Василий Балакин

Генрих IV

Предисловие

Стоит ли Париж мессы?

Каждому с детства знаком афоризм «Жребий брошен!». Многие не раз употребляли его в своей речи, принимая важное и бесповоротное решение. Не менее известно выражение «Париж стоит мессы» — синоним компромисса, граничащего с беспринципностью и предательством. Нередко люди готовы поступиться совестью ради обретения неких благ, при этом оправдывая себя соображениями якобы более высокого порядка, представляя подобный компромисс чуть ли не принесением себя в жертву. Не случайно этот афоризм приписывают французскому королю Генриху IV, с удивительной легкостью шедшему на компромиссы ради достижения собственной цели. Этот колоритный персонаж, точно сошедший со страниц авантюрного романа, бóльшую часть жизни провел в череде военных и любовных приключений, которые обеспечили ему видное место в истории, представляющей собой не столько отражение ушедшей реальности, сколько собрание исторических анекдотов.

Обстоятельства появления на свет сына Жанны д’Альбре и Антуана Бурбона не предвещали ничего из того, что подарило миру короля Генриха IV Французского. Самое большее, на что мог рассчитывать маленький Генрих, — унаследовать крошечное королевство Наварра, прилепившееся к северным склонам Пиренейских гор, и, подобно своему деду по материнской линии Генриху д’Альбре, всю жизнь безнадежно пытаться вернуть отобранные Испанией родовые владения к югу от Пиренеев. Правда, по отцу он был французским принцем крови, претендентом на королевскую корону, но кто мог предвидеть, что до него дойдет очередь, когда трон Французского королевства занимал здоровый и деятельный Генрих II, имевший четверых сыновей? Исторические анекдоты дают ответ на этот вопрос: такое развитие событий предвидели прорицатели, уже в момент появления младенца на свет предсказавшие ему великое будущее. Не остался в стороне и пресловутый Нострадамус. Кто хочет, волен верить в эти предсказания, но как бы то ни было, ряд последовавших одна за другой смертей правителей Франции, не оставивших после себя законных наследников, сделал Генриха Наваррского реальным претендентом на королевский престол. Однако и тут оказалось, что от притязаний на корону до реального обладания ею — дистанция огромного размера, и рассказ о том, как претендент прошел ее, получается захватывающим помимо воли автора книги. Во Франции, истерзанной десятилетиями гражданской войны, фигура Генриха постепенно приобрела значение, о котором ему не пришлось бы и мечтать в более спокойные времена.

Перечень книг о Генрихе IV необозрим. С момента его смерти историки пытаются воссоздать его колоритный образ, а литераторы заняты собиранием пикантных анекдотов о нем. Лучшей основой для постижения личности короля служат его собственные письма, особенно любовные, которые стали издаваться, иногда вперемешку с анекдотами о нем, еще в XVIII веке. Остается лишь удивляться тому, что сохранилось так много писем Генриха Наваррского, вплоть до коротеньких записок, отправлявшихся по тому или иному, порой малозначительному, поводу любовницам, друзьям и товарищам по борьбе. Видимо, ничто человеческое не чуждо было корреспондентам короля, мечтавшим о собственной посмертной славе и потому дорожившим даже малыми крупицами сведений, способных подтвердить их причастность к великим делам.

Это стремление остаться в памяти грядущих поколений ярче всего проявилось в обилии мемуаров. Никогда еще прежде не рассказывали так много о самих себе, как в ту эпоху, словно каждый более или менее известный человек хотел оправдать в глазах потомков свой образ действий, часто не отличавшийся моральной безупречностью. Воспоминания о Генрихе IV его современников являются ценным историческим источником благодаря обилию и разнообразию содержащихся в них свидетельств. Однако именно ввиду этого разнообразия их следует использовать предельно осмотрительно, поскольку в них сплошь и рядом противоречат друг другу не только оценочные суждения, но и описания отдельных событий. С другой же стороны, только эти живые свидетельства очевидцев и участников событий, а не сухие и безжизненные ряды цифр и канцелярских отчетов могут оживить историческую реконструкцию. Правда, и при этом остается некоторое чувство досады оттого, что образ героя получается уж слишком разным, в зависимости от того, каким источникам отдается предпочтение или придается больше доверия. Остается лишь смириться с тем, что любой человек предстает по-разному в различных обстоятельствах и попытки до конца понять его заведомо обречены на неудачу. При написании книг о Генрихе IV чаще всего используются мемуары д’Обинье, Сюлли, Дюплесси-Морне, Жанны д’Альбре, Маргариты Валуа, Бассомпьера, Брантома, Шеверни, принца Конде, маршала Таванна, виконта Тюренна, Вильгомблена, Вильруа — тех, кто лучше других знал его и больше общался с ним.

Первые биографии Генриха IV увидели свет еще в XVII веке, и с тех пор были опубликованы десятки книг о нем, включая как весьма обстоятельные научные исследования, так и специальные издания для детей. Образ короля вдохновил и таких знаменитых исторических романистов, как Александр Дюма и Генрих Манн. Их книги, давно переведенные на русский язык, славно послужили благородной цели народного просвещения, однако в силу специфики жанра они не могут в полной мере удовлетворить потребность в историческом знании, заменив собой обстоятельную научную или научно-популярную биографию. К сожалению, нельзя сказать, что этот пробел был заполнен вышедшим около десяти лет тому назад в нашей стране переводом книги французского историка Ж. П. Баблона: помимо того, что этот перевод дает весьма приблизительное (если не сказать превратное) представление об оригинале, он из-за обилия фактических неточностей, опечаток и прочих издательских огрехов еще более затуманивает и без того таинственный образ Генриха IV Французского, не говоря уже об историческом фоне, на котором разворачиваются события его жизни.

Так стоит ли Париж мессы? Надо ли было Генриху Наваррскому ввязываться в борьбу за французскую корону? Исполнял ли он при этом некую историческую миссию или же просто тешил собственное самолюбие? Чем он заплатил за свою победу и что она дала Франции? Попытаемся получить ответ на эти вопросы, пройдя весь жизненный путь Генриха IV от момента его рождения до роковой встречи с кинжалом Равальяка.

Глава первая

Гасконец из Беарна

«Овца родила льва!»

Вечером 12 декабря 1553 года обитателям замка По, расположенного в живописнейшей местности у северных склонов Пиренеев, было не до любования красотами, открывавшимися из окон этой старинной феодальной твердыни. Все их внимание было приковано к доносившимся из большой залы крикам роженицы, Жанны д’Альбре, дочери местного владетеля — короля Наварры, герцога Фуа, графа Беарна, Альбре, Бигорра и Арманьяка Генриха д’Альбре, — и супруги герцога Антуана Бурбона. Младенцу, появления на свет которого ждали с таким волнением, возможно, предстояло стать наследником престола Наваррского королевства.

Время от времени из залы появлялась служанка, передававшая последние новости пажу, дежурившему в передней, а тот отправлялся с сообщением к самому королю, широкими шагами мерившему пространство кабинета, дабы укротить свое нетерпение. Это был сухощавый человек с суровым выражением лица, достойного карандаша великого Франсуа Клуэ. В тот день король ужинал в полном одиночестве, вздрагивая всякий раз, как до него доносились крики страдания, вырывавшиеся из груди его дочери. Затем, поскольку младенец всё не появлялся на свет, Генрих д’Альбре отправился в свои покои. Перед тем как лечь спать, он наказал незамедлительно разбудить его, как только будет долгожданная новость.

В час ночи, уже 13 декабря, сон короля прервали. Торопливо накинув на себя подбитый мехом домашний халат, он вошел в залу. Лишь только отворилась дверь, стоны сменились бодрым пением. Превозмогая страдание, Жанна д’Альбре во исполнение данного отцу обещания во весь голос запела гимн во славу Богородицы, покровительницы рожениц, в честь которой была возведена часовня при въезде на мост близ замка По. Обращение было услышано небесами и Пречистой Девой: родился мальчик, о чем возвестила повивальная бабка.

Глаза короля, выглядевшего старцем в свои пятьдесят лет, увлажнились слезами радости. Приблизившись к роженице, он протянул ей золотую шкатулку, правда, запертую на ключ, предусмотрительно запрятанный в одном из его карманов. Поверх шкатулки лежала длинная золотая цепочка, а внутри нее — завещание, подтверждавшее все наследственные права Жанны на Наварру и Беарн, о которых она сильно беспокоилась в последнее время. Теперь условия договора (завещание в обмен на наследника) были выполнены. Взгляд монарха непроизвольно обратился к висевшему над дверями гербу Беарна, изображенная на котором корова заставила его с улыбкой вспомнить давнюю историю. Когда его ныне покойная супруга Маргарита Ангулемская, сестра короля Франциска I, произвела на свет девочку, испанцы, эти заклятые враги, и самого владетеля Беарна презрительно называвшие коровьим пастухом, язвительно посмеялись: «Чудо! Корова родила овцу!» Ныне пробил час отмщения, и Генрих д’Альбре горделиво воскликнул: «Чудо! Овца родила льва!» Как рассказывают, новорожденный будто бы появился на свет уже с четырьмя прорезавшимися зубками, что подвигло астрологов и прорицателей, собравшихся по случаю рождения принца в замке По, к предсказанию его судьбы. Правда, мнения разделились: одни усматривали в этом добрый знак, тогда как другие предрекали грядущие беды и несчастья, но одно из двух непременно должно было исполниться. Так легенды и анекдоты, коими изобилуют рассказы о жизни Генриха Наваррского, начали создаваться с первых минут появления его на свет.

Бережно взяв новорожденного на руки, король отнес его к себе, где, по обычаю наваррских селян, натер губы внука долькой чеснока и, поднеся к ним кубок, смочил их местным жюрансонским вином, самым пряным и ароматным во всей Франции, заключив сие действо словами: «Вот теперь ты настоящий беарнец!» Этот ритуал, поразивший воображение хронистов, склонных усматривать в нем некий языческий обряд, якобы предшествующий крещению и соблюдавшийся предками новорожденного принца, в действительности был простой мерой предосторожности в эпоху, когда свирепствовали заразные болезни. Злые языки утверждали, что с тех пор и до конца его дней от Генриха Наваррского, коему судьба уготовила королевский престол Франции, разило чесноком и алкоголем — подобно тому, как от одного гоголевского персонажа, которого нянька в детстве уронила, постоянно попахивало водкой.

Крещение ребенка по католическому обряду состоялось 6 марта 1554 года в той же зале замка По, в которой он и появился на свет. По этому случаю король Наварры, известный своей бережливостью, не поскупился, распорядившись изготовить крестильную купель из позолоченного серебра и выделить два центнера воска на свечи. Ребенка принесли в панцире гигантской черепахи, хранящемся в замке и по сей день. Церемония прошла при большом стечении народа, присоединившегося к дворянам. Присутствовали представители от всех королевских доменов, разбросанных по обширной территории Юго-Западной Франции, старинной Гаскони. Крестным быть согласился сам французский король Генрих II, которого на церемонии представлял епископ Пескарский Жак де Фуа, а в качестве крестной выступила младшая дочь монарха, принцесса Клод Французская, которой тогда едва исполнилось шесть лет и которую представляла графиня д’Андуэн. Прибыл и встреченный с надлежащим почетом брат Антуана Бурбона кардинал Карл Вандом, которого спустя несколько десятилетий Лига провозгласит королем и который попытается отобрать корону Франции у того, кого сейчас он бережно несет к купели. Проводил обряд крещения кардинал д’Арманьяк, один из первых прелатов французской церкви. Он нарек юного Бурбона в честь его деда по материнской линии именем Генрих (Анри), что ко многому обязывало. Тогда же помимо традиционного для Бурбонов титула герцога де Бомон новокрещеному был пожалован титул принца де Виана, дабы подчеркнуть его принадлежность к Наваррской династии с ее притязаниями на всю территорию старинного королевства Наварра: город Виана располагался в испанской части Наварры, некогда ускользнувшей из рук французского семейства д’Альбре.

Наследие д’Альбре

В свое время Наварра входила в состав империи Карла Великого, после смерти которого ей удалось освободиться из-под опеки его преемников. Людовик Благочестивый был вынужден признать ее самостоятельным королевством. Расположенное по обе стороны Пиренейских гор, между реками Адур и Эбро, Наваррское королевство тогда соперничало своим могуществом с Кастилией и Арагоном, с которыми оно в XI веке составляло единое государство. В 1134 году оно вновь обрело политическую самостоятельность, а в конце следующего столетия, когда его королева Жанна I Наваррская стала супругой короля Филиппа IV Красивого, на непродолжительное время вошло в состав Французского королевства. В 1328 году именем того же Салического закона, который запрещал женщинам наследовать земли и тем самым воспрепятствовал ей взойти на трон Капетингов, Жанна II, дочь Людовика X Сварливого, объявила себя королевой независимой Наварры и правила там вместе с супругом Филиппом д’Эврё, представителем одной из боковых ветвей рода Капетингов, дальним потомком Гуго Капета. Их сын Карл II Злой унаследовал трон Наварры.

По этой линии Наваррское королевство перешло к Гастону де Виана, сыну Гастона IV де Фуа. Его дочь Екатерина де Фуа в 1494 году вышла замуж за Жана д’Альбре, который, став благодаря этой женитьбе королем Наварры, не отличался удачливостью. Фердинанд I Католик, король Арагона и Кастилии, в 1512 году отобрал у него большую часть королевства Наваррского, расположенную к югу от Пиренеев, вместе со столицей Памплоной. Тщетно Жан д’Альбре заявлял протесты — отныне ему пришлось довольствоваться меньшей частью королевства, расположенной к северу от Пиренеев и фактически сводившейся к графству Беарн с прилегающими территориями. Многие княжества Италии и Священной Римской империи гордились бы столь обширной протяженностью, но после обладания всей Наваррой было унизительно довольствоваться такой малостью, даже если при этом оставаться сюзереном графств Фуа, Бигорр и Арманьяк. Спустя три года после постигшей его катастрофы Жан д’Альбре скончался от досады и позора, завещав остатки своих владений сыну Генриху.

Новый король, неся на себе клеймо национального унижения, поклялся возвратить утраченные территории, однако обстоятельства не благоприятствовали ему, а собственными силами владетель маленькой Наварры не мог одолеть могущественного императора Карла V — внука Фердинанда. С ним не мог справиться даже Франциск I Французский, потерпевший в 1525 году сокрушительное поражение при Павии и протомившийся после этого два года в заточении. С Франциском Генриха д’Альбре связывали особые отношения: живя с 1515 года при французском дворе, он сдружился с королем, своим ровесником, только что вступившим на престол. Когда возобновились военные действия в Италии, Франциск I и Генрих д’Альбре вместе отправились в поход, вместе же угодили и в испанский плен. Правда, Генрих оказался ловчее своего сюзерена: пока тот добивался от Карла V освобождения ценой тяжелых политических и материальных уступок, владетель Наварры и Беарна умудрился бежать, избавив тем самым своих подданных от необходимости выплачивать испанцам огромный выкуп.

Спустя два года Франциск I, возвратившийся из мадридского плена, отдал в жены другу свою нежно любимую сестру Маргариту Ангулемскую, вдову герцога Алансонского. Она овдовела тогда же, когда ее брат и будущий супруг попали в плен: герцог Алансонский в битве при Павии одним из первых обратился в бегство, что, однако, не спасло его от гибели. Женившись на Маргарите, Генрих д’Альбре существенно расширил свои владения, поскольку Франциск I дал за сестрой щедрое приданое: он уступил свояку всё графство Арманьяк, некогда унаследованное герцогом Алансонским и отошедшее после его смерти во владение французской короны. Кроме того, Генрих получил важные административные должности: с 1528 года он был генеральным наместником короля в Гиени, Сентонже и Ангумуа, а также адмиралом Гиени. Можно сказать, он стал вице-королем древней Аквитании, господствуя там в трех различных качествах: как суверенный владетель Наварры и Беарна, как вассал короля в графствах Альбре и Арманьяк и как представитель центральной власти. Впрочем, все эти обретения так и не помогли ему забыть об утрате его клана — большей части Наваррского королевства, от которого не осталось почти ничего, кроме королевского титула.

Едва ли этот брак заключался по любви: помимо того, что Маргарита была на 11 лет старше своего нового супруга, они оказались слишком разными людьми. Давние друзья Франциск и Генрих руководствовались исключительно политическими соображениями, а Маргарита, безмерно уважавшая брата, не смела перечить ему. Ее имя по-французски означает «жемчужина», что позволило поэтам Плеяды воспевать ее как «Marguerite des Marguerites», «Жемчужину из жемчужин». И сама она не была лишена поэтического дара, будучи при этом страстно привержена изящным искусствам. В свой замок в Нераке она пригласила в качестве мажордома поэта Клемана Маро, которому было затруднительно жить в Париже из-за своих религиозных убеждений и вольнолюбивых сочинений. Ее гостеприимством пользовались и отцы французской реформации Жан Кальвин, Теодор де Без и Лефевр д’Этапль, который первым начал проповедовать Священное Писание на французском языке, а не на церковной латыни, как было принято. Благодаря им реформационные идеи стали укореняться и в соседних городах — Бержераке, Ажане, Ла-Рошели. Больше, чем в качестве королевы Наваррской, Маргарита Ангулемская прославилась как автор сборника новелл «Гептамерон», написанных в духе Боккаччо, поэтичных и соединяющих легкость сюжетов с некоторой поучительностью. Беседы кавалеров и дам, от имени которых ведутся рассказы, полны остроумия и душевной теплоты. В стиле «Гептамерона» выдержана и обширная переписка Маргариты с братом и друзьями.

Кто знает — не испытай Франциск I столь великого унижения, как поражение под Павией и испанский плен, дал бы он свое согласие на брак в 1527 году своей сестры с таким незавидным женихом, как Генрих д’Альбре? Впрочем, наваррца надо было любой ценой удержать от каких-либо сделок с Испанией, дабы для Габсбургов оставались закрытыми пиренейские горные перевалы. Этот обиженный судьбой наваррский правитель был малоприятным супругом, на что Маргарита Ангулемская неоднократно сетовала. Отъявленный эгоист и циник, он к тому же оказался еще и неверным мужем. Вдобавок он был молчалив, хмур и вечно недоволен, удрученный постигшей его утратой большей части Наваррского королевства, возвратить которое он был не в силах.

Продолжатели рода

В этом браке 16 ноября 1528 года родилась единственная дочь — Жанна д’Альбре, унаследовавшая непокорный дух своей матери, но не имевшая ее обаяния. В ней рано проявился жесткий и суровый характер. Правда, в раннем детстве это милое и нежное дитя сравнивали с агнцем небесным, что, видимо, и спровоцировало злоречивых испанцев (а возможно, и французов с берегов Луары и Сены, имевших привычку свысока поглядывать на обитателей Гаскони) на уже известную нам шутку о корове, родившей овцу.

Франциск I, распорядившись сестрой как ставкой в политической игре, уготовил ту же участь и племяннице. Не церемонясь, он забрал девочку у матери, чтобы воспитывать ее под своим непосредственным присмотром. Десять лет Жанна провела вдали от родителей, живя в замке Плесси-ле-Тур, точно в заточении. Франциск I опасался, как бы агенты Карла V не похитили ее. Хрупкая, разлученная с родителями, оторванная от родной почвы, постоянно находящаяся под неусыпным надзором, она вполне могла увянуть, еще не успев расцвести, во всяком случае — впасть в меланхолию. Однако ничего этого не случилось. Испытания лишь закалили ее. В мрачном замке Людовика XI она выковала железный характер, получив при этом наглядное представление о том, что такое государственный интерес.

В 1540 году Франциск I задумал выдать Жанну замуж, хотя ей тогда едва исполнилось 12 лет. События вынуждали его поторопиться. В тот год император Карл V, направлявшийся во Фландрию на усмирение тамошних бунтовщиков, проезжая через Францию, посетил Генриха д’Альбре в Нераке. Хлебосольный хозяин принимал высокого гостя с поистине королевским размахом, и растроганный император сделал ему предложение, от которого тот не мог отказаться. Вполне вероятно, что щедрое угощение превосходными блюдами из местной форели было вовсе ни при чем — и без него Карл V завел бы разговор, ради которого, собственно, и завернул в Нерак. Речь шла ни много ни мало о восстановлении Наваррского королевства в его прежних границах, для чего Жанна д’Альбре должна была стать женой императорского сына Филиппа, будущего короля Испании Филиппа И. Перед глазами Генриха д’Альбре, давно уже потерявшего надежду возвратить себе единое и неделимое Наваррское королевство с помощью Франциска I, возникала чудесная картина: его дочь Жанна в образе королевы Испании, Италии и Сицилии и императрицы Священной Римской империи, выступающая гарантом вечного мира между Францией и империей Габсбургов. Однако сделка сорвалась, ибо королева Маргарита не преминула сообщить обо всем своему брату, и тот отреагировал незамедлительно.

Франциск I не мог позволить Карлу V соединить Жанну д’Альбре брачными узами со своим сыном, благодаря чему Испания могла бы стать твердой ногой на французской стороне Пиренеев. Дабы опередить его, король решил выдать племянницу за герцога Клевского, своего германского союзника в борьбе против Габсбургов. Тогда как ему, хотя и с трудом, удалось уломать родителей девочки, сама Жанна ответила совершенно неожиданным для всех категорическим отказом. Она даже продиктовала в присутствии свидетелей двум нотариусам свой официальный протест. Однако добрый дядюшка, имевший к тому же репутацию рыцаря без страха и упрека, пренебрег всем и вся, и в 1541 году свадьба Жанны д’Альбре с Вильгельмом Клевским была сыграна с большой помпой. При этом коннетабль де Монморанси вынужден был на руках нести невесту к алтарю, поскольку та не держалась на ногах — будто бы не в силах вынести груз украшений из золота и драгоценных камней. После церемонии венчания услужливые руки придворных уложили ее на роскошное брачное ложе, куда по распоряжению короля Франции в присутствии многочисленных свидетелей на мгновение символически возлег и бравый герцог. Учитывая, что новобрачная была слишком юна, устроители свадьбы ограничились этим символическим действом. Сразу же после него герцог Клевский уехал.

Спустя два года ситуация переменилась. Карл V наголову разгромил Вильгельма Клевского, вследствие чего тот как союзник утратил всякую ценность для Франциска I, и странный брак Жанны д’Альбре был расторгнут под тем предлогом, что в свое время он фактически не совершился. В 1545 году Маргарита лично получила от папы Павла III соответствующее разрешение, однако и воля понтифика впоследствии не послужила препятствием для противников Жанны, ссылавшихся на этот несостоявшийся брак, дабы подвергнуть сомнению законность ее второго замужества.

А оно было неизбежно. Испанцы, считавшие постигшую их неудачу не поражением, а лишь отложенной партией, повторили попытку. Поскольку инфант Филипп остался вдовцом после смерти своей супруги Марии Португальской, Карл V опять обратил свои взоры в сторону наследницы Наваррского королевства. Франциска I уже не было в живых, но взошедший на престол в 1547 году Генрих II в точности продолжал его политику. Надо, решил он, кончать с угрозой, которую представляла собой для Франции незамужняя Жанна д’Альбре. Да и отец ее, Генрих д’Альбре, продолжал свои опасные интриги с мадридским двором, которые надлежало пресечь раз и навсегда. И опять король Франции даже не думал спрашивать мнение Жанны, правда, теперь предложив ей на выбор двоих женихов. Первого из них, Франсуа д’Омаля, герцога де Гиза, она отвергла — то ли не найдя его достаточно красивым, то ли не желая становиться невесткой дочери Дианы де Пуатье, метрессы короля Генриха II, что было ниже ее достоинства. Она предпочла выйти замуж за второго претендента — Антуана Бурбона, герцога Вандома, принца королевских кровей. Однако этому решительно воспротивились родители невесты. Генрих д’Альбре, ради сохранения независимости Наварры вечно лавировавший между Испанией и северным соседом (которых он не стеснялся сравнивать с двумя обезьянами, а себя — с блохой, прыгающей со спины на спину то одной из них, то другой), не хотел выдавать дочь за французского принца, опасаясь аннексии своего королевства Францией. У его супруги Маргариты были возражения иного плана: она полагала, что ее дочь достойна лучшего жениха, нежели Бурбон. Она всегда мечтала видеть своим зятем дофина, однако эта мечта так и не сбылась. В свое время ее брат Франциск I обещал женить на Жанне своего старшего сына, тоже Франциска, но тот скоропостижно скончался от воспаления легких. Его брат Генрих, теперешний король Генрих II, уже был обручен с Екатериной Медичи, что же до третьего сына Карла, то на него у короля были свои особые виды: он должен был жениться на австрийской эрцгерцогине и получить в приданое Нидерланды. Однако и он умер, не успев пойти под венец.

Волей-неволей пришлось соглашаться на брак Жанны с Антуаном Бурбоном. Он был представителем младшей ветви королевского дома Франции. Род Бурбонов брал свое начало от Робера де Клермона, шестого сына Людовика Святого. На протяжении трех столетий, отделявших его от своего родоначальника, этот род ничем особенно не блистал, при этом неизменно сохраняя верность королю. Старшая ветвь Бурбонов трагически пресеклась в лице печально знаменитого коннетабля Бурбона, которого Франциск I, несколько вольно истолковав традиционное феодальное право, обвинил в измене и лишил владений, должностей и титулов. Младшая ветвь, Вандомы, сохранила свои владения. Она была тогда представлена тремя братьями — старшим Антуаном, избранником Жанны д’Альбре, и двумя младшими — принцем Конде, родоначальником славной фамилии, и лицом духовного звания, будущим кардиналом Бурбоном, которому позднее, в 1589 году, суждено было стать претендентом на престол — эфемерным королем Карлом X.

Антуан Бурбон был на десять лет старше Жанны, но она с первого взгляда влюбилась в этого элегантного кавалера. Правда, сам Антуан, принц без земли и денег (его основные владения тогда были разорены войной или оккупированы испанцами — еще продолжалось затяжное противоборство Франции с Габсбургами, вошедшее в историю под названием Итальянских войн), прежде чем согласиться на брак, счел нужным удостовериться при помощи врачей, что его суженая после брачной комедии с герцогом Клевским сохранила свою невинность. Наконец, все препятствия были устранены, вольное или невольное согласие сторон получено, и 20 октября 1548 года в Мулене отпраздновали, хотя и довольно скромно, свадьбу Жанны д’Альбре и Антуана Бурбона.

Реакция мадридского двора на это событие последовала незамедлительно. Испанцы на свой лад поздравили новобрачных, решив, что, поскольку Жанна вышла замуж за французского принца, часть Наваррского королевства, расположенная к югу от Пиренеев, никогда не будет принадлежать ей. Карл V созвал в Памплоне ассамблею представителей сословий Наварры, пожаловавших его сыну Филиппу титул короля Наваррского, что было закреплено проведением надлежащего обряда коронации.

Зачатый в любви

Вопреки ожиданиям многих первые годы супружества Жанны д’Альбре и Антуана Бурбона оказались на редкость счастливыми. Жанна по-настоящему влюбилась в Антуана, и он на первых порах отвечал ей взаимностью. Наутро после их свадьбы король Генрих II с обычной при французском дворе фривольностью заметил: «Никогда не видел более счастливой новобрачной, чем эта. Она все время смеется. Думаю, она испытала не слишком сильную боль». В облике и поведении Жанны тогда еще ничего не было от той суровой и непреклонной гугенотки, какой она со временем станет.

После свадьбы новобрачные отправились навестить мать Антуана Франсуазу д’Алансон, доживавшую свои дни в замке Вандом. Она не сочла нужным появиться в Мулене, хотя и была заблаговременно уведомлена о предстоящей свадьбе. Странности поведения старой дамы хотя и не омрачили ее свидания с сыном и невесткой («Не поверю, что вы женаты, пока не увижу вас в одной постели», — вместо приветствия заявила она), однако сделали недолгим их совместное пребывание. Вскоре молодые уже были при французском дворе в Сен-Жермен-ан-Лэ, чтобы присутствовать на свадьбе отвергнутого Жанной претендента на ее руку — герцога Франсуа Гиза, вступавшего в брак с внучкой короля Людовика XII, Анной д’Эсте. Для него это был весьма завидный брачный союз, и устроенные по этому случаю свадебные торжества своей пышностью резко контрастировали со скромным бракосочетанием в Мулене. Звезда Гизов восходила, тогда как семейство д’Альбре явно не было в фаворе у Генриха II. В начале 1549 года Жанна и Антуан вместе с Маргаритой Наваррской прибыли в Беарн.

Для них начался период долгих расставаний и бесконечных переездов, что в те времена было общей участью представителей высшей знати. На севере Франции возобновились военные действия, и Антуан отправился в Пикардию, губернатором которой являлся, чтобы командовать войсками. Совместное проживание супругов стало весьма затруднительным, поскольку Генрих II косо смотрел на то, чтобы его племянница разъезжала по военным лагерям и гарнизонам. Однако любовный пыл новобрачных помогал им находить выход из положения. Жанна следила за новостями о ходе кампании, и как только представлялся удобный момент, она стремительно приближалась к театру военных действий, чтобы быть готовой тайком ответить на зов своего супруга. Так были зачаты их первые дети. 21 сентября 1551 года в замке Куси, на севере родовых владений Бурбон-Вандомов Жанна родила своего первенца. В честь деда Генриха д’Альбре его нарекли Генрихом с титулом герцога де Бомон. Незадолго перед тем королева Франции Екатерина Медичи произвела на свет своего третьего сына, будущего короля Генриха III.

Маргарита Ангулемская, королева Наварры, не дожила до появления внуков. Она скончалась 21 декабря 1549 года в замке Одо в одиночестве, вдали от дочери, которая не проводит в последний путь и своего отца, и супруга, да и сама скончается в разлуке с сыном и дочерью, среди чужих людей. Ненамного пережила Маргариту и мать Антуана Франсуаза д’Алансон, завершившая земной путь в замке Вандом, тоже вдали от родных. В ожидании приезда сына ее тело несколько месяцев не предавали земле, пока Антуан, охваченный суеверным страхом (как полагали, непогребенный покойник служил причиной несчастий), но так и не собравшийся отдать последние почести матери, не распорядился похоронить ее.

В 1552 году Антуан участвовал в славном походе, обеспечившем Франции обладание важной крепостью Мец, после чего возвратился в Артуа, где его ждала Жанна. В том же году, в декабре, он отличился при взятии у имперцев крепости Эден, о чем незамедлительно сообщил в письме Жанне, находившейся в городе Ла-Флеш, в замке, недавно отстроенном ее свекровью. Супруга незамедлительно выехала навстречу ему в сопровождении небольшой свиты, и в середине марта 1553 года состоялась их встреча в Аббевиле, в особняке д’Альи, который любезно предоставила им Мария д’Альбре, графиня де Ретель. Там, как говорят, был зачат будущий король Генрих IV. По крайней мере, сам он так считал: в 1594 году он заявил мэру Аббевиля, что его зачали в этом городе. Правда, и город Ла-Флеш претендует на то, что именно ему была оказана столь высокая честь, однако без достаточных оснований: он лишь принимал у себя спустя несколько недель уже беременную Жанну.

В конце весны она известила отца о предстоящих очередных родах. Генрих д’Альбре, мечтавший о сыне-наследнике (сын был, да во младенчестве умер), никогда не испытывал нежных чувств к дочери, платившей ему той же монетой. Но теперь как будто что-то изменилось. Черствое сердце старика смягчилось, и он пригласил дочь в свою резиденцию Мон-де-Марсан, дабы там, в непосредственной близости от него, рожать. Жанна была не против. С некоторых пор она стала опасаться, как бы отец не умалил ее наследственные права. Поговаривали даже, что после кончины супруги Маргариты он намеревался снова вступить в брак, в котором могли появиться претенденты на наследство. И это помимо его «дам», которых он мог излишне щедро одарить в своем завещании. Жанна рассчитывала на то, что, родив отцу в его имении внука, она сможет расположить его к себе. Однако Антуан решительно воспротивился этому. Продолжавшиеся военные действия не позволили бы ему отлучиться на достаточно продолжительный срок, чтобы присутствовать при родах жены в Мон-де-Марсане, отстоявшем от линии фронта на слишком большом расстоянии. Вместо этого он предложил Жанне как место для родов Ла-Флеш или Вандом. Вполне вероятно, что при этом у него был тайный умысел: он хотел, чтобы ребенок появился на свет во владениях Бурбонов, а не Альбре. В порядке компенсации тестю он попросил, чтобы Жанна пригласила его в Вандом, где бы он мог с приятностью проводить время на любимой им соколиной охоте.

Но тут произошло событие, не только заставившее Антуана переменить свое решение, но и круто изменившее судьбу еще не родившегося младенца. 20 августа 1553 года при весьма необычных обстоятельствах скончался первенец Антуана и Жанны Генрих, герцог де Бомон. В свое время они, вечно проводившие свою жизнь в разъездах, передали его на попечение Эме де Лафайет де Силлери, бывшей компаньонке Маргариты Наваррской, которая вывела ее в своем «Гептамероне» под именем Лонгарины. Жанна, проводившая в ее компании печальные годы в Плесси-ле-Тур, тоже питала к ней самые добрые чувства. Однако эта старая дама имела одну причуду: она так маниакально боялась холода, что даже в летнюю жару куталась сама и велела слишком плотно пеленать ребенка. При этом двери и окна комнат всегда были наглухо закрыты, так что внутрь не проникало ни малейшее дуновение свежего ветра. В свое оправдание она говорила, что лучше потеть, чем дрожать от холода. Лично ей это, возможно, и помогало выжить, однако маленький герцог де Бомон задохнулся в своих пеленках.

Жанна была сражена известием о смерти первенца. В его гибели она винила себя. Антуан, как мог, утешал ее, говоря, что они еще молоды и Господь, отнявший у них одного ребенка, даст им дюжину других. Это был воистину кальвинистский стоицизм, коим сам Антуан никогда не отличался, но который вскоре станет главной чертой характера его супруги.

Старик д’Альбре, узнав о смерти внука, поначалу не на шутку рассердился на дочь, виня ее в небрежении материнским долгом. Наваррский двор погрузился в глубокий траур. Прежние печали Генриха д’Альбре усугубились новыми предчувствиями того, что Жанна не способна дать жизнеспособное потомство. Эти опасения не были столь уж беспочвенны, если учесть, что из пятерых детей Жанны и Антуана только двое дожили до зрелого возраста, причем один из мальчиков, Луи Шарль, граф де Марль, погиб по вине кормилицы при обстоятельствах еще более экстравагантных, чем те, что стоили жизни герцогу де Бомону, — настолько экстравагантных, что закрадывается подозрение, не выдумал ли это происшествие сам Андре Фавен, рассказавший о нем в своей опубликованной в 1612 году «Истории Наварры». По его версии, дело обстояло так: в один не слишком прекрасный день кормилица флиртовала с неким молодым шевалье, при этом они забавы ради перебрасывали из рук в руки через окно, из комнаты в сад и обратно, ребенка, точно мячик; кормилица, сплоховав, уронила питомца, повредив ему ребро, и, опасаясь наказания, скрыла это происшествие, когда же причина плохого самочувствия ребенка вскрылась, ему уже нельзя было помочь. Еще одним поводом усомниться в правдивости этой истории может служить тот факт, что среди исследователей нет единого мнения о времени рождения этого несчастного мальчика — до или после Генриха IV.

Впрочем, даже столь невероятное происшествие можно объяснить простотой царивших тогда нравов. И Генрих д’Альбре недолго сердился на дочь, решив во всем положиться на Божью волю. Он даже написал ей письмо, в котором уговаривал ее не предаваться горю, а подумать о новой жизни, зародившейся в ней. Однако это письмо, содержавшее туманную фразу, которую при желании можно было истолковать как намерение отца вступить ради продолжения рода в новый брак, не столько успокоило Жанну, сколько заставило ее поторопиться с отъездом в Наварру, дабы исполнить желание короля, чтобы новый потомок появился в пределах его владений. Надо было находиться поближе к нему, чтобы, подарив ему здорового внука, отвлечь его от ненужных мыслей.

Антуан уже не противился этому, осознав резонность опасений супруги. В сентябре он сообщил ей, что сможет на время удалиться от ратных дел. Они договорились встретиться в октябре в Компьене, чтобы оттуда вместе двинуться в юго-западном направлении. Эта встреча едва не оказалась последней в их жизни; произошла еще одна нелепая история, в правдивость которой можно верить и не верить. Хронисты тех времен любили для «оживляжа» пересыпать повествование анекдотическими случаями, как реально имевшими место, так и заведомо выдуманными. Потому-то нелегко отделить образ исторического Генриха IV от героя многочисленных исторических анекдотов. Встретившись с супругой в Компьене, Антуан с по-истине мальчишеским любопытством принялся обследовать имевшийся там арсенал оружия и нашел великолепный образец старинного аркебуза. Забавляясь с ним, словно мальчишка (эта черта характера сохранилась в нем до конца его дней и передалась сыну — будущему Генриху IV), он в шутку навел оружие на жену — и раздался выстрел; как известно, один раз стреляет и незаряженное ружье. Пуля прошла на волосок от перепуганной Жанны, едва не убив ее и еще не родившегося главного героя нашей книги. Верить этой истории или нет, но она глубоко символична в одном отношении: жизнь Генриха IV, который десятки раз сталкивался лицом к лицу со смертью, вплоть до роковой встречи с кинжалом Равальяка, едва не оборвалась еще до его рождения.

Благополучно пережив и это испытание судьбы, супруги вскоре уже были в Мон-де-Марсане, где встретились с Генрихом д’Альбре. В середине ноября они прибыли в По. Тогда-то король Наваррский и изложил Жанне, которой не терпелось увидеть пресловутое завещание, запертое на ключ в массивной золотой шкатулке, свои условия. Указав дочери на шкатулку и лежащую поверх нее длинную золотую цепочку, которой можно было бы раз тридцать обмотать ее шею, он сказал на беарнском наречии: «Она будет твоей, как только ты покажешь мне то, что носишь во чреве, а чтобы ты не преподнесла мне плаксу или угрюмца, я обещаю отдать тебе все, если во время родов будешь петь по-беарнски, и я буду присутствовать при появлении на свет потомка». Мы уже знаем, что все завершилось благополучно: на свет появился «настоящий беарнец» Генрих.

Воспитание по-беарнски и раннее сватовство

Отдав дочери обещанные цепочку и шкатулку с завещанием (правда, до поры до времени удержав при себе ключ от нее), Генрих д’Альбре забрал внука, чтобы заняться его воспитанием «по-беарнски» — то есть в любую погоду бегать босиком и с непокрытой головой и питаться тем же, что ели крестьянские дети. Жанна д’Альбре оказалась неспособной кормить ребенка грудью, и ему решили найти кормилицу, что оказалось непростым делом — молоко ни одной из них не подходило ребенку. Только восьмая, простая крестьянка Жанна Лафуркад, жена Жана Лазанса из деревни Бильер близ По, смогла стать ему молочной матерью. Их крестьянский домишко в немного перестроенном виде существует и по сей день. В эпоху Реставрации Бурбоны позаботились о сбережении его как неотъемлемой части легенды о Генрихе IV. По обычаю королевской фамилии Наварры, кормилица принца могла рассчитывать на вполне приличный пожизненный пансион, однако Жанна Лафуркад попросила лишь об одной привилегии — высечь на камне у входа в дом слова: «Приют короля».

Принц Наваррский рос крепким ребенком — за его воспитанием следил сам Генрих д’Альбре вплоть до своей кончины, настигшей его в замке Ажетмо 29 мая 1555 года. По его завещанию местом временного упокоения короля Наваррского, не терявшего надежду, что хотя бы после его смерти возродится единое Наваррское королевство и он навеки упокоится в Памплоне, был выбран кафедральный собор Лескара. Увы, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное, и в Памплону Генрих д’Альбре не возвратился даже своими бренными останками. После кончины отца Жанна продолжила воспитывать сына как простого крестьянского ребенка. Поскольку ей приходилось часто и надолго отлучаться, попечение о Генрихе было доверено его ближайшим кузенам — Жану д’Альбре, барону де Миоссану, и его супруге Сюзанне де Бурбон-Бюссе, которые жили в замке Коарраз, на берегу Гав-де-По. Там будущий король Франции рос вместе с тремя их детьми. Все крестьянские дети Беарна, с которыми он делил свои игры до семи лет, ощущали себя братьями «нашего Генриха». Благодаря такому воспитанию «по-беарнски» ребенок усвоил простые вкусы, пренебрежение гигиеной, привычку к активной и подвижной жизни, а также крепкое здоровье, которого не предвещала обремененная туберкулезом наследственность. Усвоенные в детстве привычки остались на всю жизнь, так что Генрих всегда чувствовал себя комфортнее вдали от королевского двора в Париже. Некоторая грубость речи также досталась ему от раннего детства.

После кончины отца Жанна д’Альбре стала королевой Наваррской, а ее сын Генрих, которому не исполнилось еще и двух лет, получил титул принца Наваррского. Разумеется, эти титулы признавались только во Франции, тогда как испанцы называли новоявленных королеву и принца не иначе как герцогиня Вандомская и принц Беарнский. Смена титулов и социального положения требовала нанести официальный визит королевскому двору Франции, и Жанна с Антуаном засобирались в путь. Однако сначала они предстали перед сословным собранием Беарна. После непродолжительных дебатов ассамблея признала их права, но на различных условиях. Беарнцы проводили четкое различие между Жанной, ставшей правительницей в силу наследственного родового права, и ее супругом-чужаком. Если Жанну признали как суверенную виконтессу и королеву Наваррскую, то Антуана — лишь королем-супругом (консортом). Французский король сразу же сообразил, в какой щекотливой ситуации оказался его кузен Антуан, и попытался сыграть на его уязвленном самолюбии, предложив ему обменять Беарн на домены в центре Франции, которыми он владел бы как бесспорный господин. Однако переговоры ни к чему не привели, и Генрих II попытался сил ой захватить Беарн, для овладения которым, как он полагал, настал удобный момент. С этой целью к крепости Наварранкс было направлено войско, возвратившееся ни с чем. Потерпев столь досадную неудачу, французский король тем не менее предпочел восстановить добрые отношения с Антуаном, предоставив ему должности, которые прежде занимал его тесть, — губернатора и адмирала Гиени, правда, в обмен на его губернаторство в Пикардии. Теперь Антуан частенько бывал при французском дворе, дабы пользоваться вновь обретенной милостью Генриха II в интересах обеспечения будущего своего сына, подраставшего в замке Коарраз на попечении супругов Миоссан.

Когда сыну исполнилось три года, Антуан решил, что пришло время представить его французскому двору. В ноябре кортеж Антуана и Жанны отправился в путь, проезжая по принадлежавшим им землям и встречая повсюду торжественный прием. Особенно пышно был обставлен въезд в Лимож. Жанна как виконтесса Лиможская восседала под балдахином, установленным у ворот, где ей преподнесли ключи от города. Ей презентовали также статуэтку Минервы, тем самым чествуя наделенную великой мудростью виконтессу. Однако их уже с нетерпением ждали в Париже, и все трое, Жанна, Антуан и юный Генрих, 12 февраля 1557 года появились в Лувре, где их принимали Генрих II и Екатерина Медичи.

При дворе уже знали о резвом нраве и сообразительности наваррского принца, и всем не терпелось воочию увидеть его. Генрих II ласково принял мальчика, даже посадив, дабы оказать честь его родителям, на свои колени. Затем, исключительно шутки ради и чтобы испытать малыша, без какого-либо дальнего прицела, он спросил его, не хочет ли он быть его сыном. Маленький беарнец уже понимал по-французски, но еще не говорил на этом языке, поэтому ответил на своем диалекте, едва понятном большинству присутствовавших, что у него уже есть отец, и указал на Антуана Бурбона. В его голосе звучали возмущение и удивление непонятливостью французского монарха. Однако Генрих II не отступался, на сей раз обратившись к малышу с предложением: «Раз вы не хотите быть моим сыном, то не желаете ли стать моим зятем?» На это ребенок, не задумываясь, ответил утвердительно. Об этом случае из жизни Генриха IV рассказал уже известный нам Франсуа Фавен, и опять в его рассказе литературного вымысла больше, чем правды. Ещё можно допустить, что трехлетний ребенок адекватно реагировал на первый вопрос французского монарха, но предложение стать зятем должно было поставить его в тупик — что такое зять и почему он должен хотеть стать им?

Сочиняя этот эпизод, Фавен решал сверхзадачу — литературно, драматично, почти по-шекспировски, рассказать о первой встрече будущих супругов, Генриха Наваррского и королевы Марго, тогда еще девочки четырех лет от роду. Представление вассала сеньору неожиданно переросло в смотрины жениха и невесты. Для Жанны и Антуана это было, несомненно, весьма лестное предложение (вспомним, как мечтала Маргарита Ангулемская выдать свою дочь за дофина), но и для Генриха II брак дочери с наследником Наварры и Беарна имел важную политическую цель — не допустить брачного альянса наваррского принца с испанской инфантой. Как в свое время Франциск I увлек в фарватер французской политики Генриха д’Альбре, выдав за него свою сестру Маргариту, так теперь Генрих II задумал брачными узами привязать к Франции сына Жанны д’Альбре, личную судьбу которой также устроил в свое время. Нет оснований полагать, что все было решено именно тогда, в ходе достопамятной встречи 12 февраля 1557 года, однако история получила продолжение, да и Антуан Бурбон в дальнейшем не упускал случая похвастаться, что король Франции сам предложил выдать свою дочь за его сына. Так уже в возрасте трех лет Генриху Наваррскому судьбой было предопределено стать супругом женщины своевольной и неверной, которой он будет отвечать тем же, пускаясь в бесчисленные любовные похождения.

После этого первого опыта пребывания при дворе маленького беарнца снова отвезли в Коарраз на попечение супругов Миоссан. Там он продолжал вести жизнь, подобную той, какую вели крестьянские дети, с одной лишь разницей: возможно, сам еще того не осознавая, он был номинальным правителем Наваррского королевства, суверены которого отсутствовали в своих владениях. Уверяют даже, что в пять с половиной лет он впервые подписал официальный документ. Побывав при роскошном французском дворе, блеск которого его не ослепил, он опять босой и с непокрытой головой носился с мальчишками Коарраза, не страшась ни дождя, ни ветра, ни снега. Набегавшись, он садился за стол, с аппетитом поглощая хлеб, холодное мясо и соленый беарнский сыр. Это спартанское воспитание укрепило его физически и закалило его здоровье, чего так недоставало принцам Валуа, растущим в душных покоях Лувра. С детских лет он отличался выносливостью и презрением к изысканным яствам и элегантным нарядам. Тогда же он приобрел опыт общения с простым народом, который всегда относился к нему лучше, чем знать. Мало кому из венценосцев довелось в детстве делить повседневную жизнь с землепашцами и пастухами. Эти годы, проведенные в сельской глуши, стали самыми счастливыми в бурной жизни Генриха IV. Оказавшись на вершине власти, он смог по достоинству оценить товарищество детских лет: только в Коарразе дружба была беззаботной и бескорыстной.

7 февраля 1559 года у Генриха родилась сестра — пятый и последний ребенок Жанны д’Альбре. Девочку назвали Екатериной в честь королевы Франции. Это был второй ребенок супружеской четы Жанны и Антуана Бурбона, которому суждено было достичь поры зрелости и стать мадам Екатериной, единственной сестрой Генриха Наваррского.

Гугеноты

Счастливая пора в жизни Генриха Наваррского совпала с началом, пожалуй, самого трагического периода в истории Франции. Правда, ничто не предвещало грядущих бед — напротив, как хорошо всё начиналось! Наконец-то закончилась череда войн, получивших по главному объекту вожделения противоборствующих держав название Итальянских. 3 апреля 1559 года в Като-Камбрези на севере Франции был подписан мирный договор между королями Генрихом II Французским и Филиппом II Испанским. Династию Валуа этот мир (как, впрочем, и вся война) не увенчал лаврами, однако Генриху удалось сохранить лицо, трактуя условия соглашения с давним противником как разумный компромисс: пусть Франции пришлось отказаться от завоеваний в Артуа, Фландрии и, что особенно досадно, в Италии, она получала важные города-крепости на своих восточных рубежах — Мец, Туль и Верден. В ознаменование мира монархи сговорились о заключении династических браков: сестра Генриха II Маргарита выходила замуж за герцога Савойского Карла Эммануила, а его дочь Елизавета — за самого короля Испании Филиппа II. В честь этих трех радостных событий французский король устроил по старинной рыцарской традиции турнир, в котором сам принял участие и который закончился для него трагически: 10 июля 1559 года в поединке с графом Монтгомери он получил рану, в первый момент показавшуюся не опасной, но оказавшуюся смертельной. Копье Монтгомери сломалось, и щепка, пройдя сквозь щель забрала шлема Генриха, впилась ему в глаз настолько глубоко, что поразила мозг. Лучшие придворные врачи оказались бессильны, и спустя несколько дней король, оставаясь в полном сознании, скончался.

Для Франции это была катастрофа: страна лишилась здорового и дееспособного короля в то самое время, когда в любой момент могли разразиться Религиозные войны, предотвратить которые должен был и, возможно, сумел бы Генрих II. Эта катастрофа поставила королеву-мать Екатерину Медичи в трудное положение: корона Франции переходила к пятнадцатилетнему мальчику Франциску II, не отличавшемуся крепким здоровьем. Его братья Карл, будущий король Карл IX, Генрих, будущий Генрих III, и Франсуа, будущий герцог Алансонский, были детьми, соответственно, девяти, восьми и пяти лет. Гражданскому миру и государственному единству реально угрожала постоянно нараставшая вражда между католиками и протестантами-гугенотами (huguenots, французская версия немецкого слова Eidgenossen, коим и по сей день именуются жители Швейцарии — именно там зародилось учение Жана Кальвина, уроженца Франции, вынужденного отправиться туда в изгнание), распространению влияния которых немало способствовали процветавшие в Римской церкви злоупотребления. Уже никого не удивляло, хотя и вызывало решительное неприятие, когда отпрыски знатных родов, сами еще дети, становились аббатами, епископами и архиепископами, получая богатые доходы с церковных владений. Число кальвинистов-гугенотов множилось не в последнюю очередь и потому, что французы с недоверием и опаской смотрели на новых «хозяев жизни» — Гизов, чужаков-лотарингцев, родственников юной супруги еще более юного короля Франциска II, претендовавших на роль фактических правителей страны.

Новое вероучение, ересь с точки зрения официальной церкви, особенно активно распространялось на западе и юго-западе Франции, где традиционно сильны были сепаратистские настроения: ничто так не помогает подчеркнуть свою особость, как принятие новой веры. Франциск I, при котором началось реформационное движение, поначалу терпимо относился к нему, усматривая в нем оппозицию ненавистным ему Парижскому парламенту и Сорбонне, однако когда оно выплеснулось на улицы городов, угрожая общественному и государственному порядку, он, христианнейший король, принялся ревностно искоренять ересь. Суды в ускоренном судопроизводстве отправляли на костер все новых еретиков, порождая мучеников за веру. Адепты нового вероучения находились во всех слоях общества, поскольку везде были недовольные существующим порядком вещей. Бродячие торговцы и разносчики товаров были превосходными агентами гугенотской пропаганды. Правда, Париж на протяжении всех Религиозных войн сохранял стойкую приверженность католицизму. Знать, включая и большинство сельского дворянства, до поры до времени также оставалась в массе своей оплотом старой веры и опорой монархии. Всё изменилось после трагической гибели Генриха II. Слабость центральной королевской власти провоцировала на разного рода интриги. Титулованная знать, все еще феодальная по своему духу, приведенная к повиновению твердой рукой Людовика XI, вновь подняла голову. При этом она руководствовалась отнюдь не соображениями общественного блага или защиты веры, а личной выгодой.

При дворе сформировались три противостоявшие друг другу группировки. Прежде всего, клан Гизов и их сторонников, включавший в себя герцога Франсуа Гиза по прозвищу Меченый (по ране на лице, полученной во время войны против императора Карла V), пользовавшегося большим авторитетом, и его брата кардинала Лотарингского, амбициозного прелата и тонкого политика. С самого начала эти «господа лотарингцы», как их называли, правильно оценили ситуацию: сообразив, что католики составляют подавляющее большинство, особенно в Париже, они высокопарно объявили себя защитниками церкви и короны. Протестанты нашли своих представителей в лице клана Бурбонов, первых принцев крови: Антуана Бурбона, герцога Вандома и короля Наваррского, главы дома Бурбон-Вандомов, и его младшего брата Луи (Людовика), принца Конде. Однако эти двое лишь номинально считались защитниками дела протестантизма. К Реформации они примкнули из соображений личной выгоды и ненависти к их соперникам Гизам. Они даже не решались действовать открыто, довольствуясь оказанием протестантам косвенной поддержки. Зато гугеноты могли положиться на третью группировку или, как тогда говорили, «партию», которую представляли братья Шатийоны: кардинал Оде, адмирал Гаспар де Колиньи и генерал от инфантерии Франсуа д’Андело. Все они занимали достаточно видные посты и к тому же были племянниками Анна де Монморанси, коннетабля и первого барона Франции.

Амбуазский заговор

Все усилия королевы-матери, направленные на примирение соперников или, по крайней мере, на поддержание приемлемого равновесия между тремя группировками, оказались тщетными. В своем стремлении к власти Гизы поначалу опередили конкурентов. Им оказалось нетрудно, заручившись доверием Екатерины Медичи, оттеснить протестантскую партию от кормила власти. Коннетабль Монморанси был отправлен в Шантильи. Антуану Бурбону доверили миссию сопровождать Елизавету Французскую, с которой по доверенности заключил брак Филипп II, до испанской границы, чтобы торжественно передать ее супругу. Антуан с признательностью принял на себя выполнение этой почетной миссии, возможно, втайне надеясь на личную встречу с испанским королем, в ходе которой можно было бы прямо заявить ему свои притязания на Верхнюю Наварру с Памплоной. По прибытии в Беарн он постарался во всем блеске показать принцессе Валуа, ставшей королевой Испании, свои суверенные владения. 21 декабря в По Елизавета общалась со своим юным кузеном Генрихом, «настоящим беарнцем». К великому разочарованию Антуана, Филипп II не прибыл лично встречать супругу, прислав вместо себя делегацию спесивых грандов. Да и как он мог удостоить личной встречи того, за кем не хотел признавать королевского титула, именуя его лишь «герцогом Вандомским»?

Высокое, как искренне полагал Антуан Бурбон, доверие, оказанное ему Екатериной Медичи, льстило его самолюбию, не позволяя понять, что Гизы, получившие возможность оказывать влияние на королеву-мать, вертят им, как хотят. По правде сказать, он сам не знал, что ему надо и к какой стороне примкнуть в назревающем конфликте. Если он и сблизился с протестантами, то исключительно с досады: при заключении договора в Като-Камбрези его просто-напросто забыли, тогда как сам он рассчитывал получить оккупированную испанцами часть Наварры.

Тогда его супруга Жанна д’Альбре еще и не думала становиться протестанткой, напротив, она всячески противилась компрометировавшим его действиям, говоря, что он рискует лишиться владений, тогда как сама она не намерена терять того, что ей досталось от предков — королей Наваррских. Однако Антуан продолжал упорствовать. Более того, он дал сыну наставника-гугенота, месье де Ла Гошри, который преподавал своему ученику не только начала французского и латинского языков, но и основы протестантского вероучения. Однако при этом не до конца ясно, в какой мере Антуан был замешан в знаменитый Амбуазский заговор и вообще знал ли о намерениях его организатора Ла Реноди. Его брат Конде гораздо основательнее скомпрометировал себя, хотя заговорщики и ему отвели роль всего лишь «свадебного генерала».

Гизы с полным основанием больше опасались не нерешительных Бурбон-Вандомов, а братьев Шатийонов. Неосмотрительно проведенная чистка кадров в армии и судах, а также разного рода фискальные меры, поспешно принятые кардиналом Лотарингским, в какой-то момент подорвали популярность Гизов. Тогда они уговорили королеву-мать и ее сыновей укрыться в замке Амбуаз, дабы защитить себя от Колиньи и его сторонников, которые в действительности были глубоко преданы короне. Они принадлежали к тем протестантам, которые не требовали ничего иного, кроме возможности свободно исповедовать свою религию, и которые все еще оставались под миротворческим влиянием Женевы. Кальвин предостерегал: «Если прольется хотя бы одна капля крови, разольются кровавые реки». Его предостережением пренебрегли, и зловещее пророчество сбылось. Правда, он оставил своим сторонникам лазейку: сопротивление допустимо, если борьбу против Гизов возглавят принцы крови — Антуан Бурбон, который сам хотя и благоволил делу протестантов, однако казался им сомнительным человеком, и его младший брат, принц де Конде. В Антуане вскоре разочаровался и Кальвин: «Totus est venereus», «всецело предан Венере», с горечью заметил «женевский папа» по поводу своего неверного адепта, склонного предаваться утехам любви куда больше, чем дозволялось правоверным кальвинистам.

Организатор Амбуазского заговора мелкий дворянчик из Перигора Ла Реноди решил захватить Гизов, чтобы освободить королевскую семью от их тирании. Наделенный даром красноречия, свойственным фанатикам, он сумел привлечь на свою сторону несколько сот дворян, недовольных засильем Гизов, и старых солдат, уволенных из армии по приказу кардинала Лотарингского. Он провел в Нанте несколько секретных встреч, о которых тем не менее стало известно Гизам, которые отреагировали незамедлительно, решив пойти ва-банк. От имени юного короля и его матери они пригласили в Амбуаз предполагаемых вождей заговорщиков — Конде и Колиньи. Ничего не подозревая, участники заговора во главе с Ла Реноди 16 марта 1560 года подошли к замку — крайне неорганизованно, небольшими группами, — и Гизам не составило большого труда расправиться с ними. Они действовали беспощадно: сотни захваченных в плен протестантов были повешены на стенах Амбуаза, удавлены или обезглавлены. Самому Ла Реноди удалось ускользнуть, и позднее он погиб в бою.

Как и следовало ожидать, расправа над участниками Амбуазского заговора лишь подогрела религиозный пыл гугенотов. Это выступление стало своего рода символом веры, о чем свидетельствует Агриппа д’Обинье, которому было восемь с половиной лет, когда отец специально привез его к Амбуазу, дабы показать изуродованные тела мучеников за веру. «Дитя мое, — сказал он ему, — когда упадет и моя голова, не дорожи своей, чтобы отплатить за этих достойных вождей нашей партии. Если ты будешь щадить себя, да падет на тебя мое проклятие!» Агриппа поклялся мстить за мучеников и сдержал свое слово.

«Господа лотарингцы» вознамерились было казнить Конде под предлогом его участия в Амбуазском заговоре, однако Екатерина Медичи взяла принца под свою защиту, понимая, что его смерть незамедлительно спровоцирует мятеж Бурбонов, Шатийонов и их дяди Монморанси. Кроме того, вожди гугенотов нужны были ей в качестве противовеса влиянию Гизов: «разделяй и властвуй» отныне стало ее политическим кредо. Впрочем, у нее и не было иного выбора. Кончина Франциска II 5 декабря 1560 года, лишившая Гизов главного рычага воздействия на власть, позволила королеве-матери стать хозяйкой положения. Она потребовала, чтобы Антуан Бурбон отрекся от протестантизма, тем самым обеспечив помилование для Конде. При поддержке со стороны кардинала Лотарингского она добилась своего. Легкомысленный Антуан позволил увлечь себя обещаниями, в которые едва ли поверил бы более основательный человек: перед ним открывалась радужная перспектива стать королем Сардинии и возглавить крестовый поход против турок. В качестве гарантии исполнения данных обещаний он получил должность генерального наместника Французского королевства — и его протестантский дух рассеялся как сон.

Впрочем, это произойдет несколько позже, а сразу после Амбуазского заговора в межконфессиональной и политической борьбе наступила короткая передышка. По инициативе Екатерины Медичи канцлером был назначен Мишель де Лопиталь, известный умеренностью своих взглядов. Гонения на гугенотов временно прекратились. Амбуазский эдикт 1560 года предоставил на ближайшие два года свободу совести, хотя и не разрешал свободного отправления протестантского культа. В этой обстановке религиозно-политической «оттепели» Жанна д’Альбре еще соблюдала известную осмотрительность, предпочитая не раздражать ни папу, ни местное католическое духовенство. Прежде всего это касалось воспитания юного принца Наваррского. Ему исполнилось уже шесть лет, и это был возраст, когда мальчики переходили из-под опеки женщин в мужские руки. На смену мадам де Миоссан пришел Шарль де Бомануар де Лаварден, сын которого Жан де Лаварден, двумя годами старше Генриха, станет одним из его верных товарищей. Крещенный по католическому обряду принц Наваррский тогда впервые стал подвергаться влиянию новой проповеди благодаря его наставнику Ла Гошри, назначенному не без влияния Теодора де Беза и вопреки решительному протесту кардинала д’Арманьяка. Прелат апеллировал к папе римскому, угрожая Антуану Бурбону отрешением от власти. Двое проповедников, а также наставник юного принца Ла Гошри были отлучены от церкви.

Узнав об этом, Екатерина Медичи в августе 1560 года обратилась с письмом к Антуану, убеждая его не впадать в ересь и приглашая прибыть ко двору. Ей пришлось не раз повторять приглашение, прежде чем он согласился, да и то лишь когда к нему с королевским приглашением приехал его брат, кардинал Бурбон. Однако король Наварры, вопреки ожиданиям королевы-матери, двинулся в путь в сопровождении многочисленного отряда, который можно было бы назвать небольшой армией, постоянно увеличивавшейся благодаря присоединению все новых дворян по мере ее продвижения по территории Гиени, Лимузена, Сентонжа и Пуату. Такого визита при дворе не ожидали и восприняли его как прямую угрозу. В дело вмешались Гизы. Близ Орлеана, где находился тогда король, их армия встретила отряд Антуана, как мятежников. Личное вмешательство Екатерины Медичи позволило предотвратить кровопролитие, а последовавшая вскоре затем смерть Франциска II в корне изменила ситуацию. Произошел своего рода дворцовый переворот: после вступления на престол Карла IX молодой вдове Марии Стюарт пришлось вернуться в Шотландию, и влиянию ее родственников Гизов пришел конец.

Краткий миг веротерпимости

Королева-мать, фактически ставшая регентшей при малолетнем короле, решила привлечь на свою сторону Антуана Бурбона и с этой целью изменила свою тактику в отношении гугенотов. Она удивила многих, позволив отправление протестантского культа в частных домах. Так неожиданным образом началась эра веротерпимости. На это Жанна д’Альбре ответила демонстративным актом: в душе уже будучи приверженкой протестантизма, она открыто заявила о своих религиозных убеждениях, распорядившись 25 декабря 1560 года провести в По церемонию причащения под обоими видами — хлебом и вином. В своих мемуарах она утверждала, что ей было дано благодатное озарение, вследствие чего она решила отринуть ересь католицизма. В действительности же это было политическое решение, направленное против католиков вообще и Гизов в особенности. Контролируя весь юго-запад Франции, королева Наваррская представляла мощную политическую силу, с которой корона вынуждена была считаться. Обращение Жанны д’Альбре в протестантизм приветствовали в своих поздравительных посланиях Елизавета Английская и Жан Кальвин, по достоинству оценивший успех усилий, предпринятых Теодором де Безом. Желая как можно громче заявить о своем обращении в протестантизм, королева уведомила супруга, что намеревается прибыть к французскому двору. В январе 1561 года Антуан в ответном послании одобрил это ее намерение.

К принятию судьбоносного решения о переходе в новую веру Жанну подтолкнуло не только ее религиозное убеждение, непреклонное и неизменное (чего так недоставало ее легкомысленному супругу и не менее легкомысленному сыну Генриху), но и горечь обманутой жены. Время нежных чувств и любовных писем отныне безвозвратно ушло. Ей нестерпимы были доходившие до нее слухи о любовных похождениях Антуана, о праздниках, кои устраивал он для своих метресс, о застольях, переходивших в оргии. Возможно, гугеноты, рассказывая о его непотребном поведении, намеренно сгущали краски, чтобы тем вернее завлечь королеву Наваррскую в свои сети. Гизы, в свою очередь, распускали эти слухи, дабы сделать необратимым отчуждение супругов. В какой-то, а возможно, и в значительной, мере приход Жанны к Реформации объяснялся ее желанием спасти свою супружескую честь и преодолеть собственное отчаяние. Новой религии она отдалась столь же безоглядно, как когда-то любви к супругу, постаравшись передать свое религиозное чувство и детям. Генриху Наваррскому тогда едва исполнилось семь лет, но, будучи смышленым и чутким ребенком, он не мог не почувствовать происшедшую в душе матери перемену.

1561 год оказался особенно трудным в семейной жизни королевской четы Наварры. Антуан окончательно сделал выбор в пользу Римско-католической церкви. Когда 27 марта 1561 года Екатерина Медичи назначила его генеральным наместником Французского королевства (должность, делавшая его третьим лицом в государстве после королевы-матери и ее сына Карла IX), одним из первых его распоряжений в этом качестве было требование, чтобы супруга отреклась от протестантизма. В ответ Жанна д’Альбре, как и следовало ожидать, заявила, что не только не отречется, но и готова отстаивать свои религиозные убеждения в открытой полемике с католическими проповедниками.

Назначив на время своего отсутствия ответственных за управление в собственных владениях, приняв меры по защите протестантских проповедников и подлечившись на термальных водах, она в июле того года отправилась в столицу Франции вместе с сыном Генрихом и дочерью Екатериной. Не исключено, что она намеревалась предпринять последнее усилие в борьбе за супруга, постараться вырвать его из цепких рук новых приятелей и любовниц. О том, с чем пришлось ей столкнуться в Париже, можно судить по анекдоту, пересказанному (или сочиненному) Брантомом. Приехав однажды ко двору, где оживленно обсуждали амурные похождения ее супруга, Жанна д’Альбре, приветствуя собравшихся дам и девиц, демонстративно прошла, не удостоив ее, как других, дружеского поцелуя, мимо дамы, которая была ей известна как любовница мужа (Брантом деликатно не называет ее по имени). Тогда соперница, почувствовав себя уязвленной, тихо, но так, чтобы все слышали, сказала: «Вы повернулись ко мне задом, но, клянусь святыми, поцелуй, в коем вы отказали мне, будет стоить вам другого поцелуя, коим ради любви ко мне не порадует вас ваш супруг!»

На протяжении всего пути от По до Парижа Жанна д’Альбре агитировала за новую веру, обличала происки папистов и обещала покровительство своим сторонникам. 20 августа она прибыла в Лонжюмо, где ее восторженно приветствовало множество парижских гугенотов, вышедших ей навстречу. На следующий день она с детьми уже была в Париже. Ее прибытие не осталось незамеченным, хотя и не сопровождалось манифестацией приверженцев, как накануне. В городе, ставшем цитаделью католицизма, обстановка была столь напряженной, что двор во главе с новым королем Карлом IX по возвращении с коронационных торжеств в Реймсе предпочел остановиться не в Лувре, а в одном из пригородов, в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, перебравшись затем в Сен-Жермен-ан-Лэ. В столице у Жанны не было постоянной резиденции, и она остановилась в особняке одного из своих сторонников, где, прежде чем встретиться с Екатериной Медичи, провела несколько дней в уединении, беседуя со своим духовным наставником Теодором де Безом, прибывшим из Женевы для участия в прениях по религиозным вопросам, которые по инициативе короля Франции должны были состояться в Пуасси. В самом Париже по случаю прибытия королевы Наваррской и одного из кальвинистских вождей протестанты, как доносил венецианский посол, провели богослужение, в котором приняли участие до пяти тысяч человек.

29 августа Антуан Бурбон, его брат Конде и адмирал Колиньи торжественным кортежем сопроводили Жанну д’Альбре из Парижа в Сен-Жермен-ан-Лэ, где ее прибытия ожидала Екатерина Медичи, считавшая встречу с королевой Наваррской своей большой личной победой. Ее присутствие при дворе должно было служить наглядным выражением политики религиозного примирения, которую решила проводить королева-мать, а потому ей был оказан такой прием, которого удостаивались только самые высокие иностранные гости. Во время придворных празднеств Жанна д’Альбре восседала рядом с Екатериной Медичи, а ее сыну Генриху отводилось место наравне с королем Карлом IX, по рангу выше, чем у будущего Генриха III и принцессы Маргариты. Многое теперь пошло по-другому. Колиньи вновь стал членом Королевского совета, и ему прочили место наставника малолетнего короля. Его брат кардинал Шатийон, епископ Бове, публично объявил о своем переходе в протестантизм. Проведя скорее для видимости процесс по делу о государственной измене, Конде объявили невиновным. Королева-мать умело вела свою тонкую игру, нейтрализовав Антуана Бурбона предоставлением ему должности генерального наместника. Переменчивый Антуан вернулся в католицизм, демонстрируя свойственные ему метания: на Пасху он удалялся в монастырь, перед этим публично поприсутствовав на мессе, в июне вдруг взял себе протестантского проповедника и ежедневно бывал на протестантском богослужении, а в июле опять был образцовым католиком. Эти шараханья из крайности в крайность вызывали предельное возмущение Кальвина, а скандальные амурные похождения генерального наместника королевства вынудили вождя протестантов дать о нем уже известный нам нелицеприятный отзыв. Вскоре по прибытии Жанна д’Альбре убедилась, что бессильна возвратить супруга на праведный путь и, дабы не компрометировать себя, решила отдалиться от него.

С 9 сентября по 9 октября 1561 года проходили знаменитые прения в Пуасси, в ходе которых в присутствии многочисленных слушателей католические и протестантские теологи отстаивали истинность своего вероучения. Ни переубедить друг друга, ни прийти к единому мнению они не могли, и все же это была невиданная прежде свобода выражения собственных убеждений. Как ни странно, эти, казалось бы, сугубо теологические вопросы заинтересовали многих, в том числе и придворных. По вечерам, после дебатов, пасторы проповедовали как протестантам, так и католикам. Теодор де Без, возглавлявший группу протестантских теологов, пользовался особым успехом. Под влиянием его проповедей многие дворяне изгоняли из своих домов исповедников и капелланов.

Жанна д’Альбре демонстрировала свою приверженность Реформации с пылом, присущим неофитам, возможно, даже неуместным в обстановке, когда, казалось, устанавливаются взаимопонимание и терпимость по отношению друг к другу католиков и протестантов. Она решительно отказывалась идти на мессу и бичевала «папистов» с поистине слепым фанатизмом. В день, когда члены духовно-рыцарского ордена Святого Михаила проводили торжественную мессу, она демонстративно устроила в пригороде Парижа Аржантейле бракосочетание своего племянника по кальвинистскому обряду. Окончательно осмелев, она прямо в своих апартаментах проводила кальвинистское богослужение, на которое собирались до четырехсот человек, распевавших псалмы в превосходном переводе Клемана Маро. Отвага Жанны дошла до того, что она пригласила на свое религиозное собрание папского легата, кардинала Феррарского, и он не отказался. В тот день, как сообщает очевидец, в хоре исполнявших псалмы различимы были голоса Генриха Наваррского и его кузена Генриха Конде. В то же самое время Екатерина Медичи предоставила придворную капеллу Святого Людовика в распоряжение обоих культов — один день там служили мессу, а другой проводили протестантское богослужение, причем сама она поочередно посещала то и другое. Ее примеру следовал и Антуан Бурбон.

Королева-мать решила изменить порядок религиозного воспитания своих детей, разрешив им читать молитвы и петь псалмы на французском языке, а не на латыни, как требовал католический обряд. По завершении прений в Пуасси она позволила Теодору де Безу остаться при дворе, уважив коллективную просьбу Жанны д’Альбре, Конде и братьев Шатийонов, а те задумали, ни много ни мало, обратить в свою веру самого короля. Карл IX будто бы изъявлял такое желание, уверяя, что порвет с католицизмом, как только начнет править самостоятельно. Они принялись также обрабатывать и брата короля, будущего Генриха III, за которого Антуан Бурбон мечтал выдать замуж свою дочь Екатерину. Юный принц, прежде ревностный католик, начал поддаваться их влиянию и даже попытался увлечь своим примером сестру Маргариту, но тщетно: Марго до конца своих дней оставалась убежденной католичкой. Сама Жанна д’Альбре, как ни старалась, не могла обратить в свою веру будущую невестку.

Что же до Екатерины Медичи, то она продолжала демонстрировать широту взглядов (впрочем, она никогда не было ревностной католичкой и вообще глубоко верующим человеком). Испанский посланник при французском королевском дворе рассказал в своем донесении Филиппу II о невероятном представлении, разыгранном в его присутствии 24 октября 1561 года. Они чинно беседовали с королевой-матерью, когда в помещение ворвались верхом на ослах юные принцы. Впереди — Генрих Наваррский в красной сутане и стихаре, за ним следовали Карл IX, его братья и приятели, нарядившиеся прелатами и монахами. Екатерина Медичи искренне расхохоталась, тем самым приведя гостя в еще большее смущение. В ноябре этот кощунственный фарс повторился. На сей раз кавалькаду возглавлял Карл IX, облаченный в белый стихарь, с папским посохом и митрой на голове, ведя за собой Генриха Наваррского, братьев и приятелей. Эти «детские шалости», как назвала их, извиняясь перед важным иностранным гостем, королева-мать, весьма показательны для того непродолжительного периода, когда казалось, что в королевстве воцарились веротерпимость и свобода волеизъявления. В январе 1562 года государственный канцлер Мишель Лопиталь при поддержке Теодора де Беза и Колиньи и с одобрения Екатерины Медичи опубликовал эдикт о веротерпимости, впервые дозволявший во Франции отправление кальвинистского культа, хотя и при определенных условиях.

Война и первая утрата

Реакция католического лагеря не заставила себя долго ждать. Французское духовенство яростно протестовало, папство и Испания объединили свои усилия, чтобы помешать королеве-матери продолжать ее, как они говорили, сатанинскую политику. Слабым звеном, как всегда, оказался Антуан Бурбон, которого испанцы постарались увлечь лестными обещаниями, потребовав взамен, чтобы он провел через Королевский совет постановление о запрете протестантского культа. Осознав серьезность положения, поняв, что зашла слишком далеко, пошла на попятную и королева-мать. Карлу IX были возвращены его прежние наставники, Гизы опять оказались в фаворе, а Шатийоны, напротив, получили отставку.

Королевская чета Наварры была на грани полного разрыва отношений. Антуан окончательно сделал выбор в пользу католической церкви, за что Теодор де Без угрожал ему небесными карами, называя новым Юлианом Отступником. Жанна же, как всегда, была непреклонна, не считая возможным долее терпеть «отступничество» и амурные похождения супруга. Что же касается Антуана, то он уже порядком устал от непрестанных едких упреков и беспардонного прозелитизма супруги. Гизы подливали масла в огонь. Кардинал Лотарингский настоятельно советовал Антуану подумать о собственном благе и удалить от двора опасную супругу. Более того, с ней как еретичкой надлежало развестись, тем более что законность ее брака с Антуаном они подвергали сомнению (законным будто бы оставался ее первый брак с Вильгельмом Клевским, а с Бурбоном она жила «во грехе»). Отвергнутую супругу предполагалось заключить в тюрьму, дабы не позволить ей распоряжаться Наваррой и прочими доменами д’Альбре. Обретя таким способом свободу от супружеских уз, Антуан смог бы вступить в брак с вдовой Франциска II, прекрасной Марией Стюарт, получив вместе с ней целое королевство — Шотландию. Какая сказочная перспектива!

Однако к чести Антуана Бурбона, он не был злодеем, да и решимости сделать столь судьбоносный шаг у него не хватило бы. Он лишь согласился удалить Жанну от двора. Правда, Екатерина Медичи не соглашалась даже и на это, желая удержать наваррскую королеву при себе ради сохранения равновесия сил, чему придавала столь большое значение. «Господа лотарингцы» опять начали с угрожающей быстротой набирать политический вес, после того как Франсуа Гиз устроил 1 марта 1562 года резню протестантов в Васси и тем самым положил начало Религиозным войнам, на протяжении тридцати шести лет терзавшим Францию. Когда он возвратился в столицу, парижане встречали его как национального героя. По разным городам (Оксер, Кагор, Орильяк, Каркассон, Авиньон) прокатилась волна избиений гугенотов. Екатерина Медичи пребывала в нерешительности, не зная, какую тактику избрать. Выход из положения ей представился в заключении при посредничестве Жанны д’Альбре альянса с Конде. Предполагалось при его поддержке перебраться с Карлом IX в Орлеан и там запереться. Однако Гизы опередили Екатерину, не позволив ей ускользнуть из их рук. Жанна, лишившись поддержки королевы-матери, вынуждена была подчиниться требованию супруга: 28 марта 1562 года, оставив на его попечении сына, она с дочерью отправилась в Вандом. Прощаясь с матерью, маленький Генрих обещал быть стойким гугенотом, каким воспитал его отец. Правда, тот уже собирался сделать из него убежденного католика.

Вскоре после отъезда королевы Наваррской выступила в поход армия Конде. Сначала она двинулась на Париж, но затем внезапно переменила направление, двинувшись на Орлеан, и к великому удивлению многих, 2 апреля город был захвачен гугенотами. Это было уже началом войны. В последующие несколько недель в руках протестантов оказались Тур, Блуа, Ле-Ман, Анжер, Руан, Баланс и Лион.

Перед отъездом Жанна потребовала от сына под страхом лишения наследства поклясться никогда не ходить на мессу. Однако Антуан Бурбон распорядился по-своему: прежний наставник Генриха гугенот Ла Гошри получил отставку, а новому, католику Жану де Лосу, было дано указание «отвращать ребенка от его религии и воспитывать в римском духе». В ближайшие пять лет Генриху предстояло тесное общение с кузенами Валуа, он делил с ними школьные занятия и игры. В отличие от них, болезненных и нервных, маленький румяный беарнец отличался крепким физическим и психическим здоровьем. Низкорослый и коренастый, он даже внешне резко отличался от своих долговязых и бледных кузенов. Взяв на себя заботы по воспитанию сына, Антуан Бурбон пообещал своим испанским благодетелям в кратчайшие сроки вернуть его в лоно католической церкви, однако мальчик упорно сопротивлялся. Даже под угрозой подвергнуться порке он отказывался, исполняя данное матери обещание, отправиться в церковь на мессу. Дошло до того, что он заболел или, как заподозрили, учитывая его отменное здоровье, умело прикинулся больным, лишь бы не присутствовать на обряде. И все-таки «настоящий беарнец» в конце концов сдался. 1 июня 1562 года на мессе королевского ордена Святого Михаила он был торжественно посвящен в его рыцари, поклявшись хранить верность католической вере и умереть за нее. Так в свои неполные девять лет он впервые пошел на компромисс — а сколько их еще будет в его жизни! Париж стоит мессы…

Долготерпение Антуана Бурбона, много позволявшего себе и потому не требовавшего слишком многого от других, к тому времени лопнуло не в последнюю очередь из-за вестей, поступавших из Вандома, куда в первых числах мая прибыла его ссыльная супруга. Где бы ни появлялась Жанна д’Альбре, восторженно приветствовавшие ее гугеноты принимались бесчинствовать, точно сорвавшись с цепи. Так случилось и на этот раз. Толпы ее приверженцев устремились в церкви города, подвергая их разграблению, а затем ворвались в расположенный на возвышении герцогский замок, чтобы проделать то же самое с расположенным там храмом Святого Георгия. Прямо на глазах у королевы Наваррской они вскрыли могилы и выбросили из гробов останки покойников, в том числе и родителей Антуана — Шарля Вандома и Франсуазы д’АЛансон. Та же участь постигла и погребение первенца Жанны, малолетнего герцога де Бомона. Она даже если и не подстрекала толпу к святотатственному вандализму, то ничего не сделала, чтобы пресечь бесчинства. Не было более действенного способа скомпрометировать протестантизм в глазах благонамеренных и благоразумных людей. Охваченная запоздалым раскаянием, Жанна обратилась с покаянным письмом к своему духовному наставнику Теодору де Безу, который в ответном послании хотя и не возложил на нее ответственность за свершившийся акт вандализма, однако безоговорочно осудил его.

Возмущенный выходками гугенотов, Антуан поклялся отомстить за поругание праха своих родителей. Он объявил о лишении супруги всех прав и заключении ее в крепость. Приведение приказа в исполнение было поручено Блезу де Монлюку, известному своей непримиримостью к еретикам, однако тот сплоховал, и Жанне удалось, ускользнув от преследования, благополучно добраться до Беарна. Правда, из-за пережитых волнений ее самочувствие резко ухудшилось, что вызывало сильную тревогу у Генриха, разрывавшегося между матерью и отцом, уважения к которому он никогда не терял. Слухи о его тщеславии, непостоянстве и разгульной жизни не доходили до него — или он просто не верил им. Для него отец был прежде всего славным командиром, популярным среди солдат благодаря отваге и демонстративному презрению к опасности.

Первая Религиозная война между католиками и протестантами была в разгаре, и Антуан Бурбон, командовавший королевской армией, не имел возможности уделять достаточного внимания сыну и потому беспокоился за его безопасность. Обе воюющие стороны были не прочь заполучить его в качестве заложника и средства давления на противника. Полагая, что даже при королевском дворе, постоянно перемещавшемся по ходу военных действий, Генрих не будет надежно защищен, Антуан решил отправить его в замок Монтаржи под опеку Рене Французской, герцогини Феррарской. Выбор представлялся разумным, поскольку старая дама, дочь короля Людовика XII, пользовалась всеобщим уважением. Правда, и там не обошлось без приключений. Несмотря на принятые меры безопасности, гугеноты попытались похитить мальчика. Однажды ночью он был разбужен какими-то незнакомыми людьми, хотевшими забрать его с собой. Еще не понимая, явь ли это или сон, Генрих закричал. Когда выяснилось, что эти люди были присланы его матерью, дабы привезти его в родные беарнские пределы, он пожалел, что переполошил своим криком весь замок, но было поздно. Вдобавок ко всему юный здоровяк умудрился заболеть корью, притом настолько серьезно, что опасались за его жизнь. Однако его час еще не пробил, и болезнь отступила. Встревоженный Антуан выбрал время, чтобы посидеть у изголовья больного, утешить его словом и препоручить заботам врачей, которые сумели выходить пациента. Долго оставаться у постели сына он не мог, поскольку начатая королевской армией осада Руана, захваченного гугенотами, требовала его присутствия там.

Больше отцу с сыном не суждено было свидеться. О последних днях жизни Антуана Бурбона поведал в свойственной ему анекдотической манере всезнающий сплетник Брантом. 16 октября у стен Руана велся ожесточенный бой, и Антуан находился на линии огня, в пределах досягаемости прицельной стрельбы. Прямо в окопе ему подали обед, насилу уговорив его укрыться за бруствером. Паж, наливавший ему вино, был сражен пулей на его глазах. Одного из командиров, неподалеку справлявшего малую нужду, постигла та же участь. Антуан, в пылу сражения презиравший любые меры предосторожности, вышел из укрытия, направившись по той же нужде и к тому же самому месту, где только что был убит его боевой товарищ, и тут же был ранен в левое плечо выстрелом из аркебузы. Рана была тяжелой, но, по мнению врачей, несмертельной. В расположении своих войск главнокомандующий, за которым ухаживала его возлюбленная, прекрасная Луиза де ла Беродьер, герцогиня де Шательро, находился между жизнью и смертью. И тем не менее он пожелал вступить в город, наконец-то взятый его войсками: на носилках солдаты пронесли его по главным улицам Руана. Затем его перенесли на судно, чтобы перевезти в Париж, однако во время остановки в Андели 17 ноября 1562 года он скончался на руках своей возлюбленной. И на пороге смерти продолжались его духовные метания: перед посадкой на судно его исповедал и причастил католический пастор, на борту ему читал Евангелие его медик-кальвинист, а незадолго перед тем как испустить последний вздох, он дал обет принять, если останется жив, Аугсбургское вероисповедание — лютеранство. Последние слова он пробормотал на ухо своему камердинеру, которого, чтобы тот лучше слышал, притянул к себе поближе за бороду, — это был наказ заботиться о его сыне и побуждать его «хорошо служить королю». Самого Генриха из соображений безопасности не решились привезти к умиравшему отцу.

Новые компромиссы

Достаточно безразличная к утрате своего супруга, к которому она уже не испытывала ни любви ни уважения, Жанна д’Альбре вынуждена была ради своего сына, которого ей пришлось оставить при дворе фактически на положении заложника, разменной монеты в политической борьбе, пойти на сделку с Екатериной Медичи. 26 декабря 1562 года королева-мать пожаловала юному Генриху Наваррскому должности, в свое время исполнявшиеся его отцом Антуаном Бурбоном, — губернатора и адмирала Гиени. Однако, учитывая нежный возраст новоявленного губернатора и адмирала (ему едва исполнилось девять лет), она дала ему в заместители того самого Монлюка, который еще недавно получил распоряжение арестовать Жанну д’Альбре и был для гугенотов врагом номер один. Он и должен был фактически исполнять обе эти должности. В ответ на решительные протесты королевы Наваррской Екатерина Медичи, склонная к компромиссам, предложила ей в порядке компенсации свободно, по собственному усмотрению руководить воспитанием Генриха, хотя и на расстоянии. Принц оставался при французском дворе, но вместо католической мессы мог теперь слушать протестантскую проповедь, а его католические наставники получили отставку. Крещенный по католическому обряду, затем обращенный родителями в кальвинистское вероисповедание, а спустя годы по воле отца возвращенный в римско-католическую веру, он теперь опять становился гугенотом. Впереди были еще три перехода из одной конфессии в другую.

К Генриху возвращался его прежний наставник Ла Гошри, а на должность гувернера заступил другой стойкий гугенот — месье Гуляр де Бовуар. Екатерина Медичи наглядно продемонстрировала собственную приверженность к веротерпимости, одинаково не приемля ни ультракатолицизм Гизов, ни скандальные выходки гугенотов. Л а Гошри, достаточно хорошо владевший латинским и древнегреческим языками, применял свою методику преподавания. Он не заставлял Генриха зубрить правила грамматики, читать и писать, а велел многократно повторять схваченные на слух фразы. В результате латынь и греческий усваивались естественным образом, подобно тому, как ребенок учится родному языку. Любимым изречением Генриха было «Aut vincere aut morí» — «Победить или умереть». Екатерина Медичи, однажды узнав об этом, была немало удивлена и поинтересовалась, кого это собирается победить принц Наваррский и за что он готов умереть. Будучи достаточно просвещенным человеком, она понимала смысл этого древнего изречения, но была решительной противницей того, чтобы детям с малолетства внушали подобного рода убеждения, делающие их упрямыми и несговорчивыми. Она полагала, что такие люди, не желающие идти ни на какие компромиссы, обречены на неудачу. Видимо, Генрих усвоил урок королевы, в дальнейшем сделавшись непревзойденным мастером компромисса.

Домашнее воспитание принца Наваррского дополнялось посещением занятий в Наваррском коллеже, где он обучался вместе с двумя другими Генрихами — герцогом Анжуйским, будущим Генрихом III, и герцогом Гизом, с которыми судьба связала его навсегда, до смертного конца тех двоих, то дружбой-соперничеством, то непримиримой враждой и политической конкуренцией. Наваррский коллеж, учрежденный королевой Жанной Наваррской, супругой короля Франции Филиппа Красивого, без малого за три века до описываемых событий был наиболее престижным учебным заведением Латинского квартала. Здесь Генрих получал начальное, так называемое грамматическое образование, предшествовавшее обучению в университете. Часы, проведенные в коллеже, были наполнены не только учебными занятиями, но и тесным общением с юными принцами, на что и рассчитывала Екатерина Медичи, желавшая воспитывать их в дружбе и товариществе. Однако взаимоотношения трех Генрихов не были столь безоблачны, как хотелось королеве-матери. Между Генрихом Наваррским и Гизом то и дело возникали стычки, от словесной перебранки до драки. Их за это наказывали, что не меняло дела. Одни объясняли происходившее несовместимостью темпераментов, а другие усматривали уже тогда зародившуюся в Генрихе Гизе ненависть к Наваррцу, которому он хотел мстить заодно с Колиньи и прочими вождями протестантов, повинными, по его убеждению, в недавней гибели его отца, герцога Гиза.

Франсуа Гиз по прозвищу Меченый был вероломно убит при осаде Орлеана 24 февраля 1563 года гугенотом Польтро де Мере. Вдохновителем этого преступления объявили Колиньи, который прямо заявлял, что смерть Гиза является величайшим благом для королевства, церкви и лично для него. В дальнейшем он сам поплатится за это жизнью, а пока что единственной, кто безусловно выиграл, была Екатерина Медичи. Освободившись от тягостной для нее опеки со стороны клана Гизов, она почувствовала себя полновластной правительницей королевства. Еще ранее, 19 декабря 1562 года в битве при Дрё, когда королевская армия одержала блестящую победу, в плен к протестантам попал коннетабль Монморанси, политические претензии которого также были весьма обременительны для королевы-матери. Провидение избавило ее от обоих не в меру ретивых «защитников» веры и монархической власти во Франции, и Екатерина Медичи смогла в очередной раз продемонстрировать свою приверженность мирному сосуществованию, подписав 19 марта 1563 года Амбуазский мир, знаменовавший собой завершение первой Религиозной войны, и издав Амбуазский эдикт. Памятуя о Варфоломеевской ночи, принято думать, что королева-мать была фанатичной католичкой. Это представление весьма далеко от истины. Воспитанная в свободомыслии итальянского Ренессанса, Екатерина Медичи была почти безразлична к конфессиональным вопросам. Она была настолько убеждена в необходимости согласия между католиками и протестантами, что готова была существенно ограничить притязания своих католических подданных ради умиротворения королевства. Амбуазский эдикт провозглашал свободу совести и предоставлял право отправления протестантского культа, хотя и ограниченное, распространявшееся главным образом на верхушку общества. Учитывая, что в военном отношении гугеноты потерпели поражение, эта уступка им со стороны королевской власти была даже слишком большой, однако они отнюдь не испытывали чувство удовлетворения, при любом удобном случае выражая недовольство. Еще больше были недовольны католики, не понимавшие столь терпимого отношения королевы-матери к еретикам. Никто не хотел мира, и для новой войны достаточно было любого повода.

Тур де Франс

Но вернемся к Генриху в годы его ученичества — в Наваррском коллеже и на дому под руководством данных его матерью наставников. Юный беарнец научился всему, чему мог научиться. Он не был блестяще образованным человеком, но не являлся и невеждой, какие тогда еще нередко встречались среди представителей верхушки общества. Во всяком случае, уроки Ла Гошри не прошли даром, и в дальнейшем, как свидетельствуют современники, в присутствии Генриха IV нельзя было плохо говорить по-латыни: он тут же замечал огрехи и мог весьма нелицеприятно прокомментировать неудачное высказывание. Как и его товарищи по Наваррскому коллежу, он увлекался чтением как раз в то время появившегося во французском переводе труда Плутарха «Сравнительные жизнеописания», штудируя биографии выдающихся греков и римлян, прежде всего великих полководцев. Культ героев был в моде, хотя Агриппа д’Обинье, друг и соратник Генриха, не без сарказма заметил, что лучше изучать жизнеописания посредственных людей, поскольку в жизни приходится иметь дело главным образом с посредственностями.

Продолжением и блестящим завершением образования принцев явилось путешествие по Франции, предпринятое по инициативе Екатерины Медичи и продолжавшееся более двух лет. Освободившись от тягостной опеки со стороны Гизов, королева-мать решила, что Карлу IX не нужно больше никаких опекунов, и объявила его совершеннолетним. Лучшим способом уладить раздоры в королевстве, полагала она, было бы показать подданным их нового короля. С этой мыслью они и отправились в долгое путешествие по стране. Разумеется, Генрих Наваррский тоже поехал с ними — Екатерина Медичи не могла оставить его без присмотра, отдав на милость гугенотам. Кроме того, его присутствие в составе путешествующего двора имело и важное политическое значение: оно должно было умиротворяющим образом подействовать на протестантов. С этой же целью получила приглашение и Жанна д’Альбре. Екатерина Медичи была полна решимости превратить перемирие в прочный мир. Правда, демонстрируя подобным образом свою добрую волю, она серьезно рисковала: тесное общение с еретичкой, отлученной от церкви, могло вызвать гнев папы римского и еще больше обозлить правоверных католиков. Сама Жанна, принимая приглашение королевы-матери, преследовала собственные цели. Прежде всего она рассчитывала добиться от Екатерины Медичи, чтобы та приструнила Монлюка, всячески притеснявшего протестантов в Беарне. Да и к самой королеве Наваррской он относился без особого почтения, позволяя себе непристойные солдафонские высказывания, вроде того, что он прибыл на губернаторство в Гиень, дабы испробовать, так ли хорошо спать с королевами, как с прочими женщинами.

Другой потаенной ее мыслью было увезти сына Генриха в Беарн и там воспитывать его в строгом соответствии с собственными представлениями о протестантском принце. А сам Генрих, похоже, уже прижился при французском дворе. Екатерина Медичи всерьез подумывала о том, чтобы выдать за него свою дочь Маргариту, о чем то ли в шутку, то ли всерьез говорил еще ее покойный супруг Генрих II. Правда, потенциальный жених тогда заглядывался не столько на Марго, вольные манеры и кокетство которой решительно не нравились ему, сколько на юную девицу, преисполненную стыдливости и сдержанности, — Шарлотту де Ла Тремуйль. Эта идиллия полудетской влюбленности спустя много лет получит весьма драматичное продолжение и фатальное завершение: выйдя замуж за принца Конде, Шарлотта будет обвинена в отравлении супруга и осуждена на тюремное заключение, во время которого у нее родится сын, зачатый, по слухам, в греховной связи с Генрихом Наваррским. В юную супругу своего (если верить слухам) отпрыска, тоже носившую имя Шарлотта, престарелый Генрих IV будет безумно влюблен, и эта последняя в его жизни любовь окажется для него роковой. Но всему этому, как известно, будет предшествовать его не менее роковой брак с Маргаритой Валуа — пресловутой королевой Марго.

Путешествия развивают и формируют личность, что особенно важно для тех, кому волею судеб уготовано править народом. Будущий Генрих IV получил уникальную возможность узнать страну и населявших ее людей. Подобного рода знаний он не приобрел бы ни в одном коллеже и ни от одного сколь угодно великого наставника. Гигантский кортеж, включавший в себя тысячи человек и растянувшийся на многие километры, двинулся из Фонтенбло в путь 13 марта 1564 года. Короля, королеву-мать и принцев крови, к числу которых принадлежал и Генрих Наваррский, окружала толпа молодых дворян и «летучий эскадрон» фрейлин, готовых на все услуги, в том числе и весьма деликатного свойства, чем они и были особенно полезны для Екатерины Медичи. Юных принцев сопровождали их учителя, во время остановок проводившие с ними занятия и по пути обращавшие их внимание на географические и исторические достопримечательности. Ехали не спеша, смотря по обстановке преодолевая за день от 10 до 50 километров и проводя в попадавшихся на пути городах и замках от нескольких дней до нескольких месяцев. Не полагаясь на комфорт, который способна была обеспечить принимающая сторона, везли с собой в огромных фургонах все, что могло пригодиться, — от мебели и гобеленов до маскарадных костюмов.

11 апреля, когда королевский кортеж находился в Труа, был подписан выгодный для Франции мир с Англией, по которому французская корона возвращала себе Гавр и, за компенсацию, Кале. Хотя Елизавета Английская поддерживала и продолжала поддерживать французских протестантов, Екатерина Медичи не усматривала в этом угрозы для себя. Если еще пару лет назад она и могла опасаться, как бы гугеноты не стали доминировать во Франции, то теперь она видела все их слабые стороны и, путешествуя по стране, еще больше укрепилась в этом мнении.

Спустя несколько дней после этого радостного события произошел инцидент. Генрих Наваррский, играя в мяч, неудачно упал и ушиб себе голову — не смертельно, слава богу, но достаточно сильно, чтобы провести пару дней в постели; судьба продолжала хранить его. Это не столько огорчило королеву-мать, сколько послужило ей поводом обратиться с дружеским посланием к Жанне д’Альбре, дабы напомнить ей, что желательно было бы видеть ее при путешествующем дворе, к которому она могла бы присоединиться во время одной из следующих остановок. Двигаясь через Бар-ле-Дюк, где Екатерина Медичи крестила своего первого внука, сына герцогини Лотарингской, и Лангр, двор прибыл в Дижон, в котором для юных принцев была устроена потешная осада форта с обстрелом его королевской артиллерией. Сев на суда в Шалоне-сюр-Сон, путешественники прибыли в Макон.

Там их уже несколько дней ждала королева Наваррская, которая не знала покоя в своем кальвинистском усердии, а потому скандалы повсюду следовали за ней по пятам. Не обошлось без крупного инцидента и на сей раз. Прибывшие с ней гугенотские проповедники подвергли хамским оскорблениям участников процессии, проходившей в городе по случаю большого католического праздника Тела Господня, которую возглавлял сам кардинал Бурбон, брат ее покойного супруга. Как и во время гугенотских бесчинств в Вандоме, это явилось глумлением над религией, усугубленным оскорблением, причиненным семейству Бурбонов. Скандальное поведение в Маконе людей Жанны д’Альбре омрачило ее встречу с Екатериной Медичи и сыном Генрихом. Незамедлительно оповещенная кардиналом о происшествии королева-мать отреагировала самым решительным образом, распорядившись повторно провести процессию, в которой должны были пройти как сама Жанна, так и ее беарнцы с обнаженными головами. Екатерине не хотелось показаться слабой перед испанским посланником, совершавшим вместе с ней путешествие и обо всем докладывавшим своему господину.

Продолжением путешествия явился триумфальный въезд в Лион. Генрих Наваррский ехал третьим, сразу за королем и его братом, облаченный в роскошное одеяние из темно-красного бархата, украшенное золотой вышивкой, и в шляпе из того же материала. Лион был крупным очагом гуманистического движения и Реформации, и Жанна рассчитывала, что сможет здесь подчинить сына своему влиянию. Она приводила его на протестантские богослужения, проходившие прямо под открытым небом, в знак протеста против королевского запрета на отправление кальвинистского культа в храмах. И все же она не могла не замечать, что мальчик ускользает из ее рук. Дядя-кардинал официально представил его иностранным послам как первого принца крови, что предполагало его принадлежность к католицизму. В отчаянии, не зная, что еще предпринять, Жанна обратилась к Екатерине Медичи с просьбой позволить ей удалиться вместе с сыном в Беарн и, как следовало ожидать, получила категорический отказ. Ей предложено было отправиться одной и не в Беарн, а в Вандом, приняв в качестве утешительного приза 150 тысяч ливров. Туда она и поехала, вызвав своим прибытием очередную вспышку беспорядков в городе.

А для сына ее Генриха необычайным происшествием ознаменовалось пребывание в городе Салон-де-Кро в Провансе, куда двор прибыл 17 октября. Там жил знаменитый астролог и маг Нострадамус (Мишель де Нотр-Дам). Возможно, Екатерина Медичи, увлекавшаяся астрологией и магией, специально сделала остановку в этом городе, дабы повидаться с ним. Нам ничего не известно о пророчествах (ежели таковые были; впрочем, как же иначе — для чего же она встречалась со знаменитым прорицателем?) относительно самой королевы-матери и ее сыновей, зато Нострадамус почему-то заинтересовался Генрихом Наваррским. Дабы отчетливее прочитать на его теле знаки судьбы, он пожелал видеть его обнаженным, для чего попросил дозволения войти в покои принца, когда тот пробуждался ото сна. Камердинер специально медлил с надеванием на голого принца сорочки, пока Нострадамус пристально разглядывал его. Наконец маг, обращаясь к слуге, изрек свое знаменитое пророчество: «Если Господь окажет вам милость дожить до той поры, вашим повелителем будет король Франции и Наварры».

Пьер Л’Этуаль, много позже поведавший в своем мемуарном труде об этом удивительном происшествии, естественно, истолковал слова астролога как пророчество о восшествии на французский престол короля Генриха IV. И то сказать: было бы странно, если бы Нострадамус, предсказавший все на свете, даже чернобыльскую катастрофу и теракт в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года (чего только не вычитают в его писаниях!), прошел мимо столь славного отрока. В действительности же его пророчество составлено в строгом соответствии с законами жанра. Прежде всего, оно двусмысленно: то ли король Наварры взойдет на французский престол, то ли французский король аннексирует Наварру (подобно античным прорицателям: «Если начнешь войну, великое царство разрушишь» — чье царство: свое или противника?). Кроме того, все подобного рода пророчества «сбываются» лишь после того, как произойдет некое событие, которое при желании можно истолковать как исполнение предсказания — будь то через несколько лет или спустя пять столетий.

К чести Генриха Наваррского, сам он отнесся к утреннему происшествию в спальне не без юмора: впоследствии он любил рассказывать, что не на шутку испугался, увидев, что камердинер медлит подавать ему сорочку: не собираются ли его высечь? Современники не придали особого значения этому предсказанию Нострадамуса; во всяком случае, оно не произвело сильного впечатления на Екатерину Медичи, которая не рассматривала Генриха Наваррского как реального конкурента своим сыновьям, способного вместо или после них занять королевский престол Франции. Как бы то ни было, ее отношение к Беарнцу после этого ничуть не изменилось.

Путешествие двора продолжилось на юге Франции, и юные принцы с наслаждением любовались невиданными прежде экзотическими растениями, пальмами, апельсиновыми и хлопковыми деревьями, а прежде всего — Средиземным морем. В Марселе принцев, переодетых турками, пригласили на галеру, чтобы принять участие в имитации морского сражения. Религиозные различия не мешали им дружить и радоваться жизни. Они умели шутить и не обижаться на шутки. Однажды Генрих, по протоколу сопровождавший Карла IX в храм, остановился у его порога — дальше ему как гугеноту хода не было. Тогда король сорвал с его головы шляпу и бросил ее внутрь храма, чтобы заставить его войти туда. Раскаты хохота подтвердили, что шутка удалась. Судя по тому, что эта проделка потом еще не раз повторялась, Генрих все-таки переступал порог католического храма, следуя за своей шляпой. Суровая зима 1564/65 года, которую двор провел в Каркассоне, запомнилась принцам игрой в снежки, возведением, обороной и штурмом снежного бастиона. Взрослые заботы еще обходили их стороной.

По мере приближения к наследственным владениям рода д’Альбре Генрих Наваррский все чаще появлялся на официальных мероприятиях. В Тулузе он участвовал в судебном разбирательстве, проходившем под председательством самого короля. Когда путешествующий двор ступил на территорию Гиени, Генрих, не забывавший, что является ее губернатором, ехал впереди королевского кортежа, дабы в каждом городе официально встречать Карла IX. Права и достоинство принца Наваррского неукоснительно соблюдались, о чем ревниво следила издалека Жанна д’Альбре, желавшая, чтобы во время путешествия ее сын непременно посетил свои домены, в которых еще не бывал.

Королевский кортеж приближался к Байонне, где готовились к встрече с Елизаветой Валуа, королевой Испанской. Генрих пригласил всю знать своей страны сопровождать его по этому исключительному случаю. Правда, когда 14 июня 1565 года Карл IX встречал на границе свою сестру, среди присутствовавших не упоминался принц Наваррский. Видимо, Филипп II потребовал, чтобы встреча проходила без участия претендента на трон Наваррского королевства. Еще меньше хотелось ему, чтобы при этом присутствовала еретичка Жанна д’Альбре, которую Екатерина Медичи, не желавшая раздражать могущественного испанца, отправила в другой конец своего королевства. Зато на церемонии официального вступления молодой испанской королевы в Байонну Генрих занимал одно из самых почетных мест. Он непременно участвовал и во всех развлечениях, которые устраивались, дабы скрасить трудные переговоры с представителем Филиппа II герцогом Альбой.

Если верить свидетельствам очевидцев, Екатерина Медичи допускала юного принца Наваррского и к участию в дипломатических переговорах. По крайней мере на одной из таких встреч Екатерины с Альбой Генрих присутствовал — правда, сами они об этом не подозревали. Юный принц умудрился незамеченным пробраться в зал, в котором королева-мать собиралась встречаться с герцогом, и спрятаться в камине, который по случаю летней жары не топили. Из своего укрытия он мог все видеть и, если говорили в полный голос, слышать. Его взору открывалось весьма комичное зрелище: долговязый сухопарый Альба вышагивал, точно на ходулях, а рядом с ним двигалась, словно утка переваливаясь с боку на бок, толстая Екатерина Медичи. Герцог говорил о том, как недоволен король Испании политикой терпимости в отношении еретиков, проводимой французской короной. Надо незамедлительно кончать с этими опасными экспериментами. Хитрая Екатерина, которой, возможно, и самой были неприятны эти эксперименты, все свела к денежному вопросу, напомнив испанскому представителю, что Франция не располагает золотыми и серебряными сокровищами Америки, необходимыми для обеспечения религиозного единомыслия. На это испанец, привыкший искать простые решения трудных вопросов, с недоумением возразил — неужели, мол, во всей Франции не найдется одного хорошего кинжала? Начисто лишенная воображения Екатерина, неспособная уследить за ходом мысли собеседника, пояснила, что истребление всех протестантов тоже обойдется недешево. Однако Альба и не предлагал перерезать всех гугенотов, это было бы слишком нелепо. «И десять тысяч лягушек не стоят одного лосося», — ответил он загадочной фразой. Если нетрудно было догадаться, что под лососем подразумевался вождь гугенотов и ему должен был предназначаться удар кинжалом, то кто мог считаться вождем? Конде? Адмирал Колиньи? А может быть, Жанна д’Альбре? Генрих в своем укрытии не расслышал ответа, а возможно, тогда и не было произнесено имя предполагаемой жертвы.

Многие сообщения об этой примечательной встрече относятся ко времени после Варфоломеевской ночи и потому невольно несут на себе отпечаток той кровавой бойни. И все же едва ли можно предполагать, что уже тогда составлялся ее план. Однако гугеноты были в этом убеждены. Да и для чего еще Екатерине Медичи надо было встречаться с лютым врагом протестантизма? Жанна д’Альбре в своих мемуарах прямо утверждает, что именно в Байонне ковались мечи, коими проливалась кровь приверженцев нового вероучения — а ведь она еще не знала (и, к своему счастью, так и не узнала) о резне в день святого Варфоломея. Хотя в массовом сознании утвердился образ Екатерины Медичи как «черной королевы», надо иметь в виду, что она никогда не доверяла испанцам настолько, чтобы во всем следовать их советам, тем более указаниям. Она вынуждена была лавировать, выгадывать время, искать союзников как с той (католики), так и с другой (гугеноты) стороны.

Проводив испанцев, похоже, уезжавших без ощущения, что достигнут желаемый успех, Екатерина Медичи сочла возможным оказать любезность Жанне д’Альбре, пригласив ее для личной встречи в Нераке, которая и состоялась в июле 1565 года. В ходе неоднократных бесед королева-мать пыталась убедить непреклонную Жанну чуть терпимее относиться к католическому культу в Беарне и уважать законы Французского королевства. Уезжая, Екатерина позволила ей на некоторое время остаться с сыном, и Жанна использовала эту возможность, чтобы свести Генриха с вождями воинствующих гугенотов, прежде всего с его дядей Конде, и на собрании в Коньяке представить его местной знати. Затем мать с сыном совместно посетили свои домены Ла-Флеш и Вандомуа, после чего в компании Конде и Рене Феррарской присоединились к путешествующему двору, который тогда сделал остановку в Блуа. Как обычно, прибытие королевы Наваррской не обошлось без скандала: она демонстративно устроила протестантскую проповедь в своих апартаментах. Заслуженный выговор со стороны королевы-матери она терпеливо снесла, дабы не лишиться возможности общения с сыном.

Продолжив путь, двор прибыл в Мулен, столь памятный для Жанны состоявшейся здесь семнадцатью годами ранее свадьбой. Для королевы-матери пребывание в Мулене, возможно, запомнилось тем, что она предприняла последнюю и, как оказалось, безрезультатную попытку примирить «господ лотарингцев» с адмиралом Колиньи. Враждующие стороны не очень-то хотели мириться, поскольку все их помыслы были о новой войне, которая, как думал каждый из них, непременно принесет ему полную и окончательную победу. В Мулене была последняя значительная остановка. Продолжив движение, королевский кортеж завершил многомесячное путешествие прибытием 1 мая 1566 года в Париж.

Накануне

Жанна д’Альбре, следовавшая за путешествующим двором с одной-единственной мыслью — добиться от Екатерины Медичи позволения удалиться вместе с сыном в свои владения, провела в Париже долгих восемь месяцев. Это вынужденное пребывание в столице могло бы тянуться и дольше, если бы она не сумела хитростью вырваться на волю. Сначала она добилась от Екатерины разрешения показать юному Генриху его родовые владения в Пикардии, вокруг замка Марль. Затем последовали поездки в Бомон, Ла-Флеш, Вандом, и всякий раз Жанна возвращалась в Париж, чем усыпила бдительность королевы-матери и приставленных к ней шпионов. Основное условие для бегства было создано, и как-то раз в январе 1567 года во время охоты Жанна с сыном исчезли, 1 февраля объявившись в По. Момент для бегства был удобен еще и тем, что Екатерина Медичи тогда переживала трудное время: в Нидерландах началась война восставших протестантов с Испанией, требовавшая от французского правительства определить свою позицию в разгоравшемся конфликте. Вожди гугенотов Конде и Колиньи получили официальное разрешение покинуть Париж. Надвигались перемены, не сулившие стране ничего хорошего.

Возвратившийся в Беарн наследный принц был радушно встречен своими подданными. Все отмечали, что за прошедшие годы он сильно изменился — подрос и приобрел благородные манеры, но при этом остался таким же хорошим товарищем, каким привыкли его видеть прежние приятели из Коарраза, специально прибывшие в По, чтобы приветствовать его и поднести ему корзину его любимого местного сыра. Генриху исполнилось 13 лет — возраст, когда в те времена вступали во взрослую жизнь. Пора ученичества закончилась, что символическим образом совпало с кончиной старины Ла Гошри, с которым у Генриха сложились по-настоящему доверительные отношения. Жанна д’Альбре, критически относившаяся к педагогическим приемам прежнего наставника сына, решила заменить усопшего новым учителем. На эту должность был приглашен Флоран Кретьен, давно состоявший на службе семейства Бурбонов и имевший репутацию весьма ученого человека. Однако от него Генрих получил гораздо меньше, чем от Ла Гошри, в чем позднее признавался и сам Кретьен. Хотя принц Наваррский и уважал нового наставника за его ученость, однако держался с ним отстраненно, словно противясь его попыткам напитать ученика благотворными знаниями.

Продолжилось и воспитание «по-беарнски», которым на сей раз занялась сама Жанна д’Альбре. На смену пышности двора Валуа пришла суровая простота: незамысловатая, но здоровая пища деревенских жителей и шестичасовой сон на грубом матрасе. Под стать этому спартанскому воспитанию было развлечение, которое Генрих полюбил больше всего на свете, — охота, развивавшая в юноше ловкость, выносливость и смелость, качества, без которых немыслимо было уцелеть, а тем более победить в борьбе, в которую ему вскоре предстояло ввязаться. В Пиренеях он охотился на традиционную в тех краях дичь — медведей, кабанов и серн. Для закалки организма и характера сына Жанна отправляла его в горы в любую погоду — в зимнюю стужу и летнюю грозу, давая ему какое-нибудь задание. Так, однажды она во время проливного дождя послала Генриха разнимать двоих ее подданных, которые, как ей будто бы стало известно, затеяли дуэль в горной долине у охотничьего домика. Проездив верхом на коне несколько часов в ужасную непогоду, тот вернулся ни с чем, весь в грязи и промокший до нитки. В другой раз его изобретательная мамаша придумывала что-нибудь новенькое, так что Генрих, заметив приближение грозы, не без юмора задавался риторическим вопросом: куда его теперь погонят? Однако он любил мать, не обижался на нее и не подавал виду, что давно раскусил ее хитрости, тем более что скоро у них появились заботы поважнее.

Глава вторая

В школе гражданской войны

Короткая война и ненадежный мир



Возвращение в 1567 году Жанны д’Альбре от королевского двора в родной Беарн совпало с возобновлением смуты во Франции. Более того, ее несанкционированный отъезд, фактически побег, послужил гугенотам сигналом к началу новой войны. Адмирал Колиньи, скомпрометировавший себя в глазах единоверцев тем, что в Мулене поддался на уговоры Екатерины Медичи и согласился примириться, пусть и притворно, с Гизами, стремился любой ценой реабилитировать себя. Не придумав ничего лучшего, решили повторить неудавшуюся авантюру семилетней давности в Амбуазе. Конде, главный военный предводитель гугенотов, должен был провести захват Карла IX и всего двора, находившегося в Мо. Эта попытка, предпринятая в сентябре 1567 года и получившая позднее название «заварушки в Мо», провалилась столь же бесславно, как и Амбуазский заговор. Екатерина Медичи, заблаговременно предупрежденная информаторами, действовала быстро и решительно, прежде всего обеспечив безопасность королю, которого под надежной охраной швейцарских гвардейцев доставили в Париж.

Королева-мать, воспринявшая происшедшее как личное унижение, была вне себя от ярости. Ситуация усугублялась тем, что во многих провинциях происходило избиение католиков, и это позволяет предполагать наличие у гугенотов единого плана действий. Особую известность получила резня католиков в Ниме 1 октября 1567 года, в ночь после Дня святого Михаила, когда протестанты убили и сбросили в колодец 80 католических нотаблей. Эта «Михайловская ночь» в известном смысле явилась прообразом Варфоломеевской ночи. Протестанты требовали созыва Генеральных штатов, однако король отказывался пойти навстречу их требованиям. Тогда Конде и Колиньи осадили Париж, но и тут ничего не добились. Единственным утешением для них могло служить то, что при попытке снятия осады главнокомандующий королевскими войсками коннетабль де Монморанси 10 ноября 1567 года был смертельно ранен в ходе боя в пригороде Парижа Сен-Дени. Впрочем, следует заметить, что Екатерина Медичи не слишком огорчилась, потеряв престарелого коннетабля, который давно уже был для нее не столько помощником в управлении королевством, сколько тягостной обузой. 23 марта 1568 года по ее инициативе был подписан мир в Лонжюмо, завершивший вторую Религиозную войну и подтвердивший положения Амбуазского эдикта.

Эти события почти не находили отклика в Беарне, где хватало собственных забот. По возвращении из Парижа Жанна д’Альбре обнаружила, что в ее владениях зреет недовольство. Одни возмущались тем, что в отсутствие королевы Наваррской Монлюк настойчиво пытался провести контрреформацию, тогда как другие, напротив, роптали из-за чрезмерно строгих реформационных мер, принимавшихся назначенными Жанной и действовавшими по ее распоряжению исполнителями. Еще в июле 1566 года ею были подписаны ордонансы, запрещавшие чрезмерно (как полагала она, не привыкшая шутить, когда дело касалось религиозной морали) жизнерадостным подданным богохульствовать, пьянствовать, путаться с девицами легкого поведения и даже исполнять народные танцы вокруг майского дерева в общественных местах. Строго-настрого запрещались попрошайничество и продажа игральных карт. Церковные бенефиции перешли в распоряжение протестантов или использовались для оказания помощи неимущим. В нарушение Амбуазского эдикта, вменявшего в обязанность терпимо относиться к обеим религиям, был взят курс на полное искоренение католицизма в Беарне, однако поскольку приверженцы кальвинизма составляли меньшинство его населения (главным образом это была буржуазия, весьма малочисленная в этом сельском краю), этому ожесточенно противились народные массы, подстрекаемые католическим духовенством, лишившимся своих приходов и прочих благ.

Так возник заговор, инспирированный испанскими агентами и поддержанный частью местного дворянства. Жанна д’Альбре была уверена, что к этому приложила свою руку и Екатерина Медичи. Целью заговорщиков являлся захват королевы с ее детьми и изгнание протестантских проповедников. Жанна узнала об этом, когда направлялась на лечение термальными водами. Будучи противницей кровопролития, она сумела на этот раз расстроить планы заговорщиков, не прибегая к насилию, однако вскоре ей довелось столкнуться с мощной оппозицией со стороны депутатов сословного собрания Беарна. В Наварре, даже в ее французской части, традиционно было сильно испанское влияние, поэтому и там поднялось мятежное дворянство. Жанна попыталась усмирить смутьянов, послав против них вооруженный отряд, который, однако, не только не сумел исполнить ее приказ, но и лишился своего предводителя, попавшего в плен к мятежникам.

И тогда она послала в бой своего сына. Это была первая военная кампания юного Генриха Наваррского, которому тогда исполнилось всего 14 лет. В феврале 1568 года он выступил в поход, имея при себе помощником месье де Грамона, гугенота с весьма неопределенными убеждениями. Глава одного из самых знатных семейств Нижней Наварры, Грамон являлся наследственным мэром Байонны и в качестве генерального наместника управлял Беарном во время отсутствия королевы. Теперь генеральным наместником Наварры и Беарна был ее сын Генрих. В своем распоряжении он имел сравнительно немногочисленный отряд из беарнских дворян и справился с заданием без особого труда, поскольку мятежники рассеялись, не вступая в бой. Ему будто бы удалось уговорить их, прежде чем пришлось пустить в ход пушки: нескольким захваченным в плен бунтовщикам было поручено убедить своих сотоварищей сложить оружие, и победа, одержанная принцем Наваррским, оказалась полной. Возвратившись в По, он собрал народ и велел генеральному прокурору Беарна произнести на местном диалекте речь, в которой утверждалось, что ни принц, ни его мать не имеют намерения посягать на права, обычаи и свободы своих подданных, а главное — на их традиционные верования. Это было всё, чего добивались беарнцы, ответившие возгласами одобрения на обращение «своего Генриха», которого многие еще помнили босоногим мальчишкой.

Мир в Лонжюмо, подтверждавший все данные гугенотам уступки, вопреки надеждам Екатерины Медичи не успокоил мятежный дух ее подданных, но лишь на время оттянул очередную вспышку насилия. Впрочем, она и сама понимала это, не питая ни малейших иллюзий. Многим казалось удивительным, что она не держала (или по крайней мере не выражала) обиды на Жанну д’Альбре, которая вероломно покинула ее и проводила у себя в Наварре политику, шедшую вразрез с принятыми во Французском королевстве постановлениями. Снисходительность Екатерины (она даже давала понять Жанне д’Альбре, что та могла бы играть роль арбитра для обеих враждующих группировок) истолковывали по-разному, в том числе и приписывая ее слабости королевы-матери, что было совершенно ошибочно: не идя на прямой разрыв с наваррской гугеноткой, она действовала против Испании, всегда готовой приголубить обиженных владетелей Наварры и Беарна. Кроме того, она играла на чувстве династической верности Жанны, но еще больше была заинтересована в принце Наваррском, сожалея о том, что потеряла столь ценного заложника. О пророчестве Нострадамуса она не вспоминала, по крайней мере до поры до времени. В 1568 году ее посланник Ла Мотт-Фенелон настойчиво уговаривал Жанну вернуться вместе с детьми ко французскому двору. Кажущееся потепление в отношениях между королевами Генрих Наваррский использовал для того, чтобы потребовать для себя полного права на исполнение должности губернатора Гиени и, соответственно, отстранения от дел навязанного ему в годы малолетства заместителя в лице ненавистного Монлюка. Однако Жанна д’Альбре не желала ничем поступаться, и Екатерина Медичи сменила тактику.

Рубикон перейден

В том же 1568 году, всего лишь несколько месяцев спустя после мира в Лонжюмо, разразилась третья Религиозная война. Католики, вдохновившись жесткими мерами, принятыми герцогом Альбой в Нидерландах, решили не таить более своей нетерпимости в отношении гугенотов и перейти в открытое наступление против них. Екатерину Медичи при этом не пришлось долго уговаривать. Возможно, ей вспомнилось, что советовал Альба во время их встречи в Байонне: надо обезглавить гугенотскую оппозицию. Конде и Колиньи сочли за благо укрыться в лесах Центрального массива, однако шпионы Екатерины и там не спускали с них глаз. Королевские отряды под командованием Гаспара Таванна получили приказ задержать обоих предводителей протестантов, однако случайно перехваченная записка содержала плохие для них новости: 23 августа 1568 года адмирал Колиньи, Конде с беременной женой и семьи находившихся в их окружении гугенотов под защитой нескольких сот солдат двинулись в направлении Ла-Рошели, главного оплота французского кальвинизма. Беглецам удалось переправиться через Луару, и 19 сентября они достигли своей цели, причем по пути их отряд существенно пополнился сторонниками. Принимались необходимые меры, чтобы выдержать долгую осаду в Ла-Рошели. Город, защищенный с суши крепостными стенами и открытый со стороны океана для судов, спешивших ему на помощь из Англии, на много десятилетий превратился в автономную державу, вдохновляемую женевским вероучением и не подчиненную центральной королевской власти.

Развернувшиеся события самым непосредственным образом затронули юного Генриха Наваррского: Екатерина Медичи распорядилась включить его вместе с Жанной д’Альбре в список тех, кого предполагалось арестовать. Верхом вероломства было то, что с этой целью она направила в По Жана де Лoса, того самого католического наставника юного Генриха, которого Антуан Бурбон в свое время назначил вместо Ла Гошри. Ему было поручено интернировать королеву Наваррскую и любым способом (уговоры, обещания, хитрость и даже прямое насилие) доставить Генриха ко двору. Однако де Лос из-за прохватившего его поноса задержался с выполнением полученного задания, и Жанна с сыном воспользовались этой задержкой: покинув По, они направились в Нерак, куда и прибыли 29 августа 1568 года. Туда же стекались и стихийно формировавшиеся для их защиты вооруженные отряды гугенотов. В Нераке Жанна узнала, что Конде и Колиньи отправились в Ла-Рошель, и она приняла важное решение, значение которого выходило за рамки чисто конфессионального вопроса, — присоединиться к Конде и Колиньи, что означало мятеж против короны и участие в гражданской войне.

Ввязавшись в вооруженный конфликт, королева Наваррская встала во главе французской Реформации, дабы защищать протестантизм, а вместе с тем и права принцев крови, прежде всего — своего сына. Главными противниками были объявлены окружавшие королеву-мать чужеземцы — лотарингцы Гизы и итальянцы. Религиозная война приобретала, таким образом, патриотический оттенок. Из королевских эдиктов, направленных на умиротворение страны, признававших определенные права как за католиками, так и протестантами, делался вывод о праве принцев решать, какого вероисповедания будут придерживаться их подданные, по примеру Священной Римской империи германской нации, в которой уже более десяти лет действовал принцип «Cujus regio, ejus religio» — «Чья страна, того и вера».

При этом если Жанна д’Альбре пыталась оправдать свою позицию тем, что она, сохраняя верность королю Франции, которого считала гарантом национального примирения, выступала против плохих советников, препятствующих умиротворению, то Мишель Лопиталь, уволенный с должности королевского канцлера, адресовал упреки непосредственно Екатерине Медичи, иезуитам, Филиппу II и, наконец, герцогу Анжуйскому, возведенному в должность генерального наместника королевства.

Контроль, осуществлявшийся Монлюком над Гиенью, был столь жестким, что Жанне д’Альбре пришлось хитрить и торопиться с отъездом, который приобрел характер бегства. Перед тем как покинуть Нерак, Жанна д’Альбре публично причастилась хлебом и вином, дабы подтвердить свою приверженность протестантизму, а затем вместе с сыном Генрихом, дочерью Екатериной и полусотней сопровождавших их дворян незаметно исчезла, предположительно 6 сентября 1568 года. Следы беглецов обнаружились 8 сентября в Тоннене, куда они прибыли, переправившись через Гаронну буквально под носом у Монлюка. Там с королевой и принцем Наваррскими встретился эмиссар королевы-матери месье де Ла Мотт-Фенелон, пытавшийся убедить их не иметь ничего общего с теми, кто «уже столько раз замышлял гибель сего королевства и дома, для коего вы имеете честь быть самыми близкими людьми».

Ему ответил, по свидетельству Жанны д’Альбре, рассказавшей о беседе с де Ла Мотт-Фенелоном в своих «Мемуарах», принц Наваррский, и этот ответ четырнадцатилетнего отрока был столь афористично ярок (это стиль самой Жанны), что вопрос о его авторстве остается открытым… Генрих будто бы сказал, что направляется в стан мятежников, дабы сэкономить материю для траурных одеяний, поскольку если принцы крови будут погибать один за другим, то им придется носить траур друг по другу, а если же они погибнут все сразу, то и не потребуется траурный убор — вот поэтому-то он и поехал к своему дяде, принцу Конде, чтобы жить и умереть вместе с ним. Когда же Ла Мотт-Фенелон упрекнул его, что они разжигают пламя пожара, который охватит всю Францию, юный принц ответил, что довольно будет одного ведра воды, чтобы потушить это пламя. Поскольку собеседник не понял его, Генрих пояснил: «Пусть кардинал Лотарингский пьет из него, пока не лопнет!» Пересказав эту беседу непримиримых противников, Жанна д’Альбре добавила, что написала об этом не ради восхваления сына и не из стремления быть его историографом. А для чего же тогда еще?

Ла Мотт-Фенелон скоро наскучил Жанне своим обществом, и она направила его к Екатерине Медичи с посланием, в котором излагала мотивы своего решения взяться за оружие: прежде всего, «служение моему Богу и истинной вере». Далеё, «служба моему королю и соблюдение эдикта об умиротворении», сопряженные с любовью «к нашей родине-матери Франции, кормилице стольких людей доброй воли». Наконец, «долг в отношении крови», защита прав «столь славного рода Бурбонов, стебля цветка лилии». Последний аргумент метил в Гизов, уверявших, что они происходят от самого Карла Великого, и на этом основывавших свои притязания на трон Франции.

Долее задерживаться в Тоннене, куда в любой момент мог нагрянуть Монлюк, не следовало, поэтому королева Наваррская с сыном, дочерью и свитой направились в Ла-Рошель. 24 сентября 1568 года они прибыли в лагерь, разбитый у стен Коньяка. Конде, уже две недели находившийся в Ла-Рошели, вышел навстречу им, дабы поприветствовать их. Коньяк, родной город Франциска I, до сих пор хранивший верность королю Франции, решил, наконец, открыть ворота Генриху Наваррскому. Одержав столь важную моральную победу, принц продолжил путь, и 28 сентября все вместе — он сам, его мать, сестра и дядя Конде — прибыли в Ла-Рошель. Отцы города встречали их у ворот. Была произнесена приветственная речь, на которую, как уверяет Жанна д’Альбре, пришлось отвечать ее сыну. И опять (как в случае с Ла Мотт-Фенелоном) Генрих не оплошал, произнеся замечательную ответную речь, в завершение которой остроумно заметив: «Я не умею говорить столь же красиво, как и вы, но уверяю вас, что дела мои лучше слов, ибо делать я научен лучше, чем говорить». Опять в словах юноши угадывается тон его непреклонной матери.

Это мужественное заявление четырнадцатилетнего отрока должно было свидетельствовать о том, что отныне он сам себе хозяин. Его мать по-прежнему сохраняла моральный авторитет для протестантов, но прирожденным главой гугенотской партии был именно он. Героическая Жанна старалась подбодрить его на этом пути, говоря, что если он еще и молод с оружием в руках защищать дело Реформации, то уже вполне созрел для того, чтобы проходить школу войны под руководством Гаспара де Колиньи, пользовавшегося непререкаемым авторитетом среди гугенотов. Двое юношей, кузены Генрих Наваррский и Генрих Конде, сын Луи Конде, неотступно следовали за ним, за что их в шутку называли пажами адмирала. Однако вождем, на котором лежала вся ответственность, по-прежнему оставался старший в роде Бурбонов — Луи I Бурбон, принц де Конде. Ему принц Наваррский должен был, по требованию матери, присягнуть на верность и служить, как писала Жанна д’Альбре, «словно родному отцу».

Карл IX предпринял еще одну попытку образумить своего кузена и друга детства, но безуспешно — жребий был брошен. Под разговоры о судьбе французского протестантизма и общественном благе Генрих ввязался в войну против своего короля, который был вынужден реагировать на собирание сил мятежников. Ордонансом от 25 сентября исповедание протестантской религии было запрещено, протестантским проповедникам предписывалось в двухнедельный срок покинуть места своего служения, а королевские чиновники-протестанты лишались должностей. Что же касается Жанны д’Альбре, то король распорядился считать ее пленницей мятежников, вплоть до своего «освобождения» лишавшейся всех наследственных владений. Парламент Бордо, исключительно католический по составу, одобрил это решение, после чего было направлено войско для оккупации Наварры и Беарна.

Номинальный вождь

Королевские репрессии, похоже, не слишком обеспокоили Генриха Наваррского. Дни, проведенные в Ла-Рошели, оказались для него счастливой порой. Не надо было с утра до вечера зубрить сухую и мертвую теорию и вести бои с воображаемым противником — рядом был и ежеминутно угрожал реальный враг. Принца окружали не учителя и педанты-проповедники, а мужественные воины, готовые вступить в бой за родину и веру. Генрих любил проводить время, осматривая внешние оборонительные сооружения, городские укрепления, стены, плотины и дамбы. И опять не обошлось без происшествия, хотя и опасного для жизни, однако в итоге принесшего ему больше пользы, нежели вреда. Как-то раз в штормовую погоду проходя по самой кромке причала, Генрих поскользнулся на мокрой от морского прибоя каменной плите и был унесен волной в море, откуда не сумел бы выбраться, не подоспей ему на помощь находившийся поблизости моряк. Принц, пребывавший в бессознательном состоянии, был вытащен на берег и быстро приведен в чувство. Всё происшедшее казалось чудом, откровением, свидетельствовавшим о том, что принца Наваррского оберегает сам Бог. Всевышний еще долго будет хранить его в самых невероятных ситуациях (что это, если не чудо?), пока Генрих не исполнит свое земное предназначение, и если все знают, как звали того, кто оборвал нить его судьбы, то справедливости ради надо назвать и его спасителя: бравый морской капитан Жакоб Лардо.

Тем временем формировалось войско протестантов под командованием Колиньи и Конде. Поначалу удача сопутствовала им: были взяты города Партне, Ниор, Мель, Сен-Мексан, Ангулем, Понс и Бле. Конде получил важное стратегическое преимущество, захватив все города Сентонжа и удерживая в своих руках территорию между Ангулемом, Ниором и Атлантикой. Принц Наваррский если и не был непосредственным участником боевых действий, то по крайней мере присутствовал при них, начиная с осады Ангулема. Армия католиков концентрировалась в Шательро под командованием герцога Анжуйского, которого его брат Карл IX назначил генеральным наместником королевства, на должность, остававшуюся вакантной после гибели Антуана Бурбона. Герцог Анжуйский, будущий король Генрих III, которого с легкой руки Дюма-отца обычно изображают изнеженным, аморальным и склонным к половым извращениям, оказался неплохим полководцем. Обе армии насчитывали примерно по 30 тысяч человек, однако протестанты ожидали еще подкрепления из Германии под командованием Вильгельма Оранского, заслужившего благодаря своей способности утопить в потоке цветистых фраз смысл любого высказывания прозвище Молчаливый, его брата Людвига Нассауского и герцога Цвайбрюккенского. Величайшая драма Религиозных войн во Франции в том и состояла, что каждая из противоборствующих сторон получала помощь из-за границы от своих единоверцев.

Цель гугенотов была проста: двинуться в северном направлении на соединение с германскими наемниками. Соответственно, целью королевской армии было не позволить им осуществить этот план, перекрыв намеченный путь, что вылилось в течение ноября в серию мелких, ничего не решавших стычек. Той и другой стороной время было потеряно попусту. Правда, один раз, близ Лудена, дело едва не дошло до генерального сражения, в котором протестанты, вполне вероятно, могли одержать победу и повернуть ход событий к собственной выгоде. Легенда (едва ли так было на самом деле) повествует о том, что юный Генрих Наваррский предлагал гугенотам навязать бой противнику, нерешительность которого, по его мнению, объясняется слабостью: «Если бы герцог Анжуйский чувствовал себя достаточно сильным, он не преминул бы атаковать нас. Выступим же без промедления, впереди нас ждет верная победа». Однако опытные полководцы Конде и Колиньи не хотели считаться с мнением пятнадцатилетнего юнца, возможно, совершив свою самую большую, непоправимую ошибку. Наступление ранней и необычайно холодной зимы вынудило противников отложить военные действия до весны. Гугеноты сделали это тем охотнее, что прибытие подкрепления из Германии задерживалось. Они намеревались отвести свои войска к югу, чтобы осуществить там намеченное соединение с немецкими наемниками.

В начале марта 1569 года гугеноты, так и не дождавшись помощи от своих немецких союзников, решили начинать кампанию, опираясь на собственные силы и рассчитывая на эффект внезапности, однако герцог Анжуйский, своевременно извещенный своими лазутчиками, опередил их. Совершив обходной маневр, он 13 марта при Жарнаке ударил во фланг войска Колиньи. Единственное, что смог сделать в этой ситуации прославленный полководец гугенотов, это спасти бóльшую часть своей армии от полного разгрома, осуществив организованный отход, но и то благодаря тому, что на помощь пришел Конде, стремительно атаковавший арьергард противника. Спасая других, он поплатился собственной жизнью: будучи тяжело раненным, он хотел по законам честной войны сдаться в плен, но по логике братоубийственной гражданской бойни был вероломно убит. Капитан лейб-гвардии герцога Анжуйского Монтескью (история сохранила имя и этого «героя») в упор застрелил из пистолета беспомощного Конде, как полагают, по личному распоряжению своего повелителя. Пригодился давний совет герцога Альбы. Таково было знамение времени: пуля, выпущенная рукой католика, убила гугенота Конде, а протестант в свое время убил его брата-католика Антуана Бурбона.

Столь трагическое происшествие не могло не затронуть еще не очерствевшую душу юного Генриха Наваррского, однако нет достоверных сведений о том, как он реагировал на это. Зато миф о славном короле Генрихе IV содержит эпизод совершенно в духе античной литературной традиции. «Настоящий беарнец» будто бы изрек: «На месте Конде я поступил бы точно так же, но на месте Колиньи никогда не принял бы этой жертвы».

Что бесспорно достоверно, так это решающая перемена в судьбе принца Наваррского: отныне он формально стал главой французских протестантов, тогда как Колиньи оставался главным стратегом и продолжал осуществлять непосредственное командование войсками. Генрих был обязан следовать указаниям Колиньи и ограничиваться лишь подписанием представляемых ему приказов и депеш. После поражения при Жарнаке гугеноты пребывали в растерянности, однако Жанна д’Альбре сумела приободрить их как словом, так и собственным примером. Она пожертвовала даже фамильными драгоценностями и частью наследственных владений ради восстановления боеспособности армии. Представляя единоверцам и соратникам своего сына в качестве предводителя, она не забывала и о юном принце Конде, осиротевшем после героической гибели его отца: принцу отныне отводилась роль заместителя своего кузена. Подбодренный матерью, Генрих Наваррский взял на себя новую миссию и торжественно перед войском поклялся своей душой, честью и жизнью всегда служить делу Реформации. Примечательно, что в тот трудный для гугенотов 1569 год на первые роли во Франции выдвинулись четыре Генриха, коим было уготовано трагическое завершение земного поприща: у католиков — герцог Генрих Гиз, который будет убит в Блуа, и Генрих, герцог Анжуйский, который станет королем Генрихом III и погибнет от кинжала Клемана; у протестантов — Генрих, принц Наваррский, который станет королем Генрихом IV и падет от кинжала Равальяка, и Генрих, принц Конде, который будет отравлен, как полагали, собственной женой.

Выдвижение принца Наваррского на передний план нашло, в частности, отражение в резком увеличении объема официальной переписки, осуществлявшейся если не им лично, то от его имени (саркастический тон стиля Жанны д’Альбре угадывается безошибочно). Отныне он запрашивает помощи воинскими контингентами и деньгами у своих союзников — курфюрста Саксонского и королевы Елизаветы Английской, — пытается урегулировать вопрос о раненых, попавших в плен при Жарнаке, и о выдаче тела Конде, в убийстве которого он прямо упрекает герцога Анжуйского. В конце концов героическая жертва Жарнака была предана земле в Вандоме, в родовой усыпальнице Бурбонов, которую еще недавно кощунственным образом осквернили гугеноты.

Боевое крещение

Тем временем Колиньи, этот великий мастер по исправлению собственных ошибок, распределил армию гугенотов, потрепанную при Жарнаке, по крепостям, сумев тем самым не только сохранить ее, но и заметно усилить. Более того, занятые гугенотами крепости притягивали к себе вооруженные силы католиков, благодаря чему двигавшиеся из Германии отряды наемников, набранные немецкими протестантами для оказания помощи своим французским единоверцам, смогли, беспрепятственно пройдя через Бургундию, вторгнуться на территорию Франции и занять Ла-Шарите. Нет необходимости напоминать, какими грабежами и насилиями сопровождалось их вторжение — но ведь это делалось во имя защиты религии! Колиньи, опять собрав воедино разрозненные отряды, пошел на соединение с германскими союзниками. Теперь его армия, пополнившись пятью тысячами всадников и десятью тысячами пехотинцев, численно превосходила войско противника. Правда, часть военного контингента под командованием Габриэля де Монтгомери (того самого, который в 1559 году на турнире смертельно ранил Генриха II и которому Екатерина Медичи поклялась отомстить) пришлось направить в Беарн, единственный автономный опорный пункт гугенотов, дабы не позволить католикам оккупировать его во исполнение королевского приказа.

Армия Колиньи и после этого была достаточно многочисленной, чтобы перейти в решающее наступление, однако полководец гугенотов медлил. Беспрепятственно пройдя, если не считать сражения местного значения при Шарите-сюр-Луар, через две трети Франции и принудив 25 июня к отступлению королевское войско при Ла-Рош-Лабей, он вдруг затеял осаду Пуатье (Генрих Наваррский будто бы настоятельно просил его не делать этого), имевшую для гугенотов катастрофические последствия. Единственной причиной, заставившей Колиньи сделать столь бессмысленный и вредный в стратегическом отношении шаг, была необходимость оплачивать услуги ландскнехтов. Не имея наличных средств, он хотел расплатиться с ними, отдав им на разграбление город. Однако осажденный Пуатье под командованием юного Генриха Гиза успешно оборонялся. Так прошло лето и наступила осень. Бездарно потеряв время и около трех тысяч человек убитыми, 10 сентября 1569 года Колиньи был вынужден снять осаду города. О наступлении уже не могло быть и речи. Для отхода на зимние квартиры избрали тот же маршрут, что и в прошлом году. По пути следования местные крестьяне, обозленные насилием, которое чинили «борцы за веру», беспощадно уничтожали отдельные группы ландскнехтов, отбившиеся от войска в поисках поживы, и оставленных раненых.

Колиньи оказался настолько никудышным стратегом, что во второй раз позволил застать себя врасплох. 3 октября при Монконтуре Генрих Анжуйский нанес ему сокрушительное поражение. На поле битвы остались тысячи убитых гугенотов. Поражение Колиньи было тем более досадным, что, по донесениям, он имел все шансы на победу. На внезапное нападение католиков он ответил яростной контратакой, которая увенчалась бы полным успехом, если бы своевременно был задействован резерв. Четыре тысячи всадников под командованием Людвига Нассауского находились на близлежащей возвышенности и имели своей задачей охрану двух юных принцев — Генриха Наваррского и Генриха Конде. Правда, сообщения на сей счет разнятся: по одним данным, принцев перед боем представили войску и затем увезли в надежное укрытие (что более вероятно, учитывая, как бережно после гибели Луи Конде вожди протестантов, Колиньи и Жанна д’Альбре, относились к юным принцам), а по другим — они находились на упомянутой возвышенности под охраной рейтар Людвига Нассауского, которые официально числились резервом, в действительности же Колиньи будто бы строго-настрого запретил им вступать в бой, как бы ни обернулось дело. В комплиментарных биографиях Генриха Наваррского рассказывается о том, как юный герой, заметив с холма, что в сражении наступил переломный момент (воинство Генриха Анжуйского дрогнуло), потребовал ввести в бой резерв, который обеспечил бы победу, однако Людвиг Нассауский, исполняя наказ Колиньи, отказался, и битва была проиграна. Беарнцу не оставалось ничего иного, кроме как гневно протестовать и с воплями отчаяния наблюдать за разгромом своей армии.

И опять Колиньи, потерпев очередное поражение, обеспечил в образцовом порядке отход того, что осталось от армии гугенотов, — похоже, только это он и умел. Однако, несмотря на то, что католики несомненно одержали верх, адмирал и Генрих Наваррский не считали себя побежденными. В Ниоре, куда прибыла и Жанна д’Альбре, обсудили создавшееся положение, признав его хотя и не блестящим, но и не безнадежным. Не рассчитывая более на достижение успеха на севере, решили двинуться, дабы там вновь собраться с силами, на юг, где Монтгомери действовал гораздо успешнее Колиньи. В Беарне, Бигорре и Гаскони он, располагая сравнительно небольшими средствами, с удивительной легкостью сумел отбить занятые воинством французского короля города. Власть переменилась, и там, где еще недавно католические эмиссары ревностно истребляли ересь, начались гонения на католиков. Колиньи оставалось лишь продолжить начатое Монтгомери. Адмирал, умевший маневрировать куда лучше, чем сражаться, двинулся стремительным маршем, и даже страшный Монлюк не сумел остановить его. Правда, и тому один раз чуть было не улыбнулась удача. В декабре, когда гугеноты с целью форсирования Гаронны построили близ Пор-Сент-Мари мост из судов, он, дабы сорвать их переправу, придумал военную хитрость. На Гаронне, реке с быстрым течением, было множество мельниц, прикованных цепями к берегу. Монлюк приказал ночью тайком отвязать несколько таких мельниц, которые, увлекаемые течением, со страшным грохотом протаранили сооруженный гугенотами мост прямо под окнами принца Наваррского. Но это была лишь временная задержка, и 3 января 1570 года армия Колиньи воссоединилась с войском Монтгомери. Множество добровольцев пополнили армию принцев, которая смогла за девять месяцев совершить марш от Беарна до Шарите-сюр-Луар, пройдя через весь юг Франции и поднявшись по долине Роны.

Эта долгая кампания, ознаменовавшаяся масштабными сражениями, равно как и жестокими репрессиями в отношении католиков (массовые избиения людей, поджоги церквей и монастырей, крестьянских домов и амбаров), имела решающее значение в воинском воспитании Генриха IV, получившего незабываемые уроки, из которых он извлек пользу спустя 20 лет при Арке и Иври. В битве при Арнэ-ле-Дюк 27 июня 1570 года, когда Колиньи столкнулся с маршалом де Коссе, Генрих Наваррский, преодолев сопротивление адмирала, который опять вознамерился отвести ему роль стороннего наблюдателя, впервые в своей жизни участвовал в бою, оказался на острие сражения и едва не попал в плен. Его боевое крещение оказалось счастливым, ознаменовавшись победой гугенотов, первой за долгое время. Тогда и зародилась его популярность, которой он не утратил до конца своих дней. От Арнэ-ле-Дюк Генрих и Колиньи двинулись к Ла-Шарите-сюр-Луар, овладели ею и направились к Ла-Рошели, губернатор которой Ла Ну отвоевал Сентонж. По всему королевству протестанты вновь подняли голову.

Взятие Ла-Шарите-сюр-Луар склонило Екатерину Медичи к переговорам. Все уже устали от грабежей, пожаров, опустошений, насилия и убийств, совершавшихся всеми участниками войны — католиками герцога Анжуйского, германскими ландскнехтами и гугенотами. Никто не мог с полным правом назвать себя победителем. Хотя герцог Анжуйский разгромил протестантов при Жарнаке и Монконтуре, они, словно обретя второе дыхание, сумели собраться с силами и завоевать всю южную половину Франции. Вожди обеих партий, равно как и население в целом, желали мира, и он был подписан в Сен-Жермен-ан-Лэ 8 августа 1570 года, став серьезным успехом протестантов, которые помимо свободы совести и публичного отправления культа (соответствующий эдикт расширял права гугенотов, некогда предоставленные им Амбуазским эдиктом, позволив участвовать в богослужении и недворянам — в предместьях двух городов каждой провинции, но не ближе двух лье от королевских резиденций и десяти лье от Парижа) получили четыре крепости: Ла-Рошель, Коньяк, Монтобан и Ла-Шарите-сюр-Луар.

Принц Наваррский в этот период исполнял роль предводителя гугенотов еще в большей мере номинально, нежели реально, по необходимости оставаясь на втором плане. Его, естественно, избегали подвергать серьезной опасности, хотя сам он, как мы видели, умудрялся находить для себя приключения. В сражениях, за исключением Арнэ-ле-Дюк, когда ему позволили повести солдат в атаку, он вынужден был довольствоваться ролью стороннего наблюдателя. В школе гражданской войны он учился тому, что должно было пригодиться ему как правителю, но что за зрелище разворачивалось перед его глазами: королевство, разоренное братоубийственной войной, и французы, потрошившие друг друга во имя Христовой веры!

Сражения на иных фронтах: матримониальные планы

Мирный договор возвратил Генриху Наваррскому наследственные владения и должность губернатора Гиени. В приподнятом настроении он направился в Ла-Рошель, где его ждала мать и где вскоре собрались все вожди протестантской партии. Более, чем когда-либо, этот город стал столицей протестантов, средоточием французской Реформации. Жанна д’Альбре осуществляла там свою власть с такой непреклонностью, что жители, гордые и свободолюбивые, временами начинали роптать. И все же они не могли не оценить предпринимавшихся ею мер для обороны города, прежде всего собирание в его гавани протестантского флота. В апреле 1571 года Жанна вместе с сыном присутствовала на проводившемся в Ла-Рошели синоде, на который съехались наиболее авторитетные кальвинистские теологи во главе с Теодором де Безом. Принятый тогда Символ веры, получивший название Ларошельского вероисповедания, до сих пор представляет собой кредо реформатской церкви Франции. Под оригиналом этого документа стоят, в числе прочих, подписи Жанны д’Альбре и ее сына Генриха Наваррского. Усилиями королевы Наваррской создавалась гражданская и религиозная организация своего рода независимого протестантского государства.

Теперь гугеноты были сильны, как никогда, фактически добившись создания государства в государстве со своими властными структурами, территориальными округами, религиозными и военными предводителями, собственной казной (пополнявшейся, как утверждали их противники, за счет разбоя — сухопутного и морского) и, что было особенно важно, крепостями. По решению Жанны д’Альбре Наварра и Беарн были объявлены кальвинистскими территориями. Франция опять, как в годы Столетней войны, утратила единство, что представлялось совершенно нетерпимым с точки зрения центральной королевской власти. Ничто не было решено окончательно. Сен-Жер-менский мир лишь на время унял бушевавшие страсти. Для многих этот мир, как и два предыдущих, был всего лишь перемирием, передышкой с целью выиграть время для собирания сил. Даже если Генрих Наваррский и его мать, встретившись в Ла-Рошели, первое время и не помышляли ни о чем другом, кроме отдыха от ратных дел, о претворении в жизнь нового эдикта, о заботе о городах, которые король передал под их попечение, и о восстановлении порядка в государстве, то новые события вскоре внесли свои коррективы в эту мирную программу.

Всем людям доброй воли, к какой бы группировке они ни принадлежали, примирение казалось необходимым, однако постепенно зрела идея, что это примирение не имеет шансов на успех, если весь народ Франции не сориентируется на общую цель, и такой целью в это кровавое время могла быть только внешняя война, причем католики желали воевать против Елизаветы Английской, протестантки и тюремщицы Марии Стюарт, а протестанты — против Филиппа II, своего злейшего врага. К войне с внешними врагами склонялся и только начинавший входить в возраст король Карл IX, желавший освободиться от опеки Екатерины Медичи и ревниво взиравший на ратные подвиги своего брата Генриха Анжуйского. Он намеревался упрочить мир внутри королевства и перенести военные действия в Нидерланды, против испанцев. После того как в 1568 году при родах умерла его сестра Екатерина, королева Испании, порвались семейные узы, связывавшие его с Филиппом II, и теперь уже ничто не мешало говорить с ним на языке оружия.

Дополнительное моральное удовлетворение Карл IX получал и от мысли, что в этой войне против католиков не представится возможности отличиться его герою-брату, стяжавшему себе славу защитника католицизма. Тут потребуются другие союзники, и прежде всего — Генрих Наваррский, с которым его некогда связывала тесная дружба и к которому он никогда не переставал испытывать самые добрые чувства. Он болезненно ощущал отсутствие друга в торжественные моменты больших придворных праздников, таких как его бракосочетание в ноябре 1570 года с дочерью императора Священной Римской империи Елизаветой Австрийской или торжественный въезд в Париж в марте 1571 года. К этому намерению Карла IX привлечь своего кузена к французскому двору одобрительно относились и те, кто хотя и не был другом Генриха Наваррского, однако надеялся таким способом вывести его из-под влияния матери, непреклонной гугенотки Жанны д’Альбре, и постепенно возвратить в лоно католицизма. Знали и средство, с помощью которого можно было, как полагали, ускорить приближение этого счастливого дня — заключить брак Генриха Наваррского с младшей сестрой короля Маргаритой Валуа.

В полной мере одобряла это намерение и Екатерина Медичи, вообще предпочитавшая для решения проблем прибегать не к силе оружия, а к золотым цепям Гименея. Именно по этой причине она не разделяла замыслов перенесения, ради установления прочного мира внутри королевства, войны за пределы Франции, будь то Испания или Англия. Она стремилась к миру и во внешней политике, предлагая для установления согласия с Англией весьма экстравагантный проект заключения брака сорокалетней королевы Елизаветы и двадцатилетнего герцога Анжуйского, а если не получится — то еще более молодого герцога Алансонского или даже Генриха Наваррского. Важное место в матримониальных планах королевы-матери отводилось и Маргарите. Сначала она собиралась выдать ее замуж за дона Карлоса, сына Филиппа II, а после того как инфант трагически погиб (упорно ходили слухи, что он был убит по приказу отца) — за самого короля, овдовевшего в результате безвременной кончины Елизаветы, старшей сестры Маргариты, которую ей предстояло заменить. Однако из этого ничего не вышло (Филипп II предпочел вступить в брак с дочерью императора Максимилиана II, эрцгерцогиней Анной Австрийской), равно как и из намерения просватать Марго за короля Португалии Себастьяна.

Так Екатерина Медичи в конце концов пришла к убеждению, что Маргариту лучше всего выдать за Генриха Наваррского, тем самым одним махом решив множество проблем. Прежде всего это позволило бы, полагала она, видимо, искренняя в своих заблуждениях (забудем на время о Варфоломеевской ночи, до которой еще далеко), выйти из политического и конфессионального тупика: бракосочетание протестанта-принца с католичкой-принцессой укрепило бы мир внутри королевства и успокоило бы религиозные страсти, укрепив доверие гугенотов к центральной королевской власти. Кроме того, открывался путь для решения еще одной проблемы, на первый взгляд исключительно семейной, которая, однако, в перспективе была способна повлечь за собой серьезные политические последствия.

Уже давно замечали, что Маргарита неравнодушна к герцогу Гизу, восемнадцатилетнему сыну знаменитого Франсуа Гиза, героя с отметиной на лице, и юный герцог отвечает ей взаимностью. При королевском дворе Валуа царили вольные нравы, и любовная связь принцессы с герцогом Гизом сама по себе не могла никого шокировать (говорили, что любовные утехи были знакомы Марго с одиннадцати лет). Проблема состояла в том, что молодые любовники не прочь были вступить в законный брак, и семейство Гизов горячо поддерживало их намерение. Кардинал Лотарингский, дядя юного Генриха Гиза, дал понять королеве-матери, что готов щедро одарить своего племянника, если состоится его свадьба с принцессой Марго. Обещаны были брачные торжества, каких еще не проводили в Париже. Однако Екатерина Медичи и слышать не хотела ни о чем подобном, ни за что на свете не желая видеть герцога Гиза своим зятем. Слишком свежо было в ее памяти всевластие «господ лотарингцев», ставшее для нее нестерпимым бременем, и однажды освободившись от них, она не намерена была повторять ту же ошибку. А кроме того, она догадывалась, что женитьба на Маргарите открывает Генриху Гизу прямой путь к королевскому трону Франции. Видеть в этой роли своих вассалов, дерзких выскочек, было выше ее сил.

И она приняла необходимые меры. Как-то ранним утром Карл IX (накануне он перехватил любовную записку сестры) неглиже, в одной сорочке и домашнем халате, крайне возбужденный, в сопровождении барона де Реца ворвался к ней, требуя наказать Маргариту. Несмотря на ранний час, виновницу вызвали, и мать с братом подвергли ее допросу с пристрастием, а затем отлупили как Сидорову козу, после чего она долго приходила в себя. Урок пошел впрок не только Марго, но и ее незадачливому любовнику, вернее, представителям клана Гизов, которые тут же отказались от планов породниться с королевским семейством и оперативно женили Генриха на Екатерине Киевской. Маргарита же быстро утешилась в объятиях очередного любовника.

Помимо всех прочих соображений Екатерина Медичи считала брак дочери с Генрихом Гизом неприемлемым и по той причине, что он нарушил бы и без того хрупкий Сен-Жермен-ский мир, вызвав у гугенотов обоснованные подозрения. Оптимальным решением представлялся брак Маргариты с Генрихом Наваррским. Карла IX не пришлось долго уговаривать дать свое согласие на это замужество сестры, и Екатерина Медичи взяла на себя бремя переговоров с Жанной д’Альбре, которые не обещали быть легкими. Протестанты заволновались. Им представлялась как оскорбительной, так и небезопасной женитьба их вождя на принцессе-папистке. Активизировались и англичане, опасавшиеся лишиться союзника в лице французских протестантов. Желая перебить конкурента, они предложили брак не только своей королевы Елизаветы с Генрихом Наваррским, о чем, как мы помним, одно время подумывала и Екатерина Медичи, но и его сестры Екатерины Наваррской с королем Шотландии. Таким образом, брат и сестра, владетели Наварры и Беарна, должны были бы править Англией, Ирландией и Шотландией — слишком радужная перспектива, чтобы ею могла соблазниться благоразумная Жанна д’Альбре. Не хотела она закрывать глаза и на то, что Елизавета Английская на 20 лет старше ее сына. Наконец, и это главное, Жанна была осведомлена об английских порядках, в соответствии с которыми ее сын, женившись на английской королеве, стал бы не королем, а лишь принцем-консортом, то есть в случае смерти Елизаветы он терял всякое значение. Впрочем, было и еще одно обстоятельство, с которым не могла не считаться предусмотрительная королева Наваррская: она знала о намерении Екатерины Медичи связать узами брака своего сына герцога Анжуйского с королевой Англии и не хотела становиться на ее пути, дабы не досадить ей и тем самым косвенно не навредить делу французской Реформации.

Так и Жанна д’Альбре постепенно склонилась к мысли, что не остается ничего иного, кроме как принять Маргариту Валуа в качестве невестки. Как истинная представительница рода д’Альбре, достойная дочь своего отца, вечно лавировавшего между Испанией и Францией, она и в этом постаралась усмотреть для себя ту выгоду, что, породнившись с Валуа, защитит Наварру от посягательств со стороны Филиппа II. Однако, уже приняв для самой себя решение, она не спешила ответить согласием, постаравшись в ходе долгих переговоров добиться максимальных уступок со стороны Карла IX и королевы-матери — прежде всего передачи городов Гиени, в которых все еще находились королевские гарнизоны, и отказа от поддержки мятежных католиков Беарна. В трудных переговорах, больше походивших на перетягивание каната, прошел весь 1571 год.

Между тем время шло и результаты изощренной стратегии королевы-матери стали сказываться даже в самой Ла-Рошели. Начались разногласия в руководящей верхушке гугенотов. Если Жанна д’Альбре по-прежнему была непреклонна, то люди поуступчивее характером, вроде Колиньи, сочли за благо пойти на сближение с королевским двором Франции. Впрочем, у адмирала имелись на то свои резоны: как-никак он был не королем Наваррским, а подданным Карла IX, обвиненным в государственной измене, и разговаривать на равных с сувереном для него не представлялось возможным. Разумнее было получить прощение и восстановление в должностях и титулах, тем более что король, ценивший его как военного специалиста, готов был пойти навстречу. При секретном посредничестве Людвига Нассауского в июле 1571 года было достигнуто соглашение: Колиньи, а заодно с ним и Конде вновь обретали королевское расположение и причитавшиеся им привилегии. Престарелый Колиньи, незадолго перед тем женившийся на юной Жаклин д’Антремон и потому смотревший в будущее с исключительным оптимизмом, покинул Ла-Рошель. 15 сентября 1571 года в замке Блуа состоялась его личная встреча с Карлом IX. С него не только сняли все обвинения, но даже вырвали страницы реестра, на которых содержался обвинительный приговор. Вдобавок король пожаловал ему еще 100 тысяч ливров «в знак признательности за примерную службу», каковой, видимо, было признано его участие в гражданской войне в качестве военного предводителя гугенотов. Колиньи вновь вошел в состав Королевского совета, членом которого являлся при Генрихе II, перед тем как перейти в протестантизм, и, оставаясь гугенотом, получил в качестве бенефиция аббатство. По свидетельству д’Обинье, Карл IX при этом будто бы обнял Колиньи и с улыбкой сказал ему: «Отец, наконец-то вы с нами и больше уж не ускользнете от нас». И точно, не ускользнул…

Жанна д’Альбре не одобрила возвращение своего товарища по оружию на службу к французскому королю и вскоре также оставила Ла-Рошель, чтобы возвратиться в свои владения. Из По, где подданные оказали ей исключительно радушный прием, она написала Карлу IX, объяснив свой отъезд в направлении, противоположном Парижу, где ждали ее прибытия, необходимостью подлечиться на водах. Генрих собственной рукой приписал несколько любезных слов, смысл которых представляется таинственным: «Здесь так много возможностей приятно провести время, что я счел бы себя еще более счастливым, если бы смог однажды увидеть вас здесь». Неужели речь шла о приезде христианнейшего (то есть католического) короля Карла IX в По, в этот оплот протестантизма? Причем именно тогда, когда Жанна д’Альбре не теряла даром времени, активно искореняя в Беарне католицизм. Кальвинистский культ, крещение по кальвинистскому обряду и преподавание кальвинистского вероучения стали обязательными. Церковный совет при королеве осуществлял управление конфискованным у католической церкви имуществом, используя получаемые доходы на содержание протестантских священников и школ, а также на оказание помощи бедным. Если приписка, сделанная Генрихом Наваррским, не была шуткой (надо сказать, сомнительного свойства), то на что он рассчитывал, приглашая в гости французского короля? Не исключено, что сближение Карла IX с Колиньи породило в среде католиков панические слухи о готовности монарха принять веру адмирала.

Тем временем Екатерина Медичи продолжала настойчиво воплощать в жизнь свой матримониальный проект, ничуть не смущаясь упрямством Жанны д’Альбре. Для вящей убедительности она представляла это на публике как дело практически решенное, хотя еще предстояло преодолеть главное препятствие — получить из Рима папское разрешение на брак. Оно было вдвойне необходимо: по причине как близкого кровного родства Генриха и Маргариты, так и различия их религиозной принадлежности. При этом Екатерина, дабы сформировать выгодное для себя общественное мнение, демонстративно закупала в Париже драгоценности для приданого невесте. А Жанна д’Альбре, несмотря на ухудшение самочувствия, продолжала упрямиться, игнорируя все уговоры то и дело прибывавших в По эмиссаров королевы-матери. Тогда на свет божий вновь извлекли затасканную версию о незаконности брака Жанны с Антоном Бурбоном, дав понять, что папа вместо того, чтобы дать разрешение на брак Генриха Наваррского с Маргаритой Валуа, объявит его бастардом, и тогда ему не носить короны — ни Наваррского, ни тем более Французского королевства. Угроза показалась Жанне д’Альбре реальной, и она, опасаясь за судьбу сына, дала свое принципиальное согласие на его брак с католичкой, правда, выдвинув при этом ряд условий: Карл IX должен отдать Гиень в качестве приданого за своей сестрой; сама она едет в Париж на переговоры одна, оставив сына в Беарне; Гатинский крест, установленный в Париже на месте разрушенного дома казненных гугенотов, надлежит снести; наконец, крепость Лектур, всё еще удерживаемая королевским гарнизоном, должна быть передана протестантам.

Последние месяцы 1571 года выдались трудными для Жанны д’Альбре. Ее здоровье не только не шло на поправку, но и заметно ухудшалось. Генрих, получив серьезные ушибы при падении с лошади, лежал в постели. Люди из ее окружения докучали противоречивыми советами: если одни видели в предстоящем браке залог мира, то другие пророчили дальнейшие осложнения от этого заведомо обреченного на неудачу брака. Осознав бессмысленность дальнейших проволочек, Жанна в конце ноября объявила, что в ближайшее время отправляется в путь. 8 декабря, прибыв в Нерак в сопровождении баронов графств Арманьяк и Альбре, она узнала, что Лектур все еще занят королевским гарнизоном. В ответ на ее жалобу Екатерина Медичи решила уступить и приказала Бирону покинуть город. Причин медлить больше не было, и Жанна д’Альбре с дочерью Екатериной и племянником Конде направилась к королевскому двору Франции. Генриху, сопровождавшему их до Ажана, она строго-настрого наказала оставаться в Беарне до тех пор, пока не будут согласованы все условия заключения брака, и отправляться в путь, лишь получив от нее письмо-пароль определенного содержания — только так можно было избежать провокационного вызова подложным или написанным под принуждением письмом. 13 января 1572 года мать и сын попрощались, чтобы более уже не свидеться на этом свете.

Брак по расчету

Тем временем из Рима от папы вместо долгожданного разрешения на брак прибыл легат, имевший предписание любой ценой расстроить матримониальные планы Екатерины Медичи, но та была непреклонна. Проявив недюжинный дипломатический талант, она сумела погасить разгоравшийся скандал, не настроив против себя Святой престол и не дав Жанне д’Альбре повод усомниться в искренности своих намерений. Встреча двух дам состоялась 15 февраля 1572 года в замке Шенонсо и прошла в обстановке видимой сердечности. Спустя несколько дней Жанна и ее дочь Екатерина встретились с Маргаритой, и все трое остались довольны друг другом, особенно младшая из них, восторженно отзывавшаяся в письме брату о его невесте. Не забыла она сообщить и о том, что у нее появился молочный братик — осленок: от перемены климата она немножко приболела, и в лечебных целях ее поили молоком ослицы, кормившей тогда свое чадо, с которым и свела знакомство Екатерина. Словом, пока всё шло хорошо, но было бы еще лучше, если бы Маргарита уважила настойчивые просьбы предполагаемой свекрови отречься от католицизма, однако та ни при каких условиях не соглашалась порвать с верой своих предков, которую приняла при крещении. К сожалению для Жанны, это было не единственным ее огорчением. Многое раздражало суровую гугенотку, и она изливала свою горечь в наставлениях сыну, коими обильно насыщала свои письма к нему. Едва ли Генрих впоследствии воспользовался ими, и особенно мало пригодился ему совет матери не марать себя недостойными амурными похождениями.

О характере и нравах Маргариты Валуа Генрих Наваррский был достаточно осведомлен задолго до свадьбы и не питал ни малейших иллюзий на сей счет. Он с юных лет усвоил привычку на многие (если не на все) вещи смотреть с иронией, которая с годами перейдет в цинизм, столь органичный для Генриха, что, как говорится, на него трудно было даже обижаться. Современники отмечали, что юный принц Наваррский над всем смеется, и накануне своего бракосочетания он с легким сердцем откровенничал, что королевский двор Франции, при котором уже заняты должности главного канцлера, главного хранителя печати и главного шута, может пожаловать ему только одно достоинство — главного рогоносца! Он не намерен был требовать от будущей супруги любви и верности, поскольку и сам не собирался в чем-либо ограничивать себя.

При королевском дворе в Блуа, где наконец-то была принята Жанна, не могли говорить ни о чем другом, кроме войны в Нидерландах. Прибывавшие из Англии послы вели переговоры о заключении союза, который усилил бы сопротивление восставших нидерландских провинций испанскому господству. Папский легат отбыл в крайнем раздражении, так ничего и не добившись. Сразу же после его отъезда Карл IX лично встретился с Жанной, дабы засвидетельствовать ей свое почтение, а заодно и поторопить с подписанием брачного контракта. Королева Наваррская изживала в себе последние сомнения. Отчаявшись обратить в свою веру будущую невестку, она хотела бы соблюсти по крайней мере приличия, сохранить собственное достоинство перед лицом единоверцев. Полная решимости достичь намеченной цели, Екатерина Медичи согласилась на то, чтобы ее будущий зять оставался протестантом, однако более непримиримая Жанна д’Альбре все никак не могла сжиться с мыслью о заключении смешанного брака, при котором ее будущая невестка оставалась бы католичкой. Генрих Наваррский, получавший информацию о переговорах в Блуа, весьма скептически относился к возможности достижения согласия, о чем, похоже, ничуть не сожалел. Не стремилась к этому браку и Маргарита Валуа, вероятно, все еще весьма благосклонная, и не только на словах, к Генриху Гизу. Известно ли было королеве Наваррской об этой связи? Вполне вероятно.

Кто знает, сколько еще продолжались бы эти препирательства, если бы Карл IX, начинавший уже терять терпение, не взял дело в свои руки. Поскольку папа упорно отказывался дать необходимое разрешение на брак, король запросил мнение ученых-теологов Сорбонны по этому вопросу и, не дожидаясь их ответа, предложил компромиссный порядок проведения свадебных торжеств. Венчание должно было состояться на паперти собора Парижской Богоматери, и провести его должен был кардинал Бурбон, принц крови. На последующей затем мессе новобрачный, ежели не пожелает, может не присутствовать. Жанне было нечего возразить на это, и 11 апреля 1572 года в Блуа был окончательно согласован брачный договор, под которым жених поставит свою подпись лишь 17 августа, уже после смерти матери. В материальном плане условия договора были весьма выгодны для него: Карл IX давал в приданое сестре 300 тысяч экю и несколько городов в Гаскони и Лангедоке. Другие два брата добавили от себя по 50 тысяч ливров, а королева-мать — 200 тысяч. Генрих Наваррский наследовал некогда принадлежавшую его отцу должность губернатора Гиени. Сколь знатен был Беарнец своим происхождением, столь же и беден, поэтому обещанное богатое приданое явилось весьма весомым аргументом на чаше весов этого брака, заключавшегося из соображений государственного интереса.

Спустя неделю после завершения долгих переговоров в Блуа был подписан, словно в дополнение к предстоявшему бракосочетанию Генриха Наваррского и Маргариты Валуа, союзный договор с Англией, возвестивший о появлении в Европе протестантской коалиции и особенно отчетливо оттенивший политический смысл этого брачного альянса. Однако то была лишь видимость достигнутого согласия, и наиболее проницательные наблюдатели не заблуждались на сей счет. И относительно дальнейшей судьбы принца Наваррского не было единого мнения: если одни радовались по поводу большого успеха протестантизма, то другие полагали, что отречение жениха от гугенотской ереси — лишь вопрос времени, и не столь уж отдаленного; во всяком случае, дети его будут воспитываться в католической вере… И действительно, по прошествии времени (правда, значительно более продолжительного, чем ожидалось) католиками стали и сам Генрих Наваррский, и его дети — хотя и не от этого брака.

Пришла пора дать Генриху условленный сигнал к отъезду из Беарна, однако тот не мог сразу же отправиться в путь, поскольку болел лихорадкой, осложненной обильной гематурией. Лишь в последней декаде мая он прибыл в Нерак, вынужденная остановка в котором, вызванная весенним паводком, размывшим дороги, ознаменовалась его первой достоверно известной любовной связью — с простой служанкой по имени Флёретта, семнадцатилетней дочерью садовника, которая будто бы утопилась, узнав о женитьбе своего возлюбленного. В дворцовом парке Нерака и по сей день показывают любопытствующим пруд, в котором якобы свела счеты с жизнью эта беарнская Офелия. Правда, архивные изыскания позволили выявить документ, свидетельствующий о смерти, постигшей некую Флёретту, но не в 1572 году, а двадцатью годами позже, и не в результате утопления, а естественным образом. Но та ли это Флёретта? Если та, то на душе беспутного короля Анри одним грехом меньше.

Тем временем Жанна д’Альбре, проведя несколько недель в Вандоме, отправилась в Париж, дабы, как сама она говорила, «обзавестись всем, что необходимо для свадьбы». Не имея собственной резиденции в столице, она остановилась все же не в Лувре или иных апартаментах, какие могла бы предоставить ей Екатерина Медичи, а в особняке Конде — гугеноты должны держаться гугенотов. Поскольку Генрих Наваррский явно не спешил на встречу с невестой, Жанна поторопила сына, прервав его любовную идиллию в Нераке. И маршал Бирон, которому Карл IX поручил как можно скорее препроводить жениха в Париж, сетовал на медлительность своего подопечного и просил короля воздействовать на него собственным авторитетом. Однако Генрих и не думал торопиться, потратив на путь, для преодоления которого хватило бы четырех дней, больше месяца и уже не застав в живых свою мать. А та, несмотря на смертельную болезнь и усталость, днями напролет ходила по лавкам и мастерским ремесленников, запасаясь всем, что нужно для торжественного дня, прежде всего нарядами и драгоценностями. Переутомление, усугубленное спорами с Екатериной Медичи, которую Жанна д’Альбре заглазно называла «мадам змеей» и о которой говорила, что «она убивает ее», ускорило течение ее болезни, и 4 июня королева Наваррская слегла. Резко подскочила температура, и начались нестерпимые боли в правом легком. Подобно героиням Античности, Жанна д’Альбре стойко переносила болезнь, с первого ее дня осознав, что «уходит в другую жизнь». В свой смертный час она осталась неколебимой в своей верности протестантизму. Узнав о болезни Жанны д’Альбре, Карл IX удостоил ее своим посещением.

Не питая ни малейших иллюзий, умиравшая с присущим ей спокойствием встречала неизбежное, выражая лишь обеспокоенность судьбой детей, которых оставляла во враждебном окружении. Хотя Генрих был уже взрослым человеком и мог бы, а главное должен был бы позаботиться не только о себе, но и о малолетней сестре Екатерине, обладавшей столь же твердым характером, как и мать, однако столь же и болезненной, как она, Жанна, видимо, уже поняла, что ее сын пошел характером в отца, и не была уверена в нем. 7 июня она продиктовала свое завещание парижскому нотариусу Эсташу Гогье, гугеноту, которому суждено было вскоре стать одной из жертв Варфоломеевской ночи. Королева Наваррская в последний раз наставляла своего сына жить в согласии со словом Божьим, не сворачивать с истинного пути и не поддаваться соблазнам мира сего. Вверяя его заботам кузенов Конде и Конти, она делала объектом особого его попечения сестру Екатерину, коей предписывалось завершить свое воспитание в Беарне, не имея дела с иными женщинами, кроме благочестивых протестанток, и выйти замуж за протестантского принца.

Утром 9 июня в возрасте сорока трех лет Жанна тихо скончалась, сказав последнее прости дежурившим у ее изголовья адмиралу Колиньи, своему духовнику Мерлену и мадам Конде, жене мужнина брата, с которой при жизни не всегда ладила. Несмотря на очевидно естественные причины ее смерти, тут же пошли слухи об отравлении — таким людям, как Жанна д’Альбре, прямо-таки неприлично умирать своей смертью. При этом мнения разделились: если одни утверждали, что Жанну отравили на обеде у парижского прево, то другие уверяли, что смерть к ней пришла через надушенные перчатки, присланные по поручению Екатерины Медичи (уж очень отвечала интересам королевы-матери кончина королевы Наваррской) ее парфюмером-итальянцем — печально знаменитым благодаря Дюма-отцу мэтром Рене. Нашлись и такие, которые хотя и поверили в болезнь Жанны д’Альбре, однако возложили ответственность за ее смерть на врачей, неверно поставивших диагноз и, соответственно, неправильно лечивших пациентку. Появление подобного рода слухов вполне объяснимо в свете трагических событий, потрясших Париж и всю Францию спустя полтора месяца: представлялось логичным устранение королевы Наваррской, дабы изолировать ее сына и одним махом обезглавить протестантскую партию.

Слухи слухами, но проведенное вскрытие не оставляло ни малейших сомнений: Жанна д’Альбре была смертельно больна и в любом случае не протянула бы долго. Патологоанатомическое исследование для того времени было большой редкостью, поскольку церковь прямо запрещала вскрывать тела умерших. Жанна и в этом проявила удивительную решительность и смелость. Опасаясь, что ее болезнь носит наследственный характер и угрожает Генриху с Екатериной, она распорядилась провести вскрытие, чтобы выяснить причины заболевания и при необходимости своевременно назначить ее детям лечение. Правое легкое у нее было поражено туберкулезом, а к тому же в нем еще образовалась гнойная опухоль, прорыв которой, по всей видимости, и вызвал летальный исход. Вскрыв череп, врачи обнаружили причину мучивших ее в последнее время головных болей: между мозговой оболочкой и черепной коробкой образовались пузырьки, наполненные жидкостью, вероятно, представлявшие собой еще один очаг туберкулезного заболевания. К сожалению, как и многое из того, что делала Жанна д’Альбре, эта ее последняя жертва, принесенная на алтарь материнской любви, впоследствии не пригодилась: Генрих Наваррский отличался завидным здоровьем («воспитание по-беарнски» не прошло даром), а Екатерина умерла в том же возрасте и, вероятно, от той же болезни, что и ее мать.

Скоропостижная кончина Жанны д’Альбре была встречена нескрываемым ликованием в католическом мире, Французский же двор погрузился в глубокий траур. Придворные дамы приходили отдать последний долг усопшей. Не уклонилась от этого и Маргарита Валуа, впоследствии отмечавшая в своих воспоминаниях поразивший ее аскетизм, каким отличалось прощание с королевой Наваррской: ни свечей, ни покровов, ни духовенства, ни каких-либо траурных церемоний. Многие были поражены появлением у гроба Жанны герцогини де Невер, бывшей любовницы Антуана Бурбона, при жизни относившейся к ней без особого почтения. Теперь же она, приблизившись к покойной королеве, преклонила перед ней колени и поцеловала ее руку, словно прося у нее прощения. Не слишком впечатлительная и не склонная к сентиментальности Марго при виде этого разрыдалась. Только Екатерина Медичи не теряла самообладания. Колиньи, последний представитель старшего поколения гугенотов, переживал смерть Жанны как большую личную утрату, но вместе с тем не мог не сознавать, что ее уход существенно облегчал ему проведение компромиссной политики, к которой склонялись многие здравомыслящие представители обеих партий, ставившие государственные интересы выше религиозных догм.

Весть о смерти матери Генрих Наваррский получил на пути в Париж, в Шонэ, провинция Пуату, 13 июля 1572 года. Нарочный гонец сообщил ему, что он стал круглым сиротой и — королем Наваррским («Королева умерла — да здравствует король!»). Нам неизвестно доподлинно, как отреагировал Генрих на полученное известие: выражал ли он свою скорбь открыто и бурно, как свойственно экспрессивным южанам, или же проявил сдержанность. Вполне вероятно, что он прослезился, ибо слезы легко и быстро выступали у него на глазах по самым разным поводам. Жанна д’Альбре, эта непреклонная гугенотка, много (слишком много, как нетрудно догадаться, полагал он) требовала от него и не раз устраивала ему нагоняй. А чего стоили ее методы воспитания с ночными выездами в горы в грозу и проливной дождь! И все-таки он любил свою мать и, как позднее не раз признавался, всем был обязан ей. Она была для него моральным стержнем, опорой и советчицей по любому трудному вопросу. Если он и поверил слухам об отравлении, то ненадолго: по прибытии в Париж его ознакомили с результатами вскрытия люди, которым он не мог не доверять. Генрих Манн совершенно безосновательно драматизировал эту тему в своем романе о Генрихе IV.

Внезапная перемена участи не могла не взволновать Генриха, заставив его осознать свое новое положение. Теперь он — король Наваррский, следовательно, должен брать на себя ответственность не только за собственную судьбу, но и за судьбы своих подданных и всех французских протестантов. Теперь ему предстояло лично завершать переговоры с Екатериной Медичи и Карлом IX. Что касается наследственных владений, то он отдал своему генеральному наместнику в Беарне распоряжение неукоснительно продолжать политику покойной королевы. Из-за переживаний вновь обострилась ставшая было уже утихать лихорадка, вынудив его задержаться в пути. Он не счел возможным даже присутствовать на похоронах матери. Не имея средств для оплаты погребальной церемонии, он вынужден был взять взаймы шесть тысяч ливров. Возможно, не в последнюю очередь скудостью средств объяснялся отмеченный Маргаритой Валуа аскетизм этой церемонии. Место своего последнего упокоения Жанна д’Альбре обрела в вандомском соборе Святого Георгия, рядом с супругом, вопреки выраженному ею пожеланию быть похороненной в кафедральном соборе Лескара подле королей Наварры. Это было первое, но отнюдь не единственное нарушение Генрихом Наваррским последней воли своей матери.

В сопровождении девяти сотен гасконских дворян, облаченных в черное по случаю траура, он без спешки продолжил свой путь. Лишь 8 июля он прибыл в парижское предместье Палезо, где встретил своего дядю кардинала Бурбона и герцога Монпансье, которые там ожидали его, чтобы сопровождать в Лувр. На следующий день в предместье Сен-Жак его встречали приветственной речью городские власти Парижа. В ответном слове он поблагодарил их за теплый прием — преждевременно, как оказалось впоследствии. При въезде в столицу Французского королевства юный принц Конде, адмирал Колиньи и Ларошфуко, элита протестантской партии, присоединились к его весьма внушительному кортежу, двигавшемуся перед глазами изумленных парижан. Как самого Генриха, так и других вождей гугенотов предупреждали о грозящей им опасности: было безумием собираться во враждебном городе, отдаваясь на милость французского двора. Их будто бы даже прямо извещали о готовящемся чудовищном заговоре, однако представляется маловероятным, что уже тогда у Екатерины Медичи созрел план расправы, свершившейся в Варфоломеевскую ночь: к этому привела роковая логика развития событий, иначе враги гугенотов не стали бы так долго медлить с реализацией задуманного. Генрих беззаботно пренебрег всеми предостережениями, чрезмерно понадеявшись на авторитет и влияние Колиньи, коими тот пользовался, как всем было известно, у Карла IX, а также на честное слово короля и королевы-матери. Весьма показательно: если Жанна д’Альбре во время своего пребывания в Париже предпочла Лувру особняк гугенота Конде, то Генрих вместе с сестрой Екатериной, словно бы демонстрируя свое безграничное доверие хозяевам, поселился именно во дворце французских королей. Сразу же по прибытии в Париж Генрих, теперь уже король Наваррский, направил Елизавете Английской послание, уведомляя ее о своем намерении поддерживать с ней самые дружеские отношения.

Екатерина Медичи устроила будущему зятю радушный прием. Карл IX принял будущего зятя с такой теплотой, что с полным основанием можно было думать, будто предстоящая свадьба знаменует собой окончание религиозных распрей. Поскольку надо было ждать, когда придет папское разрешение на брак, свадебные церемонии и празднества отложили до 17 августа. Герцоги Анжуйский и Алансонский старались не отставать от матери и брата в выражении добрых чувств по отношению к Генриху Наваррскому. И Маргарита изо всех сил старалась в этом походить на них, но у нее плохо получалось. Она с трудом скрывала огорчение и злость, охватывавшие ее от одной мысли о предстоящей свадьбе. Лишь перспектива стать королевой, пощеголять в роскошном наряде королевской невесты, проливала бальзам на ее раненое сердце — настолько она была тщеславна и самолюбива.

Вместе с тем атмосфера затишья, царившая накануне свадьбы, была обманчива и скрывала политические разногласия. Если Екатерина Медичи благосклонно относилась к конфессиональному миру, то она была весьма далека от мысли выпустить из своих рук бразды государственного правления. А причины для беспокойства были: вхождение Колиньи в Королевский совет быстро изменило соотношение политических сил. Слабый Карл IX, болезненно переносивший слишком авторитарное вмешательство своей матери, стал оказывать полное доверие адмиралу, а тот сумел быстро навязать монарху свою волю. Король публично выражал благорасположение к вождю протестантов, не скрывавшему намерений освободить его из-под влияния матери, и не стеснялся называть его своим «отцом». Вслед за Колиньи Карл IX начал одобрительно относиться к проекту военной кампании против Испании и, не дожидаясь объявления войны, отправил войско из пяти тысяч французских протестантов в католическую часть Нидерландов. Эта тайная политика, столь сильно противоречившая воле королевы-матери, полагавшей, что Франция, ослабленная гражданскими конфликтами, не может позволить себе риск внешней войны, создавала взрывоопасную ситуацию.

Таким образом, торжества по случаю бракосочетания Маргариты Валуа и Генриха Наваррского должны были проходить в весьма напряженной политической обстановке. За неделю до них, 10 августа, была отпразднована свадьба принца Конде с Марией Клевской, но для того, чтобы жениться самому, король Наваррский должен был, как мы помним, получить разрешение от папы (впервые «еретик» вступал в брак с католичкой), а оно все не приходило и не приходило. Маргарита втайне надеялась, что в разрешении будет отказано, однако Карл IX и королева-мать были намерены в любом случае довести начатое до конца. Покончив с бесполезным ожиданием, они ввели кардинала Бурбона в заблуждение, заверив его, что разрешение от папы прибудет со дня на день, поэтому нет необходимости переносить назначенные на 17 августа торжества. Если Колиньи и его сторонники горячо поддержали это решение, то у Гизов оно вызвало сильное раздражение, что, в свою очередь, лишь порадовало герцогов Анжуйского и Алансонского — такова была обстановка в Лувре накануне свадьбы, коей суждено было стать одной из самых знаменитых в мировой истории.

Пир накануне чумы

В воскресенье 17 августа начались свадебные торжества. Вечером в Большой галерее Лувра кардинал Бурбон совершил обряд обручения Генриха Наваррского и Маргариты Валуа, после чего состоялись ужин и бал. Затем по обычаю невеста в сопровождении брата, короля Карла IX, и матери отправилась во дворец епископа Парижского, где должна была провести последнюю ночь своего «девичества». На следующий день, 18 августа, Генрих Наваррский в сопровождении герцогов Анжуйского и Алансонского, принца Конде и его брата маркиза де Конти, герцогов Монпансье и Гиза отправился за невестой в епископский дворец, дабы препроводить ее в собор Парижской Богоматери через специально построенную для этого галерею, задрапированную белой тканью. За ними следовал весь двор. Хроники того времени подробно живописуют великолепие костюмов: королева-мать по этому случаю отказалась от траурного облачения, король Карл IX разрядился «точно солнце», а Генрих Наваррский, поступившись своей обычной простотой, согласился на роскошный наряд, принятый при французском дворе. Что же до невесты, то она блистала в золотом платье со шлейфом длиной в четыре локтя (180 сантиметров), и Брантом, очевидец происходившего, несколько преувеличивая, уверял, что она была подобна «небесному чуду на земле».

Поскольку раздосадованный папа так и не прислал разрешения на брак, пришлось обмануть духовенство подложным письмом французского посла в Риме. Кардинал Бурбон, проводивший церемонию венчания, действовал не столько как представитель католического духовенства, сколько в качестве близкого родственника новобрачного. Таким образом, существовали реальные основания объявить недействительным это бракосочетание, трагическое со многих точек зрения. Ввиду различия конфессий обряд венчания не мог состояться внутри одной церкви, поэтому перед собором Парижской Богоматери соорудили обширный помост, на котором собрались участники церемонии. В самый момент венчания невеста позволила себе жест неповиновения, возможно, как уверяли, чтобы дать удовлетворение самолюбию своего любовника Генриха де Гиза, стоявшего рядом с ней. Заметив колебания Маргариты, Карл IX насильно наклонил рукой голову сестры, и этот наклон был расценен кардиналом Бурбоном как знак согласия. Король Наваррский, рассеянно произнеся свое «да», проводил новобрачную на хоры, а затем удалился в открытую галерею, чтобы дожидаться окончания торжественной мессы, продолжавшейся более трех часов. По свидетельству очевидца Жака Огюста де Ту, будущего историографа Генриха IV, поведение короля Наваррского и его свиты тогда было весьма неприличным и богохульным: они громко хохотали и вели фривольные разговоры. Особенно запомнилась фраза, мимоходом брошенная адмиралом Колиньи герцогу Монморанси. «Их, — сказал он, указывая на знамена, взятые в качестве трофеев при Жарнаке и Монконтуре и служившие внутренним украшением собора, — скоро сорвут отсюда и заменят другими, на которые приятнее будет смотреть». Скорее всего, Колиньи намекал на предполагаемые трофеи, коими французов вознаградит война против Испании, однако недоброжелатели усмотрели в его словах прямую угрозу правящему дому.

Около четырех часов пополудни Генрих встретил новобрачную, выходившую из собора Парижской Богоматери по окончании мессы, поцеловал ее в присутствии королевской семьи и повел во дворец епископа, где можно было отдохнуть и слегка перекусить перед грандиозным свадебным пиром, назначенным на семь часов вечера в символической резиденции французских королей — дворце Сите. Там в большом зале был накрыт мраморный стол для представителей всех сословий Парижа, членов парламента, счетной палаты, высшего податного суда и монетного двора. После банкета был дан бал, а завершился вечер большим театрализованным представлением с участием самого короля и его братьев. В качестве интермедий исполнялись в музыкальном сопровождении стихи лучших французских поэтов. После представления молодые отправились в брачные покои, специально приготовленные для них в самом дворце.

На следующий день все участники свадебных торжеств встали поздно, однако к трем часам дня собрались в особняке герцога Анжуйского, где новобрачный давал от своего имени и за свой счет обед, после которого все направились в Лувр на бал. 20 августа придворные вновь развлекались театрализованным представлением, на сей раз устроенным в особняке Бурбонов. Невольно возникало ощущение тревоги от этой двусмысленной фантасмагории, словно специально придуманной постановщиком (как полагали, по распоряжению Екатерины Медичи), чтобы унизить гугенотов и обострить и без того едва сдерживаемые противоречия. Декорации, установленные в большом зале дворца, возрождали атмосферу средневековых мистерий: справа — рай, населенный блаженными, слева — ад, обиталище обреченных на вечные муки, а по центру — Елисейские поля с резвящимися на них нимфами, ожидающими своих героев. Появляется группа странствующих рыцарей во главе с Генрихом Наваррским. Они пытаются пройти через райские ворота, однако трое небесных рыцарей, Карл IX с братьями, дают им решительный отпор и загоняют их в ад. В действие вступает Меркурий, в сопровождении Купидона спускающийся с небес на крыльях галльского петуха. Он поздравляет победителей с их подвигом и ведет к нимфам на Елисейские поля, с которыми те на протяжении часа исполняют балет. Затем по просьбе зрителей герои отправляются освобождать странствующих рыцарей, томящихся в аду, после чего искусственный огонь поглощает всю декорацию представления. Так на глазах у придворных король низвергает в ад гугенотов, откуда те вызволяются при помощи любви, олицетворением коей выступает Маргарита, на долю которой выпадает волнительная роль посредницы между еретиками и правоверными католиками.

В четверг 21 августа, словно позабыв о трагической гибели Генриха II на турнире по случаю бракосочетания его дочери, во дворе Лувра возводят барьер для ристалища. Дамы занимают места на трибунах. На сей раз все несерьезно, и кровавых жертв не будет. Золотая молодежь беззаботно развлекается, не думая и даже не догадываясь о том, что произойдет в последующие дни. Карл IX с братьями для предстоящей театрализованной битвы нарядились амазонками (особенно женственно выглядел, как отмечали присутствующие, герцог Анжуйский). На их стороне — сводный брат-бастард герцог Ангулемский и герцог Гиз. Их противники, Генрих Наваррский со своими протестантами, облачились «неверными» турками в золотых мантиях и тюрбанами на головах. На сей раз победила дружба, и на этом веселая часть свадебных торжеств завершилась. Скоро бракосочетание Генриха Наваррского и Маргариты Валуа окрасится в совсем иные, кровавые тона.

Варфоломеевская ночь

В те три часа 18 августа, которые отделяли окончание мессы от свадебного пира, состоялось заседание Королевского совета. Екатерина Медичи заметила в своем сыне большие перемены: Карл IX держался уверенно, без малейших признаков своей детской робости. Королеву-мать охватило чувство горечи и ревности. Вся ее ярость была обращена против адмирала Колиньи, который внезапно представился ей могильщиком королевства и дома Валуа. В совете королева-мать высказалась против намечавшейся войны: Испанию Франция, полагала она, в одиночку не одолеет, а на Елизавету Английскую всецело полагаться нельзя. Опираясь на поддержку адмирала, Карл IX возразил ей. Екатерина была вне себя от гнева и обиды, но сдержалась. Колиньи еще раз, хладнокровно и рассудительно, начал защищать свою точку зрения, согласно которой, если его единоверцам-гугенотам не дать отвлекающую цель в виде войны с внешним врагом, то он не сможет поручиться за их миролюбие. При этом он добавил, что и вожди католиков думают точно так же. Он был уверен в поддержке со стороны короля, однако того перед лицом разгневанной матери внезапно охватил детский страх, и он высказался против войны, которую сам же и затеял. Тогда Колиньи высокопарно заявил: «Мадам, если король не вступит в эту войну, то дай бог, чтобы не разгорелась другая война, от которой ему, вероятно, будет не так-то легко отказаться».

Эти дерзкие слова послужили причиной одной из самых жестоких в истории драм. Тем же вечером, совещаясь в узком кругу, без присутствия Колиньи, королева-мать так резюмировала свою точку зрения: если уж выбирать между внешней войной и войной гражданской, то она свой выбор сделала: пусть лучше будет гражданская война. По согласованию с герцогом Анжуйским и герцогом де Гизом, желавшим отомстить за гибель своего отца, решили найти наемного убийцу, чтобы ликвидировать адмирала Колиньи. В этой атмосфере готовящегося убийства и начался четвертый день свадебных празднеств, программа которого была специально составлена таким образом, чтобы унизить протестантов.

Вероятно, Карл IX был искренен в своем благорасположении к Колиньи и Генриху Наваррскому. Обременительная материнская опека ему давно надоела, и он мечтал освободиться от нее, чтобы, следуя призыву адмирала, править самостоятельно. Более того, он мечтал о великом правлении, которое затмило бы своим блеском царствование Генриха II и сравнялось бы с деяниями Франциска I — словом, хотел оставить свой след в истории. Колиньи, которого молодой король не стеснялся называть «отцом», в полной мере пользовался этим для достижения собственных целей и уже уверился в том, что преуспел в задуманном, видя себя в роли закулисного правителя при слабом короле. Пользуясь внушаемостью Карла IX, он убедил его в том, что никто из его окружения, кроме него, Колиньи, не заслуживает доверия. Зная непостоянство короля, адмирал последовательно старался скомпрометировать его в глазах католиков так, чтобы у него не было возможности дать задний ход. Что же касается вторжения в Нидерланды, то он совершил оплошность, начав действовать, даже не дожидаясь приказа монарха. Екатерина Медичи, ее любимый сын герцог Анжуйский, большинство членов Королевского совета да и никто из благоразумных людей не могли тогда одобрить войну против Испании, поскольку состояние армии, фактический раскол Франции (в «священное единение» перед лицом общего врага верилось с трудом, тем более что в сложившейся ситуации для многих французских католиков испанцы были скорее союзниками и друзьями, нежели врагами) и наличные ресурсы государства не позволяли рассчитывать на успех в этой войне. Ее можно было признать заранее проигранной, а последствия, как справедливо полагала Екатерина Медичи, катастрофическими для Французского королевства и его правящей династии.

Королева-мать, распробовав вкус власти, не могла допустить, чтобы Карл IX выскользнул из-под ее влияния, чтобы кто-то другой был при нем в роли главного советника. Она знала, что король питает к ней чувство сыновней любви, смешанной с восхищением и, увы, ненавистью, и люто завидует своему брату Генриху Анжуйскому за его победы при Жарнаке и Монконтуре. Тонкий психолог, она глубоко познала характер сына, и для нее не являлись тайной ни его депрессивное состояние, ни слабость под личиной властности, ни опасная импульсивность. Воспользовавшись тем, что во время свадебных торжеств Карл IX, с головой окунувшись в празднества, не различая ни дня ни ночи, почти не общался с Колиньи и не вмешивался в государственные дела, Екатерина Медичи умело плела нить заговора. Самоуправные действия адмирала, его самоуверенность и почти неприкрытые угрозы развязать гражданскую войну, если не начнется война с внешним противником, — все взывало к возмездию со стороны королевы-матери. Она ничуть не сомневалась в том, что именно Колиньи, а не король Наваррский, запутавшийся в брачном союзе с Маргаритой, является настоящим главой партии гугенотов.

В предстоящей схватке нужно было на кого-то опереться, и Екатерина Медичи вновь пошла на сближение с Гизами. Молодой герцог всегда считал адмирала подлинным вдохновителем убийства своего отца и не помышлял ни о чем ином, кроме мести. Королева-мать и герцог Анжуйский предоставили Генриху Гизу свободу действий, гарантировав ему полную безнаказанность. Екатерина одним махом убивала двух зайцев: расправа над Колиньи принимала видимость кровной мести, а сама она вновь обретала власть над Карлом IX. Впрочем, не двух, а сразу трех: протестанты наверняка возложат ответственность за гибель своего предводителя на Гиза и не замедлят прикончить его. Таким способом королева-мать рассчитывала избавиться от обоих своих политических соперников и наконец-то начать править без оглядки на кого-либо. Над Карлом IX, которому тогда уже исполнилось 22 года, она имела такую власть, что, если верить Таванну, он не раз на коленях просил у нее прощения.

Генрих Гиз не разглядел ловушки, устроенной для него королевой-матерью. Ведь он так давно ждал случая свести счеты с адмиралом! Для него это был сыновний долг. Но и он действовал не без тайного умысла, рассчитывая покушением на Колиньи скомпрометировать Екатерину Медичи и тем самым восстановить свое доминирующее положение. Таков был уровень взаимного доверия среди заговорщиков, для которых перехитрить партнера-соперника представлялось не менее важным, чем устранить общего врага. Каждый был уверен, что обвел другого вокруг пальца. Но могло ли быть иначе в обстановке гражданской войны? Всё на продажу, все средства хороши. Гиз организовал покушение, воспользовавшись услугами профессионального наемного убийцы, некоего Морвера. Местом засады был выбран дом, принадлежавший бывшему наставнику Генриха Гиза, расположенный близ монастыря Сен-Жермен-л’Оксерруа. Этой дорогой Колиньи имел обыкновение проходить, возвращаясь из Лувра в свой особняк на улице Бетизи.

22 августа в 11 часов утра после заседания Королевского совета адмирал в сопровождении немногочисленного эскорта направлялся к себе, на ходу читая докладную записку. Словно нарочно он остановился напротив дома, в котором была устроена засада, чтобы поправить чулок. В этот момент раздался выстрел. Пуля, пробив большой палец левой руки Колиньи, застряла в его правой руке. «Вот как обращаются во Франции с добрыми людьми!» — выдавил из себя раненый адмирал. Двое компаньонов помогли ему добраться до дома, тогда как другие бросились в помещение, из которого стреляли. На месте они обнаружили еще дымившуюся аркебузу, но покушавшегося и след простыл.

Врач Амбруаз Паре, бывший, несмотря на то, что являлся гугенотом, придворным хирургом Генриха II, Франциска I, Карла IX и Генриха III, основывавший хирургию на знании анатомии, ампутировал Колиньи два пальца и извлек застрявшую в руке пулю. Рана оказалась неопасной, и состояние здоровья адмирала не вызывало опасений. О покушении незамедлительно проинформировали Карла IX, который в приступе гнева воскликнул: «Никогда мне не будет покоя! Вечно какие-то беспорядки!» Король распорядился провести самое тщательное расследование. Тем временем у изголовья раненого собрались Генрих Наваррский, Конде, Ларошфуко и другие представители гугенотской верхушки. Ожидали прибытия Карла IX. Екатерина Медичи, не желая допустить общения сына наедине с Колиньи, во всеуслышание заявила: «Весь двор должен засвидетельствовать свое почтение жертве столь гнусного преступления». В такой многочисленной компании Карл IX не имел возможности поговорить с адмиралом с глазу на глаз, а тот при лишних свидетелях не решился называть имена виновных. Дело ограничилось высокопарным заявлением и грозным обещанием со стороны короля: «Хотя ранили вас, боль испытал я. Но, клянусь Богом, я беспощадно покараю виновных, так что запомнят навсегда!»

Найти вдохновителя, организатора и исполнителя покушения на Колиньи не составило труда. Следствие сразу же вышло на Морвера, которого наняли, а затем укрывали Гизы, предоставив ему из своей конюшни лошадь, дожидавшуюся наемного убийцу на заднем дворе, на которой тот после неудачного выстрела поспешил скрыться. Что же касается аркебузы, найденной на месте преступления, то она имела маркировку Генриха Анжуйского. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, Гиз попросил у короля разрешения покинуть Париж, а пока что укрылся в своем особняке. Протестанты передвигались по городу группами, не выпуская из рук оружия. Некоторые из них сочли за благо покинуть столицу, пока не поздно. Католические проповедники с амвона метали в еретиков гром и молнии. Париж был подобен пороховой бочке, в смятение пришли даже наиболее уравновешенные его обитатели.

Королева-мать уже знала, что протестанты считают ее ответственной за покушение, и небезосновательно опасалась вспышки гнева Карла IX. Надо было действовать незамедлительно, нанося упреждающий удар. После полудня в субботу она собрала своих сторонников под предлогом прогулки в саду Тюильри. Присутствовали Гонди, Бираго (миланец, заменивший Мишеля Лопиталя на посту королевского канцлера), Невер и Таванн, позднее описавшие эту встречу в своих мемуарах, а также герцог Анжуйский и еще несколько приближенных. На этом тайном совещании было решено убить, чего бы это ни стоило, адмирала, а заодно, дабы совершенно обезглавить гугенотскую партию, с дюжину других наиболее видных предводителей протестантов. В этот список не попали принц Конде, за которого заступился его родственник герцог Невер, и Генрих Наваррский, которым не желали жертвовать ни Екатерина Медичи, ни Карл IX. Ликвидировать обреченных на смерть предстояло открыто, не прибегая к хитростям и уловкам, требующим так много времени, которого уже совсем не оставалось. Однако без согласия короля это сделать было невозможно, а он, как известно, обещал отомстить за покушение на Колиньи… Присутствие духа, смелость и находчивость, проявленные в этой ситуации Екатериной Медичи и Генрихом Анжуйским, заслуживали бы самого искреннего восхищения, если бы нашли свое применение в благом деле, а не в совершении столь чудовищного преступления. Зная непредсказуемость характера Карла IX, они реально рисковали, однако у них не оставалось выбора. Протестанты не скрывали своих намерений. Накануне за ужином молодой гасконец Пардальян, паж Генриха Наваррского, отважно заявил, обращаясь к королеве-матери: «Если адмиралу и суждено потерять руку, поднимется тысяча других рук, чтобы устроить такую резню, от которой по королевству прольются кровавые реки!» Понятно, что подобного рода заявления не прибавляли Екатерине Медичи оптимизма.

В восемь часов вечера 23 августа она в своем обычном черном платье, еще больше оттенявшем бледность ее лица, в сопровождении Генриха Анжуйского вошла к королю. Говорила сама Екатерина, даже не пытаясь скрывать участия в покушении на Колиньи — ни своего собственного, ни Генриха Анжуйского. Главным ее аргументом было намерение спасти королевство и особу самого короля, которым угрожал чудовищный заговор. Адмирал, утверждала она, прикрывал красивыми словами собственную измену. Единственное, чего он добивался, — власть для гугенотов, для достижения которой он готовил резню католиков, начиная с королевского семейства. Многочисленные гугеноты, приехавшие с Генрихом Наваррским на его свадьбу, не имели иной цели, кроме как, воспользовавшись удобным случаем, захватить Лувр и пленить короля. Всё прочее — лишь коварные уловки проклятых еретиков… Так продолжалось долгих два часа. Потрясенный услышанным, Карл IX тем не менее все никак не мог усомниться в лояльности Колиньи, однако мало-помалу возражения с его стороны стали сменяться молчаливым согласием. Уловив нужный момент, Екатерина Медичи выложила свой главный козырь, спросив короля, чего он боится. Неужели присутствия гугенотов во дворце? Разве он менее отважен, чем его брат-победитель при Жарнаке и Монконтуре? Слышать подобное для Карла IX, именно за эти победы ненавидевшего своего брата, было выше его сил, и он выкрикнул: «Пусть будет так, черт побери! Но тогда уж убейте их всех, чтобы некому потом было упрекать меня! Немедленно отдайте приказ».

Надо было ковать железо, пока горячо, не оставляя королю времени одуматься. Так несчастный стал соучастником преступления, превратившись в зловещую марионетку, коей управляли умелые руки. Он делал всё, что ему если и не приказывали, то по крайней мере внушали. К одиннадцати часам вечера он вызвал к себе купеческого старшину Парижа с помощником и объявил им, что государству угрожает заговор. Те пообещали выставить 20 тысяч вооруженных людей. О мнимом заговоре протестантов им сообщили как о большом секрете, хранить который они клятвенно обязались. Действовать предполагалось по условленному сигналу — набату церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа, который должны были подхватить колокола всех церквей столицы. Во избежание путаницы, чтобы можно было отличать своих от чужих, предполагалось использовать белые кресты на шляпах и нарукавные повязки, а в окнах католиков надлежало зажечь свет. В целях предосторожности все городские ворота Парижа должны были оставаться запертыми, а ратуша, площади и перекрестки города находиться под охраной вооруженных людей. Реализовать эти меры было тем проще, что еще накануне муниципалитет Парижа, опасаясь волнений, распорядился мобилизовать свою милицию и привести к ратуше конные и пешие отряды. Тогда же сообщили герцогу Гизу, что он может отомстить за своего отца, расправившись с адмиралом Колиньи и его приближенными.

Оставалось лишь ждать рассвета. Король не ложился спать, убивая время беседой в компании нескольких дворян. Королева-мать была со своими дамами, как всегда находившимися при ней во время церемонии отхода ко сну. Все было спокойно. Маргарита, новоиспеченная королева Наваррская, если верить ее мемуарам, ни о чем не догадывалась, поскольку ей не доверяли — гугеноты за то, что она была католичкой, а католики потому, что она вышла за короля Наваррского. Королева-мать тоже не сочла нужным посвятить ее в свои планы. Только старшая сестра Маргариты, Клод, герцогиня Лотарингская, попыталась было намеком предупредить ее, но Екатерина Медичи резко оборвала их разговор. Так королева Наваррская и пребывала в неведении, пока не началась резня. Однако по свидетельству личного врача Екатерины, собравшиеся у нее дамы о чем-то догадывались, поскольку были ни живы ни мертвы от страха. Что же касается мужчин, то они или ничего не знали, или же демонстративно презирали опасность. Король попытался было беседой задержать в Лувре графа Ларошфуко, который был симпатичен ему, однако тот предпочел отправиться восвояси и стал жертвой начавшейся на заре резни.

Генрих Наваррский и его молодая жена не смыкали глаз. В супружеских покоях находилось около сорока дворян-гугенотов, шумно обсуждавших покушение на адмирала, собираясь наутро отправиться к королю требовать справедливости, обещая друг другу самочинно свершить правосудие, если король не сделает этого. На заре Генрих со своим эскортом покинул спальню, сообщив Маргарите, что идет играть в мяч. В действительности же он направился к королю, вызвавшему к себе его и принца Конде. Провожатые Генриха вынуждены были остаться за дверью, и больше он их не видел. Маргарита тем временем приказала кормилице запереть дверь и заснула сном человека, за долгий день совершенно выбившегося из сил. Ей казалось, что опасность миновала.

И вдруг в три часа утра раздался колокольный звон, которому принялись вторить все колокола Парижа. Началось то, что вошло в историю под названием Варфоломеевской ночи 24 августа 1572 года. Одновременно в окнах католиков, согласно распоряжению, загорелся свет, а улицы Сен-Жерменского квартала, в котором проживало много протестантов, наполнились вооруженными людьми с повязками на рукавах и белыми крестами на шляпах. Гиз со своими подручными уже был у особняка Колиньи. Швейцарцы, которых Генрих Наваррский предоставил в распоряжение адмирала, были слишком малочисленны, чтобы защитить его. Погромщики устремились вверх по лестнице. Один из них, ворвавшись в комнату Колиньи, спросил: «Ты адмирал?» Был получен утвердительный ответ, и вслед за тем пронзенное во многих местах тело полетело из окна, упав к ногам Гиза, который наклонился пониже, чтобы лучше разглядеть его, а затем со злостью пнул своего поверженного противника в живот. Налетевшая, точно стервятники, чернь в буквальном смысле слова разорвала тело Колиньи на куски, которые потом растащили по разным концам Парижа. Многих верных соратников потерял в ту ночь Генрих Наваррский, но само Провидение сохранило для него того, без кого он ничего не смог бы сделать, став королем Франции Генрихом IV: в самый разгар резни по парижским улицам двигался в направлении Лувра, где ему и дали убежище, юный отрок, облаченный в монашескую рясу, держа напоказ требник. Это был Максимильен де Рони — будущий герцог Сюлли, великий Сюлли.

Недолго пришлось поспать Маргарите. Ее разбудил оглушительный грохот. Из-за дверей, в которые барабанили руками и ногами, доносился крик: «Наварра! Наварра!» Служанка решила, что вернулся муж хозяйки, и открыла. В дверях показался окровавленный дворянин, за которым гнались четверо гвардейцев. Он обхватил Маргариту за талию, и оба упали на кровать. Появившийся капитан гвардейцев понимающе ухмыльнулся, решив, что королева Наваррская находится в объятиях любовника, и отчитал подчиненных за «бестактное поведение». Великодушно даровав жизнь ее «любовнику», он успокоил Маргариту относительно судьбы супруга, сообщив, что тот находится в безопасности. Когда гвардейцы удалились, спасенный галантно проводил свою спасительницу к ее сестре, герцогине Лотарингской. По пути они стали свидетелями того, как ударом алебарды был убит какой-то несчастный.

В ту роковую, кровавую ночь святого Варфоломея, с которой началась супружеская жизнь Генриха IV, Париж был залит кровью гугенотов. Карл IX, еще вчера друживший с ними и называвший их предводителя «отцом», внес свою лепту в эту кровавую бойню, хотя собственноручно, кажется, никого и не убил. По свидетельству Брантома, он из окна своей комнаты палил из аркебузы в сторону Сен-Жерменского предместья, где, как он знал, было много гугенотов, правда напрасно, поскольку его оружие не обладало необходимой дальнобойностью. Зато собственным примером и беспрестанными криками «Убивайте! Убивайте!» он подбивал на преступление других. Исключение было сделано лишь для немногих гугенотов, в том числе и для Амбруаза Паре, лучшего хирурга того времени, которого Карл спрятал в своей комнате.

Некоторые дворяне-гугеноты, остановившиеся в Сен-Жерменском предместье, узнав о начавшейся резне, не хотели верить, что распоряжение дал сам Карл IX, и вместо того чтобы бежать, решили отправиться в Лувр искать защиты у короля. Кое-кто из них даже подумал, что Гизы и их приспешники покушаются на королевскую особу, и попытался переправиться через Сену, стремясь прийти на помощь монарху. Однако на их пути встало около двух сотен солдат, открывших по ним огонь из аркебуз под одобрительные возгласы «Убей, убей!» — так что им пришлось спасаться бегством, кто как мог: на своих двоих, верхом, в сапогах или босыми, бросив всё, что имели, лишь бы унести голову на плечах. Карла IX при виде крови охватил охотничий азарт, как обычно с ним бывало на охоте, когда он не мог остановиться, убивая невинное зверье ради одного только удовольствия видеть, как хлещет кровь из подстреленной дичи. Некоторые отрицают его участие в кровавой бойне Варфоломеевской ночи, ссылаясь на то, какие угрызения совести он позднее испытывал, — но это было значительно позднее и под влиянием сразившей его болезни, воспринятой им как Божья кара. Правда, как сообщают очевидцы, Карл IX, услышав первые выстрелы, устрашился последствий собственного решения и послал нарочного к Гизу с требованием остановить кровопролитие, но, естественно, оказалось уже слишком поздно. Было ли это искренним порывом или игрой на публику, нам не дано знать.

Ужасы первых утренних часов Дня святого Варфоломея в Париже описаны многочисленными свидетелями и очевидцами событий. Делая скидку на то, что одни преднамеренно сгущали краски, а другие пытались обелить себя, нетрудно представить себе весьма безрадостное зрелище. Город в мгновение ока наполнился телами убитых обоего пола и всех возрастов благодаря тому, что каждый получил возможность убивать кого угодно и по какой угодно причине под предлогом защиты веры. Представилась блестящая возможность свести счеты с давнишним врагом, завладеть имуществом соседа или просто преуспевающего человека. В людях в полный голос заговорили самые низменные инстинкты, о чем должны были бы подумать поборники незапятнанного католицизма, прежде чем призывать чернь на борьбу с еретиками. Хотя подавляющее большинство погибших составляли гугеноты, досталось и католикам, поскольку вовсю орудовали взломщики, воры и банальные грабители, для которых деньги не имеют ни запаха, ни религиозной принадлежности. Не случайно первыми подверглись нападению дома наиболее богатых горожан, в которых было чем поживиться. Повезло тем, кого просто убили ударом шпаги или кинжала, кто не умер мучительной смертью и чье безжизненное тело не подверглось поруганию. С каким чувством позднее входили в храм те, кто ради (искренней или показной) приверженности истинной вере разбивал головы стариков о камень мостовой или забавы ради таскал по улицам младенцев в пеленках, накинув им на шею петлю? Неужели Бог простил их?

Герцоги Гиз, Омаль и Невер разъезжали верхом на конях по улицам города среди осатаневших от крови и насилия погромщиков и орали во всю глотку: «Убивайте, убивайте всех, так повелел король!» Тут и там можно было видеть телеги, доверху груженные нагими, вперемешку наваленными телами убитых мужчин, женщин, детей. Страшный груз сваливали в Сену, воды которой несли бесконечную вереницу обезображенных трупов. Всякого рода сброд вылезал из своих дыр на свет божий, предлагая собственные услуги католическим господам, головорезам Гиза или городской милиции. Лишенные чести и совести мазурики выбирали дома побогаче, не особенно заботясь о религиозной принадлежности их обитателей, чтобы безнаказанно убивать и грабить. Подонки общества похвалялись своими «подвигами», называя невероятное число собственноручно убитых за день гугенотов. Некоторые в своем изощренном садизме шли еще дальше: предоставляли своим жертвам убежище, получали с них выкуп, а потом избавляли их не только от имущества, но и от жизни. Таков был, как говорили, бизнес итальянского парфюмера Рене, по слухам, отравившего Жанну д’Альбре. Кощунственно изобретательным оказался выходец из Пьемонта Аннибале Коконна, который еще встретится нам: пообещав гугенотам сохранить жизнь, он требовал от них отречься от своей веры и перейти в католицизм, после чего приказывал заколоть их, наслаждаясь зрелищем предсмертной агонии новообращенных католиков.

К полудню первого дня резни члены городского совета Парижа, ужаснувшись открывшимся их взору зрелищем, пришли в Лувр умолять короля прекратить кровавую бойню. Но как можно было сделать это, не спровоцировав распоясавшуюся чернь на открытый мятеж против законной власти?

На следующий день, 25 августа, когда наметились первые признаки пресыщения кровопролитием, будто бы произошло событие, слух о котором с быстротой молнии разнесся по Парижу: на кладбище Невинноубиенных расцвел засохший боярышник. Это чудо с новой силой подхлестнуло рвение погромщиков. Говорили, что возвращение к жизни этого боярышника предвещает возрождение королевства, отравленного гугенотской ересью. Гизы со своими подручными посвятили этот день преследованию тех гугенотских вождей, кому удалось бежать из Сен-Жерменского предместья, в том числе видама Шартрского и Монтгомери, но, разочарованные и озлобленные, возвратились ни с чем.

26 августа состоялось заседание парламента, на котором появился в королевском облачении Карл IX, заявивший, что принятые им меры имели своей целью спасение государства. Он объявил, что все ранее издававшиеся эдикты о веротерпимости отменяются и отныне единственной религией в королевстве будет католическая, апостолическая и римская вера. Под страхом смертной казни Карл IX потребовал от Генриха Наваррского и его кузена Конде отречься от протестантизма. Для Генриха, с раннего детства неоднократно менявшего веру, не составляло особого труда в очередной раз проделать это и с готовностью согласиться «во всем повиноваться королю». Конде выказал больше упрямства. Он протестовал против избиения своих единоверцев, угрожал отомстить за невинные жертвы и заявил, что «перед одним только Богом подотчетен в своей вере и никакие угрозы не заставят его отречься от истины», чем вызвал сильный гнев Карла IX, назвавшего его бунтовщиком и сыном бунтовщика и пригрозившего удавить его, если он не отречется в течение трех дней. Впрочем, несмотря на шумные протесты, именно Конде первым заявил о своей готовности совершить отречение, которое и состоялось 12 сентября в присутствии папского нунция Сальвиати.

Король Наваррский хотя открыто и не перечил Карлу IX, повел более тонкую игру, заявив, что ему требуется время, дабы его наставили в католической вере. Все знали, что он в этом ничуть не нуждается, но просьбу его все же уважили, дав ему в наставники бывшего протестантского проповедника из Орлеана, обратившегося в католицизм после Варфоломеевской ночи, искренность покаяния которого резонно вызывала сомнение. Официальное отречение Генриха Наваррского состоялось 26 сентября 1572 года, а спустя три дня он присутствовал на мессе по случаю собрания капитула ордена Святого Михаила, как уже бывало однажды, еще при жизни его отца Антуана Бурбона. Наблюдавшая за этим Екатерина Медичи не в силах была скрыть ироническую улыбку, решив отныне держать зятя при дворе на положении пленника. Королева-мать надеялась, что он, пройдя через ужасы Варфоломеевской ночи, будет послушен и послужит противовесом вновь обретшим политический вес Гизам.

Достигла ли своей цели эта «постыдная кровавая баня» (по выражению императора Максимилиана I, тестя Карла IX)? Соответствующие приказы, довольно противоречивые по своему смыслу, отправленные губернаторам провинций, не были надлежащим образом исполнены, хотя в ряде городов (Тулуза, Руан, Бурж, Лион) жители последовали примеру парижан, устроив у себя резню гугенотов. Разброс сведений о числе жертв чрезвычайно широк, от пятнадцати до шестидесяти тысяч. Видимо, общее число погибших в дни и недели после Варфоломеевской ночи не превышает двадцати тысяч человек, включая Париж, где число жертв насчитывало от двух до шести тысяч. Колиньи погиб, король Наваррский и принц Конце оказались пленниками в Лувре, но многим предводителям гугенотов удалось ускользнуть. Более того, немало католиков из числа умеренных под впечатлением от случившегося перешло в протестантизм. Гугенотская партия, пережив нанесенный ей жестокий удар, вновь собралась с силами, воодушевившись ненавистью к коварному противнику. Зато репутация католической партии потерпела непоправимый ущерб. Маршал Таванн однажды заметил: «Дело сделано, опасность миновала, но пролитая кровь продолжает тревожить совесть».

Что касается Екатерины Медичи, то она вновь обрела власть над своим злосчастным сыном, избавившись от Колиньи, но зато, сама того не желая, сделала Гиза своего рода королем Парижа, подняв его авторитет среди католиков на небывалую прежде высоту. Придет время, когда он будет представлять для трона такую угрозу, какая никогда не исходила от бедняги Колиньи. Достойного противовеса «господам лотарингцам» теперь не было (Генрих Наваррский не в счет). Королева-мать собственноручно нарушила политическое равновесие, которое ей с таким трудом удавалось поддерживать.

В золотой клетке Валуа

Более чем трехлетний период, когда Генрих Наваррский оставался на положении пленника у Екатерины Медичи, был одним из наиболее интересных в его жизни, богатым романтическими приключениями. В эти годы завершилось формирование характера Генриха, все основные черты которого сохранятся до конца его дней.

Кровавая резня в Варфоломеевскую ночь сделала Екатерину Медичи в глазах Европы поборницей католицизма, хотя в действительности эта расчетливая флорентийка, достаточно индифферентная в вопросах веры, мстила лишь за свои личные обиды. Однако папа Григорий XIII (инициатор введения календаря, носящего его имя) весьма некстати выразил свое полное одобрение резни гугенотов, распорядившись петь гимн «Te Deum» («Тебя, Господи, славим»), музыку к которому на слова Амвросия Медиоланского специально по этому случаю написал Палестрина, и отчеканить памятную медаль работы знаменитого скульптора Вазари, а также удостоил Екатерину Медичи послания с личными поздравлениями.

Хотя далеко не все католические государи одобрили кровопролитие Варфоломеевской ночи, им нелегко было открыто дистанцироваться от действий французской короны. Отныне Екатерина Медичи стала заложницей собственной политики, сознавая при этом полную бесполезность брака Генриха Наваррского с ее дочерью. Этот брак по расчету имел своей целью обезоружить протестантов, но теперь, когда король Наваррский публично отрекся, он не имел никакого смысла. С присущей ей беззастенчивостью она предложила Маргарите аннулировать брак, однако та отказалась. Хотя Маргарита и не любила Генриха, между ними установились дружеские отношения. Это замужество давало ей определенные преимущества, а кроме того, не исключено, что она прониклась сочувствием к унижению своего супруга, которого принудили не только отречься от его веры, но и присутствовать на мессе по случаю очередной годовщины учреждения ордена Святого Михаила, а спустя неделю, 3 октября 1572 года, просить папу «снисходительно открыть» ему свои объятия и вновь принять его в лоно веры, в коей он был крещен. Вдобавок ко всему 16 октября Генрих Наваррский был вынужден подписать эдикт, согласно которому в Беарне восстанавливался католический культ и изгонялись протестантские проповедники, а его королевство, фактически отнятое у него, было отдано под управление графа де Грамона.

Трудно найти верное определение личности Маргариты Валуа. Достаточно образованная, она обладала умом скорее изощренным, нежели глубоким и проницательным. Отличительной ее чертой была склонность к интригам. Она — в большей мере Медичи, нежели Валуа. При этом, не обладая политическим талантом, волей и упорством своей матери, она в полной мере была наделена ее предрасположенностью к лицемерию и коварству. Внешне достаточно привлекательная, она все же не обладала той красотой, которую неумеренно превозносил Брантом — достаточно посмотреть на ее портреты. Ее сильной стороной было то, что она знала свет, не лезла за словом в карман и великолепно танцевала. Но что особенно привлекало в ней мужчин, так это чувственность ее натуры. Злые языки при дворе утверждали, что она лишилась невинности в 11 лет, что братья, герцоги Анжуйский и Алансонский, пользовались ее благосклонностью еще до герцога Гиза и многих других. Несомненно то, что она не противилась страстному желанию и слыла большой искусницей в любовных утехах. Генрих Наваррский был слишком прост для нее, и к тому же от него, как она, не стесняясь, говорила, разило козлом, тогда как сама она любила тонкие ароматы. Вполне вероятно, что поначалу Генриху было весьма лестно оказаться в постели с этой принцессой, его ослеплял блеск изысканной роскоши, однако он быстро понял, что в жены ему досталось тело без души и сердца. Он никогда не смог бы полюбить эту женщину, тем более что Варфоломеевская ночь окрасила их бракосочетание кровью. Впрочем, Маргарита ни на что не обижалась, как и прежде предаваясь «свободной любви» и предоставляя супругу полную свободу в общении с придворными красотками. Они, что называется, оставались друзьями и даже делились друг с другом впечатлениями от своих любовных похождений. Генрих многому научился у своей супруги, весьма искушенной не только в науке любви, но и в придворных интригах.

Тем временем Карл IX угасал на глазах. В неравной борьбе со своей болезнью он доводил себя до полного изнеможения, проводя по 12–14 часов в седле, гоняясь по лесам за оленями. Он мог по три дня пропадать на охоте, чтобы не видеть королеву-мать и особенно своего брата, герцога Анжуйского, пристально следившего за развитием его болезни и с нетерпением дожидавшегося его кончины.

Среди последствий Варфоломеевской ночи было и такое, о котором Екатерину Медичи предостерегал Колиньи, но которое она сознательно выбрала, предпочтя его конфликту с Испанией: во Франции вновь вспыхнула гражданская война. Напрасно Карл IX принуждал Генриха Наваррского ходить на мессу, добиваться у папы римского официального прощения, подписывать эдикт о восстановлении католического культа в Наварре, тщетно предлагал членам городского совета Ла-Рошели принять в качестве губернатора Бирона, которого те отвергли как одного из активных участников резни 24 августа. Гугеноты знали, что Генрих Наваррский ставит свою подпись по принуждению, поэтому подписанные им акты не имеют законной силы. Они готовы были сражаться и привели Ла-Рошель в состояние обороны, что центральная власть расценила как открытое объявление войны.

Так ко всем испытаниям, в то время выпавшим на долю Генриха Наваррского, добавилось еще одно, более мучительное, поскольку в глазах протестантов оно имело вид прямого предательства. Тогда как во время третьей Религиозной войны Генрих был их номинальным предводителем, в начавшейся теперь войне ему, равно как и принцу Конде, пришлось служить в католической армии под командованием герцога Анжуйского. Однако жизнь научила Генриха искусству притворства, так что по его поведению, словам и выражению лица тогда невозможно было понять, о чем он в действительности думает и что замышляет.

Эта четвертая Религиозная война, ставшая прямым следствием Варфоломеевской ночи, была сравнительно непродолжительной и свелась главным образом к осаде Ла-Рошели. На этот раз с герцогом Анжуйским не было маршала Таванна, и его успехи оказались гораздо более скромными, чем при Жарнаке и Монконтуре. Не один Генрих Наваррский попал тогда в двусмысленное положение. Недавние трагические события спутали все карты, так что бывшие союзники оказались по разные стороны линии фронта, а прежние противники вдруг стали товарищами по оружию. Ла-Рошель отказалась принять в качестве губернатора «заклятого врага» Бирона, который в действительности был умеренным и вполне благоразумным политиком, и вместо него Екатерина Медичи послала строптивым защитникам города «их человека» — Франсуа де Лану по прозвищу Железная Рука, носившего протез вместо руки, которую он потерял, сражаясь задело протестантизма. В августе 1572 года он находился в Нидерландах, куда его послал Карл IX воевать против испанцев. Потерпев поражение от герцога Альбы, он был вынужден бесславно ретироваться. Спустя несколько дней после Варфоломеевской ночи ему хватило смелости явиться к Карлу IX, и тот радушно принял его и даже пожаловал имение погибшего во время резни зятя Конде Телиньи, на сестре которого Лану был женат. Оказанное доверие надо было оправдывать, и героический гугенот оказался в Ла-Рошели, жители которой хотя и приняли его, однако относились к нему с недоверием и даже враждебностью. Его поставили перед выбором: жить в Ла-Рошели в качестве частного лица, принять на себя командование войском гугенотов или отплыть в Англию. Лану выбрал второе и оказался в весьма щекотливом положении: вместо того чтобы обеспечить сдачу непокорного города королю Франции, он руководил его обороной!

В конце концов, не в силах более выносить постоянное давление со стороны королевских эмиссаров и терпеть недоброжелательное отношение к себе защитников города (однажды он даже схлопотал по физиономии от одного не в меру ревностного пастора), Лану перешел в лагерь осаждавших, где вынужден был, если можно так выразиться, нести королевскую службу Генрих Наваррский, который постоянно ловил на себе подозрительные взгляды, так что ему приходилось делать хорошую мину при явно плохой игре. Никто не должен был заметить, что ему горько вспоминать о недавно случившемся и неприятно по-дружески общаться с теми, кого он считал своими врагами. Его талант притворщика еще никогда не разворачивался в такой полноте. Весьма своеобразно он проявился при штурме города, предпринятом 13 июня: якобы подбадривая себя в атаке боевыми кличами, он и его гвардейцы подали сигнал тревоги осажденным. На следующий день он находился неподалеку от своего шурина, герцога Анжуйского, когда тот был ранен выстрелом из аркебузы, и Брантом уверяет, что видел, как Генрих Наваррский целился в герцога — но стрелял ли он?

Между тем боевой дух осаждавших иссяк, особенно после того, как они получили известие, что польский сейм, уважив настоятельные ходатайства Екатерины Медичи, избрал ее сына герцога Анжуйского королем Польши. Теперь уже было не до осады Ла-Рошели, поэтому поспешили заключить мирный договор. Ла-рошельский мир, подписанный 24 июня 1573 года, предоставлял гугенотам свободу совести и право отправления протестантского культа в Ла-Рошели, Ниме и Монтобане. Кроме того, им были возвращены их секвестрованные ранее имения, а также должности и привилегии.

«Политики» и «недовольные»

Именно во время осады Ла-Рошели Генрих сошелся с наиболее здравомыслящими предводителями католиков, которые вместе с «центристами» из числа протестантов составили так называемую партию «политиков», вобравшую в себя людей умеренных взглядов, сторонников всеобщего примирения и мирного сосуществования двух конфессий. Взгляды «политиков» разделяли зажиточные и просвещенные буржуа, торговцы, магистраты и мелкие дворяне. Их поведение было лишено героизма (они не готовы были принять мученическую смерть за идею), а интересы ограничивались простыми житейскими заботами. По образному выражению современника, это были люди, которые предпочитали мир в королевстве и собственной семье спасению своей души, для которых предпочтительнее было видеть мирное королевство без Бога, нежели вести войну во имя Его. Под впечатлением от ужасов гражданской войны они стремились установить мир на основе взаимной терпимости. Их лидерами были сыновья покойного коннетабля Монморанси — Франсуа, губернатор Парижа, и Генрих Дамвиль, губернатор Лангедока, создавший на юге Франции почти автономное государство, в котором мирно уживались католики и протестанты. Вместе с тем следует отметить, что их терпимость проистекала не столько из убежденности в ценности этого принципа как такового, сколько из безразличия к религии. Не случайно, что именно «политики» оказались наиболее близкими по духу Генриху Наваррскому.

К партии «политиков» примыкали и так называемые «недовольные» во главе с последним братом Карла IX Франсуа Алансонским, весьма посредственной личностью. Герцог Алансонский пошел на сближение с этой партией не потому, что искренне разделял ее взгляды, а чтобы досадить своим братьям и матери. Он был недоволен своим положением, после избрания герцога Анжуйского на польский трон почувствовав себя обделенным. Официально став первым принцем королевства, которого во Франции называли Месье или «братом короля», он претендовал на большее — добивался для себя должности генерального наместника королевства, которая фактически была последней ступенькой к королевскому трону Франции. Однако Карл IX, не доверявший своему брату, отказал ему в этом назначении. Екатерина Медичи, отправляя своего любимчика на царствование в Польшу, была уверена, что тот скоро вернется на родину, и не рассматривала даже как вариант возведение на французский престол герцога Алансонского. Тому не оставалось ничего иного, кроме как броситься в объятия гугенотов, намеревавшихся использовать его в собственных целях. Тогда же он сблизился с еще одним недовольным — Генрихом Наваррским, пускавшимся на пару с ним в такие авантюры, которых никогда не простила бы ему мать, непреклонная Жанна д’Альбре, до последнего вздоха остававшаяся совестью гугенотов. Безответственность — вот ключевое слово, характеризовавшее поступки Генриха Наваррского как на политическом поприще, так и в отношении близких людей.

В ближайшие несколько лет политическая, если можно так выразиться, деятельность короля Наваррского ограничивалась исключительно попытками совершить бегство из золотой клетки, в которой он оказался после Варфоломеевской ночи. Впервые он замыслил побег, еще находясь в лагере под Ла-Рошелью. Вернее говоря, ему отводилась роль пособника и соучастника герцога Алансонского. План был настолько чудовищным по своей нелепости (захват крепостей, нападение на королевский флот), что великим счастьем для Генриха Наваррского можно считать его провал еще на стадии замысла. Екатерина Медичи будто бы пригрозила ему смертью, но эта версия нужна была лишь для того, чтобы придать фарсу оттенок трагикомедии (или, как сказал бы великий Крылов, «шуто-трагедии»). Реальную попытку бегства «недовольные» предприняли в связи с отъездом Генриха Анжуйского на царствование в Польшу.

Когда польское посольство прибыло во Францию, чтобы забрать своего нового короля, Карл IX был совсем плох. Уже ничто не радовало его, он не мог даже смотреть на своих собеседников. Весь его облик выражал нестерпимое страдание. Он безучастно взирал на проходившие торжества, собравшие при дворе весь цвет французского общества. Героем дня был его брат Генрих, по-королевски разместившийся в Мадридском дворце посреди Булонского леса, где и встречал прибывших послов, которые предварительно нанесли визит вежливости королю Франции, королеве и королеве-матери. Наконец, дошла очередь и до короля Наваррского, который принял их в Лувре 23 августа, словно нарочно приурочив аудиенцию к годовщине Варфоломеевской ночи. По мнению Карла IX, торжества, продолжавшиеся целый месяц, слишком затянулись, а Генрих как будто и не собирался ехать в Польшу, что вынудило его пригрозить ненавистному братцу: «Если вы не отправитесь по-хорошему, я велю вас выдворить силой!» Зная непредсказуемый характер брата, Генрих Анжуйский незамедлительно засобирался в путь. До германской границы его провожал весь двор во главе с королем и королевой-матерью. Генрих Наваррский с Маргаритой также отправились в дорогу. В пути Карл IX неожиданно заболел оспой и вынужден был в Витри-ан-Пертуа расстаться с отъезжавшим братом. Генрих Наваррский остался при больном короле и присоединился ко двору на обратном пути. Близ Люневиля Екатерина Медичи попрощалась с королем Польским, напутствовав его словами: «Отправляйтесь, сын мой, вы недолго будете отсутствовать». Она все знала: Карл IX — не жилец, герцогу Алансонскому королем не бывать, и трон Франции достанется ее любимцу Генриху Анжуйскому.

Герцог Алансонский тоже понимал это и решил действовать, опираясь на помощь протестантских князей Германии, дабы отстоять свое право и на должность генерального наместника королевства, и, в перспективе, на королевский трон. Людвиг Нассауский изъявил готовность вторгнуться во Францию во главе наемного войска, и Франсуа должен был встретиться с ним близ Седана. Генрих Наваррский охотно согласился участвовать в намечавшейся авантюре. Принцы договорились тайком покинуть двор на пути между Суассоном и Компьенем, где их должен был встретить конный отряд гугенотов и эскортировать к Людвигу Нассаускому в Седан. Однако намеченный побег не состоялся. Генрих Наваррский, не умевший держать язык за зубами, проболтался (сколько еще раз он выступит в роли патологического болтуна!) Маргарите, а та, почему-то не желая расставаться с супругом, который ей вроде бы не очень был и нужен, доложила обо всем Екатерине Медичи, после чего надзор за неверным мужем и зятем ужесточился. Генриху Наваррскому оставалось лишь язвительно шутить, что теща прячется под его кроватью и сторожит его двери, так что он опасается, как бы эти меры не явились прелюдией к его убийству, не состоявшемуся в Варфоломеевскую ночь.

Прошло не так много времени, и, несмотря на все принятые королевой-матерью меры, созрел новый заговор, в котором оказались замешанными, помимо непременных участников — герцога Алансонского и Генриха Наваррского, — герцог Монморанси, его племянники Торе, Мерю и Тюренн, маршал Коссе, а также, среди многих представителей дворянства, уже известный нам итальянец из Пьемонта Аннибале Коконна, отличившийся в Варфоломеевскую ночь, и очередной любовник Маргариты Бонифас де Ла Моль. Дело принимало серьезный оборот. Предполагалось, что несколько сот заговорщиков в последний день карнавала ворвутся в Сен-Жерменский замок, в котором тогда находился больной Карл IX, и потребуют для герцога Алансонского должности генерального наместника королевства.

Однако Марс и Венера не могут идти в одной упряжке. Некоторые участники заговора неумеренно предавались любовным утехам (вернее сказать, разврату), что мешало им держать язык за зубами. Пока Генрих Наваррский «любил» Шарлотту де Бон-Санблансе, баронессу де Сов (дарившую свою благосклонность также герцогам Гизу, Алансону и Анжу и даже, как ходили слухи, самому королю; свою последнюю ночь на этом свете в канун гибели от рук убийц Генрих Гиз проведет в ее объятиях), Маргарита была счастлива с де Ла Молем. Из него-то, в минуту слабости после амурных баталий, она и вытянула по прямому поручению Екатерины Медичи секретные сведения. Королева-мать незамедлительно забила тревогу, подняв на ноги швейцарскую гвардию и французские роты. Герцога Алансонского привели в кабинет к королю, и он во всем признался, поспешив свалить всю вину на своих товарищей, включая и Генриха Наваррского, а те на допросах старались не отстать от него, обвиняя всех и вся, лишь бы выгородить себя. Посреди ночи королевский кортеж направился из Сен-Жермена в Париж. Своего сына герцога Алансонского и зятя Генриха Наваррского Екатерина Медичи везла в собственной карете, не желая ни на минуту спускать глаз с этих отъявленных заговорщиков, отныне находившихся на положении заключенных. Карла IX, сраженного новым потрясением, несли на носилках. По прибытии в Париж он окончательно слег и уже больше не поднимался. В начале апреля он велел перевезти себя в Венсенн, дабы там, в стороне от придворных интриг, спокойно умереть.

Ла Моль и Коконна были арестованы и подвергнуты допросу под пытками. В качестве необходимой меры предосторожности герцога Алансонского и Генриха Наваррского поместили в Венсеннский замок в комнаты с зарешеченными окнами под надежную охрану швейцарских гвардейцев и также подвергали весьма унизительным для них допросам. Герцог Алансонский, понимая, что находится в отчаянном положении, во всем сознавался, передавая мельчайшие детали планировавшейся операции, каялся в своих прежних связях с Колиньи и даже признавался в намерении жениться на Елизавете Английской. Католическая партия, и в первую очередь Гизы, наседали на Екатерину Медичи, требуя, чтобы она избавилась наконец от этих неисправимых заговорщиков, в первую очередь от короля Наваррского. Хотя они били в самое больное место королевы-матери, указывая ей, сколь опасен был, учитывая безнадежное состояние короля, этот заговор для герцога Анжуйского, она повела себя достойно, не желая совершать столь чудовищное преступление — обрекать на смерть собственных сына и зятя. Правда, она потребовала от них полного признания и покаяния — и получила: главные заговорщики «признались», что их подбили на заговор Ла Моль и Коконна. Благополучно свалив вину на других, Генрих Наваррский, дабы заслужить прощение, поклялся в совершенной преданности королю, пообещав даже «преследовать мятежников, нарушающих мир и спокойствие в королевстве». Принц Конде, которого в момент заговора не было при дворе, счел за благо бежать к немецким князьям, тем самым навсегда выскользнув из рук Екатерины Медичи. Кто действительно хотел бежать, тот бежал, а кому хотелось лишь поиграть в заговор, тот заигрался.

В этом заговоре «политиков» и «недовольных» оказались замешанными и такие важные персоны, как маршалы Монморанси и Коссе, которых в качестве наказания посадили в Бастилию, а также знаменитый астролог королевы-матери Козимо Руджиери. Хотя этот колдун и внушал многим страх, ему тоже не удалось избежать ареста. Вскоре в руки Екатерины Медичи попал и граф Монтгомери, невольно послуживший в свое время причиной безвременной смерти Генриха II: в ходе успешной военной операции в Нормандии маршал Матиньон взял его в плен и доставил в Париж, где после суда скорого и неправого его обезглавили, а затем еще и четвертовали его бездыханное тело. Не имея возможности или не желая привлечь к ответственности главных виновников, королева-мать срывала злость на пособниках, тех, кому отводились в заговоре второстепенные роли. Самую дорогую цену заплатили Ла Моль и Коконна. Им публично, на Гревской площади, отрубили головы. Маргарита, «любившая» де Ла Моля, и герцогиня де Невер, предававшаяся любовным утехам с Коконна, совершили безумный поступок, о котором в хрониках того времени повествуется в различных версиях: в более умеренной интерпретации, они похитили тела своих возлюбленных, дабы похоронить их в освященной земле аббатства Сен-Мартен-су-Монмартр, в более пикантном варианте — похитили только головы, которые похоронили в известном лишь им месте, предварительно уложив их в золотые ковчежцы. Самую невероятную историю (которую тем не менее охотно принимают на веру любители «жареного») поведал в своем сборнике исторических анекдотов Тальман де Peo: эти две экстравагантные дамы, облачившись в знак траура по утраченным любовникам в платья, украшенные костями и черепами, распорядились забальзамировать сердца Ла Моля и Коконна, уложили их в золотые футлярчики и потом носили в мешочках под своими фижмами.

После наказания виновников заговора Карлу IX ненадолго полегчало, но потом началась долгая агония, в которой его мучили кошмары. Будучи менее бесчувственным, чем его мать, он проводил бессонные ночи, мучаясь угрызениями совести за преступления, которые сам же позволил совершить. Из-за таинственной болезни все его тело покрывалось кровавым потом. Он в ужасе беспрестанно повторял своей старой кормилице-гугенотке, не отходившей от его изголовья: «Кормилица, кормилица, что за кровь вокруг меня? Не та ли, что пролилась по моей вине? Какой страшный совет мне дали!» Та, естественно, как могла, успокаивала его, говоря, что вся вина лежит на тех, кто заставил (!) его сделать это. Разве первое лицо в государстве может быть в чем-то виновато? Перед смертью Карл IX будто бы поручил заботам Генриха Наваррского свою супругу и дочь; законного сына у него не было, имелся лишь бастард, граф Овернский, родившийся от фаворитки Марии Туше, которая еще сыграет свою роль в судьбе короля Франции Генриха IV.

Карл IX скончался 30 мая 1574 года и был похоронен в аббатстве Сен-Дени 12 июля того же года. В своих мемуарах Маргарита написала, что с его смертью лишилась поддержки и опоры в жизни — забыто было, что венценосный брат велел ей порвать с Гизом и выйти замуж за короля Наваррского, тем самым принеся ее в жертву политическим интересам; при этом он будто бы даже говорил, что отдает ее не Генриху, а в его лице всем гугенотам. Впрочем, вполне вероятно, что он по-своему любил ее; возможно и то, что Карл и Маргарита, как твердили злые языки, любили друг друга не как брат и сестра… Что же до Генриха Наваррского, то он воспользовался ослаблением надзора в связи со смертью короля, чтобы бежать, однако все три предпринятые им попытки жалким образом провалились — и та, что задумала устроить ему в своей карете Маргарита, переодев его в женскую одежду и снабдив маской, когда герцог Алансонский пожелал участвовать в бегстве, что создавало дополнительные трудности и от замысла пришлось отказаться, и та, что Генрих предпринял в самый день похорон Карла IX. Сорвалось и бегство из Лувра в лодке по Сене. Тогда Генрих, дабы усыпить бдительность Екатерины Медичи, предался разгулу придворной жизни, а та и не возражала, усматривая в этом способ удержать зятя при дворе. Выбор был широк, поскольку «летучий эскадрон» фрейлин Екатерины изъявлял готовность на любые услуги, снабжая королеву-мать полученными при этом сведениями конфиденциального характера. Генрих искренне привязался к Шарлотте де Бон-Санблансе, баронессе де Сов, которая, однако, не стеснялась изменять ему с герцогом де Гизом, несколькими другими придворными и даже, вероятно, с самим герцогом Алансонским, ставшим после смерти Карла IX, когда ожидалось восшествие на престол Генриха III, герцогом Анжуйским. Маргарита не уступала ему в любовных похождениях, но между ними по-прежнему сохранялись доверительные отношения.

Птичка упорхнула

Приняв необходимые меры по обеспечению своего регентства в период междуцарствия, в частности, разослав соответствующие заявления, подписанные в том числе и Генрихом Наваррским, губернаторам провинций, Екатерина Медичи направила нарочного в Польшу, дабы вызвать герцога Анжуйского, теперь уже Генриха III, обратно во Францию. Король Польский, которому за несколько месяцев успели до смерти надоесть и страна, и его теперешнее положение, с готовностью откликнулся на призыв. Тайком покинув королевский дворец в Кракове, он, преследуемый пустившимися в погоню подданными, устремился к границе, которую сумел благополучно пересечь. Поскольку прямой путь через протестантские княжества Германии ему был заказан, ехать пришлось окружным путем, через Австрию и Италию. В Вене император Священной Римской империи Максимилиан I оказал ему роскошный прием, втайне рассчитывая, что новый король Франции женится на его дочери, вдове Карла IX. Продолжив путь, беглец прибыл в Венецию, где дож устраивал в его честь такие празднества, которые невозможно было и представить себе во Франции. Жизнь в Венеции настолько понравилась Генриху, что он застрял там на целых два месяца и пробыл бы еще дольше, если бы Екатерина Медичи не приняла решительные меры, дабы поторопить сына с возвращением на родину.

Когда он прибыл в родные пределы, французов поразили происшедшие с ним перемены. Их новый король, считали они, переменился не в лучшую сторону, хотя и прежде замечали в нем много такого, что не могло понравиться благородным господам, пытавшимся выглядеть элегантными и утонченными, но в сущности остававшимся солдафонами вроде Монлнэка. Когда Генрих III был еще ребенком, фрейлины его матери часто забавлялись с ним, наряжая в женское платье, опрыскивая духами и украшая, как куклу. С детства у него осталась привычка носить плотно облегающие камзолы, кольца, ожерелья, серьги, пудриться и красить губы помадой. В остальном же он был вполне нормальным принцем: участвовал в придворных попойках, не пропускал ни одной юбки и, по свидетельству хрониста, заслужил славу «самого любезного из принцев, лучше всех сложенного и самого красивого». Пребывание в Венеции, где он предался самому безудержному разгулу, резко изменило его. Костюмированные балы, фейерверки, карнавалы опьяняли его, пробудив в нем скрытую чувственность и порочную склонность к извращениям. Генрих стал любовником куртизанки Вероники Франко, подруги Тициана. Именно эта рыжеволосая красавица приобщила его к занятиям, по словам современника, «не очень приличным и крайне порочным, именуемым итальянской любовью, чего король никогда до этого не пробовал». Генрих покинул Венецию другим человеком.

По возвращении в Париж он устроил свою жизнь наподобие карнавала или бала-маскарада, преобразив свои тело и душу. Сначала он стал носить серьги, затем ввел в моду пышные короткие панталоны выше колен, напоминавшие фижмы. Наконец, как-то раз на Крещение он появился перед ошеломленным двором, одетый в казакин с круглым вырезом на обнаженной груди, с шеей в расшитых брыжах, с волосами, перевитыми жемчужными нитями, посасывая конфеты и играя шелковым кружевным веером. «Его выщипанный подбородок, — с отвращением пишет гугенот д’Обинье, — его лицо, вымазанное румянами и белилами, его напудренная голова заставляли думать, что видишь не короля, а накрашенную женщину. Он весь день не снимал этого костюма, настолько чудовищного, что при виде его в первую минуту невозможно было решить, видишь ли короля-мужчину или женщину-королеву». Генрих III ввел при дворе этикет, якобы заимствованный из придворных обычаев Византии, а чтобы придворные могли обращаться к нему как к женщине, первым принял титул Величества (Majesté), по-французски имеющий женский род. Пьер Ронсар писал одному из своих друзей: «Не удивляйся, если ты видишь, что наша Франция служит теперь посмешищем для народов и королей. При дворе только и разговору, что о Его Величестве: Она пришла, Она ушла, Она была, Она будет. Не значит ли это, что королевство обабилось?»

Впрочем, у Генриха III была и одна женская привязанность — Мария Клевская, супруга принца Конде, ставшая его любовницей. Вернувшись во Францию в качестве короля, он задумал ни много ни мало развести ее с супругом и самому жениться на ней. Только такого скандала и не хватало еще во Французском королевстве! Екатерина Медичи не могла допустить ничего подобного, но ей даже не пришлось принимать свои меры, поскольку несчастная женщина умерла при родах. Отчаяние Генриха III было воистину беспредельно, врачи даже опасались за его рассудок. Нарыдавшись до полного изнеможения, он обращался к показному мистицизму, участвуя в покаянных процессиях флагеллантов. Нередко можно было видеть его босого, в робе из грубой шерстяной ткани и капюшоне с прорезями для глаз, идущего во главе процессии кающихся придворных. Однако эти процессии всякий раз сменялись оргиями с участием «миньонов» — юных фаворитов, занявших видное положение при дворе.

В период междуцарствия Екатерина Медичи заключила перемирие с протестантами, что давало новому королю возможность определить свою собственную политику. Наконец, и сам Генрих III соизволил перейти к более серьезным делам. 13 февраля 1575 года в Реймсе состоялась его необычайно пышная коронация, на которую не пожалели средств. Когда на голову нового короля возложили корону, он лишь сказал: «Она причиняет мне боль». Все его трагическое правление оправдало пророческий смысл этих слов. На следующий день Генрих III венчался с Луизой де Водемон, герцогиней Лотарингской. Это была очень достойная принцесса, наделенная чистым и добрым сердцем, до последнего дня обожавшая своего супруга. Однако она была слишком незаметна, слишком скромна, чтобы обуздать эту своевольную натуру. Генрих III женился на ней исключительно с целью произвести на свет дофина и тем самым обеспечить династическую преемственность. Он никогда не любил Луизу, хотя и окружил ее заботой и уважением.

Вместе с тем, несмотря на свое шокирующее поведение, Генрих III обладал и бесспорными достоинствами — умом, проницательностью, политическим чутьем и даже волей — и мог бы стать неплохим королем, если бы ему довелось править в более спокойное время, однако с самого начала ему пришлось столкнуться с экстремистами обеих партий, править в расколотом королевстве. Памятуя о его победах при Жарнаке и Монконтуре, католики ждали от него небывалых чудес, тогда как протестанты люто ненавидели его как убийцу Колиньи. Те и другие были едины в своем порыве дискредитировать его, распуская о нем сплетни и публикуя пасквили. Подобно Екатерине Медичи, он, сообразно сложившейся обстановке, искал поддержку то в одной, то в другой партии и старался использовать любую возможность для укрепления своего авторитета. Когда заявила о себе партия «политиков», он не пренебрег и ею.

Для Генриха III по-прежнему оставались проблемой его младший брат Франсуа, теперь носивший титул герцога Анжуйского, и король Наваррский. Им возвратили свободу, хотя и продолжали держать под надзором в Лувре. Генрих Наваррский вел свою двойную игру, с образцовым усердием предаваясь амурным похождениям, танцам, охоте и прочим придворным развлечениям, для чего ему, разумеется, не требовалось совершать над собой усилие. Пожалуй, он даже несколько переигрывал, завязав дружбу с герцогом Гизом. Когда тот получил в сражении при Дормане ранение в лицо, оставившее глубокий рубец (из-за чего его, как и отца, прозвали Меченым), он многих удивил своим появлением у его изголовья. В отношении Генриха III и его матери он держал себя с исключительным почтением, даже несколько льстиво. Не сразу можно было понять, делает ли он это искренне или же валяет дурака. При дворе не было недостатка в соглядатаях, как наемных, так и добровольных, к тому же в распоряжении королевы-матери имелся ее «летучий эскадрон». Тем не менее ей ни разу не удалось подловить Генриха Наваррского. Казалось, он не делал различий между друзьями и врагами, подтрунивая над теми и другими, при этом никому не причиняя обиды.

Генрих III, недолюбливавший свою сестрицу Марго, пытался рассорить ее с мужем, вызвав в супругах взаимную ревность. Для этого он не упускал случая рассказать королю Наваррскому о любовниках (и даже одной любовнице) его жены. Он не знал, что тем самым дает Генриху и Марго повод посмеяться на пару. Теперь они были друг для друга не более чем добрыми приятелями. Генрих не хотел ничего знать о настойчивых ухаживаниях за его супругой господ д’Антрага и де Бюсси, точно так же, как прежде закрывал глаза на Ла Моля. Марго, в свою очередь, с иронией относилась к мадам де Сов, следя лишь за тем, чтобы та не заняла слишком много места в сердце ее супруга. Она не без злорадства наблюдала за тем, как герцог Гиз и герцог Анжуйский пытаются отбить у него любовницу. Если верить ее мемуарам, она проявила себя как хороший друг и товарищ, ухаживая за супругом, когда тот, перетрудившись на поприще любовных утех, однажды упал в обморок.

Однако, умело скрывая свои потаенные намерения, Генрих Наваррский никогда не отказывался от них, ожидая удобного случая, чтобы бежать подальше от двора, при котором, как он, сознательно преувеличивая и нагнетая страсти (сам он как-никак довольно благополучно прожил там три с лишним года), рассказывал в письме приятелю, все норовят перерезать горло друг другу, так что даже сам король не чувствует себя в безопасности. Герцог Анжуйский опередил его в реализации давнего намерения: 15 сентября 1575 года он совершил побег, прибегнув для этого к хитрости. Как всегда в сопровождении королевских гвардейцев, он прибыл в одно из парижских предместий на свидание с любовницей и у входа в дом, где жила пассия, велел им подождать, а сам тут же вышел через другой вход и укатил, спрятавшись в поджидавшей его карете дамы. Он, скорее всего, не посвятил в свои планы Генриха Наваррского, считая его своим соперником, что же до Маргариты, то она даже помогла бежать Месье, дабы досадить своему венценосному брату. Сразу же по прибытии в стан «политиков» он опубликовал манифест, который Генрих III в присутствии матери зачитал королю Наваррскому, дабы понаблюдать за его реакцией, однако тот невозмутимо заметил: «Я наслушался подобных манифестов в бытность свою с ныне покойным адмиралом и прочими гугенотами. Мы еще услышим, и довольно скоро, о Месье и тех, кто его использует. Сперва он будет их господином, но мало-помалу начнет служить им. Я это знаю как свои пять пальцев».

В этом вынужденном заявлении Генриха Наваррского было больше искренности, чем могло бы показаться на первый взгляд. Он не питал ни малейших иллюзий относительно верности герцога Анжуйского, по натуре своей лживого и вероломного человека. С другой стороны, он правильно оценивал сложившуюся ситуацию, лучше Генриха III и уж во всяком случае раньше его осознав, что от экстремистов ждать нечего, что будущее — за партией «политиков». Сам для себя он уже сделал выбор, и ближайшие события лишь укрепили его в этом.

Бегство герцога Анжуйского ознаменовало собой возобновление гражданской войны, уже пятой по счету. Губернатор Лангедока Дамвиль объединился с принцем Конде, который привел из Германии отряд наемников. Сначала в Пуату, а затем и в других провинциях умеренные католики и протестанты единым фронтом выступили против экстремистов обеих партий. Хотя Генрих Гиз в сражении при Дормане и разгромил германских ландскнехтов, роялисты предпочли пойти на компромисс, в ноябре 1575 года заключив в Шампиньи перемирие. Протестантский культ был разрешен во всех занятых гугенотами городах, а также, дополнительно к этому, в двух городах каждой провинции. Герцог Анжуйский, который еще раньше пошел на переговоры с королевой-матерью, без труда перетянувшей его на свою сторону, и не участвовавший в боевых действиях, тем не менее получил в свое распоряжение города Ангулем, Ниор, Сомюр и Ла-Шарите. Принцу Конде достался пограничный с Германией город Мезьер. Правда, Генрих III, не желавший смириться с позорной капитуляцией, медлил с передачей обещанных брату городов и тем самым подтолкнул его к дальнейшим враждебным действиям.

Шталмейстер Генриха Наваррского Агриппа д’Обинье, если верить его позднейшим мемуарам (чересчур литературным, изготовленным по лекалам греко-римских образцов), торопил своего господина последовать примеру брата короля. Генрих и сам не намерен был долее медлить, однако усилившиеся подозрения в отношении него, вызванные бегством Месье, требовали удвоенной осмотрительности. Но как бы там ни было, время поджимало. Чем дольше король Наваррский оставался в золотой клетке Валуа, тем больше он терял свой авторитет среди гугенотов, «политиков» и «недовольных». Обстоятельства побега брата короля дают основание полагать, что Дамвиль и другие вожди «недовольных» уже сбросили Беарнца со счетов. В свое время высказывалась парадоксальная на первый взгляд версия о том, что Екатерина Медичи даже посодействовала бегству своего зятя, рассчитывая на то, что между ним и принцем Конде начнется соперничество, которое внесет разлад в ряды оппозиции. Правдоподобие этой версии придает тот факт, что королева-мать на удивление спокойно отнеслась к бегству Генриха Наваррского, не предпринимая каких-либо ответных мер.

План побега разрабатывался с участием некоего Фервака, который казался надежным человеком, но едва не погубил все предприятие, оказавшись доносчиком короля. Реализацию задуманного наметили на 3 февраля 1576 года, во время охоты. Чтобы сбить с толку королевских агентов, прибегли к уловке. Как рассказывает Пьер Л’Этуаль, за два дня до побега по Парижу пронесся слух, что король Наваррский бежал. Поверили ему и король с королевой-матерью, которым сообщили, что тот не ночевал в своих апартаментах и находится в неизвестном месте. И вдруг поздно вечером появляется Генрих Наваррский собственной персоной и с деланым удивлением говорит, что его будто бы ищут как беглеца, но если бы он захотел бежать, то давно бы уже и без особого труда сделал это, однако он даже и не помышляет о побеге, а напротив, намерен верно служить королю.

Рано утром 3 февраля он пришел к герцогу Гизу и, бросившись к нему с объятиями, преувеличенно радостным тоном сообщил ему весть о том, что Екатерина Медичи пожаловала ему должность генерального наместника королевства. Затем он уговорил герцога отправиться вместе с ним на ярмарку в Сен-Жермен, где они на глазах многочисленной толпы обменивались любезностями, то и дело заключая друг друга в объятия. Когда же король Наваррский предложил Гизу поехать вместе с ним на охоту, это было уже явным перебором, и герцог отказался. Что стало бы с Меченым, если бы он согласился? Какая ловушка поджидала его? Генрих Наваррский отправился на охоту в Санлис в сопровождении двоих доверенных людей Генриха III, тогда как его сообщник д’Обинье остался в Лувре и присутствовал на церемонии отхода короля ко сну. Тогда-то он и заметил, что Фервак что-то шепчет монарху на ухо. Как только представилась возможность, он помчался в Санлис, нашел там своего господина и сообщил ему о предательстве Фервака. Надо было, не теряя ни минуты, бежать, даже подвергая себя риску, и д’Обинье опять обратился к Генриху с речью в лучших традициях античных ораторов, включавшей в себя и следующие слова: «Путь смерти и бесчестья ведет в Париж, дороги же славы и жизни — в любом ином направлении». Яркий афоризм, если только вообще когда-либо он был произнесен, поскольку сомнительно, что в тех обстоятельствах д’Обинье имел время произносить речи. Люди Генриха Наваррского хотели было расправиться с приставленными Генрихом III соглядатаями, однако король запретил это, отправив обоих агентов с донесением в Лувр. По плану побега предполагалось двигаться в направлении Седана, но чтобы сбить преследователей с толку, сначала двинулись на запад, в направлении Понтуаза.

Генрих Наваррский вновь перешел Рубикон, подобно тому, как семь с лишним лет назад сделал это, по воле матери отправившись в Ла-Рошель. На сей раз его сопровождало лишь несколько дворян, включая д’Обинье, который и рассказал обо всех перипетиях побега, явно кое-что присочинив на потребу публике, в частности, эпизод о том, как король Наваррский едва не погиб от серпа крестьянки, в доме которой собрался справить большую нужду. В каких только ситуациях не избегал гибели король Анри, пока не пробил его час!

Сколь ни удивительно, Генрих III и королева-мать не стали преследовать беглеца, более того, позволили последовать за ним его слугам, прихватившим с собой имущество, включая и личную мебель. Правда, королева Марго пишет, что Генриха III охватила ярость, и если бы не вмешательство королевы-матери, он «натворил бы бед». Сама она на сей раз не была причастна к побегу, поскольку супруг не посвятил ее в свои планы, удалился, даже не попрощавшись с ней. Несмотря на это, Генрих III запер ее в комнате и держал под стражей, дабы она не последовала за мужем.

А тот 26 февраля прибыл в Сомюр, один из оплотов протестантизма, где по его приглашению собралось около двухсот дворян. Отныне он был свободен в своих действиях и мог становиться предводителем, которого недоставало не только его партии, но и всему королевству. Но какой долгий и трудный путь — путь к королевскому престолу Франции — предстояло пройти для этого!

Глава третья

На пути к французскому трону

Чужой среди своих

В Сомюре Генрих Наваррский был практически в полной безопасности: сильно укрепленный город являлся одной из крепостей, предоставленных протестантам, и нападать на него представлялось тем затруднительнее, что перемирие в Шампиньи не было денонсировано. Вместе с тем время работало против него. Бегство из Парижа усилило подозрения католиков в его отношении, а обращение в католицизм, пусть и вынужденное, сделало его подозрительным в глазах протестантов. Более того, гугеноты полагали, что он не очень-то и стремился вернуться к ним. Наиболее непримиримые из их числа, такие как Дюплесси-Морне, открыто осуждали Генриха за порочащие его связи, за распутство, ставшее стилем его жизни за время пребывания при дворе Валуа. Серьезный ущерб его репутации нанесли также переходы из одной конфессии в другую и нарушение последней воли матери. Сразу же по прибытии в Сомюр ему дали понять, что теперь он может рассчитывать лишь на вторые роли. Принц Конде осмелился даже ответить его специальному посланнику Сегюру, что хорошо было бы, если бы король Наваррский предоставил гугенотам, которые до сих пор славно обходились без него, заниматься своим делом и не мешать им.