Петр Владимирович Слётов

Вера Алексеевна Слётова (Смирнова-Ракитина)

Д. И. Менделеев





Сибирское гнездо

Первая четверть XIX века закончилась на Сенатской площади Санкт-Петербурга восстанием. Оно было задавлено пушечной картечью, и новая четверть началась царствованием Николая I — расправой с мятежниками, виселицами и плетьми.

Повесив пятерых, сослав остальных декабристов в Сибирь — Нерчинск, Ялуторовск, Ишим, Тобольск — царь занялся искоренением всех зародышей крамолы в империи. Страна притихла и замерла под сапогом жандарма. Все было взято под контроль, все пронизано шпионажем. Строгий ранжир во внешнем, единообразие в духовном стало непреложным условием жизни. Гонение на индивидуальность, удушение культуры выросли в принципы внутренней политики: просвещение должно приниматься в меру; выше просвещения, индивидуальности, даже гения — добрая нравственность, усердие и послушание начальству; «истина познается на государственной службе». Власть простирала свою опеку всюду и везде. Не осталось такого забытого уголка России, где можно было бы ускользнуть от мертвящей ее руки.

Не был исключением и губернский город Саратов. Несмотря на свою удаленность от столицы, жил и он под зорким оком педеля. Все сделанное, все сказанное сию же минуту становилось известным взыскательному начальству. Это почувствовал однажды осязательно на своей судьбе многосемейный и скромный директор Саратовской гимназии Иван Павлович Менделеев.

Преступленье было налицо, оправданье — невозможно. Начальство, опираясь на многочисленные и услужливые доносы, грозило всякими бедами, вплоть до перевода в окончательную глушь — в Пензу. Иван Павлович итак уже достаточно исколесил Россию, переезжая, по окончании семинарии, из родной Тверской губернии в Петербург, в Педагогический Институт[1], оттуда на первую свою службу в Тобольск, из Тобольска, уже с семьей — в Тамбов, из Тамбова — в Саратов. Семья все увеличивалась, и шестеро оставшихся в живых детей был не легкой поклажей холостяка, а грузом, заставлявшим дорожить насиженным местом директора Саратовских училищ. Можно было пасть духом перед неожиданной бедой, тем более, что Иван Павлович был простодушен и весьма мало приспособлен для интриг, сопутствовавших чиновной карьере. За советом ему не к кому было обратиться, знатных родных не было. Отец Павел Максимович Соколов священствовал в селе Тихомандрицы Вышневолоцкого уезда, братья — Василий Павлович Покровский, Тимофей Павлович Соколов, Александр Павлович Тихомандрицкий, по обычаю, исстари введенному в духовных училищах, носившие не отцовскую фамилию, а данные учителями (так и Иван Павлович получил свою, не то за удачную мальчишескую мену, не то по фамилии соседнего помещика) — братья его были такими же скрытными людьми, как и сам Иван Павлович и с этой стороны невозможно было ждать ни влиятельных связей ни решительных советов.

Дело, в котором провинился Менделеев, было особенно страшно тем, что его подозревали в «умствовании» и непокорности православной церкви. А что могло быть хуже и преступнее неповиновения! Иван Павлович, должно быть, не раз каялся в своей опрометчивости, с которой взялся за заведование казенным пансионом для мальчиков, живущих при гимназии. И еще больше — в мягкости, которая вместе с заботой о вверенных ему детях толкнула его на преступление, по духу времени нетерпимое: он, в нарушение церковных канонов, допустил в пансионе скоромный стол по средам и пятницам! Терпеть такое вольнодумство в педагоге, — в воспитателе юношества, — ясно, было невозможно.

Жена Ивана Павловича — Мария Дмитриевна со свойственной ей решительностью взялась выручать мужа. Написав несколько отчаянных писем в Тобольск, она подняла на ноги родню и знакомых в Саратове, только что встав от родов, объехала с визитами всех влиятельных людей города. Хлопоты ее увенчались успехом. Благодаря ей Иван Павлович мог обменяться местами с давно рвавшимся из Сибири в Россию директором Тобольской гимназии и училищ.

С точки зрения начальства Тобольск был ссылкой для непокорного Менделеева, а для него и его семьи такая ссылка была лучшим, о чем можно было мечтать. Сытная, дешевая Сибирь, при большой семье, была конечно привлекательнее всех других русских провинций. К тому же Тобольск был родным городом Марии Дмитриевны, там испокон веков жили ее кровные Корнильевы, некогда богатые. предприимчивые, передовые купцы. Один из дедов Марин Дмитриевны в 1767 г. основал в Тобольске первую типографию, а в 1789 г. издавал первую в Сибири газету «Иртыш». Впоследствии Корнильевы обеднели, и отец Марии Дмитриевны, потерявший память от воспаления мозга после смерти любимой жены, владел только маленьким, стекольным заводом в 30 верстах от Тобольска. В Тобольске же Мария Дмитриевна встретилась и вышла замуж за Ивана Павловича Менделеева, тогда еще молодого учителя, преподававшего в Тобольской гимназии философию, изящные искусства, политическую экономию, а впоследствии русскую словесность и логику.

Иван Павлович Менделеев

В этом браке купеческой дочки и молодого учителя не было ничего странного. Мария Дмитриевна в силу своей горячей, привязчивой натуры крепко полюбила Ивана Павловича, да и он, женясь по любви, все же отдавал себе отчет, что Мария Дмитриевна женщина не обычная: своей образованностью и начитанностью она выделялась не только в Тобольском обществе, но впоследствии и в Тамбовском, и в Саратовском. Недаром она говорила детям: «книги — лучшие друзья моей жизни». В дружбе с книгами, уча уроки, заданные не ей, а ее единственному, оставшемуся в живых, брату Василию, она поднялась над средой в уровень педагогу-мужу. Такое стремление к знанию было редким у девушки тех времен.

Грустно было Менделеевым покидать Саратов, оставляя там могилу старшей своей дочери Марии. Но все же в Тобольск возвращались, как из дальних странствований к себе домой, в близкое и родное место, где все и все знакомы. Переезд приурочили к лету, во-первых, к каникулярному времени, во-вторых, чтобы не совершать тысячеверстного путешествия с шестью ребятами, из которых старший — 13 лет, а младшая только что родилась, — зимой, в морозы, подвергая детей простудам и всяким случайностям дороги. А переезды сто лет назад ни в какое сравнение не шли с нынешними. Должно быть от тех времен и осталась поговорка о двух переездах, равных одному пожару. Просто ли поднять с места семейный дом с чадами, домочадцами, сундуками, корзинами, погребцами, поднять такой дом и перебросить его за тысячи верст, по почтовым дорогам, а то и по бездорожью, по речным переправам, через Урал, по Сибирской глуши, на кибитках, на баржах, движимых бичевой?..

Но все сошло благополучно. Менделеевы водворились на новое место жительства. Девять лет не прошли бесследно для Тобольска. Внешне он остался все тем же, так же стоял на правом, нагорном берегу Иртыша, у самого впадения в него реки Тобола, поблескивая главами многочисленных церквей. Так же по веснам заливалась низменная «мещанская» часть города Иртышом, вызывая волнения, беспокойства и разговоры на целый год, прекращаемые только пожарами, по-прежнему частыми, по-прежнему питаемыми обилием деревянных построек. Кривые улочки и болотца низменной части и большие городские здания — нагорной: архиерейский дом. губернаторский, собор, гимназия — все было на месте, но в городе уже чувствовалось веянье чего-то нового, чего не было в 1818 г., когда Менделеевы покидали Тобольск.

Это новое принесли с собой новые люди, ссыльные, часть которых появилась уже в Тобольске. Остальных ждали. У русских царей Тобольск издавна считался надежным местам ссылки. Первым открыл эти свойства дальнего сибирского города царь Михаил Федорович, сослав туда бывшую свою невесту Марию Хлопову. Вслед за царской невестой, попал в Тобольск непокорный малороссийский гетман Самойлович. Петр Первый сослал сюда пленных шведов. Проехался в Сибирь и любимец Петра — Фик. Побывал здесь, опасный царям вольнодумец Радищев. Наконец, не миновали Тобольска и декабристы: Семенов, Башмаков, барон Штейнгель, Свистунов, Анненков, Барятинский, Бобрищевы-Пушкины, Муравьев, Вольф, фон Визин, Торсон, Кюхельбекер — все они рано или поздно доехали до Тобольска все они не раз глядели на старейшего товарища своего по несчастью, — на колокол, сосланный из Углича, в который, по преданию, били при убиении царевича Димитрия. На тысячи верст лежала кругом Сибирь. Еще больше, чем теперь, было в Сибири свободных земель: тайги, зверья в дорогих мехах, рыбы, простой и красной. Земли пустовали, хоть и заселили их со времен Елизаветы целыми селами — «за предерзостные поступки, чего и государственный требует интерес, так как в Сибири состоят к поселению и хлебопашеству удобные места». Сибирь была единственной страной в мире, где водилось живое золото — соболь.

Бобер, горностаи, белка были предметом широкой пушной торговли. Реки сотнями пудов платили дань каждой заведенной тоне, и замороженные осетры штабелями укладывались в рыболовецких сараях. От города до города, от селенья к селенью, отмеряя тысячи и тысячи верст, шумел сибирский тракт — главная торговая магистраль между Россией и Китаем, извозный поставщик китайского чая на всю империю.

На рыбе, пушнине, бескультурьи населения, на тяге его к водке наживались предприимчивые, ловкие купцы и богатели непомерно. Иные, смекалистые, наживались в два-три года неслыханно, о них начинали говорить почтительным шепотом не только в Сибири. Кряжистые сибиряки, потряхивая миллионами, съезжались на годовые ярмарки в Ишим, Ирбит, Обдорск, и в промежутках между кутежами заправляли пушными, чайными и рыбными рынками не одной Сибири, но и всей России. Купчихи же морем водки праздновали отъезды мужей, проводили, как те, ярмарочный месяц в беспрерывных кутежах, возвращаясь к женской скромности только с приездом супругов.

Переселенцы и ссыльные, с трудом осваиваясь на новом месте, своими боками сколачивали купеческие барышни. Начальство было взыскательно, за спинами купцов стояло чиновничество, администраторы, назначенные из Петербурга, удваивавшие и утраивавшие свое жалование взятками.

Быт в Сибири складывался своеобразно. Чиновничества было сравнительно мало, разбросанное по сибирским городам, оно не могло брезговать обществом купечества. Общались широко. Купцы «миллионщики» хоть и относились презрительно к «двадцатникам», придирались к любому случаю: именины подвернутся — прекрасно, крестины — еще лучше, о свадьбе и говорить нечего, лишь бы иметь случай выпить с ними по-настоящему, не отходя от стола несколько дней, и проиграть в карты годовые доходы какого-нибудь должника-охотника и его семьи. Никаких развлечений, кроме беспробудного пьянства и карт, не полагалось, да их и не искали. В гости ездили, не считаясь расстоянием. Приехав, после «левушки», что в сенях слева, валили за стол. Разыскивали под столешницей прилепленную там последним гостем «серку», — древесную смолу — отправляли в рот в начинали среди разговора жевать, возвращая ее на старое место, — под столешницу, — до следующего гостя, только тогда, когда стол покрывался обильной сибирской снедью. Ели и пили часами, иной, раз засыпая за столом, а случалось и под ним. Когда наконец усталые от еды, распаренные водкой вылезали из-за стола, радушная хозяйка, неотстававшая от гостей в еде и питье, кланялась: «Поелосте, милы гости?» — Гости довольные и угощением, и радушием отвечали хором: «То и знали надвигали — наелозились!»…

И в нормальном состоянии, а особенно «наелозившись», купцы мало стеснялись с мелким чиновным людом. То, чего никогда не сделали бы со своими, не раз проделывали безнаказанно над «продажными душами»: напоив до положения риз и вываляв в пуху, выгоняли их на посмешище улицы или завозили в соседнее село, где отрезвевший кутила долго и мучительно, не понимая что с ним, разыскивал свой дом или хоть дом, гостеприимного своего хозяина.

Нужно было обладать крепким, как у сибиряков, характером или неподкупной честностью, чтобы заслужить в Сибири уважение. Иван Павлович Менделеев завоевал общее уважение своей неподкупной честностью.

Среднее чиновничество с непривычки не сразу, но все же садилось на свое хозяйство. Лошадей, для поездок за 300 верст «чайку попить» держали по нескольку упряжек, многодетные заводили коров и кур. Для хозяйки не было редкостью, обойдя с птичницей гнезда, собрав дневной урожай яиц, идти в гостиную, принимать визит исправника, доктора, вице-губернатора, или самого губернатора, заехавшего «на огонек». Не было редкостью это и для Марии Дмитриевны. После появления в Сибири декабристов, лучшая часть чиновничества, и раньше не льстившаяся на купеческие кутежи, вздохнула свежим ветром: завязались знакомства со ссыльными. К этой лучшей части образованнейших людей Сибири принадлежали и Менделеевы, в доме у них стали бывать многие из декабристов. Особенно близки были Свистунов, фон Визин, приезжал из Ялуторовска сосланный туда Якушкин, бывал Бассаргин, впоследствии женившийся на старшей дочери Менделеевых.

Марии Дмитриевне были близки и дороги эти отношения. Она была рада им за семью и за себя. Декабристы, передовые, образованнейшие люди России того времени, во многом резко отличались от среды коренных жителей в Тобольске, которая мало удовлетворяла запросы Менделеевых.

вскоре после возвращения в Тобольск семья увеличилась сыном Павлом и наконец в 1834 г. родился последний сын Дмитрий — будущий химик, будущий великий ученый.

Детей Мария Дмитриевна воспитывала строго, особенно девочек — все они умели хозяйничать и шить уже с двенадцати-тринадцати лет. Мальчикам было легче, многое им сходило с рук, но все же родители, не зная, что будет впереди, старались всех детей приготовить к самостоятельной, трудовой жизни. Баловства больше всего доставалось на долю последнего любимца Митеньки. Так бывает: родительская строгость на ком-то из детей переходит в нежность, в нечаяние души, — один из детей вдруг делается милее остальных, дороже их, кажется лучше, и все силы душевные, оставшиеся еще неиспользованными, идут на него.

Вместе с радостью и заботами, которые внес в семью маленький пришелец, пришло и большое горе. У Ивана Павловича появился на глазах катаракт и, давно страдавший глазами, он окончательно ослеп: не спал ночами, оплакивая свою семью и себя, часто впадал в уныние, доставляя этим еще больше забот и мучений Марии Дмитриевне. Конечно, с местом директора пришлось расстаться, подать в отставку, оставшись с семьей в десять человек на тысячерублевой пенсии. Эта тысяча рублей ассигнациями, составлявшая по золотому курсу едва 300 рублей, никак не могла хоть мало-мальски обеспечить большую семью даже при сибирской баснословной тогдашней дешевизне.

Как ни билась Мария Дмитриевна, как ни старалась экономить, — становилось все труднее, дети росли, надо было их не только кормить и одевать, но и учить. Дочери невестились. Мария Дмитриевна заботилась о сохранении, ради детей, своего положения в обществе, а пенсии не хватало даже на самые насущные нужды. Семье грозила нищета, и Мария Дмитриевна, не видя иного выхода, решила обратиться за помощью к своему брату, жившему в Москве. Василий Дмитриевич, спеша прийти на помощь, предложил взять на воспитание старшего сына Менделеевых, Ивана, и отдал в пользование сестре маленький стеклянный завод, расположенный в селе Аремзянском, в 30 верстах от Тобольска.

Завод был старый, корнильевский, доставшийся Василию Дмитриевичу по наследству. Был он давно заброшен, много лет на нем никто не работал. Многое там пришло в негодность, окна были выбиты, двери сняты. От завода оставались только четыре стены и кое-какое чудом сохранившееся оборудование.

Берясь за восстановление завода надо было обладать капиталом или хотя бы кредитами и, уж конечно, опытностью. Ни тем, ни другим, ни третьим Мария Дмитриевна не располагала. Но у нее было четвертое: слепой муж и восемь человек детей, которым грозил почти что голод. И не колеблясь долго она принялась за дело.

Если с «исстари не верила слезам Москва», то тем же слыла и Сибирь, которая особенно трудно верила слезам неопытной женщины. Купцы, почтительно кланявшиеся супруге директора гимназии, теперь с большим трудом оказывали кредит, бедствовавшей жене отставного чиновника. На очень редких действовало ее родство с Корнильевыми, — коренным сибирским купечеством.

С трудом восстанавливающийся завод нельзя было оставить без своего хозяйского глаза, а жить на два дома, в Аремзянке и в Тобольске, оставляя детей без присмотра, Мария Дмитриевна не хотела. Решительная во всем, она перевезла всех на завод, или фабрику, как называли свое стекольное производство Менделеевы. Имея среди хлопот очень мало минут для отдыха, Мария Дмитриевна была довольна за семью, покинувшую грязный город, и грустила только о том, что не все ее дети с нею. В Аремзянке было привольно для детей, можно было разводить хозяйство, нисколько не стесненное городскими рамками. Иван Павлович тоже чувствовал себя лучше и не впадал так часто в мучительное для всех отчаяние. Так с самого детства становились маленькому Мите близки и сибирская суровая природа, и человеческий труд, кипевший вокруг него.

Наверное случалось крошечному, синеглазому Митеньке, сопутствуя матери, обходить завод и застревать около стеклодувов, залюбовавшись блестящими вращающимися на концах длинных трубок игрушками. Из горячего, жидкого киселя тут же на глазах мальчика получались бутылки, банки, стаканы, а иногда какой-нибудь шарик или иная стеклянная драгоценность — для него лично. Но, конечно, самым весёлым развлечением была возня в золотом чистом песке, который привозился для завода. Митенька мог часами играть с ним, часами смотреть, как разгружали его с баржей и подвод и пробовать вслед за матерью наощупь его тонкость и сухость. Там же, на заводе, едва не потеряла семья четырехлетнего любимца. Митя заразился натуральной оспой и чуть не умер. Три дня он ничего не видел, и мать, впавшая в отчаяние, уже не считала его среди живущих. Материнский уход и здоровый организм помогли. Митя встал, но все же довольно долго оправлялся после болезни.

Постепенно, вопреки всем мрачным предсказаниям и усмешкам знакомых, энергией и нечеловеческими усилиями Марии Дмитриевны завод не только восстановился, но и стал приносить некоторый доход. Возможно, будь производство более сложным, чем кустарная, стекольная промышленность, Марии Дмитриевне и не удалось бы пустить завод в ход, обеспечить семью. Но сырье для завода требовалось дешевое, сбыт был обеспечен, так как стекольных заводов в Сибири было мало, а везти туда стекло из России было совершенно невыгодно. Крестьянам аремзянским, приписанным к заводу, Мария Дмитриевна, вопреки всем правилам и обычаям заводчиков, стала платить, хотя и небольшое, жалованье, достигнув этим, во-первых, значительного улучшения работы, а, во-вторых, заслужив любовь и благодарность рабочих, которые в свою очередь часто шли на помощь Менделеевой.

Доходы с завода через полтора года дали уже возможность отправить в Москву на операцию Ивана Павловича в сопровождении второй его дочери Екатерины Ивановны, «благоразумной Катеньки». В декабре 1836 г. тронулись они в путь по сибирским и российским дорогам. Все трудности пути выпали на долю двадцатилетней девушки. В Москве, остановились у брата Марии Дмитриевны, Василия Дмитриевича Корнильева. Жил он на Покровке в большом доме князей Трубецких, у которых был главным управляющим всеми их делами и именьями.

Гостеприимный Василий Дмитриевич жил широким домом, посещаемым многими москвичами. Соединив в себе сибирское хлебосольство и московскую любезность, Корнильев был приятен людям и не только своего круга. В доме у него бывали Гоголь, Пушкин (и Александр Сергеевич, в бытность свою в Москве, и отец его Сергей Львович). Поэтому смерть Александра Сергеевича, совпавшая с пребыванием Менделеевых в этом доме, отозвалась особенной грустью. Екатерина Ивановна вспоминала не раз потом, как, увидав только что поставленный в доме Корнильева бюст Пушкина, отец его Сергей Львович заплакал.

Доктор Броссе, знаменитый московский окулист, сделал Ивану Павловичу операцию, удачно сняв с обоих глаз катаракт. Зрение вернулось и вместе с ним вернулся свойственный Менделееву оптимизм. Иван Павловне уже стал подумывать опять о службе, но в Москве, за весь год его пребывания, ничего не удалось выхлопотать. Не хотелось расставаться с Сибирью, с Тобольском, а возможностей устроиться в Тобольске не было.

Вернувшись, он взялся помогать жене в управлении заводом, счастливый тем, что видит всю семью и главное любимца Митеньку. При совместном управлении завод стал давать дохода значительно больше. Вскоре после приезда из Москвы вышла замуж вторая дочь Менделеевых, Екатерина Ивановна, за сибирского чиновника Капустина. Первая, Ольга Ивановна, уже несколько лет была замужем за ялуторовским фабрикантом Медведевым. Благосостояние семьи увеличилось, Менделеевы получили возможность жить более широко, принимая у себя в Аремзянке весь цвет тогдашнего тобольского общества. Мария Дмитриевна становилась очень популярной и уважаемой женщиной. Конечно бывали и гащивали у них подолгу декабристы. В присутствии этих гостей Митя мог пока-что только сосать палец.

Мать уже с детства заметила в Митеньке редкие способности и в душе лелеяла мечту дать ему со временем высшее образование. Пока же надо было, думать только об обучении сына азбуке. Подрастал он, а старшего его брата Павла пора было отдавать в гимназию. Как ни жалко было расставаться с Аремзянкой всей семье, привыкшей к сельскому раздолью, пришлось переезжать в Тобольск.

Мария Дмитриевна сама постепенно перевозила все хозяйство в город. «Проведя два дня на фабрике, я возвратилась вчера во втором часу но полуночи и вслед за мною в 7 часов утра пришел мои обоз с курами, гусями, утками, индейками и их племенем и нянюшкою, и дойные четыре коровушки с Геркушею и его женою», — писала Мария Дмитриевна дочери своей Екатерине Ивановне. (10 апреля 1839 г. Тобольск). Маленького Митю в городе сразу же стали учить грамоте, в пять лет он умел писать и занимался с учителем. Как раз к этому времени относится еще одно письмо Марии Дмитриевны к дочери, где она описывает свой день: «Окруженная моими детьми, я посвящаю им остаток жизни моей, ведь мне уже 50 лет, и я считаю себя счастливою, что в настоящем положении могу исполнять мои обязанности в отношении нравственного образования младших сыновей моих, Паши и Мити. Мой день проходит приятно, в тишине, при ученьи сыновей. Утро до прихода учителя начинается повторением заданного, в 11-м часу приходит Стахий Степанович, в первом оканчивается класс. После обеда я сама занимаюсь с ними до 5 часов. Напившись чаю, всегда почти вчетвером, если у нас никого нет, все мы едем в коляске прокатиться, и, проведя таким образом день, я довольна, не желая и не заботясь о визитных знакомствах».

Мария Дмитриевна Менделеева

Дети радовали ее успехами и, казалось, все было хорошо и спокойно в семье, своим трудом завоевавшей это спокойствие. С приездом в Тобольск доходы с завода значительно уменьшились, пришлось отпустить повара, Мария Дмитриевна сама помогала стряпухе: «Утешаюсь тем, — пишет она, — что, привыкнув к черным кухонным работам, когда надо будет везти отсюда в университет Пашу и Митю, я не заставлю на старости лет мужа моего нанимать для себя прислуги, а сварю ему щи и кашу и испеку хлеб». Иван Павлович, тяготясь отсутствием привычной педагогической деятельности, взял временную работу корректора в Тобольской типографии.

Но новая неприятность обрушилась на Менделеевых. Старший сын Иван, взятый в Москву дядей и учившийся в «благородном университетском пансионе», был исключен из него за дурное поведение. Мария Дмитриевна приняла это, как наказание, за то, что согласилась передать свою священную обязанность — воспитание сына — кому-то другому. Наказание это переносилось все же трудно, так как по Тобольску пошли сплетни, и Марии Дмитриевне приходилось выслушивать искренние и лицемерные сочувствия. Ивана вызвали в Тобольск и поместили в гимназию, которую он и окончил под наблюдением родителей.

Вообще более снисходительная к мальчикам Мария Дмитриевна всех больше баловала Митеньку: «за провинности же его доставалось «недоглядевшим» сестрам и особенно Марии Ивановне. Не раз в жестокий мороз, в открытом платьице по тогдашней моде, летела она через двор на кухню разыскивать сбежавшего от уроков Митеньку. Заставала она его обычно в кухне, сидящего на плите или на столе, болтающего ногами, с книгой в руках и «ораторствующего» среди слуг, внимательно его слушавших, но если Мария Ивановна докучала братцу просьбами уйти, то получала колотушки. Даже когда молоденькая Мария Ивановна соблазнялась просьбами братца поиграть в «учителя» (любимейшая игра Митеньки), то очень скоро оказывалась вместе с другими стоящей на коленях, потому что «учитель» был очень строг. Наконец и сам Митенька попал в руки школьного учителя: его отдали в гимназию».

Пересаженные некогда с немецкой почвы, классические гимназии, претерпевали в России всевозможные изменения, не меняясь в основной своей установке, — гимназии оставались классическими. Это значило, что главное внимание было обращено на преподавание древних языков, латыни и греческого. Преподавание же должно было вестись в твердом соответствии с распоряжениями начальства, в духе самодержавия, православия, народности. В гимназиях практиковались телесные наказания, «моментные», «осторожные» пощечины считались делом обычным и полезным в воспитании подрастающего поколения. В эпоху Николая I гимназии представляли собою малоотрадное явление, о чем достаточно убедительно говорят одни заголовки циркуляров: «об усугублении надзора по воспитанию в учебных заведениях» или «о найме трех педелей для надзора за вольноприходящими учениками Киевской 2-й гимназии». Покорные начальству педагоги, типа Ростовцева, крепко держались сами и ученикам старались внушить правила примерно такие: «совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских отношениях ее заменяет высшее начальство».

Нет ничего удивительного, что на этой почве вырастали педагоги вроде Миллер-Красовского[2], проповедовавшего педагогические истины: «Всякая гражданская обязанность есть не что иное, как безусловное подчинение нашей индивидуальной воли правительству и отечественным законам», «воспитание и образование по форме и содержанию не что иное, как одно повиновение», «не рассуждай, — а исполняй\". Истины такого рода внушались ученикам методом вколачивания, так как «возражения и переговоры» — это идея равенства и «нельзя вообще допускать, ни под каким видом, идею равенства между воспитывающим и воспитанником, оно не согласно с заповедью».

Россия была до такой степени вся одинаково подстрижена под гребенку, что нельзя было ждать разницы между Саратовской гимназией и Киевской, Казанской и Тобольской. Везде одинаково боялись начальства, одинаково повиновались. В сибирских гимназиях был большой процент купеческих детей, этим отличалась Тобольская гимназия от любой среднерусской — преимущественно дворянской. Да еще, возможно, что при поступлении Мити в гимназию при ней было не три, а четыре педеля, так как Тобольск, приютивший «мятежников», тем самым был на особом счету.

Митю отдали в гимназию семи лет. Для своего возраста он был хорошо подготовлен и первые годы учился неплохо, прекрасные способности и память ему помогали. Легче всего шли у него арифметика и физика, да и интересовался он ими. Не меньше интересовался он и географией, — наукой, открывшей перед ним большой, полный неизвестности и, казалось, пустынный мир. Пустынный, потому что на школьных картах середины четырех частей света были еще белым пятном. Одна Европа была исследована и изучена. «Когда я учился географии, — вспоминал позже Менделеев, — средние части Азии, Африки и Австралии, а так же Южной и Северной Америки просто были неизвестны европейцам». Большую часть Северной Америки от Мексики до русской Аляски заселяли неизвестные племена «Независимых Индейцев». Перу, Боливия, Уругвай, Лаплата, Патагония пленяли мальчишеское воображение романтикой своих названий, скрывая за ними неисследованные земли и неизвестное туземное население. В таком же положении, т. е. исследованными только отчасти, были и центральная Азия, Африка и Австралия: «в них жили свои народы, жизнью почти уединенной, отрезанные от остального мира и жили при том редко и плодились мало, вследствие своих местных войн…» Мир, как проявлявшийся негатив, возникал на его глазах, и, раз приковавшись к нему взглядом, он всю жизнь потом уже не мог оторвать глаз от его постепенно прояснявшихся очертаний.

И ни в какое сравнение с этим открывающимся, живым, реальным заманчивым бытием, не могла идти основа классической гимназии — мертвая и скучная латынь, сушившая молодые головы бесконечными правилами, исключениями, аккузативами, глагольными формами, диктовками, переводами и прописями, внушавшими благонамеренные истины: «Бог научает нас, что тот, кто творит правду, никогда не должен предаваться тщеславию… Deus monet operatorem juatitiae non oportere…» и т. д. Столкнувшись с латынью, Митя возненавидел ее на всю жизнь. «Помогали одолевать латынь прозревший отец, который попросту и переводил и переписывал уроки за любимца, да хитрости сестрицы Марии Ивановны. Она как раз вышла замуж за преподавателя гимназии: однажды к экзаменам попыталась переменить билеты на столе своего мужа, а когда это не удалось, то стала умолять мужа сказать ей, о чем он будет спрашивать братцев: Митеньку и Пашеньку, и, добившись ответа, ночью кинулась к ним с оповещением, что кому надо «долбить».

Ненависть к латыни, которая по-видимому поддерживалась в нем и дома, так как мать, даже умирая, советовала избегать «латинского самообольщения», и нежелание преодолевать ее трудности сделали то, что из хорошего ученика Митя Менделеев стал средним и даже плохим, но, имея дурные отметки в латыни, он шел хорошо в математике и в физике. Подтягиваясь к экзаменам, он без задержек переходил из класса в класс.

Возможно, конечно, что внимание педелей несколько было смягчено для сына бывшего директора и родственника учителя латинского языка. Поведение и прилежание его не были на отличном счету.

А дома Мария Дмитриевна, по собственному признанию, «билась, как рыба об лед», поддерживая благосостояние семьи. Иван Павлович, старея и прихварывая, не мог быть ей настоящим помощником, сын Иван, окончив гимназию, уехал на службу в Омск, дочери почти все вышли замуж, младшая Лиза еще была девочкой, а средняя Апполинария была новым источником слез и горя.

Очень способная и увлекающаяся, она предалась религии, вошла в тайное религиозное общество, умерщвляла плоть, работала на бедных, раздавая им и все свое девичье имущество. Мария Дмитриевна, сама женщина очень религиозная, но без ханжества, считала такое увлечение дочери чрезмерным, с грустью видела, как на глазах у нее гибла девушка и не чувствовала в себе сил помешать ей в этом. Наконец, «умерщвление плоти» закончилось у Апполинарии чахоткой, что при тогдашних медицинских средствах было неизлечимо. В 1847 г. умер, как гласило определение врачей, от «старческой чахотки» Иван Павлович и вслед за ним, через три месяца Апполинария. Мария Дмитриевна осталась одна с двумя мальчиками и дочерью Лизой. Ей дали маленькую вдовью пенсию и, кроме того, она, хотя и живя в городе, не оставляла управления заводом. Вскоре и сын ее Павел, окончив гимназию, уехал служить в Омск, предпочтя службу университету.

В последних классах Митя, у которого с возрастом просыпалось сознательное и ответственное отношение к жизни и к своему будущему, стал учиться лучше и благополучно окончил гимназию. Марии Дмитриевне, всегда лелеявшей мысль о высшем образовании для Митеньки, в Тобольске уже нечего было делать, ничто ее здесь не держало. Дети были пристроены. Завод, без непосредственного наблюдения давал все меньше дохода и наконец, — виной было все то же отсутствие хозяйского глаза, — сгорел. Вслед за этим мать с пятнадцатилетним сыном и младшей дочерью покинули Тобольск.

Давно уже предметом мечтаний матери и сына была Москва. Московский университет, казался им, пределом стремлений. Кроме того в Москве были родные, и Менделеевы надеялись найти там если не второй дом, то по крайней мере радушный прием, совет и помощь. Радушный прием они действительно получили, но совет, на который так надеялась Мария Дмитриевна, оказался совсем неожиданным. Василий Дмитриевич, сам не получивший высшего образования, но преуспевший в жизни, считал, что и племянник может идти его дорогой, высмеял мечты Марии Дмитриевны и предложил устроить племянника на службу. Но та так крепко стояла на своем, что насмешки брата сочла обидой. Покончив со всеми надеждами на помощь брата, она сама принялась за хлопоты. Как ни упорны они были, все же в Москве ничего устроить не удалось, так как университеты были распределены по округам, и окончившие гимназию вне Московского учебного округа не могли быть принятыми в Московский университет. Тобольская же гимназия принадлежала к Казанскому округу.

И в то же время новый город, новая обстановка, круг знакомых, бывавших в доме дяди, куда ни смену Пушкину и Гоголю теперь приезжал Грановский, произвели огромное впечатление на подраставшего мальчика и еще больше возбудили в нем тягу к дальнейшему учению. Мария Дмитриевна, еще раз собрав последние силы и последние средства, решила попытать счастья и повезти сына в Петербург. Весной 1850 г. на берегах Невы очутились худощавая, скромно, одетая старушка, худенькая, все время кашляющая девушка лет 27 и высокий пышноволосый мальчик. Все трое взволнованно оглядывали столицу: это было место, где предстояло им отныне жить.

В столице оказалось больше возможностей попасть в высшее учебное заведение. Выбор сначала остановился на Медико-хирургической академии. Но здесь ждала неудача. Попробовав предварительно присмотреться к занятиям студентов, молодой Менделеев не выдержал присутствия на вскрытии и упал в обморок. Пришлось отказаться от этого плана.

Мать считала всегда лучшей дорогой для человека — педагогическую и хотела, чтобы и Митя пошел по ней, поэтому Главный педагогический институт показался ей и сыну как раз тем учебным заведением, которое даст не только знания, но и настоящую, широкую дорогу в будущем. Но прием в Педагогический институт производился раз в два года и как нарочно в 1850 г. его не было. Мария Дмитриевна сделал все, на что хватало ее упорных материнских сил. Она обегала все инстанции, обошла всех влиятельных людей и добилась-таки, с помощью влиятельного Чижова, товарища ее покойного мужа, что сына ее, в исключение из правил, приняли казеннокоштным студентом среди учебного года. Для Марии Дмитриевны это было большим счастьем и успокоением. Наконец-то она почувствовала, что Митенька ее на верной дороге, а это было главное, к чему она стремилась всеми своими силами.

Научный монастырь

Да и не одна Мария Дмитриевна почувствовала успокоение, — все трое могли считать большой удачей и счастьем Митино поступление в институт. Его будущее можно было уже считать обеспеченным. B годы учения институт заботился обо всех студенческих нуждах. По окончании предоставлял место. Но главная удача была в том, что Педагогический институт считался лучшей из высших школ того времени по блестящему составу профессуры. Лучшие петербургские профессора преподавали там. На естественно-математическом факультете лекции по математике читал академик М. В. Остроградский, по физике — академик и профессор университета Э. Хр. Ленц, по астрономии — профессор университета А. Н. Савич, по химии — профессор университета А. Аб. Воскресенский, по минералогии и геогнозии — профессор университета Ст. Сем. Куторга, по ботанике — профессор университета И. О. Шиховский, по зоологии — академик Ф. Ф. Брандт, по педагогике — профессор Вышнеградский. Каждый из профессоров был известен трудами в своей области, каждый был знаменитостью не только в студенческих кругах, а Дмитрию Менделееву, как и веянному начинающему студенту, импонировало имя профессора.

Марии же Дмитриевне казалось, что Педагогический институт, по знаниям, получаемым в нем, и по тому значению, которое приобретали его воспитанники, делающиеся преподавателями средних учебных заведений, а иные и высших и передающие знания следующим за ними поколениям, как раз соответствует замеченным ею у сына способностям и стремлениям. Педагогическая деятельность казалась ей лучшей дорогой для сына. Кроме того, директор академик Давыдов производил некоторые перемены в порядках института, и всероссийский упор на «латынщину» был несколько ослаблен, что также не могло не нравиться Менделеевым.

Устроив сына, она и сама осталась в Петербурге, чтобы быть поближе к Митеньке, и поселилась с дочерью Лизой где-то на чердаке. Средства обеих женщин были очень скудные, едва не нищенские. Вдовья пенсия, которой кое-как могло хватать в Сибири, при столичной дороговизне обрекала их на полуголодное существование. Но и тут Мария Дмитриевна крепилась до конца, единственно боясь, как бы не опуститься до одних материальных забот и горестей, не имея минут и сил для душевной жизни. Но конец был уже очень близок: осенью, после поступления Мити в институт она умерла 61 года от роду. Умирая передала ему образ, на обратной стороне которого написала: «Благославляю тебя, Митенька. На тебе была основная надежда старости моей. Я прощаю твои заблуждения и умоляю обратиться к богу. Будь добр, чти бога, царя, отечество и не забывай, что должен на суде отвечать за все. Прощай, помни мать, которая любила тебя паче всех. Мария Менделеева».

Много лет спустя, внучка ее, дочь «благоразумной Катеньки», Екатерина Ивановна, писала о ней: «Вообще можно сказать, что судьба Марии Дмитриевны была глубоко трагична. Все в жизни ее выходило наперекор ее желаниям. Она страстно любила и старательно воспитывала свою первую дочь, — та умирает 14 лет от скоротечной чахотки. Она надеялась, что старший сын ее получит прекрасное образование в Москве, — тот так повел себя, что пришлось его взять домой. Она любила фабрику, природу, жизнь в деревне, свое дело, — для воспитания мальчиков надо было все оставить и уехать в город. Она любила и ценила вторую дочь свою «благоразумную Катеньку», как она ее называет, и радовалась ее семейному счастью, но ее трудовые обязанности не позволяли ей ездить повидать любимую дочь, доброго зятя и внуков. Она целых четыре года не могла собраться к ним. Старшая незамужняя дочь ее, горячо любимая даровитая Полинька, фанатично отдается религии, отшатывается от матери и гибнет. Наконец, Вениамина своего, своего Митеньку, везет она на последние деньги в Петербург и устраивает учиться, — и то неумолимая смерть не дает ей хотя взглянуть и порадоваться на плоды трудов своих по воспитанию сына».

Но разве это все, что можно сказать о печальной судьбе этой замечательной женщины, всю жизнь положившей на семью и материнство? Легко ли проходили смерти пятерых ее детей, умерших в младенчестве, легка ли ей была трехлетняя слепота мужа и смерть его. Какие нужны были душевные силы, чтобы побеждать все препятствия, подавляя горе, не потерять энергию, поставить на ноги всех до последнего из детей своих? Сто лет назад женщина, прикованная всеми предрассудками к семейному очагу, не могла безболезненно решиться на такую ответственность, на которую решилась Мария Дмитриевна. В Сибири женщины, заправлявшие делами, не редкость, но за ними бывали нажитые кем-то до них капиталы, кредиты, была фирма. Мария Дмитриевна своими руками из четырех стен пустого завода создала дело, не мечтая о богатстве, но сознавая, что без этого ее дети будут голыми, босыми и никому ненужными неучами. «Я в течение 10 лет приносила фабрике в жертву мое спокойствие, мое здоровье, мои материнские радости и питаюсь теперь горькими плодами суетного тщеславия» — писала Мария Дмитриевна в одном из писем. При всей своей хозяйственности, она все же была чужда фабрике. Но дело приходилось вести, потому что помощи неоткуда было ждать. Все что сделала Мария Дмитриевна, было за счет собственных сил, труда, понимания жизненного долга.

Обычно мужчине сопутствует образ отца; равняясь по нему или отталкиваясь от него, мужчина ищет своих путей. У Дмитрия Менделеева было иначе: на всю жизнь остался для него священным образ матери, и много лет спустя, посвящая ее памяти «Исследование водных растворов по удельному весу», он пишет: «Это исследование посвящается памяти матери ее последышем. Она могла его вырастить только своим трудом, ведя заводское дело; воспитала примером, исправила любовью и, чтобы отдать науке, вывезла из Сибири, тратя последние средства и силы. Умирая завещала: избегать латинского самообольщения, настаивать в труде, а не в словах, и терпеливо искать божескую или научную правду, ибо понимала, сколь часто диалектика[3] обманывает, сколь многое еще должно узнать, и как при помощи науки, без насилия, любовно, но твердо устраняются предрассудки и ошибки, а достигаются: охрана добытой истины, свобода дальнейшего развития, общее благо и внутреннее благополучие. Заветы матери считает священными Д. Менделеев».

Со смертью матери Дмитрий остался совершенно один, так как вслед за матерью умерла и сестра его Лиза. Можно представить себе, что почувствовал юноша, почти мальчик, оставшись один лицом к лицу с жизнью, — мальчик, у которого в прошлом, в детстве, большая, шумная и дружная семья, любящий отец, заботливая, нежная мать… Все беды, все смерти, такие частые в этой семье, когда-то отстранялись от него ласковыми руками. Теперь он остался один в чужом городе, среди чужих людей, потеряв последних близких. Такой жизненный перелом не мог пройти безболезненно, не мог не оставить следа на всю его последующую жизнь. В это-то время, в шестнадцать лет, у него складываются последние черты характера, слагается понимание собственного призвания, целей, задач. Детство кончилось, он очутился один не только в Петербурге, но и во всем мире — оставшиеся в живых братья и сестры были далеко, обзавелись своими семьями и никак не могли влиять на его судьбу. Дмитрию не на кого было рассчитывать в дальнейшем, кроме себя, кроме как на свою голову, на свои руки. Он не растерялся: детство дало ему многое, что можно было приложить к жизни. С детства он видел человеческий труд, положенный на борьбу с природой, на стойкое выполнение своих обязанностей. Видел он и простое отношение к работе, не как к проклятью, а как к постоянному жизненному долгу. Все это вместе с честным именем и званием разночинца было наследством, оставленным матерью своему любимцу, который отныне не имел другого дома, кроме Педагогического института.

Первый год студенчества дался ему с большим трудом, вследствие слабой гимназической подготовки и потому, что он, поступив среди учебного курса, должен был слушать предметы со второй половины. Кроме того к незнакомому казарменному режиму института, конечно, не мог он безболезненно и скоро привыкнуть.

Подчиненный уставу институтский день складывался так: «в 7 час. утра студенты должны быть чисто, опрятно и по форме одеты и собираться в классных комнатах для приготовления уроков. В 8 час. они все в порядке идут в столовую на молитву и занимают там каждый определенное место. После утренних молитв, читаются апостол и евангелие, по положению православной церкви, на церковнославянском языке. По окончании евангелия, студенты завтракают. В 9 час. начинаются классы и продолжаются до 3 час. В классах студенты занимают определенные места, назначаемые им по успехам и поведению. В 3 1/4 часа студенты обедают за общим столом, соблюдая благопристойность. Во время стола они могут говорить о предметах лекций своих, без нарушения общей тишины, со всею скромностью, отличающей людей образованных. От 4 1/2 до 6 час. на I и II курсах лекции. Студенты старших курсов употребляют это время на самостоятельные занятия и отдохновение; в младших — студентам дается для отдохновения один час по окончании послеобеденной лекции. Посещение студентов посторонними лицами дозволяется в свободное от занятий время, с крайнею осмотрительностью, не иначе как в приемной зале, и притом всякий раз с разрешения директора. В 7 час. все собираются в классных комнатах для повторения и приготовления уроков. В 8 1/2 час. ужин и потом вечерняя молитва. После вечерней молитвы и кратковременного отдохновения, студенты занимаются приготовлением своих уроков до 10 1/2 час. и потом отправляются в спальни, в сопровождении своих надзирателей».

Попечительное начальства следило за всем, ни на шаг не оставляя студента без своих забот. Нелегкое было дело из молодых людей, собранных со всех концов России, сделать богомольных, преданных царю и отечеству воспитателей подрастающего поколения. Для этого, конечно, нужен был особый режим и в ученьи: «на лекциях профессора не ограничиваются чтением лекций, но постоянно обращаются к учащимся с вопросами и, по надлежащим с их стороны усвоении пройденных предметов, заставляют самих студентов о них объясняться». Учебными книгами студенты снабжаются по требованию преподавателей и распоряжению инспектора, а неучебные — могут брать из библиотеки, но только «книги, одобряемые профессором, с разрешения директора или инспектора, и не более как по одному сочинению для каждого из изучаемых ими предметов». «Независимо от наблюдения профессоров и прочих преподавателей за поведением студентов в классах общий надзор за благоустройством и тишиною учащихся имеет еще инспектор».

«Таким образом, не только учебные занятия студентов, или приготовление ими уроков, но даже предметы их разговоров, места в классах и за столом, свидания со знакомыми, отдохновение и самостоятельные занятия, — все определялось уставом до мельчайших подробностей. Чтобы не было упущений во всем этом, при студентах неотлучно находятся комнатные надзиратели, наблюдающие неусыпно за всеми их действиями. Им помогают в этом старшие, избираемые из отличных студентов. Кроме того, старший надзиратель наблюдает над всеми их поступками и старается вселять в них чувства чести, добродетели, наблюдая, чтобы они возвращались вовремя с прогулок и из отпусков и не оставались праздными в назначенные для повторения уроков и приготовления к классам часы. Директор тоже имеет неусыпное попечение об успехах и поведении студентов и употребляет все зависящие от него меры к поощрению прилежания и благонравия».

«Для поощрения же употребляются следующие средства: 1) предоставление первых мест в классах, за столом и в комнатах; 2) избрание отличных студентов в старшие (для надзора за товарищами); 3) похвальный отзыв о студенте в присутствии директора». И директор по твердой, свыше начертанной программе, готовил студентов к тому, дабы они знаниями своими и верною службою государю могли «принести честь месту своего воспитания», опасаясь только, «чтобы они, лишась руководства наставников и воспитателей, не ослепились приобретенной ими мудростью». Для избежания этого, он рекомендует им, как лучшее средство, сознание слабости своей и испрашивание помощи всемогущего», скрепляя свой совет назидательным изречением одного учителя церкви: «не надо знать, чтобы веровать, а должно веровать, дабы знать».

Вся эта система преследовала определенные цели: государь император хотел, чтобы укреплялись в душах «страх божий, любовь к отечеству и повиновение начальству». Приведенные выдержки из официальных документов, отчетов и рецензий на них показывают, что начальство не только считало цели эти успешно достигаемыми, но и «содействовало» все новому и новому выхолащиванию молодых душ.

Совершенно иначе оценивала Педагогический институт прогрессивная мысль тогдашнего общества. Если для всего общества Институт был слишком значительным учебным заведением, чтобы не быть на виду, если консервативная его часть желала найти и нашла в нем образец забот о народном просвещении, примерное знаменье улучшении, то прогрессивная часть, лучшие представители общества, видя в институте главным образом идеально организованную, в полном соответствии со всеми принципами самодержавия высшую школу, не могли не относиться к нему резко отрицательно. Взгляды эти нашли свое отражение и в литературе.


«— …Хорошо. Но вас отправят чорт знает куда?
— Нет. Я останусь в Петербурге,
— Ваш скотина директор любит вас?
— Нет. Но товарищ министра знает меня и обещал.
— Ну это плохая надежда: тряпка…»


Этот разговор происходит между двумя героями романа Чернышевского «Пролог». Один из них, кончающий Педагогический институт студент Левицкий пишет дальше в своем дневнике: «Прощай институт, убивающий умственную жизнь в сотнях молодых людей, рассылавший их по всей России омрачать умы, развращать сердца юношей, — прощай, институт, голодом и деспотизмом отнимавший навек здоровье у тех, которые не могли примириться с твоими принципами раболепства и обскурантизма, — прощай институт, из которого выносили на кладбище всех, отважившихся протестовать против твоей гнусности, — прощай!»

Последний отрывок расшифровывает то, что не договорено в статье Добролюбова, относящейся к тому времени, напечатанной в «Современнике». «Почему за один год из института выбыло 12 человек? — спрашивает он, разбирая официальный отчет. — Почему из года в год снижается количество профессоров, подготовляемых институтом? Почему кондуитные списки «имеют решительное влияние на определение достоинства студентов?»… Уже постановка этих вопросов в статье была смелым делом в условиях тогдашней цензуры. Добролюбов мог ограничиться лишь едким сарказмом: «Благодарственная же речь студента Чистякова на одном из актов называет институт «средоточием умственной жизни» и говорит, что здесь «все потребности души были предупреждены и удовлетворены»: едва ли хоть одно из наших учебных заведений может похвалиться подобным совершенством!.»



Д.И. Менделеев 1855 г.

Роман Чернышевского «Пролог» был напечатан за границей. Там прозвучало в полный голос то, о чем лишь шепотом мог сказать Добролюбов.

Надо ясно себе представить обстановку, в которую попал и которую изнутри увидел молодой студент Дмитрий Менделеев, чтобы почувствовать всю меру смятения чувств, испытанных им в первые же месяцы сживания с новым для него бытом, средой, режимом, требованиями. Он один. Крепкие институтские стены отрезали надолго внешний мир. Ни друзей, ни знакомых, к которым можно зайти отвести душу в редкие часы предусмотренного уставом отпуска. Все кругом — чужое. На всем, начиная от нижнего белья, кончая шинелью, — штемпель института. Все получается из рук начальства: утренняя булка, характер застольных бесед и нужная книга. Начальства невероятно много — директор, инспектор, профессора, надзиратели и даже товарищи по курсу, отмеченные мерами поощрения, контролируют каждый шаг Дмитрия Менделеева. Первое время от этого контроля некуда деваться. И надо было уже прожить год жизни в Москве у дядюшки, где положение Менделеева близко напоминает зависимое существование приживальщиков, пережить искательство протекции для поступления в высшую школу, словом, первые грубые щелчки жизни, для того, чтобы выработать в себе кое-какие средства внутренней самозащиты и суметь не задохнуться в атмосфере казенного ханжества, раболепия и обскурантизма, существовавших в институте.

Но мало-помалу, присматриваясь к среде товарищей, прислушиваясь к дортуарным, далеким от ушей начальства разговорам, Дмитрий Менделеев начинает замечать, что не все поддается регламенту, утвержденному жандармом. Неистребимы в молодежи движения протеста, неискореним дух вольности, проникающий сквозь толщу стен института. Рядом с Чистяковыми, расточающими перед начальством благодарственные речи, растут и Добролюбовы. Наряду с дипломированными мракобесами есть среди профессоров и люди подлинной науки, для которых институтский режим лишь досадная помеха, затрудняющая ответственное дело подготовки будущих научных кадров России.

В Николаевскую эпоху мрачнейшей реакции государственная машина, несмотря на все свое старание, не могла стереть имен Пушкина и Лермонтова, воспевших яркую личность, противопоставленную черни, мещанству, «надменным потомкам известной подлостью прославленных отцов»; Гоголя, горьким смехом заклеймившего эпоху; Белинского, глашатая западных идей, беспощадного критика действительности. В эту эпоху появились славянофилы и западники, идеология которых носит черты этического и социалистического индивидуализма. Как протест против действительности, выросло и мировоззрение Герцена и анархизм Бакунина. Так отвечала передовая мысль России на самодержавный гнет, на деспотические попытки императора поставить все во фрунт. И по мере того как близится крымская катастрофа — а в годы студенчества Менделеева она уже не за горами — голоса оппозиции режиму все слышней и слышней.

Гул лондонского «Колокола» Герцена, свободная эмигрантская мысль, бурление внешней жизни не могли не просачиваться в Педагогический институт, в среду студенчества. Тесное общение студентов разных факультетов, общие занятия, разговоры — не благонамеренные, на виду у начальства, а свои, конспиративные — тайно попавшая с воли книга — все это формировало мировоззрение и не у всех в законоугодную сторону. Под такими влияниями окончательно вырос и сложился в сурового критика дворянской литературы младший товарищ Дмитрия Менделеева — Добролюбов, никогда не ограничивавшийся собственно литературной критикой и обращавший свое перо на критику действительности. Этих влияний не мог избежать и сам Менделеев.

Если попытаться стать на точку зрения молодого студента, представить себе мысли, волновавшие Менделеева перед лицом выбора жизненного пути, если учесть при этом все, уже известные нам черты его детства, наметившиеся свойства характера, влияния, которым сызмала был он подвержен, впечатления уже усвоенные, воспитанные в нем взгляды, то перед нами возникнет, примерно, следующий круг его ощущений, оценок, стремлений,

Три дороги открывались перед ним. Первая — послушание, угодливость, «латынщина», церковность, служебная карьера, чины, ордена, пост сановника на закате жизни. Это была линия наименьшего сопротивления. Это была дорога практического корыстного материализма, с которой никак не могла бы примириться честная и прямая натура его. Вторая — путь протеста, одинокая судьба тогдашнего революционера, путь подполья, ареста ссылки подвергались суровым карам ибо на территории империи все открыто возвышавшие голос против существующих установлений. Вторая дорога требовала безграничного запаса сил, самоотдачи, веры в свою правоту, а главное — убеждения в целесообразность личных жертв и усилий. Это жребий практического идеализма, революционного самопожертвования. Им была в высокой степени заражена прогрессивная мысль той эпохи. Между тем и в прогрессивном лагере растет сознание ужасающего безвременья, отсутствие опоры. В литературе нарождается тип «лишнего человека». Роман Чернышевского «Пролог» — это постановка проблемы, возможно ли в России радикальная деятельность, или следует беречь силы для лучших, еще не наступивших времен. Менделееву, столкнувшемуся в детстве с интересами полукустарной, убогой промышленности, знакомому с трагической судьбой ссыльных декабристов, свидетелю с малых лет разговоров о народном невежестве, ощущение безвременья близко и быть может уже пережито. В особенности памятны настроения раздавленных и разочарованных декабристов. Путь бунтарства не для него, ни среда, его воспитавшая, ни темперамент, ни общие склонности, выраженные с детства в приверженности к естествознанию, не влекут его сюда.

Надо вспомнить, что 50–70 годы прошлого столетия были эпохой формирования в России того общественного слоя, который получил название разночинцев (позже — интеллигенции). Представители разных чинов и званий — крестьянства, духовенства, мелкого купечества, дети личных дворян, — деклассируясь, образовали довольно значительные массы работников интеллектуального труда, росшие вместе с усилением русского капитализма. Процесс этот в особенности усилился после крестьянской реформы 60 гг. Представляя самые разнообразные течения общественной мысли, разночинцы объединялись общим фронтом борьбы за условия приложения своего труда, за возможную свободу развития и расширения сферы своей деятельности. Отсюда — родившая их оппозиционность, со всеми оттенками, от умеренного либерализма до радикально буржуазных революционных настроений, приводивших в логике своего развития — к революционному подполью.

Менделеев по своему происхождению, бытовым связям, условиям жизни был весь плоть от плоти, кость от кости российского разночинства. Но семейная среда и детские впечатления определили его близость не тем интересам широких трудовых, крестьянских масс, которые нашли свое выражение, скажем, в проповеди Чернышевского или сотрудника его по «Современнику» — Добролюбова. Менделееву с детских лет знакома и близка психология предпринимателя, трагедия его борьбы за лучшее место под солнцем, за лучшие жизненные блага, борьбы с сословными привилегиями господствующего класса за условия предпринимательской деятельности. И, пожалуй, с этими то интересами готов он совмещать и интересы «народных» масс. Но такое понимание допускает сравнительно благодушное отношение к безобразиям действительности и, конечно, далеко от позиции авангарда задавленного, закрепощенного крестьянства.

Третий путь избирает он — путь накопления реальных знаний, точной науки — здесь бессильна «латынщина». Сюда не ворвется начальнический окрик, ибо и высочайшее повеление неспособно разложить молекулу воды или изменить физические законы материн. Тут можно, выполняя завет матери, бесконечно «настаивать в труде», расширять свой кругозор, копить силы, чтобы после уже на повышенном уровне знаний и опыта вернуться к тому, что стало общим больным местом — к вопросам народного блага, государственных задач и даже целей всего человечества.

Дала ли ему судьба почувствовать всю меру иллюзорности позиций «свободного» научного работника в классовом обществе можно судить из знакомства со всей жизнью Менделеева.

Третий путь избран прочно и серьезно, настолько серьезно, что много позже Менделеев вспомнит: «я рос в такое время, когда верилось в абсолютную верность уже намеченных путей…» И не раз еще поставленный на распутье выберет он не первое, не второе, а третье. Так в выборе между философским идеализмом и материализмом склониться он к третьему — реализму. Так превратит он дуалистическое противоречие духа и материи в триаду, найдя третье среднее в понятии силы. Третий путь не означает для него отказа от двух остальных. Он означает временный компромисс. И, наметив себе жизненную дорогу на много лет вперед, — на всю жизнь, он предчувствует, что без угодничества, без раболепия он сумеет когда-нибудь приобрести достаточно веса, чтобы к словам его прислушивались, он сумеет заговорить языком, наиболее нужным для общего дела, народного блага, лучших надежд страны.

Первый же год в институте, поставивший перед ним эти вопросы и взявший в шоры непривычного режима, от которого некуда было уйти, сделал из гимназического лентяя серьезного студента и приохотил его к науке. Благодаря этому к концу года отметки Дмитрия Менделеева были таковы, что позволяли ему перейти на следующий курс. Таким образом он в один год прошел то, что проходили его товарищи в два и это при слабой гимназической подготовке и при том, что академические требования в институте сравнительно с другими высшими учебными заведениями были очень повышенными… Но чувствуя себя все же недостаточно знающим для второго курса, Дмитрий Менделеев предпочел остаться на первом и повторить весь курс снова. Результаты этого не замедлили сказаться, и в следующий же год он выдвинулся в число первых учеников, обратив этим на себя особенное внимание профессоров. Внимательности этой способствовало и ограниченное количество студентов: на младших курсах их бы около тридцати, а на старших едва десять-двенадцать, таким образом все были на виду, а особенно — выделяющиеся своими способностями.

Усиленные занятия, смерть матери, сырой петербургский климат, суровый быт института, — все это вместе так повлияло на здоровье Дмитрия Менделеева, что он, крепкий сибиряк, уже а первый год стал прихварывать. Чем дальше — тем больше, и наконец у него показалось кровохарканье, надолго уложившее его в постель.

Положение настолько обострилось, что конференция института спешно начала хлопотать о переводе Менделеева в Киевский университет. Но этого никак не хотел сам Дмитрии Менделеев. Он прекрасно понимал, что там не найдет ни такой профессуры, ни такой научной постановки занятий, как в Педагогическом институте, и дорожа уже налаженной работой под руководством знающих его преподавателей и сжитостью своей с товарищами, от перевода в Киев отказался.

Как ни ограничивал во всем непреклонный режим, как ни замораживал молодежь институтский устав, постоянное общение и совместные занятия объединяли не только территориально, — создавались дружеские связи, и ими не мог не дорожить Дмитрий Менделеев, не имевший другого дома, кроме института. Важна была для него и прекрасно по тому времени, оборудованная химическая лаборатория института, в которой он начал с увлечением работать. О нем уже поговаривали в среде студенчества и профессуры, как о гордости института, как о «восходящей звезде», но болезнь то и дело прерывала занятия, заставляя чуть не половину времени проводить в кровати лазарета. Лежа неподвижно, по требованию доктора избегая не только разговоров, но и движений, он все же продолжал читать, заниматься, впитывать в себя знания и поражать своей трудоспособностью не только товарищей, но и профессоров. Больше всего его беспокоила болезнь тем, что отрывала от лаборатории, заставляя удовольствоваться во многих случаях только теорией химии, тогда как хотелось самому на практике проверить сомнительность чужих выводов, или на опыте воочию убедиться в правильности своих.

Редкие месяцы здоровья, дававшие возможность работать в лаборатории, доказывали и самому Дмитрию Менделееву и руководителям его, что путь, выработанный им, действительно верен, что у него не только все необходимые для естественника данные, но и те, необязательные для обычного труженика, которые сразу же выделили его среди студентов и сделали лучшим и любимейшим учеником профессора Воскресенского.

Действительно, профессор Ал. Аб, Воскресенский, глава русской химической школы, имел все основания гордиться своим учеником. Студенческие анализы Дмитрия Менделеева представляли собой не только образцовые ученические работы, но и серьезные шаги вперед в вопросах изучения химических свойств тех веществ, над которыми он работал. Еще до окончания курса была опубликована его работа «Об анализе орксита и пироксена из Финляндии», доставившая ему славу, правда, пока еще только в стенах института. А при окончании курса Дмитрий Менделеев представил серьезную диссертацию «Изоморфизм в связи с другими отношениями кристаллической формы к составу». Эта работа его над изоморфизмом, т. е. рядом таких случаев, когда различные элементарные тела могут заменять друг друга в каком-либо химическом соединения, не изменяя его кристаллической формы, и таким путем обнаруживать свое естественное сходство и принадлежность к той же естественной группе, эта работа показала в Дмитрии Менделееве по умелому овладению материалом и по широте взятых обобщений если еще и не законченного ученого, то всяком случае уже выдающегося химика.

Выпускные экзамены, сданные им блестяще, только лишний раз подчеркнули, что у окончившего институт Дмитрия Менделеева впереди не серенькая жизнь скромного провинциального учителя химии и физики, а путь исканий большого, может быть великого ученого. Последний экзамен по химии был триумфом не столько самого Менделеева, сколько его учителя профессора Воскресенского. Дмитрий Менделеев обнаружил такие серьезные познания и такое понимание современного направления науки, что все присутствовавшие на экзамене, и между ними академик Ю. Ф. Фрицше, засыпали профессора Воскресенского поздравлениями с таким талантливым учеником.

Это отличие и золотая медаль, присужденная ему, лучшему из окончивших курс, дали возможность Дмитрию Менделееву не покидать Петербурга и остаться при институте для подготовки к экзамену на степень магистра.

Перекресток

Петербургская весна, как всегда, начиналась поздно, Посветлело и поднялось небо. Пронзительные морские ветры охватили кольцом город, закружились по улицам, взломали невский лед. Зима уходила медленно. Только в мае позеленели многочисленные скверы, парки, сады. В жаркое время выпускных экзаменов некогда следить за переменами погоды, поэтому белые ночи первого лета свободной самостоятельной жизни, пришли неожиданно. Торжественным актом закончилась для Дмитрия Ивановича целая полоса жизни, опять он был один, опять надо было ближайшее будущее строить заново.

Товарищи, к которым привык за пять лет, разъехались, а сам он, оставаясь при институте, занял совершенно иное положение. Он не был больше студентом, и это давало непривычную свободу располагать своим временем, бывать где угодно и когда угодно, не боясь ни надзирателей, ни инспекторов, ни даже самого директора. Оставленный при институте, он избавлялся этим от материальных забот, но подготовка к экзамену на степень требовала от него большой, серьезно усидчивой и целиком самостоятельной работы. Здесь не могло быть руководства, только изредка дружеский совет, расположенного к нему профессора Воскресенского. Дмитрий Иванович сознавая, что эта работа является не только подготовкой к экзамену, но и подготовкой к жизни, не страшился ее, а наоборот, относился к ней с предельным вниманием и ответственностью.

Дмитрий Иванович поселился на Петербургской стороне, в квартире за табачной лавочкой вместе с Вышнеградским — товарищем своим по институту. К двадцати одному году он стал молодым человеком высокого роста, мало чем напоминавшего удивленного столичным блеском мальчика, пять лет назад приехавшего с матерью в Петербург.

Непривычна сидела на нем первая, после казенных тужурок, своя одежда. Жиденькая, молодая бородка делала его старше своих лет, синие глаза смотрели сосредоточенно, а розовое лицо маменькиного баловня побледнело и похудело от постоянной болезни. От этого же еще не окончательно установился голос, но в нем уже можно было уловить все те внезапные переходы с низких нот на высокие, почти в крик, и те «рыкания», которые впоследствии и завораживали аудиторию и запугивали своей неожиданностью непривычных слушателей. Но пока голос, даже в простом разговоре, приходилось сдерживать. Здоровье, несмотря на перемену режима и возможность быть больше на воздухе, — не поправлялось. Все чаше повторялись кровохарканья, укладывая надолго в постель и истощая молодой организм. Чахотка была констатирована. На Дмитрия Ивановича друзья стали смотреть как на умирающего, и доктор Здекауер, петербургская знаменитость и впоследствии лейб-медик, настоятельно отсылал на юг, не ручаясь впрочем и там за его жизнь. Северное лето после тяжелой весны не принесло облегчения, и Дмитрии Иванович принужден был принять предложенное ему место учителя гимназии в Крыму, в Симферополе.

За два года до окончания Дмитрием Ивановичем института в 1853 г. началась Крымская война. Экономические предвестники ее появились еще в 30-х годах, с того времени, когда Россия особенно интенсивно стала расширять свои рынки на Востоке. Начав завоевание Азии неудачным походом Перовского на Хиву в 1839 г., русские стали появляться в Афганистане на самых границах Индии, обнаруживая тенденции расширяться и впредь, как в направлении английских колоний, так и предвосхищая, где возможно, появление английского капитала.

Торговые же отношения между Англией и Россией, такие интенсивные в XVIII веке, к середине XIX почти совсем прекратились. Случилось это, с одной стороны, благодаря колоссальному падению цен на европейскую пшеницу, с другой — благодаря необыкновенно расширившейся после войны 1812 г. русской промышленности, поощряемой протекционистским таможенным тарифом. Россия, вывозившая прежде в Англию в большом количестве хлеб, и ввозившая к себе английские изделия, преимущественно мануфактурные, теперь нуждалась уже не в ввозе, а в расширении рынков для своей мануфактурной продукции. Таким образом, российский капитализм приобрел всю экономическую целеустремленность и тенденции развитых его форм. Высокие ввозные таможенные пошлины давали возможность отечественной индустрии монополизировать внутренний рынок, и, не довольствуясь его емкостью, увеличивать рынки, как путем завоеваний, так путем расширения сферы государственного влияния.

Такая политика России никак не устраивала английскую торговлю, не менее заинтересованную в рынках, но часто наталкивающуюся на агрессивность русского капитала. Борьба с расширением России стала серьезной проблемой английского капитализма и проблему эту разрешить можно было только войной. Но Англия оттягивала войну не желая рисковать только своим флотом и лишенная по крайней мере, временно, французской революцией 48-го года, континентальных союзников.

Николай I неуклонно вел свою линию внешней политики. Благодаря своевременным дипломатическим нажимам на турецкого султана, ему удалось заключить договор, установивший преобладающее влияние России на всем пространстве Балканского полуострова. Кроме того, государственная дипломатия заняла крайне неудобную для Англия позицию в Александрии, где египетский паша был таким же сторожем при воротах на англо-индийской торговой дороге, как султан на дороге из Средиземного моря в Черное. Главным же принципом внешней политики России неизменно оставалась борьба с революционным движением. Проводя в жизнь этот принцип, Николай I стремился: «Поддерживать власть везде, где она существует, подкреплять ее там, где она слабеет, и защищать ее там, где открыто на нее нападают». Разумеется он имел в виду при этом власть монархическую. Верный себе, он грозился послать войско в Париж подавлять Французскую революцию и послал в 1849 г. усмирять венгерскую. Такое самодержавное вмешательство во внутренние дела государств, вызвало в Европе враждебные настроения общественного мнения, а на Востоке, в Турции — жестокую ненависть.

Борьба с революцией была для него в значительной степени вопросом сохранения в неприкосновенности государственной системы. Начав царствование подавлением восстания, Николай пронес через всю жизнь ужас, пережитый им 14 декабря. Весь Запад казался ему рассадником революции, и поэтому внутренняя его политика стремилась к тому, чтобы изолировать Россию от каких бы то ни было западных влияний и скрутить ее так, чтобы даже мысль не могла проявиться бесцензурно. В страхе революций он еще больше усилил внутренний гнет после 1848 г., хотя и до этого контроль государства над личностью, казалось, был доведен до предела.

Внешняя агрессивная политика Николая неизбежно вела к войне, и правительство усиленно готовилось к ней. С 1833 г. увеличивался флот и перестраивались морские крепости. Таким образом, для войны не хватало только предлога. Но и предлог вскоре нашелся. Под давлением Франции турецкий султан сделал в Палестине некоторые уступки католикам, отобрав у православного патриарха ключи от главных врат Вифлеемского храма и передав их католическому духовенству. Николай Павлович вступился за попранные права православной церкви. Факт этот послужил причиной дипломатических переговоров и ультиматумов со стороны России. Самодержавный правитель, уверенный в своей силе, не шел ни на какие уступки, предложенные ему посредниками, и фактически начал войну, оккупировав своими войсками придунайские княжества. Военные действия начались в Черном море, турки в битве при Синопе потеряли весь свой флот. Воспользовавшись этим предлогом, Англия и Франция послали на помощь Турции свои флоты. Одновременно англичане открыли военные действия в Балтийском и Белом морях и даже в Великом океане у берегов Камчатки.

Вмешательство Англии было тем большим ударом, что Пруссия и Австрия в свою очередь не только отказались от союза с Россией, но Австрия, сначала хранившая нейтралитет, вскоре же перешла на сторону союзников. Таким образом, в войне Россия оказалась в одиночестве против четырех держав, стремившихся расщепить силы русских, заставив их воевать в нескольких пунктах. Главной ареной борьбы оказался Крымский полуостров, и даже точнее — Севастополь, который представлял собою крупнейшую военную гавань России, главную стоянку черноморского флота со всеми верфями и доками и коммуникационный центр России в операциях против Турции. Потеря его сразу парализовала бы влияние России на Черном море. Учитывая это, союзники в 1854 г. начали регулярную осаду Севастополя. Последовавшие за этим поражения русских войск и флота с совершенной очевидностью доказывали отсталость России в военном и техническом отношении, неустойчивость политической системы, покоившейся на жесточайшей эксплуатации крепостного крестьянства и породившей чудовищный рост бюрократии. За эту отсталость, за свою полную обособленность, Россия расплачивалась тяжелыми поражениями. В сравнении с вооружением союзников, русское никуда не годилось и по состоянию оружия и по качеству. Кроме того, введенный в английском флоте винтовой двигатель — последнее слово морской техники — имел в морских сражениях решающее значение. Когда русские корабли целиком зависели от ветра, английские двигались не считаясь с ним, появлялись где угодно и уничтожали малоподвижный русский флот.

Крымская война была смертным приговором для всей системы Николая, и для него самого. Перед самым концом войны Николай умер. Считается установленным, что он отравился. Вступление на престол Александра II в 1855 г. сопровождалось большими ожиданиями либерально настроенных кругов. Крымский полуостров, в течение двух лет бывший центром напряженнейшего внимания, теперь отошел на второй план. Главные интересы всех политически мыслящих слоев населения сосредоточились внутри страны на реформах, которыми Александр II собирался начать свое царствование.

А в Крыму одиннадцатый месяц шла оборона Севастополя. От цветущего, веселого, южного города остались одни бастионы. «Все было мертво, дико, ужасно, но не тихо: все еще разрушалось. По изрытой свежими взрывами обсыпавшейся земле везде валялись исковерканные лафеты, придавившие человеческие русские и вражеские трупы, тяжелые замолкнувшие навсегда чугунные пушки, страшной силой сброшенные в ямы и до половины засыпанные землей, бомбы, ядра, опять трупы, ямы, осколки бревен, блиндажей и опять молчаливые трупы в серых и синих шинелях». Так обрисовывает севастопольскую обстановку Л. Полевой в рассказах, написанных под впечатлением пребывания на одном из бастионов крепости.

В Симферополе, ближайшем к Севастополю центре, создался тыл. Город потерял свой обычный облик спокойного губернского городка, превратился в военный лагерь, который, казалось, пополнялся без конца. В начале войны беспрерывно тянувшиеся войска, орудия, обозы прошли через город дальше, к морю, самым появлением своим изменяя мирный вид провинции. За войском пришли и остановились надолго в недосягаемом для неприятеля расстоянии провиантские склады, фуражные, запасные части и обязательные спутники капиталистической войны — спекулянты, рестораторы, содержатели игорных домов и всяких иных злачных мест. Эти охотники за наживой приехали как хозяева, заполнили город, подняли цены. В Севастополе рвались гранаты, гибли люди, а в Симферополе играла музыка, танцевали. В Симферополь приезжали на задыхающихся лошадях офицеры, закопченные пороховым дымом бастионов, приезжали, чтобы в одну ночь прокутить полугодовое жалование и на рассвете лететь обратно на верную гибель если в не от пули, то от болезни.

В Симферополь привозили в крытых брезентом фургонах раненых и больных с тем, чтобы многих из них сбросить в общую яму на симферопольском кладбище. Оставшиеся в живых переполняли лазареты, и в городе вместе с музыкой слышались стоны оперируемых, крики умирающих.

В середине августа 1855 г. отправился в Симферополь Менделеев. Доехав на поезде до Москвы, он закончил остальной путь на лошадях по невероятным дорогам, загруженным обозами, двигавшимися по направлению к Крыму.

Первый раз попал он, северянин, на юг. Непривычно синее небо, жара, лагерный облик города, палатки, раскинутые в предместьях, — все было ему незнакомо. Дороговизна в городе была такова, что располагая только скромным учительским жалованьем в 33 рубля, Дмитрий Иванович не мог найти комнаты. Гимназия, по случаю войны, была закрыта, и он поселился вместе с инспектором в маленькой каморке при гимназическом архиве.

Из Петербурга Дмитрий Иванович привез рекомендательное письмо доктора Здекауера к знаменитому хирургу Пирогову, работавшему в ту пору в крымских госпиталях, Дмитрий Иванович разыскал Пирогова. Тот, прочтя письмо в осмотрев Менделеева, снабдил его рядом советов, успокоил и сказал: «Сохраните это письмо и когда-нибудь верните Здекауеру. Вы переживете нас обоих». Пророчество Пирогова сбылось. Много позже Дмитрий Иванович благодарно вспоминал:

— Вот это был врач! Насквозь человека видел. Он сразу мою натуру понял.

В конце августа был сдан Севастополь. Фактически это было окончательным поражением России, но официально война не считалась оконченной. Можно было ждать продвижения неприятеля в глубь страны. Поэтому и Симферополь оставался на военном положении. Занятий в гимназии на этот год не предполагалось. Дожив в Симферополе до холодов, Дмитрий Иванович взял отпуск и уехал в Одессу.

Одесса, несмотря иа близость войны, жила своей собственной оживленной жизнью. Благодаря тому, что большую часть населения составляли иностранцы, преимущественно французы, Одесса мало пострадала от бомбардировки, она оказалась как бы экстерриториальным городом, в котором продолжала кишеть оживленная торговля. Жизнь в ней шла нормально, гимназии работали, и Дмитрию Ивановичу удалось получить место преподавателя естественных наук в 1-й Одесской гимназии при Ришельевском лицее. Время, проведенное там, явилось началом самостоятельной интенсивной трудовой жизни, уже не омраченной зловещими предсказаниями врачей.

Культурным центром Одессы был университет. Благодаря его библиотеке и лаборатории, Дмитрий Иванович получил возможность готовиться к магистерскому экзамену и писать диссертацию. Мягкий климат, близость моря, теплая зима — все вместе благотворно действовало на здоровье Дмитрия Ивановича. Поправляясь, он стремился обратно в Петербург, тем более, что и диссертацию и подготовку к экзамену на степень магистра он быстро заканчивал. Вопросы здоровья не задерживали его больше на юге и Дмитрий Иванович в мае 1856 г. вернулся в столицу.

Почти прямо из вагона Дмитрий Иванович попал в аудиторию. Здесь ему предстояло впервые скрестить оружие с научными авторитетами, помериться силами и ростом с недавними учителями. Здесь встретило судилище официальных оппонентов. Недавние дружеские советчики и руководители на это время превратились в беспощадных критиков.

Испытание было выдержано с честью.

Дмитрий Иванович получил первую ученую степень магистра физики и химии. Диссертация его была на тему: «Об удельных объемах». Удельными или атомными объемами называются те пространсьва, в которых умещаются паевые (т. е, замещающие друг друга в химических соединениях) количества элементарных тел. Исследуя величины этих объемов у целого ряда элементов, Менделеев показал в них ряд закономерностей, которые впоследствии нашли свое выражение в периодической системе химических элементов.

Сразу же по прочтении первой диссертации Дмитрий Иванович взялся за следующую работу, и уже через несколько месяцев, в октябре 1856 г. смог прочесть вторую диссертацию на замещение должности доцента, с правом чтения лекций, — «О строении кремнеземистых соединений». В самом начале 1857 г., т. е. 23 лет от роду, Дмитрий Иванович был утвержден доцентом по кафедре химии и начал чтение лекций в С.-Петербургском университете. Почти одновременно с занятием должности Дмитрий Иванович был избран секретарем факультета. Несмотря на чтение лекций сначала по теоретической потом по органической химии — и эту добавочную нагрузку, удивительные работоспособность и усидчивость Дмитрия Ивановича позволяли ему, кроме педагогической деятельности, продолжать лабораторные работы, в результате которых он поместил ряд статей в научных журналах того времени,

Чужие земли

Блестящие способности Дмитрия Ивановича заставляли университетское руководство дорожить им и видеть в молодом химике достойного приемника столпам русской химической школы — профессорам Воскресенскому и Зинину. Авторитет, которым пользовался в среде студенчества Менделеев, не позволял держать его бесконечное число лет в доцентах, да это и не было резонно. Он никакой политической опасности собой не представлял, с кружками молодежи связан не был — наоборот целиком ушел в науку, так что администрации, сохранившей еще инерцию николаевской подозрительности, за спиной Менделеева не чудилось никаких страхов. Для окончательной подготовки к профессорской кафедре Дмитрия Ивановича решено было отправить за границу. Менделеев выбрал для своей двухлетней командировки Гейдельберг в Германии, куда его влекли имена профессоров тамошнего университета знаменитого физико-химика Бунзена, физико-химика Кирхгофа и физика Коппа.

Дмитрий Иванович покидал Россию, наверно, со сложным чувством. Не только знаменитый университет влек его к себе, хотя это было безусловно главным стимулом поездки, но и чужие земли равно интересовали его.

В России несмотря на то, что Александр II царствовал уже пятый год, николаевский режим менялся туго — с трудом. Новое царствование, обещавшее большие изменения во всем внутригосударственном устройстве страны, заставляло их ждать. Назревшее дело освобождения крестьян томилось в бесконечных комиссиях, вызывая этим крестьянские волнения и недовольства промышленников. «Какое-то тревожное ожидание тяготеет над всеми, но ожидание бессильное: словом, все признаки указывают в будущем, по-видимому, недалеком, на страшный катаклизм, хотя и невозможно предсказать, какую он примет форму и куда она поведет». Так писал Кавелин Герцену, так оценивала петербургская дворянская интеллигенция создавшееся в России положение.

Понятно, с каким интересом ждал Дмитрий Иванович того момента, когда полосатые пограничные столбы останутся позади, и на него повеет иным ветром, не затхлым из запертого николаевского сундука, а ветром культурной Европы. И, действительно, сразу, не успели скрыться из глаз пограничные селения, как Дмитрий Иванович почувствовал себя в другом мире. Из окон поезда всюду видны были тщательно возделанные поля, огороды, деревни, не русские, вросшие в землю, покрытые прогнившей соломой, — нет, чистенькие домики, с черепичными крышами, за деревнями — шоссе, обсаженное на многие версты деревьями. Ни одного кусочка пустующей зря земли. Глядя на это, Дмитрий Иванович невольно сравнивал оставленные на родине бедность и необозримые пространства, чуждые человеческому труду. Сравнение было далеко не в пользу России.

С такими мыслями доехал Дмитрий Иванович до Парижа, откуда, проработавши некоторое время в лаборатории Реньо, отправился в Германию, в Гейдельберг.

Гейдельбергский университет в то время был центром естественных наук, преимущественно физики и химии. Такое научное устремление объясняется просто. С 1848 г., и даже несколько раньше, со времени проведения первых железных дорог, германская промышленность стала усиленно развиваться. Уже с конца средних веков Германия по горному делу стояла на первом месте, а к пятидесятым годам XIX столетия там были достаточно развитые текстильное и химическое производства, базирующиеся на наличии в стране сырья для производства кислот и щелочей. Несмотря на отсутствие в герцогстве Баденском, в котором расположен Гейдельберг, собственных минеральных богатств, там наряду с интенсивным сельским хозяйством начиналось развитие промышленности, возможное благодаря близкому соседству с районами крупной добывающей промышленности Германии и пограничному положению герцогства в верховьях Рейна с Швейцарией и Францией. Все это, естественно, способствовало процветанию производства, торговли, а отсюда наук, потребных производству. Гейдельбергский университет славился своими научными силами, имена которых привлекли сюда молодого Менделеева.

В Гейдельберге Дмитрий Иванович поступил в лабораторию Бунзена, вместе с тем посещая и университетские лекции.

Роберт Бунзен, которого выбрал своим руководителем Дмитрии Иванович, одна из крупнейших фигур в истории химии. Он стоял в стороне от химических дискуссий, волновавших научные сферы, его спокойному характеру исследователя претило участие в полемической борьбе. Но постоянная, напряженная и целеустремленная работа давала значительно больше результатов, чем дали бы споры. Ко времена поступления Дмитрия Ивановича в его лабораторию особенную славу Бунзена составляли исследования кокодиловых (мышьяковых) соединений и электролитической алюминий открытый им в 1854 году.

Несмотря на радушный прием Менделеев недолго проработал у Бунзена. Дмитрий Иванович объяснял свой уход от Бунзена тем, что соседом его по столу был некто Кариус, работавший с сернистыми соединениями. Вытяжные шкафы, не были еще обязательной принадлежностью лаборатории, и тяжелый запах этих соединений, вызывавший боль в груди, заставил Менделеева покинуть лабораторию. Кроме того, там не было возможности работать с точными приборами, которые ему были необходимы.

Уйдя от Бунзена, Менделеев взялся за организацию собственной лаборатории. Собираясь работать над жидкостями, он заказал известному боннскому механику Гейслеру новый прибор для точного определения удельного веса. Прибор этот стал известен в России под названием «Пикнометр Менделеева». Для получения предельной точности весов и разновесов Дмитрий Иванович сделал их по специальному заказу. При скудных средствах, отпускаемых командированным, Дмитрий Иванович не мог особенно расширять свои лабораторные возможности, но все же оборудовал лабораторию настолько, что мог целиком уйти в работу. В результате ее им были написаны и опубликованы исследования: «О капиллярности жидкостей», т. е. о явлениях, сопровождающих проникновение жидкостей в узкие каналы, «О расширении жидкостей» (под влиянием изменяющихся температур и давлений в замыкающих их сосудах) и «О температурах абсолютного кипения тех же жидкостей».

«Последняя работа является особенно интересной. Что такое температура абсолютного кипения? В первой половине XIX века, это название совершенно не было известно, но взамен его существовало исчезнувшее в настоящее время разделение газов на сгущенные в жидкость и постоянные, т. е. несгущаемые, к которым относили водород, кислород, азот, окись углерода, метан или болотный газ и некоторые другие. Теперь, когда каждый из нас не раз читал о кислороде и азоте (если не видал их лично), даже самое название несгущаемые газы кажется нам странным. Но не то было до работ Каньяра де Латур, Дриона, Менделеева и Эндрьюса над температурами абсолютного кипения, или, как их называют теперь, критическими температурами. Дело в том, что для каждого газа без исключения, существует такая характерная для него одного температура, выше которой он не может быть сгущен в жидкость никаким давлением. Движения его частиц становятся при такой температуре (и выше ее) до того быстрыми, а столкновения их до того сильными, что между частицами данного газа уже не может образоваться даже я тех временных нестойких связей, которые характеризуют жидкое состояние веществ»[4].

Работа над температурой абсолютного кипения возникла у Менделеева не случайно, и сам Дмитрий Иванович говорит следующее о принципах, ее вызвавших:

«Полагают, что для успехов этой науки (молекулярной механики), долженствующей впоследствии изъяснить нам как физические свойства, так и химические реакции тел, прежде всего необходимо иметь следующие точные данные: 1) вес частицы, определяемый химическим анализом, реакциями и плотностью пара, 2) удельный вес твердых и жидких тел и его изменение от нагревания. Эти данные дают возможность судить об относительном расстояния центров частиц, если справедливо, что тела состоят из совокупности отдельных друг от друга частиц… Вес и расстояние частиц недостаточны для решения вопросов частичной механики твердых и жидких тел, потому что в них расстояния частиц должны быть не столь велики, чтобы можно было пренебречь их формою и величиною. Лучшим доказательством этого, по моему мнению, служит то, что сцепление в кристаллах неравномерно по разным направлениям (по осям). Не останавливаясь над этим, замечу, что ближайшим средством для успехов частичной механики может служить определение сцепления тел, потому что оно, очевидно, стоит в прямом и близком соотношения с мерою взаимного протяжения частиц, а это-то притяжение, конечно, и обуславливает физические и химические явления».

Химик и историк химии Чугаев так характеризует эту работу:

«Следуя этому пути, в начертании которого виден ясный ум физика-философа, стремящегося проникнуть в самые недра изучаемых явлений, Дмитрия Иванович, между прочим, рассматривает изменение сцепления и удельного веса жидкостей, с температурой и замечает, что по мере повышения последней, свойства жидкости непрерывно приближаются к свойствам насыщенного пара. Это и приводит его к установлению понятия о критической точке. Но полнее всего выражено им понятие критической температуры в статье, помещенной им в 1861 г. в Либиховских анналах:

«Температурой абсолютного кипения должно считать температуру, при которой: 1) сцепление жидкости = 0; 2) скрытая теплота испарения также = 0; и при которой 3) жидкость превращается в пар независимо от давления и объема».

Справедливые выводы из наблюдений, сделанные Менделеевым, и одновременно работавшими над этим же вопросом иностранными учеными, не были своевременно замечены и оценены. Заговорили об этом в химическом мире, лишь восемь лет спустя, когда опыты Эндрьюса доказали, что угольный ангидрид уже при +31° не сгущается в жидкость никаким давлением, следовательно, при этой температуре превращается из «непостоянного» газа в «постоянный». Эти опыты доказали всю несостоятельность теории деления газов на постоянные и непостоянные, и ученье о газообразном состоянии вещества приобрело наконец должную стройность.

Таким образом, уже в первых работах Менделеев выступает как исследователь в области химии плечом к плечу с наиболее выдающимися именами своего века.

Гейдельбергский университет, в 60-х годах XIX столетия переживавший эпоху наивысшего своего расцвета, привлекал к себе большое количество молодых ученых всех национальностей. Большой популярностью пользовался он в России. Одновременно с Менделеевым Гейдельберге находились будущие светила русской науки: химик Бородин, физиолог Сеченов, врач Боткин, Юнге, химик Савич, математик Вышнеградский и др. Корпоративность, свойственная немецким университетам, особенно крепко связала русское землячество. Оторванные от родины студенты жили дружно, часто встречаясь и проводя вместе все свободное от усиленной работы время. Связи, возникшие у Дмитрия Ивановича на чужбине, оказались настолько длительными, что их прерывала только смерть. Так сдружился он с Вышнеградским, впоследствии министром финансов, с Олевинским, молодым русским ученым, умершим очень рано. Большая дружба связывала его и с Бородиным, с которым он жил некоторое время вместе в меблированных комнатах. С ним Дмитрий Иванович совершил ряд поездок в Швейцарию и Италию, воевавшую в это время с Австрией за освобождение от австрийского владычества и объединение страны.

«Пускались мы в дорогу с самым маленьким багажом, — говорит Д.И. Менделее, — с одним миниатюрным саквояжем на двоих. Ехали мы в одних блузах, чтобы совсем походить на художников, что очень выгодно в Италии — для дешевизны; даже почти вовсе не брали с собою рубашек, покупали новые, когда нужда была, a потом отдавали кельнерам в гостиницах вместо чаевых. Весной 1860 г. мы побывали в Венеции, Вероне и Милане; осенью того же года — в Генуе и Риме; после чего Бородин поехал на короткое время в Париж. В первую поездку с нами случилось курьезное происшествие на железной дороге. Около Вероны наш вагон стала осматривать и обыскивать австрийская полиция; ей дано было знать, что тут в поезде должен находиться один политический преступник, итальянец, только что бежавший из заключения. Бородина, по южному складу его физиономии, приняли сразу именно за этого преступника, обшарили весь наш скудный багаж, допрашивали нас, хотели арестовать, но скоро потом убедились, что мы действительно русские студенты — и оставили нас в покое. Каково было наше изумление, когда, проехав тогдашнюю австрийскую границу и выехав в Сардинию, мы сделались предметом целого торжества, все в вагоне нас обнимали, целовали, кричали «виват», пели во все горло. Дело в том, что в нашем вагоне все время просидел политический беглец, только его не заметили, и он благополучно, ушел от австрийских когтей. Италией мы пользовались вполне нараспашку после душной замкнутой жизни в Гейдельберге. Бегали мы весь день по улицам, заглядывали в церкви, музеи, но всего более любили народные маленькие театрики, восхищавшие нас живостью, веселостью, типичностью и беспредельным комизмом истинно народных представлений».

«Душная, замкнутая жизнь в Гейдельберге» не мешала все же молодежи замечать его красоты и по возможности пользоваться ими. Действительно, Гейдельберг стоил того. Великое герцогство Баденское, раскинувшееся в самой гористой части Германии на истоках Рейна и Дуная, — вообще одна из лучших частей страны, а Гейдельберг, расположенный на реке Неккаре, притоке Рейна, издавна славится красотой города и его окрестностей. В окрестностях много руин старинных замков, над самым городом, на возвышенности стоит древний, относившийся к XIII–XIV векам замок пфальцграфа Рудольфа — с огромным и чудесным парком. Местность способствовала романтическому настроению молодежи. Там завязался и вырос в многолетнюю любовь роман Бородина. Там быть может не раз вспоминал Дмитрий Иванович и свой, неудачный роман, героиня которого, шестнадцатилетняя немочка Софья Каш осталась в далеком Петербурге. Эта девочка предпочла ухаживаниям Дмитрия Ивановича своих кукол и не сумела в большом, бородатом доценте разглядеть его молодость и качества, сделавшие его впоследствии не только великим ученым, но и прекрасным семьянином. Двухмесячное жениховство его, на которое согласилась Софья по требованию родителей, кончилось тем, что она ему отказала.

Прошлая неудача и научные занятия не помешали, однако, Дмитрию Ивановичу увлечься в Гейдельберге молодой немкой. Но очевидно увлечение это не было сильным, так как Дмитрий Иванович оставил родившуюся от этой связи дочь в Германии. Материально он впоследствии всю жизнь помогал им.[5] Ходячая мораль не удержала его от этой неоформленной связи, но, вероятно, осознав ее, как ошибку, он принял на себя заботы о ребенке в в то же время не захотел навсегда связать свою жизнь с человеком, на которого он мог смотреть, как на жизненного друга.

Благодаря дружбе с Бородиным, который был не только химиком, но и композитором, Дмитрий Иванович с увлечением слушал музыку, и впоследствии рассказывал: «В 1861 г. мы ездили в Фрейберг (швейцарский) слушать знаменитый тамошний орган, для чего должны были складываться человек по пяти и платить франков по двадцать с человека, невзирая на свои скудные средства, для исполнения музыки».

Все увлечения дружбой, любовью, музыкой, путешествиями, шли параллельно работе, не затмевая ее. Наука всегда оставалась для Дмитрия Ивановича главным и любимым. А в любимой науке назревали события, и для обсуждения их был в 1860 г, созван съезд. Этот важнейший в истории химии съезд состоялся в Карлсруэ, главном городе герцогства Баденского, с 3 по 6 сентября. Съехалось больше сотни участников, среди них много русских: А. Н. Зинин, Л. Н. Шишков, Натансон, Савич, Лесинский и Д. И. Менделеев.

Вот что писал 7 сентября 1860 г. Дмитрий Иванович о причинах и задачах съезда в письме к своему учителю, профессору Александру Абрамовичу Воскресенскому: «Химический конгресс, только что окончившийся в Карлсруэ, составляет столь замечательное явление в истории нашей науки, что я считаю обязанностью хоть в кратких словах описать вам заседания конгресса и результаты, которых он достиг.

Существенным поводом к созванию международного химического конгресса служило желание уяснить и, если возможно, согласить основные разноречия, существующие между последователями разных химических школ. Сначала г. Кекуле предложил было для разрешения многие вопросы: вопрос о различии частицы атома и эквивалента; вопрос о величинах атомического веса, т. е. принять ли паи Герара или паи Берцелиуса, измененные впоследствии Либихом и Паггендорфом, а ныне применяемые большинством; далее — вопрос о формулах и даже, наконец, о тех силах, какие при современном состоянии науки надобно считать причиною химических явлений. Но в первом же заседании, 3 сентября, собрание нашло невозможным в такое короткое время уяснить такое большое число вопросов и поэтому решилось остановиться только на первых двух.

Была избрана комиссия, в которую вошло до 30 человек, для предварительной разработки этих двух вопросов; был в ней, конечно, и С. Канниццаро, одушевленная речь которого по справедливости была встречена общим одобрением. На втором заседании конгресса 4 сентября, комиссия вынесла выработанную ею резолюцию такого содержания: «Предлагается принять различие понятий о частице и атоме, считая частицею количество тела, вступающее в реакции и определяющее ее физические свойства, и считая атомом наименьшее количество тела, заключающегося в частицах. Далее предлагается понятие об эквиваленте считать эмпирическим, независящим от понятий об атомах и частицах». При голосовании за резолюцию большинство подняло руки. Кто против? Робко поднялась одна рука — и опустилась.

Результат неожиданно единодушный и важный. Приняв различие атома и частицы, химики всех стран приняли начало унитарной системы; теперь было бы большой непоследовательностью, признав начало, не признать его следствий.

Третье заседание. 5 сентября, было посвящено вопросу об атомных весах, главным образом углерода, принять ли новый вес 12, или остаться при прежнем — 6, применявшемся тогда почти всеми. После долгих обсуждений, на последнем заседании 6 сентября Ж. Дюма произнес блестящую речь, предлагая новые атомные веса применять только в органической химий, оставив старые для неоргаников. Против этого горячо возражал С. Канниццаро, указывая, что всюду должны быть применены одни и те же атомные веса. Голосования по этому вопросу не было, но огромное большинство встало на сторону Канниццаро.

К этому рассказу прибавлю замечание, что во всех рассуждениях не было ни одного враждебного слова между обеими партиями. Все это, мне кажется, есть полное ручательство за быстрый успех новых начал в будущем. Из полутораста химиков уже теперь ни один не решился вотировать против этих начал».

С этого времени можно считать основным в химии «унитарное» направление, не делающее различий между органической химией и неорганической и соединяющее их в одну науку. С этого времени частица или молекула становится основной химической единицей и вся химия — молекулярной или частичной.

Но не только этим историческим съездом отмечено в химия начало 60-х годов. В том же 1860 г. профессоры Гейдельбергского университета Бунзен и Кирхгоф сделали открытие, разом неизмеримо расширившее возможности химических исследований. Они открыли спектральный анализ.

Белый солнечный луч при прохождении через призму разлагает свой сложный белый цвет на множество простейших цветных лучей; отраженные на экране эти лучи называются сплошным спектром. Все раскаленные тела также посылают лучи, разнящиеся только в яркости. Раскаленные же пары дают спектры прерывные, т. е. состоящие из некоторых цветных полос, строго определенных для каждого испаренного вещества, так, пламя паров натрия даст желтую линию, лития — красную и оранжевую, калия — красную и синюю и т. д. При этом линии элементов занимают в спектре строго определенные места. Отсюда по спектру можно узнать вещество. В этом заключалось открытие, сделанное Бунзеном и Кирхгофом.

«Если к сказанному прибавить, что для получения спектра нужны ничтожные доли вещества, то важность спектрального метода станет еще яснее; так, например, 1: 3 000 000 миллиграмма натрия уже дает возможность обнаружить его спектральным путем».

Спектральный анализ был открытием, не только уточнившим и расширившим метод химических исследований, но и оказавшим могучее влияние на развитие других наук. Достаточно, например, указать, что благодаря ему чрезвычайно расширились представления человека о вселенной, так как была получена возможность точнейшим образом узнать состав солнца, отдаленнейших звезд и т. д.

Два года, проведенные Дмитрием Ивановичем в Гейдельберге, оказались фундаментом, на котором в дальнейшем строились его жизненные навыки, усилия и отношения с людьми. В Гейдельберге понял он во всем объеме вопрос о ценности среды для ученого. Общество, с которым он там сталкивался, было обществом людей науки, преимущественно физиков и химиков, живущих одними интересами с ним. Возникало научное соревнование, стимулирующее работу. Университет, лекции лучших профессоров Европы, сосредоточенность всех окружающих на вопросах науки, все время идущей вперед, — все это давало такое чувство, что живешь на самом высоком уровне своего века. За работой Бунзена и Кирхгофа, наверное, внимательно следили молодые ученые, открытие спектрального анализа вызвало большой отклик и тоже было лишним стимулом в работе не одного только Дмитрия Ивановича.

Нельзя забыть и о съезде в Карлсруэ, на который молодой Менделеев попал благодаря своему пребыванию в Гейдельберге. Там он сумел дохнуть воздухом самых вершин науки, встретить людей, двигающих своим трудом мировую культуру вперед и понять, что и его место здесь, в этой среде ученых. Съезд дал ему возможность познакомиться и завязать долголетние связи с известнейшими химиками мира. Опыт гейдельбергских лет реализовался Дмитрием Ивановичем его последующую жизнь.

Кафедра

Весною 1861 г. Дмитрий Иванович вернулся в Петербург. Еще на чужбине дошли до него известия о том, что крестьянская реформа совершилась. Так называемое «освобождение крестьян» было возвещено манифестом 19 февраля и таким образом дело, многие годы подготовлявшееся в комиссиях, вызывавшее вокруг себя ожесточенную борьбу, заинтересованных сторон — крестьянства, бунтовавшего во всех углах России, дворянского помещичьего класса, видевшего в крепостном праве экономический оплот своего существования, растущего торгово-промышленного, нуждавшегося в «свободном» рынке рабочих рук, и потому домогавшегося юридической свободы крестьянина, — дело это, казалось, получало наконец свое разрешение.

Взрыв либеральных иллюзий сопровождал реформу. Отдельные голоса пессимистов тонули в общем хоре славословий и восторгов. Еще не успели проявиться в литературе жалобы на дворянское «оскудение», вызванное реформой, не успели еще «освобожденные» крестьяне понять грабительскую сущность реформы, произведенную целиком в интересах привилегированных классов. Даже эмигрант Герцен писал: «Господи! Чего нельзя сделать этой весенней оттепелью после николаевской зимы». Хоть не надолго, поддался и Бакунин общим настроениям: «Редко царскому дому выпадала на долю такая величавая, такая благородная роль», — писал он. Настроения общества от либерально-дворянских кругов, группировавшихся вокруг Герцена, до буржуазно-демократических, поддались этим иллюзиям. Чрезвычайно возросло влияние публицистики.

Дробясь и расчленяясь в зависимости от лагеря, общественная мысль сосредоточивалась вокруг критики николаевского прошлого. Обсуждения проектов крестьянской реформы, судебной, вопросов конституции, земского самоуправления и в общем формировала буржуазную оппозицию.

Впрочем, все это, как замечает историк, «было пока литературой, а не жизнью. В жизни были лишь неосвещенные никакой идеей волнения крестьян, чувствовавших, что их обманули, но не умевших даже разобраться, где именно обман, и ожидавших спасения единственно от царя»[6].

И все же для «образованных кругов» разница была разительна: «Вот тут, рядом, чуялась совсем новая жизнь по Фурье, по Оуэну, самостоятельная, без опеки и собственности… Умная книга казалась самым лучшим путем, и умные книги переводились в невероятном для вчерашнего дня количестве. Особенно любили англичан Спенсера, Милля, Бокля, Смайльса, потому что они далеки от всякой метафизики и никогда не забывают указать, что надо делать. Роились проекты и замыслы все возле тех же задач освобождения личности, устройства общества»[7].

Весь этот общественный подъем был так необычен для России, что Дмитрий Иванович не узнавал родину. Оставил он страну, еще не стряхнувшую с себя николаевской реакции, а вернулся в общество людей, чутко живущих общественными интересами, прислушивающихся к развитию общественной и научной жизни Запада. Пастер, Дарвин, Моленшотт — эти столпы науки стали известны в России и имена их произносились с благоговением. Весь XIX вех характеризовался подъемом науки, но особенно в последнее десятилетие с 1850–1860 гг. естественные науки на Западе сделали колоссальные успехи. Имена Фарадея, Гельмгольца, Тиндаля, Вирхова, Бунзена затмили собой все прочие и сосредоточили на себе внимание всего мира.

Казалось, и в России настало время расцвета науки. Дмитрий Иванович сразу же с жаром взялся за прерванные на два года занятия в университете. Опять он занял оставленную им кафедру органической химии. Кроме университета Дмитрий Иванович взялся за преподавание химии в кадетском корпусе и чтение лекций в Инженерном училище и Институте путей сообщения. Настроение либеральных слоев русского общества передавалось и ему, он, как и все, стремился работать, работать и работать. Под таким лозунгом начинались в России 60-е годы, так вместе со страной жил Менделеев.

В процессе преподавания он столкнулся с отсутствием мало-мальски стройного учебника органической химии, учитывавшего последние открытия в области этой науки.

Это навело Дмитрия Ивановича на мысль написать собственный учебник «Органической химии». «Книга эта разделена на немногие главы, предназначенные для развития того или другого химического понятия из материалов, в ней приведенных, и вообще должна была служить для предварительного ознакомления с предметом лекций». В этой книге автор сумел: «в частностях не забывать общего, в погоне за фактами не игнорировать идей, их одухотворяющих, не лишать науки о природе их философского значения».

«В основу изложения Дмитрий Иванович прежде всего кладет стройно и последовательно развитое им ученье о пределах, и около этого основного принципа группирует и объединяет весь, и тогда уже бывший весьма обширным, фактический материал органической химии. После жераровского «Phecis» и до бутлеровского «Введения к новому изучению органической химии», — он дал самую замечательную классификацию углеродистых соединений».

«После книги Менделеева во всей мировой литературе появилось, кажется, только два сравнительно кратких учебника органической химии, действительно оригинальных и замечательных по своему содержанию. Это уже упомянутое «Введение» А. М. Бутлерова, где впервые последовательно проведена структурная теория и «Ansichten über organische Chemi» — Вант-Гоффа. Но даже в этих сочинениях нет того гармонического сочетания разнородных элементов, составляющих органическую химию, которое мы находим у Менделеева, несмотря на то, что по оригинальности мыслей, в них проводимых, оба эти сочинения занимают исключительное положение в науке»[8].

«Органическая химия» Менделеева вызвала в среде химиков разногласия, не все были согласны с методом, примененным Дмитрием Ивановичем при ее написании. Кроме развития учения о пределах, он пытался противостоять тому течению в органической химии, которое привело впоследствии к возникновению нового отдела науки, называемого теперь «стереохимией» или «учением о пространственном распределении атомов при образовании ими частиц химических соединений». Все же книга Менделеева была настолько значительным явлением, что удостоилась большой демидовской премии.

В том же 1861 г. попутно с учебником появилась его статья: «О пределах органических соединений». Но всякую исследовательскую работу очень тормозило отсутствие хорошей лаборатории при университете.

У постоянно занятого Дмитрия Ивановича быт складывался неуютным, специфически холостяцким. В студенческие годы институт обеспечивал все нужды, временные пребывания в Крыму и за границей не требовали еще установившейся семьи, как бы продолжая собой студенческое житье. В Петербурге же сразу пришлось столкнуться со всеми неудобствами одиночества. Единственным близким домом для Дмитрия Ивановича была семья Басаргиных.

Сестра Менделеева, Ольга Ивановна, жена декабриста Басаргина, переехала по окончании ссылки мужа в Петербург. Не имея детей, она больше других родственников заботилась о младшем брате. И теперь, видя, что сам Дмитрий Иванович посвятил всю жизнь науке и не обращает ни на что другое внимания, решила его женить. Была у нее на примете немолодая уже девушка, сибирячка, умная, скромная, бывшая институтка. Ольга Ивановна знала давно еще по Сибири и ее. и всю родню. Девушка эта, несмотря на то, что была шестью годами старше Дмитрия Ивановича, показалась Ольге Ивановне подходящей партией для брата. Дмитрий Иванович сделал предложение и оно было принято. Но уже через некоторое время Дмитрий Иванович писал в Москву сестре, уехавшей туда по делам, что он не знает, как ему быть: чем больше он сближается со своей невестой, тем больше чувствует, что у него нет тех чувств, которые должен иметь жених. На это он получил от своей сестры ответ длинный и убедительный. Она писала ему о своей собственной жизни: «Знай, Дмитрий, я была два раза замужем. Первый раз за пожилым человеком, Медведевым, a второй раз по страстной любви за Басаргиным. Тебе первому и единственному скажу откровенно, что счастлива я была в первый раз с Медведевым. Вспомни еще, что великий Гете сказал: «нет больше греха, как обмануть девушку». Ты помолвлен, объявлен женихом, в каком положении будет она, если ты теперь откажешься?»

В 1862 г. брак этот состоялся, и молодые уехали в свадебное путешествие за границу.

Дмитрию Ивановичу тем легче было уехать из Петербурга, что университет в связи со студенческими волнениями временно был зарыт. Мечты его о том, что и для России настало время расцвета науки, не оправдались. Правительство, обманувши крестьянские массы иллюзиями мнимой свободы, вступало на путь неприкрытой реакции. То было завершение основной установки, с которой правящие круги приступали к реформе: лучше «освободить» сверху, чем ждать пока крестьянство само восстанет за дело своего освобождения. Справившись в своих интересах с этой задачей, правительство развязало себе руки для дальнейшего наступления.

Граф Путятин, назначенный министром народного просвещения, сразу же проявил себя. В университетском вопросе он принял за пример для подражания — английские аристократические университеты. Стремясь насадить этот «аристократизм» и в России, он сразу же, без предупреждения повысил плату за ученье. Социальный состав русского студенчества 60-х годов резко отличался не только от английского, но и от того же русского двадцатых, тридцатых и даже сороковых годов. Тогда большинство представляло состоятельное дворянство — теперь бедняки, разночинцы, часто приходившие в университет чуть не пешком из отдаленных губерний. «Это были люди, не имевшие ни своих лошадей, ни дач в Павловске: это не был пролетариат в социально-экономическом смысле, но это были «пролетарии» в смысле бытовом — для которых вопрос о добывании насущного хлеба был центральным вопросом существования» — определяет историк М. Н. Покровский. Ясно, что для них вопрос повышения платы в университете был вопросом всей жизни. За бортом осталось очень большое количество молодежи, не имевшей часто средств вернуться обратно домой.

Все это преследовало цель — освободить высшие учебные заведения от «кухаркиных детей», затруднить тем самым доступ к государственному управлению выходцам из «низших классов».

Те же, у кого оказывалась возможность поступить в университет, попадали под неусыпный надзор и в целую сеть мелких полицейских правил, преследовавших цель возобновления николаевской дисциплины.

Результатом были студенческие волнения осенью 1861 г., дошедшие до вмешательства вооруженной силы, заключения нескольких сот студентов в Петропавловскую крепость и закрытия университета. Чтение лекций было перенесено в Городскую Думу, где, конечно, регулярных занятий происходить не могло.

Волновался не одни Петербургский университет, «аристократизм» проводился во всех университетах России и везде студенчество отвечало одинаково.

Несколько крупных пожаров, происшедших весной 1862 г. в Петербурге и приписанных «общественным мнением» студентам, еще более подчеркнули их «благонадежность».

Вообще студенчество 60-х годов резко отошло от благонамеренной толпы дворянских либералов. Эта молодежь, состоявшая в большинстве из разночинцев, была настроена революционно, считала себя последователями Чернышевского, Добролюбова, Писарева и мечтала о «народной» революции.

В эти же годы студенчество выступило с манифестом социалистического характера, с прокламацией «Молодая Россия». Это «юное» и «нелепое»[9] произведение важно прежде всего тем, что показало, на каком пути формируется мысль передовой молодежи.

Ответом на этот манифест были новые репрессии со стороны правительства; временно закрыли «Русское Слово» и «Современник», арестовали Чернышевского и Писарева. Эпоха реформы превращалась в пореформенное похмелие.

С возвращением в Петербург опять началась для Дмитрия Ивановна напряженная деятельность, вне которой он не чувствовал себя живущим. Одним из наиболее интересующих его дел было готовящееся изменение университетского устава. Новый устав был опубликован в 1863 г. и занятия начались регулярно.

Физико-математический факультет Петербургского университета избрал Дмитрия Ивановича экстраординарным профессором по кафедре технологии. Менделеев, несмотря на свои молодые годы (ему было к 1863 г. 29 лет), считался в научных кругах серьезным авторитетом не только в чистой химии, но и в технологии. Ему было поручено редактирование «Технологии по Вагнеру», кроме того он уже опубликовал несколько своих статей по технологии, из которых особенно интересна «Оптическая сахарометрия».

Мнение ученых мало заботило правительство: министерство народного просвещения не утвердило избрания Дмитрия Ивановича, формально объяснив это тем, что он не имеет степени магистра технологии.

Тем не менее Дмитрий Иванович продолжал свои работы по технологии, не мысля науки без практического применения ее к делу.

«Выросши около стеклянного завода, — писал впоследствии Менделеев, — который вела моя мать, тем содержавшая детей, оставшихся на ее руках, сызмала пригляделся я к заводскому делу и привык понимать, что оно относится к числу народных кормильцев, даже при Сибирском просторе, поэтому отдавшись такой отвлеченной и реальной науке, как химия, я смолоду интересовался фабрично-заводскими предприятиями…»

Заинтересовавшись вопросом происхождения нефти и ее разработки в России, Дмитрий Иванович предпринял в 1863 г. путешествие на бакинские нефтяные промыслы. Приходится говорить «путешествие», потому что добраться до Баку не значило тогда сесть на поезд в Петербурге и сойти с него в Баку. Железная дорога туда не доходила, порядочных шоссейных дорог тоже не было.

Бездорожье тормозило развитие нефтяной промышленности в России. В нефтяном деле господствовала система откупов, которая вела к совершенно хищнической разработке. Из-за отсутствия хороших дорог и больших нефтехранилищ зря пропадала масса нефти. Обрабатывающей промышленности почти не существовало, нефть употреблялась только как топливо.

В результате осмотра бакинских промыслов Дмитрий Иванович рекомендовал известному нефтепромышленнику Кокореву наиболее радикальные в тех условиях меры к развитию дела — проведение гигантского нефтепровода из Баку к Черному морю и постройку судов с резервуарами для налива нефти. Эта поездка в Баку, была первой реализацией того интереса к нефтяной промышленности, который не оставлял Дмитрия Ивановича всю его жизнь.

Работы Дмитрия Ивановича по технологии настолько выделяли его среди других доцентов университета и научный вес его как химика настолько возрастал, что С.-Петербургский технологический институт, обойдя рогатки, ставившиеся министерством народного просвещения, пригласил Менделеева в 1864 г. на профессорскую кафедру. Преподавая в институте, Дмитрий Иванович усиленно готовился к диссертации на степень доктора химии. Эта диссертация «О соединении спирта с водой», прочитанная им в 1865 г., представляет собою очень значительное явление в химии растворов.

«Дмитрий Иванович с самого начала примкнул к числу сторонников теории растворов, известной в науке под именем гидратной или химической. В самой общей форме сущность этой теории, возникшей очень давно, и еще в XVIII веке имевшей большое число защитников среди самых выдающихся химиков того времени, заключается в том, что растворенное тело образует с растворителем не простую однородную смесь, а вступает с ним в химическое взаимодействие. Когда был установлен закон постоянных пропорций, которым растворы явно не подчинялись, то следуя мысли Бертолле, но подвергая ее соответствующему ограничению, стали смотреть на растворы, как на особый вид химических соединений, как на соединения неопределенные. Сторонников такого взгляда было особенно много в течение первой половины XIX века. К этому взгляду, правда, с некоторыми оговорками, примыкал одно время и Менделеев. Однако уже в своей докторской диссертации он пишет: «Есть поводы думать, что основной закон паев, проявляющийся не только в моменте образования новых определенных соединений, но имеющий свое значение и для состояния химического равновесия, что этот закон принимает участие и в образовании даже таких характерных неопределенных соединений, как растворы. Одним из главных поводов к тому служит давно высказанное мнение, что при образовании растворов наибольшее изменение в свойствах происходит при пайном отношении между количествами веществ, составляющих раствор». Такое совпадение между пайными отношениями и максимумом сжатия Дмитрий Иванович и нашел для системы спирт — вода»[10].



Д.И. Менделеев со старшими детьми Владимиром и Ольгой в Боблове. Конец 80-х годов.

Блестяще завершенная диссертация, дала возможность Дмитрию Ивановичу вернуться в университет и уже не доцентом, а экстраординарным профессором технической химии. В конце же 1865 года он был утвержден ординарным профессором по той же кафедре.

В семейной жизни Дмитрия Ивановича этот год также принес изменения. У него родился первый сын — Владимир. Для Менделеева, любившего детей и очень ждавшего ребенка, это событие было особенно радостным. Рождение сына сделало отношения между Дмитрием Ивановичем и Феозвой Никитишной более теплыми. Впрочем брак с течением времени не становился удачнее.

Немного ранее Дмитрий Иванович купил небольшое имение. Купил он его пополам с профессором Технологического института Ильиным, заплатив за свою часть 8 000 рублей, которые выплатил постепенно, частью из гонораров за ученые труды, частью из профессорского жалования. Именье принадлежало раньше князю Дадьяни, разорившемуся после уничтожения крепостной зависимости. Сначала именье перешло в казну, затем к какому-то частному лицу. У него и купили Дмитрий Иванович с Ильиным Боблово.

«Дмитрий Иванович рассказывал, что случайно в вагоне по дороге в Москву услыхал об этом именьи, заинтересовался и поехал посмотреть, а взглянув уже не мог отказаться от желания его иметь. И действительно, в Бобловской местности есть что-то цельное, законченное, как в произведении талантливого художника; ничего не хотелось бы изменить, прибавить, убавить, или переставить. Местность гористая — три больших горы: Бобловская, Спасская и Дорошевская. Между ними в долине взвивается река Лотосня с лугами и лесами. Плавная линия этих холмов с рекой, широким горизонтом дает какое-то былинное настроение».

Усадьба стояла на верху Бобловской горы в парке. К ней вели две аллеи: с одной стороны вязовая с другой — березовая. Перед домом были фруктовый сад и прекрасный цветник, разбитые прежним хозяином Боблова.

«В самую эпоху освобождения крестьян, т. е. в начале 60-х годов, когда земля сильно подешевела и господствовало убеждение в невозможности выгодно вести помещичье хозяйство, — писал много позже сам Дмитрий Иванович, — я купил в Московской губернии в Каннском уезде около четырехсот десятин земли, главная масса которой была занята лесом и лугами, но где было около 60 десятин пахотной земли, отчасти обрабатываемой, но без выгод, отчасти уже запущенной, как запущены были земли почти всех окружающих помещиков. Меня, тогда молодого еще, глубоко занимала мысль о возможности выгодно вести хозяйство при помощи улучшений и вкладов в землю свободного труда и капитала. Тогда я мог поступать последовательно, сил было много, и хотя капиталов мало, но все же они были вкладываемы охотно и с интересом, а знаний и требований рационализации было достаточно для того времени. Мне предрекали великий неуспех, тщету усилий, но меня это не смущало, а напротив того только возбуждало. Лет шесть или семь затрачено мною на эту деятельность и в такой короткий срок, при сравнительно малых денежных затратах получен был результат несомненной выгодности, как видно из подлинных отчетов о расходе и приходе. Введено было многополье, хорошее, даже обильное удобрение, заведены были машины и устроено было правильное скотоводство, чтобы использовать луга и иметь свое удобрение. Когда я покупал землю, то весь средний урожай на десятину ржи не превосходил шести четвертей — в лучшие годы — восьми, а в худшие ограничиваясь лишь четырьмя или пятью, полных же неурожаев в этих местах почти не бывает. Уже на пятый год средний урожай ржи достиг у меня до десяти, а на шестой до четырнадцати четвертей с одной десятины. Пропорционально этому увеличились и урожаи других хлебов, а молочное хозяйство на твороге, сметане и откармливаемых свиньях дало прямой свой доход, рассчитанный по той бухгалтерии, которой я держался тогда… В конце-концов мне стало ясным, особенно после продажи части леса, которая отчасти окупила всю начальную стоимость имения, что вести хозяйство даже наемным трудом в Московской губернии, где кругом много фабрик и, следовательно, труд лучше оплачивается, можно с выгодою. Успех хозяйства виден был потому, что такие профессора, как И. А. Стебут и Людоговский, привозили студентов Петровской с.-х. академии осматривать мое хозяйство».

Горячо отдаваться делу было основным свойством Дмитрия Ивановича, сельским хозяйством он увлекался наравне со всеми своими остальными работами, причем увлекался не дилетантски, а со всей серьезностью и ответственностью: связался с Императорским вольным экономическим обществом, и одно из четырех на всю Россию опытных полей организовал у себя в имении.

Дмитрий Иванович охотно делился своими знаниями и опытом с окрестными крестьянами и не раз приходили они к нему и посоветоваться, и просто «побалакать».

Племянница его, в детстве гостившая летами в Боблове, вспоминает: «Хорошо помню, как раз во двор к Дмитрию Ивановичу пришли несколько мужиков по какому-то делу и спросили его: — Скажи-ка ся ты, Митрий Иваныч, хлеб-то у тебя как родился хорошо за Аржаным прудом… Талан это у тебя, али счастье?

Я стояла тут же и видела, как весело и ясно сверкнули синие глаза Дмитрия Ивановича, он хитро улыбнулся и сказал:

— Конешно, братцы, талан… Потом за обедом он, смеясь рассказал это большим и прибавил: — Зачем же я скажу, что это мое счастье. В талане заслуги больше…».

Результаты своих летних опытов Дмитрий Иванович тщательно записывал и регулярно публиковал то в «Трудах императорского вольного экономического общества», то отдельным изданием.

Зимой же, возвращаясь в Петербург, целиком погружался в университетские дела и химическую лабораторию.

К началу его профессорской деятельности относятся редактирование Технической энциклопедии, где ряд статей написан им самим, и перевод «Аналитической химии» Жерара и Шанселя.

В 1867 г. в Париже, открылась Всемирная выставка, на которой были представлены почти все страны мира. Дмитрий Иванович посетил выставку. Результатом этого посещения явилась обширная монография Менделеева «Обзор Парижской всемирной выставки в 1867 г.», где, попутно с обзором, Дмитрий Иванович высказал много дельных соображений по поводу русской промышленности, особенно ясно показавшей свою отсталость в сравнении с промышленно развитым странами. Одна из частей «Обзора» — «О современном развитии некоторых химических производств» — преимущественно касается нефтяного дела и реализует те мысли, которые возникли у Дмитрия Ивановича при посещении им нефтяных промыслов в Баку.

Поездка в Париж не могла у Дмитрия Ивановича целиком уложиться в «Обзор», — был он человеком слишком разносторонних интересов, слишком активным, чтобы, обойдя выставку и написав монографию, успокоиться на этом. В поездке он столкнулся с очень важным вопросом — обособления России в мерах и весах. Вся Европа кроме Англии уже давно пользовалась метрической системой, в России же крепко царили аршин и фунт. Переводить отсталую Россию на метрическую систему правительство не считало политически целесообразным. Дмитрию Ивановичу пришлось только сделать «заявление о метрической системе», на Первом съезде русских естествоиспытателей по отделению физики и химии, которые состоялся в конце 1867 и начале 1868 годов.

В том же году профессор Александр Абрамович Воскресенский был назначен попечителем Харьковского учебного округа. Для Дмитрия Ивановича он давно перестал быть только учителем, которого внимательно и напряженно слушал молодой студент. Последнее время обоих ученых связывала общность интересов науки, где они оба, ученик и учитель, уже стояли вровень.

Кафедра неорганической или общей химии, столько лет занимаемая Воскресенским, перешла Менделееву. К тридцати трем годам у Дмитрия Ивановича был не только педагогический опыт, полученный им в институте, но и десятилетняя доцентура, во время которой он обогащался уже не переданными ему знаниями, а собственной напряженной, серьезной работой на научном и на педагогическом поприщах.

Лекции Дмитрия Ивановича не отличались внешним блеском, но слушать их собирался весь университет, так они были глубоки и увлекательны. «В своих лекциях Менделеев как бы вел за собою слушателя, заставляя его проделывать тот трудный и утомительный путь, который от сырого фактического материала науки приводит к истинному познанию природы, к ее законам; он заставлял почувствовать, что обобщения в науке даются лишь ценой упорного труда, и тем ярче выступали перед аудиторией конечные выводы».

Во всех своих работах, равно как и лекциях Дмитрий Иванович умел быть философом и, отделяя частности от общего, вносил глубину обобщенных положений даже в задачи чисто практического характера.

Университет для Дмитрия Ивановича был самым главным в жизни, он был тем местом, где можно реализовать свой напряженный труд, передавая его слушателям. Университет был для Менделеева «храмом», он приносил в этот храм все свое богатство — свои знания, преследуя одну задачу: «Завлечь в науку сколь возможно больше русских сил».

И «русские силы» собирались со всего университета, со всех факультетов послушать этого энтузиаста: «Те, кому выпало на долю завидное счастье видеть Дмитрия Ивановича на кафедре, — воспоминает один из его учеников, — слушать его лекции или доклады, хорошо помнят то особое настроение, которое овладевало аудиторией. На кафедре мощная, слегка сутуловатая фигура с длинной бородой и длинными вьющимися волосами. Раздается низкий сильный голос; речь льется горячо, чрезвычайно нервно, как будто Дмитрий Иванович не находил слов; человеку, впервые слушающему его, становится как-то неловко, хочется подтолкнуть, подсказать недостающее слово. Напрасное беспокойство. То слово, которое он ищет, будет найдено непременно, слово образное, неожиданное, точно выкованное из стали. Речь становится все образнее и сильнее, предмет лекции овладевает всем вниманием лектора, он то низко наклоняется над кафедрой, то поворачивается спиной к аудитории, точно там на доске желает найти нужную ему форму выражения. Мысли родятся, опережают одна другую, начатая уже мысль как будто не заканчивается, развивается новая, потом заканчивается первая. Впечатление негладкой, неровной речи куда-то исчезает, видишь перед собой широко поставленную задачу, наслаждаешься образностью, силой и новостью изложения и звуком низкого чрезвычайно богатого интонациями голоса. Свойство его голоса было одной из причин того, что, не обладая даром красноречия в общепринятом смысле слова, он так всецело владел аудиторией, часто потрясал ее. С другой стороны, завлекала в его лекциях неизменно сопутствующая им, как подпочва философская основа его научных воззрений, которая сквозила в широко объемлющих формулах и глубоких аналогиях».

«Менделеев делал из курса как бы энциклопедию естествознания, связанную основной нитью неорганической химии. Экскурсии в область механики, физики, астрономии, астрофизики, космогонии, метеорологии, геологии, физиологии животных и растений, агрономии, а также в сторону различных отраслей техники до воздухоплавания и артиллерии включительно, были часты на его лекциях»[11]

От университетской деятельности его неотделимы н выступления в научных диспутах. Один из участников диспута проф. В. В. Разумовский так передает свои воспоминания о Менделееве: «Защищал докторскую диссертацию (на доктора химии) мой покорный друг И. Канонников (проф. Казанского университета). Официальными оппонентами были Бутлево, Менделеев и Меншуткин… Когда он (Менделеев) говорил, весь зал (диспут был в С.-Петербургском университете) слушал с напряженным вниманием. Оппозиция его была содержательна и казалась агрессивной так, что мой друг аспирант (Канонников), человек не из робких и с сильной научной эрудицией, видимо, немного оробел и подавал только отрывочные реплики; но в конце оппозиции своей Менделеев признал за работой Канонникова серьезное научное значение (работа о преломлении лучей в разных химических средах) и сказал, что она вполне достойна степени доктора химии. Характерно, что после, когда говорил уже другой оппонент (Меншуткин), Менделеев вновь вмешался в диалог, вмешался так сказать ex abrupto (даже не извинившись): «нет, нет, это не так», — и этим обнаружил свой темперамент, свое страстное отношение к научным вопросам»[12].

Творческая вершина

Жизнь Дмитрия Ивановича изо дня в день, из году в год представляла собой одну непрерывную цепь труда. Даже в редкие времена отдыха он что-нибудь высчитывал, проверял, оправдываясь тем, что: «все равно ведь делать-то нечего».

Всюду, с чем только приходилось ему соприкасаться, он вносил напряженность мысли, свой труд, направленный на возможное уточнение и расширение вопроса. Это касалось не только чистой науки, но и всего связанного с ней. Будь то хотя бы вопрос университетского регламента — Менделеев оставался самим собой. Получив в университете кафедру общей химии, он занялся улучшением общефакультетного положения. Дмитрий Иванович употребил все свое влияние и добился приглашения в Петербургский университет выдающегося профессора Казанского университета Бутлерова на кафедру органической химии, а на кафедру аналитической — профессора Меншуткина. Создавшееся таким образом созвездие ученых, в котором сам Дмитрий Иванович играл далеко не последнюю роль, своей работой подняло преподавание химии в Петербургском университете на одно из первых мест в мире. Европа, привыкшая видеть русских студентами своих университетов и всегда пренебрежительно носившаяся к молодой и всецело у нее же заимствованной постановке высшего образования в России, теперь начинала присматриваться к работам русских ученых.

В этих хлопотах Менделеева по собиранию химических ученых сил и по укреплению химического раздела наук в Петербургском университете ясно слышится понимание исследовательской среды, учебного и ученого центра, вынесенное и подсказанное гейдельбергскими годами, опытом знакомства со старейшим университетом Германии. К такого же рода заботам надо отнести и инициативу Дмитрия Ивановича по созданию Русского физико-химического общества, начавшего свое официальное существование в 1868 г. В него вошли: Меншуткин, проявивший самое деятельное участие в организации, Нечаев и другие виднейшие ученые. Первое собрание было на квартире Д. И. Менделеева. Общество это объединило распыленные до того силы и осуществило такое важнейшее мероприятие, как издание первого в Россия научного журнала, посвященного вопросам точного знания.

Россия XIX века не только в химии выдвинула на мировую сцену ряд имен. Плеяда молодых ученых в какие-нибудь двадцать-тридцать лет подняла русскую науку на уровень европейской. Струве — в астрономии, Пирогов — в медицине, Лобачевский — в математике, Сеченов — в физиологии — все эти имена стали известны и ценны всему миру. И среди них неповторимо выделяется кряжистая фигура сибиряка Менделеева.

С течением времени Дмитрий Иванович все больше сживался с университетом. Этому способствовали и бытовые обстоятельства: вместе с кафедрой Дмитрий Иванович получил просторную профессорскую квартиру при университете. Благодаря этому он имел возможность быть ближе и к лаборатории, необходимой ему в работе.

Собственно говоря, трудно было считать большим пособием в работе тогдашнюю лабораторию Петербургского университета. Оборудование ее, тормозившее занятия студентов и профессоров, было нищенским. До 1863 г. на нее отпускались всего 400 руб. в год и на все кафедры химии полагался один лаборант с таким же окладом. В лаборатории не хватало самых необходимых вещей и приспособлений. Профессор Густавсон, бывший университетским лаборантом, так вспоминает то время: «Газа не было, жгли древесный спирт, да и в том часто чувствовался недостаток, потому что его пил единственный старый сторож при лаборатории. Тяги не действовали, и когда я, еще будучи студентом, затеял готовить пятихлористый фосфор, то так надышался хлором, что поплатился воспалением легких».

Бесконечные хлопоты Дмитрия Ивановича о расширении помещения и средств мало помогали делу. С 1866 г. лаборатория состояла всего лишь из двух комнат, прячем одна из них была темная. В лучшую пору, в самый расцвет творчества, внешние условия нельзя считать особенно благоприятными для работы Дмитрия Ивановича, которая, кто знает, может быть была бы при ином положении еще продуктивнее. Такова была издавна судьба российского крупного ученого: так же воевал из-за устройства лаборатории Ломоносов и так же годами был лишен ее.

Как впервые, преподавая органическую химию, двадцатилетний доцент Менделеев столкнулся с отсутствием учебного пособия, так и теперь, зрелый профессор, по этой же причине задумал написание курса общей химии. «Основы химии» — таково было название задуманного труда, ставшего эпохой не только в творческой судьбе Д. И. Менделеева, но и в истории развития химии.

Результат педагогического опыта, курс читанных им лекций был положен Дмитрием Ивановичем в основание затеянного труда. Но, приводя в порядок лекционные записки, систематизируя материал, уточняя свое понимание химических явлений, он придвинулся вплотную к работе, итогом которой было создание периодического закона. В предисловии к одному из изданий «Основ химии» Дмитрии Иванович объясняет, исходя из какой мысли найден был им и упорно защищаем периодический закон: «Посвятив свои силы изучению вещества, я вижу в нем два таких признака: массу, занимающую пространство и проявляющуюся в протяжении, а яснее и реальнее всего в весе, и индивидуальность, выраженную в химических превращениях, а яснее всего формулированную в представлении о химических элементах. Когда думаешь о веществе, помимо всякого представления о материальных атомах, нельзя для меня избежать двух вопросов. сколько и какого дано вещества, чему соответствуют понятия — массы и химических элементов. История же науки, касающейся вещества, т. е. химии, приводит волей или неволей к требованию признания не только вечности массы вещества, но и вечности химических элементов. Поэтому невольно зарождается мысль о том, что между массою и химическими элементами необходимо должна быть связь, а так как масса вещества, хотя и не абсолютная, а лишь относительная, выражается окончательно в виде атомов, то надо искать функционального соответствия между индивидуальными свойствами элементов и их атомными весами. Искать же чего-либо, хотя бы грибов, или какую-либо зависимость, нельзя иначе, как смотря и пробуя. Вот я и стал подбирать, написав на отдельных карточках элементы с их атомными весами и коренными свойствами, сходные элементы и низкие атомные веса, что быстро и привело к тому заключению, что свойства элементов стоят в периодической зависимости от их атомного веса, причем, сомневаясь во многих неясностях, я ни минуту не сомневался в общности сделанного вывода, так как случайности допустить было невозможно». О свойствах же элементов Дмитрий Иванович говорит так: «У элементов есть точное, измеримое и никакому сомнению не подлежащее то свойство, которое выражается в их атомном весе. Величина его показывает относительную массу атома, или, если избежать понятия об атоме, величина его показывает отношение между массами, составляющими химические самостоятельные индивидуумы или элементы. А по смыслу всех точных сведений об явлениях природы масса вещества есть именно такое свойство его, от которого должны находиться в зависимости все остальные свойства, потому что все они определяются подобными же условиями или такими же силами, какие действуют в весе тела, он же прямо пропорционален массе вещества. Поэтому ближе или естественнее всего искать зависимости между свойствами элементов, с одной стороны, и атомными их весами — с другой».

Таким образом «сущность понятий, вызывающих периодический закон, кроется в общем физико-химическом начале соответствия, превращаемости и эквивалентности сил природы. От массы вещества находятся в прямой зависимости тяготение, притяжение на близких расстояниях и много иных явлений. Нельзя же думать, что химические силы не зависят от массы. Зависимость оказывается потому, что свойства простых и сложных тел определяются массами атомов их образующих».

В истории химии незабываемыми останутся дни 6 марта 1869 г. и 3 декабря 1870 г. В первый из них делопроизводитель Русского физико-химического общества профессор Н. А, Меншуткин за отсутствием Дмитрия Ивановича Менделеева сделал доклад: «Опыт системы элементов, основанной на их атомном весе и химическом сродстве». На самом деле пока еще это был только опыт. Система не претендовала на законченность. Была только идея значительная, большая, но пока еще недостаточно разработанная. Это был скорее еще один вклад в классификацию элементов, чем закон.

До Менделеева вопросами классификации задавались многие, удачнее других Дюма. Позднее, в шестидесятых годах XIX века работали над этим Шанкуртуа, Ньюлендс, и Л. Мейер. В работе их встречались затруднения, вызванные, во-первых, тем, что аналогии металлов часто недостаточно резки, а во-вторых, в иных металлах замечалась двойственность характера, так что они являлись как бы переходами из одной группы в другую. Это тормозило классификацию, стремившуюся сгруппировать их по отдельности. Однако кое-какие металлы удалось разнести по группам. Так, понемногу сортировались элементы. Но между группами элементов не было связи, которая обняла бы все аналогии и связала все группы каким-то генеральным принципом в одно целое, где отдельные элементы были бы лишь звеньями цепи. Первый опыт Дмитрия Ивановича страдал многими недостатками прежних исследований и тем не менее там уже было то общее, из чего можно было исходить в дальнейшем: «все свойства элементов и их соединений изменяются в зависимости от изменений их атомных весов».

В процессе дальнейшей работы Дмитрий Иванович выяснил, что свойства изменяются не так как атомные веса, т. е. не возрастают непрерывно от первого элемента к последнему, а после некоторого возрастания вновь убывают. Такое колебание появляется равномерно, периодически среди элементов, расположенных по порядку их атомного веса. На основании этого выведен Дмитрием Ивановичем периодический закон. Сформулировал он его 3 декабря 1870 г. окончательно так: «Свойства простых тел, так же формы и свойства соединений элементов находятся в периодической зависимости от величины атомных весов элементов».

«Указав на периодичность в изменениях свойств элементов, Д. И. Менделеев придал им и соответствующее расположение: он разместил их в горизонтальные ряды по величине атомного веса и при этом элементы, в которых свойства повторяются, подписал под теми, к которым они все ближе подходят, так что образовались кроме горизонтальных рядов еще вертикальные группы, заключающие ближайшие по сходству в свойствах аналогии. От такого расположения и получилась так называемая периодическая система химических элементов».

В окончательно установленной периодической системе оказалось несколько незанятых мест. Объяснялось это тем, что не все элементы были известны науке. Дмитрий Иванович, указывая на эти пробелы в системе, предсказал существование трех из них и теоретически вывел все их свойства, полагая, что они средние между ближайшими элементами. Неизвестные элементы были им названы: эка-бором, эка-алюминием, эка-силицием.

Несмотря на то, что в науке открытие Менделеева было оценено как мировое, многие иностранные ученые не обратили на него должного внимания, а в Германии открытие это даже приписали известному немецкому химику Лотару Мейеру, а отнюдь не Менделееву. В 1867 г. появилась книга Мейера «Die modern Teorien der Chemie», представлявшая собой изложение работ других авторов: в книге приведена таблица из 28 элементов, также заимствованная из других авторов, а не составленная Мейером. В 1870 г. появился его труд, помеченный декабрем 1869 г. «Природа химических элементов как функция их атомных весов». О Менделееве он там говорит: «Недавно Менделеев показал, что подобная система получается, если надписать без произвольного выбора атомные веса по порядку, эту цепь разложить на отделы и их в неизменном порядке приставить друг к другу. Нижеследующая таблица по основной мысли идентична с таблицей, данной Менделеевым». И все же, несмотря на собственное признание Мейером научного приоритета Менделеева в создании окончательной системы элементов и несмотря на то, что основные положения Мейера гораздо ограниченнее менделеевских, долгое время германская наука, а за ней и европейская считали творцом «Периодического закона» Мейера. И только после открытия предсказанных Дмитрием Ивановичем элементов (это предсказание в свое время Мейер осмеял) слава творца «Периодического закона» всецело стала принадлежать Менделееву.

Бескорыстие было одним из качеств Дмитрия Ивановича: его очень мало смущала история с Мейером. Для него было главным обогатить науку открытием и совершенно не важно, кто будет пожинать славу этого открытия. Такое бескорыстие он проявлял уже не в первый раз — так, изобретенный им в молодости пикнометр только в России носил его имя.

В среде русских ученых признание открытия Менделеева было более дружным, но и там не обошлось без интриги, значительно задержавшей признание Запада.

Дмитрий Иванович поручил первый перевод изложения своей системы на немецкий язык петербургскому профессору химии Бейльштейну. Тот перепоручил перевод своему лаборанту Ферману, который и исполнил его с понятной каждому в данном случае особой тщательностью, «Между тем, помещенный в немецкой печати текст положений Дмитрия Ивановича оказался не соответствующим точному смыслу оригинальных положений Дмитрия Ивановича Менделеева. При этом А. А. Ферман сообщил еще одну очень любопытную подробность: Бейльштейн, получив от него перевод, сам от себя послал его за границу и адресовал как раз Лотару Мейеру с поручением поместить в журнал». Все это походило если не на прямую интригу, то на большую небрежность и неряшливость в отношении к автору.

Одновременно с работой над созданием «Периодического закона» Дмитрий Иванович без устали работал над огромным трудом — «Основами химии». Этот труд появился в первом издании в 1869 г. Его одного было достаточно, чтобы широко прославить и обессмертить имя своего создателя.

«Основы химии» — прежде всего университетский курс для студентов физико-математического факультета. Текст там напечатан крупным и мелким шрифтами. Крупным — основное, мелким — примечания. Основные — законы, выводы, научные положения, примечания — комментарии к ним, содержащие в себе ценнейшие сведения. Такое построение книги, объясняется заботой большого педагога, не желающего загромождать в умах молодежи основной смысл науки. В предисловии он писал об этом: «Знание выводов без сведения о способах их достижения может легко вести к заблуждению не только в философской, но и в практической стороне наук, потому что тогда неизбежно необходимо придавать абсолютное значение тому, что нередко относительно и временно».

Но вот оценка «Основ химии», даваемая другим ученым:

«Это монументальное сочинение, в котором заключается вся философия химической науки, органически вплетенная в остов фактического материала, и, в частности, подробный комментарий к периодическому закону. Первоначально написанное для начинающих и имевшее одной из своих задач «завлечь в изучение химии сколь возможно больше русских сил», оно содержит так много глубоких и оригинальных мыслей, интересных сближений, оценка которых далеко не всегда доступна для новичка, что сохраняет огромный интерес и для сложившегося химика, который, вновь и вновь перечитывая «Основы», каждый раз найдет в них новые штрихи, новые оттенки мысли. Таких сочинений нет в русской, трудно сыскать их и в мировой химической литературе» (Л. Чугаев).

«Основы химии» создались на фундаменте первого цикла лекций, прочитанных Дмитрием Ивановичем до 1869 г. Каждое последующее издание книги он перерабатывал чуть ли не заново, вкладывая весь накоплявшийся педагогический опыт. Всю жизнь возвращался он к этой работе, не терявшей от времени своего значения. Неоднократные переводы на иностранные языки расширили ее успех далеко за пределами России. Для русской же науки она явилась научным трудом, на котором воспитывались многочисленные поколения студентов-химиков. Переиздание ее в наши дни доказывает, что и до сих пор развитие науки не зачеркнуло значение менделеевских «Основ химии».

Ни растущая слава, ни интриги вокруг открытия периодического закона не выбивали Дмитрия Ивановича из рабочей колеи. Попутно с научными трудами и чтением курса в университете он принимает новую нагрузку — чтение лекций на Высших женских курсах. То было время, когда для значительной части русского образованного общества представления о студентках и нигилистках еще сливались в общий непривлекательный образ «синего чулка». Даже культурнейший слой общества — профессура, зачастую высказывались против женского образования. Быть может память об энергичных сибирячках, о собственной матери, никогда не позволяла Дмитрию Ивановичу присоединяться в этом вопросе к лагерю консерваторов. С первых же шагов молодого дела — женского образования — он становится сам деятелем, осуществляющим создание Владимирских женских курсов. Никакие соображения о занятости не заставили его уклониться от новой кафедры.

Еще одна аудитория — все та же молодежь, но на этот раз в женских платьях, пионерки нового движения. Это — продолжение педагогического призвания, расширение возможности приложения сил. В эти годы творческого подъема, кажется, нет такой работы, которая могла бы их утомить, нет такого препятствия, которое не было бы преодолено, нет затруднений, побороть которые не достало бы душевных средств. В эти годы Менделеев ставит себе огромные задачи научного значения, решает их и не истощается, подобно Фарадею, не приходит, как тот, к годам творческой депрессии. Напряженная воля — не порыв, а ровное напряжение сил, которое он всегда отстаивал, — держит его на уровне высокого одухотворенного труда. На эти годы приходится расцвет лучшего созревания его научной деятельности.

Кабинет и мир

Дмитрий Иванович жил так, что к нему трудно применять обычную хронологию. Вся его работа настолько подавляла собою время, что календарные дни, месяцы, годы теряли свое значение. Были целые большие эпохи: эпоха «капиллярности» и «температуры абсолютного кипения жидкостей», эпоха «водных растворов», эпоха «Периодического закона» и связанных с ним «Основ химии».

После окончания «Периодической системы» наступила эпоха «Упругости газов». Истоки этой мысли относятся еще ко времени пребывая Дмитрия Ивановича в Гейдельберге, с этим вопросом он столкнулся при исследованиях капиллярности.

Русское техническое общество предложило Дмитрию Ивановичу средства для опытов над изменением упругости газов в связи с изменением температуры. Предложение это не было только меценатством по отношению к знаменитому ученому, до сих пор располагавшему весьма ограниченными средствами для своих исследовательских работ. Предложение это диктовалось вопросами первейшей государственной важности. России необходимо было обновить свое вооружение и обновить как можно быстрее свою артиллерию. Вопросы артиллерийского перевооружения нуждались в разработке теоретической базы, упирались в вопросы упругости газов. Конечно, предложение Технического общества не было так откровенно сформулировано. Для Дмитрия Ивановича было необходимо под каким бы то ни было предлогом получить возможную обстановку для работы, а, здесь предлагались и помещение, и средства. Условием же ставилась разработка вопросов, издавна интересовавших самого Менделеева. С 1871 г. он занялся во вновь оборудованной лаборатории, помещение для которой выделил С-Петербургский университет в соседстве со старой своей лабораторией, проверкой основных законов о расширении газов Бойля — Мариотта и Гей-Люссака. Здесь он рассчитывал найти новое и важное в научном и практическом отношении, изучая состояние газов в двух предельных условиях: при очень больших, и при очень малых давлениях. При первых он предвидел возможность подойти к предельному объему газов, при котором они представляют особенно сильное сопротивление сжатию. Но всего больше привлекала его область крайних низких давлений, тогда еще мало изученных. В этой области он рассчитывал «дойти до уничтожения упругости газа, т. е. до прекращения в дальнейшем расширения». Как всегда, широко охватывая предмет, он предвидел важные последствия, которые имели бы подобные результаты для космической физики. «Тогда, — говорит он, — должно будет признать существование реальной границы для земной атмосферы, что согласуется с тем фактом, что атмосферы небольших светил несомненно содержат различные газы, что не было бы если бы не существовало предела для расширяемости газов. Тогда должно будет признать также, что упругий световой эфир небольшого пространства составляет вещество, настолько же отличающееся от газов, насколько одно химическое простое тело отличается от другого, т. е. что они не переходят друг в друга».

«Эти мысли отчасти оказались пророческими, потому что именно изучение сильно разряженных газов, особенно прохождение через них электрического разряда привело, как известно, к открытию электронов, природа которых как раз подходит к той предельной форме вещества, появление которой ожидал Менделеев» (Л. Чугаев).

Работу над упругостью газов Дмитрий Иванович старался организовать, насколько хватало средств, удобнее и рациональнее, но и здесь оказалось почти непреодолимое препятствие — не хватало квалифицированных сотрудников. Всех кого мог, Дмитрий Иванович привлек к этому делу, но вопрос был широк, ограничиться одной областью его Менделеев не хотел. Первым результатом работы была статья Дмитрия Ивановича «О сжимаемости газов». В дальнейшем — замечательный труд «Об упругости газов». Одновременно не оставлял Дмитрий Иванович заинтересовавшего его еще в Париже вопроса о метрических мерах длины и веса и стремился совместить опыты над сжатием и давлением газов с опытами над их весом. Здесь Дмитрий Иванович выступает чистым физиком, интересуясь главным образом физическим свойством тел. Проф. Вейнберг замечает о Менделееве: «при помощи механики он пытался проникнуть в мир молекул и посредством физического понятия о силе выяснить их индивидуальные химические различия».

В процессе работы Дмитрий Иванович сконструировал водный и нефтяной термометры, но верный себе и довольный тем, что наука обогащена, ни одной минуты не стремился их запатентовать.

То, что университетская администрация, не внимавшая никаким заявлениям того же Менделеева и других профессоров химии и упорно не увеличивавшая средств и возможностей лаборатории, сразу же пошла навстречу интересам Технического общества, было неожиданно, но понятно. Общество являлось, в своей области, представителем интересов правящих кругов.

Правительство не забывало уроков Крымской кампании и, понимая, что российская научная отсталость гибельна для него, всеми силами стремилось довести разработку теоретических вопросов до европейского уровня, одновременно не забывая о технике и о промышленности.

Все последние годы энергично строились железные дороги, на которых бешено богатели предприимчивые капиталисты. Разрастались фабрики. Оскудевшие в связи с освобождением крестьян дворяне, спешили закладывать именья, вступать в акционерные компании, которых развелось невероятное количество. «И вместе с тем, — пишет в своих «Записках» Кропоткин, — вкусы общества падали все ниже и ниже. Итальянская опера, прежде служившая радикалам форумом для демонстраций, теперь была забыта. Русскую оперу… посещали лишь немногие энтузиасты. И ту, и другую находили теперь скучной. Сливки петербургского общества валили в один пошленький театр, в котором второстепенные звезды парижских малых театров получали легко заслуженные лавры от своих поклонников конногвардейцев. Публика валила смотреть «Прекрасную Елену» с Лядовой в Александрийском театре, а наших великих драматургов забывали. Офенбаховщина царила повсюду».

Лучшие литераторы или сгорели в работе не выдержав, или были в ссылке. Буржуазия, опираясь в методах наживы на пример Запада, разрасталась и богатела.

Разительным контрастом по отношению к богатеющим промышленникам и предпринимателям выступало студенчество. По-прежнему в большинстве это были дети бедных дворян, мелкого чиновничества, много было семинаристов. Бедность, почти нищета были их общим уделом, и этот экономический фактор объединял еще крепче чем совместное ученье. «Общая нужда вызывала потребность в организации касс и кухмистерских, вызывала сожительство товарищескими кружками и приучала людей делиться друг с другом последними грошами. Таким образом, студенческая среда представляла как нельзя более благоприятный элемент для распространения социалистического учения, так как очевидно, усвоить ученье, отвергающее личную собственность, легче было тому, у кого собственности не было и кто обладал к тому же соответственным умственным и нравственным развитием».