Остро пахнущий водорослями, пенькой, смолой и гниющим деревом ветер с Балтики обдувал островерхие крыши и, стремительно проносясь по узким улочкам старого города, ерошил кроны деревьев в. парках, садах и скверах, раскинувшихся на месте снесенных древних крепостных стен. В этот день, 28 июня 1868 года, в семье военного врача 116-го Малоярославского пехотного полка Константина Яковлевича Курнатовского появился новый ребенок…
В то время Рига считалась вторым после Санкт-Петербурга портом на Балтике. Полноводная Даугава делила город на две части.
На правом берегу лепились красные кирпичные дома, чем-то напоминавшие лютеранские церкви или старинные замки тевтонских рыцарей. В Митавском предместье в жалких лачугах ютились обездоленные пролетарии, ремесленники, городская беднота.
Рядом со старым городом, с его устоявшимся тихим, мещанским бытом бурлила новая Рига — город Петербургского и Московского предместий, как называли их тогда, город преуспевающих коммерсантов и купцов, которые снабжали Западную Европу первосортным русским зерном, льном, пенькой. Взамен они получали колониальные товары, мануфактуру, предметы роскоши и отправляли в глубь России. Хозяева новых предместий строили особняки, открывали богатые рестораны и увеселительные заведения.
У набережных и многочисленных, больших и малых, островов дельты Даугавы стояли на якорях корабли; в десяти километрах от тогдашней городской черты широкая, многоводная река впадала в Рижский залив, откуда лежал путь в моря и океаны, в чужеземные холодные и жаркие страны.
Рига привлекала своеобразной красотой, благоустроенностью, чистотой улиц и рынков, обилием зелени… Ее считали веселым городом, где легко живется, где нетрудно разбогатеть. Таможенные инспектора других пограничных районов Российской империи с завистью говорили о миллионных доходах рижской таможни. Многие офицеры, военные врачи, интенданты, служившие в захолустных гарнизонах, частенько вспоминали о своих коллегах, живших в Риге, — повезло же людям…
Издали все кажется хорошим. Так же думал в свое время о Риге и военный врач Константин Курнатовский. Но, поселившись там со своей семьей, он очень скоро разочаровался. Потомственный дворянин. По его представлениям, он мог и должен был жить иначе, а жил… Скромного жалованья полкового врача не хватало. Думы об этом всегда и тревожили и раздражали его. И дети — их было много. А сегодня появился на свет еще один ребенок. Его надо растить, кормить, дать ему воспитание — значит снова и снова отказывать себе и семье в самом необходимом.
Курнатовский шагал взад и вперед по кабинету, перебирая в памяти имена. Как же назвать новорожденного? Заглянув в стоявший на столе календарь — здесь каждый день был отмечен именем какого-нибудь святого, — Константин Яковлевич направился в комнату жены. Подойдя, сухо поцеловал в щеку, едва взглянул на новорожденного и тоном, не терпящим возражений, сказал:
— Мы назовем его Виктором.
Екатерина Семеновна, привыкшая ни в чем не перечить раздражительному и властолюбивому мужу, согласилась:
— Пусть будет по-твоему, Костя. Виктор — хорошее имя.
Шли годы. Так же тихо, как жила, Екатерина Семеновна скончалась. Вскоре ее место в семье заняла Амалия Васильевна Григорьева. Похоронив первого мужа, она тоже осталась с кучей ребятишек на руках. Может быть, именно поэтому остановил на этой женщине свой выбор военный врач Константин Курнатовский. Кто другой согласился бы воспитывать чужих детей из небогатой семьи? Теперь семья Курнатовских значительно увеличилась, средств же к существованию, конечно, не прибавилось. От скромного приданого Амалии Васильевны очень скоро не осталось и следа. Содержание детей, жены, посещение офицерского собрания рижского гарнизона — все это было не под силу военному врачу 116-го Малоярославского пехотного полка.
Постоянная борьба с нуждой надломила Константина Курнатовского. С годами он стал настоящим деспотом, считая, что семья, дети — главная причина его материальной неустроенности. Нет, не весело жилось ему в Риге. Мелочные придирки полкового начальства, монотонность и бесперспективность военной службы, одуряющая скука полковых порядков — все это вконец задергало Курнатовского.
Дети не радовали его. И не только потому, что воспитание было связано с непосильными для него расходами. Вырастая, дети выбирали свои пути в жизни, чуждые его представлениям о блестящей карьере, об обеспеченном будущем.
Вечно какие-то осложнения с полицией, вечные волнения и страх. Подумать только, дети дворянина Курнатовского — нигилисты, выступают против царизма! Старший сын Михаил хоть и пошел по стопам отца и стал так же, как Константин Курнатовский, военным врачом, но в 1888 году его исключили из университета за причастность к политике. Когда же Михаил получил диплом врача и поселился в Москве, ему пришлось жить там под надзором полиции. Ничего не скажешь — «карьера»… Другой сын, Яков, тоже не ладил с жандармским управлением, и опять виной тому были его революционные взгляды.
А дочери? Падчерицу Александру за связи с «Народной волей» выслали вместе с мужем в маленький провинциальный городок Демянск. Евгения, студентка Высших женских курсов в Петербурге, стала революционеркой.
Может быть, этот — Виктор, рождение которого было нежеланным, со временем станет достойным дворянского рода Курнатовских?
Но мальчик с самых ранних лет сторонился отца, боялся его, льнул к мачехе.
Подрастали дети, и Константин Яковлевич все позднее приходил домой: он был вынужден заниматься еще и частной практикой. По вечерам он, мрачный, усталый, вел бесконечные разговоры с женой о деньгах. Он упрекал Амалию Васильевну в расточительности, в том, что она балует детей. Случайно разбитый стакан, царапина на мебели — все вызывало у Курнатовского взрывы раздражительности. Он сурово наказывал детей за малейшую шалость, за самый невинный проступок. Терпеливая, безответная Амалия Васильевна, как могла, старалась смягчить эти вспышки беспричинного гнева своего мужа. Всех детей — и родных и неродных — она любила истинной материнской любовью. Но особенно ласково она относилась к Виктору. В свою очередь, и мальчик отвечал мачехе горячей привязанностью, жалел ее и осуждал отца.
При всей любви к детям Амалии Васильевне трудно было справляться с делами в такой большой семье. Большую часть времени Виктор, предоставленный самому себе, проводил на дворе, на улице. Он дружил со сверстниками из небогатых русских и латышских семей. Незаметно, еще в раннем детстве, научился болтать по-латышски и часто вставлял в русскую речь латышские слова. Амалию Васильевну это и забавляло и радовало.
— Ты будешь хорошо успевать в гимназии по иностранным языкам, — часто говорила она Виктору. И не ошиблась.
Научившись читать, маленький Виктор стал увлекаться повестями и романами о подвигах моряков, морскими путешествиями. Он спал и видел себя на палубе корабля, мечтал о мореходном училище. В Риге существовали тогда лоцманская школа и мореходные классы. И, возможно, Виктор Курнатовский и сделался бы впоследствии штурманом или капитаном, но одно непредвиденное обстоятельство навсегда отняло у него эту мечту. В те годы, о которых идет речь, по всей Прибалтике разразилась жестокая эпидемия скарлатины. Заболел и Виктор. Болезнь дала осложнения — мальчик начал терять слух. Родители этого не заметили. А сам Виктор скрывал начавшуюся глухоту, стыдился ее, не представляя, чем это заболевание грозит ему в будущем. Однажды, уже выздоровев, он отправился кататься на лодке. Это было одно из самых любимых его развлечений. Внезапно налетевший шквал перевернул утлое суденышко, и мальчик едва не погиб. Его спасло лишь то, что плавал он как рыба. Но вода проникла глубоко в уши и продолжила разрушительную работу, которую начала скарлатина. Слух у Виктора ухудшался с каждым днем. И все же долгое время он скрывал свое недомогание от отца и мачехи. Но болезнь прогрессировала, и, заметив, что с ребенком творится что-то неладное, Курнатовские обратились к врачу-специалисту. Однако к тому времени болезнь была очень запущена… О поступлении в морской кадетский корпус или в Рижские мореходные классы нечего было и думать.
Особенно плохо чувствовал себя Виктор в осеннюю непогоду. Он становился нелюдимым и замкнутым, избегал сверстников. В такие дни его часто можно было застать у окна погруженным в невеселые думы. Мальчик точно старался мир звуков заменить зримым миром. Порой ему казалось, что он слышит по-прежнему хорошо. Порой же он впадал в уныние и тоску. Это происходило всегда, когда голоса прохожих или стук экипажей доносились до него приглушенно, словно источники звуков находились далеко-далеко… Но возраст брал свое: стоило ему почувствовать себя лучше, как он вновь становился жизнерадостным непоседой — от природы Виктор был подвижен, общителен, приветлив.
О болезни, которая так угнетала его в осенние дни, он почти забывал во время летних каникул. Обычно Виктор проводил их у своей сводной сестры Александры Исидоровны Григорьевой, по мужу — Степановой, у той самой, которая вечно была не в ладах с полицией. Сдав последние экзамены, братья Виктор и Михаил в тот же день начинали собираться в поездку. Из чулана на свет появлялась заветная дорожная корзина, в которую укладывались скромные мальчишечьи пожитки. Виктор торопил, волновался. Мыслями он был уже там, в Демянске, в небольшом домике Степановых, на террасе, обвитой плющом, или в тенистом саду.
Сколько с этим городком Новгородской губернии связано было у Виктора чудесных воспоминаний, не покидавших его всю жизнь! В Демянске и дышалось по-иному, чем в Риге: здесь не было даже намека на ту гнетущую обстановку, которая сложилась дома, не было деспота отца.
В Демянске и началась сознательная жизнь Виктора — жизнь будущего революционера.
ПЕРВЫЙ ПРОТОКОЛ
Александр Николаевич Степанов, муж Александры Исидоровны, рассказывал, что Демянск впервые упоминается в русских летописях XV века как поселение Демона на Явоне. Благозвучное название Демянск пришло значительно позднее, когда здесь построили монастырь.
— Неудобно было, — шутил Степанов, — отцам монахам жить в демонской дыре. Вот и получил тогда городок название Демянска в честь святого Демьяна.
Когда-то Демянск являлся частью Новгородских земель. Александра Исидоровна и ее муж часто рассказывали мальчикам о великом Новгороде, о вече, новгородских вольностях, мятежах, которые поднимали новгородцы против бояр и купцов-толстосумов. Как-то незаметно разговор переходил с древних времен на события текущего дня, и подростки узнавали о том, как живут простые русские люди, фабричные и крестьяне, о несправедливостях, обидах, которые терпит многострадальный народ.
Александра Исидоровна походила на женщин того поколения, из которого вышли Перовская и Ковалевская. Одно время она жила в семье выдающегося русского писателя, революционного демократа Глеба Ивановича Успенского. Красавица и умница, Александра Исидоровна страстно любила книги и много времени отдавала изучению литературы того времени.
Жизнь в захолустном уездном городишке под надзором полиции тяготила ее. По счастью Демянск находился сравнительно недалеко от Риги, где жила ее семья — мать, братья… Летом, когда на каникулы приезжали сводные братья, Александра Исидоровна оживала. Затевались шумные игры, дальние прогулки. И хотя подростки обычно не любят, чтобы в их развлечениях участвовали взрослые, Сашеньку они считали своей и жалели, если отправлялись на озеро-болото Невий мох или в другие не менее привлекательные места без нее. Много времени отдавал юношам и Александр Николаевич Степанов. Он был страстным рыболовом, охотником, ловко ставил силки на птиц.
Жили Степановы дружно и счастливо, несмотря на то, что за свои передовые политические убеждения им частенько приходилось расплачиваться: то арест, то запрещение пребывать в столицах Российской империи — Санкт-Петербурге и Москве, то еще какой-нибудь «подарок» от царского правительства.
Стоял мягкий августовский день 1881 года.
Маленький городок, насчитывавший тогда около трехсот деревянных домов и до дюжины каменных построек, включая три храма, еще не очнулся от послеобеденной дремы.
Александр Николаевич, Витя, Миша и Александра Исидоровна, разложив на столе карту, внимательно рассматривали ее.
Озеро Селигер… На нем сто шестьдесят островов и островков, бесчисленные протоки, покрытые кувшинками, — огромная водная гладь, напоминающая затихший пруд, а в ветреные дни — взволнованное море.
Степановы любили это озеро и часто бывали там: какое удовольствие искупаться, половить рыбу, провести ночь у костра!
В прошлом году Александра Исидоровна не пустила Виктора на озеро. Она боялась, что мальчик начнет плавать, нырять и болезнь вспыхнет с новой силой. Но этим летом он окреп, чувствует себя много лучше, почти не жалуется на глухоту. Ну как можно лишать его и Мишу такого удовольствия, как прогулка на Селигер?
Степанов сказал, что утром у него есть дела в Демянске, поэтому братья выйдут одни, а он их нагонит. Пусть подождут его в большом торговом селе Полнове, которое раскинулось по берегу озера. Там у церкви они встретятся.
До самого ужина велись сборы: вещей оказалось неожиданно много — еда, рыболовные снасти, жестянка из-под леденцов, которую Степанов предусмотрительно приготовил для мотыля, стеклянная банка с червями…
Спать легли в этот вечер очень рано. Виктор завел большой старый будильник и поставил его на пол у своего изголовья.
Около четырех часов утра будильник огласил комнаты таким неистовым звоном, что тотчас перебудил всех. Виктор и Михаил торопились, точно их подстегивал кто-то. Может быть, они боялись, что Сашенька передумает и не отпустит их одних на Селигер? Они мгновенно проглотили молоко, съели по большому ломтю свежего ржаного хлеба и, нацепив узелки с вещами на палки, почти бегом ринулись к калитке.
— Не опаздывайте, дядя! Жди рыбу, Сашенька! — весело звенели их голоса.
Городок еще спал, лишь кое-где лениво лаяли цепные псы. Заливались петухи, кудахтали разбуженные куры.
Мальчики быстро шли по едва заметной тропинке. У замшелых гранитных валунов стояли, покачиваясь на ветру, тонкие березки. Широко раскидывали ветви сосны-великаны. Дозревающие полоски ржи пестрели выгоревшими на солнце васильками.
На пути им попалось старое кладбище. Пробираясь среди холмиков, почерневших надгробий, Витя и Миша наткнулись на полуразвалившуюся плиту из известняка, заросшую плющом. Этот памятник чем-то отличался от остальных. Край плиты, отмытый добела дождями, сохранил следы надписи. Братья очистили плиту, и надпись выступила яснее. Она была высечена прямыми славянскими буквами, а не вязью и говорила о том, что под камнем погребен новгородский воин. Кем он был? Предводителем дружины? Простым землепашцем, который в годы нашествия врагов сменил соху на копье? Полуразрушенный камень молчал… Он ничего не сберег потомкам о жизни новгородца, о его заслугах.
Ребята молча постояли у могилы. Потом, не сговариваясь, набрали полевых цветов и украсили ими надгробие.
— Дядя обещал свезти нас на будущий год в Новгород, — вдруг вспомнил Михаил.
— Обещал… — задумчиво произнес Виктор. — А ты не запомнил, — обратился он к брату, — песню о Новгороде? Ее часто пела Сашенька с тем студентом, который в прошлом году гостил у нас в Демянске.
— Не приедет больше тот студент, — ответил Михаил.
— А ты откуда знаешь? — воскликнул Виктор.
— Слышал… Дядя и Саша между собой говорили. Тот студент вместе с другими студентами задумал царя убрать…
— Как это убрать? — поинтересовался Виктор.
— Ну, убить, — глухо ответил Михаил. — Но дядя говорит, что все это ни к чему: одного уберут, другой появится на престоле. Надо действовать по-другому…
— По-другому? А как это по-другому? — не оставлял его в покое Виктор.
— Ну это мне пока неизвестно.
Долгое время они шли молча. Потом Виктор тихонько запел:
Брат Москвы, Смоленска, Киева,
Вновь пора твоя придет.
Будет та пора счастливая,
Станет вольным наш народ…
Последние слова ребята пропели вместе. Из-за деревьев, вдоль которых вилась тропинка, вышел высокий худой крестьянин. Был он в лаптях, в поношенной домотканой рубахе. Мальчики остановились.
Мужик внимательно оглядел подростков.
— Издалека будете?
— Из Демянска, — ответил Михаил.
— Не Степановых ли сродственники?
— Братья Александры Исидоровны, — сказал Виктор. — А вы как догадались?
Крестьянин улыбнулся.
— Я, конечно, человек вам незнакомый. Хотите- слушайте, хотите — нет. Но в Полнове песенки этой не пойте. Туда урядник приехал. Вам-то ничего, а Степановым за такие песни ответ придется держать,
Подростки переглянулись.
— А как вас зовут?
— Федотом величают. Передавайте поклон Александре Исидоровне от Федота из Полнова, и супругу ее большое почтение.
И так же внезапно, как появился, он исчез. Слышно было только потрескивание ветвей.
— Так-то, Витя, — назидательно произнес Михаил, — романсы наши нужно оставить. Они урядникам не нравятся. А то ушлют, как того студента, в Сибирь…
Вскоре роща кончилась. За ней показались поля желтеющей ржи, на пригорке белела колокольня, рассыпались домики, покрытые щепой и почерневшей соломой.
Полново… Довольно богатое село, которое по своим размерам мало чем уступало Демянску. По Селигеру в Полново заходили пассажирские пароходы, буксиры с баржами. Шли они из Осташкова, Тверской губернии. Местные кулаки жили в Полнове припеваючи: торговали рыбой, лесом, дегтем, зерном, содержали чайные, постоялые дворы. Полново славилось различными ремеслами и, собственно, давно по своему экономическому развитию обогнало захолустный Демянск, за которым только и осталось, что слава административного центра. Бедняков в Полнове было не меньше, если не больше, чем в Демянске: где много богатых, там, как известно, нет недостатка и в бедняках.
В селе происходило что-то неладное. Путь к церкви, у которой братья должны были встретиться со Степановым, преграждала толпа крестьян, гудящая, как потревоженный улей. Запрудив дорогу, народ толпился около маленького покосившегося домика.
Его слова потонули в крике, раздавшемся совершенно неожиданно. Голосила женщина лет тридцати. Она была одета в поношенную заплатанную кофту, порыжевшую от времени юбку, за которую держались мальчик и девочка, одетые, так же как их мать, в какое-то тряпье. Женщина цеплялась за коровенку, которую староста и понятые во главе с урядником пытались вырвать у нее из рук.
— Батюшка, — заливаясь слезами, кричала женщина, обращаясь к уряднику. — Пожалей, батюшка, сирот. Не отнимай последнего. Люди добрые, да что это такое? Мужа убили на турецкой, осталась одна с малолетками, а эти изверги…
— Я тебе покажу извергов! — набросился на нее урядник.
Вдруг из толпы вынырнули двое подростков. Тот, который был поменьше, пронзительно закричал:
— Не смейте ее обижать! Отдайте ей корову! Она солдатка, вдова, у нее дети. Дети голодать будут…
Урядник опустил занесенную руку и оторопело уставился на ребят. Толпа замерла.
Придя в себя, урядник с подчеркнутой любезностью и в то же время с явной издевкой спросил:
— С кем имею честь? Мальчики молчали.
— Ну ты, — обратился урядник к Виктору, — как фамилия, звать как?
— Виктор Курнатовский, — спокойно ответил мальчик.
— А сколько вашему благородию годков? — продолжал урядник, улыбаясь в рыжие усы и с явным интересом разглядывая мальчика.
— Тринадцать.
— Скажите на милость, всего тринадцать, а сколько от вас беспокойства народу!
— При чем тут я, — не унимался Виктор.
— Кто отец? — резко и требовательно оборвал обозленный урядник.
— Полковой врач.
— Так-с… Лекарь… Где изволите проживать?
— В Риге.
— Как в Риге? — окончательно вышел из себя урядник. — Ты что мне голову морочишь? Как вы сюда попали?
— Я вас прошу, — по-прежнему спокойно сказал Виктор, — во-первых, на меня не кричать, а во-вторых, не тыкать.
— Да, не тыкать, — поддержал брата Михаил. — А приехали мы сюда действительно из Риги, на каникулы. Живем в Демянске. Шли на Селигер удить рыбу, а тут вот какие дела творятся…
— Какие еще дела, молодой человек? — прохрипел урядник.
— А такие, что не по закону у бедняков коров отбираете, — сказал Виктор.
— Значит, в тринадцать лет вы все законы уже знаете, а я в пятьдесят, выходит, дурак?
— Это вам лучше знать, — ответил Михаил. По толпе пронесся смешок. Урядник побагровел и крикнул старосте:
— Веди в избу!
И он, и староста, и понятые забыли о женщине, о корове. Услужливо расчищая путь через толпу наседавших крестьян, староста протолкался к своей избе и накрепко закрыл двери перед любопытными. Но толпа не расходилась.
Урядник уселся за стол, взял лист бумаги, поданный ему старостой, и начал писать протокол.
— У кого гостите на каникулах? Поточнее назовите адрес…
— У Степановых, — ответил Михаил, — у нашей сводной сестры и ее мужа.
— Уж не Александрой ли Исидоровной зовут вашу сестрицу? — оживился урядник.
— Да, — подтвердил Михаил, — а что в этом дурного?
— А то, — назидательно произнес урядник, что почтенная ваша сестрица и ее супруг находятся под полицейским надзором. Известно вам это? Они мастера народ баламутить. Где же при таких родственниках вам понять, молодые люди, как себя следует вести с начальством?
— А кто тут начальство?
— Я начальство, — прогремел урядник, — я… И придется мне поучить вас, если ваша образованная сестрица и ее муженек не умеют или не хотят сделать этого. Запереть их в чулан, — приказал он старосте. — Посмотрите, что у них в узелках, а я закончу протокол — и в уезд: пусть там решают, что с ними делать.
Через несколько минут незадачливые рыболовы оказались в темном, пыльном чулане, где была свалена всякая рухлядь. Урядник сам проверил замок чтобы — упаси бог! — не убежали. Сквозь маленькое окошко, вернее, просто отверстие, выпиленное прямо в бревнах, пробивался тусклый свет. Привыкнув к полумраку, братья нашли среди хлама два ящика и уселись на них.
Но Виктор не умел оставаться без дела. Он подобрал валявшуюся на земле морковку и свеклу. На одном из ящиков огрызком карандаша начертил доску, и ребята начали играть в шашки. Время текло незаметно.
Вдруг Михаилу почудилось, что за стеной, за окном, кто-то царапается. Он прислушался. Звук повторился. Тогда Михаил подтащил к окошку ящик, встал на него и тихо спросил:
— Кто тут?
— Это я, Пашка. Ну, Пашка… У нашей мамки корову хотели отнять.
— Да нет, цела она… Мы ее в лес загнали. Потом в другую деревню к мамкиной родне перегоним. Меня, — продолжал невидимый собеседник, — мамка к вам послала. Может, чего нужно? Воды, хлеба?
— Спасибо, Пашка. Ничего нам не надо. Или, пожалуй, вот что: сбегай к церкви, встреть там нашего дядю. Узнаешь его по соломенной шляпе и белой рубахе. Удочки у него будут в руках… Степанов его фамилия. Расскажи, где мы.
— Мигом слетаю, — согласился Пашка и убежал.
Не прошло и получаса, как за дверью чулана послышались голоса. Ребята узнали голос дяди. Степанов говорил с урядником, и речь шла, собственно, не столько об их проступке, сколько о том, какую сумму получит урядник за освобождение «бунтарей». Торг завершился довольно быстро: урядник получил пять рублей, а староста и понятые — по полтиннику. Двери чулана открылись, и урядник, улыбаясь, сказал:
— Все только из уважения к почтенному Александру Николаевичу. А то ведь страшно подумать — прямо бунт устроили…
Когда Степанов и братья Курнатовские отошли достаточно далеко от села, Александр Николаевич принялся отчитывать мальчиков за неосторожность.
— Хорошо, если все обойдется. А то отошлет он свой протокол в уезд приставу, а там неприятностей не оберешься… Ну, это вам наука.
Вечер и ночь провели на берегу озера. Жгли костер, рыбачили, варили уху. Рассказали Степанову о могиле новгородского воина, о встрече с Федотом.
— Это толковый мужик, умница, — заметил Степанов. — Таких все больше становится на Руси…
К вечеру следующего дня рыболовы возвратились в город. К их удивлению Александра Исидоровна уже знала о случившемся. Из Полнова в Демянск ежедневно отправлялись обозы с рыбой, и молва обогнала юных бунтарей, приукрасив и расцветив их подвиг.
— Такими и должны быть мои мальчишки, — сказала, обнимая их, Саша.
Урядник тем временем подробно доложил обо всем приставу, и протокол, составленный 14 августа 1881 года в Полнове, подшили в «Дело политической поднадзорной Александры Степановой».
— Это она подбила молокососов, — твердил урядник приставу.
Начав свой путь от избы полновского старосты, документ этот закончил его в департаменте полиции. Прошло несколько лет. Каждый раз, когда полиций необходимо было обвинить Виктора Курнатовского в революционной деятельности, на свет появлялся полновский протокол.
— Курнатовский начал бунтовать с тринадцати лет, — говорили жандармы. — Вот доказательство. И, конечно, — продолжали они, — он будет врагом царизма до конца своей жизни.
В этом представители департамента полиции не ошибались.
ДОЛОЙ «АДРЕС»!
Многое изменилось за шесть с половиной лет в семье Курнатовских. Умер отец. Амалия Васильевна переселилась в Петербург. Пенсия, установленная ей и детям, была так мала, что семья едва сводила концы с концами. Но уже начинали работать старшие дети. И все в семье старались помочь Виктору получить образование. Помощь, о которой никто никогда не говорил вслух, он ценил и был очень привязан к матери, братьям и сестрам. Закончив гимназию, Виктор поступил на естественный факультет Санкт-Петербургского университета. В те годы болезнь напоминала о себе сравнительно редко. Лишь осенью и ранней весной, когда в Петербурге стояла промозглая погода, ему приходилось напрягать всю свою волю и внимание, чтобы слышать собеседника или угадывать слова по движению губ. Этому он научился давно.
В годы, когда учился Курнатовский, политическая борьба в университетах разгоралась в защиту студенческих прав, которые постоянно урезались университетским начальством и попечителями учебных округов. Как ни старались чиновники из министерства просвещения в союзе с политической полицией оградить высшие русские учебные заведения от «чуждых» влияний, в студенческую среду проникали новые веяния. Молодежь не могла оставаться равнодушной к забастовкам рабочих, к массовым волнениям крестьян. В крупных городах студенты стали чаще общаться с рабочими и посылать на фабрики и заводы своих первых пропагандистов. Вначале молодежь шла на заводы только для обучения рабочих грамоте. Но вскоре молодые пропагандисты начали разъяснять, чем вызывается общественное неравенство. Так шаг за шагом возникали революционные кружки, а русское студенчество втягивалось в широкую общественную жизнь. Первые тайные социалистические организации зародились именно в высших учебных заведениях, а затем были созданы студентами-революционерами на фабриках и заводах.
Курнатовский быстро освоился с университетской жизнью. Подружившись, он готов был идти за друзьями в огонь и воду. Если его друг нуждался в деньгах, Виктор умел тактично поделиться с ним последним. И делал это так, что никогда не обижал человека. Положит руку на плечо товарища, заглянет в глаза, прочтет в них невысказанное и полушутливо, полусерьезно скажет:
— А не нужно ли тебе денег, дружище? Я на днях разбогател… Мне брат из Москвы прислал. Истрачу. А ты возьми — у тебя они целее будут.
А потом «забывал» спрашивать о долге, если сам должник не вспоминал об этом. В студенческой среде, жившей очень скудно, займы были распространенным явлением.
Товарищи, с которыми дружил Виктор, преследовали одну цель: они хотели видеть свою родину, Россию, великой и свободной. И во имя этой благородной цели много молодежи в те времена готово было идти в тюрьмы, в Сибирь. Курнатовский дружил со студентами различных возрастов и разных факультетов. Некоторые из них входили в тайную народовольческую организацию, которую возглавлял Александр Ульянов. Они готовились к покушению на царя. Но Курнатовский еще не знал об этом. Его, как новичка, первокурсника, пока не посвящали в такие серьезные дела. Однако чувствуя в нем будущего революционера, ему давали важные поручения: было известно, что Виктор упорно изучает социалистическую литературу, и товарищи предложили ему заниматься с рабочими в нелегальных кружках за Александро-Невской заставой. Виктор был польщен этим поручением.
Помимо таких тайных кружков, в Петербургском университете существовала более широкая студенческая организация. Называлась она «Объединенный союз студенческих землячеств» и была создана по инициативе Московского университета. «Союзная организация» — так коротко называли студенты свое детище — охватила все университетские города России. Для непосвященных «Союз» являлся организацией вполне благонамеренной. Он объединял студентов разных землячеств. Эти землячества выбирали своих старост, имели библиотеки, кассы вспомоществования. Землячества помогали друг другу. Если в Москве, Казани или Киеве начинались студенческие волнения (а поводов для таких волнений было больше чем достаточно), землячества в других городах собирали средства на поддержку бунтующих киевлян, москвичей или студентов Казани. В своих собственных университетах они устраивали выступления в поддержку бунтарей. Земляки часто собирались на студенческие пирушки, где под звон гитары и декламацию лирических стихов читалась политическая литература, звучали революционные песни. Студенты создавали в складчину библиотечки, в которых можно было найти запрещенные книги, брошюры…
Виктор, поступив в императорский Санкт-Петербургский университет, попал в рижское землячество. Здесь единой семьей жили, помогая друг другу, русские и латыши из Риги и других городов Прибалтики. Особенно симпатизировал Курнатовский двум латышам — Янису Плиекшану и Петру Стучке. Они были года на три старше его. В университете их называли неразлучными. Веселые, остроумные, они постоянно приходили друг другу на помощь во всех спорах, затеваемых на студенческих сходках, придерживались передовых по тому времени взглядов. Любили Белинского и Чернышевского, увлекались поэзией, Ян Плиекшан писал стихи. Если бы Курнатовскому дано было заглянуть в будущее, он бы узнал, что студент Плиекшан — будущий Райнис — со временем станет великим революционным поэтом своего народа. Второй — Петр Стучка — займет пост наркома юстиции в первом рабоче-крестьянском правительстве Советской России, примет участие в составлении первых конституций Российской Федерации и Советского Союза.
В студенческих землячествах тех времен ведущее место занимали революционные народники, но встречались и марксисты. Идеи Маркса и Энгельса уже проникли в среду студенческой молодежи, и некоторые народовольцы искренне считали себя учениками Маркса, признавали и классовую борьбу и необходимость социалистической революции. Но в то же время они утверждали, что в условиях царской России необходимо использовать и индивидуальный террор. Террор, по их мнению, должен был революционизировать народ и явиться орудием возмездия царским прислужникам за преследования и казни революционеров. Неудачи «Народной воли» объясняли плохой подготовкой общественного мнения, ошибками в выборе времени для совершения террористических актов, в частности в выполнении главной задачи — убийстве царя.
Такая путаница в политических взглядах, попытка объединить необъединимое была весьма характерна для 80-х годов прошлого столетия, когда русская революционная мысль мучительно искала правильных путей.
И Виктор Курнатовский, познакомившийся в университете с работами Маркса и Энгельса, ставший горячим сторонником их учения, первоначально полагал, что без индивидуального террора в русских условиях не обойтись.
Какие это были времена, какие горячие споры! На студенческих сходках пели песни, за которые можно было угодить на каторгу. О чем только не спорили: о социализме и общине, живописи и революции, музыке и литературе. В этих спорах шаг за шагом рождалась истина. Усваивались правильные взгляды. В России начинала возникать революционная социал-демократия.
Жизнь Виктора Курнатовского целиком заполняли университетские лекции, чтение, дискуссии в прокуренных комнатах, тайные встречи с революционерами, нелегальные занятия в кружках с кадровыми питерскими рабочими.
Быстро, как-то незаметно прошли осень и зима 1887 года. Наступил март. И вот тогда в Петербургском университете произошло событие, изменившее судьбы многих его питомцев. Сначала вполголоса из одной аудитории в другую, затем открыто начала передаваться страшная весть: арестовали Ульянова, Генералова, Шевырева, Андреюшкина и других студентов. Им предъявили обвинение в том, что они готовили покушение на жизнь Александра III.
Темно-серые облака висели над крышами. Мокрый снег вперемешку с дождем падал на город. Торцовые мостовые покрылись скользкой кашеобразной массой. Ни зима, ни весна… Вечерело. Люди в грязном, засаленном платье замелькали на тротуарах — фонарщики обходили город, зажигая огни, тускло мигавшие в пелене снега и дождя.
В университете ярко светились окна актового зала. К широко распахнутым дверям, подняв воротники шинелей, группами и поодиночке спешили студенты. Сюда же одна за другой подъезжали пролетки, богатые кареты. Кучера и университетские служители помогали обрюзгшим, седобородым мужам науки выйти из экипажей. Все, от заслуженных профессоров до безусых первокурсников, чувствовали себя в этот день как-то неловко. У дверей толпились городовые и жандармы. Они бесцеремонно оглядывали с головы до ног каждого и, кажется, хотели не только увидеть, что находится в карманах, но и что таится в мозгу тех, кто переступал порог.
Актовый зал медленно заполнялся. Ректор университета Андреевский все время поглядывал то на часы, то на входивших. Он явно волновался: через несколько минут ему предстояло обратиться к собранию с речью. За зеленым столом уже заняли свои места важные сановники из министерства просвещения в синих вицмундирах с бархатными воротниками, попечитель Петербургского учебного округа. Сверкали звезды, пестрели орденские ленточки… Здесь собрался цвет российского просвещения.
Андреевский в зависимости от обстоятельств, как злословили студенты, то становился холопствующим либералом, то либеральствующим холопом. Ректор любил высокопарные речи, хлесткие слова о прогрессе, об университетских правах, о свободе преподавания, о привилегиях и реформах. Он искал популярности и в студенческой среде и у своего начальства. Короче, он был тем человеком, который пытался сидеть между двумя стульями. Трудная и неблагодарная роль. Многие знали, что Андреевский смертельно боится императорского двора, и, когда он разражался либеральными речами, не верили ни одному его слову.
Поднявшись на трибуну, Андреевский заговорил выразительно, взвешивая каждое слово, как опытный адвокат. Речь лилась плавно, гладко. Оратор любовался собой. Сидевшие за зеленым столом одобрительно покачивали головами в такт его речи.
— Прискорбные события последнего времени, — начал Андреевский, — заставили нас, господа, сегодня собраться здесь. Первого марта, пять дней назад, готовилось покушение на нашего возлюбленного монарха. Но провидение оградило его… Прискорбно думать, верить, тяжко говорить, что среди тех, кто готовился поднять руку на государя императора, были воспитанники и нашего университета, — оратор приложил платок к глазам. — Эти люди не пощадили своей alma mater, питавшей их живительными знаниями. Они забыли, что сами россияне, что Россия — их отечество…
Андреевский не назвал фамилий арестованных. Он пространно говорил о святом долге студенчества заниматься чистой наукой, а в дальнейшем — просвещением и не вмешиваться в политику. Студенты и преподаватели молчали. На неискушенных патетическая речь Андреевского произвела известное впечатление. Но революционно настроенные студенты сразу уловили в ней фальшивые ноты.
К концу речи главы университета среди сидящих в первых рядах произошло замешательство. Многие услышали, как кто-то отчетливо проговорил:
— Не терплю пошлых фарсов…
И тут же, во втором ряду, занятом профессурой, поднялся пожилой человек и направился по проходу между креслами к выходу. Попечитель округа, наклонившись к архиерею, который сидел рядом с ним за зеленым столом, прошептал:
— Вы ведь знаете, кто это, ваше преосвященство. Архиерей злобно посмотрел вслед удалявшемуся и ответил:
— Очень хорошо знаю. А вам, ваше сиятельство, по долгу службы следовало бы знать еще лучше… Не могу поздравить университет с таким профессором. Его мерзкая книга осуждена святейшим синодом. И таким людям императорский университет поручает воспитание молодежи!
— Профессор Сеченов — мировая известность, — возразил попечитель. — Сразу убрать его, поднимется крик: студенты начнут протестовать — снова беспорядки, европейская печать обвинит нас в семи смертных грехах, так называемое общественное мнение, конечно, осудит…
— Да, времена, — вздохнул пастырь, поправляя крест на груди.
Между тем Андреевский, справившись с волнением, вызванным репликой Сеченова, продолжал. Теперь его голос гремел:
— Эти люди не подумали о своих товарищах, которые идут в университет, томимые духовной жаждой, чтобы прильнуть к кристальному ручью науки. Влияния, чуждые целям, во имя которых создан наш университет, проникли в эти священные для нас стены и отвлекли часть нашей молодежи от прямого дела: учиться самим и просвещать, возвеличивать наше отечество… Политика, — повторил ректор, — не дело студентов. Легкомыслие, порождаемое молодостью, может привести и приводит к опасным заблуждениям. Не этим, господа, повернем мы к лучшему жизнь нашего народа… Я буду краток: в связи с событиями, которые известны всем, призываю вас, уважаемые педагоги, почтенные наши профессора, и вас, господа студенты, подойти к этому столу и подписать адрес государю императору, выразив тем самым радость по поводу его чудесного спасения.
Андреевский умолк. Он ждал. Ждали и все сидевшие за зеленым столом. Но того, на что они рассчитывали, не произошло. Вместо грома оваций раздались жиденькие аплодисменты. Это белоподкладочники, инспектора, а также небольшая часть педагогов робко поддержали своего руководителя. Кое-кто начал подходить к столу. Но все это продолжалось недолго. Внезапно, точно по команде, в зале вспыхнули крики:
— Долой «Адрес»!
— Стыдитесь, Андреевский!
— Вам не выслужиться, царский холуй! И снова:
— Долой, долой…
Особенно дружно неслись голоса с галереи. Там собралось много студентов из Союза землячеств. Руководил ими Виктор Курнатовский. В зале поднялся невообразимый шум. Кое-кто запел гимн «Боже, царя храни!». Но крики в зале заглушили это пение. Бледный как полотно Андреевский продолжал стоять на кафедре. Он понимал, что его университетская карьера закончена. Сидевшие за зеленым столом переглядывались. На их лицах можно было без труда прочесть страх, недоумение, злобу. Многие студенты спешили выйти из зала. Начали подниматься и те, кто сидел за столом: попечитель округа, архиерей… От греха подальше… И это императорский университет!
А на хорах возбужденный Курнатовский говорил окружившим его товарищам:
— Выходить надо всем вместе! По лестнице спускаться бегом и тотчас смешаться с толпой у шинельной. Янис и Петр, — обратился он к Плиекшану и Стучке, — становитесь в середину. Вы ведь выпускники. И нельзя позволить им исключить вас. Скорей, друзья, скорей!
Студенты бросились вниз, сбивая с ног инспекторов, которые уже поджидали их на лестнице. Молодежь, находившаяся в шинельной, расступилась перед лавиной бегущих. В этом круговороте все мгновенно смешалось. Но кое-кого наметанные глаза инспекторов заметили.
— Вот этот, — пробираясь к выходу, зашептал на ухо жандармскому ротмистру инспектор, похожий на облезшую лису, и указал на Курнатовского.
Ротмистр подал знак городовым. Те поняли его без слов и ждали.
На плечо Курнатовского опустилась чья-то рука. Виктор оглянулся и тут же облегченно вздохнул.
— Это ты, Янис.
— Я хочу, — прошептал тот, — поблагодарить и за себя и за Стучку. Но поберегись сам. Мне кажется, тебя заметили…
И действительно, в дверях, когда Курнатовский хотел выйти из здания, уже другая, отнюдь не дружеская рука схватила его за рукав шинели.
— Ваша фамилия, господин студент?
— Зачем это вам?
— Вы задержаны, господин Курнатовский, — обратился к нему подоспевший на помощь городовому жандармский ротмистр. — Можете не трудиться предъявлять свое удостоверение…
Вот и улица. Городовой подозвал свободного извозчика.
— Не для меня ли это? — усмехнулся Виктор. — Что ж, хоть в полицейский участок проедусь в экипаже.
В темном сыром карцере при полицейском участке он провел вечер, ночь и все утро следующего дня. Пожилой жандармский офицер с доброжелательным лицом долго и почти ласково беседовал с упорствующим студентом.
И не стыдно вам, молодой человек. Ведь вы потомственный дворянин. Я имел честь лично знать вашего батюшку — приходилось бывать в Риге. Назовите, мой друг, ваших товарищей, и мы выпустим вас немедленно. Тогда все обойдется благополучно.
А запирательство, предупреждаю, не сулит вам ничего хорошего…
Виктор отвечал односложно:
— Ничего не знаю. Никого не могу назвать, началась сутолока, все кричали, и я кричал, что кричал — даже и не помню.
Жандарм понимающе посмотрел на него и подумал: «Н-да, штучка…»
В полдень Виктора выпустили из участка до решения дела, взяв с него подписку о невыезде из Петербурга. Однако он уже чувствовал, что в столице пробудет недолго. Решение состоялось через несколько дней.
В канцелярии университета ему вручили документ, где говорилось, что он исключается без права поступления в другие высшие учебные заведения России. Получил он также и предписание полиции, в котором ему предлагалось в пятидневный срок покинуть Петербург.
Что скажут дома? Ведь за его обучение в университете платили немало денег из мизерной пенсии, получаемой мачехой за отца. Она, братья и сестры отказывали себе во всем, чтобы дать ему образование. Но мог ли он поступить иначе, будучи честным человеком? Мог ли участвовать в издевательстве над товарищами, которых, быть может, ждет петля? Подписать холопский адрес царю-палачу!
С такими мыслями он шел из полицейского участка, когда его кто-то окликнул:
— Виктор!
Курчатовский обернулся и снова увидел неразлучных Плиекшана и Стучку.
— Не горюй, Виктор, — заговорил Янис, — делу можно помочь. Отправляйся поскорее в нашу добрую старую Ригу. Оттуда поезжай в Дуббельн. Есть там один великолепный полицмейстер. Десять-двадцать рублей, и свидетельство о благонадежности будет у тебя в кармане. А с этим документом ты поступишь в любой университет, кроме Петербургского конечно.
— Документик, что и говорить, унизительный даже с точки зрения римского права, — заметил Стучка. — Но что поделаешь: рабский строй — рабские порядки!
— Сразу виден будущий юрист, — рассмеялся Янис и, обернувшись, не подслушивают ли их, продолжал: — Ты, Петр, будешь когда-нибудь заседать в революционном трибунале и будешь судить царей и богатеев за все их прегрешения.
— А что ты думаешь, — ответил Стучка, — так оно и будет.
— Так как насчет Риги, Виктор? — вновь обратился к Курнатовскому Янис.
— Поеду и в Ригу и в Дуббельн…
— Тогда услуга за услугу: возьмешься выполнить одно наше поручение? Побывай в Рижском политехникуме. Там есть кое-кто из нашей гимназии. На днях мы получили письмо. В политехникуме намерены создать социалистический кружок, но не знают, с чего начать. Поможешь?
— И ты еще спрашиваешь! — воскликнул Курнатовский.
Вышли на Невский, свернули в переулок, в другой. Стучка все время шел чуть поодаль, охраняя собеседников.
В МОСКВЕ НА МОХОВОЙ…
Дом Финляндского в Стрелецком переулке возле Патриарших прудов был хорошо известен многим московским студентам. Он славился не красотой своей архитектуры, не комфортом и удобствами, а тем, что здесь можно было получить дешевую комнату, снять угол или даже только койку. Кроме того, дом находился сравнительно недалеко от университета: пройдешь по Малой Бронной, потом по Никитской, и вот он, самый старый русский университет, основанный Ломоносовым.
Патриаршие пруды и окружавшие их переулки были в те времена Латинским кварталом Москвы. Здесь жили неимущие студенты. В занимаемых ими домах редко топились печи, еще реже готовилась горячая еда. Студенты обедали в дешевых кухмистерских — маленьких ресторанчиках или же перебивались всухомятку. Эти юные жильцы вечно были в долгу у домохозяев. Все зависело от того, сколько присылали родные из дому, удавалось ли раздобыть частный урок.
Курнатовский приехал в Москву в августе. В кармане у него лежало свидетельство о благонадежности. Правда, дуббельнский полицмейстер взял с него больше, чем предполагал Райнис, но зато не докучал расспросами. Он дал понять, что его вполне удовлетворяет копия бумаги о смерти врача Малоярославского полка Курнатовского, потомственного дворянина, считавшегося верным слугой царя и отечества.
В Риге Виктор выполнил все, о чем его просили Райнис и Стучка: он создал кружок в политехникуме.
В Москве также быстро удалось устроиться. Экзаменовавшийся вместе с ним Кашинский порекомендовал поселиться у Финляндского. Жизнь улыбалась! Юность ведь так невзыскательна. С Кашинским Виктор познакомился в университетском коридоре, когда они оба ждали очереди, чтобы подать прошение на естественный факультет. Взглянув на свидетельство о благонадежности, Кашинский усмехнулся и понимающе заметил:
— С таким аттестатом, коллега, можно попасть и в рай!
Виктор в тон ему задал вопрос:
— А чем вы запаслись?
— У меня не хуже, — ответил Кашинский и показал ему выданное каким-то священником свидетельство, в котором подтверждалось, что Кашинский выполняет церковные обряды.
— Ну, значит, и вам быть в раю! — сказал Курнатовский, и оба рассмеялись.
Кашинский и Курнатовский быстро сдружились. Они часто встречались, гуляли, посещали Кремль и художественную галерею Третьякова.
Беседа о «Былом и думах» Герцена навела новых приятелей на мысль побывать, на Воробьевых горах. По Арбату до шумного Смоленского рынка они дошли пешком. Наняли за гривенник полуразвалившуюся пролетку и поехали вдоль берега реки. Дорога лежала мимо лавок, трактиров, маленьких деревянных домишек, утопавших в кустах сирени: ни деревня, ни город. На Воробьевых горах они долго простояли на том месте, где когда-то Герцен и Огарев поклялись посвятить всю свою жизнь борьбе за свободу. Смотрели на огромный город с его золотыми куполами.
Курнатовский давно уже не переживал такого духовного подъема, как в эту осень 1888 года. Порою ему казалось, что он и не покидал Петербургского университета — в Москве студенты жили теми же чувствами и настроениями. Скоро наладилась связь с Петербургом. Оттуда Виктор и Кашинский начали случать марксистскую литературу. Распространяли они ее с большой осторожностью, внимательно приглядываясь к окружавшей их молодежи, передавая запрещенные книги и брошюры только самым надежным.
К зиме Курнатовский и Кашинский создали в Московском университете довольно крупный марксистский социал-демократический кружок. Этот кружок с первых же месяцев своего существования стал оказывать воздействие на другие революционные кружки, организованные народниками различных толков. Иногда это были смешанные кружки, которые объединяли и народников и марксистов. Иногда — только марксистские, но последних было еще немного. Приходилось объединять усилия всех выступавших против царизма, пользоваться общими тайными явками, шифрами, типографиями. В итоге такой совместной деятельности в Москве возник Революционный Красный Крест — полулегальная организация, которая собирала средства в помощь политическим заключенным, ссыльным и их семьям. Виктор Курнатовский являлся душой этого нового дела. Его работа в Красном Кресте сильно подняла престиж немногочисленных московских социал-демократов в глазах прогрессивной части московского общества.
Действовали революционеры, но не дремал и департамент полиции. Обширная переписка Курнатовского со студентами Петербурга и Риги привлекла внимание полиции. За Виктором и его друзьями установили негласное наблюдение.
В один из зимних вечеров — в доме Финляндского, в комнатке, которую занимал Курнатовский, коротали время несколько студентов. Они сидели, закутавшись в одеяла, — было холодно, точно в леднике.
— Финляндский хочет выморозить всех должников, — проворчал кто-то.
Как всегда, на помощь пришла коллективная изобретательность: Кашинский вымолил у неравнодушной к нему кухарки самовар, у двоих из студентов оказались черствые сдобные бублики. Виктор выложил последний запас сахара.
В это время кто-то постучал. Дверь открыл Кашинский. На пороге стоял незнакомый студент с большим чемоданом в руках.
— Здесь ли живут земляки? — спросил он.
— Земляки отсюда не уезжали, — ответил Кашинский.
Это был пароль, известный петербуржцам и москвичам. Кашинский взял у приезжего чемодан и засунул его под кровать.
— Ребята у нас собираются хорошие, — сказал Кашинский, выведя студента в коридор, — но мы не всех достаточно знаем. Поэтому лишних разговоров вести не следует. Я представлю вас как своего старого друга. Как, кстати, вас зовут?
— Владимиром, — отвечал тот, — и запомните, что я встречался с вами у моей тетки, когда она жила в Москве. — Петербуржец весело подмигнул Кашинскому.
Они возвратились в комнату. Посыпались вопросы: как и чем живет столица? Закончив чаепитие, разошлись: раз к Кашинскому и Курнатовскому приехал знакомый, надо дать им поговорить…
Владимир сообщил, что он прибыл прямо с Николаевского вокзала. По дороге за ним, кажется, никто не следил. Однако долго он здесь не останется. Таковы были неписаные правила революционной конспирации. Вытащив из-под кровати свой чемодан, Владимир передал москвичам большой сверток, завернутый в мешковину.
— Поскорее раздайте, как бы все-таки чего не вышло. — И, попрощавшись с Кашинским и Курнатовским, он исчез.
После его ухода друзья немедленно развернули посылку. Первое, на что они наткнулись, были репродукции с картин Рафаэля, Веласкеса, Мурильо; дальше лежали носовые платки, пара простынь, и лишь под ними они нашли книги: Плеханова «Наши разногласия», о которой много говорили в Москве, «Социализм и политическая борьба» Энгельса… Курнатовский и Кашинский тотчас углубились в чтение и оторвались от новых книг только тогда, когда лампа начала чадить. Пора было ложиться спать. Виктор вновь завернул книги в мешковину, сверху положил гравюры, обернув их в белье. Сверток с литературой он спрятал под подушку. Кашинский ушел. Он жил в соседней комнате.
Едва Виктор успел улечься в холодную постель, как послышался стук в парадную дверь. Сначала стучали сравнительно тихо, потом все сильнее, настойчивее.
«Полиция! — мелькнуло в сознании Виктора. — Что же делать?»
Студенты не торопились открывать двери: во-первых, никому не хотелось в такой холод вставать с постелей, во-вторых — если это полиция, а обыски случались довольно часто, нужно было оттянуть время и помочь тем, у кого хранилась нелегальная литература.
Виктор действовал стремительно. Окно в его комнате не было замазано. Он сунул сверток с литературой за раму, забросал его снегом и постучал в стенку Кашинскому. Тотчас получил ответ, понял, что друг его начеку, и снова юркнул в постель.
Наконец кто-то открыл городовым двери, послышались топот, голоса. Вот постучали и к нему. В комнату ввалились дворник, заспанный Финляндский и несколько городовых. Курнатовскому предложили встать, зажечь лампу. Он ответил, что, к сожалению, в лампе нет керосина. Городовые, дождавшись, пока Финляндский принес свечу, начали шарить по всем углам. Нашли сверток с гравюрами. Руководивший обыском вахмистр начал их рассматривать, и на лице его появилось выражение крайнего изумления.
— Хороша… Хороша… — сказал он, глядя на изображение Мадонны Рафаэля. — Однако баловник вы, господин студент. Где только такую красотку откопали…
Курнатовский рассмеялся.
— Да ведь это Мадонна, божья матерь, написанная итальянским художником Рафаэлем.
— Как же так, — возмутился полицейский, — вы что, смеяться надо мной изволите? — Но, разыскав на гравюре указание о том, что она выпущена печатным двором Санкт-Петербурга, он мог лишь сказать: — Попадись этот Рафаэль нашему московскому благочинному, он бы его, верьте слову, в Соловки отправил.
Перелистав «Основы химии» Менделеева и ряд других учебников и найдя среди них катехизис, вахмистр успокоился.
— Похвально, господин студент, — удовлетворенно заметил он, — что читаете божественные книги. Это теперь среди вашего брата не часто встретишь.
— Для экзамена в университете требовали, — ответил продолжавший приветливо улыбаться Виктор.
Окна полицейские не открывали. Обыск кончился через десять-пятнадцать минут. Когда полицейские, дворник и домохозяин вышли из комнаты, Виктор торопливо прикрыл дверь, прильнул к стеклу и обмер: свертка не было. Трудно себе представить, что пережил он, пока не захлопнулась парадная дверь в доме Финляндского и не затихли шаги городовых… В этот же момент к нему в комнату без стука вошел Кашинский. В руках он держал заветный сверток.
— Я перетащил его к себе. У меня ведь раньше кончили обыск. По скрипу оконной рамы я догадался, куда ты спрятал книги.
Наутро литературу решили раздать в университете и в Петровской сельскохозяйственной академии, где работали надежные, крепко спаянные революционные кружки.
В это утро занятия на естественном факультете начинались с лекции профессора Тимирязева. Это было одно из последних его выступлений по так называемой дарвиновской серии. Климент Аркадьевич позднее объединил эти лекции в своей замечательной книге «Чарльз Дарвин и его учение». Лекции Тимирязева всегда привлекали много слушателей. В аудитории, где он читал, как говорится, яблоку негде было упасть. Заняли не только все места, но и в проходах между скамьями стояли студенты. Курнатовский и Кашинский быстро роздали часть принесенной ими литературы. Некоторым товарищам поручили немедленно разнести ее по адресам. И, как ни жаль, пришлось покинуть лекцию Тимирязева, — многие ушли из университета, унося с собой книги и брошюры, прибывшие из Петербурга.
И Курнатовский и Кашинский прекрасно понимали, что ночной обыск, произведенный у них, не случайность. Видимо, полиция кое-что узнала. Следовательно, можно ждать обыска на Моховой, в самом университете, полицейские теперь часто заглядывали сюда. Во всех центрах России, где находились высшие учебные заведения, именно в это время вспыхнули протесты против введения нового реакционного устава, который ликвидировал те немногие права, которыми пользовались студенты по сравнительно либеральному уставу 1863 года. Эти права отбирались исподволь, но настойчиво и методично: то отменят студенческие товарищеские суды, то так называемую университетскую автономию. В высших учебных заведениях вменялось в обязанность посещать церковь для исповеди и причастия. А что такое в действительности была «тайна исповеди», хорошо знали и студенты, и священники, и… охранка.
Курнатовский и Кашинский не ошиблись: в университете появилась полиция. Тимирязев еще стоял на кафедре, когда ему передали записку. Он прочел ее и нахмурился.
— Господа студенты, — обратился он к аудитории. — Боюсь, что я не смогу закончить лекцию. Впрочем, все основное о Дарвине мною сказано. Я хотел поделиться с вами своими воспоминаниями о встрече с этим замечательным человеком, о тех теплых чувствах, которые он питал к русскому народу. Но в университет пожаловала полиция, и это, несомненно, отвлечет и мое и ваше внимание. Прошу извинить меня и на этом закончить.
Аудитория, переполненная молодежью, стоя аплодировала Тимирязеву. Студенты благодарили любимого профессора и за блестящую лекцию и за то, что он как бы предупредил: будьте начеку — враг на пороге!
Курнатовский переглянулся с Кашинским: как быть? У них еще осталось несколько книг и брошюр. Попадись эта литература в руки полиции — горя не оберешься.
— Рядом профессорская, — шепнул Курнатовский. — Давай попытаемся…
Они быстро вышли из аудитории и почти бегом направились в профессорскую. Там они увидели Тимирязева, который укладывал бумаги в портфель. Кашинский стал у двери, а Курнатовский стремительно подошел к Тимирязеву.
— Климент Аркадьевич, — взволнованно сказал Виктор, — мы знаем вас как защитника и друга. Если полицейские найдут этот сверток, некоторым из ваших учеников грозит тюрьма…
— Вы хотите, — сказал Тимирязев, — чтобы я унес его в своем портфеле?
— Мы просим, просим вас, Климент Аркадьевич.
— А что там: гремучая ртуть, нитроглицерин? — с улыбкой спросил Тимирязев.