Мишель Дюшен
История XVII века, «эпохи барокко», изобилует яркими личностями, будь то государственные деятели, такие как Ришелье, Мазарини и Оливарес, или военачальники, такие как Конде, Валленштейн и Густав-Адольф. Однако ни у одного из них карьера не была столь стремительной, ослепительной и драматичной, как у Джорджа Вильерса, герцога Бекингема, судьба которого оказалась связанной с Англией, Испанией и Францией.Для французского читателя Бекингем остается в первую очередь героем одного из самых знаменитых эпизодов «Трех мушкетеров»: любовная страсть, безумная бравада, сказочная щедрость. Кроме того, уже не в столь романтическом образе, его помнят как командующего английским флотом и армией, захватившими остров Ре и безуспешно пытавшимися помочь гугенотам Ла-Рошели, осажденным Ришелье.Большинство англичан воспринимает его совершенно иначе: для них это человек, который хотел навязать Англии абсолютного монарха в лице своего друга Карла I, чуть не погубил королевство и погиб из-за того, что противопоставил свою власть парламенту, глашатаю воли народа. Именно такой образ насаждался историками-«вигами»[1] в течение почти двух столетий. Сегодня подобный образ Бекингема хотя и не забыт полностью, но все же значительно скорректирован современными историками. Они сходятся во мнении, что, несмотря на слишком очевидные личные недостатки, этот человек обладал качествами, которые, не ставя его в ряд политических гениев, все же обеспечивают ему почетное место среди английских государственных деятелей той эпохи. Нельзя также забывать, что в течение некоторого времени, пусть и недолго, он был «народным кумиром».Более того, при ближайшем рассмотрении Джордж Вильерс оказывается весьма симпатичным человеком. И не только благодаря личному обаянию, которому поддавались все его современники (и современницы), но и благодаря таким качествам, как щедрость, искренность и преданность, довольно редким у фаворитов его времени, да и других времен.«Фаворит» – самое точное слово, определяющее положение Бекингема от начала и до конца его короткой карьеры. Королевский конюший, главный адмирал британского флота, командующий армией, дипломат – все это так, но в первую очередь – фаворит, близкий и доверенный друг короля, даже двух королей. «Фаворит» – это категория неотделима от эпохи, когда в большинстве стран Европы почти вся власть была сосредоточена в руках монарха. Личная привязанность короля становилась основным, если не единственным, условием восхождения к вершинам государственной иерархии. Поэтому статус фаворита был официальным и признавался всеми. Бекингема, как и Оливареса и Ришелье, современники так и называли фаворитом: именно благодаря подобному статусу эти люди имели возможность руководить политической жизнью своих стран.И все же феномен Бекингема исключителен в том смысле, что, в отличие от Оливареса в Испании, Ришелье во Франции, Оксеншерны в Швеции, он стал фаворитом не в результате долгой государственной службы. В течение нескольких месяцев, с апреля 1615-го по февраль 1617 года, этот стройный и приветливый молодой человек, не имевший никакого политического или военного опыта, поднялся со скромной должности королевского виночерпия до поста члена Тайного королевского совета, получил титул герцога Бекингема, стал кавалером ордена Подвязки и близким другом королевской семьи. Было бы абсурдом отрицать или игнорировать (как это делали ханжески добродетельные историки времен королевы Виктории) сексуальный аспект отношений, связывавших, хотя бы поначалу, красавца Джорджа Вильерса и короля Якова I, чьи гомосексуальные наклонности были хорошо известны современникам. Бекингем, фактически единственный из фаворитов того времени, приобрел политическое могущество благодаря любви своего государя (конечно, можно было бы также привести пример Мазарини, однако в его случае речь шла о королеве, а не о короле…).Начавшаяся таким образом карьера могла ограничиться рамками обычной чувственной и нежной связи, не имеющей политических последствий. Однако ум Джорджа Вильерса, его умение адаптироваться в разных условиях, а также преданность королю обеспечили ему положение первого министра (без титула). Он исполнял эту обязанность по меньшей мере с 1625 по 1628 год, вплоть до своей гибели от кинжала убийцы.Таким образом, в жизни Бекингема соединились разные аспекты, не противоречащие друг другу, а скорее друг друга дополнявшие, и в результате его карьера, пусть короткая – самое большее 13-14 лет – получилась исключительно разнообразной. Он был не только государственным деятелем, вознамерившимся изменить равновесие сил в Европе, но также романтическим героем, ценителем искусств, меценатом и, наконец, почти легендарным персонажем, о котором помнят уже почти четыре века.Мы постараемся описать здесь жизнь этого человека, не упустив ни одной из ее сторон. Приводимые в книге документальные свидетельства были обнаружены в архивах его времени, в переписке, в воспоминаниях современников. В них содержатся разные, порой противоречивые суждения о нашем герое. Сам Бекингем не оставил дневников, однако его политическая деятельность отражена в его речах, выступлениях в парламенте, докладах, записках, и мы надеемся, что подобных свидетельств окажется достаточно для того, чтобы читатели составили собственное мнение о Джордже Вильерсе, сердцееде и государственном деятеле, – а подобное сочетание, что ни говорите, встречается в истории нечасто.N. В. Все закавыченные цитаты в тексте даются с указанием источников. Вместе с тем, учитывая тот факт, что стиль английской письменной речи XVII века многословен, напыщен, зачастую изобилует повторами и неясностями, мы позволили себе в данной книге передать некоторые фразы в сжатом виде, сократить некоторые рассуждения, опустить или вкратце пересказать ряд фрагментов текстов, не отмечая в каждом случае купюры скобками и многоточиями, как это принято в научных изданиях. Само собой разумеется, что подобные небольшие изменения, вносимые в цитируемые тексты, ни в коем случае не искажают их смысла и не снижают информативности.
Пролог
Дебаты в английском парламенте, февраль-июнь 1628 годаСэр Эдвард Кок, депутат:«Я утверждаю, что герцог является причиной всех наших бед и что, пока королю не доложат об этом, у нас не будет передышки. Если мы примемся изучать причины наших несчастий, то источником каждого окажется герцог».Сэр Джон Элиот, депутат:«В характере герцога слишком много предательского и лживого. Его можно сравнить разве что со зверем, которого древние именовали Stellionatus [2], таким ужасным и грязным, что они не знали, как с ним обходиться. Мы – свидетели того, как герцог унижает людей, нарушает законы, презирает правосудие. Почему человек столь вредоносный, столь опасный для государства до сих пор жив? Его поистине можно назвать зловонной язвой государства. Я даже не знаю, с кем сравнить его; разве что с Сеяном, о котором Тацит пишет, что он был \"дерзок, двуличен, преступен, горд и притеснял людей\". Милорды, я сказал достаточно: таков этот человек».Граф Джордж Бристоль:«Неуместно было бы сейчас, перед лицом палаты, рассматривать в подробностях поведение герцога в Испании, где он дал волю своим порочным страстям к великому бесчестью нашей нации. Его поведение было таково, что король Испании и его министры не пожелали больше иметь с ним дела, и подписание договора между нашими странами оказалось сорвано».Сэр Джордж Элиот:«Он должен быть уничтожен, иначе он уничтожит всех».
Этим человеком, этим чудовищем и причиной всех бед был Джордж Вильерс, герцог Бекингем. Тот самый, в адрес которого двумя годами ранее прозвучали такие слова: «Лорды и общины нашего королевства, объединенные в парламенте, выражают герцогу Бекингему величайшую благодарность за выказанные им преданность и искусство и нижайше просят Его Величество благосклонно утвердить сие свидетельство почета и уважения, которое будет внесено в Журнал дебатов этого собрания».В ответ герцог поблагодарил «от всего сердца лордов и общины» и пообещал, что посвятит «все свои действия и мысли службе Его Величеству и благу государства и народа нашего королевства».Вечером в Лондоне звонили в колокола и разжигали праздничные костры в честь героя дня.
Кто же был этот человек, который всего через два года оказался низвергнут с высот всеобщей популярности в пропасть всеобщего осуждения?На страницах этой книги мы постараемся разрешить эту загадку истории.
Глава I «Личность поистине необыкновенная»
4 января 1606 года леди Мэри Вильерс, проживавшая в своем поместье Бруксби близ Лестера, овдовела.Ей было тридцать два или тридцать три года; она была красива; муж одарил ее четырьмя детьми и еще пятью своими от первого брака. Надо было как-то жить и обеспечивать будущее семьи.В Европе XVII века женщина не могла сама по себе занять значительное место в обществе и тем более стать главой семьи. Леди Вильерс хорошо это понимала. Она вскоре вновь вышла замуж, сначала за сэра Уильяма Рейнза, а потом, опять овдовев, – за мелкопоместного дворянина Томаса Комптона, деревенщину и пьяницу, зато богатого. Поскольку отец ее детей, сэр Джордж Вильерс, оставил ей в наследство приносящие хороший доход земельные владения, прилежащие к владению Гоудби [3], вдова не испытывала материальных трудностей. Однако она была еще молода, любила деньги и роскошь и мечтала о более яркой жизни, нежели жизнь в провинции при муже-деревенщине. И потому, как многие другие матери в подобных обстоятельствах, она возложила все свои честолюбивые надежды на сыновей.
Их было трое. К сожалению, старший, Джон, которому в год смерти отца исполнилось пятнадцать лет, был, по словам современника, «слаб телом и духом»; а у самого младшего, одиннадцатилетнего Кристофера, здоровье было не намного лучше. По счастью, второй сын, тринадцатилетний Джордж, оказался весьма жизнеспособным и сильным. Учился он не блестяще, но был умен, открыт и выделялся в первую очередь в разного рода спортивных занятиях, а в то время подобное качество было для дворянина обязательным. Леди Вильерс решила во что бы то ни стало обеспечить Джорджу хорошее будущее, – для начала, понятно, его следовало выгодно женить.
Четвертым ребенком леди Вильерс была дочь Сьюзан, чуть моложе Джорджа: так что время заботиться о ее будущем еще не настало.
Род Вильерсов вел свое происхождение из Нормандии. Как утверждали, их предки пришли в Англию во времена Вильгельма Завоевателя и принадлежали к тому же родовому корню, что знаменитые Вилье де Лиль-Адан, подарившие Франции в XV веке известного маршала, а в XVI – Великого магистра Мальтийского ордена. Впрочем, английская ветвь этого рода не сумела возвыситься до уровня придворной аристократии, хотя и занимала достойное место в графстве Лестер. Герб Вильерсов представлял собой расположенные крест-накрест серебряные и красные поля и был украшен пятью золотыми раковинами.
Что касается леди Мэри, то она была урожденная Бомон, то есть тоже происходила из древнего рода средневековых выходцев из Франции. Однако Бомоны были бедны. В юности леди Мэри пришлось служить компаньонкой у богатой родственницы, и именно в ее доме она познакомилась с сэром Джорджем Вильерсом, вдовцом с пятью детьми. Он сразу же взял ее в жены, и, насколько мы можем судить, они прожили в любви и согласии пятнадцать или шестнадцать лет. Умирая, сэр Джордж не сомневался, что его потомков ожидает блестящее будущее и что они выдвинут род Вильерсов в первые ряды аристократии королевства.
Такую блестящую карьеру суждено было сделать юному Джорджу: в возрасте двадцати пяти лет он получил титул герцога Бекингема, а историю его жизни с полным правом можно сравнить с историями героев модных романов его времени.
О детстве и отрочестве Джорджа Вильерса мы знаем мало. На мальчиков из провинциальной мелкопоместной дворянской семьи обычно никто не обращает внимания. Позднее, когда он стал знаменит и могуществен, о нем рассказывали множество историй, но нет доказательств, что это не сплетни. Лишь один автор, хорошо знавший Бекингема во времена его могущества и собиравший сведения о его семье и друзьях детства, способен сообщить нам некоторые детали, которые можно считать достоверными. Это дипломат Генри Уоттон (мы будем неоднократно упоминать его в этой книге). Около 1640 года он составил «Краткое описание жизни и смерти Джорджа Вильерса, герцога Бекингема» – основной источник информации о юных годах нашего героя.
Итак, Джордж Вильерс учился в школе в Биллсдене, неподалеку от дома, где жили мать и отчим. Как уточняет Уоттон, он был «мало склонен к учению и размышлениям»
{1}. В это нетрудно поверить, однако не следует думать, что Джордж остался неучем или тем более был тугодумом: история его жизни в изобилии представит нам доказательства его ума и способности усваивать знания в самых различных областях.
В 1610 году – ему было тогда 17-18 лет – мать, идя на огромные финансовые жертвы, послала его во Францию, чтобы он получил приличествующее дворянину образование. Он пробыл во Франции два года.
Нам неизвестно, находился ли юный Вильерс в Париже в день убийства Генриха IV, 14 мая 1610 года. Возможно, он приехал позже, когда уже регентствовала Мария Медичи. В любом случае, Джордж жил во Франции как раз в то время, когда утвердилось могущество итальянца Кончини [4] и ярко проявилось своеволие крупных феодалов, которых с большим трудом умел удерживать в повиновении покойный король.
В 1610 году Франция еще не была той великой державой, какой спустя пятьдесят или шестьдесят лет ее сделали Ришелье, Мазарини и Людовик XIV. Она казалась бледной тенью рядом с Испанией, переживавшей золотой век. Однако после умиротворяющего правления Беарнца [5] еще сияла светом Возрождения, и благородные иностранцы любили приезжать в эту страну: кто-то – чтобы развлечься, кто-то – чтобы занять достойное место при дворе. Поэтому весьма вероятно, что юный Вильерс именно во Франции научился светским манерам, фехтованию (то была эпоха дуэлей, в которых настоящий дворянин не мог не участвовать) и французскому языку, на котором с тех пор говорил очень бегло. Его враг Энтони Уэлдон язвительно замечает, что «в грамматике этого языка он разбирался не лучше, чем в английской» (однако, если судить по письмам, которые он писал впоследствии, это не соответствовало действительности). Он совершенствовался также в двух других искусствах, которые процветали во Франции, равно как в Италии и Испании: в верховой езде и танцах – и этим искусствам предстояло сыграть решающую роль в восхождении нашего героя по социальной лестнице.
Нам неизвестны имена людей, с которыми Джордж Вильерс тогда общался во Франции. Поскольку он не был сыном богача или аристократа, он вряд ли имел доступ в Лувр. Он не упоминается ни в одном донесении английского посольства. Мы знаем только (опять же от Генри Уоттона), что он подружился с молодым англичанином, своим сверстником Джоном Элиотом, изучавшим во Франции право: этот Элиот впоследствии вписал свое имя в историю Англии, и его отношения с Джорджем Вильерсом, превратившимся в герцога Бекингема, сыграли первостепенную роль в карьере последнего.
Двадцатилетний Джордж Вильерс вернулся в Англию в 1612 году, и его матушка сразу же стала хлопотать о том, чтобы пристроить его ко двору – источнику всех благ и богатства.
К этому времени относится эпизод, о котором нам мало известно. В нем, в зависимости от точки зрения, можно видеть романтическую идиллию (версия тех, кто относился к герцогу терпимо) или неудачную попытку заключить брак с богатой наследницей (версия, принятая всеми врагами Джорджа).
Девушку звали Энн Эстон (или Эштон), она была дочерью шотландского дворянина, смотрителя королевского гардероба сэра Роджера Эстона, который умер в мае 1612 года, оставив большое состояние.
Вряд ли есть основания сомневаться в том, что Джордж действительно влюбился в Энн (ей было 18 лет) и что это чувство было взаимным. Однако опекуны девушки опасались охотников за приданым. Они требовали, чтобы Джордж, прежде чем его сватовство будет принято к рассмотрению, предоставил гарантии содержания в размере 80 фунтов стерлингов. Но такую сумму Джордж не мог получить ни у матери, ни у отчима. К великому огорчению обоих, молодым людям пришлось расстаться.
Не сказались ли в этом деле интриги честолюбивой леди Комптон, которая надеялась подобрать своему сыну более престижную невесту, нежели сиротку покойного слуги короля? Это вполне возможно. Однако Уоттон, опираясь на достоверные источники, приводит другое объяснение: как раз в это время Джордж начал привлекать благосклонные взоры короля Якова, и камергер короля сэр Джон Грэм подумал, что молодому человеку удастся сделать карьеру при дворе. Грэм посоветовал юному Вильерсу отказаться от Энн и карьеры богатого провинциального дворянина. Судя по тому, что Энн Эстон вскоре вышла замуж и больше ни разу не появлялась в жизни Бекингема, так и было. И вероятно, влюбленный Джордж печалился недолго.
О первой встрече Джорджа Вильерса с королем Яковом мы ничего точно не знаем, однако некоторые свидетельства позволяют представить, как это могло быть.
В августе 1614 года Яков I совершал поездку {progress, как тогда говорили) по Центральной Англии. Желая поохотиться, он остановился в замке Эпторп в графстве Нортхемптон, во владениях сэра Энтони Майлдмэя, бывшего придворного Елизаветы I и бывшего посла во Франции, человека весьма богатого. Если верить Уоттону, то именно там король впервые заметил в окружавшей его толпе двадцатидвухлетнего Джорджа Вильерса. Спустя три месяца дворянин Джон Чемберлен, знаток придворных новостей и большой любитель анекдотов, упомянул в письме к другу «Вильерса, нового фаворита». Скорее всего, Чемберлен преувеличил, потому что на Джорджа еще только начали обращать внимание, однако ясно, что его имя уже было на слуху.
В марте следующего года мы видим Джорджа Вильерса в Кембридже, где в это время находился король, любивший участвовать в ученых беседах с профессорами. Яков I до слез посмеялся на представлении комедии «Неучи» («Ignoramus»), сыгранной для него студентами. То была жестокая сатира на адвокатов и законников, и они начали было возмущаться, однако государю так понравилось развлечение, что он потребовал дать еще один спектакль! Хронист Роджер Кок, который, правда, писал много позже, утверждает, что именно тогда король оценил внешность Джорджа и был вынужден «разрываться между лицезрением комедии и созерцанием красоты молодого человека»
{2}. Кок был, видимо, плохо информирован: ведь Яков I приметил юного Вильерса месяцев за семь до поездки в Кембридж. Однако фактом является то, что при разных обстоятельствах и в разных местах Джордж обращал на себя внимание короля, современники это заметили.
На самом деле встречи Джорджа Вильерса с королем в Эпторпе и Кембридже не были случайностью. Эти встречи были тщательно подготовлены заинтересованными лицами – по всей вероятности, тем самым камергером короля сэром Джоном Грэмом, который отсоветовал молодому человеку жениться на Энн Эстон, а также королевским секретарем сэром Томасом Лейком. Нам неизвестно, как эти два человека, приближенные короля, познакомились с семьей Вильерсов; ясно только, что за появлением Джорджа в окружении государя скрывается интрига, которую пора разъяснить.
Всем известно, что король Яков питал слабость к красивым молодым людям (к этому мы еще вернемся). Чем старше он становился – а в 1614 году ему было 48 лет, – тем более усиливалась его потребность держать при себе компаньона- фаворита, конфидента и советника в одном лице, и тем большую роль этот компаньон играл в жизни двора и королевства.
Дело в том, что английский двор, как и все прочие дворы Европы, был разделен на партии, во главе которых стояли влиятельные лица и высшие чиновники, придерживавшиеся различных взглядов на внутреннюю и внешнюю политику и не забывавшие при этом о своей собственной выгоде.
В 1614 году главным вопросом, вызывавшим разногласия в Англии, был союз с Испанией и связанная с ним проблема отношения к католикам. Можно сказать, что существовала своего рода «испанская», прокатолическая, партия и партия «протестантская», враждебная Испании. В зависимости от того, которая из них получала перевес в Тайном королевском совете (его эквивалент мы теперь называем правительством), политические весы королевства колебались в ту или другую сторону.
Понятно, что в подобных условиях позиция королевского фаворита играла решающую роль. Сам Яков I (по причинам, которые мы позже рассмотрим) был сторонником союза с Испанией. Однако он не мог игнорировать мнение противников этого союза и понимал, что, учитывая тонкости политических хитросплетений, было бы неосторожно допустить явное преобладание одной из партий.
В 1614 году официальным фаворитом короля был молодой шотландец Роберт Кер (англичане называли его Карром), милостью короля ставший графом Сомерсетом, лордом-камергером и супругом Фрэнсис Говард, дочери графа Суффолка, одного из вождей «испанской» партии. Эта ситуация вызывала недовольство протестантской партии, и однажды возникла идея попытаться подорвать влияние Сомерсета, противопоставив ему другого кандидата на роль фаворита.
Авторами этого проекта были Джон Грэм и Томас Лейк, остановившие свой выбор на Джордже Вильерсе. Лейк одолжил молодому человеку денег, чтобы тот смог достойно одеться и появиться при дворе; Грэм постарался обратить внимание короля на новое лицо в его окружении, и благодаря высокому росту и голубым глазам юноша сразу же привлек к себе взгляд государя, ибо последний, как деликатно выражается Кларендон, «обладал натурой и склонностями, заставлявшими его проявлять интерес к лицам, одаренным достоинством красоты»
{3}.
С согласия короля, Лейк купил для молодого человека должность виночерпия (cup-bearer), обеспечивавшую весьма скромное положение, однако позволявшую ежедневно находиться подле государя. То была первая ступенька иерархической лестницы, но никто не мог даже предположить, как высоко сумеет Джордж Вильерс подняться по ней.
В то же время, не желая торопить события, Яков I поручил Грэму просветить молодого виночерпия в том, как положено вести себя при дворе и каких подводных камней следует избегать. Оказалось, что Джордж весьма способный ученик, до такой степени способный, что на него обратили внимание те, кому было небезынтересно положение дел в королевском окружении.
Наконец, в начале 1615 года – незадолго до описанного выше эпизода в Кембридже – влиятельные лица, враждебные роду Говардов, фавориту Сомерсету и испанскому влиянию, составили нечто вроде небольшого заговора. Это произошло во время завтрака в замке Бейнард в пригороде Лондона. На завтраке присутствовали самые могущественные руководители протестантской партии: граф Пемброк, граф Монтгомери, граф Бедфорд, лорд Сеймур и другие. Они решили поддержать возвышение молодого Вильерса с тем, чтобы подорвать влияние Сомерсета. Выпив немного доброго вина, заговорщики навеселе возвращались в Лондон и, увидев в витрине книжной лавки гравюру с портретом Сомерсета, велели одному из слуг бросить в картину ком грязи. Таковы были нравы эпохи. Об инциденте много говорили и в городе, и при дворе
{4}.
Джордж Вильерс обладал достоинствами, необходимыми не только для того, чтобы привлечь внимание Якова I, но и для того, чтобы завоевать его любовь.
Все современники единодушно восхищались его физической красотой. В 1614 году ему было двадцать два года. Его описывали как «самого прекрасно сложенного мужчину во всей Англии»
{5}. Епископ Хэккет, который, казалось бы, не должен был быть чувствительным к внешности молодого человека, утверждал, что «от ступней и до макушки в нем не было ни одного недостатка; все его движения, все позы были великолепны»
{6}. В воспоминаниях тех, кто позже стал недругом Джорджа, мы читаем, что «его руки и фигура казались слишком женственными»
{7}; однако Кларендон признает, что «те, кто по этой причине пытались пренебрегать им, вскоре убедились, что за изящной красотой скрывается несгибаемое мужество».
Джордж Вильерс не походил ни на Адониса, ни на салонного миньона. «Он был действительно необыкновенным человеком, причем не только из-за красоты, а из-за прочих своих выдающихся качеств, – пишет далее Кларендон. – Его речь была приятна; он был приветлив; имел твердость суждений, быстро все понимал»
{8}. «Смелый, закаленный, щедрый, честный с теми, кто ему доверял»
{9}. И прежде всего: «он обладал всеми необходимыми придворным манерами и всегда был предан королю, который полюбил его»
{10}.
Понятно, что с такими качествами молодой виночерпий не мог не привлечь к себе внимания. А Яков I любил воображать себя воспитателем. «Его Величество долго расспрашивал меня о моих знаниях, так что даже напомнил мне моих университетских экзаменаторов, – сказал как-то дворянин Джон Харрингтон после аудиенции у короля. – Он хотел знать, насколько я силен в философии, цитировал Аристотеля и других подобных авторов, которых я никогда не читал и которых, как я думаю, никто толком не понимает…»
{11}
В лице Джорджа Вильерса король обрел идеального ученика. «Он захотел сотворить из него шедевр в духе Платона, воспитывал его согласно собственным представлениям»
{12}. Учитывая наклонности короля, то был лучший путь завоевать его доверие и дружбу. Вскоре весь двор заметил интерес государя к молодому человеку.
Несмотря на расположение к новому виночерпию, король пока был далек от того, чтобы позволить ему быстро сделать карьеру. В ноябре 1614 года, когда освободилась должность джентльмена королевской опочивальни, Джону Грэму не удалось пристроить на нее Джорджа. Фаворит Сомерсет оставался могуществен, как и вся стоявшая за ним партия Говардов.
Однако поддержку бейнардским заговорщикам неожиданно оказал архиепископ Кентерберийский, его высокопреосвященство Джордж Эббот, враждебно настроенный к католицизму, Испании и, следовательно, Говарду. «Королевство стонало под властью триумвирата Нортхемптона, Суффолка и Сомерсета [6] и от души желало избавиться от них», – писал он в мемуарах
{13}. Джорджа Вильерса представили архиепископу, и тот, отметив его «изысканность и скромность», посчитал возможным оказать влияние на короля в противовес Сомерсету. Архиепископ поговорил об этом с королевой Анной. Она поначалу противилась появлению нового фаворита (она симпатизировала «испанской» партии), но затем позволила себя убедить, ибо ненавидела Сомерсета.
Король понимал, какие игры ведутся вокруг него, и продолжал сомневаться. Он отдавал себе отчет в том, что возвышение Вильерса изменит расстановку сил при дворе, и не хотел – во всяком случае, пока – ссориться с Говардом и его могущественными сторонниками.
Именно в этот момент архиепископ и сыграл решающую роль. Сам он так описывает эту интригу: «Король Яков взял за правило не допускать никого в круг близких друзей без рекомендации королевы, потому что, буде она позже начала бы жаловаться, он мог ответить, что она-де сама и приблизила этого человека. Такие вещи весьма развлекали нашего старого государя. Благородная королева хорошо знала своего супруга, и, поскольку, как в Шотландии, так и в Англии, фавориты не раз обижали ее, она сомневалась, стоит ли рисковать ради нового человека. […] Однако в конце концов она позволила убедить себя в том, что Вильерс, в отличие от Сомерсета, добр по натуре, и согласилась замолвить о нем словечко перед королем».
Речь шла о назначении Вильерса на должность камергера и посвящении его в рыцарское достоинство, что было уже почетным положением и весьма исключительной милостью для двадцатитрехлетнего мальчишки, не проявившего себя ни на полях сражений, ни в каком-либо ином рискованном деле. После разговора с королевой в своих личных покоях в присутствии принца Карла, наследника престола, которому было в то время пятнадцать лет, король дал согласие. Разговор состоялся в день Святого Георгия, 23 апреля 1615 года.
«Поскольку следует ковать железо, пока оно горячо, – пишет Эббот, – церемонию решили провести сразу же». Дверь комнаты приоткрыли и кликнули Вильерса, который, судя по всему, находился поблизости. Сомерсет хотел войти вслед за ним, но стражник не пропустил его; он остался за дверью, трепеща от ярости. Для церемонии посвящения в рыцари была нужна шпага, и король взял ее у своего сына (архиепископ, к сожалению, не сообщает, какие чувства испытал при этом юный принц). Виночерпий преклонил колена перед государем, получил ритуальный удар шпагой плашмя по плечу и поднялся уже сэром Джорджем. На следующий день он стал камергером с ежегодным жалованьем в тысячу фунтов стерлингов.
«Сразу же после церемонии, – продолжает рассказ архиепископ, – новоиспеченный рыцарь вышел из комнаты и разыскал меня в галерее. Он обнял меня, поклялся, что всю жизнь будет чтить меня как отца, и попросил наставить его в правильном поведении. Я посоветовал ему три вещи: во- первых, каждый день на коленях молить Господа, чтобы Он благословил государя и даровал самому Джорджу умение угождать своему господину; во-вторых, всегда действовать на благо доброго взаимопонимания между королем и королевой и между королем и принцем; и, наконец, в-третьих, никогда не лгать королю. Он пообещал мне следовать этим трем советам, и на следующий день, когда я находился в галерее Уайтхолла вместе с наставником принца Карла, Вильерс подошел к нам и сказал, что передал королю наш разговор, а король ответил: \"Архиепископ дал молодому человеку достойные советы\"».
Карьера королевского камергера Джорджа Вильерса начиналась при благоприятном расположении звезд.
Глава II «Я сверну вам шею, если только мне представится такая возможность»
Рассказывая о том, как Сомерсета заменили Джорджем Вильерсом, архиепископ Эббот использует колоритное выражение: «Клин клином вышибают»
{14}. Посмотрим, как же это происходило.
Понятие «фаворит» при дворах XVII века не носило оттенка скандальности. Поскольку власть полностью сосредоточивалась в руках королей, все зависело от их воли. Их окружение неизменно составляли честолюбцы, затевавшие всевозможные интриги. Чтобы справиться с возложенной на него ответственностью, почти каждый король нуждался в верном друге, способном дать совет, направить, разъяснить; а у некоторых государей даже была потребность в человеке, который правил бы вместо них. Подобным человеком мог стать вельможа, соратник по оружию, реже – человек более скромного происхождения, однако в любом случае граница между «общественной» стороной жизни фаворита и «интимной» была нечеткой. Функции двора еще не размежевались с функциями государства – это произойдет лишь столетия спустя.
Понятно, что все зависело от личности короля. Энергичный монарх, такой, например, как Филипп II в Испании, Елизавета I в Англии или Генрих IV во Франции, мог иметь министров и близких друзей, но не всемогущих фаворитов, сравнимых с визирями при восточных султанах. Если же корона венчала чело человека слабого, вялого и не умного, то фаворит становился ключевой фигурой в его государстве: Лерма в Испании при Филиппе III, Оливарес при Филиппе IV, Люинь и Ришелье во Франции при Людовике XIII. В Испании даже возник своего рода институт так называемых valido, и в конце концов стало невозможно представить себе короля без своего valido. Римские папы (или, во всяком случае, некоторые из них) в делах управления Церковью опирались на «кардиналов-племянников», чьи права вполне признавались современниками.
Однако нельзя не заметить, что фавориты Якова I Английского представляли собой некоторое исключение: ни Сомерсет, ни Бекингем не могли похвастать карьерой, характером или исторической ролью, сравнимыми по значению с положением Оливареса или Ришелье
{15}.
Король Яков I Стюарт [7] был весьма противоречивой личностью. Подданные с трудом понимали его, историки также расходятся во мнениях на его счет. Ему приписывают такие достоинства и недостатки, которые трудно назвать совместимыми: он был умен (и это правда), но временами до странности наивен; осознание собственного королевского достоинства доходило у него до крайней самонадеянности, но при этом он совсем не заботился о благопристойности; он был расточителем и скупцом; порой он проявлял картинное великодушие, порой – исключительную мелочность. И главное: он обладал трезвым умом и изворотливостью хорошего политика, однако ему не хватало энергии для того, чтобы достойно выполнять задуманное; короче, это был как раз тот тип короля, который не может не разделить тяготы правления с близким другом.
Кроме того, у этого человека была еще одна слабость: гомосексуализм. Современники Якова I не питали иллюзий на этот счет. Моральные установки того времени запрещали называть подобные вещи своими именами, однако никто не сомневался в истинном смысле высказываний, подобных приведенному нами в предыдущей главе: о том, что государь проявлял интерес к лицам, одаренным красотой. Отсутствие у Якова интереса к женщинам было замечено, еще когда он был ребенком, и особенно проявилось в ранней юности. Став королем Англии, этот женоненавистник шокировал придворных. «Он презирает женщин, – отмечал венецианский посол. – Когда их ему представляют, он велит им вставать на колени; он призывает их к добродетели и насмехается над мужчинами, которые оказывают им уважение. Английские дамы также терпеть его не могут и с удовольствием перемывают ему кости в своих беседах»
{16}.
Склонность Якова к молодым людям проявилась еще в Шотландии в страстной любви к своему французскому родственнику Эсме д\'Обиньи. Эта страсть вспыхнула, когда Якову было тринадцать, а д\'Обиньи сорок лет. Окружавшие юного короля строгие пастыри-кальвинисты обеспокоились и возмутились, тем более что д\'Обиньи, вскоре ставший герцогом Ленноксом, был католиком. Первые упоминания о сексуальной связи между юным королем и Ленноксом вышли из-под пера и из уст проповедников: «Герцог Леннокс приобщил Его Величество к плотским излишествам»
{17}. Почти сразу составился заговор политических и религиозных противников подобной связи, который заставил юного государя расстаться с кузеном, и тот вернулся во Францию, где вскоре умер.
После этого у Якова I была долгая связь с молодым графом Хантли, шурином Леннокса и тоже католиком, из-за которой трон оказался в опасности, ибо сам буйный фаворит являлся искусным интриганом. Позже заговорили об Александре Линдсее, так называемом «Сэнди», «самом любимом из миньонов короля» [8]. В начале 1580-х годов пришел черед графа Босуэлла, которого Яков «нежно обнимал к изумлению присутствующих». Однако впоследствии Босуэлл предал короля и стал его злейшим врагом; Якову вообще не везло с фаворитами. Патрик Грей, «самый красивый мужчина своего времени, отличавшийся почти женской красотой», был близким другом короля с 1584 по 1586 год, пока его не разоблачили как изменника. Королева Елизавета Английская была хорошо осведомлена о наклонностях своего шотландского племянника, поэтому, желая добиться его расположения в момент, когда ей грозила война с Испанией, отправила к нему в мае 1585 года посла столь прекрасной наружности, что Яков сразу же почувствовал к нему интерес и сделал своим конфидентом.
Когда Яков в возрасте 37 лет взошел на английский престол (это было в марте 1603 года), его страсть стала проявляться с еще большей силой. Он окружил себя молодыми шотландцами, которые напоминали ему о родине, и осыпал их подарками. Поначалу англичане удивлялись, потом начали возмущаться: дело в том, что фавориты стали вторгаться в область, традиционно принадлежавшую представителям английской аристократии – в сферу политического влияния.
Первым, о ком заговорили, был Джеймс Хей, который быстро сделался рыцарем, а затем камергером (как позже Джордж Вильерс). В 1606 году он получил титул барона. В 1613-м стал смотрителем королевского гардероба, в 1618-м – виконтом Донкастером, в 1622-м – графом Карлайлом. Это был любезный и красивый молодой человек, изысканный придворный, хороший дипломат, безумный расточитель, кумир женщин. В отличие от многих других друзей Якова I, он сумел удержаться на плаву до самого конца его правления, и даже дольше, но никогда не оказывал на короля такого влияния, как Сомерсет или Бекингем.
Король Яков также долгое время испытывал нежные чувства к юному графу Монтгомери, младшему брату графа Пемброка, принадлежавшему к древнему английскому роду. Этот юноша был столь же красив, элегантен и спортивен, сколь склонен к конфликтам и интригам. В противоположность Джеймсу Хею, он стал объектом всеобщей ненависти: «Все свои титулы он получил только из-за благорасположения короля, а также благодаря тому, что разбирался в собаках и лошадях; однако этого оказалось достаточно, чтобы привлечь к нему взгляды Его Величества», – писал Кларендон.
Следует упомянуть еще Генри Рича, «столь красивого и элегантного, что он мог бы сравниться с самыми прекрасными женщинами»
{18}. Эти достоинства принесли ему титул барона Кенсингтона, а позже – титул графа Холланда.
Но типичным фаворитом Якова I, сразу же начавшим играть роль первого плана при дворе и в правительстве, был Роберт Карр, граф Сомерсет, которого мы уже упоминали в первой главе. В течение нескольких месяцев ему было суждено соперничать с Джорджем Вильерсом, чья звезда начала свое восхождение.
Поначалу Роберт Карр служил пажом у короля Шотландии. Приехав в Англию в составе королевской свиты, он оставался в тени вплоть до памятного дня в декабре 1607 года, когда во время конного турнира на глазах государя упал с лошади и поранил ногу. Взволнованный и пораженный красотой пострадавшего дворянина монарх бросился к нему, лично проследил за тем, чтобы юноше оказали помощь, и отчаянно влюбился. Два года спустя Карр уже был осыпан дарами, в 1611 году получил титул виконта Рочестера (он оказался первым шотландцем, который заседал в английской Палате лордов), стал кавалером ордена Подвязки, членом Тайного совета, а затем – графом Сомерсетом и супругом прекрасной Фрэнсис Говард, дочери очень влиятельного графа Суффолка. Наконец в 1614 году Сомерсет получил титул лорда-камергера.
Мы уже говорили, что он превратился в одно из самых могущественных лиц королевства и служил «испанской» партии и что ради того, чтобы противодействовать его влиянию, лорды-противники Испании с помощью архиепископа Кентерберийского исхитрились вытолкнуть на сцену Джорджа Вильерса.
Именно здесь следует задать вопрос: каковы были по сути взаимоотношения между сорокалетним королем и молодым белокурым шотландцем?
Несомненно, в их отношениях присутствовал чувственный аспект. Ничто другое не могло бы объяснить, почему всего за несколько месяцев необразованный и не очень умный мальчишка сумел занять столь значительное место в жизни такого ценителя эрудиции, как Яков Стюарт. Кроме того, существуют недвусмысленные свидетельства современников. «Король прилюдно обнимает его, щиплет за щеки, поправляет на нем одежду»
{19}. Он ночует в спальне короля
{20}. Однако, помимо физического влечения, было и кое-что другое: Яков хотел сделать Карра своим учеником, духовным сыном, конфидентом, «той гаванью, в которой смогут бросить якорь его самые потаенные мысли»
{21}. Артур Уилсон саркастически живописует ежеутренние попытки государя обучить своего юного фаворита латыни: «Ему бы стоило заодно поучить его английскому, потому что этот шотландский юнец изъяснялся на нем отвратительно».
К сожалению, трудно было найти человека менее подходящего для подобной роли, чем Роберт Карр. Он был легкомысленным юношей и совершенно не стремился сделать политическую карьеру, к которой готовил его король. Он любил удовольствия, женщин, деньги. Поначалу он внимательно относился к урокам и заботам коронованного педанта, понимая, что это может принести ему богатство и почести; но прошли годы, он устал, помрачнел, потом стал дерзким.
Политическим наставником Карра был его друг Томас Овербери, который подсказывал ему, какую позицию занимать в Тайном совете, как вести себя с королем. Овербери был талантливым и честолюбивым человеком, он умел извлекать выгоду из благоволения короля к юному шотландцу.
Когда Карр влюбился в Фрэнсис Говард (та была в этот момент замужем за графом Эссексом) и возможность ее развода взбудоражила общественное мнение, Овербери выступил против ее нового брака, чем вызвал ненависть графини и ее семьи. Король, который терпеть не мог советника своего молодого друга, решил удалить его и предложил ему посольство в Париже или Гааге по его выбору, но Овербери отказался – он не желал покидать двор. Этого уже ни Яков, ни Говард, ни Сомерсет стерпеть не могли: в апреле 1613 года Овербери был под каким-то предлогом заключен в Тауэр. Его здоровье, и так слабое, быстро ухудшалось. 14 сентября он умер в тюрьме. Спустя несколько дней было объявлено о разводе прекрасной Фрэнсис, а 26 сентября Роберт Карр, получивший по такому случаю титул графа Сомерсета, женился на ней. Торжество по случаю бракосочетания почтили своим присутствием государь, государыня и принц-наследник [9].
Женившись и в результате породнившись с могущественным кланом Говардов, к тому же избавившись от политического наставничества Овербери, Сомерсет счел возможным постепенно отдалиться от короля. «Он сделался невыносим для всех, кто с ним общался, и грубо отвергал королевскую ласку, желая продемонстрировать окружающим, что пользуется благосклонностью по более основательной и почетной причине, нежели та, что его возвысила на самом деле», – сообщает посол Франции Левенер де Тилльер
{22}, из чего, между прочим, становится ясно: в «менее почетной причине» королевской благосклонности никто не сомневался.
Яков обижался, раздражался. Придворные чувствовали, что отношения между государем и фаворитом ухудшаются. Именно в этих условиях составился бейнардский заговор и при дворе появился Джордж Вильерс.
Однако сторонникам Вильерса еще рано было праздновать победу. Сомерсет по-прежнему сохранял очень прочные позиции как в сердце короля, так и в государстве. «Некий молодой человек по имени Вильерс начинает завоевывать привязанность короля, – писал в сентябре 1614 года виконт Фентон, старый друг Якова, – однако все остается в руках одного и того же человека (Сомерсета), чья власть еще более абсолютна, чем раньше, и его не смеют задевать»
{23}.
Яков действительно разрывался между давней любовью к Сомерсету и растущим влечением к Вильерсу. Он писал Сомерсету удивительные письма, полные любви и уязвленной гордости: «Я призываю Бога в свидетели, что ни разу не замечал при дворе никаких враждебных тебе группировок, которых ты опасаешься. Если бы я имел малейшее подозрение на этот счет, я растоптал бы их своими ногами. Я никогда не говорил и не делал ничего, что можно было бы расценить как уменьшение моего благоволения к тебе. Я знаю, что никому не могу доверять так, как тебе, и что никто не может сравниться с тобой в достоинствах. Однако даже самые плодоносные земли, если не ухаживать за ними со всем вниманием, могут вперемешку с полезным урожаем взрастить дурные травы и вредоносные растения. Подобные земли я сравниваю с твоими огромными достоинствами, которые, с некоторого времени, стали совмещаться со странным возбуждением, с беспокойством, страстью, гневом, гордыней, дерзостью, а главное, с поразительным упрямством, и оно удушает все те прекрасные качества, что дарованы тебе Богом. Я согласен, что осознание моего доверия и нашей близости [10] позволяет тебе допускать вольности в разговоре со мной, даже противоречить мне и упрекать меня столь сухо, как никто из наставников не осмеливался упрекать меня в детстве; однако теперь ты уже злоупотребляешь возможностями, даруемыми дружбой и свободой, и пользуешься при общении со мной таким языком, по сравнению с которым книга Пичема [11] кажется ласковым увещеванием. Я какое-то время терпел это и ничего не говорил, надеясь, что возраст и опыт охладят твой темперамент, однако тебя ничто не меняет. Ты являешься ко мне в самое неподходящее время, не даешь мне спать, твои публичные выходки дополняют грубости наедине. Тебе угодно сомневаться в моей дружбе, и, что еще хуже, ты пытаешься запугать меня, убедить меня, что я должен бояться обидеть тебя, не исполняя твои требования. Я уже не говорю о твоем упорном нежелании спать в моей комнате, несмотря на то, что я сто раз просил тебя об этом, а это – еще одно вопиющее доказательство твоего пренебрежения. […]
Я долгое время скрывал мою печаль, но если и дольше буду молчать, то уже поставлю под угрозу собственное здоровье и благополучие всего королевства, ответственность за которое лежит на моих плечах. Своими выходками ты можешь довести до смерти того, кто, после Бога, создал тебя, всегда молился за тебя и делал для тебя то, чего никогда не делал ни для одного из своих подданных. Твоя дерзость бросается всем в глаза; теперь ты должен и на публике изменить свое поведение. […]
Любовью и подчинением ты можешь добиться от меня чего угодно, но если ты хоть раз позволишь в отношении меня малейшую грубость и хоть в малейшей степени попытаешься запугать меня, моя любовь сразу же станет ненавистью. Не доводи меня до того, чтобы я всю жизнь раскаивался в том, что так возвысил человека, который терзает меня воплями и грубостями. Я жду от тебя только любви и подчинения, потому что, как я не раз говорил, мне больше по сердцу простой и покорный человек, нежели умник, предпочитающий дерзить. Вспомни, что гордыня губит твою душу…»
{24}
Этот документ, несомненно, уникальный среди всего когда-либо написанного королями, очень важен тем, что позволяет понять характер Якова I и его отношения с фаворитами. Отметим, к примеру, упрек Сомерсету за отказ спать в комнате короля: с одной стороны, ему можно дать откровенно сексуальную интерпретацию, с другой стороны, подобные связи в ту эпоху были распространены и никого не шокировали. Более странным кажется то, что Сомерсет «запугивал» короля и пытался управлять им при помощи «страха», а не любви. О чем здесь идет речь? О каких-то государственных тайнах, конфиденциальных компрометирующих бумагах или щекотливых подробностях их близости? Мы не знаем, но понимаем, что Яков I был очень обеспокоен; о том же, как мы скоро увидим, свидетельствуют предосторожности, принятые им во время судебного процесса против фаворита и его жены.
На этом длинном письме (оно занимает полные шесть страниц печатного текста) нет даты. Упоминание о книге Пичема позволяет предположить, что оно было написано самое раннее в декабре 1614 года. Однако в письме ни разу не упоминается (по крайней мере, явно) Джордж Вильерс. Так что можно считать, что оно было написано до назначения последнего в штат джентльменов королевской опочивальни в апреле 1615 года. Именно в это время Сомерсет окончательно утратил исключительное положение при дворе.
Как многие другие люди в подобной ситуации, Яков I хотел, чтобы его новый друг установил добрые отношения со своим предшественником. Он не был склонен резко порывать отношения с кем бы то ни было и не намеревался ссориться с кланом Говардов и испанской партией, в которой Сомерсет играл важную роль. Как в личной жизни, так и в политике Яков был «королем-миротворцем». Время близости с Сомерсетом прошло, однако король, без сомнения, желал сохранить его дружбу. В течение нескольких месяцев оба молодых человека, звезда восходящая и звезда нисходящая, находились при дворе. Различие их характеров становится очевидным из анекдотов, записанных хронистами того времени.
Мы уже рассказывали о том, как Джордж был возведен в рыцарское достоинство в комнате королевы, а Сомерсет топал ногами от гнева и нетерпения в прихожей, в толпе придворных, которые, должно быть, вполголоса обсуждали грозящую фавориту немилость. Спустя некоторое время король велел Вильерсу попытаться помириться с Сомерсетом. «Милорд, я хотел бы быть вашим слугой и вести придворную жизнь под вашим руководством», – сказал молодой камергер лорду-камергеру. На что шотландец ответил громко, так, чтобы слышали все присутствующие: «Мне не требуются ваши услуги. Никакой благосклонности с моей стороны вы не дождетесь и можете быть уверены, что, как только мне представится возможность, я сверну вам шею»
{25}. Джордж ничего на это не ответил.
В другой раз Сомерсет прислуживал за королевским столом и опрокинул на своего соперника миску с супом. Тут уж Джордж не выдержал – ударил обидчика кулаком в лицо. Подобный поступок в присутствии короля считался преступлением, которое каралось отсечением руки. Сомерсет, будучи лордом-камергером, отвечал за соблюдение этикета; он хотел отдать Вильерса под суд, но тут вмешался Яков и простил молодого человека. «С этого момента, – констатирует хронист Сэндерсон, – расположение к новому придворному стало очевидно всем и любовь к нему короля перестала быть секретом»
{26}.
Лето 1615 года прошло в атмосфере соперничества, неуверенности и беспокойства обеих сторон. Сомерсет сохранял свою власть при дворе, однако становился все более несносным, клан Говардов продолжал господствовать в сфере политики, король колебался. Джордж Вильерс, наставляемый архиепископом Эбботом и его друзьями, вел себя скромно, выказывал готовность к примирению и этим все больше укреплял любовь к себе короля.
Между тем Сомерсет понимал, что его положение под угрозой. Приведенное выше письмо короля свидетельствовало о том, что терпение его благодетеля на исходе. Однако он продолжал вредить себе новыми назойливыми и неловкими выходками. «Мне надоели твои слезные послания, – писал ему Яков. – Для тебя – это самый действенный способ погубить себя. Никто не поссорит меня с тобой, если ты будешь вести себя как должно, однако, как ты можешь быть моим верным слугой, если отказываешь мне в любви, на которую я имею право. Признай свои ошибки, возвратись к исполнению долга, и ты убедишься в полном моем благорасположении; если же нет, пеняй только на себя»
{27}.
На этот раз упрямец Сомерсет почувствовал серьезную опасность. Возможно, по совету тестя, он раскаялся в своем поведении и попросил короля даровать ему «прощение». Речь шла не об обычном прощении в моральном смысле этого слова, а о юридическом акте, равноценном амнистии или тому, что в мусульманских монархиях называли словом «аман». Сомерсет даже настаивал – и это позволяет заподозрить опасные тайные намерения, – чтобы «прощение» распространялось не только на прошлые, но и на будущие проступки. Яков I, всегда проявлявший слабость, когда речь шла о друзьях, был готов удовлетворить просьбу своего любимца, однако лорд-канцлер, без чьего согласия на акте нельзя было поставить печать, воспротивился. Король рассердился, но потом уступил. «Прощение» не было подписано, а оно очень пригодилось бы Сомерсету несколько недель спустя. Не исключено, что именно поэтому он так настаивал на его получении.
Развязка наступила в сентябре 1615 года. Неизвестно, произошло ли это случайно или было подстроено врагами Сомерсета. Разыгравшиеся события напоминают романтическую драму, а исход ее во многом поспособствовал возвышению Джорджа Вильерса, который ко всему этому делу не имел ни малейшего отношения.
Однажды комендант лондонского Тауэра Джарвис Хел- вис поделился с государственным секретарем Уинвудом своими подозрениями относительно смерти Овербери, друга и советника Сомерсета, скончавшегося в Тауэре двумя годами раньше. Он признался, что еще тогда предположил, что узника отравили. Дело оказалось настолько серьезным, что Уинвуд сообщил о нем королю и лорду-канцлеру. Тогда же некий подручный аптекаря, уехавший в Голландию, сообщил одному из корреспондентов Уинвуда, что принимал участие в приготовлении клистира, после которого Овербери и умер. Все это затрагивало государственные интересы, потому что проведенное дознание указало на леди Сомерсет, чья ненависть к другу мужа ни для кого не являлась тайной.
Яков I колебался и нервничал. С одной стороны, он торжественно объявил в Тайном совете, что «желает свершения правосудия, и ни друг, ни даже сын не могут этому помешать; пусть невиновных признают невиновными. А виновные будут наказаны за свои преступления»
{28}. С другой стороны, он опасался, что, копнув слишком глубоко личную жизнь Сомерсета и его жены, судьи могут извлечь на свет божий опасные тайны.
Тем временем расследование началось. 15 октября Сомерсет попрощался с королем, находившимся в своей резиденции в Ройстоне. «Когда я вновь увижу тебя?» – спросил Яков, обняв его. «Я вернусь в понедельник», – ответил молодой человек. «Возвращайся, потому что я не смогу ни спать, ни есть, пока вновь тебя не увижу», – сказал Яков. Однако когда Сомерсет сел в карету, король вернулся к придворным и объявил: «Я больше никогда его не увижу!»
{29} Эту историю сообщает нам Артур Уилсон, который сам не был ее очевидцем и любил распространять анекдоты, выставлявшие короля в дурном свете… И если его рассказ соответствует истине, значит, сентиментальный государь был искусным притворщиком. В любом случае, король уже не питал иллюзий относительно участи, ожидающей его бывшего фаворита.
Ключевой фигурой в деле стала некая миссис Тернер, поставлявшая дамам высшего света различные зелья и замешанная во множестве интриг. Вероятно, она была колдуньей или слыла таковой. Вскоре стало известно, что леди Сомерсет, урожденная Фрэнсис Говард, встречалась с этой женщиной, получала от нее порошки, составленные аптекарем по имени Франклин, и посылала Овербери в тюрьму торты и желе, после которых он и захворал. Выяснилось, что комендант Джарвис Хелвис знал о клистире «весьма разрушительного свойства», оборвавшем жизнь несчастного советника.
Надо отдать должное королю Якову: он пришел в ужас и не пытался вмешиваться в ход расследования или мешать судебному процессу. Письма Сомерсета, то слезные, то угрожающие, оставались без ответа. (Возможно, что Сомерсет и не знал о преступных действиях жены, однако он не мог избежать ответственности и осуждения.)
Судебный процесс состоялся в мае 1616 года. Джарвис Хелвис, миссис Тернер, Франклин и другие соучастники были приговорены к смерти. Леди Сомерсет признала себя виновной; выражение ее лица и манера себя вести были такими ангельскими, что многие из присутствующих не могли поверить, что она убийца. Она также была приговорена к смерти, равно как и ее муж, который до самого конца твердил, что невиновен. Король своей властью заменил смертный приговор тюремным заключением. Шесть лет спустя он освободил узников, однако ни разу больше не видел ни Сомерсета, ни его жены. Супруги прожили еще много лет (он до 1639, она до 1645 года), но больше о них ничего не известно
{30}.
В течение всех этих месяцев тревог и переживаний Джордж Вильерс, преданный, старающийся утешить, находился подле короля. Ничто больше не препятствовало его возвышению. Оно было молниеносным.
Глава III «Я люблю графа Бекингема больше, чем кого бы то ни было»
Еще до осуждения Сомерсета и его жены Джордж Вильерс получил должность и титул, которые недвусмысленно выдвигали его в ряды первых людей королевства. В январе 1616 года он стал шталмейстером (Master of the Horse), а в апреле – кавалером ордена Подвязки.
Master of the Horse (буквально: «господин над лошадьми») – титул при английском дворе, аналогичный тому, что во Франции называли Великим конюшим. Эта должность была одной из тех, что обеспечивали ежедневный доступ к королю, учитывая важную роль конного транспорта в придворной жизни. «Господин над лошадьми» имел привилегию ехать верхом рядом с государем во время официальных церемоний, он не только заправлял дворцовыми конюшнями, но и отвечал за переезды двора и за покупку лучших лошадей для служб Его Величества. При Елизавете I «господином над лошадьми» долгое время был граф Лестер, близкий друг королевы, если не сказать больше; этот факт показывает, сколь значимым был этот титул в дворцовой иерархии.
Кавалер ордена Подвязки – самая высокая степень отличия в королевстве. Присвоение его двадцатичетырехлетнему мальчишке, происходившему из мелкого дворянского рода, было неслыханным событием. Великолепный портрет Джорджа, написанный в этот период [12], являет нам улыбающегося юношу, не успевшего отрастить бороду. У него живой взгляд и симпатичное лицо; его длинные ноги атлета обтянуты белым шелком, который в сочетании с красным бархатным плащом, украшенным золоченым шнуром, составляет орденское одеяние.
В августе 1616 года Джордж Вильерс становится бароном Уоддоном и виконтом Вильерсом. С этих пор он – член палаты лордов. Речь идет не только о близости к королю: молодой человек вступает на политическую арену.
Полученное им образование не подготовило его к подобной деятельности, и, судя по всему, он не проявлял интереса к сложным вопросам политики и управления государством. Однако так пожелал король, и этого требовали нравы эпохи: в ноябре 1616 года сэр Эдвард Кок, впавший в немилость бывший верховный судья [13], обратился к Вильерсу с подобострастным письмом, в котором просил заступиться за него перед государем и вернуть высочайшую благосклонность. В письме Кок называет фаворита «высокочтимым и горячо любимым виконтом Вильерсом»
{31}.
Понятно, что теперь вокруг Вильерса толпились добрые советчики, желающие удружить новому фавориту своими знаниями и опытом, а впредь вести его по тернистым тропам политики. Среди тех, кто предложил свои услуги, был и архиепископ Эббот: «Мой дорогой Джордж, поскольку Вы привязаны ко мне и называете меня своим отцом, я усыновляю вас и с этих пор стану называть Вас сыном. Даю Вам мое благословение и прошу Вас как отец прилагать все усилия к тому, чтобы угождать Вашему господину. Главное же: остерегайтесь просить его за людей, которые называют себя Вашими друзьями, но думают только о собственных интересах и собственном честолюбии…»
{32} (Письмо от 10 декабря 1615 года.)
В то же самое время еще одна высокопоставленная особа, предвидевшая, каких высот может достичь молодой Вильерс, захотела подружиться с ним и действовать к взаимному благу, как теперь принято говорить, «в одной упряжке» с фаворитом. Этим человеком был генеральный прокурор Фрэнсис Бэкон, который в 1616 году, в возрасте пятидесяти пяти лет, чувствовал в себе силы для дальнейшего продвижения по службе.
В отличие от Джорджа, Фрэнсис Бэкон по происхождению принадлежал к правящим кругам королевства. Его отец Николас Бэкон был хранителем печати при Елизавете I и шурином лорда Барли, министра финансов и верного друга королевы. Фрэнсис был избран в парламент в возрасте двадцати трех лет. В тридцать шесть лет он опубликовал свои «Опыты» (Essays), вдохновленный идеями Монтеня; книга принесла Бэкону известность философа. Однако Яков I не любил его. Несмотря на публикацию трактата «О достоинстве и приумножении наук» (1605) и неоднократное и настойчивое предложение королю своих услуг, Бэкон постоянно получал отказ на свои запросы о должностях. Только в 1613 году, в возрасте пятидесяти двух лет, он стал генеральным прокурором и членом Тайного совета. Однако его честолюбие простиралось гораздо дальше.
Клан Говардов всегда относился к нему враждебно. Сенсационное падение Сомерсета в 1616 году и последовавшее за этим ограничение влияния Говарда Бэкон счел возможностью, которую не следовало упускать.
Генеральный прокурор предложил свои услуги восходящей звезде Джорджу Вильерсу, и тот незамедлительно принял протянутую ему руку помощи. Итак, решено: Фрэнсис Бэкон станет его политическим наставником. Король дал согласие. Союз Бэкона и Вильерса просуществовал шесть лет, в течение которых случались и бури и примирения. Молодой Джордж сумел извлечь выгоду из этого союза, ничуть не жертвуя при этом собственной свободой и всегда подчеркивая, что у него есть лишь один учитель, который является одновременно и наставником, и государем: король Яков, источник мудрости.
В том же 1616 году (летом или осенью) генеральный прокурор написал фавориту длинное письмо, которое представляет собой настоящий учебник политической теории и практики. Нам известен целый ряд копий этого письма (но не оригинал), в которые несомненно вносились дополнения и изменения, в особенности после революции Кромвеля и реставрации монархии. Тем не менее во всех копиях основная суть послания остается неизменной.
«Милорд, поскольку Божественное милосердие и благосклонность Его Величества вознесли Вас на вершину славы, каковая состоит в том, что Вам принадлежат взоры, слух и сердце нашего властелина, и поскольку благосклонность сия поместила Вас в средоточие придворных водоворотов, Вы изволили просить моего совета, дабы знать, как именно следует Вам играть роль посредника между просителями и государем. […]
Это правда, что взоры всего королевства устремлены на Вас и каждый знает, что его дела не могут продвинуться, если Вы не станете его ангелом-хранителем или, по меньшей мере, не будете против них возражать. Мнение людей подобно колесу, которое быстро вращается. Вам следует быть начеку, дабы не подвергнуться риску низвержения в пропасть, ибо оно может произойти даже быстрее Вашего возвышения. Однако, если могущество фаворита основывается на его собственных достоинствах, а он заботится лишь о том, чтобы достойно служить государю, он не может не пребывать в благополучии. Именно это, как мне известно, является Вашим единственным стремлением, и оно достойно той чести, которую Вам оказали».
Далее следуют наставления, методически изложенные в разделах, посвященных войне, внешней политике, религии, правосудию, экономике, колониям, придворной жизни. Все вместе занимает тринадцать печатных страниц в издании XIX века и заслуживало бы пространного цитирования как отражение воззрений великого философа, современника Декарта. Однако подробное рассмотрение этих фрагментов представляет больший интерес для биографии Фрэнсиса Бэкона, нежели для жизнеописания Джорджа Вильерса, который, вероятнее всего, весьма бегло просмотрел данное послание
{33}.
Приведем лишь как особенно характерную для взглядов Бэкона (и Якова I) точку зрения на войну, мир и значение флота: «В том, что касается войны, наш добрый властелин столь привязан к миру, что избрал в качестве девиза слова Благословения Господня: Beati Pacifici [14]. Пребывание в этом благословенном состоянии – счастье для нашей нации. Да позволит Господь нам и далее пребывать в нем, однако я должен сказать Вам, что лучшим средством сохранить мир является готовность к войне. Море служит нам укреплением, суда – защитниками; они одновременно обеспечивают нам безопасность и процветание. А потому пренебрегать ими было бы грехом и позором. Пусть лица, способные к командованию, не отстраняются от него, пусть оружие и обеспечение флота всегда будут в готовности, как накануне сражения; пусть порты и крепости будут вооружены, как если бы ближние воды грозили опасностями, – такова наилучшая защита»
{34}.
Читая эти строки, можно подумать, будто Бэкон предугадал, что его юный ученик однажды станет во главе королевского флота. Однако знать об этом в 1616 году означало бы обладать сверхъестественным предвидением. Не исключено, что этот отрывок был внесен в текст позже, так сказать, задним числом.
В полном согласии с Яковом I, Бэкон отвергает любую идею агрессивной внешней политики: «Я не думаю, что война во имя расширения границ нашей империи была бы справедливой или выгодной. Войну подобает вести лишь ради отражения нашествия или подавления мятежа». Два-три года спустя английское правительство оказалось перед альтернативой: мир или война, однако, как мы видим, сформулированное философом правило в данном случае не могло быть применено; и это доказывает, что в сфере политики абстрактные принципы редко находят практическое применение.
Не менее любопытен – особенно с позиции ретроспективного анализа – совет Фрэнсиса Бэкона Джорджу Вильерсу в отношении религии: «Во всех делах, касающихся церкви, соглашайтесь с точкой зрения людей мудрых, честных и ведущих достойную жизнь. Не прислушивайтесь к тем, кто станет уговаривать Вас сменить вероисповедание, будь то католики или анабаптисты, – все они являются сектантами и врагами нашей церкви. Церковь же наша наиболее близка к евангельской истине и одна лишь совместима с нашей монархией». Эта точка зрения не оригинальна. Она развивает любимый тезис Якова I об отношениях между церковью и государством. Джордж Вильерс всегда придерживался этих взглядов и впоследствии даже восстановил против себя так называемых «сектантов», что в конце концов стоило ему жизни.
Дальновидный Бэкон стал восхвалять юношу перед королем: «Виконт Вильерс – человек мудрый, твердый духом и поступающий обдуманно». Вскоре покровительство принесло плоды: в марте 1617 года философ был назначен хранителем печати – этот пост за полвека до того занимал его отец. После этого честолюбивая мечта Бэкона о должности лорда-канцлера получила возможность стать реальностью.
Что касается Джорджа, то он понял: чем крепче любовь к нему короля, тем надежнее его положение. Со всех сторон к нему поступали петиции, просьбы, его осыпали лестью, ему предлагали услуги. Он не стремился к личному правлению. Судя по всему, Вильерс был человеком жизнелюбивым, а не кабинетным; качества, привлекавшие в нем короля, не относились к сфере интеллекта. Однако существовавшая в XVII веке иерархия придворной жизни требовала, чтобы фаворит был посредником между государем и его подданными. «Он был чем-то вроде личного секретаря короля, в обязанности которого входило давать государю разъяснения по поводу всего происходящего, принимать от имени короля прошения, короче: быть его привилегированным спутником, а не важным вельможей»
{35}.
Не трудно представить себе, какие выгоды сулила подобная система. Беззастенчивый фаворит мог пользоваться положением, торгуя собственным заступничеством, создавая круг своих сторонников, а в крайнем случае мог попытаться перехватить власть у короля или сделать его игрушкой в своих руках. Такое случалось в других странах. Однако Джордж Вильерс был человеком иного склада. Не отказываясь полностью от конкретных свидетельств благодарности со стороны тех, в чьих интересах он использовал свое влияние, он не был продажным в истинном смысле этого слова. Впрочем, благосклонность короля и так обеспечивала ему доходы, способные удовлетворить самые большие запросы.
Вместе с тем Вильерс весьма быстро сообразил: следует недвусмысленно дать всем понять, что его влияние на решения короля безгранично. Все должны были уразуметь, что он не просто является каналом достижения чужих честолюбивых целей, но что попытки обойти этот канал обречены на неудачу.
Это стало ясно весной 1617 года, когда главный стряпчий [15] Генри Йелвертон пожелал получить пост генерального прокурора, освободившийся после того, как Бэкон стал хранителем печати. Яков I дал согласие и велел составить королевский указ о назначении (warrant). Не хватало только королевской подписи, однако ее все не было и не было. Йелвертон, который был известен своим неуживчивым характером, удивлялся: ведь король лично объявил ему о своем решении. Он отправился к Бэкону, а тот посоветовал ему заручиться поддержкой виконта Вильерса. Йелвертон отказался: «Не дело фаворита вмешиваться в назначение на административные должности». Однако Джордж, хотя и не испытывал враждебности к Йелвертону, счел это дело вопросом принципа: ни одно назначение при дворе не должно было состояться без его согласия. Он придержал неподписанный указ и решил не передавать его королю до тех пор, пока кандидат на пост генерального прокурора не покорится.
В конце концов Йелвертон был вынужден уступить. Он нанес Джорджу визит и заверил его в том, что у фаворита никогда не появится повода на него жаловаться. Большего Джорджу и не было нужно: он сразу же отнес указ к государю и возвратился с королевской подписью; Йелвертон рассыпался в благодарностях. Вскоре он явился на аудиенцию к королю и в знак признательности преподнес ему сумму в четыре тысячи фунтов наличными. Яков был в восторге, обнял своего нового генерального прокурора и объявил ему, что этих денег как раз не хватало на то, чтобы купить новое столовое серебро. Что до Джорджа, то он отказался от каких бы то ни было подарков, но сказал Йелвертону, что другой кандидат предлагал ему десять тысяч фунтов стерлингов. Король не отличался подобной щепетильностью
{36}.
Наделавшее много шума «дело Йелвертона» заставило придворных отбросить сомнения: молодой виконт Вильерс стал отныне единственным источником милости короля. Это признали все.
1617 год в карьере Джорджа Вильерса стал для него решающим не только в плане благосклонности короля, но и в смысле приобретения власти. В январе этого года он получил титул графа Бекингема и отныне будет известен под этим именем. В феврале он стал членом Тайного совета, главного органа правительственной власти. А в марте король объявил, что его дорогой шталмейстер будет сопровождать его в Шотландию, куда он намеревается отправиться сорок лет спустя после того, как покинул древнее королевство своих предков.
Бекингем. Поскольку Джордж Вильерс больше ассоциируется с этим именем, имеет смысл рассказать подробнее о происхождении титула. Бекингем – это город в центральной части Англии, в шестидесяти пяти километрах от Лондона. В эпоху нормандских королей он был центром сеньориальных владений. В XV веке владение было сделано герцогством ради одного из кузенов короля Генриха VI, Хэмфри Стаффорда, и оставалось собственностью его семьи вплоть до 1521 года, когда третий герцог, Эдвард Стаффорд, был казнен за государственную измену. В 1617 году Яков I возродил этот лен, даровав его Джорджу Вильерсу вместе с титулом графа, чтобы впоследствии, как мы увидим, сделать его маркизом и наконец герцогом. После того как в 1687 году, не оставив наследников, умер сын Джорджа, титул опять освободился. В XVIII веке он был передан третьему по счету роду в лице Джона Шеффилда.
Именно Джон Шеффилд, герцог Бекингем, построил в западной части Лондона великолепную резиденцию. В 1761 году это здание было приобретено королевской семьей, а в
XIX веке стало официальной резиденцией королевы Виктории и получило название Букингемский дворец. Так что нынешний дворец английской королевы, строго говоря, не имеет никакого отношения к «нашему» Бекингему. Он жил в Лондоне в так называемом Йорк-Хаузе (York House) на Стрэнде. Об этом доме мы еще упомянем.
Дружба молодого человека с королем крепла день ото дня. Будучи поначалу любовником, Бекингем все больше становился для Якова I чем-то вроде сына. «Я никогда не видел, чтобы муж был столь увлечен своей хорошенькой супругой, как король Яков был увлечен графом Бекингемом; он так сильно любил его, что ни в чем не мог ему отказать», – напишет впоследствии Джон Оглендер
{37}. Между ними установился свой любовный язык, фамильярный и игривый. Король называл Джорджа «Стини» (уменьшительное от «Стивен»), возможно, из-за сходства фаворита с изображением святого Стефана. Не исключено также, что он имел в виду строку VI, 15 «Деяний Апостолов» [16]. Оба эти объяснения приводятся в текстах той эпохи
{38}. Стини же обращался к государю «дорогой папа и крестный» (Dear Dad and Gossip), Письмо, написанное Джоржем летом 1617 года, дает представление об их отношениях: «Дорогой папа и крестный, хотя я получил от Вас пять или шесть писем и не ответил на них, по сути дела я не опоздал с ответом, учитывая, что мысленно я отвечал Вам уже сто раз, однако ни один из этих ответов меня не удовлетворил; ведь никогда еще слуга не получал подобных писем от своего господина. Никогда еще столь великий король не снисходил до выражения такой привязанности к своему покорному рабу; привязанности большей, нежели у отца к сыну, большей, нежели у мужа к жене, похожей скорее – да! – на привязанность равного к равному. Чем же могу я ответить? Лишь молчанием, ибо если заговорю, то покажусь дерзким и смогу дать много меньше по сравнению с тем, что я должен моему другу, моему врачевателю, моему создателю, моему отцу, тому, кто для меня является всем! Покорнейше благодарю Вас от всего сердца за все, чем я теперь являюсь…»
{39}
Для человека, склонного к сентиментальности, как Яков I, подобные письма были и бальзамом для души, и воскурением фимиама. Они свидетельствуют также об интеллигентности молодого человека, сумевшего изобрести смесь фамильярности, нежности и лести. Нет никаких оснований сомневаться в его искренности: Бекингем действительно любил своего «дорогого папу и крестного», которому был обязан всем. Что до того, сколько времени продлилась эта любовь (или привязанность, поскольку маловероятно, чтобы со стороны Джорджа Вильерса в этих отношениях мог присутствовать какой-либо оттенок чувственности), то это – отдельный вопрос. Мы рассмотрим его позже.
Отношения фаворита с королевой также были безупречны. Он называл себя ее «рабом», королеву же – своей «милой госпожой». Ей это нравилось, и она звала его: «мой хороший песик». Он умел развлечь ее, активно и с удовольствием участвовал в празднествах, которые она любила устраивать, он же блистал на них.
Итак, семейная жизнь короля Якова была бы совершенной идиллией, если бы ее не омрачали неприятности с принцем Карлом.
Какой бы благосклонностью ни пользовался юный Джордж, при дворе был человек, который превосходил его. Это наследный принц Карл Стюарт, принц Уэльский, сын короля и королевы Анны. Если Джордж желал укрепить свои позиции и рассчитывал на блестящее будущее, ему следовало установить с принцем хотя бы корректные, а лучше – сердечные, дружеские отношения.
Задача эта была не из легких. Карл был робким, замкнутым подростком, полной противоположностью очаровательному Джорджу Вильерсу. До двенадцати лет он пребывал в тени старшего брата, принца Генри, которого любил и которым восхищался. Смерть Генри в 1612 году превратила Карла в наследника трона, но он по-прежнему оставался скованным, некомфортно чувствовал себя среди придворных, и те считали его заносчивым и неприступным. Добавим к этому, что Карл придерживался строгих моральных правил, чем весьма отличался от окружения отца. Поэтому к новому, входящему в силу фавориту принц испытывал недоверие, если не ревность и антипатию. А рядом с наследником престола было немало людей, старавшихся поддержать в нем подобное неприятие.
Поначалу действительно произошло несколько событий, которые можно было считать внешним проявлением конфликта. В марте 1616 года один из придворных упомянул в письме о неприятном недоразумении, касавшемся перстня, который принц позаимствовал у Джорджа и потерял. Пришлось организовать поиски драгоценной вещицы: ее, в конце концов, нашли в кармане куртки Карла. Король рассердился на сына. «Будущее покажет, к чему все это приведет», – заключил придворный
{40}.
В следующем году случилось нечто еще более неприятное. Принц (ему было шестнадцать, а Джорджу двадцать пять) позволил себе шалость, спровоцировавшую маленькую ссору между молодыми людьми. Во время прогулки в садах Гринвича Карл облил водой великолепный костюм фаворита. Присутствовавший при этом король на глазах у придворных влепил сыну затрещину
{41}.
А однажды во время игры в теннис Джордж позволил себе резкое движение. «Кажется, сударь, вы хотели поднять на меня руку?» – ледяным тоном спросил наследник престола. Джордж рассыпался в извинениях. Эта история известна нам от Энтони Уэлдона, который, как известно, был ярым противником фаворита. Епископ Гудмен считает, что анекдот этот следует признать неправдоподобным, «принимая во внимание легкость характера герцога [Бекингема], который никогда ни с кем не говорил оскорбительным тоном»
{42}.
Однако король Яков не мог не переживать из-за того, что между его сыном и сердечным другом установилась длительная неприязнь. Не исключено, что и Бэкон разъяснил вспыльчивому фавориту, как глупо ссориться с тем, кто однажды станет его государем. Джордж проявил благоразумие и уже с лета 1617 года ни один хронист не упоминает о каких- либо стычках между принцем и фаворитом. Наступило перемирие, которое завершилось заключением мира и созданием неразрывного союза, удивившего двор спустя всего лишь год.
Покидая Шотландию весной 1603 года, Яков со слезами на глазах прерывающимся голосом пообещал своим шотландским подданным, что никогда не забудет их и вскоре приедет их навестить. С тех пор прошло немало времени, воспоминания о древней стране становились все более расплывчатыми – было гораздо удобнее жить в Хемптон-корте или Гринвиче, нежели в Эдинбурге! – однако король не забыл о своем обещании. Весной 1617 года он решил, что наступил подходящий момент для его выполнения, и объявил об этом.
К несчастью, королевская казна переживала не лучшие времена. Яков, как и королева, были неисправимыми мотами. В начале 1617 года дефицит составлял около миллиона фунтов стерлингов. Выше, рассказывая о назначении Генри Иелвертона генеральным прокурором, мы упомянули о том, как король с радостью принял от него в дар четыре тысячи фунтов, «чтобы купить серебряную посуду». При таких условиях поездка в Шотландию оказывалась проблематичной. Государственный казначей лорд Суффолк объяснил королю, что сундуки пусты. Бекингем попытался отговорить своего «дорогого папу» от столь дорогостоящего путешествия, чем в первый и единственный раз чуть было не разозлил его. Но король стоял на своем, и в начале марта двор отправился- таки в путь, благодаря предоставленному (явно против воли) городом Лондоном займу в 100 тысяч фунтов стерлингов.
Королева и принц Карл остались в столице, а молодой фаворит, будучи шталмейстером, сопровождал монарха. Он скакал на коне рядом с ним, вел за уздечку его коня при торжественных въездах в города – ведь путешествие, естественно, прерывалось длительными остановками, во время которых горожане и вельможи устраивали пышные приемы в честь государя. Трудно перечислить все блюда, съеденные во время обеда, который дал сэр Артур Лейк в своем поместье Хофтон: цыплята, каплуны, гуси, утки, индейки, голуби, кролики, цапли, перепела, барашки, поросята, копченые языки, артишоки, бобы, пироги – этот список занимает более печатной страницы в рассказе Джона Николса
{43}. А город Ковентри истратил на прием 415 фунтов стерлингов и преподнес в дар королю золотой кубок стоимостью 172 фунта.
В течение всей поездки наблюдатели обращали внимание на доброжелательность и приветливость фаворита, а также на его приятельские отношения с королем. Тем не менее из- за традиционного буйного нрава шотландцев не обошлось без инцидентов. Обмен остротами между маркизом Гамильтоном и лордом Говардом Уолденом, сыном государственного казначея Суффолка, чуть было не привел к драке. Однако Бекингем, вмешавшись, сумел утихомирить их. Позже Уолден грозил «перерезать глотку» фавориту. Поговаривали даже, что на него было совершено покушение (однако обстоятельства этого дела неясны, и ничто не доказывает реальности этого события
{44}).
В целом, результат поездки оказался весьма благоприятным, поскольку королю удалось заставить своих шотландских подданных включить в богослужение пресвитерианской церкви некоторые элементы англиканской литургии (что возмутило кальвинистов), а шотландский парламент без особого сопротивления проголосовал за субсидии для королевской казны. Яков пребывал в прекрасном настроении; его услаждали лестью и окуривали фимиамом красноречия, а до подобных удовольствий король всегда был охоч. («Да осмелюсь я, недостойный и невежественный человек, с покорностью возгласить перед лицом Вашего Священного Величества, которого природа и образованность вознесли на вершину совершенства в риторике, изъявления послушания и преданности, каковые мне наказали передать верные подданные Вашего Величества…»
{45})
Кроме того, город Эдинбург преподнес королю серебряный сосуд, полный золотых монет, и Яков, не церемонясь, принял подарок. Что до Бекингема, то он оказался исключительно приятным спутником в путешествии.
Расслабившись в этой атмосфере всеобщего ликования, Яков, по возвращении в Лондон, сделал в Тайном совете знаменитое и удивительное заявление, которое часто цитируют биографы Джорджа: «Я не Бог и не ангел, я человек, как все другие. Я признаю, что, подобно обычным людям, я люблю тех, кто мне дорог, больше, чем остальных. Так что, вы можете быть уверены, что я люблю графа Бекингема больше, чем кого бы то ни было, да, даже больше, чем всех вас, собравшихся здесь. И знайте, что в том нет с моей стороны никакой вины, ибо Иисус Христос поступал так же, а потому меня не за что упрекать: у Иисуса был Иоанн, а у меня – мой Джордж»
{46}.
После подобного заявления молодой Вильерс мог претендовать на что угодно.
Не придавая этому вопросу большого значения, нежели он того заслуживает, мы все же не можем избежать необходимости уточнить истинную суть отношений, связывавших короля Якова I и Джорджа Вильерса с самого начала их близкого общения и до конца жизни короля.
Нет никаких сомнений в том, что в основе своей эти отношения имели сексуальную природу. Современники не питали на этот счет никаких иллюзий, хотя и пользовались менее откровенными выражениями, чем сегодня. Только благочестивые лицемеры XIX века могли скрывать свидетельства этого аспекта отношений между королем и фаворитом, порой доходя до абсурда. Сегодня подобная позиция уже преодолена.
Однако признать сексуальную природу чьих-либо отношений отнюдь не означает автоматически свести их к откровенно сексуальным актам. А в том, что касается Якова I и Стини, на этот вопрос как раз трудно однозначно ответить «да» или «нет».
Когда король Яков встретил Джорджа Вильерса, тому было двадцать три года, а королю – сорок девять. Яков только что пережил глубокий душевный кризис из-за Сомерсета, который, без сомнения, был его любовником в полном смысле этого слова. Более всего король нуждался теперь в друге, которому мог бы доверять полностью, в том, для кого он мог бы стать духовным наставником: эту роль он любил больше всего. Все это он нашел в юном Джордже, который был не только прилежным учеником, но и признательным, почтительным и верным другом.
До какой степени близости дошли эти отношения? Многие современники описывают, как Яков публично ласкал Стини, гладил его по волосам, поправлял на нем одежду. Эти интимные жесты тогда, как и сегодня, казались неуместными, однако сами по себе они не являются свидетельством чего-то большего, хотя сэр Фрэнсис Осборн, несомненно, отражающий мнение многих современников, язвительно комментировал это так: «Видя, как они ведут себя на людях, можно себе представить, что происходит за закрытыми дверями»
{47}. Впрочем, это лишь предположение, а не доказательство.
Не больше ясности вносит и тот факт, что Стини часто проводил ночь в опочивальне короля. Это не было чем-то исключительным и не подразумевало ничего скандального. Впоследствии Карл I – благочестивый и всегда корректный в поведении Карл I! – предложил Бекингему провести ночь в его покоях в Сент-Джеймсском дворце в тот день, когда короновался на престол, и никто не возражал против этого, разве что те, кто обеспокоились из-за столь явного проявления к фавориту королевской благосклонности.
Анализ переписки Якова I и Стини, из которой мы уже многое цитировали, также не добавляет ясности. Ласкательные слова, которыми изобилуют эти письма, в наше время несомненно свидетельствовали бы о сексуальных отношениях. Однако в психологическом контексте литературы барокко они вовсе не так однозначны. То была эпоха гипербол и экстравагантных метафор. Когда Яков пишет Бекингему, что тот является его «супругом» (husband), то это не более точное указание, нежели когда он называет себя его «папой» (dad). А в одном письме от декабря 1624 года (или 1623 – датировка не точна), к которому мы еще вернемся, упоминается «новый брак»: здесь мы снова имеем дело с цветистым языком эпохи.
Однако Роджер Локиер, биограф Бекингема (1981), более категоричен в выводах. Он приводит отрывок из письма Якова I Бекингему, в котором король упоминает «времена Фарнхэма, которые я никогда не забуду, ведь тогда подушка не отделяла пса от его хозяина». (Бекингем часто использовал выражение «ваш пес» в письмах к Якову I, он употреблял эти слова наравне с выражением «ваш раб» – и это опять же стиль барокко). Фарнхэм это замок, где двор сделал остановку во время поездки короля по стране в 1615 году. Роджер Локиер делает из этого следующий вывод: «Стало быть, именно в замке Фарнхэм юный Джордж физически уступил Якову»
{48}. Позволяет ли отсутствие подушки между псом и его хозяином однозначно сделать вывод о существовании сексуальной связи? Это, разумеется, возможно, но не очевидно.
Очевидны же, в любом случае, три вещи. Во-первых, то, что влечение короля к юному Джорджу Вильерсу в 1615-1616 годах, несомненно, носило чувственную природу. Мы приводили выше замечание сторонника короля Джона Оглендера относительно любви Якова I к Бекингему, напоминающей привязанность «мужа к хорошенькой супруге».
Во-вторых, точно известно, что Джордж не был гомосексуалистом. Слишком много свидетельств о его увлечениях женщинами (и его успехе у них) доказывает обратное. Бисексуальность? Для такого утверждения следовало бы привести хотя бы еще один пример связи Джорджа с мужчиной, кроме Якова I, однако таковых примеров нет. Напротив, во всех письмах к «дорогому папе» чувствуется глубокая и искренняя привязанность, но не сексуальная, а сыновняя.
Наконец, даже если поначалу, возможно, существовала физическая связь между сорокалетним королем и юным фаворитом, то она продлилась недолго. Весьма скоро в тоне их переписки начинает звучать скорее нежность, чем страсть. Именно этим объясняется исключительная длительность их связи, пережившей все испытания. Когда Бекингем женился и стал отцом, король к нему совсем не охладел. Скорее всего чувственное влечение переросло в семейную привязанность. Супруга Джорджа Кэтрин (Кейт) стала «дорогой дочерью» монарха, он начал играть роль любящего дедушки по отношению к первому ребенку молодых супругов, малышки Молли, которую обожал до безумия. Бекингем по- настоящему стал членом королевской семьи, и с этого момента его отношения с королем и с принцем-наследником следует рассматривать именно под данным углом зрения. Последнего он также иногда называл «возлюбленным» (sweet heart).
Теперь встает вопрос, сохранялась ли вплоть до самого конца эта ничем не омрачаемая привязанность и исключительная доверительность между старым королем и блистательным и уверенным в себе мужчиной. Нельзя не отметить один кризисный эпизод, случившийся после поездки Джорджа вместе с принцем Карлом в Испанию в 1623 году. Молодые люди («мои дорогие детки», как пишет Яков I) придерживались в это время в политических вопросах точки зрения, противоположной мнению «папы». У некоторых современников сложилось впечатление (или возникла надежда), что король винит Бекингема в безрезультатности этой поездки. «Король никогда не простит герцогу», – пишет Кларендон. «Король устал от него», – делает вывод венецианский посол