лозен, не мог и представить себе, что двое слуг Николя Фуке, об освобождении которых было объявлено, сидели в заключении. Оставалось лишь тайно провести необходимые работы для обеспечения их безопасности. Ничего лишнего: большой камеры с хорошим запором и окна, снабженного надежной решеткой, было достаточно.
11 мая Лувуа направил господина дю Шонуа, военного комиссара, в роту Сен-Мара, чтобы подсчитать издержки: «Вы представите мне отчет относительно затрат на обустройство этих двоих заключенных, которые должны быть лишь упомянуты в отчете без сообщения более подробных сведений, а также современного состояния жилища начальника крепости Эгзиль и ремонта, ежели таковой представляется необходимым».
[41]
Лишь на следующий день, видимо перед отправлением нарочного в Пинероль, Лувуа счел нужным уведомить главное заинтересованное лицо о его новом назначении: «Я прочитал королю ваше письмо от 3-го числа сего месяца, и Его Величество, узнав о вашем крайнем нежелании принять командование цитаделью Пинероля, изволил согласиться с вашим назначением на должность начальника Эгзиля, освободившуюся по смерти герцога Ледигьера, куда будут переведены и те двое заключенных, которые находятся под вашей охраной и которые, как полагает король, достаточно важны, чтобы не доверить их никому, кроме вас.
Я приказываю господину дю Шонуа отправиться вместе с вами в Эгзиль для осмотра строений и составления памятной записки о проведении абсолютно необходимых ремонтных работ для обеспечения проживания двоих заключенных из нижней башни, которые, как я полагаю, единственные, кого Его Величество распорядился перевести в Эгзиль. Направьте мне служебную записку о всех заключенных, находящихся под вашей ответственностью, сообщив все, что вы знаете о причинах их ареста. Что же касается двоих из нижней башни, то укажите лишь их имена, не сообщая прочих сведений.
Король ждет, что в течение того непродолжительного срока, пока вы будете отсутствовать в Пинероле, отправившись вместе с господином дю Шонуа в Эгзиль, вы обеспечите такой порядок охраны ваших заключенных, что не будет ни малейших происшествий и что они не станут общаться с кем бы то ни было из тех, с кем не имели контакта за время пребывания под вашим попечительством».
[42]
В своем ответе Сен-Мар сообщал, что число его заключенных достигает пяти (посчитав за одну единицу Маттиоли и его слугу). Получив эти сведения, министр 9 мая направил ему следующие инструкции:
«Его Величество желает, чтобы, как только в Эгзиле будет готово надежное место для принятия двоих заключенных из нижней башни, они были отправлены из цитадели Пинероля в носилках в сопровождении эскорта солдат вашей роты, и необходимый для этого приказ прилагается; Его Величество приказывает также, чтобы, как только упомянутые заключенные отправятся, вы прибыли в Эгзиль, где будет ваша резиденция, для исполнения должности начальника крепости. Поскольку же Его Величество не желает, чтобы остальные заключенные, бывшие под вашей охраной, которым и впредь предстоит находиться в Пинероле, были препоручены командиру батальона, который может смениться со дня на день, я направляю вам королевский приказ о назначении господина де Вильбуа комендантом упомянутой цитадели Пинероля… Будьте любезны уведомить об этом господина де Вильбуа, для которого у господина дю Шонуа есть приказ платить по 2 экю в день на питание остальных троих заключенных. Из прилагаемого королевского приказа явствует, что ваша рота сокращается до сорока пяти человек, начиная с пятнадцатого числа сего месяца… Его Величество ждет от вас, что те двое заключенных будут охраняться столь же тщательно, как это было до сих пор… Что касается личных вещей господина Маттиоли, то вы должны забрать их с собой в Эгзиль, чтобы могли возвратить их ему, если когда-нибудь Его Величество распорядится освободить его…»
[43]
Вильбуа был слишком мелкой сошкой, чтобы занять должность начальника цитадели вместо мсье де Риссана. Чтобы исправить положение, в феврале 1682 года ему выдали специальный патент коменданта цитадели. Однако при этом Сен-Мар оставался его начальником, и косвенным образом в сфере его ответственности находились заключенные Пинероля. Он не оборвал пуповину, связывавшую его с башней, являвшейся местом его обитания в течение шестнадцати лет! Именно по этой причине его просили захватить с собой личные вещи господина Маттиоли. В случае его освобождения Сен-Мар, а не Вильбуа должен был руководить исполнением всех необходимых формальностей. Не исключено также, что Лувуа предвидел, что итальянец, как только освободится, подвергнется мести со стороны герцога Мантуанского, которого предал точно так же, как и Людовика XIV, и во избежание этого направится во Францию. Таким образом, его путь будет проходить через Эгзиль, где он сможет получить свою одежду и багаж, бывшие при нем в момент его похищения. Этот параграф в том виде, в каком он составлен, казалось бы, дает основания полагать, что Маттиоли был одним из двух таинственных заключенных Эгзиля. Однако в настоящее время точно известно, что это не так.
Следует особо отметить еще один момент. Он касается роты вольных стрелков. Это подразделение, созданное в 1665 году для охраны Фуке и удвоенное после ареста Лозена, представляло собой военно-тюремное формирование, весьма редкое во Франции и сопоставимое только с ротой из шестидесяти человек, несшей службу в Бастилии. В других тюрьмах для этих целей использовались солдаты гарнизона. После освобождения Лозена Лувуа мог расформировать эту роту, предоставив Сен-Мару в Эгзиле обходиться посредством нескольких надежных человек, которых он мог найти на месте. Почему он сохранил для него эту роту? Не потому ли, что считал, что охрана «господ из нижней башни» стоит таких расходов? Это весьма сомнительно. Такое подразделение, даже сокращенное до сорока пяти человек, предназначалось не для воспрепятствования побегу заключенных, какие бы секреты они ни хранили (для этого было бы достаточно крепких стен и нескольких надежных, проверенных охранников), а для отражения попыток освобождения их посредством атаки извне. Рота вольных стрелков должна была охранять тюрьму, а не ее обитателей.
Итак, насколько можно было допустить полезность этой меры предосторожности применительно к столь важным персонам, как Фуке и Лозен (обоих по крайней мере однажды пытались освободить, и было известно, что Фуке разработал детальный план, предусматривавший вторжение его сторонников в случае, если сам он окажется в тюрьме), настолько же бессмысленно было сохранение ее в Эгзиле. Кому могло бы прийти в голову атаковать маленький, затерянный в горах форт, чтобы освободить двух бывших слуг? Требуется другое объяснение. Оставляя за Сен-Маром его роту вольных стрелков, Лувуа хотел доставить приятное своему преданному служаке, чтобы у него не возникало чувство, будто он, перестав быть тюремщиком двоих важных персон (дело, составлявшее до сих пор смысл его жизни), потерял все. Он не хотел, чтобы тот воспринял свой перевод из Пинероля как знак немилости. Фуке и Лозен содержались за счет бюджета роты вольных стрелков, и теперь за этот счет будут содержаться Эсташ и Ла Ривьер! И они тоже извлекли из этого пользу! Правда, их содержание не шло ни в какое сравнение с обеспечением тех двоих: вместо 1100 ливров, ежемесячно выделявшихся для столь важных узников, «господа из нижней башни» довольствовались 330 ливрами — по пять с половиной ливров в день на человека. Однако важно иметь в виду, что с этого момента средства на содержание обоих заключенных рассчитывались по той же системе, что и для Фуке с Лозеном: они включались в бюджет роты вольных стрелков и выплачивались раз в два месяца казначеем военного ведомства, а не бухгалтерами Кольбера.
Эгзиль представлял собой форт, расположенный далеко в горах, в двенадцати лье от Пинероля, трех лье от Сузы и в семи от Бриансона. Расположенный в качестве сторожевого пункта на скалистом выступе, доминирующем над долиной, по которой протекает река Дориа, на левом берегу этой реки, он должен был контролировать горное ущелье, ведущее из Бриансона в Турин. Позднее, когда он в силу Утрехтского договора 1713 года перешел к королю Сардинии, его оборонительная система была переосмыслена, а его пушки направлены в сторону Франции… Современная крепость с ее галереями и сводчатыми казематами для тяжелых орудий, которую и по сей день занимает итальянская армия, мало похожа на ту, гораздо более скромную, которую впервые увидел Сен-Мар в конце мая 1681 года.
[44]
Планы, сохранившиеся в архивах инженерных войск, описания, гравюры, а также рельефный план из коллекции Собора инвалидов
{19} позволяют нам составить представление об Эгзиле. Окруженный крепостной стеной с бастионами, комплекс состоял из замка или донжона (главной башни) и нескольких служебных помещений. Донжон прямоугольной формы был фланкирован со стороны итальянской долины двумя круглыми башнями, одна из которых, Большая башня, имевшая также название башня Цезаря (хотя она возникла лишь в Средние века), была крупнее другой. Между башнями простиралось строение, на первом этаже которого размещалось жилище начальника крепости. Там все было просто, лишено комфорта: Эгзиль задумывался как пограничная крепость, а не увеселительное заведение. Внизу, с западной стороны, раскинулся существующий и по сей день городок Эгзиль, со своей романской церковью Святых Петра и Павла и старинными зданиями. Городок этот сохранил живописный шарм альпийской деревни прежних времен.
Когда Сен-Мар в первый раз прибыл в Эгзиль, он встретил там человека, которому предстояло быть его ближайшим помощником в административных делах — королевского наместника Дю Пра де ла Басти, уже много лет занимавшего этот пост. Они познакомились, еще когда служили в первой мушкетерской роте под началом д\'Артаньяна. Единственным содержавшимся в форте заключенным был протестант по имени де Видель из долины Кейра.
[45] Форт находился не в лучшем состоянии. Построенный Жан де Беном в период с 1607 по 1610 год, он обветшал и испытывал недостаток в оснащении. В 1673 году Дю Пра де ла Басти жаловался на его заброшенность, писал о нем как о «лишенном военной мощи, не имеющем артиллерии и вообще какого-либо оружия, боеприпасов и провианта, самого необходимого для обороны и поддержания боеспособного гарнизона». Расположенная в крепости часовня, освященная в честь святых Франциска и Людовика, служила казармой для солдат. Должности коменданта, помощника коменданта и капитана-привратника, равно как и капеллана крепости, не были предусмотрены. В случае нападения, делал свое заключение Дю Пра де ла Басти, начальнику крепости оставалось лишь «защищаться с холодным оружием в руках и погибнуть на крепостной стене, будучи бесполезным для нее».
[46] Вплоть до прибытия Сен-Мара не выделялись средства на ремонт строений. В 1700 году Вобан высказался о крепости Эгзиль еще более сурово, чем о Пинероле: «Все недостатки королевских крепостей, собранные вместе, не идут ни в какое сравнение с тем, что творится здесь».
[47]
Комиссар дю Шонуа подсчитал затраты, необходимые для устройства на первом этаже башни Цезаря, который имел прямое сообщение с жилищем начальника крепости, камеры для заключенных. Она должна была быть отделена от лестничной клетки тамбуром с двойными дверями и выходить вовне своим единственным окном, имеющим форму бойницы и снабженным двойной решеткой. Получив эту смету, министр выделил Сен-Мару тысячу экю (3 тысячи ливров) для проведения необходимых работ и обстановки своей квартиры.
Как только Сен-Мар получил аванс за новую должность, он поспешил 25 июня информировать своего друга аббата Эстраду, французского посла в Турине: «Я только вчера получил аванс на своей новой должности начальника крепости Эгзиль, на которой мне назначили 10 тысяч ливров жалованья; за мной сохранили также мою роту вольных стрелков и двоих заместителей; я буду стеречь здесь двоих дроздов, которых не называют иначе как господами из нижней башни; Маттиоли останется сидеть наряду с двумя другими узниками. Один из моих заместителей, по имени Вильбуа, будет охранять их, и ему выдан патент на исполнение в мое отсутствие обязанностей начальника цитадели или главной башни…»
[48]
Из своей инспекторской поездки в Эгзиль Сен-Мар возвратился, мягко говоря, не в лучшем расположении духа. Он с первого взгляда заметил все недостатки этой удаленной и унылой крепости, по сравнению с которыми жизнь в гарнизоне Пинероля казалась райским наслаждением! В конце июня он снова приехал туда, чтобы отдать распоряжение о проведении ремонтных работ. 12 июля, накануне очередной поездки в Эгзиль, он информировал министра о том, как собирается организовать охрану своих двоих «дроздов»:
«Чтобы никто не видел заключенных, они не будут выходить из своих камер даже на мессу, а чтобы обеспечить более надежную их охрану, один из моих заместителей будет ночевать в помещении над их камерой, тогда как двое стражников день и ночь, не спуская глаз, станут следить за башней, при этом не видя заключенных и не вступая в разговор с ними, даже не слыша их; эту службу будут нести солдаты моей роты. И лишь исповедник немного беспокоит меня, но если монсеньор сочтет нужным, я дам им кюре Эгзиля, человека доброго и очень старого, которому я от имени Его Величества запрещу пытаться узнавать, кем являются эти заключенные и как их зовут, говорить о них где бы то ни было, получать от них или передавать им какие-либо сообщения, как устно, так и письменно».
[49]
Тем временем трения с гневливым маркизом д\'Эрлевилем продолжались. Уязвленный тем, что его даже не уведомили о поездках Сен-Мара в Эгзиль, он позволил себе несколько едких замечаний в его адрес. Однако Лувуа, который всегда защищал своего любимого протеже, ответил ему, что имеет на сей счет королевский приказ, о котором не обязан отчитываться перед кем бы то ни было.
[50]
В Эгзиле ремонтные работы задерживались. Лишь в начале октября 1681 года удалось перевести туда заключенных. Сен-Мар отправился вместе с ними, а также со своими солдатами-мушкетерами и двумя заместителями, оставленными при нем, Жаном де Ла Прадом и Пьером де Мандела, господином де Буажоли. Он быстро осознал, сколь печально его положение. Серость бытия в Эгзиле нагоняла на него хандру. Местный итальянский историк, Этторе Патриа, тщательно изучивший пребывание Сен-Мара в Эгзиле по архивам Турина и Сузы, пришел к выводу, что тот не упускал случая покинуть это унылое место и нередко отправлялся то на охоту, то на прогулку по близлежащим долинам, то с визитом к своему другу Жан Жаку Лоза, исполнявшему от имени герцога Савойского обязанности губернатора Сузы.
[51] Даже если он испытывал чувство удовлетворения самолюбивого человека, занявшего высокую должность королевского представителя в этой крепости и окрестных долинах, если ему нравилось изображать из себя важного господина («Мы, господин де Сен-Мар, де Пальто и де Димон, великий бальи, губернатор крепости Эгзиль и окрестных долин…» — так именовал он себя в официальных документах
[52]), то монотонность жизни и суровый климат разочаровывали его. Его переписка с благодетелем-министром показывает нам, как он томился в этом изолированном от мира месте. Он беспрестанно просит разрешения отлучиться на несколько дней, и бдительный Лувуа хотя иногда и позволяет ему это, однако весьма неохотно.
Сен-Мару предстояло провести в Эгзиле более пяти лет в компании весьма стеснявших его двоих «дроздов», с которыми он делил одну клетку… «Вы можете по своему усмотрению одевать ваших заключенных, — писал ему Лувуа, — однако следует, чтобы одежда служила три-четыре года людям подобного сорта» (письмо от 4 декабря 1681 года). «Люди подобного сорта» — какое презрение! Что поражает в переписке тех лет, так это меры предосторожности, принимавшиеся в отношении двух бывших слуг Фуке, людей заведомо незначительных. В то же время узники, оставшиеся в Пинероле под надзором Вильбуа, мало заботили министра. 2 марта 1682 года он писал Сен-Мару: «Поскольку важно не допустить, чтобы заключенные в Эгзиле, которых в Пинероле называли арестантами из нижней башни, общались с кем бы то ни было, король передает через меня распоряжение вам стеречь их так строго и принимать такие меры предосторожности, чтобы вы могли отвечать перед Его Величеством, что они не разговаривают с кем бы то ни было не только извне, но даже из гарнизона Эгзиля; я прошу вас время от времени докладывать мне, что происходит в этом отношении».
[53]
На это письмо был дан детальный ответ, к счастью, сохранившийся. «Вы напоминаете мне, монсеньор, — пишет Сен-Мар 11 марта, — что важно, чтобы двое моих заключенных ни с кем не общались. С самого начала, как монсеньор поручил мне командование здесь, я стерегу этих двоих заключенных столь же бдительно, как я сторожил некогда господ Фуке и Лозена, которые не могли похвастаться, что передавали или получали новости с тех пор, как оказались в заключении. Они могут слышать, что говорят люди, проходящие по дороге близ башни, где они находятся, но сами не смогли бы, если бы захотели, что-нибудь передать на волю. Они могут видеть людей, находящихся на горе, расположенной напротив их окна, но их самих никто не может видеть из-за решеток их камеры. День и ночь два стражника из моей роты с двух сторон башни наблюдают за окном заключенных, чтобы они ничего не сообщали на волю и не получали сообщений с воли, и даже случайным прохожим запрещается останавливаться там. Моя комната примыкает к башне (а ее можно видеть только со стороны дороги), и я могу наблюдать все, в том числе и обоих моих стражников, которые, зная об этом, всегда начеку».
Старый форт Эгзиль, как известно, уже не существует, но из окон нового форта, с того места, где была башня Цезаря, еще видна большая дорога, ведущая через горный проход Пьемонта. Обитатели соседних деревень, двигаясь по этой дороге, проходили мимо камеры обоих «дроздов». Было ли им известно о их существовании? Вполне вероятно, что постоянное присутствие у подножия Большой башни двух стражников, окриком поторапливавших прохожих поскорее проходить мимо, возбуждало любопытство. Во всяком случае, нам неизвестно, догадывался ли кто-нибудь о существовании тайны. Из башни доносились наружу разве что звуки псалмов, денно и нощно распевавшихся несчастным Виделем, третьим заключенным, которым был сильно недоволен тюремщик.
«Внутри башни, — продолжает Сен-Мар, — я устроил тамбур с двойными дверями, чтобы проповедник, читающий заключенным мессу, не мог их видеть. Слуги, приносящие заключенным еду, оставляют все на имеющемся там столе, с которого мой помощник потом берет и несет им. Никто не разговаривает с ними, кроме меня, моего офицера, мсье Риньона (исповедник из Пинероля. — Ж.-К. П.), и врача, приезжающего из Прагела
{20}, расположенного в шести лье отсюда, да и то беседа проходит в моем присутствии. Относительно их белья и прочих вещей принимаются те же меры предосторожности, которые действовали в отношении моих прежних заключенных».
[54]
В ответе Лувуа содержалось очередное указание: «Король не желает, чтобы с вашими заключенными общался другой помощник, кроме того, который уже привык это делать».
[55] Как видим, принимались все меры предосторожности, чтобы ограничить число лиц, контактировавших с этими живыми мертвецами. Единственным офицером, имевшим право входить в их камеру, был Ла Прад, в прошлом году назначенный первым лейтенантом роты вольных стрелков, тогда как Буажоли, второй лейтенант, по приказу короля отстранялся от этой службы. По случаю смерти аббата Антуана Риньона, старого тюремного капеллана из Пинероля, подозрительный министр напоминал о своих директивах. «Вы не должны сожалеть об упомянутом господине Риньоне, — писал он 3 июня 1683 года, — поскольку он всегда предавал вас, вступая в сговор с господами Фуке и Лозеном. Я полагаю, вам известно, что находящиеся под вашим надзором заключенные могут исповедоваться только по разрешению короля и в случае приближения смерти; прошу вас соблюдать этот порядок».
[56]
Стало быть, и Лувуа случалось забывать некоторые из предыдущих предписаний. В июле 1680 года он разрешил ежегодную исповедь и пасхальное причастие. Исходя из этого, Сен-Мар установил в крепости такой порядок: каждое воскресенье престарелый кюре Эгзиля, дом Жозеф Бернар, приходил в форт и служил мессу на площадке первого этажа башни. Заключенные слушали мессу, находясь в упомянутом тамбуре. Исповедь же принимал старый проповедник Пинероля один раз в год. Лувуа, по всей видимости, забыл об этом, поскольку напоминает о предписании, которого в действительности не было. Тем самым он еще больше ужесточал тюремный режим, поскольку без таинства покаяния заключенные лишались права праздновать Пасху.
Время от времени Лувуа требовал докладывать обстановку. Используя в качестве предлога секретный характер сообщения, Сен-Мар просил разрешения прибыть в Париж: для него был хорош любой повод, чтобы покинуть эту дыру! Но министр не позволял одурачить себя: он отвечал ему, что следует лишь использовать двойной конверт, сделав на конфиденциальном донесении пометку о передаче непосредственно в руки получателя.
[57] И опять чрезвычайная забота о том, чтобы никто не получил сведений, касающихся этих заключенных! Сен-Мар не доверяет своему непосредственному окружению, даже своим помощникам, посвященным в тайну. Впрочем, как и следовало ожидать, дело не получило продолжения, ибо забота о сохранении секрета служила лишь предлогом, тогда как истинной причиной было желание Сен-Мара сменить место службы на менее суровое по климату и менее изолированное.
[58]
Итак, изобретательный тюремщик, все острее ощущавший, сколь бездарно проходит его жизнь, должен был найти другой предлог. И он стал ссылаться на свое пошатнувшееся здоровье. Его возраст приближался к шестидесяти, и его мучил ревматизм. Бесспорно, требовалось провести хотя бы несколько дней в более благоприятном климате, нежели тот, что был в заснеженных горах. Курорт Экс на берегу озера Бурже подошел бы для этого. Как можно было отказать в столь невинном удовольствии человеку, денно и нощно служившему верой и правдой государству? Может, это заставит его забыть свои постоянные просьбы о смене места службы, удовлетворить которые было не в компетенции министра. «Королю угодно, — писал Лувуа 7 марта, — чтобы вы отправились отдохнуть туда, где наиболее благоприятные для вашего здоровья условия, однако Его Величество рекомендует сделать все распоряжения, необходимые для обеспечения надежной охраны заключенных, с тем чтобы никто не смог общаться с ними во время вашего отсутствия и чтобы ничего не могло случиться».
[59]
Министерские формулировки всегда одни и те же: безопасность, безопасность прежде всего! И, как обычно, ничего не должно «случиться» — это слово встречается снова и снова. В свою очередь тюремщик в конце мая информирует патрона, что один из его заключенных хочет составить завещание.
[60] Климатические условия в этой альпийской долине еще больше вредили здоровью обитателей башни Цезаря, чем это было в Пинероле. 23 декабря 1685 года Сен-Мар писал, что его заключенные постоянно нуждаются в лекарствах. Врач Стефан Перрон жил в Прагела, в другой долине. Чтобы прибыть к больным, ему приходилось делать большой круг через Сетриер, Сезан и Ульс. Вскоре в Париж пришла весть, что один из заключенных тяжело болен. «Я получил письмо, которое вы написали мне 26-го числа прошлого месяца, — сообщал Лувуа Сен-Мару 9 октября 1686 года, — и теперь вы должны назвать мне имя заключенного, страдающего водянкой».
[61]
Кто же он? Ответа у нас нет! Может быть, это был тот, который хотел в прошлом году составить свое завещание? Во всяком случае, состояние здоровья этого человека ухудшалось очень быстро, а Лувуа не хотел смягчить свои требования: исповедь по-прежнему разрешалась только в самом крайнем случае.
[62]
Когда не стало аббата Риньона, двое заключенных лишились духовника. В мае 1686 года старый кюре Эгзиля, «досточтимый мессир Жозеф Бернар», которого Сен-Мар одно время намечал на должность тюремного капеллана, заболел и скоропостижно скончался. Новый кюре не был назначен, несмотря на присутствие Сен-Мара на приходском совете — а возможно, именно из-за его присутствия. Капеллан, содержавшийся за счет средств роты вольных стрелков, аббат Ги Фавр, дата назначения которого на должность неизвестна, по всей видимости, и принимал исповедь страдавшего водянкой.
Глава 3
ОТ ЭГЗИЛЯ ДО БАСТИЛИИ
Министр видел, что его протеже, подтачиваемый меланхолией, все труднее переносил то, что он сам называл изгнанием в Эгзиле. Это было рабство, лишенное военного величия! В начале января 1687 года он получил для него должность губернатора на острова Святой Маргариты и Сен-Онора, у побережья Канн. Эта должность стала вакантной в декабре 1685 года, после смерти старика Гийома де Пешпейру-Комменжа, графа де Гито, верного друга мадам де Севинье. На Святой Маргарите, красивом острове, располагался Королевский форт со значительным гарнизоном, что создавало хорошие условия для содержания заключенных. В мягком климате солнечного Прованса Сен-Мар и его подопечные могли восстановить свои силы, подорванные пребыванием в суровом альпийском климате. Министр не отказал себе в удовольствии как можно скорее сообщить своему протеже эту приятную новость, поручив служащему почты в Гренобле направить к нему специального почтальона. Суровый и жестокий, министр умел иногда быть любезным.
[63] Как только Сен-Мар получит аванс в счет жалованья на своей новой должности, ему следует отправиться на остров Святой Маргариты, чтобы лично проследить за выполнением работ по обустройству его заключенных, а затем возвратиться в Эгзиль и эскортировать их силами своей роты.
[64]
Какая новость! После стольких лет ожидания! Перспектива оказаться в таком изумительном месте переполнила Сен-Мара восторгом. Его роту вольных стрелков опять сохраняли за ним. Это обстоятельство следует особо отметить. На острове Святой Маргариты и без того было достаточно войск, чтобы охранять заключенных. Роту могли бы расформировать и отправить его одного с заключенными. Однако патрон решил сделать ему этот небольшой подарок, ибо рота давала дополнительный доход. Его письмо пришло по назначению в тот же день, когда он сам получил от Сен-Мара сообщение о смерти одного из его заключенных.
[65]
Относительно личности умершего, — по всей вероятности, того, кто осенью 1686 года болел водянкой, — у нас нет сведений. Несомненно лишь то, что речь идет об одном из двоих — Эсташе Данже или Ла Ривьере, поскольку присутствие в Эгзиле третьего заключенного, Виделя, подтверждается бухгалтерской документацией уже после окончательного отъезда оттуда Сен-Мара.
[66] Исследователи, естественно, тщательно изучили старые реестры смертей и погребений прихода, в котором должен быть похоронен умерший. 4 и 5 января, в день вероятной смерти, вообще не было записей. Лишь спустя более месяца, 8 февраля, было найдено упоминание о погребении некоего Джованни Гиона, в возрасте примерно тридцати лет, сержанта роты вольных стрелков «монсеньора Сен-Мара», в присутствии свидетеля «мессира Ги Фавра, теолога и королевского священника в упомянутом форте Эгзиль»
{21}.
[67] Было бы неверно усматривать в погребенном одного из двоих обитателей башни Цезаря, поскольку Сен-Мар не имел обыкновения записывать в реестр смерти заключенных. Именно так он поступал в Пинероле, где за все время его службы в архивах церкви Сен-Морис, к приходу которой относилась тюремная башня, не сохранилось ни одного упоминания о смерти заключенных, в том числе и Фуке.
20 января Сен-Мар наконец ответил на письмо Лувуа, доставленное почтальоном из Гренобля: «Я до глубины души тронут приятной новостью, полученной от Его Величества. Если вы приказываете мне незамедлительно отправиться туда (на острова. — Ж.-К. П.), то я прошу вас позволить мне ехать через Пьемонт, поскольку в горах много снега, а на обратном пути заехать проститься с герцогом Савойским, который всегда был очень любезен со мной. Я отдам соответствующие распоряжения относительно надлежащей охраны моего заключенного, чтобы он не имел возможности общаться с кем бы то ни было, в том числе и с моим лейтенантом, которому я запретил разговаривать с ним, и этот запрет неукоснительно исполняется».
Сен-Мар принимает также меры предосторожности для транспортировки заключенного. Закрытые носилки с применением лошадей, которые использовались при переезде из Пинероля в Эгзиль, на сей раз не годились, учитывая извилистость и крутизну дорог в Альпах. «Для его перевозки на острова, — продолжал он, — я считаю наиболее подходящим средством портшез, закрытый навощенной тканью, которая достаточно хорошо пропускает воздух, но вместе с тем не дает возможности видеть его и разговаривать с ним в пути даже солдатам, которых я выберу для его сопровождения; это транспортное средство удобнее, чем носилки, которые часто ломаются».
[68]
27 января, в то же самое время, когда Сен-Мар получил аванс в счет своего жалованья на новой службе (размер его устанавливался, как и в других крепостях королевства, сроком на три года, после чего оно возобновлялось), министр дал ему разрешение посетить Турин и одобрил его предложение использовать вместо носилок портшез.
[69] Получив в первых числах февраля это письмо, Сен-Мар, пребывавший в приподнятом настроении, поручил лейтенанту Ла Праду охрану драгоценного узника и отправился к месту своей будущей службы, куда прибыл 19 февраля. Его губернаторские полномочия простирались на два острова Леренского архипелага, Святую Маргариту и Сен-Онора, расположенные прямо напротив рыболовного порта Канн. На них тогда проживало около двух тысяч человек. Над городом господствовала башня замка Кастр (Сюке). На другой стороне залива, в пределах досягаемости пушечного выстрела, в море выдавался форт Круа (Круазетт), «лучшее место в Провансе», по мнению маршала. Побережье с его апельсиновыми садами, цветочными полями, зелеными лесами и оливковыми рощами, которыми покатые склоны Грасса были засажены до самых лазурных вод Средиземноморья, очаровывало своей дикой красотой, которую сейчас невозможно представить себе.
Построенный на скалистом обрыве, возвышающемся над морем, Королевский форт внешне мало изменился с тех пор. Римляне, привлеченные исключительно выгодным в стратегическом отношении положением этого места, возвели здесь укрепленный лагерь, заменивший собой прежнее поселение кельтов-лигурийцев, Вергоанум. На случай длительной осады они соорудили обширные водосборники, способные вмещать в себя до 500 тысяч литров пресной воды. В 1560 году, в начале правления Карла IX, на руинах этого римского сооружения построили башню, существующую и по сей день, которая в несколько модифицированном виде служила в XIX веке маяком. В начале XVII века некий Жан де Беллон, шталмейстер города Бриньоль, вассал Карла Лотарингского, герцога де Гиза, в интересах своего господина отремонтировал эту суровую башню, добавив к ней дополнительное строение и возведя из блоков песчаника первую крепость. Испанцы, занимавшие остров с 1635 года, возвели вокруг крепости систему оборонительных сооружений с бастионами, рвами, равелинами, земляными валами и палисадами. После того как в 1637 году граф д\'Аркур героически овладел крепостью, новый ее начальник, граф де Гито, еще более усилил ее мощь. В 1682 году Вобан сделал ряд предложений по ее усовершенствованию. Рельефный план, хранящийся в музее Собора инвалидов и датированный 1728 годом, дает представление о том, как выглядел этот ансамбль в момент прибытия Сен-Мара.
По штатному расписанию в крепости, помимо губернатора, имелись капитан-майор,
[70] должность которого занимал Пьер де Бюсси, сеньор де Дампьер, комиссар артиллерии и начальник склада, капитан «набережной» или порта, четыре канонира, священник, хирург с одним или двумя помощниками-цирюльниками. Личный состав крепости формировался из солдат бывшей роты мсье де Гито общей численностью 148 человек, которыми командовали капитан, несколько лейтенантов и прапорщиков, четыре сержанта и три капрала, а также двух менее крупных рот по семьдесят человек в каждой. Зачастую на острове размещались также несколько подразделений инфантерии, расквартированных в Провансе.
Королевский форт не был тюрьмой в прямом смысле этого слова. Лишь несколько помещений в главном здании могли служить тюремными камерами для помещения в них солдат-дезертиров, а также непокорных отпрысков богатых семейств. Спустя две недели после своего прибытия Сен-Мар направил Лувуа план, в соответствии с которым предусматривалось надстроить в крепости еще один этаж и соорудить со стороны моря две большие камеры, соединенные коридором, в котором по воскресеньям должны были служить мессы. В общей сложности смета предусматривала 5025 ливров — сумму, которую министр без возражений распорядился выделить. 16 марта он дал Сен-Мару следующие инструкции: «Вы найдете приложенный к письму королевский приказ, необходимый для вывода вашей роты из крепости Эгзиль. Этот приказ позволит вам отправиться в путь не позднее Пасхи, и я не сомневаюсь, что вы найдете возможность надежно охранять своего заключенного на острове Святой Маргариты до тех пор, пока не будет построена для него тюрьма, так, чтобы он не смог общаться с кем бы то ни было и чтобы не было каких-либо происшествий. Я не хочу даже напоминать вам о необходимости тщательной охраны его во время пути, поскольку уверен, что вы и так не станете пренебрегать этим».
[71]
Однако вышла непредвиденная заминка. Когда это письмо пришло в Эгзиль, Сен-Мар еще не вернулся с острова Святой Маргариты, где он заболел и провел двадцать шесть дней в постели. Наконец 23 марта он информировал Лувуа о том, что распорядился доставить в Тулон носилки, чтобы можно было незамедлительно выступить в путь. Зима кончилась, и он рассчитывал добраться до Эгзиля за неделю, двигаясь через Амбрен и Бриансон: «Как только получу ваше распоряжение, я тут же отправлюсь в путь с моим заключенным, которого обещаю сопровождать со всеми мерами предосторожности, чтобы никто не видел его и не разговаривал с ним. Я не дам ему возможности присутствовать на мессе с момента его отъезда из Эгзиля и до той поры, пока он не будет помещен в специально приготовленную для него тюрьму с устроенной по соседству часовней. Отвечаю перед вами своей честью за полную безопасность моего заключенного».
[72]
В ожидании окончания работ Сен-Мар поместил его в надежную камеру, в которой находился тогда единственный заключенный, шевалье де Тезю. Последнего Сен-Мар перевел в обычную комнату в крепости. Бенуа де Тезю, родившийся в июне 1653 года, был сыном советника парламента Дижона, Шарля Бениня де Тезю, сеньора де Ражи. Этот повеса был посажен в крепость 29 августа 1685 года по приказу короля, подписанному также Кольбером де Круасси, по требованию и за счет его отца, которого он с пистолетом в руке пытался заставить раскошелиться.
[73] Чтобы привлечь к себе внимание, он написал королю, что имеет сообщить Его Величеству «очень важные сведения». Недолго раздумывая, интендант Прованса, Тома Александр Моран, специально отправился на Святую Маргариту, чтобы выслушать его свидетельские показания.
[74] Однако этот фанфарон встретил его высокомерно, бросив ему в лицо, что тот «слишком мелкая сошка, чтобы объясняться перед ним, и что он не станет говорить ни с кем, кроме короля».
[75] До сих пор он жил в сравнительно мягких условиях заключения, имея возможность свободно прогуливаться по форту. В наказание за дерзость его решили подвергнуть строгому заключению, для чего специально построили за домом губернатора на Левантийском берегу своего рода казарму размером не более монашеской кельи.
[76] Пикантность ситуации заключалась в том, что его отец сам просил построить камеру, причем за собственные деньги.
[77] Именно в этой одиночной камере и предстояло жить в течение нескольких месяцев узнику Сен-Мара.
Возвратившись в начале апреля в Эгзиль, Сен-Мар сделал последние распоряжения относительно своего окончательного отъезда. При посредничестве своего друга Лозы, губернатора Сузы, он добился аудиенции в Турине у его высочества правящего герцога Виктора Амедея Савойского и его матери, вдовствующей королевы.
[78] Затем он сделал заказ на портшез и нанял восемь савойских носильщиков, говоривших только по-итальянски.
Рано утром 17 апреля он покинул Эгзиль, оставив Виделя под надзором лейтенанта Дю Пра де ла Басти. Кортеж направился в Ульс, где была сделана первая остановка. На следующий день путники преодолели сильно заснеженное ущелье Монженевр и поздним вечером прибыли в Бриансон. Местные архивы свидетельствуют о том, что лучшие люди города факелами освещали им дорогу, причем сам Сен-Мар ехал в карете, а о портшезе и заключенном нет ни малейшего упоминания.
[79] 20-го утром колонна возобновила движение, за день добравшись до городка Гийетр, следующую ночь провела в Амбрене, а 22-го была в Ла Бреоле. Вся эта процессия, спускавшаяся с альпийских склонов вокруг странного, герметически закрытого портшеза, который поочередно несли две команды носильщиков из четырех человек, тогда как мулы тащили повозки с мебелью мадам де Сен-Мар, являла собою колоритное зрелище. 23-го последовала остановка в Сейне, а на следующий вечер — в Верне. 25-го путники разместились на ночь в замке Динь. Далее они двигались по большой дороге, по которой ездили еще древние римляне и которую позднее стали называть дорогой Наполеона. Остановки на этом пути были сделаны в Шодоне, Бареме, Сене, Кастеллане, Сераноне и Грассе. В среду 30 апреля губернатор с семьей, багажом, ротой вольных стрелков и своим единственным узником наконец добрался до Каннского залива. Заключенный, которого сильно укачало путешествие в портшезе по горам и долинам, обливался потом за провощенными занавесками и был совершенно измотан. У Крестовой косы путников уже ждала шлюпка со Святой Маргариты. Позади оставались 50 лье, или около 200 километров пути.
«Дорога заняла двенадцать дней, — писал 3 мая Сен-Мар своему шефу Лувуа, — поскольку мой заключенный был болен, ему не хватало воздуха. Я могу заверить вас, монсеньор, что никто не видел его, хотя тщательность, с какой его охраняли, у многих вызывала желание узнать, кто бы мог быть этот мой заключенный… Кровать и все имущество моего заключенного были в столь ветхом состоянии, что не имело смысла везти их, поэтому пришлось продать их за 13 экю… За купленный в Турине портшез и носильщикам, доставившим в этом портшезе заключенного, были заплачены мною 203 ливра».
[80]
22 мая Лувуа подтвердил получение этого письма: «Относительно наличных денег на строительство нового здания на острове Святой Маргариты я сделал соответствующее распоряжение, и вам стоит лишь обратиться к господину интенданту, который произведет выплату. Итак, ничто не препятствует вам приступить к исполнению своих обязанностей. Вы можете купить все необходимое для своего заключенного, и присланный мне счет будет оплачен. Вы найдете приложенное к письму распоряжение о возмещении вам издержек в размере 203 ливров, суммы, которую вы потратили на доставку своего заключенного из крепости Эгзиль на остров Святой Маргариты».
[81]
Как видим, расходы на заключенного всегда ограничивались самым необходимым. От продажи его имущества в Эгзиле, которое, вероятно, было доставлено туда из Пинероля, было выручено всего 13 экю, или 39 ливров. Разумеется, за 13 экю невозможно было приобрести хорошую мебель и роскошный гардероб, как у Фуке и Лозена. Зато не поскупились на строительство новой тюрьмы. Сен-Мар отлично понимал, что хорошая тюрьма работает на имидж тюремщика! Строительные работы в Королевском форте продолжались до конца 1687 года и обошлись в кругленькую сумму — 1900 ливров.
[82]
В то время как прибывший из Эгзиля заключенный довольствовался одиночной камерой шевалье де Тезю, тот вновь обрел прежнюю полусвободу, которой пользовался до своей дерзкой выходки в отношении интенданта Морана. На День Всех Святых 1693 года он сумел улизнуть от своих надзирателей.
[83] Тезю был не единственным «заключенным по воле семьи», находившимся на острове на попечении Сен-Мара. В мае 1688 года к нему прислали некоего Сен-Андре де Вильнёв, гардемарина, а затем, в феврале 1694 года, некоего Жана Филиппа де Лангедок, шевалье де Вильнёв. Более опасным был Ги д\'Этанс по прозванию Монбейяр, гардемарин и «профессиональный негодяй». Он прибыл в мае 1695 года и бежал в конце 1696 года, убив ударом шпаги в живот одного из солдат. Все эти шалопаи были отправлены в заключение своими семьями. Местом их обитания была простая камера в форте.
Однако вернемся к заключенному из Эгзиля, единственному, кто в данный момент интересует нас. Режим его содержания не шел ни в какое сравнение с тем, каким пользовались вышеупомянутые преступники. В начале нового, 1688 года Сен-Мар с воодушевлением докладывал Лувуа об исключительных качествах вновь построенной тюрьмы: «Считаю честью для себя, монсеньор, доложить вам, что я поместил своего узника, который, как обычно, недомогает, в одну из двух новых камер, построенных по вашему распоряжению. Они большие, красивые и светлые. Полагаю, что во всей Европе нет более надежных камер, ибо никакая новость не может проникнуть туда; подобной камеры я не имел, когда под моим надзором находился господин Фуке. При условии минимальных мер предосторожности можно даже разрешать заключенным прогуливаться по острову, не опасаясь, что они совершат побег или же получат или передадут какие-либо сведения. Я позволил себе, монсеньор, обратить ваше внимание на достоинства этой новой тюрьмы с тем, чтобы вы знали, что есть место, куда можно совершенно надежно поместить заключенных…»
[84]
Сразу же уточним, что ни один из заключенных Сен-Мара никогда не пользовался свободой прогуливаться по острову, как это практиковалось позднее, в XVIII веке. Только те, кто оказался в заключении по воле своей семьи, могли гулять внутри крепостных стен при условии возвращения к вечеру в свою камеру. Что касается новой тюрьмы, то она представляла собой две большие камеры площадью тридцать квадратных метров. Недавно они были реставрированы по решению города Канн, равно как и четыре другие камеры, построенные позднее. В них было достаточно места для заключенных, однако вопреки энтузиазму Сен-Мара едва ли можно сказать, что они «красивые и светлые». Согласно более позднему свидетельству, относящемуся ко времени, когда эти помещения были заняты женщинами большой семьи Абд-эль-Кадера, подобного рода камеры быстро превращались в смрадные казематы, в которых не хватало воздуха и света, зато всегда стояла вонь по причине нахождения в самой комнате отхожего места.
[85]
16 июля 1691 года в Версале скоропостижно скончался в возрасте пятидесяти лет маркиз де Лувуа, которого хватил апоплексический удар. Король, уставший от его авторитарного, жестокого и гневливого характера, вздохнул с облегчением. Третий сын покойного, Луи Франсуа Мари, маркиз де Барбезьё, в возрасте двадцати трех лет унаследовал его должность государственного секретаря военных дел. Сен-Мар, как только получил это известие, тут же, в письме от 26 июля, не преминул засвидетельствовать свое почтение новому шефу, попросив при этом дать ему указания. Государственный секретарь ответил ему 13 августа короткой запиской: «Ваше письмо от 26-го числа прошлого месяца мною получено. Поскольку вы желаете получить от меня указания относительно заключенного, который находится у вас под стражей в течение двадцати лет, я прошу вас принимать те же меры предосторожности, которые принимались вами, когда вы писали мсье де Лувуа».
[86]
Это письмо, довольно сухое, отнюдь не изобилующее деталями и подробными рекомендациями, лишь отсылающее к тому, что делалось обычно, тем не менее, несмотря на свой лаконизм, очень важно. Действительно, впервые мы имеем указание на продолжительность заключения узника из Эгзиля: «заключенный, который находится у вас под стражей в течение двадцати лет»! Это дает нам возможность поставить точку в истории наших шести заключенных. Напомним, что четверо из них остались в Пинероле: Маттиоли, Руссо, Дюбрей и монах-якобинец. Один из них, Дюбрей, как мы знаем, в 1684 году был освобожден. Во всяком случае, письмо де Барбезьё не касается их. Монах, попавший в тюрьму в 1674 году, в течение семи лет находился под стражей у Сен-Мара, а Дюбрей, прибывший в 1676 году, — пять лет. Что же до Маттиоли и Руссо, то они находились под надзором у Сен-Мара только два года, с мая 1679-го по сентябрь 1681 года. Заключенный, о котором здесь идет речь, — Ла Ривьер или Эсташ Данже.
Ла Ривьер, старый слуга Сен-Мара, поступил в услужение к Фуке в 1665 году, однако он может рассматриваться как заключенный только с апреля 1680 года, когда, после смерти Фуке, Лувуа распорядился посадить его в камеру. Следовательно, в 1691 году насчитывалось лишь одиннадцать лет его заточения. Определение де Барбезьё к нему не применимо. Напротив, оно подходит к Эсташу, оказавшемуся в заключении в Пинероле в августе 1669 года и к тому времени просидевшему уже двадцать два года. «Двадцать лет» — приблизительное, округленное число, которое употреблено, чтобы указать на известного человека. Возможно, это число фигурировало в письме Сен-Мара от 26 июля. Оно вносит ясность в наше исследование: заключенный, страдавший водянкой и умерший в Эгзиле в начале 1687 года, — Ла Ривьер, а человек, которого доставили на остров Святой Маргариты в портшезе, закрытом провощенной материей, по плохим альпийским дорогам, — Эсташ…
Одной из наиболее крупных ошибок, допущенных в правление Людовика XIV, как известно, была отмена Нантского эдикта 1598 года эдиктом Фонтенбло от 17 октября 1685 года. Одним росчерком пера король упразднил публичное существование протестантизма во Франции. Это повлекло за собой полный запрет на протестантское богослужение, даже в частных домах. Три четверти протестантов предпочли покинуть Францию, переселившись в Англию, Голландию, Бранденбург и другие германские государства. Очень немногие из них, люди мужественные, готовые подвергнуться мучениям, решились возвратиться. Тех, кого уличали в отправлении своего культа, в проведении тайных собраний, своего рода «тайной вечери», незамедлительно отправляли в Бастилию, Венсенн или провинциальные крепости. Так на острове Святой Маргариты оказались шесть протестантских пасторов.
Первый из них, Поль Кардель, прибыл 10 мая 1689 года. Вероятно, его поместили в камеру внутри форта, которую Сен-Мар держал наготове на случай появления какого-нибудь «важного заключенного», который бы придал блеска ему как тюремщику. Второго пастора звали Пьер де Сальв по прозванию Вальсек. Его Сен-Мар принял 7 апреля 1690 года. Мест для размещения арестантов не хватало. Поскольку нельзя было поместить двоих священников в одну камеру, второго отправили в хижину шевалье де Тезю, на время, пока не будут построены четыре дополнительные камеры.
[87] Они были в порядке продолжения крепости сооружены на скалистом выступе, возвышающемся над морем. На окнах установили тройные решетки. На вид эти камеры не казались столь же надежными, как первые две, и строились, возможно, из менее прочного материала, судя по тому, что в XVIII веке их обитателям удалось прорыть ход в разделительной стене
{22}. Заключенные могли также общаться друг с другом, перекликаясь через окна. Лишь после 1720 года, по требованию лейтенанта роты вольных стрелков, находившейся на острове, Луи де Формануара, племянника Сен-Мара, оставшегося служить в крепости, тюремные камеры были разделены и поныне еще существующими контрфорсами, пристроенными снаружи к стене крепости.
[88] Заботам мсье де Сен-Мара были препоручены еще четыре пастора: Габриель Матюрен в мае 1690 года, Матьё Мальзак в июне 1692 года, Жан Гардьен-Живри и Элизе Жиро в июле 1694 года. Все эти заключенные зависели от департамента Жана Батиста Кольбера, маркиза де Сенеле, государственного секретаря королевского дома, сына великого Кольбера, а затем от его преемника, Луи де Поншартрена. На их содержание выделялось по 2 ливра 10 солей в день, то есть 900 ливров в год (имеется в виду административный год из 360 дней).
Для Сен-Мара, занятого своими узниками, время шло монотонно, день за днем. Именно в тот период, когда он жил под солнцем Лазурного Берега, в райском блаженстве, располагающем к полному безделью, дважды несчастье посетило его: первый раз, когда 9 апреля 1691 года умерла его супруга, которую похоронили в монастыре на острове Сен-Онора, и во второй, когда 29 июля 1693 года в сражении при Неервиндене погиб его старший сын. Спустя несколько месяцев после смерти жены Сен-Мар получил трехмесячный отпуск. Воспользовавшись случаем, он отправился в Версаль засвидетельствовать свое почтение королю, которого не видел со времени ареста Фуке, уже тридцать два года.
А мы сделаем небольшой экскурс в прошлое. Что же происходило в главной башне Пинероля, после того, как Сен-Мар покинул крепость, номинально сохранив над нею власть и неся ответственность за тех, кто продолжал там служить? Было бы полезно поинтересоваться этим, поскольку весной 1694 года последние заключенные из Пинероля будут переведены на остров Святой Маргариты.
Отметим появление там Жана Бретона, или Ле Бретона, торговца из Пинероля, у которого возник конфликт с компаньоном, неким Оливье, из-за суммы в тысячу экю. По его утверждению, эту сумму он потратил на подарки лицам, которых отказался назвать. В этом пограничном городе, в котором велась всякого рода торговля и где каждый наблюдал за своим соседом, подобного происшествия оказалось достаточно для обвинения в шпионаже. 7 ноября 1682 года Лувуа приказал арестовать подозрительного торговца. Его сначала поместили в гражданскую тюрьму города, а затем, спустя месяц, перевели в камеру главной башни, «на хлеб и воду».
[89] В апреле 1683 года король направил маркизу д\'Эрлевилю приказ освободить Бретона.
[90] Однако по неизвестной причине королевский приказ не был выполнен. Был ли он аннулирован или отменен в последний момент? Или, может быть, Эрлевиль, полномочия которого не распространялись на главную башню, просто забыл передать Вильбуа этот приказ? Во всяком случае, Лe Бретон так никогда и не получил свободы… Сколь капризна судьба!
Другой узник — Жан Эрс, именуемый также д\'Эрс. Пятнадцати лет от роду, этот юный ученик портного во всеуслышание заявил, что готов за деньги убить короля. Убить короля или хотя бы просто заявить о своем намерении сделать это при Старом режиме считалось страшным преступлением, посягательством на Его Величество, ибо король, в отличие от простых смертных, являлся символом национального единения, краеугольным камнем в храме французского общества, помазанником Божиим, получившим свое освящение в Реймсе. Любой жест, любое высказывание против суверена обрекали виновного на пожизненное заключение. Гибель Генриха IV была еще у всех свежа в памяти. Забота о безопасности короля оправдывала то, что несчастный болтун расплачивался собственной свободой за свой необдуманный, легкомысленный поступок. Участь Эрса была быстро решена.
[91] Не могло быть и речи о том, чтобы он предстал перед судом, где он мог бы заразить своими зловредными идеями других. В августе 1687 года он по королевскому приказу был арестован, отправлен в Бастилию, а затем стараниями господина де Ла Коста, начальника королевских жандармов, переведен в Пинероль. Это был беспокойный, необузданный малый, плохо переносивший заключение. Он предпринимал попытку самоубийства, а в 1689 году, спустя три года, потерпел неудачу при попытке к бегству.
[92]
Среди наших старых знакомых мы встречаем непоседливого графа дю Брея, шпиона, который задал работы Лувуа, интенданту Ла Гранжу и графу де Монклару. Бедняга, он сильно изменился! В условиях заточения его психическое здоровье пошатнулось. Прямо-таки заразная болезнь в Пинероле! Долго считалось, что он был в 1694 году переведен на остров Святой Маргариты. Однако это ошибочное мнение. Изучение бухгалтерской документации позволило установить, что он был в 1684 году освобожден, вероятно, по дипломатическим соображениям. Статья 9 договора о приостановке военных действий между Францией и Испанией от 21 июля, служившего прелюдией к Регенсбургскому перемирию, предусматривала, что все военнопленные, а также арестованные в связи с военными действиями должны быть освобождены.
[93] Граф дю Брей одним из первых получил свободу. Освободившись, он занялся выгодной торговлей фальшивыми монетами между Лионом и Женевой,
[94] из-за чего в июне 1696 года был вновь арестован и посажен в крепость Пьер-Ансиз, где и умер в мае 1711 года.
[95]
В апреле 1687 года Вильбуа, комендант цитадели и донжона, тяжело заболел. Поскольку его здоровье не шло на поправку, Сен-Мар предложил заменить его первым лейтенантом своей роты, Ла Прадом. Когда в апреле 1692 года Вильбуа умер, король официально назначил Ла Прада комендантом донжона.
[96] Его место на острове Святой Маргариты занял сержант Розарж, отныне взявший на себя, вместе с губернатором, заботы о государственных преступниках. В конце того же года второй лейтенант, Буажоли, по состоянию здоровья покинул службу, и Сен-Мар ходатайствовал о назначении на его место своего племянника, Гийома де Формануара, служившего в его роте простым кадетом.
[97]
Молодой и амбициозный герцог Савойский Виктор Амедей II давно уже с вожделением поглядывал на Пинероль, желая присоединить его к своему государству. Главным образом по этой причине 20 октября 1690 года он вошел в состав большой антифранцузской коалиции и принял участие в Девятилетней войне, получившей также название войны Аугсбургской лиги. В ночь с 28 на 29 июля 1693 года его армия окопалась перед фортом Святой Бригитты, передовым бастионом, примерно в одном километре от Пинероля. Форт пал после четырех недель регулярной осады. Однако сам Пинероль продолжал сопротивление. В период с 25 сентября по 1 октября он непрерывно подвергался артиллерийскому обстрелу. Донжон, представлявший собой идеальную мишень, серьезно пострадал. Нетрудно представить себе ужас и вопли несчастных заключенных, когда от грохота разрывов сотрясались старые стены их тюрьмы. Катина, окопавшийся в своем лагере Фенетрель, получил подкрепление в составе корпуса конной жандармерии и решил перейти в наступление. 4 октября он сокрушил армию Виктора Амедея и принца Евгения Савойского у деревни Марсай (Марсалья). Спустя две недели осада с Пинероля была снята. 25 октября Барбезьё отдал комиссару д\'Андрезелю приказ как можно скорее привести в порядок тюремные камеры донжона.
[98] Как нередко бывало, прохождение войск через город стало причиной эпидемии. Заболело около двух тысяч человек. Не стали исключением и обитатели тюремных камер, страдавшие гриппом, лихорадкой и дизентерией, так что Ла Прад с помощниками исполняли обязанности санитаров и сиделок. 27 декабря Барбезьё писал ему:
«Если кто-нибудь из заболевших заключенных умрет, то его следует похоронить, как хоронят солдат, однако я убежден, что от этой болезни никто не умрет.
Вы должны сжечь все до последнего клочка записки, найденные за подкладкой камзолов Маттиоли и его слуги, куда они запрятали их».
[99]
Последняя фраза говорит о том, что Маттиоли и его слуга Руссо, видимо в страхе погибнуть под обломками тюрьмы, пытались послать на волю весть о себе, однако их попытка оказалась безуспешной, поскольку в ходе тщательного обыска записки были найдены за подкладкой их верхней одежды.
Барбезьё ошибался, полагая, что никто из заключенных не умрет. В начале 1694 года Ла Прад сообщал ему о смерти одного из них. Сколь бы странным это ни могло показаться, он не знал имени несчастного, которому каждый день носил еду — лучшее доказательство того, что он никогда не вступал в беседу со своими заключенными. Министр был вынужден апеллировать к памяти губернатора Святой Маргариты: «Господин де Ла Прад, которому король доверил стеречь заключенных, содержащихся по распоряжению Его Величества в донжоне Пинероля, написал мне, что умер самый старый из них, имени которого он не знает. Поскольку я не сомневаюсь, что вы помните это имя, я прошу вас сообщить мне его шифром».
[100]
Любопытная игра в загадки, с которой историк встречается на каждом шагу! К счастью, на сей раз не слишком трудно проникнуть в эту маленькую тайну. Умерший в январе 1694 года был самым старым. Самым старым заключенным, бесспорно, был Эсташ Данже, прибывший в 1669 году, но он находился на острове Святой Маргариты под надзором мсье де Сен-Мара. Таким образом, умершим заключенным не мог быть никто иной, кроме монаха-якобинца, посаженного в 1674 году, имени которого Ла Прад тем более не мог знать, поскольку во всей корреспонденции Сен-Мара он упоминается исключительно по своей принадлежности к монашескому ордену якобинцев
{23}.
Итальянский историк XIX века Доменико Карутти де Кантуань, которому мы обязаны весьма основательной историей Пинероля, полагал, что этот несчастный человек и был заключенным Бастилии, носившим маску. К сожалению, не зная, что двумя заключенными нижней башни были Данже и Ла Ривьер, он предположил, что именно этот монах и Данже последовали за Сен-Маром в Эгзиль. Поскольку заключенный, заболевший водянкой и умерший в 1687 году, предварительно изъявил желание составить завещание и поскольку монах, давший обет бедности, по определению не мог обладать имуществом, он сделал вывод, что умершим является Данже. Умозаключение весьма изощренное, однако исходящее из ложных посылок
{24}.
[101]
Затянувшаяся война в Италии затрудняла содержание заключенных в донжоне Пинероля. Обеспечение их охраны становилось проблематичным в случае нового нападения. К тому же они занимали «большие помещения», необходимые для обеспечения крепости продовольствием и боеприпасами. Именно поэтому граф де Тессе, командовавший войсками Пинероля, настаивал на том, чтобы тайно перевести заключенных в Эгзиль, а еще лучше на остров Святой Маргариты.
[102] Предложение сочли разумным, и 26 февраля Барбезьё информировал Сен-Мара о их прибытии: «Я прошу вас сообщить мне, имеются ли у вас надежные помещения для них и что требуется для подготовки таких помещений к их приему. Я не сообщаю вам их количество, полагая, что оно известно вам. Я должен лишь известить вас о том, что один из них недавно умер».
[103]
Все та же игра в загадки! Похоже, что на сей раз министр, не зная точного количества заключенных, с помощью столь нехитрой уловки побуждает губернатора Святой Маргариты припомнить их количество. У нас нет его ответа (это было бы слишком просто!), однако предшествующая корреспонденция и бухгалтерская документация Пинероля позволяют определить количество заключенных: монах-якобинец мертв, поэтому остаются Маттиоли, посаженный в 1679 году вместе со слугой, Ле Бретон, оказавшийся в тюрьме в 1682 году, и Эрс, прибывший туда в 1687 году.
Всего четверо. Однако у Сен-Мара, как мы знаем, другая система подсчета! В 1681 году он проигнорировал слугу Маттиоли, считая его величиной, которой можно пренебречь. Спустя тринадцать лет он совершает ту же ошибку! В ответе, который он дает министру, значится: трое. И как следствие, 19 марта Людовик XIV подписал в Компьене приказ о переводе заключенных, адресованный маркизу д\'Эрлевилю,
[104] а также следующее распоряжение, предназначенное для Сен-Мара:
«Отдав приказ о переводе из донжона цитадели Пинероля на острова Святой Маргариты и Сен-Онора, в сопровождении господина де Ла Прада, коменданта моей цитадели Пинероля, троих заключенных, которые содержатся в донжоне цитадели Пинероля, я направляю вам это письмо, дабы уведомить вас, что мне угодно, чтобы вы приняли их и раздельно поместили в камеры, которые я приказывал вам приготовить, дабы можно было надежно содержать в них заключенных, которые не могли бы ни с кем общаться, ни устно, ни письменно».
[105]
Это письмо, которое Ла Прад должен был передать адресату по прибытии на Святую Маргариту, сопровождалось министерскими инструкциями следующего содержания:
«Его Величество король, решив перевести на остров Святой Маргариты в Провансе, под надзор мсье де Сен-Мара, троих государственных заключенных, которые находятся под вашей охраной в донжоне цитадели Пинероля, поручил мне написать вам, что он выбрал вас для сопровождения их одного за другим, таким образом, чтобы вы, сопроводив одного, возвращались за следующим… Мсье де Тессе позаботится об эскорте и предоставит вам деньги, которые вы затребуете для покрытия расходов на дорогу… Вы должны найти надежного человека, который взял бы на себя на время вашего отсутствия заботы о двоих заключенных, которые останутся, пока вы сопровождаете первого; точно так же вы поступите и в отношении третьего заключенного, когда отправитесь в путь со вторым… Вы не должны отправляться из Пинероля с первым заключенным до тех пор, пока не прибудут два сержанта из роты Сен-Мара, которых тот должен выбрать и послать на помощь вам в этом сопровождении».
[106]
Какой абсурдный приказ! Едва ли Людовик XIV и Барбезьё отдавали себе отчет в том, сколь невероятно трудную задачу возлагают они на несчастного коменданта крепости: три раза съездить из Пинероля на остров Святой Маргариты и обратно, шесть раз по 62 лье (в общей сложности около 1500 километров), по крутым альпийским дорогам, в то время когда Пинероль в любой момент мог подвергнуться очередному нападению! Бесспорно, должны были приниматься меры предосторожности при пересылке заключенных, однако можно ли было признать оправданными столь драконовские распоряжения в отношении таких второстепенных персонажей, как Ле Бретон, Эрс и Маттиоли? При наличии более или менее усиленного эскорта всех их можно было переправить за один раз. Не утратил ли Версаль чувство меры? Во всяком случае, в тот же самый день на Леренские острова отправилось письмо Барбезьё следующего содержания:
«Прошу незамедлительно отправить в Пинероль двоих сержантов вашей роты, о которых вы говорили мне, в помощь господину де Ла Праду при пересылке на острова государственных заключенных, содержащихся в донжоне, поскольку упомянутый господин де Ла Прад не хочет отправляться из Пинероля, пока не прибудут туда сержанты; он должен сопровождать своих заключенных одного за другим, а так как король желает, чтобы они как можно скорее оказались под вашим надзором, постарайтесь сделать все возможное для беспрепятственного передвижения этих сержантов и подготовьте место для надлежащего приема заключенных по их прибытии; поскольку вам известно, что они, по крайней мере один из них, гораздо важнее тех, которые уже находятся на острове, вы должны предпочтительным образом разместить их в наиболее надежных камерах. Я написал мсье де Ла Праду, что он должен принять все необходимые меры предосторожности, чтобы эти люди не смогли по дороге сообщить кому бы то ни было что-либо о себе. Я полагаю, что нет необходимости в том, чтобы вы выехали навстречу им к границам Дофине, приготовьте только мебель и необходимые им предметы обихода».
[107]
Похоже, что это письмо противоречит всей политике, проводившейся до сих пор. Оно показывает, что в представлении Барбезьё «по крайней мере один» из заключенных Пинероля был «гораздо важнее» тех, которые находились на острове, включая и Эсташа Данже. Не был ли этим важным заключенным Маттиоли, замешанный в переговоры, касавшиеся будущего Северной Италии? Ведь двое других, Ле Бретон и Эрс, явно уступали ему по значению и не представляли особого интереса. Этому указанию придается большое значение в аргументации тех, кто видит в бывшем мантуанском министре будущего человека в маске, появившегося в Бастилии. Если этот текст следует толковать подобным образом, то радикально меняется взгляд на то, к чему приучил нас Лувуа: как помним, в 1681 году двое слуг Фуке были сочтены столь важными фигурами, что нельзя было доверить их никому, кроме Сен-Мара, а это подразумевало, что все остальные заключенные донжона, в том числе и Маттиоли, были менее важны. Были приняты чрезвычайные меры предосторожности, чтобы никто ничего не узнал об этих «господах из нижней башни». Но, может быть, война, развернувшаяся у ворот Пинероля, неожиданным образом возродила интерес к тому заключенному, который до сих пор считался малозначительным?
Во всяком случае, этих арестованных окружала величайшая тайна. Даже генерал-лейтенант де Тессе, который должен был обеспечить эскорт и компенсировать расходы, связанные с переездами, не имел права осведомляться о них. Вскоре драгунский офицер мсье де Мезонзель сообщал государственному секретарю о том, что возглавляемый им конвой отправился в путь. «В данный момент, — писал он 7 апреля, — я отправляюсь обеспечивать сопровождение четверых государственных заключенных, содержавшихся в цитадели Пинероля; я буду сопровождать их до Бриансона, а затем передам под ответственность господина де Ла Прада, коменданта цитадели, в распоряжении которого имеются офицеры и двадцать сержантов на конях, выделенных графом де Тессе из числа личного состава гарнизона, чтобы обеспечивать сопровождение [заключенных] на острова».
[108]
В этом письме, в отличие от предыдущих, говорится о четверых заключенных, а не о троих, как утверждали Людовик XIV и Барбезьё. Однако все правильно: вместе с Руссо, слугой Маттиоли, как раз и получается, что в донжоне содержались четверо заключенных! Удивительно и другое: Мезонзель говорит об эскортировании группы, тогда как инструкция предусматривала сопровождение заключенных по одному. Впрочем, факт существования четверых заключенных усиливает абсурдность королевского приказа: в этом случае предстояло преодолеть почти пятьсот лье (около двух тысяч километров)! Все четверо сперва были вместе доставлены в Бриансон, где Ла Прад принял их под свою ответственность. Комендант, убоявшись длительности предстоявших переходов, поделил их на две группы, так что вместо четырех надо было совершить два путешествия: первое, по всей вероятности, с Маттиоли и его слугой, а второе — с Ле Бретоном и Эрсом
{25}. Эти две поездки совершались верхом на лошадях, причем арестованных крепко привязывали к седлу, без каких-либо портшезов. Продолжались же поездки, видимо, десять дней каждая, не считая обратного пути. В первых числах мая все благополучно прибыли на остров Святой Маргариты.
Спустя менее двух лет, 6 января 1696 года, Сен-Мар, отчитываясь перед Барбезьё в том, как он обращается со своими узниками, впервые употребил выражение старый заключенный, под которым, как мы знаем, подразумевается будущий человек в маске, содержавшийся в Бастилии. Вот это весьма важное письмо:
«Монсеньор, вы приказали мне доложить вам о том, какие меры предосторожности принимаются в отношении заключенных, когда я отсутствую или болен.
Двое моих лейтенантов в установленное время подают им еду, как это очень часто до сих пор делаю я, когда чувствую себя хорошо. И делается это, монсеньор, так. Любой из моих лейтенантов берет ключи от камеры моего старого заключенного, с которого обычно начинают; он отпирает трое дверей и входит в камеру заключенного, который учтиво вручает ему блюда и тарелки, сложенные стопкой, после чего лейтенант выходит, чтобы передать их одному из моих сержантов, чтобы тот отнес их на стол, стоящий в двух шагах оттуда, где второй лейтенант тщательно проверяет все, что попадает в тюрьму и выходит из нее, в частности, осматривает посуду, не написано ли на ней что-нибудь; затем проводится осмотр постелей, оконных решеток и всей камеры, а иногда и самого заключенного; после этого его вежливо спрашивают, не нуждается ли он в чем-нибудь, запирают двери и переходят к другому заключенному, чтобы проделать все то же самое».
Тому, кто знаком с внутренним устройством Королевского форта, этот текст совершенно понятен: упомянутые лейтенанты и сержанты выходили из караульного помещения, располагавшегося непосредственно у входа. Они брали ключи от камер, отпирали первую окованную железом дверь, находившуюся слева, входили в сводчатый коридор (который по воскресеньям служил часовней). Там стоял стол, на котором находились посуда и столовое белье. Камера старого заключенного была одной из первых, построенных внутри крепости. Она, по установившейся традиции, располагалась слева. Чтобы войти в его камеру, надо было, как и в наши дни, открыть двое других дверей, также окованных железом. Отметим, что заключенному никто не прислуживал. Он сам складывал стопкой блюда и тарелки. За всем следили два лейтенанта из роты вольных стрелков. В камеру мог зайти только один из них: не «любой из лейтенантов», как можно было бы подумать, судя по письму, а только первый лейтенант роты, то есть до 1692 года Ла Прад, а затем сержант Розарж, к которому перешла эта обязанность. Гийом де Формануар, назначенный лейтенантом в 1693 году вместо де Буажоли, всегда держался в стороне от непосредственного обслуживания заключенных.
[109] Следует отметить, что в своем письме министру Сен-Мар не упоминает о различиях в режиме содержания старого заключенного и прочих узников.
Но продолжим чтение письма. Состарившийся на службе тюремщик инстинктивно в мыслях своих возвращается в прошлое, в счастливые времена, когда под его надзором находились «важные заключенные», чего, похоже, больше уже нет:
«Дважды в неделю им меняют столовое, нательное и постельное белье, которое выдают им и принимают от них по счету, всякий раз подвергая тщательному осмотру. Это особенно касается белья, предназначающегося для важных заключенных, какие бывали у меня; они пытались подкупить прачек, признававшихся мне, что не было возможности выполнить их просьбы ввиду того, что я заставлял стирать их белье сразу же по выходе из их камер, и когда оно было постирано и высушено, прачки гладили его в присутствии одного из моих лейтенантов, который затем запирал корзины с бельем в сундуке, из которого его выдавали слугам господ заключенных. С недоверием следовало относиться и к свечам, в которых вместо фитиля могла оказаться свернутая бумага, поэтому я посылал в Турин покупать свечи в лавках, хозяевам которых можно было доверять. Приходилось также обращать внимание на ленты и тесьму заключенных, на которых они могли незаметно написать что-нибудь, так же как и на белье.
Покойный мсье Фуке писал на бумажках, которые прятал в мешочке, пришитом к внутренней стороне его штанов, откуда я по ночам извлекал их и пересылал вашему покойному папаше.
Крайней мерой предосторожности служили внезапно наносившиеся время от времени дневные и ночные визиты, в ходе которых зачастую заставали заключенных пишущими на белье с использованием одним только им понятного шифра, как вы могли убедиться на образцах, которые я имел честь прислать вам».
[110]
Трогательные воспоминания престарелого тюремщика! Сен-Мар, все более подверженный ностальгии, донимал Барбезьё рассказами о своем пинерольском прошлом, над которыми тот, надо полагать, от души потешался. Но как бы то ни было, эти объяснения должны были вызывать чувство удовлетворения у короля и его министра.
Выражение старый заключенный ставит семантическую проблему, мимо которой мы не можем пройти. Относится ли оно к заключенному, которого Сен-Мар прежде сторожил и с которым вновь встретился? В таком случае человеком, последовавшим за Сен-Маром в Бастилию, был Маттиоли, который не сидел в Эгзиле и с которым тюремщик встретился вновь лишь на острове Святой Маргариты, — сделавшись «важным заключенным» лишь с этого момента, он закончил свои дни в 1703 году под бархатной маской. Некоторые, оспаривая этот тезис, обращают внимание на то, что термин «старый» является синонимом слова «престарелый». В этом случае выражение относится к человеку, долгое время находившемуся в заключении, скорее всего, к Эсташу Данже, который, как мы знаем, всегда был под надзором своего тюремщика, начиная с Пинероля. Однако эта двусмысленная формулировка не позволяет сделать однозначного заключения в пользу того или другого.
1 сентября 1698 года Сен-Мар, назначенный начальником Бастилии, окончательно покинул Королевский форт. Вместе со своим «старым заключенным», лицо которого он скрыл под маской, а также со своим племянником Гийомом де Формануаром, сержантом Розаржем, тюремщиком Антуаном Ларю и священником Оноре Жиро он отправился в дальний путь — в Париж. Формально на посту губернатора острова Святой Маргариты его сменил высокопоставленный придворный — Жан Франсуа де Жоан, маркиз де Сомри, барон де Шмероль, губернатор Шамбора и Блуа, заместитель управляющего герцогов Бургундии и Берри, малое дитя Людовика XIV. Реальное же управление островами и тюрьмой перешло к королевскому наместнику Шарлю де Ла Мотт-Герену, до сих пор не имевшему отношения к тюрьмам.
Дю Жюнка оставил рассказ о прибытии в Бастилию 18 сентября 1689 года в 4 часа пополудни мсье де Сен-Мара и его старого заключенного. Пушки Бастилии ознаменовали прибытие нового начальника радостным салютом
{26}. Путешествие продолжалось семнадцать дней. Голландская газета Ж. Т. Дюбрея, всегда находившаяся в курсе новостей из Франции, в своем номере от 9 октября 1698 года писала: «Из Парижа, 3 октября: Мсье де Сен-Марк (так!) вступил в должность начальника Бастилии, куда он поместил заключенного, которого привез с собой, тогда как другого узника оставил в Пьер-Ансизе, по пути в Лион».
[111]
Точна ли эта последняя информация? Никакой другой источник не говорит об этом. Если предположить, что так и было, то кем являлся заключенный, оставленный по дороге?
{27} Скорее всего, речь идет об Эрсе, портновском подмастерье, грозившем убить короля; видимо, решили не оставлять его в руках мсье де Ла Мотт-Герена. Во всяком случае, имя его более не упоминается в корреспонденции с острова Святой Маргариты.
Такова двойная тайна двоих заключенных, претендующих на роль Железной маски. Теперь читатели знают основные документы и свидетельства. Резюмируем то, что нам известно достоверно.
Из шести заключенных, находившихся в 1681 году в Пинероле, среди которых непременно находился человек в маске, сидевший в Бастилии, нам известна судьба четверых:
монах-якобинец Лапьер, поступивший в Пинероль в 1674 году, умер в начале января 1694 года;
Дюбрей, поступивший в 1676 году, был освобожден в 1684 году; был вновь арестован и помещен в крепость Пьер-Ансиз, близ Лиона, где и умер в 1711 году;
Руссо, слуга Маттиоли, поступил в 1679 году, умер на острове Святой Маргариты в декабре 1699 года;