Владимир Околотин

ВОЛЬТА

История должна показывать не пепел прошлого, а его огонь. Жан Жорес
Пролог. ЛЕГЕНДЫ

В его честь электрическое напряжение, вольтаж, измеряется в вольтах. Многие умеют пользоваться вольтметрами, вольтаметрами, каждый слышал о вольтовом столбе, вольтовой дуге и вольтовой батарее. Но как Вольте удалось сделать так много?

Легенды о Вольте появились еще при его жизни. Особенно широко прижилась версия «Вольта-ученый». Первую биографию тридцатидевятилетнего ученого издал его друг и сосед Джовьо. По молодости друзья перестарались: они нарисовали словами честный портрет симпатичного ученого, вгрызающегося то в одну, то в другую науку. Увы, это плоское изображение слишком статично, ибо за внешним ученическим контуром не видно движущих импульсов, без которых даже активное перемещение выглядит бессмысленным.

Вторую легенду лет через двадцать после первой запустил в мир старый друг Вольты, иезуит Гаттони. По этой версии, все научные достижения ученого оказались промежуточными итогами на длинном пути поисков бога. Вольта представал отрешенным подвижником, неистово верящим в католического господа, однако не допущенным бесчестными интригами к своей вдохновенной миссии.

На самом деле ни о какой вере не могло быть речи. Чтобы жить в согласии с миром, приходилось соблюдать декорум. Однако, если судить по тысячам первичных и вторичных источников, оставшихся после Вольты, его вполне можно назвать атеистом.

Третьей легенды при жизни Вольты еще не было. Араго уже начал в Париже писать биографии великих естествоиспытателей, Вольта надеялся попасть в этот список (и его ожидания оправдались), но что мог сказать француз, тогда еще мальчишка по сравнению с седовласым метром. Ведь способный француз-ученый даже не был в Италии, не говорил по-итальянски, не знал коллег Вольты по итальянским университетам.

Араго видел Вольту мимоходом, в чрезвычайных обстоятельствах и судил об одном из персонажей своей серии по чужим отзывам, хотя они были современника. Как и следовало ожидать, Вольта оказался благополучным академиком, приличным человеком и баловнем судьбы, удивительно похожим на столь же достойных профессоров.

Самая расхожая версия изображает Вольту изобретателем рядом с его якобы главным детищем — вольтовым столбом. И жизнь ученого соответственно делится на три четких этапа: до столба, во время его создания и после столба.

Но ведь столб — изобретение для Вольты совершенно побочное. Ученый занялся им из чисто научного интереса, увлеченный открытием болонца Гальвани. Популяризирую великое достижение ученого из соседнего города, Вольта совершенно бескорыстно начал разбираться в причинах «электрических» конвульсий препарированных лягушачьих телец и, к своему глубокому изумлению, увидел, что мнение Гальвани, специалиста-медика, но совсем не физика, совершенно ошибочно.

Всю жизнь Вольту волновали и даже мучили совершенно другие вопросы, но добросовестный ученый не мог не пролить свет там, где он был нужен. Вот почему столб — всего лишь плод научной добросовестности Вольты. Кстати, вольтов столб принес Вольте не только славу, но и неприятности. Пришлось перенести немало нападок, вызванных нелепым стечением обстоятельств. Мало того, Вольта упустил свои находки, он не довел до конца своих исследований.

Но самая, пожалуй, убедительная версия изображает Вольту человеком, мужественно несущим крест, выпавший на его долю. Даже не один, а целых семь, которые он был обязан нести по жизни ради предков и потомков, ради своих близких и ради людей вообще, всех в целом.

Если распутать все хитросплетения биографии Вольты, то возникнет еще одна волнующая легенда под названием «драма Вольты». Обреченный в детстве на гибель, он выжил и прожил долго. Человек знатного происхождения, он всю жизнь трудился, чтобы прокормить себя и своих близких. Самоучка без диплома, он ухитрился стать и почти сорок лет проработал одним из ведущих профессоров старинного европейского университета, Его поддерживали и поощряли иностранцы, а соотечественники, хотя далеко не все, преследовали.

Человек страстный и увлекающийся, он был вынужден в корне переделать свой характер, успешно демонстрируя невозмутимость и объективность. Прирожденный семьянин, человек ласковый и заботливый, которого любили коллеги, начальство и женщины, человек от природы и по воспитанию верный и работящий, он смог жениться только в сорок пять лет от роду, когда у других уже завелись внуки.

Но, может быть, самой большой правды о себе Вольта так никому и не сказал, потому что она была видна каждому. По никто еще не решился назвать Вольту «огнепоклонником», хотя вся его жизнь отдана пяти природным огням: небесным (северным сияниям и сполохам), атмосферным (молниям и зарницам), бьющим из земли (горючим болотным газам) и бушующим под землей (вулканическим). Он был неравнодушен к горению, но самым главным для Вольты был огонь электрический, который, по мнению ученого, царил во всех, без исключения, природных явлениях.

Вольта не обольщался, ибо познать про все огни все он, конечно, не смог. «Ars longa, vita brevis est!» — «Постигать искусство долго, а жизнь коротка». Все же кое-что ему удалось, и кто сможет, пусть сделает больше.

На веку Вольты обновлялись химия и медицина, бушевала Великая французская революция, цеховые подмастерья превращались в промышленных рабочих, становление североамериканских штатов шло параллельно феномену Наполеона, вознесенного гребнем революционной войны и низринутого в зените своего самовлюбленного деспотизма.

В этой жизни были радостные дни и месяцы, но отчего же в его речах слышится плохо скрываемое раздражение и даже нетерпимость? Почему в его голосе нет покоя и благодушия? Куда он летел, чего жаждал?

Или еще загадка: отчего Вольта отошел от активной деятельности в самом расцвете сил, в пятдесят пять лет, только взойдя на самую вершину успеха?

Вопросы встают один за другим: как ему удавалось безошибочно выбирать самую нужную, самую перспективную тематику исследований? Что подхлестывало и вдохновляло Вольту, долгие годы работавшего без перерыва? Как ему удавалось отстраняться от тревожных политических перипетий и общественных катаклизмов? Наконец, в чем разгадка еще одного секрета Вольты: почему он, патриот свободолюбивой Италии, безоговорочно принял Наполеона, армии которого оккупировали Апеннинский полуостров?

С учетом сложного исторического фона жизнь Вольты смотрится как драма. Кто же он, кого поочередно называли: дон, декурион, синьор, профессор, гражданин, граф, сенатор? Чего он хотел, чем вдохновлялся? Чему Вольта может научить нас, людей, живущих на два с половиной столетия позднее?

Глава первая (1745–1757). БЕСПРИЗОРНОЕ ДИТЯ ЛЮБВИ

Красавец Филиппа Вольта жертвует карьерой иезуита, похитив из монастыря 19-летнюю послушницу, дочь графа Инзаги. Четвертого сына Алессандро родители отдают кормилице, забывают в деревне почти на три года, а потом предоставляют самому себе. После смерти отца неразвитого, но способного семилетнего мальчика воспитывает дядя. Окунувшись в книги, Алессандро изнуряет себя занятиями.

Марк Хэддон

Страна, разорванная на части.

Крушение пирса (сборник)

Подмостками нашего драматического представления оказалась Западная Европа. Географическими очертаниями она удивительно похожа на согнувшегося человека, который будто выдирается из Евразийского материка. Этот силуэт с португальской тапочкой на испанской голове уткнулся носом в Гибралтар, на спине — Франция, а изящный сапожок Италии уложен непосредственно на воды Средиземного моря.

Посвящается Фионе
Довольно скоро после развала Римской империи Северную Италию, плодородную и густонаселенную низменность, со многими реками и озерами, захватило германское племя лангобардов, длинноволосых. Они дали области свое имя и царили в Ломбардии два века. Только в 774 году их разбили войска Карла Великого, после чего бывшие властители смешались с местным населением. Лангобарды принесли с собой ересь ариан, согласно которой Христа вроде бы никогда не существовало, а непознаваемый бог был один и не делился на троицу. Еще в IV веке папа запретил эту ересь, но она не исчезла вместе с лангобардами, а продолжала тлеть.

С одной стороны, немецкая кровь и тайная непокорность папе, с другой — до Ватикана подать рукой, так что волны истинной веры шквалами прокатывались по Ломбардии и Пьемонту, отражаясь от протестантской Швейцарии, окопавшейся на альпийских вершинах.

Возьми и погаси его,Как тот пожар, что стелется по потолочным балкам,Изведав все оттенки синего, и начинается то в автоматеДля жарки пончиков, а то на пляже, под настилом                                            для прогулок,Но всегда в тот мертвый час перед рассветом,                           когда прилив бездумныйВыносит груды мусора на берег к песчаным дюнам,                                   темным от воды,А черный дым, пером взвиваясь в воздух,                         так поднимается высоко,Что застит и чертоги облаков. Ты усмирил его?                           Так огляди свою каморкуИ скажи мне честно: разве ж ты не обладаешь властью?Пол Фарли. Власть[1]

Города Ломбардской лиги рано разбогатели, превратившись в республики, а вместе с независимостью, опиравшейся на деньги, расцвели культура и наука. Там еще в XIII веке открылись университеты, обосновались гуманисты Возрождения. Самым крупным торговым и культурным городом Италии всегда был Милан, а Камо, расположенный от него в сорока километрах, превратился для горожан в альпийское дачное место, в источник шелка, цветов, вина и молока. Даже брынза получила название по здешней местности Бринца, где жмут пастухи — любители этого острого сорта сыра.

Порой с драконами ему приходится сражаться,                                            и с волками,И с троллями лесными, что прячутся среди утесов,С быками дикими, с медведями, и с кабанами,И с орками, следящими за ним с вершин холмов                                                пустынных.Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь

Но зачем нам вспоминать о далеких временах? Затем, что вихри людских миграций принесли в Италию старших Вольта, которые ассимилировались, но не совсем, ибо души их остались там, откуда они отправились в путь. Прибыли они, по-видимому, с Пиренейского полуострова, захватив в дорогу горячий прав, нетерпимость и религиозный фанатизм. Вот почему к Вольтам относились, как к незванным пришельцам, которые навязались потомкам латинян на голову, но упорно не хотели кончать, как все им подобные, то есть раствориться в местном субстрате. Что стоило изменить фамилию на Вольтини, Вольтелли или Вольтачини, но они не пожелали. А времена менялись, наконец-то стала единой Испания, с немалым запозданием тем же курсом пошла и Италия.

Герой нашего рассказа Вольта родился, жил и умер в Комо, чудесном маленьком городке в предгорье Альп. На западном склоне гор разместилось самое большое европейское озеро, Женевское, а комовское, одно из южных, претендует на огромную глубину, до полукилометра. Здесь роскошные леса, теплый воздух, цветущие луга, на севере сверкающие пики гор.

Крушение пирса

При разделе империи Карла Пятого в 1555 году герцогство Милан (и Комо вместе с ним) отошло испанцам, а при следующем переделе карты, в 1714 году, подпало под власть Австрии. Поразительно: чуть ли не лучшее по климату и плодородию место Италии почти никогда не принадлежало жителям полуострова!

23 июля 1970 года, вторая половина дня. Холодный ветер со стороны Английского канала, над головой небо цвета макрели, а вдалеке столб солнечного света, упавший точно на крошечный траулер, – такое ощущение, словно именно это суденышко Господь выбрал, чтобы особым образом его благословить. На набережной многоэтажные здания отеля «Ридженси» высятся в первом ряду, нависая над яркими кофейнями, рыбными барами, закусочными и лавками, где под полосатыми маркизами предлагают все, что душе угодно, от мелочевки «по 99 пенсов» до вяленых морских коньков в целлофановых пакетиках. Названия отелей написаны несмываемыми красками, и в сумерках они светятся яркими неоновыми огнями. «Эксельсиор», «Кемден», «Ройял». В слове «Ройял» отсутствует буква «о».

Вот в сколь сложной политико-национальной атмосфере существовала семья Вольта, в которой было суждено появиться на свет маленькому Алессандро. Итало-германская национальная основа, полтора века испанского господства (со всеми вытекающими отсюда последствиями) и уже тридцать лет австрийской власти (тоже не бесследно прошедший).

Над берегом с криками кружат чайки. По променаду фланируют тысячи две человек; одни с купальными полотенцами и бутылочками «Тайзер»[2] направляются прямиком на пляж, другие останавливаются у телескопа, опустив шиллинг в прорезь для монет, или любуются морем, стоя у перил, на которых краска, некогда, видимо, фисташковая, за сотню лет пошла пузырями, а местами совершенно облезла от соленых морских ветров. Кто-то роняет вафельный стаканчик с мороженым, и чайка, мгновенно подхватив нежданную добычу, тут же взмывает ввысь.

Опять-таки: рядом на севере реформаторы из Швейцарии, близко на западе граница с французскими вольнодумцами, на юге рукой подать до Ватикана, с северо-востока приходит австро-немецкое рассудочное влияние, причем сама Австрийская империя еле сдерживает славянское давление с востока и турецкое — с юга.

На пляже некая дородная особа вбивает каблуком в песок колышки ветрозащитного экрана, рядом с ней двое веснушчатых близнецов строят крепость из песка и палочек от лоллипоп. Смотритель собирает плату за шезлонги, доставая мелочь на сдачу из кожаной сумки, висящей у него на поясе.

Вполне уместно считать, что маленький Вольта вынырнул для жизни из бешено кипящего котла политических, национальных, религиозных и мировоззренческих страстей. Совершенно естественно, что все эти водовороты властными течениями тащили за собой щепки человеческих судеб, но Вольте повезло: его спас комовский закуток, где можно было отсидеться в любой шторм натурального или искусственного происхождения.

– Только по пояс, не глубже! – кричит чей-то отец. – Слышишь, Сьюзен? Не глубже, чем по пояс!

Комично, недоразумение с актом о рождении никак. Не могло повлиять на жизнь Вольты, разве только биографам немного попортило нервы из-за разногласий в бумагах. Сам же Алессандро и в зрелом возрасте имел беспечную манеру.

Воздух над пирсом пропитан запахами автомобильных выхлопов и жарящегося лука с хот-догов. Мальчишки, купив в будке билеты, садятся за руль детских бамперных машинок и с упоением наезжают друг на друга, стукаясь резиновыми бамперами, и сразу над головой у них в проволочной сетке ограды с треском вспыхивают огоньки контактов. Шарманка без конца наигрывает вальсы Штрауса.

Счастье отступников.

Девять минут пятого. Запах озона, сверкающее море, лицензия на содержание парка аттракционов.

Дело в том, что за дюжину лет до рождения Алессандро случилось немыслимое событие: дон иезуит добровольно снял фиолетовые чулки! Их тогда носили избранные, монсиньоры — высшие сановники и солидные ученые. У Филиппо они были в награду за особые невидимые заслуги перед церковью. Только держал он их в сундуке, поскольку величие его было тайным, ибо сражался он на тайном фронте, так как был заслуженным иезуитом.

Вот тут-то все и начинается.

Постороннему с первого взгляда отец младенца Алессандро казался человеком простым и веселым, а временами даже легкомысленным. А на самом деле Филиппо был настолько силен духом, крепок характером и себе на уме, что ничуть не страшился наживать себе врагов, если такова была цена за принятие и осуществление куда более ценных решений.

Сперва разваливается одна из тех восьми заклепок, которыми должны быть скреплены две несущие фермы на западной стороне пирса. Собственно, пять заклепок рассыпались еще зимой, во время тяжких январских штормов. Пирс слегка вздрагивает – кажется, будто рядом с тобой кто-то уронил чемодан или приставную лесенку. Но на это никто даже внимания не обращает. Итак, теперь огромный вес двух ферм держится всего на двух ржавых заклепках вместо восьми.

Было их четыре брата, родившихся у почтенного Джиовани, или же по-латыни — Иоаннеса. Тот в 1770 году женился на некой Анне Стампа, потом еще раз, на другой комовской красавице — Александре, которой он — почти старик — заморочил голову словами и делами. И к двум взрослым сыновьям Александру и Баптисте добавились Филипп и Антониус.

В прибрежном океанариуме кругами плавают дельфины, точно в голубой тюремной камере.

Поначалу было задумано, что первый сын станет мужем государственным, а второй — клерикальным. Однако сразу же превратить первенца в Александра Великого не удалось, а потому комовский стратег временно отступил. Вот почему третьего сына, самого желанного, повторно осчастливленный Иоаннес, который смолоду забил себе голову древними греками, назвал Филиппом по образу и подобию знаменитого македонского царя. Тому удалось-таки открыть своей сухопутной стране выход к морю после страшного разгрома, устроенного афинянам при Херонее.

Через двенадцать с половиной минут выходит из строя еще одна заклепка, и секция пирса с глухим уханьем оседает на полдюйма, что вызывает у людей легкое удивление. Они вопросительно смотрят друг на друга – на мгновение все испытали примерно то же ощущение, что и в кабине лифта, поехавшей вниз. Но ведь каждому известно, что пирс всегда немного качается под воздействием ветра и приливных волн, и вскоре отдыхающие вновь с аппетитом возвращаются к оладьям с ананасом или бросают монетки в прорезь автомата с фруктами.

Вот и Филиппо, сынок комовского книгочея и политика, должен был вывести фамилию в свет из Комо, ибо уж шесть поколений Вольтов сиднем сидели в этой глухомани, от чего мохом обросли. И еще должен был сынок по примеру тезки объявить войну «Персии» и родить «Александра Великого». Только вместо Персии подразумевались язычники, куда худшие, реформаторы церкви, протестанты и богоотступники.

И сына своего Иоаннес предназначал для «крестового похода». Отец мечтал о «подвигах», вроде тех, какими прославился великий инквизитор Торквемада, сжегший восемь тысяч затаившихся дьяволов и ведьм в человечьем обличье. Поскольку же инквизиция с тех времен ослабевала день за дном, было разумнее сориентировать Филиппа в новое, но не менее благородное воинство под команду тайного преемника святого Лойолы.

Но чуть погодя раздается такой жуткий треск и грохот, словно, ломая ветви, падает срубленная секвойя, – это под воздействием сильнейшего давления гнутся и ломаются мощные опоры пирса. Люди с изумлением смотрят себе под ноги, чувствуя, как стонет дерево и металл. Затем вдруг ненадолго воцаряется тишина, как если бы само море затаило дыхание перед новым рывком, и после этого краткого затишья раздается раскат поистине библейского грома – это подломились опоры под западной частью променада, и теперь вся она широким полукругом обваливается в море. Женщина и трое детей, стоявшие у перил, сразу падают в воду. Еще шесть человек сначала повисают на краю образовавшегося полукратера, цепляясь ногтями за осыпающийся, расколотый в щепы деревянный настил, но потом тоже падают вниз. Сквозь черные щели в уцелевших досках и балках видно, как три фигурки мечутся в темной воде, четвертая покачивается на поверхности лицом вниз, а пятое, безжизненное тело самым неестественным образом обвилось вокруг поросшего водорослями стояка. Остальные, наверное, так и остались под водой – то ли не сумели всплыть, то ли за что-то зацепились. Какой-то мужчина бросает с пирса вниз один за другим пять спасательных кругов. Но основная масса отдыхающих, побросав свои пожитки, стремится поскорее покинуть пирс – променад буквально усыпан бутылками, солнцезащитными очками и картонными коробками из-под чипсов. Чей-то кокер-спаниель бегает кругами, волоча за собой синий поводок.

Мракобес Иоаннес добился-таки своего и искалечил жизнь и сыну, и внуку: Филипп стал иезуитом, Филипп родил Александра, а Александр стал великим, хоть и совсем по-иному, чем его македонский тезка.

Двое мужчин помогают пожилой даме выбраться наверх, когда настил снова проваливается прямо у них под ногами. Собственно, женщину успевает подхватить тот, что пониже ростом и с бородой; одной рукой он вцепляется в когтистую лапу чугунной скамьи и повисает, второй рукой держа женщину, пока какой-то храбрый юноша, наклонившись над провалом, не протягивает ему руку, а потом помогает бородачу и женщине взобраться на настил. А вот спутник бородача, тот, что повыше ростом, в штанах с подтяжками и в рубахе с закатанными рукавами, ни за что схватиться не успевает и соскальзывает по вспучившимся доскам настила вниз, однако острый обломок сломанных перил прерывает его полет, вонзившись ему в поясницу. Несчастный извивается, как рыба на крючке, но ни у кого не возникает желания спуститься вниз и помочь ему. До него слишком далеко, обрыв слишком крутой, а балки слишком ненадежны. Какой-то мужчина прикрывает рукой глаза своей маленькой дочери, не давая ей на это смотреть, и уводит ее.

Итак, было их четыре брата. Старший и младший служили церкви прямо, реализуя великие замыслы папаши, урожденный вторым не очень удался и кое-как перебивался в том же городе, а вот третий, Филиппо, заряженный, словно пушка, тщеславием и самопожертвованием ради великой идеи, устремился в далекий полет, как и планировалось. Он безошибочно приземлился в самом горячем месте, став отборным иезуитом и, тем самым, лучшим из лучших в религиозной гвардии.

Служители суетятся возле колеса обозрения, пытаясь вытащить людей из зависших гондол. Они вызволяют их из каждой гондолы по очереди, но те, что висят на самом верху, ждать не желают и постоянно вопят в испуге; а те, кому кажется, что они повисли достаточно низко, тоже не желают ждать и самостоятельно выпрыгивают из гондол; в итоге многие получают вывихи, а у одного явно сломано запястье.

Верой и правдой прослужил он в своем уникальном ведомстве одиннадцать лет, а это был срок нешуточный, ибо там механизм выслуги был отработан лучше некуда. Поначалу и Филиппо надменно отвечал робко спрашивавшим, кто ж такие иезуиты, исторической фразой tales quales, что означало «мы такие, как есть» или «сам видишь». Но со временем солдат тайного фронта остыл, загрустил и даже начал страдать, вспоминая о печальных плодах былой своей нетерпимости. А потом и вовсе неожиданно сплоховал самым роковым образом, видать, душа устала быть твердой. И конь о четырех ногах спотыкается, что уж говорить о добром молодце, но приключился с ним конфуз отменный, хотя никто об этом ни знать, ни предвидеть заранее был не в состоянии, даже сам Филиппо.

На берегу уже собралась изрядная толпа; все смотрят на ужасающий провал, внезапно изменивший знакомый и приятный вид. На пирсе по-прежнему мигают веселые разноцветные огоньки, и оттуда все еще доносятся негромкие звуки «Императорского вальса» Штрауса. И лишь пятеро каких-то мужчин, на ходу сбрасывая обувь, рубашки и брюки, бросаются в волны прибоя и плывут на помощь утопающим.

Как-то, посещая по делам один из ломбардских монастырей, несчастный заметил послушницу удивительной красоты. Маддалене было под двадцать (1714 г. рождения), светилась она ангельской чистотой, обещаниями неземного блаженства. Филиппо был сражен. Отдышавшись и сообразив, что обречен, тридцатилетний инспектор пошел навстречу неминуемой погибели, однако жертвовать собой и звездой своей души у него желания не было. Собрав все силы, он тщательно продумал, как устроить дело, чтоб победить, не сгинув бесследно.

Вдоль центральной линии пирса вытянулись вереницей семь разукрашенных бельведеров – этакий «хребет», перегораживающий его пополам. Однако край пирса, что расположен к западу от этого «хребта», теперь стал непроходимым, и все, кто в момент обвала оказались на дальнем конце променада, теперь устремляются к узкому бутылочному горлышку прохода с восточной стороны пирса, думая только о том, как бы добраться до турникетов и вылезти на набережную, обретя и спасение, и твердую почву под ногами. Естественно, в самой узкой части прохода начинается давка; одни, споткнувшись и утратив опору под ногами, падают, а другие, те, что сумели удержаться на ногах, вынуждены либо идти по телам упавших, либо остановиться, и тогда их, в свою очередь, затопчет напирающая толпа.

Страсть затенила все барьеры. Он выкрал ее, бежал и тайно обвенчался. У них было два пути: погибнуть или выжить. Они хотели жить.

Прошло всего шестьдесят секунд, но уже как минимум семеро погибших; те трое, правда, все еще барахтаются в воде. Жив пока и бедолага в подтяжках и в рубашке с закатанными рукавами, но ему явно недолго осталось. Восемь человек – трое из них дети – затоптаны обезумевшей толпой.

Второй шаг легче, надо предстать перед отцом. Графу Джузеппе Инзаги деваться было некуда. Он уже оплакал дочь, похоронившую себя заживо, а тут появился шанс. Можно было совершить то же менее болезненно, но он неплохо знал опрометчивую дочь, все же эти двое могли выплыть, хотя испить чашу придется до дна.

Один из семи бельведеров сильно накренился, легкая металлическая конструкция до такой степени искорежена, что в его двадцати двух окнах одно за другим начинают взрываться стекла.

Как ни крути, они были отступниками и дезертирами. Она изменила богу, отказавшись от духовного ради плотского. Он предал там, где предательство исключено, а в таких случаях даже собирать религиозный трибунал было бы пустой проформой. Вот почему третий шаг, который надлежало сделать счастливому бедняге, был смертельно опасным.

Старший менеджер открыл служебный проход позади турникета, и люди, сумевшие избежать страшной опасности, рекой изливаются на тротуар – растерзанные, окровавленные, с расширившимися от ужаса глазами. Какой-то мужчина выносит на руках сынишку. Девочка-подросток с открытым переломом правого бедра – осколки кости торчат, прорвав кожу, – потеряв сознание, повисла на плечах поддерживающих ее мужчин.

«Compagnia di Gesu».[1]

Движение автомобилей по набережной остановлено, толпа зрителей, выстроившихся вдоль парапета, на какое-то время притихает, и в наступившей тишине всем становится слышен страшный непрекращающийся треск.

Говорят, что Игнаций Лойола щедро потратил годы молодости на любовные утехи и военные упражнения, но потом, призадумавшись, обратился к богоугодным делам и тем спас свою душу. Из-под его заблудшей руки вылилась удивительная книга под названием «Духовные упражнения», и радостно пораженные проповедники всей душой вняли строкам, посвященным воззваниям во славу божьей матери. Не задержалась и награда: автора возвели в звание «рыцаря Иисуса Христа и девы Марии».

Прошло две минуты двадцать секунд. Накренившийся бельведер падает первым, увлекая за собой и часть металлической конструкции пирса вместе с дощатым настилом. Сорок семь человек летят в жуткую пропасть, где, точно острые зубы, торчат обломки балок и опор. Только шестеро из них останутся в живых, в том числе шестилетний мальчик, которого родители, падая вниз, успевают буквально опутать собственными телами.

Но Игнаций и на том не успокоился. Собравшиеся во главе с ним в Риме десять его сторонников в 1538 году провозгласили актуальнейшую программу духовного совершенствования человечества, которая состояла всего из трех, но решающих видов деятельности: надобности в наставлении детей, обращении неверующих в лоно матери-церкви и защите веры от еретиков. Надо признать, что все эти три заповеди силами подвижников начали претворяться в жизнь чуть ли не образцово.

По всей длине пирса электрические провода искрят, как настоящий фейерверк, в тех местах, где порвалась прочная резиновая оплетка. На дальнем конце разом гаснут все огни. С жалобным стоном умолкает шарманка.

Папа Павел III вначале никак не мог решиться на поддержку энтузиастов, но года через два все же принял иезуитов под свое крыло, официально утвердив «Компанию Иисуса». И другой папа, Бенедикт XIV, тоже опасался «святых бойцов» из-за их крайностей, ибо они не стеснялись сами устраивать чудеса, открыто провозглашали проституцию богоугодным делом, сознательно лгали, притворялись, умалчивали, бесхитростно полагая народ скотом, который слопает все, что ни предложи.

Тех мужчин, что с берега бросились на помощь, подхватывает маленькое цунами, возникшее из-за падения в воду значительной части пирса. Мощная волна, пройдя под пловцами, выносит их всех на пляж, и они кубарем откатываются к столбику с отметкой «высокая вода»; такое ощущение, будто и эта волна успела заразиться микробом разрушения от породившей ее беды.

Однако надобность в защитниках была столь остра, что иезуиты добились права исполнять функции религиозной гвардии, тем более что к обычным монашеским обетам послушания, целомудрия и нестяжательства они охотно добавили четвертый принцип — принцип безусловной верности папе. Это и была та уловка, на которую папа клюнул; в полном соответствии с уставом общества он стал выполнять в нем небольшие, но ответственные формальности, тем самым объявив себя иезуитом номер один.

Менеджер торговой галереи, находящейся на дальнем конце пирса, сидит в своем крошечном кабинетике, прижимая к уху трубку молчащего телефона. Ему всего двадцать пять, он даже в Лондоне никогда еще не был. И он понятия не имеет, что ему делать.

Вот почему за первые двести лет существования союза папы наградили иезуитов множеством привилегий посредством издания сотен «апостольских посланий», из которых лишь малая часть была открыта для всех. Орден престола мгновенно вырос с шести десятков до многих тысяч.

Пилот двухмоторного самолета «Сессна-76D» смотрит вниз и не может поверить собственным глазам. Он снижается, кружит над пирсом, пытаясь убедиться, что зрение его не обманывает, и лишь после этого связывается с диспетчерами Шорема.

По святой престол нуждался в воителях числом поболее, за ценой же можно было не стоять. И без того не было счета околоцерковным орденам, призванным пропагандировать веру, насильно вбивая ее в дурные головы и разжигая экзальтацию впечатлительных то ласками, то сказками. Бенедиктинцы, госпитальеры и тамплиеры, картезианцы и бернардинцы, францисканцы и «псы Господа» — доминиканцы.[2]

Пирс теперь окончательно раскололся пополам – изломанные края обеих половин с изумлением смотрят друг на друга, а между ними вода, и в ней сорок пять тонн деревянных обломков и скрученного в узлы металла. Группка людей, застрявших на дальней части пирса, повисшей над морем, в отчаянии застыла на самом краю в надежде, что их увидит или услышит кто-нибудь, способный прийти на помощь. Остальные все же стараются держаться подальше от края, пытаясь оценить, насколько прочна уцелевшая часть пирса. Три пары угодили в ловушку, застряв в аттракционе «Поезд-призрак», и теперь вынуждены лишь прислушиваться к голосам и шумам, доносящимся снаружи; выбираться самостоятельно они боятся – им кажется, что тогда они станут свидетелями конца света.

Структура ордена казалась неуязвимой, ибо не было средств противостоять тайному расползанию церковной опухоли. «Компания» отличалась изрядной эффективностью. Чтобы перестроить мир по своим действенным рецептам, следовало для примера создать экспериментальную страну. Испытательным полигоном стал Парагвай, подчиненный испанский короне.

На ближней к берегу части пирса, прямо на настиле, два человека лежат совершенно неподвижно, еще трое не могут двигаться из-за тяжелейших травм. Какая-то женщина яростно трясет своего бесчувственного супруга, словно тот проспал и опаздывает на работу; рядом с ней мужчина с покрытыми татуировкой руками извлекает оцепеневшего от страха кокер-спаниеля из огромной цифры восемь. А у той пожилой дамы случился инфаркт – она умерла, сидя на лавочке, чуть склонив голову набок, и со стороны выглядит, будто старушка просто задремала, да так и пропустила все самое интересное.

Ко времени инцидента с Филиппе Вольтой парагвайский «святой мир» еще держался, образцово и с триумфом отпраздновал свое стодвацатипятилетие. Но все же после первой трети XVIII века хулители веры уже распоясались. Орден трещал по швам, новых членов набирать становилось все труднее, все нерешительнее шел навстречу папа, маринуя самые неотложные инициативы. Даже с такими проверенными ветеранами, как Вольта, начались нелады. Проницательные лидеры видели, что с корабля начинают убегать крысы, но старые решительные методы экзекуций уже не проходили, ибо рыбе не пристало рубить себе голову, когда она начала тухнуть.

Из лабиринта городских улиц доносятся приглушенные вопли сирен.

Филиппо не мог добровольно выйти из братства, ибо устав запрещал. Можно было только быть изгнанным по велению генерала с репрессалиями, чтоб отбить охоту ослушания у новеньких. Само изгнание оформлялось по всей форме.

Двое из тех пятерых пловцов решают остаться на берегу, опасаясь, что их может задеть обломками пирса, который продолжает разваливаться, но трое все же снова плывут туда, где на волнах колышется уже целый архипелаг тел и деревянных обломков. Темная громада искореженного пирса нависает над ними и кажется куда более зловещей и страшной, чем им представлялось, когда они стояли на берегу; теперь они уже слышат и стоны людей, и страшный треск опор, которые где-то в глубине, под ними, по-прежнему оседают и ломаются.

Много позже экзекуции жена дразнила мужа то «счастливчиком», то «котищем», то «тоненьким», ибо эти слова были созвучны с именем Филиппо. Но тогда «счастливчик» уповал на чудо, ибо был вынужден подать постыдный рапорт, предстать перед прокурорски настроенным собранием коллег и ждать причитающуюся ему полную меру.

По всей видимости, перспективный иезуит не бросил дела на самотек: он упал в ноги начальству и заверил, что всей душой за святое дело, но женщина подкосила. «Кто не с нами, тот против нас», но сомнений в бойцовских качествах жертвы не было, а поскользнуться никому не заказано. В черный список заносить фамилию Вольта не стали, но из белого вычеркнули. «За» было два довода: «честь» дочка графа все равно потеряла, а ссориться с влиятельными людьми было невыгодно. Словом, разрешение на тихую официальную свадьбу не замедлило. К тому же ослушник обязался пребывать в, своего рода, кабале, чтобы долг перед «братьями» выплатить если не самому, то детям. Так и был обречен Алессандро на служение ордену еще за десять лет до своего появления на свет, во искупление родительских ошибок. Впрочем, кто же может избежать платы по отцовским векселям?

Они обнаруживают в воде насмерть перепуганную женщину, двух девушек, которые оказываются сестрами, и мужчину в очках, которые он, как ни странно, не потерял; мужчина плавает в бурлящей воде вертикально, точно тюлень, весьма смутно представляя, что вокруг него происходит. Женщина задыхается, судорожно хватая ртом воздух, и время от времени она пытается выпрыгнуть из воды, отчего пловцам сразу становится ясно: уйдя под воду, она за что-то зацепилась и до сих пор никак не может освободиться. Только сестры производят впечатление вполне compos mentis[3], и один из спасателей без особого труда сопровождает их на берег. Человек в очках спрашивает, что случилось, и, выслушав объяснение, сразу просит все повторить. Выпрыгивающая из воды женщина настолько охвачена паникой, что не позволяет никому к ней приблизиться, и спасателям приходится болтаться рядом, выжидая, когда у нее кончатся силы и она будет близка к тому, чтобы окончательно захлебнуться, и начнет тонуть; впрочем, ее, видимо, можно будет переправить на берег лишь в бессознательном состоянии.

После свадьбы с перерывом в два-три года начали появляться лучшие в мире цветы, ради которых Филиппе хотел жить и жить: сначала Иозеф, потом Иоанн, Луиджи, Алессандро, Клара, Марианна и Цецилия.

А от дальнего края пирса в открытое море потихоньку отплывают пять пустых спасательных кругов.

Первого сына супруги Вольта назвали в честь Филиппова дяди, второго по его отцу, еще двоих в честь братьев. Умысел тут был простой и временем проверенный: чтоб закрепили тезки друг друга перед богом и людьми, чтоб помогали друг другу и чтоб труднее было их из жизни вытолкнуть. С дочками вышло похуже: первая получила имя по отцовой тетке и прожила благополучно, выйдя замуж за графа, и еще двоих наградили святыми именами, что, однако, не принесло им долголетия — обе, в монахини отданные, протянули недолго.

Какой-то молодой человек на променаде машинально поднимает «лейку» и делает три снимка. Лишь на следующее утро, читая газету, он поймет, что́ именно ему удалось запечатлеть с помощью своего фотоаппарата; он сразу же вытащит пленку, чтобы засветить ее и уничтожить страшные кадры.

А в 1745 году Маддалене шел тридцать первый год, на ее руках лежал чудо-крошка Сандрино, а за юбку цеплялся бутуз четырех лет и еще трех месяцев пяти дней, о чем мать помнила всегда, ибо жила только детишками. Имя у бутуза было латинизированное, Алоиз, но в обиходе звали просто Луиджи. Как и задумано было, станет Луиджи доброй опекой младшему на многие годы. А еще двум старшим отец приглядывал будущее, хоть рисовалось оно тускловато.

Вертолет морской поисково-спасательной службы поднимается из нарисованного желтым круга на аэродроме Шорем и, покачиваясь, встраивается в воздушный поток.

Прошло пять минут. Пятьдесят восемь погибших.

Холостяком Филиппо отличался смелостью и решительностью, а в ответе за семью стушевался. То ли прежние хозяева его припугнули, то ли слово им дал, то ли просто сам надломился из-за пережитого, только всех семерых пожертвовал он богу. Тем самым корень их рода оказался обреченным на вымирание, ибо церковным людям брак заказан. Непонятно, кто это выдумал, только «лучшие из лучших» покидали мир, не оставив потомства, будто без боя отдавали врагам-еретикам свои святые позиции. Все же двое из семи из тупика вывернулись, но тогда об этом и предполагать не приходилось.

Несколько человек, успевших выбежать на променад в поисках спасения, теперь не могут отыскать своих близких – жен, мужей, детей, родителей. Управляющий уже закрыл ворота, но эти люди теперь рвутся обратно на пирс, они кричат и плачут. Полиция пока не прибыла, так что обеспечивать порядок некому, и управляющий, понимая, что удерживать этих людей против их воли, пожалуй, не менее опасно, чем пропустить на пирс, снова приоткрывает ворота; во всяком случае, нести за них ответственность он не желает. Двенадцать человек тут же протискиваются мимо него, словно он распахнул перед ними двери на январскую распродажу. Последней на пирс пытается проскользнуть девочка, которой никак не больше восьми, и управляющий успевает все же схватить ее за воротник. Она с плачем пытается вырваться, но он не отпускает.

Но при всем при этом клеймо отверженных смыть было непросто, хотя бы и не видимое неопытным глазом. Чтобы бедой не заразиться, люди по возможности избегали опасную семью, кроме самых умных. И то радость, что с дураками мало общались.

Спасательная шлюпка переполнена до предела.

Люди, конечно, знали, что хозяин был одним из тех, кого весь мир ненавидел за елейные речи, фарисейские ужимки и лютые поступки. Конечно, о разжаловании из иезуитов весть разнеслась далеко, но у такого тертого пройдохи старые связи вряд ли оборвались. Знакомые старались держаться от семьи Вольты как можно дальше, к тому же никому из людей не по нраву отклонения от нормально существующего порядка, даже если речь шла о нормах изуверских и всеми отвергаемых.

У восточной стороны пирса какой-то фермер пытается оторвать шестилетнего мальчика от родителей, закрывших его своими телами. Мальчик, конечно же, видит, что они мертвы. У его отца снесено полчерепа. А может, ребенок сейчас и не в состоянии понять, что его папа и мама не живые. Во всяком случае, он ни за что не хочет их отпускать, вцепился в них так, что фермер боится сломать ему руку, если потянет сильнее. Он пытается поговорить с мальчиком, спрашивает, как его зовут, но тот не отвечает. Этот ребенок уже пребывает в своем собственном аду, и окончательно выбраться оттуда ему никогда в жизни не удастся. Фермеру ничего не остается, кроме как развернуться и вплавь отбуксировать всех троих к берегу. И только там, попытавшись встать на ноги, он понимает, что у него сломана лодыжка.

Вот почему вся жизнь ломбардских «ангелочков» уходила на молчаливое оправдание. Они кротко и беспрестанно демонстрировали чрезвычайно высокую мораль, но и это не всегда помогало: на детей все же пала, да и не могла не пасть, черная тень родительского греха. Даже в конце века, когда для сближения выпал весьма удобный повод, братья Маддалены так и не пожелали знаться с ее детьми. Графская семья Инзаги вычеркнула имя грешницы из сердец и из памяти, ибо такой грех ее был из числа вечных.

А тот татуированный мужчина бегом мчится по пирсу к воротам, прижимая к груди своего кокер-спаниеля, и, как только он оказывается на променаде, толпа зрителей разражается радостными криками и улюлюканьем, празднуя эту, пусть крошечную, но все-таки победу.

И угодил малыш Сандрино[3] в самое пекло. Что там ошибка в метриках — сам воздух вокруг настоялся застарелыми религиозными страстями. Их невидимый и телесно неощутимый накал стал причиной реального ущерба, нанесенного маленькому Вольте…

Прошло восемь минут. Пятьдесят девять погибших.

Маленький дикарь.

В солнечном сиянии с запада приближается вертолет, и, услышав нарастающий рев винтов, все собравшиеся на променаде оборачиваются в его сторону.

Малыша отдали к «балье» (кормилице) в деревню Брунате. Чудесные рощи, свежий воздух, с утеса, который взметнулся высоко над озером, видны далекие дивные ландшафты. Дороги непроезжие, а из Комо всего с час идти по уединенной дорожке. Место райское, кормилица здоровая и чистоплотная. Чего еще надо?

Ни один из тех, кто успел снова прорваться на пирс в надежде отыскать своих близких, никого не обнаружил ни среди раненых, ни среди лежащих без сознания, и теперь все они, выстроившись на самом краю провала прямо над искореженными обломками балок, перекрикиваются с теми, кто остался по ту сторону пропасти. Не видел ли кто пожилой дамы в зеленой ветровке? А маленькой девочки с длинными рыжими волосами? Но людей на той стороне совершенно не интересует судьба дамы в ветровке и маленькой рыжеволосой девочки, потому что каждый из них тоже кого-то потерял, да к тому же они опасаются, что и уцелевшая часть пирса может в любую минуту обрушиться. Сейчас им хочется знать только одно: когда их наконец спасут.

Малыш, становился длинноногим, глаза карие, живой, добрый и чуткий. Собой хорош, «Quel parde, tal figlio» — «Каков отец, таков и сын». Сандрино рос на глазах крестьян, людей незлых, но занятых. Мальчик то засмеется, то над чем-то задумается.

Две машины «скорой помощи» вылетают на набережную, но трафик настолько плотный, что до пирса им никак не добраться; в итоге медики вылезают из машин и, прихватив с собой носилки и чемоданчики со всем необходимым, бегут к воротам. Пятеро остаются с пострадавшими на берегу, трое проходят дальше на пирс.

Но Лизавете Педралио особо цацкаться с чужим было некогда: накормит, выставит люльку в сад, при случае сменит пеленки, а там за своих, да и хозяйство кому ж вести? Слов нет, дитя любви казалось на диво славным. В голове бальи иногда появлялись туманные ощущения на тему о пестуемом младенце, но ее дело кормить, а не погремушками трясти.

Трое полицейских пытаются оттеснить напирающую толпу любопытных, и некоторые очень недовольны тем, что их лишили удобной точки обзора. Еще никто толком не понимает, как много там погибло людей. Всем кажется, что вскоре все кончится и они будут рассказывать увлекательную историю о крушении пирса своим родным, друзьям и коллегам.

Когда через тридцать (!) месяцев счастливые родители явились за дитяткой, он оказался крепким и шустрым. Даже ходил, но не говорил. Только малыш не горевал. Несмышленыш. Это его и спасло. Потому что и дома ни у кого до него времени не было.

Медики на пирсе укладывают на специальные носилки женщину со сломанным позвоночником и делают укол морфина старику со сломанной ключицей.

Первое слово мальчик произнес как-то за обеденным столом, когда ему дали вареное яйцо, и слово это оказалось «чиара», «яичный белок». Слово «мама» он выговорил года в четыре, а нормально начал говорить только к семи годам.

Прошло четырнадцать минут. Шестьдесят погибших.

Окружающие считали Сандро дебилом, хотя родителей не огорчали из вежливости, Если в те годы кому сказать, что перед ними будущий великий ученый, рассмеялись бы в лицо. А малыш учился читать по книге уже умершего Дефо про Робинзона и Пятницу.

На променаде в это время кое-кто высказывает предположение, что это, возможно, взорвалась бомба ИРА. Никому не хочется верить, что время и климат могут оказаться не менее опасными, чем бомба; куда интереснее воображать себя потенциальной мишенью ирландских террористов – это даже возбуждает.

Собой мальчик был хорош. Как губка, впитывал он пищу, запахи, звуки, волны тепла и света, улавливая, сортируя и раскладывая информацию по невидимым полочкам в голове.

Когда вертолет спасателей зависает над дальним концом пирса, люди внизу, отталкивая друг друга, пытаются первыми ухватиться за того, кто спускается к ним на тросе, но мощный поток воздуха от вертолетного винта расшвыривает их в разные стороны. Спасатель оказывается в центре абсолютно пустого круга и первым делом выхватывает из рук какой-то женщины ее маленькую дочку, собираясь поднять малышку на борт вертолета, и лишь в этот момент обезумевшие люди со стыдом замечают, что девочка пристегнута к матери вожжами. Пока ее высвобождают и поднимают в вертолет, люди, опомнившись, принимаются собирать и готовить к подъему остальных детей, выстраивая их в очередь по возрасту.

Все же Сандро недополучил слишком многого. Этот лишенец с хорошей наследственностью одичал почти как Маугли в лесу. Жить надо было в обществе, но общество не дало мальчику тех сведений, которые необходимы, и в то время, когда нужно.

А трое пловцов, что первыми бросились на помощь утопающим, уже выбираются на берег вместе со спасенными: двумя сестрами, слегка тронувшимся умом мужчиной в очках и обезумевшей от страха женщиной, что из последних сил пыталась выпрыгнуть из воды. Люди наперегонки бросаются к ним с полотенцами, точно соревнуясь друг с другом в том, чье полотенце выберут первым. Спасенная женщина падает на колени и зарывается руками в песок, словно давая обет в том, что никто и никогда не заставит ее вновь покинуть земную твердь.

Мальчика предоставили самому себе и улице. Всегда в компании сорванцов. Из семейного дома в Кампоре на близко расположенную дачу, к дяде в Граведону. Или на соседние усадьбы, на виллы благородных Рейна, Рива, Джовьо, Цигалини, Мугаска. В конце концов, все эти семейства породнились, образовав комовский клан, похожий на сросшиеся деревья.

Нечего и говорить, что поля, леса и горы исхожены вдоль и поперек. Хорошо плавал, закален и неприхотлив. Но слова «культура» и «цивилизация» говорили о чем-то чужом. Всю жизнь Вольта будет компенсировать недостаток сведений о большом мире, лететь, как бабочка на огонь, и обжигать крылья. Недоумевать, когда встретит грязь за чистой оболочкой. Удивляться двуличию. Поражаться суете на пустом месте. В обществе есть свои правила, уловки, хитрости. Простофиля Вольта не научился им с детства. Это и был самый большой его недостаток.

Фермер, которому все-таки удалось не только отбуксировать шестилетнего мальчика и его мертвых родителей к берегу, но и вытащить их на мелководье, чувствует, как со скрежетом трутся один о другой края его сломанной малоберцовой кости, и понимает, что должен был бы испытывать сильнейшую боль, но отчего-то никакой боли он в данный момент не чувствует, ему лишь страшно хочется поскорее прилечь. И он, совершенно обессилев, скрючивается прямо на мелководье и смотрит в небо, на плывущие облака. К нему тут же бросаются люди и невольно замирают на месте, увидев доставленный им «груз». Потом вперед решительно выходит какая-то молодая женщина; это медсестра из Саутгемптона, она работает в травмпункте, и ей доводилось видеть и вещи похуже. На всем пляже она оказывается единственной чернокожей. Медсестра что-то тихо говорит мальчику, взяв его за плечи, и кто-то в толпе бормочет, что она, наверное, решила применить колдовство вуду. Но именно ровный и спокойный голос этой бесстрашной чернокожей женщины заставляет ребенка разжать ручонки и повернуться к ней. Он буквально падает в ее объятия. Для него, кстати, цвет ее кожи тоже играет свою положительную роль – он видит, как сильно она отличается от всех прочих людей, к числу которых, как чувствует, он больше не принадлежит. Медсестру зовут Рене. И в течение ближайших тридцати лет эти двое будут поддерживать друг с другом постоянную и тесную связь.

Зато на всю жизнь он сохранил любовь к воздуху, полям и ходьбе. Лучше простых макарон для него пищи не было. Однако медицина и врачи оставались не для него. Даже через много лет в его доме самые веселые шутки и самые ядовитые насмешки звучали по поводу ошибок медиков.

На борт вертолета поднимают четвертого ребенка, затем пятого…

И жену, Терезу Перегрини, он заразил скепсисом. Когда она выздоровела после тяжелейшей болезни, домашний врач с гордостью за пациентку и себя демонстрировал всем и каждому прописанный набор облаток и склянок с лекарствами, которые, как было принято, сохранялись навсегда. И что же? Ни один пузырек даже не был раскупорен!

Менеджер торговой галереи наконец решается покинуть свой крошечный кабинет – он понял, что если окажется последним, кого поднимут и спасут, то с чистой совестью сможет сказать: «Я до конца оставался на своем посту».

Перелом и пробуждение.

Последняя пара выбирается из «Поезда-призрака», муж пинком отшвыривает закрывающую проход фанеру с изображенным на ней монстром Франкенштейна.

В 1752 году, прожив чуть меньше пятидесяти лет, умер отец — Филиппе Мария Вольта. Все знавшие его в голос твердили: он был слишком щедр, он растранжирил свою часть наследства, он не оставил бедной жене ничего ценного, кроме семерых детей от семнадцати до года!

Прошло двадцать пять минут. Шестьдесят один погибший.

Маддалена знала его куда лучше, хотела рыдать, но сил не было. Ей всего тридцать восемь, надо чем-то жить и кормить своих цыплят. На семейном совете Вольта решили, чтобы вдова с тремя маленькими дочками и младшим сыном Алессандро переехала из Кампоры в Комо, к соборному канонику Александру, брату Филиппе и дяде Сандрино.

Прибывает спасательный катер, и его команда начинает вытаскивать людей из воды. Одни спасенные от возбуждения говорят не переставая, другие, наоборот, не помнят себя от ужаса и плюхаются на палубу, как рыба из невода, – промокшие до костей, с остекленевшими глазами. Впрочем, какой-то мальчик лет тринадцати продолжает плавать в темном пространстве между двумя рухнувшими опорами и упорно отказывается покидать это место, а на призывы спасателей не отвечает. Когда один из них прыгает в воду и пытается подплыть к мальчику поближе, тот отступает, практически скрываясь в самой гуще жутких обломков, и спасатели вынуждены пока там его и оставить.

Троих старших мальчиков принял дядя Антониус, архидьякон. Когда пришел час выбирать жизненный путь, вся троица прислушалась к неумолчным доводам тетки и пошла служить в церковь. Довольно быстро двое вошли в соборный совет, их жизнь вполне устоялась, и они здравствовали многие годы. А еще один стал проповедником.

Вертолет, втянув трос, улетает со спасенными детьми на борту. У большинства родители так и остались на пирсе. А некоторые и вовсе не знают, живы ли их родители. Но всем детям грохот вертолетных винтов дарит покой и утешение, до такой степени заполняя их уши и головы, что не остается места для разных страшных мыслей; но страшные мысли все же вернутся, как только детям помогут спуститься на асфальтированную взлетную полосу, и они побегут, сопротивляясь вихрю, поднятому винтами вертолета, навстречу женщинам из бригады «Скорой помощи святого Иоанна»[4], которые ждут их у входа в маленькое здание терминала.

Дядя Александр вплотную взялся за семилетнего Сандрино: много латыни, история, арифметика. Из дома никуда, всегда на глазах, на смену счастливому бездумному существованию пришел культ духовного развития. Заучивались и доводились до автоматизма правила поведения за столом, в семье, с чужими. Манеры. Умение думать, ярко выражать мысли и скрывать свои чувства.



Плоды воспитания не заставили себя ждать. К удивлению родных, мальчик будто переродился: в нем проснулось остроумие, он блестяще импровизировал, отлично понимал абстрактные мысли и сущность научных работ. Временами Сандро буквально взрывался эмоциями, талантливо подражал другим, умело акцентируя то смешное, то глубокомысленное. Даже мать качала головой: так мало им занимался отец и так много дал своему отроку заочно.

Какой-то мужчина в грязном белом фартуке проталкивается сквозь толпу на променаде; в руках у него поднос с хот-догами и сладким чаем. Его закусочная находится совсем рядом со взбесившимся пирсом, так что он, раздав все, убегает и снова возвращается, неся второй поднос.

Оба Александра, старый и малый, симпатизировали друг другу, и дядя поклялся прочно поставить племянника на ноги. Видно было, что Сандро тяготеет к литературе и наукам, а потому в доме книги стали появляться еще чаще, чем раньше. Тут мальчику отказа не было.

К пирсу спешат и другие суда – моторный катер из Бристоля, алюминиевый баркас с надписью «Меркьюри», два «Хорнета» из фибергласа. Они болтаются среди мертвых тел и обломков крушения, но не в состоянии ни помочь, ни повернуть назад.

Когда ум просыпается, человек из мира ощущений попадает совсем в другой мир, мир мыслей, невидимый, но не менее реальный, к тому же куда более глубокий и многомерный. Так и Алессандро вроде бы в доме, на глазах, но душа парит где-то далеко.

Бесследно не проходит ничто, и Сандро вспомнил (а что еще ему вспоминать?), как муж кормилицы строил красивые домики из стеклянных трубочек. Мальчик снова проторил дорожку к Брунате и ходил туда часто, помогая сооружать термометры и барометры, которыми умелый бальо подрабатывал, выполняя заказы любителей. А мальчик работал руками, а потом наполнял голову сказочно интересными фактами об умельцах, придумавших такие чудеса.

А тот тринадцатилетний мальчишка по-прежнему не желает выбираться из жуткого месива древесных обломков и тел, он знает, что где-то там его сестра, но никак не может ее отыскать. Он плавает уже полчаса, и его настигает гипотермия; сперва он – впервые за все это время – чувствует, что до смерти замерз, а потом, совершенно неожиданно, ему становится почти тепло. Но это отнюдь не кажется ему странным. Его вообще ничто больше не удивляет. Вот только очень хочется снять одежду, но сил на это у него уже не хватает; он и так с трудом держится на плаву. Где-то там, всего в нескольких метрах от него, продолжает существовать прежний мир – солнце, лодки, вертолет. Однако здесь он чувствует себя в безопасности. О сестре он больше не думает. Он не может даже вспомнить, была ли у него сестра. Сейчас он испытывает лишь одну глубокую потребность – оказаться в темноте, быть поглощенным ею, стать невидимым, но какой-то первобытный инстинкт самосохранения еще теплится в его душе, хотя мысли туманятся все сильней. Он уже пять раз с головой уходил под воду и неизменно заставлял себя вынырнуть на поверхность, отчаянно кашляя и отплевываясь; однако он прилагает все меньше усилий к своему спасению и все хуже сознает, чего только что избежал. Шестое погружение оказывается для него последним; и он, практически утратив способность мыслить, отпускает от себя последние воспоминания о жизни с той же легкостью, с какой ронял на пол книгу, засыпая в постели.

Мальчик размечтался пойти по стопам Торричелли и Паскаля, но все же раздумал. Оба ученых, как сговорившись, умерли в 39 лет от роду! А потом (Сандро похолодел от ужаса, прочитав другие книги) умер от чумы Рафаэле Маджотти, тоже занявшийся барометрами, и его труп сожгли вместе с бумагами. И Вольта расхотел заниматься механикой.

Какой-то журналист из «Аргуса» стоит в телефонной будке и зачитывает каракули, нацарапанные им на четырех страничках в перекидном блокнотике:

Мастер из Брунате сам делал шкалу, гнул и крепил детали, размечал реперные точки, гравировал надписи и символы. Ртуть он получал из Тосканы, трубки — из Венеции.

– Около пяти часов дня…

А Вольта помогал, о чем позднее никогда не жалел. Голова может не понять и забыть, а руки помнят вечно, если научатся. И еще шестьдесят лет (так уж сложится его жизнь) Вольта будет работать с барометрами и думать о них. В конце концов, он узнает о них абсолютно все, что можно.

Кратценштейн.

Один из тех, что угодили в ловушку на дальнем конце пирса, охвачен паникой: он боится лететь. На нем футболка с надписью «Лидс Юнайтед». Перспектива быть поднятым в вертолет на тросе представляется ему куда более страшной, чем полное обрушение пирса у него под ногами. Ему кажется, что единственный правильный выход – прыгнуть в море и доплыть до берега. Он хороший пловец, но до поверхности воды шестьдесят футов. И он никак не может выбрать, на что ему решиться. Эти две мысли – вертолет или прыжок в воду, вертолет или прыжок – мечутся у него в мозгу все быстрее и быстрее, и ему от этого уже буквально дурно. Его жену подняли в вертолет еще во время второго захода, и, поскольку ее нет с ним рядом, он паникует все сильней, и в голове у него полный сумбур, но он все же понимает, что так вполне можно и разума лишиться, а это будет похуже подъема на спасательном тросе или прыжка в воду с высоты шестиэтажного дома. Вдруг, увидев себя как бы со стороны, он бросается в сторону от собравшихся и бежит к перилам, испытывая весьма странное ощущение: он видит какого-то глупого типа, который явно собирается прыгнуть с пирса в море, и ему хочется крикнуть, чтобы тот сперва снял башмаки и штаны. О самом прыжке он ничего не помнит – помнит только, что был ужасно удивлен, когда, словно проснувшись, вдруг оказался под водой, совершенно не понимая, как и почему он там оказался. Изо всех сил работая руками и ногами, он выныривает на поверхность, делает несколько глубоких вдохов и с трудом сдирает с ног ботинки, шнурки которых завязаны двойным узлом. Теперь он уже в состоянии понять, что спрыгнул в море с дальнего конца пирса и плавает в его чудовищной тени. Повернувшись, он видит нависающую над ним полуразрушенную часть пирса и окончательно вспоминает, что здесь произошло. Затем разворачивается, изо всех сил плывет к берегу, но, проплыв сотню ярдов, снова оборачивается. Теперь пирс превратился в некую часть привычного пейзажа. Затем пловец смотрит в сторону городской набережной – там толпы людей, синие мигалки, яркие вывески отелей «Кемден» и «Ройял». Он еще не знает, что все видели, как он спрыгнул с пирса, и теперь ждут конца этого захватывающего драматического эпизода, в котором ему отведена поистине звездная роль. Но в душе он уже чувствует себя победителем, он доволен и, испытывая необычайный прилив сил, спокойными размеренными гребками приближается к берегу, где его приветствуют радостными криками и, закутав в красное одеяло, ведут к машине «скорой помощи». А вот его жене придется целых три часа провести в полном неведении о случившемся, и она будет уверена, что он погиб, а потом еще долго не сможет его за эти страшные три часа простить.

Об этом немце Вольта услышал еще мальчиком, в год трагедии с Рихманом (1752). Их пути не пересеклись, но шли параллельно полвека. Обоих коснулись, но в разной степени, могучие потоки науки того времени: миграция ученых Европы в Россию и животное электричество. Старший был своего рода предтечей.

Итак, на дальнем конце пирса никого не осталось.

Кратценштейн (1723–1795) в гренадеры не годился — ростом мал (164 см), в пасторы тоже (нос длинноват, горяч немного), беден (шестой ребенок в семье). Предан богу, для того и назвали Кристианом Готлибом.[4] Он должен был стать тружеником.

Последний человек умирает, запутавшись в чудовищном переплетении сломанных досок и балок. Ему пятнадцать лет. Когда началась суматоха, он помогал отцу собирать маты и поднимать людей по приставной лестнице на заднюю часть пирса. Он поднимался последним, когда какие-то ребятишки то ли испугались, то ли подрались, и он, не удержавшись, упал. После падения в сознание он так и не пришел.

Зато крепок — из рода каменотесов. Отец Томас подался в учителя, попал в бакалавры, жил в Вернигероде на земле князей Штольбергов. И Кристиан тяготел к наукам. Пытлив, почтителен, больше слушал других, чем себя, а с такими установками в жизни не пробиться. Оттого нуждался в руководстве.

Возвращается спасательный катер, и его команда вылавливает из воды пятнадцать тел.

С отличием закончив школу, 19-летний юноша переехал в Галле, небольшой, но славный саксонский городишко. 11 церквей, лучший для тех лет германский университет, ботанический сад, книжный пресс. На медицинском факультете тогда преподавали известные ученые Вольф и Юнкер.

Прошло полтора часа. Шестьдесят четыре погибших.

Профессора верили в преформизм, они заразили юного студента желанием выявить у человека такие же способности регенерации органов, как у гидр.

Настоятель баптистской церкви предлагает воспользоваться церковным залом. Выживших в сопровождении полиции и пожарных везут по Хоуп-стрит, сворачивают в ворота возле магазина «Уиланз марин сторз», и они оказываются в просторном теплом помещении с паркетным полом, где горят лампы дневного света, на кипящем чайнике уже подскакивает крышка, а две дамы быстро готовят сэндвичи в крохотной кухоньке. Люди буквально падают – кто на стул, а кто и прямо на пол. На них больше никто не смотрит с жадным любопытством. Здесь они среди тех, кто все понимает. И некоторые, не скрываясь, плачут, а многие просто сидят и тупо смотрят в пространство. Трое детей оказались здесь без родителей – двое мальчиков и девочка. Родителей младшего из мальчиков уже переправили на вертолете в Шорем. А двое других детей теперь сироты. Девочка видела, как погибли ее родители, все понимает и безутешна в своем горе. А мальчик сочинил целую историю и теперь уверенно рассказывает, что его родители упали в море и их подобрало рыболовецкое судно. Он рассказывает об этом так подробно и с такой искренней убежденностью, что пожилая женщина, которой он, собственно, все это и сообщает, верит ему, до тех пор пока он не говорит, что теперь его родители живут во Франции, и только тогда она догадывается: тут что-то не так.

Но сначала Кратценштейн получил медаль (1744) от Академии Бордо, объяснив подъем водяных паров в более легком воздухе за счет сферической формы пузырьков (диаметром 1/12 волоса) с очень тонкой стенкой (1/40 волоса) и пустотой внутри. Именно так полагали знаменитые Мушенбрек, Вольф и его непосредственный наставник профессор Крюгер, а Кратценштейн с любовью развивал идеи авторитетов. Кстати, для равновесия истин вторую медаль мудрые бордосцы дали за труд обратного содержания (теплый воздух тянет вверх прилипший пар).

Женщина-полицейский бесшумно обходит помещение, присаживается на корточки перед каждой группой и спрашивает:

Профессор Гофман поразил студента трактатом «Власть дьявола над организмами, обнаруженная методами физики». Крюгер прославился нестандартными тезисами о способности животных к суждениям, но не к мышлению. А Кратценштейн надумал действовать непосредственно на жизненную силу, «аниму», чтобы ускорить ее проход по телесным полостям и каналам. В 1744–1745 годах, вооружившись теориями о сущности жизни и электричества, машинами трения и лейденскими банками, он взялся напрямую лечить людей, что и было первым шагом электротерапии. «Полнокровие есть мать большинства болезней» — так учил еще Шталь. Чтобы сжечь лишек, рассуждал Кратценштейн, можно потеть, но это хлопотно, или пускать кровь, но это ужасно. Лучше бы заряжать людей электричеством.

– Вы кого-нибудь потеряли?

И точно. У заряженных людей пульс учащался, кровь по жилам бежала быстрее, человек даже уставал, будто хорошо потрудился. У пациентов проходила бессонница, разжижалась кровь, улучшалось настроение и возрастала активность. Уверенно излечивались истерии, подагры, застои крови. У одной женщины электризация за четверть часа сняла контрактуру мизинца. Массаж же занял бы не менее полугода.

Спасательный катер возвращается в третий раз и привозит канаты и оранжевые буйки, чтобы оградить место происшествия от толпы любопытных и хулиганов.

Этот мизинец и открыл Кратценштейну двери в историю науки. Электрический бум захватил многих, врачи получили панацею в руки, казалось, до воскрешения мертвых оставался почти шаг. Попозже к этому приложат руки Гальвани и Вольта, а пока сам великий Галлер «оживлял» трупы собак, ударяя разрядами, как дрессировщик кнутом. Галлер встречался с Кратценштейном, но контакт не удался, их теоретические предпосылки разнились, они разошлись полюбовно.

Прошло три часа двадцать минут.

Шесть человек из городского департамента по трудоустройству устанавливают перед входом на пирс временную ограду из больших, 2 на 4 метра, фанерных листов.

После избрания в Академию Леопольдина-Цезарина способного двадцатипятилетнего ученого пригласили в Россию. С этого началась сложная жизнь, богатая и радостями и огорчениями. Кратценштейна вербовал лейпцигский астроном Гейнзиус, назвавшийся внештатным профессором и штатным помощником первого астронома Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге.

В больнице большинству пострадавших уже успели вправить сломанные кости и вывихи; девочку с раздробленной берцовой костью уложили на вытяжку в хирургическом отделении. А у одной женщины извлекли из груди вонзившийся туда обломок дерева размером с большой кухонный нож.

Летом 1748 года новичок уже в Петербурге. По условиям контракта за подписью президента академии графа Кирилла Разумовского механикусу физико-математического класса и члену-корреспонденту дали 600 рублей в год, комнаты, дрова и свечи, на переезд 200, а служить не менее как пять лет, и честно. Академическая канцелярия руками ее правителя Шумахера добавила к содержанию еще 10 процентов, но чтоб присягнул. Отчего ж нет, можно! И небезвыгодно, тем более что природным адъюнктам давали по 360. Правда, иноземным профессорам платили 1200.

Жизнь была сытой, но нервной; в академии не затихала борьба русской и немецкой партий. Но Кратценштейн слов не любил, он занялся службой.

Наступает вечер. Набережная перед пирсом неестественно пуста. Никому больше и смотреть не хочется на обрушившийся пирс. Люди где-то в другом месте угощаются скампи, смотрят фильм «Дети дороги»[5] или едут на автомобиле в ближайшее курортное местечко, чтобы погулять вечерком, любуясь видами, которыми, в сущности, спокойно можно и пренебречь. И все же разговор то и дело возвращается к случившемуся на пирсе, ведь каждому ясно, что хотя бы раз на минувшей неделе он тоже стоял или прогуливался там, где сейчас ничего нет. И каждый вдруг чувствует, что все его тело пронизывает озноб при мысли о том, как близко от него прошла Смерть со своей косой, и, стараясь прогнать эту мысль, вспоминает, какая ужасная судьба постигла тех бедолаг, что упали с пирса. Неужели там и впрямь была бомба? Неужели они стояли или сидели совсем рядом с человеком, державшим в руках радиоуправляемый механизм взрывателя?

В 1750 году академия позволила Кратценштейну заняться хронометрами, к теории обязательно практикой, и чтоб недороги были.

* * *

Электричества Кратценштейн не трогал, хотя его патрон Рихман им занимался вовсю. В 1752 году он сделал «громовую машину», когда начался ажиотаж с громоотводами — «Санкт-Петербургские ведомости» напечатали про изобретение Франклина. Рихман и Ломоносов тотчас приступили к опытам, стоившим жизни первому из них. «Прибывший медицины и философии доктор X. Г. Кратценштейн, — так вспоминал Ломоносов трагический день, — растер тело ученого унгарской водкой, отворил кровь, дул ему в рот, зажав ноздри, чтоб тем дыхание привести в движение. Вздохнув, признал смерть». Картина мертвого Рихмана ужасала: беднягу уложило на месте страшной силой, от линейки с нитяным отвесом молния ударила в лоб, разряд вышел через пальцы ног, башмак изодран, даже не прожжен.

Девять человек так и остались под грудой обломков. Властям уже известны данные о восьми, но девятая жертва – пятнадцатилетняя девочка – еще полгода назад убежала из родительского дома в Стокпорте, так что ее родителям даже в голову не приходит связать ее исчезновение с кошмарным крушением пирса, о котором трубят все газеты; и они до конца своих дней будут ждать, когда же наконец их блудная дочь вернется домой.

После гибели Рихмана Кратценштейн заскучал по дому. Близких душевных людей у него в России не было. А сблизиться с Ломоносовым он не смог.

Осиротевших мальчика и девочку увозит к себе домой супружеская пара, сотрудничающая с местными социальными службами; дети останутся там, пока – по всей видимости, завтра – не приедут их дедушка с бабушкой. Мальчик все еще верит, что его родители сейчас живут во Франции.

Ломоносов критиковал Кратценштейна за поддержку Ньютоновых идей о спектре, добавляя, что все же не враг сему ученому, хоть и думает по-иному. Тут подвернулась вскоре научная поездка на север к земле Архангелов, в Лапландию, через Норвегию (там 20 миль до Дании) с возвратом по Балтике. Контракт истекал, нового не надо, вояж не удался, и осенью 1753 года Кратценштейн уже профессор экспериментальной физики университета в Копенгагене. Здесь он и скончается, но не скоро, через целых 42 года. Главным памятником Кратценштейну навсегда остались его опыты с лечением посредством электричества. И еще то, что знакомство с его трактатами стало первой ступенькой на пути становления Вольты-электрика. Впрочем, до этого оставалось еще много времени.

Те же семьи, которым удалось воссоединиться, разъехались. Маленький церковный зал почти опустел. Сейчас там только те, кто все еще продолжает надеяться и ждать близких, которые, увы, никогда уже не придут.

Ствол, который пророс сквозь века.

Никому из выживших не удается нормально уснуть. Они в ужасе просыпаются, когда им снится, что пол буквально уходит у них из-под ног или что они угодили в ловушку – в этакую колыбель для кошки, но очень прочную, из железных и деревянных балок, – и им оттуда ни за что не выбраться, а волны прилива уже накрывают их с головой.

Пришел час, когда мальчика познакомили с главным делом фамилии. Речь шла о генеалогическом древе рода Вольта.

Два часа ночи. Небо ясное. Весь город виден как на ладони, залитый чудесным голубым светом луны; кажется, можно нагнуться и осторожно взять двумя пальцами – указательным и большим – любую стоящую на якоре яхту. Тишина и покой, лишь на берег набегают волны прилива, да какой-то одинокий пьяница что-то орет, глядя в море. Яркие огни на набережной пригасили из чувства уважения к чужой скорби, видна лишь россыпь желтых окон в жилых домах да ярко горят красные и зеленые буквы в неоновых названиях прибрежных отелей. «Эксельсиор», «Кемден», «Ройял».

Корнями своими оно уходило в легенды. В миланском крае (стране Ларио) когда-то жили лары, добрые души предков, а ларвам, душам злым, насылавшим страшные сны, болезни и сумасшествие, сюда входа не было. Так что местность считалась целебной.

Три часа ночи. Марс смутно виден над грядой меловых холмов Даунз, а над морем висит тонкий исчезающий серпик месяца. И вдруг раздается глухой грохот – это обрушивается дальний край той части пирса, что выходит на набережную, и вся конструкция с ворчанием содрогается, точно ворочающееся во сне чудовище.

Может быть, поэтому согласно преданию здесь в глубокой древности обосновалось чудовище Болтам, оно пугало земледельцев диким ревом. Из пасти вылетали все сжигавшие молнии. До сих пор ломбардцы шутят, что раскаленные предки завещали им хороший цвет лица и великого электрика Вольту!

В пять утра прибывает команда телевизионщиков. Они разбивают лагерь на променаде, возле полицейского участка; курят, рассказывают анекдоты, попивают сладкий кофе из прихваченных с собой термосов.

Немного определеннее можно было говорить о Катарине Вольта, которая в начале XV века правила Кипром и считалась невестой Джакомо Лузиньяна, одного из правителей республики Венеции. Еще полоса безвестности — и вот семейная нить выныривала из людского месива в 1500 году, когда некий Занино Вольтус, разбогатевший торговец из Венеции, присмотрел себе деревушку под названием Ловено в ломбардском приходе Менаджио.

Занимается заря, и в ее свете искореженный пирс на несколько мгновений становится прекрасным, однако центр города уже успел сместиться к востоку, на дальний конец променада к дельфинарию и плавательному бассейну с морской водой. А пирс перестал притягивать любопытствующих, стал чем-то почти незначимым, и люди проходят мимо, практически его не замечая.

Родоначальника фамилии даже в официальных бумагах звали «плебей-меняла». Меняла — это даже почетно, поскольку банкиры, финансовые посредники и кассодержатели цементировали буйную ватагу купцов и матросов, кормивших Венецию. В слове «плебей» еще не заключалось того унизительного оттенка, который пришел со временем. В Венеции, как и в Древнем Риме, так величали пришельцев, поселившихся в городе позже аборигенов-«патрициев». Новички уступали старожилам в богатстве, а потому считались сортом пониже. Занино наверняка был ловкачом, ибо в те бурные годы сгинуть было легче легкого, а он даже всплыл в бурном человеческом море, закаленный венецианскими торговыми «штормами».

Люди получают в аптеке проявленные фотографии, сделанные ими в воскресенье. На некоторых в последний раз запечатлены те члены их семьи, которые теперь мертвы. На фотографиях они еще улыбаются, или подкрашивают глаза, или лакомятся чипсами, или обнимают большущих плюшевых медведей-переростков. А жить им осталось всего несколько минут. На одном совершенно сюрреалистическом снимке запечатлен какой-то подросток, летящий прямо в образовавшуюся пропасть с широко разинутым ртом, и кажется, будто он что-то поет в полете.

Перенос главных торговых путей в Атлантику доставил много хлопот предприимчивым людям, но они выжили, ибо нашли не менее прибыльное дело, чем прежняя посредническая торговля товарами Востока. Оружие, шелк, стекло — вот чем вторично прославилась Венеция. Одной из главных ценностей стал производимый бисер.

Хоронят погибших; начинается судебное расследование.

Венецианский капитал рос, несмотря ни на что, а предприимчивые Вольтусы не спали на ходу. В Нюрнберге открылся склад бисера. Во владения Венеции влились Равенна, Падуя, Верона и Брешия. А там рукой подать до Милана, причем одно время даже бюджет Ломбардии и Венеции был общим. Совершенно естественно, что богатые люди смотрели на миланские края как на дачные местности, удаленные от горячих торговых сражений. Так Вольтус осел в Ловено, поселив там своих домочадцев.

С опор пирса облезает краска; металл ржавеет. На заброшенных каруселях и бельведерах собираются чайки. Лопаются разноцветные лампочки. Выцветают яркие краски. На подгнившем дощатом настиле гнездятся кормораны. Верховой ветер раскачивает гондолы колеса обозрения, и они жалобно скрипят. «Поезд-призрак» постепенно оккупируют нетопыри и более крупные подковоносые летучие мыши; под водой среди изломанных и перекрученных балок и опор обретают убежище морские угри и осьминоги.

Только начавшись, род едва не угас, ибо у Занино родился лишь один сын по имени Мартинус, в зрелом возрасте получивший прозвище Порядочный. У того сыновей стало четверо, но нам интересен лишь один из них, благородный Иоаннес, которому судьба отвела роль прапрапрадеда нашего Вольты. Он женился на Доротее де Кампакис из Комо, которая принесла пятерых отпрысков, причем самый счастливый жребий выпал дочке Марте: ей достался в мужья сам Порта из Неаполя!

Через три года после случившегося человек, прогуливающий по берегу своего пса, наткнется на человеческий череп, выбеленный морем и выброшенный на песок штормами. Этот череп по всем правилам будет похоронен в том уголке кладбища при церкви Святого Варфоломея, где на каменной плите написано: «Царство Божие точно невод, заброшенный в море и поймавший каждой твари по паре».

Брат Марты, благородный и великолепный Мартинус, знаменит лишь тем, что женился на комовской патрицианке Лукреции Паравичини, которая завещала единственному сыну Занино наследственное и полученное в приданое имение.

Через десять лет после случившегося пирс разрушат до основания несколькими направленными контролируемыми взрывами, а потом еще несколько месяцев его обломки будет вытаскивать из воды плавучий подъемный кран и аккуратно складывать на волноломе. Человеческих останков больше найдено не будет.

У Занино-второго родились трое, причем Иозефу пришлось надеяться только на себя, ибо его брат Гаспар сразу отказался участвовать в «крысиных бегах», а сестра, донна Маргарита, ушла в чужую семью, как и положено женщине. Иозеф-прадед перебрался в Комо, здесь удачно торговал, прослыв человеком прозорливым и мудрым. Его избрали декурионом, и он передал наследникам как звание, так и недвижимость, прикупленную в Понзате: большой новый дом и еще дом поменьше в деревушке Кампаро близ Камнаго, где родился и жил великий правнук.

Остров

Иозеф женился на Камилле де Куртис, и она принесла мужу благородного Иоаннеса и донну Клару. Иоаннес, о котором речь уже была, оказался дедом прославившегося Сандрино. Добавим только, что 19 сентября 1691 года магистрат города присвоил этому напористому гражданину титул нобиля, то есть человека благородного, признанного отныне патрицием, а потому имевшего право вывесить герб семьи на воротах своей усадьбы.

Ей снятся сосны за окном ее спальни во дворце и то, как ночной ветерок превращает их в черные волны морские, и волны эти плещут и бьются о каменную стену под оконным проемом. Ей снятся те совершенно летние звуки, что раздаются там, наверху, на склоне горы, когда рубят деревья, – глухой стук топора, медленный треск падающего подрубленного ствола и самый последний тяжкий удар дерева о землю, когда во все стороны от него летят желтые, еще влажные, полные жизненных соков щепки, а в воздухе разливается запах свежей смолы, и в косых солнечных лучах пляшут, то поднимаясь, то опадая, рои мошкары…

Деда малыш не застал в живых, но дяди и старшие братья считали долгом просвещать смышленого малыша. Перебирая старые пергаменты, Сандро видел, что попал на девятый этаж семейного древа, причем этаж самый людный, ибо мать родила семерых. Трижды могло надломиться генеалогическое древо, когда без подстраховки держалось на одной мужской веточке, а теперь злосчастная судьба вновь готовила удар. Только Александр мог продолжить род, ибо трое старших лишились этой чести как служители бога. Таков был второй тяжкий крест, наследие его отца.

Ей снится, как стволы деревьев распиливают на доски, как эти доски строгают, делая ровными, как их потом с помощью какого-то зубастого механизма укладывают на дно плоскодонки, и та, словно разрезая море пополам, везет их куда-то на другой берег. Ей снится то утро, когда она стояла на носу судна со своим будущим мужем, и мощные весла взбивали волны морские в пену, и надутые паруса хлопали на ветру, и на горизонте виднелся его родной город, где они должны были сыграть свадьбу, а ее дом, которого она больше никогда не увидит, остался где-то далеко за спиной…

Еще один старый фамильный дом.

Ей снится свадьба, язычки пламени, пляшущие в светильниках на стенах огромного зала и отражающиеся в сотнях золотых кубков и расписных блюд, на которых к праздничному столу подали жареное мясо, турецкий горошек, горы печенья – и айвовое, и шафрановое, и медовое…

Если из Милана выехать на север, то через час хорошая дорога приведет в Монцу, где можно посидеть в остерии, еще через два часа покажется южный торец Комо. Триста лет назад в городке набиралось не больше трехсот домов, дом семьи Вольта считался одним из лучших.

Ей снится свадебная процессия, а потом – метель тонкого египетского полотна, которым застлана брачная постель. Гора подушек и ковер настолько тонкой работы, что ей кажется, будто она смотрит в окно. В центре ковра женщина; она плачет, стоя на берегу, а далеко в море, среди мелких сверкающих волн, созданных искусством ткача, виднеется одинокий корабль, который на всех парусах уплывает к границе того мира, что скрывается за пределами ковра.

Каменное двухэтажное палаццо с претенциозным названием Порта-Нуове («Новые Ворота») размещалось почти при въезде в город слева. Здание в полсотню окон изгибалось буквой П, перекладиной этой архитектурной извилины служил нарядный красный фасад, который гордо смотрел на городской собор, высившийся напротив в ста метрах на открытом месте.

Две ножки дома замыкались солидной оградой, за которой виднелся небольшой сад с немногими хозяйственными постройками. Если выйти со двора, то, миновав два соседних дома, можно увидеть в глубине квартала скромную церквушку Санто-Донино, где младенца крестили.

И она во сне наклоняется чуть ближе к ковру, чтобы получше рассмотреть лицо плачущей женщины, и вздрагивает, как от удара в грудь: она видит перед собой свое собственное лицо.

Северный торец города упирается в озеро Лаго ди Комо, а на полпути к нему, примерно через восемь домов, на глубинной улочке высится школа, где Вольта будет преподавать. Рядом церковь, где служили иезуиты.



Старый дом ненамного пережил своего владельца. Еще до Вольты эта постройка простояла два с лишним века, и за ветхостью ее снесли, назвав улицу именем ученого и присвоив дому-преемнику номер 10.

Очнувшись ото сна, она отнюдь не сразу пришла в себя: у нее было ощущение, словно она тонула и лишь чудом сумела выбраться на поверхность воды, судорожно бултыхаясь и хватая ртом воздух. Яркий свет резал ей глаза, горло пересохло, и казалось, будто все вокруг затянуто туманной дымкой – то ли она выпила за праздничным столом слишком много вина, то ей в это вино подлили какое-то зелье, то ли она просто заболела.

Город и озеро смыкались на площади, которая сейчас носит имя Кавура, хотя при Вольте религиозные горожане не потерпели бы такой профанации: ведь генерал был сардинцем и, хотя прославился в битвах за объединение Италии, закрывал монастыри! Впрочем, это имя появилось лишь через век.

Она перевернулась на спину и обнаружила, что постель рядом с ней пуста. Наверное, он уже встал и готовит корабль к отплытию, догадалась она и заставила себя подняться. В шатре ничего не было слышно, кроме крика чаек и гудения на ветру туго натянутых крепежных веревок. Слегка пошатываясь, она добралась до входного клапана, развязала четыре кожаных завязки, приподняла парусину, шагнула наружу и тут же обнаружила следы вчерашней стоянки – пять прямоугольников от палаток на примятой желтой траве, рыбьи кости, чью-то одинокую сандалю, выжженное округлое пятно кострища, а вдали, в колыханье сверкающих волн, одинокое судно.

Улицу окаймляли добротные пятиэтажные дома, а в мощеную площадь полукругом врезался заливчик, отделенный от озера двумя нарядными беседками, между которыми свободно проплывали по две барки рядом. По широкой ленте набережной гуляли толпами, с нее легко впрыгивали в лодку или поднимались по съемным мосткам, закинутым на борт суденышка. Уровень гранитной дорожки без парапета чуть превышал зеркало воды, а потому причалы не требовались, а уличные мальчишки ныряли в воду, обрызгивая приличных горожан. При сильных ветрах площадь чуть заливало, ибо вода переплескивалась через бортик, но непогода шалила нечасто и мало кого пугала.

Она попыталась крикнуть и не смогла – невероятная тяжесть в груди не давала наполнить воздухом легкие. Мысли ее лихорадочно метались, пытаясь найти происходящему хоть какое-то объяснение. Он скоро вернется, подумала она. Потом решила, что команда подняла мятеж и захватила его в заложники, а может, бросила где-то здесь, поблизости, связанного, избитого, мертвого… И тут, опустив глаза, она заметила у своих ног кувшин с водой и каравай хлеба, а на каравай он выложил то кольцо, которое она вчера надела ему на палец в знак их вечной любви. Все стало ясно: он ее бросил.

Удобный маленький портик для прогулочных и транспортных лодок трудился круглосуточно, поэтому здесь всегда можно было найти кусок хлеба, сыр, лук и вино. Во многие пригородные местечки добирались и завозили продукты только по воде, поэтому лодочники считались особой влиятельной кастой городских тружеников.

Ей показалось, что небо перевернулось у нее над головой, и ее вырвало на мокрую траву, а потом все вокруг померкло.

Еще интереснее проходили воскресные шествия на заутреню. Двигаясь в толпе хорошо одетых горожан, Сандро видел на портале перед фронтоном собора две неумело вырубленные скульптуры. Народ особенно гордился их почтенным возрастом: многовековые пыль и грязь настолько впитались в грубый камень, что серая короста без лишних слов свидетельствовала как о древности собора, так и города, такой собор имеющего.

Через некоторое время, вновь ощутив бег времени, она стала поспешно спускаться на берег, оскальзываясь, цепляясь за камни на осыпи окровавленными руками, не чувствуя разбитых колен; затем, спотыкаясь, подошла к самой кромке воды и принялась швырять камешки в набегающую волну, что-то громко выкрикивая навстречу ветру. Ее крики эхом разносились по каменистым склонам холмов, а сердце отчаянно билось, словно угодившая в силки птица.

Фигуры изображали двух Плиниев, дядю и племянника, которых считали уроженцами Комо, хотя и веронцы высказывали подобные притязания. Великого Кая Секунда Старшего издавна называли «славой древней Этрурии», «vetus fama Etruriae est». Особенно впечатлял трагический финал: он задохнулся в дыму Везувия при извержении 79 года.

А судно все уменьшалось, уплывая за горизонт. Значит, она превратилась в ту женщину с ковра?

По поводу того, зачем Плиний попал в опасное место, мнения расходились. Словно копируя монахов из ордена кордильеров, прославившихся долгой сварой по поводу того, узкий или широкий капюшон следует им носить, комонцы тоже раскололись на дне партии. Одни, «тупые», полагали причиной бесплодную любознательность ученого, зато другие, «острые», утверждали, что сенатор, флотоводец и вельможа погиб на боевом посту, руководя спасением горожан из гибнущих Помпеи и Геркуланума.

Значит, он, единственный мужчина, которого она в своей жизни любила, бросил ее, точно ненужную вещь? Нет, ей просто необходимо было найти еще какое-то объяснение происходящему, чтобы не чувствовать себя полной дурой, а его не считать безжалостным зверем. И все же любая мысль о нем была как нож, поворачивающийся в кровоточащей ране, нанесенной любовью. Как бы ей хотелось сейчас беззаботно катать через весь зал фигурные шары. Или попросту плакать, зная, что кто-нибудь обязательно придет и утешит ее. А еще лучше было бы отыскать такого человека, который сумеет выследить его и свернуть ему шею! Или, по крайней мере, заставит его понять, какую ошибку он совершил, и вернет его назад…

Как во всяком приличном доме, в Порта-Нуове нашлась Плиниева «Естественная история», хотя и не все 37 томов. Мальчик, жадно учившийся латыни, просматривал фолианты до тех пор, пока не понял главного: в них речь шла про камни, травы и животных, мерцание звезд на небесах.

Она осмотрелась, пытаясь понять, в каком забытом богами месте оказалась. Папоротник-орляк, армерия, густые заросли райграса, вздрагивающие на ветру, базальтовые плиты, покрытые ржавыми пятнами лишайников. В луже валялась окровавленная голова тюленя; это те мужчины убили его прошлой ночью, а голову отрубили и сбросили вниз с утеса: им была нужна только туша. Невидящие глаза тюленя были подернуты белой пленкой.

Очень уж актуального там вроде бы не было, но читались старые полусказки-полубыли с интересом: как Ромул пользовался молоком на жертвоприношениях, как Ганнибал отпаивал вином утомленных лошадей, как вкусен сильфиум, уступавший лишь трюфелям и шампиньонам. Этим древним растением, кстати, лечили почти все хвори (облысение, геморрой, судороги, желтуху, язвы и насморк), в чем, слава богу, Сандро еще не нуждался.

Она присела на мокрые камни и, скорчившись, крепко обхватила себя руками. И ведь никто на свете не знает, что она здесь! Это известно только тем людям, что сейчас от нее уплывают, но им на нее плевать. А она даже названия этого острова не знает. Зато она знает совершенно точно, что здесь-то ей и придется встретить свой конец. Она оказалась за пределами ведомого ей мира, и стрелка ее внутреннего компаса, потеряв направление, так и будет крутиться без конца.

У Плиния маленького Вольту привлекали вовсе не медицинские советы, не рассуждения о былых событиях и не описания растений. В этой писанине мальчик искал и не находил ощутимой основы. Конечно, энциклопедия по своей сути есть сборник разных сведений, но мозг тонул в частностях, не находя главного стержня, на котором держатся детали. Мальчик не хотел лгать себе и друзьям, что прочел Плиния, ибо прочесть означало понять, но осознать, гранями какого общего служат многочисленные отдельности, он не мог.

Несколько минут она просидела совершенно неподвижно, глядя, как набегают на берег волны, слегка шевеля гальку. Вокруг непрерывно пел свои песни ветер, да и холод уже начал пробирать ее до костей. И она встала и начала медленно подниматься наверх, к своему брачному ложу, которое ей никогда уже ни с кем не разделить.

Но ведь была же какая-то основа, еще таинственная для разума, или вся эта куча фактов была хаосом? Мальчик еще не знал, но чувствовал, что факты пропитывались духом времени, за сведениями высится идеология века, культ разума и знаний, цементирующих разное воедино.



Помочь могло только образование, о котором вздыхали взрослые. Помочь могли только вопросы, книги и размышления, к которым пристрастился ребенок.

Она родилась принцессой и за двадцать лет своей жизни никогда не оставалась в полном одиночестве, никогда не готовила себе пищу и никогда не мыла пол. Зато она каждое утро купалась в чистой теплой воде, и дважды в день ей на постель заботливо выкладывали только что выстиранную и выглаженную одежду. Так что теперь она представляла, как трудно ей придется. Впрочем, до сих пор она и значения слова «трудно» толком не понимала.

Вообще-то никто из родных не умывал руки, воспитанием Сандро занимались все кому не лень. Воспитательным «генералом» оказался дядя. Мальчика никогда не звали «маммоло», маменькиным сынком, но Маддалена многому научила сына, и, прежде всего, умению чувствовать мелодию и ритм, понимать благозвучие рифмы.

Войдя в шатер, она увидела на простыне отпечаток его тела и сразу же отвернулась. Потом съела кусок хлеба, выпила немного воды, легла и стала ждать легкой смерти – словно это было еще одной привилегией, которую могло обеспечить ей высокое происхождение и некие безымянные слуги.

В 1760 году, с десятилетним опозданием, Сандро услышал о смерти удивительного музыканта по имени Бах. Его хоралы и псалмы, полифония и контрапункты завораживали, растроганные прихожане плакали и задумывались о вечности. Даже божественный римлянин Джованни Палестрина временами казался послабее холодновато-рассудочного Иоганна Себастьяна, мелодии которого пришли с австрийскими завоевателями.

Ей казалось, что ту боль, которая терзала сейчас ее душу, не способен вынести никто. И тогда она стала думать о пастухах, которые не могут уснуть от холода среди голубых снегов, кутаясь в свои меховые одеяла и ожидая очередного нападения волков, вооруженные только пращами. И о тех многочисленных воинах, которые после очередной летней кампании возвращаются домой без руки или без ноги, и эти страшные культи похожи на подтаявший воск. И о бедных женщинах, которым приходится рожать под протекающей крышей прямо на земляном полу жалких хижин, сложенных из грубого камня. И, думая о том, как трудно жить такой жизнью, она начала понимать, что беззаботное и благополучное существование во дворце лишило ее именно тех умений, которые были необходимы ей сейчас.

Немного мешала «всеядность» мальчика. Ему нравилось все, что касалось духа: и бессодержательные, но звучные формы, и глубокие, но невыразительно сформулированные идеи. Он словно застрял, не в силах отказаться от одного богатства ради другого, между точным естественнонаучным и куда более расплывчатым гуманитарным восприятием окружающего.



Когда Александру исполнилось десять лет, в доме появился том Дидро, того самого, что учился в школе иезуитов, а потом стал атеистом. Он вслух называл себя галликанцем, сторонником королей, которым церковь может помогать, но не властвовать. Ибо внутри государства не может быть другого государства.

Семья Вольта верно служила церкви, а потому здесь весьма одобряли строгие меры французов, которые, несмотря на врожденное легкомыслие, все же упекли в 1749 году богохульника в Венсенский замок. Хотя и ненадолго, потому что покровители хлопотали за Дидро, но порицание святых отцов в пасквиле «Письма для слепых» было отмщено.

Начинало смеркаться; темнота, медленно сгущаясь, приобретала какой-то невиданный ею доселе оттенок. Затем прилетели белобрюхие буревестники – огромная стая, тысяч двести птиц, вернувшаяся после целого дня в открытом море, – и сразу бросили вызов устроившимся на ночлег крупным чернокрылым чайкам, так что внезапно ее шатер оказался в самом эпицентре птичьей свары. Вокруг стоял тот самый шум, который заставляет совсем молодых моряков думать, что их судно отнесло прямиком к вратам ада. Ей тоже стало страшно; она даже наружу выглянуть боялась, не зная, что именно может там увидеть. Заткнув уши и свернувшись калачиком в центре походного ложа, она ждала, что когти и зубы жуткого существа, испускающего столь оглушительные крики, прорвут тонкую парусину, а затем разорвут в клочья и ее собственное тело, точно тушу пойманного оленя. Она ждала, ждала своей погибели, и тут вдруг воцарилась тишина, но это оказалось еще хуже, потому что теперь у нее возникло ощущение полной незащищенности от окружающего жестокого мира, где каждое действие имеет свои последствия. Но винить в этом ей было некого, кроме самой себя. Она понимала, что все это послано ей в наказание. Ведь она сама помогла ему убить ее брата. Что ж, теперь ее очередь. И лишь когда ее кости будут дочиста обглоданы и выбелены ветром и морем, равновесие вновь будет восстановлено.

Уж четыре года, как Дидро с друзьями выпустили в свет первый том энциклопедии, труда хоть и прелюбопытнейшего, но насквозь пропитанного бунтарским духом. Ни ортодоксии, ни скепсиса, — так хотели авторы — чтоб не утратить позитивного курса, но как возмущало доктринеров неприятие шаблонов!



Само собой, что мальчик проштудировал, хотя и не сразу, и первый, и все 35 томов «Толкового словаря наук, искусств и ремесел, составленного обществом писателей, отредактированного и опубликованного г-ном Дидро, членом Прусской академии наук и искусств, а в математической части — г-ном Д\'Аламбером, членом Парижской и Прусской академий наук и Лондонского Королевского общества».

Надо было, конечно, слушаться советов служанок и гулять только поблизости от дворца, но там ей все надоело. Там она гуляла тысячу раз и в мельчайших подробностях знала каждый украшенный резьбой фонтан, каждый куст лаванды с висящим над ним облаком пчел, каждую тенистую беседку. А ей так хотелось окунуться в шумную суету набережных, в оглушающий гул толпы; хотелось полюбоваться корзинами с макрелью и угрями, пирамидами упаковочных клетей, тугими кольцами канатов; хотелось послушать, как скрипят и постукивают друг о друга просмоленные борта судов; хотелось вернуться к тем детским фантазиям, когда кажется, будто стоит ступить на корабельные сходни и, споткнувшись, упасть, проскользнув мимо подставленных рук волнолома, – и вдруг окажешься где-то в ином, наполненном белым светом мире за пределами той орбиты, по которой вращалась ее жизнь в отцовском доме.

Тома появлялись один за другим в течение тридцати лет. Вольта вырос вместе с энциклопедией, он был ее ровесником. Ведь как раз в 1745 году Ле Бретон задумал выпускать «Всеобщий словарь ремесел и наук»! А потом Вольта и французский словарь зрели и, наконец, начали себя являть миру, хоть и в разной форме.



Почему же состоялась энциклопедическая «авантюра»? Помогло бессилие власти, недостаток запретов или активность бунтарей? Нет, вся Европа жаждала продолжения энциклопедического спектакля: одни свистели, другие кричали «браво», но всем было интересно. Потому что верхи зарвались в своей безнаказанности, потому что общество задыхалось, потому что французские дела превратились в нескончаемую цепь скандалов.