Станислав Лем
ЭДИП
Погладив холеные седые бакенбарды, профессор Коулмэн взглянул на переполненный зал сквозь толстые стекла своих очков.
— Уважаемые коллеги! Как известно, в нашей стране вот уже семь лет проводится проверка лояльности граждан. На первом этапе мы ограничивались выявлением коммунистов и их сторонников. На следующем этапе сфера проверки расширилась благодаря тому, что Верховный Прокурор Соединенных Штатов опубликовал список 673 антиамериканских организаций. Таким образом, в прошлом году 821 комиссия заслушала показания 4,5 миллиона граждан, а общая стоимость этой процедуры составила 28 миллионов долларов. Дальнейшие исследования показали однако, что нельзя ограничиться и такими масштабами проверки, так как антиамериканские настроения возникают у многих людей, не связанных с подрывными элементами, так сказать, возникают сами собой.
Но по мере увеличения количества проверяемых лиц должно расти количество проверяющих, а где взять уверенность, что среди них не окажется лица со скрытыми подрывными наклонностями? Для научного анализа этого вопроса ФБР создало психологическую лабораторию, руководителем которой я имею честь быть.
Мы разработали подробную систему проверки лояльности, пригодную для всего американского народа. Дело обстоит следующим образом: личность с подозрительными наклонностями, оказавшись перед комиссией, конечно, старается скрыть свои убеждения, и потому прямой вопрос: «Думаете ли вы силой низвергнуть правительство США?» — не ведет к цели. Более того, нам удалось установить, что подозреваемый часто сам не отдает себе отчета в своих подрывных намерениях, ибо они таятся в глубине его души. Мы, однако, доказали, что тайные подрывные мысли существуют не сами по себе, а связаны с иными мыслями, на первый взгляд совершенно невинными. Выявление такой мысли, связанной с неосознанными антиамериканскими настроениями, конечно, не означает доказательства вины, но чем больше таких мыслей будет выявлено, тем больше оснований думать, что перед нами подозрительная личность.
После длительного экспериментирования мы составили список из 3265 вопросов, отредактированных таким образом, что они не возбуждают в проверяемом ни малейших подозрений, что позволяет получить правдивые ответы. Во избежание субъективности и в целях соблюдения справедливости мы создали специальную машину для проверки лояльности, электронный мозг нового типа — Электронный Детектор Идей Подозрительных, в сокращении ЭДИП. Подозреваемую личность мы помещаем в кабину, и ЭДИП приступает к проверке. Вот примерные вопросы:
Есть ли у тебя дома пластинки Поля Робсона?
Считаешь ли ты, что при переливании крови можно мешать негритянскую кровь с кровью белого?
Любишь ли ты русский борщ?
Читаешь ли ты толстые романы?
Джентльмены, все это вопросы, на которые в 80,1 процента отвечают «да» люди с подрывными наклонностями.
А вот другой вопрос:
Что такое атомная бомба?
Лояльные люди отвечают, что это средство защиты западной цивилизации. О человеке же, который говорит, что это орудие массового уничтожения, в 87,9 процента случаев можно утверждать, что у него имеется скрытое стремление к ниспровержению нашего строя. Вот серия связанных между собой вопросов:
Любишь ли ты птиц?
Любишь ли ты голубой цвет?
Любишь ли ты голубей?
Джентльмены, обратите внимание на расположение вопросов. Даже если подрывной элемент, догадавшись о политическом смысле последнего вопроса, ответит «нет», то, если он ответил «да» на предыдущие два вопроса, он тем самым доказал свои подрывные намерения.
Машина одновременно оценивает ответы в очках со знаком плюс или минус. Если проверяемый с удовольствием просматривал роман Л.Толстого у соседей минус одно очко, если взял эту книгу в библиотеке — минус два, если купил — минус четыре. Кстати отмечу, что в ходе эксперимента мы выявили разлагающее влияние так называемой художественной литературы, особенно европейской, а также установили, что чтение комиксов оказывает благотворное воздействие на лояльность граждан.
После полуторачасового допроса ЭДИП немедленно выдает готовый расчет, показывающий лояльность или нелояльность данного лица.
Но это не все. Наша машина не механизированный бухгалтер, а Механизированный Судья. Она задает также вопросы другого рода, непосредственно касающиеся данного подозреваемого лица. Мы знакомим ЭДИПа со всеми отягчающими обстоятельствами, содержащимися в деле. К примеру, допустим, что речь идет об ученом, который год тому назад развлекался с двумя приятелями в баре. Тогда индивидуальная серия вопросов будет звучать так:
— Что вы делали 29 апреля 1952 года в 19:18?
Если обвиняемый ответит, что не помнит, он увеличит подозрения против себя на одно очко, и машина сообщает ему:
— Вы были в «Солнечном баре». Почему вы не хотели этого сказать?
Чаще всего ссылаются на забывчивость. За это следует еще минус одно очко. Машина спрашивает, с кем он говорил. Если обвиняемый не помнит и этого, еще минус очко. Следует вопрос: а известно ли ему, что эти люди красные? За ответ «нет» следует минус три очка.
Голос из зала:
— А если он и впрямь не знает?
— Лояльный гражданин всегда знает, с кем встречается, — таков его долг по отношению к государству. Но даже если он не знает, то согласно статистике он все равно внушает серьезные подозрения.
Как я уже сказал, количество вопросов составляет 3265. Это количество, к сожалению, не позволяет все-таки дать гарантию лояльности в 100 процентах случаев. Гарантия составляет только 99,861 процента. Но мы, ученые самой цивилизованной страны мира, не хотели подвергать проверяемых даже такому маленькому риску несправедливости, как один на 19500 случаев. Может быть, в какой-нибудь тоталитарной стране такую машину и сочли бы совершенной, но у нас, джентльмены, дело обстоит иначе. Мы, защитники западной цивилизации, думаем, что нужно устранить даже такую маленькую вероятность ошибки. Мы показали, что при числе вопросов 8767339 эта вероятность практически равна нулю.
Голос из зала:
— Доказали на опыте?
— Да, на опыте. Один из наших сотрудников, доктор Хаас, добровольно подвергся полному исследованию, а так как оно должно быть непрерывным, то он допрашивался в течение 29 часов. Герой науки, доктор Хаас, к сожалению, потерял сознание к концу допроса. Поэтому мы решили заменить эти дополнительные вопросы иным усовершенствованием — так называемой системой поощрений и наказаний.
Оно состоит в том, что, если допрашиваемый путается в показаниях и сам себе противоречит, он после предварительного предупреждения получает удар электрическим током — неприятный, но неопасный для жизни. Если он отвечает хорошо, то через десять минут получает папиросу, через двадцать жевательную резинку, а через час — стакан кока-колы.
Голос из зала:
— Что значит — хорошо отвечает?
— Это проверяется специальными устройствами, измеряющими частоту пульса, влажность кожи, напряжение мускулов и изменения тембра голоса. Совершенно очевидно, что лояльный гражданин, не имеющий причин волноваться, не потеет и не дрожит. Наши конструкторы оборудовали кабину климатизационным устройством, изменяющим температуру. Таким образом, эта усовершенствованная машина для проверки лояльности…
Голос из зала:
— А кто проверял лояльность самой машины? (Смех.)
— Это важная проблема, и я не понимаю тех, кто смеется. Наш аппарат измеряет лояльность в единицах тысячеградусной шкалы. Каждое научное измерение предполагает наличие соответствующего эталона. С целью получить эталон для ЭДИПа мы обратились к пятидесяти выдающимся гражданам США. Каждый из них в часовой беседе с ЭДИПом широко высказался по философским, политическим, экономическим и культурным вопросам. Машина записала эти высказывания на перфоленте, являющейся ее органом памяти. Это и есть эталон, с которым сравниваются показания подозреваемых.
Голос из зала:
— Нельзя ли узнать, какие были высказаны взгляды?
— Пожалуйста, это не тайна. Вот некоторые определения понятия свободы: «Свобода — высшая привилегия каждого американского гражданина». «Из всех видов свободы высшая — это свобода частной инициативы».
Вот примеры определений коммунизма:
«Коммунизм — это болезнь на фоне подавленного Эдипова комплекса и связанной с этим ненависти к родному отцу, место которого в более зрелом возрасте занимает предприниматель или фабрикант».
«Коммунизм — это раздутое семантическое недоразумение».
«Коммунизм? Это ужасно».
Как видите, уважаемые коллеги, эталон ЭДИПа не имеет ничего общего с каким-нибудь тоталитарным монодеизмом, а дает широкую шкалу взглядов, отражающих свободу общественного мнения.
Голос из зала:
— В какой стадии находится производство?
— Уже сейчас 500 машин передано ФБР во всех крупных городах. Но недалек тот день, когда в каждом населенном пункте будет находиться такое количество наших ЭДИПов, что можно будет подвергнуть проверке весь американский народ дважды, а то и трижды в год.
Наш ЭДИП выносит также приговоры, причем Верховный Суд постановил, что они не подлежат обжалованию. Тем самым Верховный Суд полностью отдал должное подлинно научному методу автоматизированного определения справедливости…
По окончании годичной конференции общества инженеров-электроников в больших залах отеля «Империаль» был дан прощальный банкет. После ужина 320 участников конференции заполнили все этажи и коридоры отеля. В залах звучали разговоры, смех, доносился звон бокалов, аплодисменты. В курительной комнате, куда едва проникал отдаленный шум веселья, несколько мужчин вели негромкую беседу. Профессор Коулмэн, соблазнившись тишиной и уютом этого уголка, сидел в мягком кресле, курил сигару, потягивал из бокала и слушал одного из гостей, остряка и фантазера, который рисовал перед собравшимися юмористическую картину грядущего бунта электронных машин. Разговор перешел на проверку лояльности, заговорили об анонимных доносах, ложных обвинениях, несправедливых решениях, которые, случалось, ломали карьеру ученого или молодого инженера. Глотнув из бокала, Коулмэн, до сих пор молчавший, возразил:
— Джентльмены, отныне такие трагические ошибки исключены. Наступает эра механизированной Фемиды, и скоро можно будет ликвидировать все отделения ФБР, потому что ФБР станет совершенно ненужным. Новый способ определения справедливости станет достоянием всего американского общества. Лояльный гражданин, на которого падет тень подозрения, выйдет из кабины ЭДИПа, увенчанный ореолом невинности, ибо, как сказано в Писании… — но что сказано в Писании, профессор Коулмэн так и не договорил: от выпитого вина голова у него закружилась, язык стал заплетаться, и он, внезапно замолчав, упал в кресло. Дальнейшее он помнил плохо. Ему чудилось, что он еще что-то кричал, с кем-то целовался, потом он чувствовал, что кто-то энергично тянул его за воротник, ощутил холод осенней ночи, услышал шум автомобильного мотора, ему как будто что-то говорили. Что — он не понимал. Внезапно он оказался в каком-то непонятном помещении, хотел осмотреться, но тут же почувствовал сильное головокружение, упал на что-то твердое и тут же провалился в глубокий сон.
Он проснулся оттого, что его сильно трясли. Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на нарах в небольшой комнате без окон. Вместо дверей Коулмэн увидел поднимавшуюся от пола до потолка решетку. Над профессором стоял плотный мужчина в мундире и фуражке.
— Ну что, проснулся? — спросил он, не переставая жевать резинку. — Тогда пошли!
— Что это… где я? — прохрипел Коулмэн. Голова у него раскалывалась, пересохший язык едва ворочался во рту.
— Пошли, пошли, все узнаешь! — буркнул мужчина в мундире и так профессионально ловко дернул его за плечо, что Коулмэн мгновенно оказался на ногах. По длинному мрачному коридору его провели в маленькую комнату ожидания с деревянными скамьями вдоль стен. Через минуту дверь открылась. Коулмэн заморгал, ослепленный ярким светом. Он оказался в большой, залитой солнцем комнате перед столом, за которым сидел человек в очках.
— Фамилия? — спросил он, оторвавшись от бумаг.
— Коулмэн, профессор Коулмэн… — начал ученый. — Простите… мистер… что это все, наконец, означает? Как я сюда попал?
— Здесь я спрашиваю, — сухо прервал его мужчина за столом. — Не являетесь ли вы коммунистом?
— Что? Я?! — взвизгнул профессор. — Это какое-то недоразумение… Прошу вас… я работаю… я руковожу лабораторией пси…
— Вас никто не спрашивает, где вы работаете, — резко оборвал его мужчина в очках. — Вы не хотите сознаться? Отлично. Молчать! — добавил он таким тоном, что Коулмэн едва не задохнулся от неожиданности. Человек за столом нажал кнопку. Вошел тюремщик, сопровождавший профессора.
— На допрос! — пробурчал ему человек в очках. Через минуту Коулмэн, бледный, как упырь, был водворен в маленькую кабинку.
— ЭДИП! — едва выговорил он с величайшим изумлением. Двери с треском закрылись за ним, ручки автомата толкнули его в обитое пробкой кресло, перед глазами в темноте зажглась надпись: «Тебе будут задаваться вопросы. Ты должен отвечать на них добровольно и исчерпывающе. Если будешь лгать, получишь наказание. Если будешь говорить правду, будешь награжден». Микрофон щелкнул, сделалось несколько светлей, и допрос начался.
Коулмэн отвечал, стараясь одновременно — но тщетно! — побороть легкую хрипотцу (минус одно очко).
— Читаешь ли газеты?
— Да.
— Любишь танцевать?
— Да.
— Держишь дома фотографии кинозвезд?
— Да.
— Есть ли у тебя фотографии людей с бородами?
— Нет.
— О чем ты говоришь с молодыми девушками?
— О веселых фильмах.
— Любишь ли серьезную музыку?
— Нет.
— Любишь ли джаз?
— Да.
— Много ли думаешь?
— Нет.
— Бывают ли у тебя сны, в которых фигурируют в основном нервные люди?
— Нет. Мне вообще ничего не снится.
— Что ты любишь делать больше всего?
— Делать бизнес.
До сих пор все шло великолепно. Профессор успокоился и находил даже определенное удовлетворение в этом молниеносном состязании. Незаметная саркастическая усмешка искривила его губы, ибо он, разумеется, и не помышлял отвечать согласно с истиной: ведь он великолепно помнил, какие ответы оцениваются наивысшим баллом, и именно эти ответы он бросал с холодной решительностью, но не очень поспешно, потому что при окончательном подсчете результатов имело значение и время реакции на вопрос. Внезапно быстрый обмен ответами и вопросами был прерван:
— Где был 27 января 1953 года в 23:35?
Коулмэн начал рыться поспешно в памяти, но никак не мог ничего припомнить.
— Я… я… взгляну в календарь… — пробормотал он, стараясь добраться до жилетного кармана, но покрытый резиной стальной держатель мягко, но непреклонно помешал ему в этом.
— Говори, где был 27 января 1953 в 23:35? — повторила машина низким голосом, в котором как будто зазвучала металлическая нота.
— Был… я… я не помню… Это было… — почти выкрикнул профессор.
— Это было вчера. Ты что, рассеянный?
— Нет!
— Что ты делал 27 января 1953 года в 23:35?
— Читал доклад… доклад на конференции электроников…
— Не выкручивайся! — басом прогудела машина, и Коулмэн покрылся гусиной кожей. — В 23:35 доклад давно уже был окончен. Ты разговаривал в курительной с несколькими людьми. Кто были эти люди?
— Э… коллеги… инженеры… ученые…
— Не выкручивайся. Кто они с точки зрения политической? Это были красные?
— Нет!!!
— Откуда ты знаешь, что нет?
Коулмэн молчал.
— Не знаешь, а говоришь, что нет! Значит, лжешь. Получаешь предупреждение. В следующий раз будешь наказан. О чем вы говорили?
— О тебе.
— Не выкручивайся. Что это такое — «о тебе»? О каком «тебе»? Говори иначе наказание.
— Боже мой, — простонал Коулмэн («Минус шесть очков», — промелькнуло у него в уме: обращение к богу указывает на страх, возникающий при нечистой совести). — Говорили об ЭДИПе, то есть о тебе… о машине для допроса, для проверки лояльности…
— По какому праву ты говорил о государственных тайнах?
— Но ведь… но ведь это я тебя создал… я тебя сконструировал!.. — в отчаянии воскликнул Коулмэн, сознавая в то же время, что машина не поймет этих слов.
— Ты произносишь фразы, лишенные смысла. Не выкручивайся. О чем говорил в 23:35?
— Но я ведь сказал — о тебе!
— О чем еще?
— Больше ни о чем. Ой!!! — вскрикнул Коулмэн, стараясь вскочить, потому что в эту секунду удар электрического тока прожег его от пальцев ног до бедра. Но мягкие лапы держателей энергично прижали его к креслу.
— Видишь, как плохо лгать? — отеческим тоном сказал микрофон. — Говори правду, иначе будешь наказан. О чем ты говорил с этими людьми 23 января 1953 года в 23:35?
— Не… не помню… — еще выговорил Коулмэн.
— Почему не помнишь? Ты умственно больной?
— Нет! Нет! Просто… просто это была товарищеская беседа, мы говорили… так, без всякой связи… о разных вещах… пили вино…
— Ты хочешь этим сказать, что ты был пьян и поэтому ничего не помнишь?
«Опьянение — минус семь очков!» — молнией сверкнуло в памяти Коулмэна, и он растерянно воскликнул:
— Я не был пьян!!!
— Почему же не помнишь?
— У меня болит голова… Я не могу собраться с мыслями…
— Несобранность — это значит рассеянность, не так ли?
— Ну да, но я… Ой!!!
— Не лги, — сказал микрофон. — Видишь, как плохо лгать? Только что ты сказал, что совсем не рассеянный. Ты говорил этим людям, что нужно ликвидировать ФБР. Признаешься?
— Я говорил… но… не в подрывном смысле… наоборот…
— Что значит «наоборот»?
— Я говорил, что если ввести повсеместно машины для проверки лояльности, то не нужны будут люди для допросов, значит, ФБР не… того… не совсем… не будет так уж необходимо…
— Значит, ты говорил, что ФБР не будет «так необходимо»? Почему не будет необходимо? Может быть, потому, что изменится строй?
— Нет! Нет! Строй не изменится!
— Ах, не изменится… — почти ласково проговорила машина и внезапно: Любишь птиц?
— Нет! — крикнул Коулмэн.
— Любишь голубой цвет?
— Нет!
— Любишь голубей?
— Нет! Я не терплю голубей!!! — заверещал ученый. Он потел все отчаянней, становился все более мокрым. Испаряющийся пот попадал в чувствительные гидрометры, за это полагались штрафные очки.
— Ты говорил, что нужно ликвидировать ФБР?
— Я говорил в хорошем смысле! Я лояльно говорил!
— Не выкручивайся. Отвечай точно на вопрос: говорил, что нужно ликвидировать ФБР или нет?
— Я не хотел… Ай!!!
— Перестань лгать. А что ты имел в виду, когда говорил: «Новый способ определения справедливости станет достоянием американского общества».
— Это мог только этот скотина Кельнер!!! — завопил Коулмэн, дрожа от отчаяния и злости. Специальные устройства под креслом непрерывно регистрировали эту дрожь, добавляя за нее все новые штрафные очки.
— Почему бросаешь тень на лояльного обывателя? Заботься лучше о себе, правдиво отвечая на вопросы. Какой это должен быть новый способ?
— Я имел в виду автоматизированный… — начал Коулмэн, но, сообразив, что машина этого не поймет, ибо среди сформулированных для нее понятий ничего не было об автоматической Фемиде, поспешно поправился: — Я имел в виду всеобщую, американскую, демократическую справедливость…
— А почему ты противопоставляешь будущее настоящему? Разве теперь у нас нет всеобщей, американской, демократической справедливости?
— Есть! Есть!!
— А что же должно быть в будущем?
— Не знаю! Будет то, что есть! Нет, будет то, что сочтет нужным наше дорогое правительство и уважаемые тресты и монополии!
— А почему, говоря это, ты дрожишь и потеешь?
— Тут очень жарко… — простонал Коулмэн. В ту же секунду щелкнул выключатель и с потолка на него обрушилась струя холодного как лед, воздуха. Он застучал зубами.
«Спасите!» — хотелось ему закричать, но он только тщетно извивался в стальном объятии держателей. В это мгновение он вспомнил о контакте 67 Альфа. Если попробовать осторожненько нагнуться, просунуться под переднюю стенку машины — может быть, ему посчастливилось бы вытащить этот контакт из гнезда и вставить наоборот… Тогда все минусы будут пересчитаны на плюсы…
Дрожа от страха и нетерпения, Коулмэн, как уж, начал выскальзывать из охвативших его рукоятей, насколько это было возможно. Пальцы его уже нащупали холодную поверхность металла. Внезапно раздался громкий щелчок, двери распахнулись, и два стражника в мундирах ворвались в кабину.
Коулмэна в угрюмом молчании дотащили до камеры. Передавая его тюремщику, высокий стражник сказал, не переставая жевать:
— Мэтью, следи за этим типом, это не просто подрывной элемент, он машину сломать хотел. Представляешь, парень?
— Понятно, — флегматично ответил Мэтью. — Ученые — это самое дерьмо…
— Мало что ученый! Я тебе говорю, это шпион или еще хуже.
— Может, его еще раз проверить?
— Ладно, потом. Ему настукало почти четыреста минусов, представляешь, парень? И такие вот типы преподают в этих, как их там… универках…
— Самое время их всех прикончить, — подтвердил тюремщик и чмокнул так, что жевательная резинка отклеилась от неба. Аккуратно вжевывая ее вновь, он испытующе посмотрел на ученого и взял его железной хваткой за плечо.
— Ты, большевик… чего трясешься? Уже все! Сколько ему вляпали? — обернулся он к стражникам.
— Чепухой отделался, восемь лет.
— Ну ты, старая обезьяна, — заорал тюремщик, звякнул ключом, ногой оттолкнул решетку и двинул профессора по затылку.
Коулмэн с глухим стоном рухнул на каменный пол.