Звезды зовут
Сборник научно-фантастических рассказов о космосе
Населенный воображением
(Предисловие)
Лет десять назад у нас был опубликован рассказ американского писателя Гамильтона “Невероятный мир”.
Прибывшие на Марс космонавты, к своему удивлению, встречают на этой пустынной планете многочисленное и странное население. Монстры, один другого страшнее и несообразнее: многоголовые, многоногие, злющие и беспомощные, все вооруженные нестреляющим оружием; почему-то здесь есть и красотки. Откуда этот сброд? Оказывается, из фантастики. На Марсе материализуются бредовые измышления безответственных фантастов. Но теперь, раскрыв тайну человеческого воображения, обиженные марсиане садятся за пишущие машинки, и вот уже по Нью-Йорку шагает уродливый великан — отныне марсианский бред материализуется на Земле.
Рассказ этот пародийный — он высмеивает бытовавшую на Западе авантюрную фантастику, “космическую оперу”. Но сейчас я хотел бы обратить внимание на другое: рассказ этот не только пародиен, но и символичен.
Да, действительно, нашу Землю окружает некий невероятный мир, который называется космосом, невообразимо обширный, необыкновенно пустой, с миллиардами километров “ничего”, пронизанного только лучами, простреливаемого метеоритной пылью. Быть может, — ручаться нельзя — сотни и тысячи лет люди будут рыскать в этой пустоте между мерзлыми глыбами и раскаленными сгустками газа, прежде чем найдут какое-то подобие жизни, не говоря уже о разуме. Но и сейчас, помимо этого подлинного космоса, мерзло-пустого, создан в читательских головах еще один космос, воображаемый, где носятся взад и вперед ракетные корабли, пороховые, водородные, атомные, мезонные, анамезонные, фотонные, внепространственные, ноль—пространственные, — необозримый мир, густо населенный героями, космос литературный, придуманный писателями в соответствии с их симпатиями, личными, классовыми, историческими, национальными, профессиональными. И население получилось до того пестрое, что разобраться в нем нелегко — нужно сопоставлять вкусы и взгляды писателей разных стран и разных времен. Нельзя, свалив два десятка рассказов в одну кучу, сказать: вот литературные герои космоса. Нужны еще примечания — что за герои, откуда, требуется этакий адрес-календарь — “кто есть кто” в литературном космосе, что за герой, кто послал его, куда и с какой целью.
Почему именно космос?
Это первый вопрос, предварительный. Почему именно в космос командируют фантасты большую часть своих героев?
А вы, читатель, попробуйте поставить себя на место автора. Вот вы рассказываете о чем-то необыкновенном: об одной стране, где люди не стареют и не умирают, о другой, где живут лишь дураки безголовые, о третьей, где нет мужчин, одни женщины, или о необыкновенном герое, способном поразить даже дракона. Зачем рассказываете? Хотите показать на наглядном примере, каково будет женщинам без мужчин, каково жить без старости и смерти? И что важнее в схватке с опасным хищником — смелость, сила или умение?
— Но драконов не бывает, — говорит скептик слушатель.
А вам хочется, чтобы воспринимали всерьез, слушали внимательно, суть впитывали, а не форму. Вы о героизме говорите, дракон только гипербола литературная.
— Да, у нас драконов не бывает, — отвечаете вы. — Дело было за морем, в тридесятом государстве.
Тридесятое государство, — такое место действия придумали фантасты-фольклористы, сказочники древности.
Но шли века, появились начатки географических знаний, и въедливые скептики стали допытываться:
— Где это тридесятое государство, как оно называется — Мизия, Мидия, Лидия?
И сказочник выбирал самое отдаленное, на краю света, известное только по имени. А не веришь — попробуй доберись, проверь.
Древнегреческие аргонавты сражаются с драконом в Колхиде. Другой дракон проглатывает спутников Одиссея в Мессинском проливе. Для греков героического периода Италия и Кавказ были на краю света.
Аладдин — тот, что завладел волшебной лампой, — живет в Китае. Волшебник приезжает за этой лампой из Марокко. Мир арабов распространился уже на три материка — от океана до океана.
А когда Колумб пересекает один из этих океанов, за море устремляется и фантазия. Америка открыта в 1492 году, в 1516 году Томас Мор открывает остров Утопию. В том же столетии целый фантастический архипелаг описывает Рабле… и так вплоть до XVIII века, когда Свифт наносит на карту Лилипутию — где-то близ Австралии — и материк для великанов между Японией и Северной Америкой… куда корабли не заплывали.
Но к концу XVIII века все океаны прочесаны вдоль и поперек, а в середине XIX века пересечены центральные области Африки и Азии. Не остается на глобусе места для солидного фантастического государства. Куда его поместить? У полюсов? Но там холодно. Под землю? Тесно и темно. На дно морское? Жители захлебнутся.
Настоящим спасением для фантастики стало открытие каналов на Марсе. Казалось, сама наука подтвердила, что в космосе имеются другие цивилизации. Марсианин — нечто достоверное, хотя ничего достоверного о нем не известно. Полнейший простор для фантазии: пиши, что вздумается.
Тогда-то и началось массовое переселение фантастики в космос (отдельные пионеры побывали там раньше, например Кеплер и Сирано де Бержерак). Сначала литераторы устремились на Луну и на Марс, потом на Венеру, а затем к звездам. Звезд хватает. В одной нашей Галактике больше сотни миллиардов солнц, не исключено, что у многих есть планеты. Любой писатель имеет возможность, выбрав на небе созвездие и в нем звездочку, красненькую или голубенькую, заселить ее планеты драконами или вечно юными бессмертными. Космос оказался самой обширной и самой достоверной ареной для вымысла. И писатели стали ставить на этой арене драмы, или комедии, романтические, авантюрные, психологические, сатирические, или утопии — мечты о совершенном обществе будущего, или антиутопии — предостережения об опасных и гибельных вариантах развития.
Можете вы предложить фантастам другую арену действия, столь же обширную и достоверную? Четвертое измерение, антимиры? То ли есть они, то ли их нет. Атомы? Как влезть в мир атомов? Будущее? А в будущем что? Все равно — Земля и космос.
Но тут произошло некоторое превращение,
В отличие от тридесятого государства, от острова Утопии, которому нет места на картах (“Утопия” переводится как “неместо”), в отличие от выдуманного материка Бробдингнаг космос существует в подлинной действительности, может описываться не только, как арена, но и сам по себе, как объект, как литературная тема. Объектом может быть космос ныне существующий и космос будущий. Соответствующие произведения имеются: фантастические путешествия с научно-популярным уклоном для описания планеты и звезд у Жюля Верна, Фламмариона, Циолковского, а также рассказы о будущем изучении, освоении и даже реконструкции небесных тел. В результате к пестрому населению воображаемого космоса прибавляются еще исследователи астрографы, поселенцы — астропахари, астроветеринары и другие, а также астроархитекторы — проектировщики небесных тел.
КОСМИЧЕСКАЯ ФАНТАСТИКА
КОСМОС — ОБЪЕКТ КОСМОС — АРЕНА ДЕЙСТВИЯ
Но называется все это одинаково — “космическая фантастика”, включается в общие сборники, в том числе и наш, а читателю приходится разбираться “кто есть кто”, откуда герой попал в космос и зачем.
Для облегчения разбора мы расставили рассказы в соответствии с приведенной схемой. В каждой группе тем предоставим первое слово романтикам мечтателям, потом искателям приключений и т. д.
Зов горизонта
Представьте себе, что планета наша была бы на самом деле плоской, как считали в средневековье. Тогда в очень ясные дни или на вечерней заре за океаном виднелась бы Америка. И люди знали бы о ней задолго до того, как научились мореплаванию, видели бы недоступную, населяли бы воображаемыми драконами и основывали бы там идеальные государства, гадали бы об этой синей стране у горизонта и мечтали бы о ней, бродя у кромки моря.
В таком положении оказались мы по отношению к космосу. Живем на берегу межпланетного океана, а переплыть пока, увы, не в силах. Видим космические “америки”, но причалить к ним не можем. И фантазеры сочиняют сказки о космосе, ученые строят теории, хапуги подсчитывают возможные прибыли, а романтики ходят по берегу в ясные ночи, вздыхают и мечтают: “Эх, поплыть бы!..”
Все начинается с мечты.
Рассказом о мечтателе открываем мы наш сборник, об ученике пекаря Жюле, который у топки хлебопекарной печи услышал зов горизонта и ушел к звездам, дав обещание, что за него никому не будет стыдно. И сдержал обещание.
Я думаю, не случайно автор рассказа “Небо, небо…” американский писатель Эрик Фрэнк Рассел выбрал своим героем французского юношу. Видимо, слишком мало чистых романтиков, рыцарей без страха и упрека, встречал он в американской действительности. И решил, что, может быть, лишь там, в романтичном Старом Свете, еще не перевелись мечтатели.
Романтики прокладывают трассы, потом по трассам курсируют пассажирские поезда. Но даже и на обкатанных железных дорогах бывают аварии. О приключении пассажира на одной из космических трасс повествует Артур Кларк, английский фантаст и ученый, автор энциклопедической книги “Черты будущего”, научно-фантастического романа “Большая глубина”, повести “Лунная пыль” и множества переведенных у нас рассказов.
Кларк — известный писатель и известный ученый, а по складу ума — в большей мере ученый, чем писатель. И к фантастике он относится всерьез, не как к условной декорации. Его роман о будущем океана — не только роман, это как бы пояснительная записка к проекту использования водных ресурсов. А полет потерпевшего аварию человека рассчитан по законам небесной механики, описан в соответствии с правилами движения искусственных спутников. И нам приятно отметить, что Кларк с уважением упоминает о достижениях советской космонавтики, увязывает место действия с открытым нашей “Луной–3” хребтом Советского Союза.
Кларк — ученый; впрочем не следует относиться с молитвенным благоговением к фантазиям ученого, поскольку всякие фантазии основаны на гипотезах, не только на фактах. Так, опираясь на распространенную гипотезу о многометровых толщах пыли на Луне, Кларк написал свою повесть о приключениях вездехода, утонувшего в лунной пыли. Но в феврале 1966 года наша ракета “Луна–9” прилунилась в Океане Бурь и оказалось, что грунт там твердый, никаких пылевых трясин. Есть неточности и в рассказе “Второй Мальмстрем”. Например, герой летит в пространстве, делает за десять секунд один оборот и при этом рассматривает созвездия. Он даже не сразу замечает, что вращается. Попробуйте покрутиться на каблуках в таком темпе; вы поймете, много ли звезд мог рассмотреть герой Кларка.
Это не упрек Клерку. Трудно рисовать по памяти, а не видя натуры, еще труднее. Что-нибудь выйдет не так.
Тему дальних космических полетов продолжает Артур Сэллингс в рассказе “Вступление в жизнь”. Тема та же, что и у Рассела, подход иной. Там — романтическая розовая мечта, здесь — грустный скепсис, горькое раздумье. Рейс на полтора века, несчастные дети, обреченные расти, жить, жениться, состариться и умереть в камерах и коридорах ракеты, в космической тюрьме. Кто предначертал им такую судьбу? Во имя чего лишены они нормальной жизни? Стоит ли цель таких жертв? — как бы вопрошает автор.
Ответить сами мы не можем, потому что не знаем, для чего ракета послана в такую даль. И не знаем, почему не применялись излюбленные фантастикой средства — многолетний анабиоз или сокращение времени в соответствии с теорией относительности.
Юмореской венгерского писателя Дьюла Хернади, посвященной относительности времени, его “растягиванию”, завершаем мы раздел космических полетов, озаглавленный “Зов горизонта”. В рассказе Хернади он — пожилой, она — юная. Но в космосе время относительно. Он летит в космос, чтобы уравнять возраст. Для него годы съежатся, она тем временем “подрастет”. К сожалению, техника проклятая подвела, перебор получился на двести лет.
Ay, братья, где вы?
Возвращаемся к мечтателям. Из всех космических грез самая распространенная и самая заманчивая — мечта о встрече с братьями по разуму, с иными цивилизациями, желательно-с более развитыми, опередившими нас, способными передать нам секреты еще не сделанных открытий, осыпать волшебными дарами.
На астероиде — осколке разорвавшейся планеты — герой румынского писателя Владимира Колина находит парчовую скалу и под ней в подземелье — некую красную жидкость, изготовляющую все, что придет в голову в буквальном смысле слова. Подумал о павиане — явился павиан, подумал о человеке — явился человек. Не жидкость, а скатерть-самобранка. Наполни один бассейн — и не нужны поля и огороды. Подумал об обеде — явился обед. К сожалению, астероид вскоре взорвался сам собой, тайна парчовой скалы так и осталась неразгаданной.
Открытие потеряно для людей. Конечно, дело не в том, что автор мечтает о гибели открытий. Просто взрыв — распространенный в фантастике литературный прием, позволяющий автору уклониться от изображения последствий, к которым приводит применение открытия, снимающий недоумение читателя: почему о таком замечательном событии никто не слыхал? И вот извержение губит Таинственный остров Жюля Верна вместе с подводной лодкой капитана Немо, другое извержение уничтожает Землю Санникова у Обручева, гибнет человек-невидимка, унося в могилу секрет невидимости, и Кэвор не возвращается с Луны, и путешественник во времени теряется во времени. И взрывается астероид с парчовой скалой. А в рассказе “Мишура” сгорают на елке нити с записями всех достижений некой неведомой цивилизации (и с чего бы это ее послам понадобилось писать свою энциклопедию на легковоспламеняющихся нитях?). Сохранились только самые важные слова: “Будьте осторожны! Если эти знания использовать в целях уничтожения…”
Рассказ этот написал Петер Куцка, венгерский поэт, лауреат премии имени Кошута, активный сторонник социализма с первых дней создания Венгерской Народной Республики, автор фантастических рассказов и многих литературоведческих статей о фантастике, советской и мировой. В данном случае Куцка пишет рассказ, напоминающий об осторожности, о том, что научные знания могут быть использованы и для уничтожения.
Вообще в космической теме межзвездных контактов все время отражается земная тема сосуществования. Масштаб космический, а мотивы земные, знакомые: мир или война, возможность взаимопонимания, коммуникабельность. Мира жаждет большинство людей не только на Востоке, но и на Западе. И западные фантасты все снова и снова пишут о контактах (космических), предлагают все новые и новые методы, чтобы достичь взаимопонимания (фантастические). Взаимопонимание представляется им делом очень трудным. Тут сказалось воздействие западной пропаганды, долгие годы твердившей, что сосуществование невозможно, потому что люди вообще некоммуникабельны, не способны сговориться, договориться, понять друг друга. И прогрессивные фантасты приняли участие в этой дискуссии, показывая, что договориться можно даже в космосе, не только с инакомыслящими, но и с инакоустроенными, с чуждыми существами из других миров.
О разнообразных контактах с иными мирами написал много рассказов Клиффорд Саймак. У нас издан его сборник “Прелесть” и роман “Все живое…”, где люди договариваются даже с разумными цветами. Сложностям первого контакта с иными существами посвящены и многие рассказы Мюррея Лейнстера, в том числе опубликованные в нашей прессе.
Один из них так и называется — “Первый контакт”. Встретившись в космосе, люди и пришельцы ведут долгие переговоры, опасаясь внезапного удара и предательства. Наконец находят решение — анекдотическое… в прямом смысле слова. Оказывается, те и другие любят пикантные анекдоты — найдена почва для взаимопонимания.
Собака служит посредником между цивилизациями в рассказе “Парламентер”. И люди и пришельцы ласковы к ней, с помощью собаки выясняется, что обе стороны настроены доброжелательно. Новый вариант той же проблемы дан в рассказе “Этические уравнения”, входящем в наш сборник. Пришельцам надо помочь в беде, тогда они поймут, что мы существа не злонамеренные, хотим дружить, а не воевать — такова, по Лейнстеру, этика, человеческая и вселенская. Суть во взаимопомощи. И не придавайте особого значения научному антуражу рассказа, написанного давно. С изотопами там неточно. У легких металлов действительно есть радиоактивные изотопы, их неоднократно получали в лабораториях, и никаких катастроф при этом не происходило.
Пришельцы — гигантские и микроскопические, милые и зловредные, ракетоподобные и травянистые. Столько уже нафантазировано, все варианты перебраны. А если представить себе встречу всерьез? И, развенчивая набивший оскомину сюжет, сниженно, буднично рисует столкновение с чужим кораблем знаменитый польский фантаст Станислав Лем.
Лем щедро поработал для заселения воображаемого космоса, отправил туда целые толпы — образы серьезные, карикатурные, необычайные, люди, курдли, роботы, копии. На этот раз для встречи с пришельцами он командирует самого уравновешенного и здравомыслящего из своих героев — Пиркса, в прошлом наивного курсанта, а ныне практичного космического капитана, занятого будничным каботажем, буксированием ракетного лома. И надо же — именно на его долю выпадает открытие, какие бывают раз в тысячу лет. Но пленка засвечена, доказательств нет, и нарушена инструкция, не стоит подводить себя под взыскание. Мелкие практические соображения — и диковинный корабль уплывает в космические бездны. Открытие отодвинуто еще на тысячу лет.
И веселой юмореской заканчиваем мы раздел. Молодой японский писатель Синити Хоси уже не впервые высмеивает надежды коммерсантов на прибыльные обороты в космосе. Публиковался у нас рассказ “Когда придет весна”. В нем предприимчивые торговцы продали товары в кредит до весны, но выяснилось, что зима на той планете продолжается пять тысяч лет. На этот раз космические коммерсанты зарятся на драгоценные камни, а между тем аборигены их собственную ракету растащили по винтику.
Вот тебе и контакты! И стоило мечтать?!
Еще один вариант контакта: аборигены не только растащили, но и съели груз ракеты, потому что легкие металлы, видите ли, нужны были им для пищеварения.
Казалось бы, тема у Фудзио Исихара такая же, как у Синити Хоси. Но написан рассказ в. другом ключе: это научный детектив, где сюжет связан с деталями теории относительности. Лоренцево сокращение размеров при субсветовых скоростях не может наблюдаться и фотографироваться, отсюда все недоразумения. Только предупреждаем читателя, что и здесь нельзя принимать все обстоятельства без критики. Облетать вокруг планеты на субсветовой скорости, да еще с резкими поворотами — вряд ли у кого выйдет.
А обратили вы внимание, что автор ссылается на русского исследователя по имени Владимир Савченко? В данном случае имеется в виду молодой советский фантаст Савченко. Его перу принадлежит, в частности, рассказ “Второе путешествие на странную планету”, переведенный на японский язык. В том рассказе действительно говорится о ракетоподобных разумных жителях странной планеты. Любопытный пример взаимодействия фантастики разных стран.
Космическая Оклахома
Ну, а если никаких контактов так и не будет? Если космос — мертвая пустыня, мерзлая или горячая, каменная или газовая? Тогда, видимо, люди — земляне — станут единственными обитателями планет, обживутся там, устроятся по своему вкусу.
Пока что в космосе воображаемом герои вынуждены жить в соответствии с вкусом их создателей.
У авторов советских заметна тенденция к реконструкции космоса. Впитав идеи переделки природы в масштабе страны, привыкнув к поворотам рек, рождению морей, оживлению пустынь, мы и космос начинаем перекраивать: перемещаем планеты, отепляем их, снабжаем воздухом, склеиваем или дробим…
В свое время при массовом заселении космоса придется этим заняться. Ведь в солнечной системе нет планеты, где человек остался бы в живых, сняв скафандр.
Но западные фантасты обычно обходят проблему приспособления. Чаще изображают не реконструкцию, а колонизацию космоса, и примерно так, как проходила колонизация американского континента.
Как известно, сразу же за Колумбом в Америку ринулись шайки конкистадоров, проще говоря, разбойников, вырезавших тысячи индейцев ради золота, золота, золота…
Воображаемый космос тоже пережил стадию грабежа, когда в поисках сокровищ по планетам носились шайки авантюристов, давя и рубя толпы аборигенов, всяких десятиногих уродцев с глазами, как у насекомых. За условность, неправдоподобие и театральность обстановки фантастика этого типа и получила ироническое наименование “космической оперы”. Бэрроуз — автор “Тарзана”, был одним из первых оперных “либреттистов”; лихо писал оперы Гамильтон, недаром и пародия у него получилась удачная. Но, пошумев, “космическая опера” сошла со сцены и сейчас доживает век в комиксах, стала развлечением двенадцатилетних мальчишек. Не было оснований включать ее в наш сборник.
В истории подлинной Америки грабители пограбили и удалились, а затем их сменили переселенцы. И в космос воображаемый после оперных авантюристов были отправлены переселенцы-фермеры, торговцы, врачи, обыкновенные люди. И герои американского происхождения устроились по-американски. Создалось космическое продолжение Америки, присоединенные планетные штаты, не Марс, а космический Техас, не Венера — космическая Оклахома. Салуны с игроками, шерифы, гангстеры, мелкие бизнесмены, огородники — американский обыватель со своей психологией.
Получилась фантастика с психологическим уклоном, изображающая типичного американца в необычной космической обстановке, а подчас даже не очень космической.
И этот раздел мы начинаем с романтиков. “Звезды зовут, Мистер Китс”, рассказ Роберт Янга. Этого американского писателя наш читатель знает как автора лирических, даже несколько сентиментальных рассказов “Срубить дерево” и “Девушка-одуванчик”. Первый — о призрачной дриаде, которая гибнет вместе с деревом, второй — о девушке из будущего, полюбившей нашего современника и перекочевавшей на машине времени в его молодость, чтобы стать женой этого человека.
На этот раз Роберт Янг как бы завершает историю пекаря из рассказа Рассела “Небо, небо!..” Космонавт уже стар, получает мизерную пенсию, его третирует пошлый и самодовольный зять. Утешительный хэппи-энд не убеждает нас. Космонавт возвращается в космос, но ведь старость не отменяется. Через год—два он снова вернется на ту же мизерную пенсию, с которой можно жить только в Заброшенных домах.
О рядовом марсианском (читай: техасском) враче рассказывает нам Уильям Моррисон — ученый-биохимик, доктор наук, переводчик, автор книг о балете и археологии и по совместительству — писатель-фантаст. Сюжет он придумал фантастический, ничего не скажешь. И не упустил реалистические детали космического Техаса. Герой в желудке у коровы, в смертельной опасности, не известно, выберется ли, а вокруг снуют репортеры, детей вовлекают в радиоигру, уже создается реклама… и светит богатство, если врач выберется из пасти живым.
Где деньги — все, там и преступления — из-за денег. О преступлении в космическом Техасе рассказывает Артур Кларк, вводя в сюжет с присущей ему научной обстоятельностью астрономическое обоснование — границу часового пояса (рассказ “Преступление на Марсе”). Конечно, если на Земле есть такая граница, она понадобится и на Марсе.
Гораздо глубже раскрывает эту тему Артур Порджес. “Ценный товар” — рассказ о том, как жадная мечта о миллионе толкает людей на убийство и преступление против науки и человечества. Ведь это у всего человечества отнята возможность познакомиться с неизвестными разумными существами — Солнечными Странниками.
“Аламагуса” написана Э.Расселом — его романтическим рассказом мы открыли наш сборник. На этот раз автор развенчивает туманные грезы. Ведь столько американских юнцов мечтают о море, надевают морскую форму ради романтики и попадают на какой-нибудь авианосец “Оклахома”, к боцманам и бюрократам в подчинение. Романтики ради юнцы будущего наденут космическую форму, и вот результат: ревизии, смотры, инвентаризация, как на американском авианосце.
Космос бюрократический!
“Аламагуса” — точная и едкая сатира на американскую военщину, в долгих разъяснениях она не нуждается. Но подробного разбора требует короткий, емкий и сложный рассказ Рэя Бредбери “Уснувший в Армагеддоне”.
Прежде всего, надо напомнить, что рассказ этот — единственный в нашем сборнике пример “чистой фантазии”, ненаучной. “Ненаучная” в данном случае просто эпитет, литературоведческий термин, а не упрек. Это разновидность фантастики, где обстановка явно условна, космос только для видимости. Чистая фантазия — это откровенная сказка, но для взрослых, рассказ-басня, рассказ-притча с аллегорическим смыслом.
Бредбери, как и Лем, не нуждается в рекомендациях, он хорошо известен любителям фантастики. Мы читали его лирическую повесть “Вино из одуванчиков” и роман “451º по Фаренгейту” — книгу о мрачном обществе, где чтение считается преступлением. Это протест против реакционных тенденций в США, против дешевой массовой псевдокультуры, против серой стандартизации мышления, против культа пустых развлечений, забивающих время.
“Марсианские хроники” Бредбери — серия рассказов глубоко психологических и символических. Марс только условное название сказочно преображенного Техаса (или Оклахомы, или Калифорнии), а каждый рассказ — задумчивое повествование о человеке.
Рассказ “Уснувший в Армагеддоне” написан в ключе “Марсианских хроник”. Как и Марс в хрониках, астероид здесь условен: не бывает же астероидов с воздухом, пригодным для дыхания. Деталь эта как бы напоминает, что и прочие подробности надо понимать в переносном смысле.
Слово “Армагеддон” — библейского происхождения. Считается, что это Хар Мегиддо — название горы в Палестине, по Библии место сражения войск бога с антихристом. В переносном смысле употребляется в значении “кровопролитие”, “жестокая битва”, “последнее сражение”.
Итак, уснувший в жестокой сече… где-то на астероиде.
Я понимаю рассказ так: вот носится по миру (условно — по космосу) занятый своими делами самоуверенный американец, думает только о себе, о еде, воздухе, сне, о спасении собственной жизни. И воображает, что, кроме него, и нет ничего. Чужая земля только стоянка, место для ночевки: просидел несколько дней, дождался помощи и уехал. Но не проходит даром вторжение в чужой край, прикосновение к чужой жизни. Незаметно, невидимо накладывает она на него свой отпечаток. Так ли безопасно трогать чужие миры? — как бы вопрошает Бредбери. — Не наивно ли воображать себя полновластным хозяином Вселенной? Писатель полемизирует со всеми предыдущими рассказами об американцах, хозяйничающих в космосе, обо всех этих ветеринарах, уголовниках, охотниках за парусами и инвентаризаторах казенных псов. Вы думаете, что космос — ваша вотчина? Как бы эта вотчина не отомстила, не подмяла вас…
Что имеет в виду Бредбери: космос?.. Или Окинаву?.. Или Корею… Вьетнам, быть может?
Из будущего в настоящее
Вероятно, вы заметили, что во всех разделах рассказы расположены в том же порядке, как и на схеме: первое слово предоставляется романтикам, затем дается авантюрное произведение, психологическое, сатирическое, далее — предостережение. “Аламагуса” — сатира, “Армагеддон” — предостережение; эту разновидность фантастики иначе называют антиутопией.
“Отверженные” Джорджа Смита тоже антиутопия, но достаточно ясная, прямолинейная, не завуалированная, как у Бредбери. Это предостережение против расового высокомерия, против мифа о прирожденном превосходстве, о собственной исключительности, неизбежно ведущего к войнам.
Хорошо бы и на нашей Земле всех фашиствующих посадить на корабли и отправить в плавание по океану без права заходить в порты до скончания веков!
А вот с утопиями, с рассказом о светлом обществе будущего, на Западе бедновато. Есть великое множество романов и рассказов, выражающих тревогу за завтрашний день, выражающих опасения насчет засилья машин, ненужных открытий, перенаселения, вырождения. Есть множество произведений, ратующих за сохранение человечества, и очень мало — об улучшении человеческого общества.
“Полет “Утренней звезды” — пример немногочисленных западных утопий. Роберт Мур Уильямс видит счастье в упрощении. Покинув пышные города и сбросив одежды, люди будущего у него развлекаются играми, а наскучив играть, начинают думать неизвестно о чем… едва ли о науке. Ведь машиной-справочником не пользовались уже несколько тысяч лет. Игры — задумчивость, игры — задумчивость… худосочный получается рай у Р.М.Уильямса. И не случайно главные герои его норовят удрать домой — в грешное прошлое. Но увы, возврата нет, и приходится им со вздохом сбрасывать одежки.
Патриархальное простодушное счастье — и в рассказе Теодора Старджона “Искусники планеты Ксанаду”. Рассказ начинается мрачным событием — Земля гибнет от вспышки Сверхновой, человечество рассеивается по космосу. Но это только литературный прием, позволяющий рассказать об одном из многих путей развития, о милитаристской планете Кит Карсон, повторяющей воинственную историю колонизаторов, и об идеальном мире Ксанаду.
Старджон — один из наиболее популярных фантастов Америки. Критик Бестер относит его к семерке наилучших, тех, что всемером составили бы безукоризненного писателя. При этом Старджон назван “наиболее тонким психологом и самым человечным из семерых”. Человечные простаки мудрее бессердечных умников — это любимый мотив Старджона. У нас переведен его рассказ “Особая способность”; там, попав на Венеру, смешноватый простак оказался умнее умников, именно он разгадал психологию венериан, только он сумел вступить с ними в контакт.
Жители Ксанаду тоже мудрые простаки, близкие к природе, сочетающие патриархальную невинность с необыкновенным искусством, знаниями и мастерством. И все это им дают чудесные пояса, связывающие воедино мышление всего народа.
Слово “утопический” с годами приобрело два значения: “утопическое произведение” — это термин, название разновидности жанра. “Утопические” мечты означает “нереальные, неосуществимые”. Рассказ Старджона утопичен в обоих смыслах. Он рисует некий авторский идеал и сверхнаивные пути его воплощения. Так просто получается всеобщее умиротворение: полтора миллиарда воинственных жителей надели пояса, прозрели и стали сразу ягнятками.
Впрочем, упование на некое чудесное прозрение — давнишний мотив западной фантастики. Вспомните хотя бы Г.Уэллса “В дни кометы”. Прошла мимо Земли особенная комета — все внезапно прозрели, сделались добрыми, разумными и хорошими.
И заключает наш сборник “Звездолет на Галахор” — рассказ прогрессивного итальянского писателя Микеле Лалли. Он был напечатан в газете “Унита” 1 мая 1961 года, меньше чем через месяц после того исторического дня, когда первый человек, отчалив от земной тверди, сделал первый стремительный круг в космическом океане. Тогда же произошел переворот и в литературе: наряду с космической фантастикой, рисующей воображаемый космос, появилась космическая реальность — очерк, литература факта, основанная на впечатлениях очевидца. Очевидцы стали отныне самыми интересными жителями космоса.
И написан этот рассказ о том еще, что спустя века и века на самых далеких звездах люди будут вспоминать первого очевидца, первого героя космоса, советского человека по имени Юрий Гагарин.
Г.Гуревич
Эрик Фрэнк Рассел
Небо, небо
Он широко распахнул литые чугунные дверцы, всмотрелся в открывшееся огнеупорное чрево печи и вздохнул полной грудью. Словно глядишь в машинный отсек космического корабля. Тут, за дверцами, должны быть пламя и грохот, и по ту сторону огня — звезды. Пол под ногами сотрясается. На куртке у него серебряные пуговицы, на воротнике и погонах — маленькие серебряные кометы.
— Ну вот, — рявкнуло над ухом. — Опять ты как открыл дверцы, так сразу и остолбенел. Что уж такого необыкновенного в этой печи?
Куртка с серебряными пуговицами и кометами исчезла, остался лишь замасленный белый халат. Пол под ногами больше не сотрясался, только скрипели половицы. Звезды погасли, точно их никогда и не было.
— Ничего, мсье Трабо.
— Тогда внимание! Разведи огонь, как тебя учили.
— Сейчас, мсье Трабо.
Он взял охапку душистых сосновых веток, сунул их в печь и длинной железной кочергой затолкал поглубже. Потом вторую охапку, третью. Потом подобрал с пола десяток маленьких, клейких от смолы сосновых шишек и по одной закинул туда же, в самую середину. И задумчиво оглядел дело рук своих. Ракета, заряженная сосновыми иголками и шишками. Вот глупость-то!
— Жюль!
— Сейчас, мсье Трабо.
Он стал поспешно хватать сосновые ветки, сучки и крохотные поленца и засовывать их в печь, пока она не наполнилась до отказа. Ну вот, все готово.
Теперь, чтобы взлететь, кораблю нужна одна только искра. Кто-то на самом верху должен зорко следить, разбежалась ли вся наземная команда, не попадет ли кто под пламя, которое сейчас вырвется из дюз. Вот искусная многоопытная рука чуть тронула пурпурную кнопку. И сразу где-то под ногами рев, яростное содрогание и подъем, сначала медленный, потом быстрее, быстрее, быстрее…
— Вот горе-то! Опять он словно окаменел! И за что только судьба послала мне такого разиню!
Трабо рванулся мимо него к печи, сунул в нее пылающий бумажный жгут и захлопнул дверцы. Потом обернулся к своему помощнику, грозно сдвинул косматые черные брови.
— Жюль Риу, тебе уже шестнадцать. Так?
— Да, мсье Трабо.
— Значит, ты уже достаточно взрослый и должен понимать: для того чтобы хлеб испекся, в этом пекле должно быть по-настоящему жарко. А для этого нужен огонь. А для того, чтобы был огонь, его нужно зажечь. Верно я говорю?
— Да, мсье Трабо, — пристыженно согласился он.
— Так почему же ты заставляешь меня повторять тебе все это тысячу раз подряд?
— Я болван, мсье Трабо.
— Если бы ты был просто болван, все было бы понятно и я бы тебя простил. Господь бог для того и создает дураков, чтобы людям было кого жалеть.
Трабо уселся да доверху набитый, припорошенный мукой мешок, волосатой рукой притянул к себе мальчика и доверительно продолжал:
— Твои мысли блуждают, как отвергнутый влюбленный где-то в чужой стороне. Скажи мне, дружок, кто она?
— Она?
— Ну да, эта девушка, это божественное создание, которое тебе заморочило голову.
— Никакой девушки нет.
— Нет? — Трабо искренне изумился. — Ты томишься, страдаешь, и здесь не замешана девушка?
— Нет, мсье.
— Так о чем же ты мечтаешь?
— О звездах, мсье.
— Сто тысяч чертей! — Трабо беспомощно развел руками и с немой мольбой уставился в потолок. — Подмастерье пекаря. И о чем же он мечтает? О звездах!
— Я ничего не могу с собой поделать, мсье.
— Ясно, не можешь. Тебе всего шестнадцать. — Трабо выразительно пожал плечами. — Я задам тебе два вопроса: как жить людям, если никто не станет печь хлеб, и как лететь к звездам, если на свете не станет людей?
— Не знаю, мсье.
— Среди звезд летают космические корабли, — продолжал Трабо. — А почему? Да только потому, что на Земле есть жизнь. — Он наклонился и поднял длинный-предлинный отлично выпеченный хлеб с золотистой корочкой. — А жизнь поддерживает вот это!
— Да, мсье.
— Думаешь, мне бы не хотелось постранствовать среди звезд? — спросил Трабо.
— Вам, мсье? — Жюль вытаращил на него глаза.
— Разумеется. Но я уже старый и седой и по своей части тоже прославился. Много есть такого, чего я делать не умею и никогда уже не научусь. Но я стал мастером: я пеку прекрасный хлеб.
— Да, мсье.
— И не забудь, — Трабо выразительно погрозил пальцем, — это не какая-нибудь размазня машинного замеса в безансонской электрической пекарне. Нет, это самый настоящий хлеб, на совесть приготовленный живыми человеческими руками. И я пеку его старательно, пеку с любовью — вот в чем секрет. В каждую выпечку я вкладываю частицу своей души. Вот потому-то я и мастер. Тебе понятно?
— Понятно, мсье.
— Так вот, Жюль: люди приходят сюда не просто купить хлеба. Конечно, на вывеске над моим окном сказано: \"Пьер Трабо, булочник\". Но это всего лишь подобающая скромность. Ведь что отличает мастера? Скромность!
— Да, мсье Трабо.
— Только я открою печь, по всей улице пойдет дух горячего хлеба, — и уже со всех сторон ко мне спешат люди со своими корзинками. А знаешь почему, Жюль? Потому, что у них отличный вкус и их просто тошнит от этих сырых кирпичей, которые выдает электрическая пекарня. И они приходят сюда, покупать плоды моего искусства. Верно я говорю?
— Да, мсье.
— Тогда будь доволен: в свой срок и ты станешь мастером. А пока забудем о звездах: они не про нас с тобой.
Тут Трабо поднялся с мешка и стал посыпать цинковый стол тонким слоем муки.
Жюль молча глядел на дверцы печи; там внутри чтото гудело, трещало, шипело. Запах горящей сосны наполнил пекарню и заструился по улице. Через некоторое время Жюль открыл дверцы и в лицо ему пахнуло жаром, яростным и удушающим, как пламя, что вырывается из ракеты.
Небо, небо, я пройду из края в край, я пройду из края в край небо, небо…
Блеснув моноклем, полковник Пинс перегнулся через прилавок и ткнул пальцем в наполовину скрытый противень.
— И, пожалуйста, один такой.
— Эти хлебцы не продаются, господин полковник, — объявил Трабо.
— Почему же?
— Это все промахи Жюля: еще минута — и они превратились бы в уголья. Я продаю только настоящий товар. Кому охота есть уголья?
— Мне, — сообщил Пинс. — Тут мы с женой никак не сойдемся во вкусах. Вечно у нее все недожарено и недопечено. Хоть бы раз в жизни полакомиться чем-нибудь эдаким, пропеченным до хруста! Так что уж позвольте мне насладиться одним из промахов Жюля.
— Но, мсье…
— И не спорьте!
— Мадам ни за что не примет такой ужасный хлеб.
— У мадам свидание с парикмахером, и она доверила мне все покупки, — объяснил полковник. — И уж тут я распоряжусь, как мне хочется. Поймите же, дорогой Трабо, не могу я упустить такой случай! Так что же, будете ли вы так любезны и продадите мне этот аппетитный уголек, или мне придется пойти в электрическую пекарню?
Трабо вздрогнул, как от боли, насупился, выбрал на противне наименее подгоревший хлеб, старательно завернул его, чтобы спрятать от нескромных взоров, и неловко подал полковнику.
— Помилуй бог, этот Жюль добыл мне одного покупателя, но сто других я наверняка из-за него потеряю.
— Он вас огорчает? — осведомился Пинс.
— С ним одно мучение, господин полковник. Ни на минуту нельзя спускать с него глаз. Только повернусь к нему спиной, вот так, — Трабо показал, как именно, — и на тебе! Он уже забыл про свою работу и витает где-то среди звезд, как сорвавшийся с нитки воздушный шарик.
— Среди звезд, говорите?
— Да, господин полковник. Мой Жюль — покоритель космоса и прикован к Земле одним лишь неблагоприятным стечением обстоятельств. И из такого теста я должен сделать пекаря!
— Какие же это обстоятельства?
— Мать ему сказала: \"В пекарню Трабо нужен подмастерье. Лучшего случая у тебя не будет. Бросай школу, станешь пекарем\". И он пришел ко мне. Понимаете, мальчик-то он послушный, только редкий час не витает в облаках.
— Ох, уж эти матери… — сказал Пинс. Он протер свой монокль и опять вставил его в глаз. — Моя матушка желала, чтобы я стал собачьим парикмахером. Она говорила, что это очень благородное занятие и к тому же доходное. У ее светских приятельниц с пуделями да болонками я, конечно, буду нарасхват! — Его длинные гибкие пальцы словно стригли и завивали воображаемую шерсть, а на лице выразилось отвращение. — И я спросил себя: что же я такое, если соглашусь делать педикюр собакам? Завербовался в Космический корпус, и меня послали служить на Марс. Когда моя матушка об этом узнала, ее чуть не хватил удар.
— Еще бы, — сочувственно вставил Трабо.
— А сегодня она гордится, что ее сын офицер и на погонах у него четыре кометы. Матери все таковы. Полное отсутствие логики.
— Пожалуй, это даже к лучшему, — заметил Трабо. — А иначе некоторые из нас бы никогда и не родились на свет.
— Покажите-ка мне этого звездного мечтателя, — приказал Пине.
— Жюль! — завопил Трабо, обернувшись к пекарне и приставив ладони рупором ко рту. — Жюль, поди сюда!
Никакого ответа.
— Видите? — Трабо беспомощно развел руками. — Просто не знаю, что и делать. — Он пошел в пекарню, и оттуда донесся его громкий, нетерпеливый голос: — Я тебя звал. Почему ты не откликаешься? Господин полковник желает сейчас же тебя видеть. Пригладь волосы да поторапливайся.
Появился Жюль, шел он нехотя, нога за ногу, волосы и руки в муке. Ясные серые глаза его смотрели прямо и открыто и не опустились под испытующим взглядом полковника.
— Итак, ты тоскуешь по звездам, — сказал Пинс, с интересом разглядывая юношу. — Почему бы это?
— Почему человеку чего-нибудь хочется? — отвечал Жюль и недоуменно пожал плечами. — Наверно, так уж я создан.
— Прекрасный ответ, — одобрил Пинс. — Так уж человек создан. Тысячи людей ежечасно вверяют свою жизнь одному-единственному пилоту. И ничего плохого с ними не случается. А почему? Да потому, что так уж он создан — пилотом. — Полковник медленно оглядел Жюля с ног до головы. — И однако ты печешь хлеб.
— Должен же кто-то и хлеб печь, — вмешался Трабо. — Не всем же летать к звездам.
— Молчать! — приказал Пинс. — Вы вступаете в заговор с женщиной, чтобы убить душу живую, — значит, вы убийца. Впрочем этого следовало ожидать. Ведь вы уроженец берегов Роны, а там убийц полным-полно.
— Господин полковник, я оскорблен…
— Хочешь ты и впредь служить этому убийце? — спросил полковник, обращаясь к Жюлю.
— Мсье Трабо был так добр ко мне. Вы меня простите…
— Еще бы ему не быть добрым, — прервал Пинс. — Он хитрец. Все Трабо всегда были хитрые. — Он весело подмигнул пекарю, Жюль это заметил, и у него сразу стало легче на душе. — Но от всех новобранцев непременно требуется одно, — продолжал полковник уже более серьезным тоном. — Попробуй догадаться, что именно.
— Сообразительность, господин полковник? — рискнул Жюль.
— Да, конечно, но одной сообразительности мало. Требуется, чтобы новобранец всем своим существом рвался в космос.
— Да ведь так и во всем, — опять вмешался Трабо. — Если любишь свое дело, работаешь старательнее и лучше. Вот взять хоть меня: если бы мне было все едино, что хлеб, что не хлеб, я бы, верно, жевал сейчас табак в электрической пекарне и рук бы никогда не мыл.
— Каждый год в Космический колледж поступают десять тысяч юношей, — сказал Пинс Жюлю. — И более восьми тысяч его не заканчивают. У них не хватает пороху выдержать четыре года упорного труда и сосредоточить все помыслы и все силы души на одном. Так что многие бросают на полпути. Стыд и срам! Ты согласен?
— Да, господин полковник, стыд и срам, — подтвердил Жюль, сдвинув брови.
— Ха! — сказал Пинс, очень довольный. — В таком случае давай лишим этого кровопийцу Трабо его добычи. Мы найдем ему другого парня, созданного для того, чтобы стать пекарем.
— Но, мсье…
— Я дам тебе рекомендацию в Космический колледж и взамен прошу тебя только об одном.
У Жюля перехватило дыхание.
— О, господин полковник! О чем же?
— Всегда будь таким, чтобы мне не было за тебя стыдно!
Он сидел у себя в кабине, глаза его ввалились и покраснели от усталости, а «Призрак» стремительно прорезал пространство. За двадцать напряженных, мучительных лет он выстроил целую лестницу и ступень за ступенью поднялся до чина капитана. Теперь он славился как один из самых знающих и добросовестных командиров космической службы. И все это незыблемо покоилось на одной заповеди, которая поддерживала его в самые тяжкие минуты: \"ВСЕГДА БУДЬ ТАКИМ, ЧТОБЫ МНЕ НЕ БЫЛО ЗА ТЕБЯ СТЫДНО!\"
Его мать и полковник Пинс давно умерли, но до последнего своего часа они им гордились: ведь он стал капитаном.
Он был штурманом, вторым пилотом, потом первым, и место его было на носу корабля, как он всегда мечтал, и он действительно погружался в необъятный звездный мир, который так любил. Размеренно чередовались часы, отведенные на сон, отдых и работу, и, когда он работал, его постоянно переполнял неослабевающий восторг перед тем, что ему доводилось видеть, наблюдать, изучать.
А теперь он променял все это на добровольное заключение в недрах корабля и вокруг уже ничего не было — одни лишь тусклые стены из сплава титана да стол, заваленный бумагами.
Всякую минуту бодрствования, всякую минуту отдыха, а нередко и отрываясь от сна, он отвечал на вопросы, принимал решения, делал записи в специальных книгах, заполнял тысячи деловых бланков. Как говорится, одна сплошная писанина…
Через час после ужина:
— Прошу прощения, капитан. Этот толстяк из Дюссельдорфа опять напился до зеленых чертиков. Ударил стюарда, который попытался его урезонить. Прошу разрешения запереть его на гауптвахте.
— Разрешаю.
Или среди беспокойного, чуткого сна кто-то решительно трясет его за плечо:
— Прошу прощения, капитан. У десятой и одиннадцатой дюз треснула прокладка. Прошу разрешения отключить энергию на два часа, пока будет производиться ремонт.
— Разрешаю. Пускай дежурный штурман сообщит мне о координатах, как только вы сможете продолжать полет.
Два часа спустя снова трясут за плечо:
— Прошу извинить за беспокойство, капитан. Ремонт окончен. Вот наши координаты.
Вопросы.
Заполнение бланков.
Просьбы, доклады, требования, происшествия, решения, ответы, распоряжения, приказы. Ни минуты покоя.
И опять бумаги.
— Прошу прощения, капитан. Двое пассажиров, Уильям Арчер и Мэрион Уайт, желают вступить в брак. Когда вам будет удобно совершить обряд?
— Медицинское освидетельствование прошли?
— Да, капитан.
— Кольцо у жениха есть?
— Нет, капитан.
— Выясните точный размер и выдайте ему кольцо из корабельных запасов по обычной цене — двадцать долларов.
— А когда будет обряд, капитан?
— В четыре склянки. Сообщите мне, подходит ли им это время.
И опять бумаги. Два свидетельства о рождении и их копии, два удостоверения об эмиграции, два медицинских свидетельства, два разрешения на въезд. Свидетельства о браке в трех экземплярах — для правительства Земли, для правительства Сириуса и для Учетного отдела Управления космической службы. И один оригинальный экземпляр для новобрачной.
И так без конца, все дела, какие только можно вообразить, крупные и мелкие, в любое время дня и ночи, без всякой передышки. Когда корабль после долгого полета йакоаец приземлялся, один лишь капитан спускался вниз по трапу неверными шагами, голова у него кружилась от постоянного нервного напряжения и недосыпания, и это никого не удивляло, словно так и надо. Временами его одолевало искушение подать рапорт с просьбой понизить его в чине, но ведь \"ВСЕГДА БУДЬ ТАКИМ, ЧТОБЫ МНЕ НЕ БЫЛО ЗА ТЕБЯ СТЫДНО!\"
\"Призрак\" совершил посадку в Баталбаре, на планете Дейсед системы Сириуса. Полет продолжался двести восемьдесят пять земных суток.
Когда были закончены все формальности, связанные с посадкой, капитан Жюль Риу сошел с корабля и как в тумане побрел к гостинице мамаши Кречмер. Так было заведено, и так советовали поступать самые лучшие психологи.
Командиру корабля необходим глубокий освежающий сон, притом сон долгий и непрерывный. Но прежде всего ему нужно начисто избавиться от всяких мыслей о корабле, о полете и обо всем, что с этим связано. Он должен настроиться так, чтобы уснуть безмятежным младенческим сном и проспать по крайней мере сутки. Для этого надо первым делом выкинуть из головы все недавние заботы и укрыться в своем собственном уголке рая небесного.
Мамаша Кречмер, полногрудая хозяйка гостиницы родом из Баварии, дружески ему кивнула.
— Герр капитан Риу. Я ошшен рат. Подать фам фее, как обышно?
— Да, пожалуйста, мадам Кречмер.
Он прошел в комнату за баром. В ресторане, большом, многолюдном и шумном, сидели командиры кораблей, которые приземлились уже несколько дней назад и успели совсем оправиться от полета. А комнатка позади была звуконепроницаемой, в заваленных подушками шезлонгах распростерлись в полузабытьи еще трое таких же, как он, капитанов. Он с ними не заговорил. И они с ним не поздоровались, видно, даже не заметили его прихода. Они уже стучались в двери рая.
Скоро мамаша Кречмер принесла ему стакан чистого крепкого рома, слегка подогретого и сдобренного несколькими каплями коричного масла. Жюль Риу откинулся в шезлонге, устроился поудобнее и предался долгожданному покою.
От приправленного пряностями рома внутри разливалось тепло и чуть кружилась голова. Тишина сомкнула ему веки. Медленно, очень медленно он отдалился от своей непомерной усталости и вступил в тот, другой мир.
Широколицые румяные крестьянки в кружевных чепцах, в руках корзинки. Длинные железные противни скользят по душистой сосновой золе и выплывают из печи, нагруженные хлебами — длинными, плоскими, фигурными, плетеными.
Звонкое щебетание женских голосов, перебирающих все деревенские новости, и непередаваемый аромат догорающих смолистых ветвей и свежеиспеченного хлеба.
Небо, небо!
Артур Кларк
Второй Мальмстрем
Он не был первым человеком, которому довелось с точностью до секунды знать момент своей смерти, а также какой она будет, с горечью подумал Клифф Лейлэнд; бесчисленное количество преступников, приговоренных к смертной казни, ждали своего последнего рассвета. Однако до последнего смертного часа они все-таки могли надеяться на помилование; от людей можно было ждать милосердия, однако ничто не могло изменить непоколебимых законов природы.
А ведь всего шесть часов назад он, весело насвистывая, упаковывал десять килограммов своего багажа, готовясь в далекий путь. Даже сейчас, после всего происшедшего, он все еще помнил о том, как мечтал обнять Майру, отправиться с Брайаном и Сью в путешествие по Нилу, которое он обещал им уже давно. Через несколько минут, когда Земля поднимется из-за горизонта, ему, возможно, удастся снова увидеть Нил; но лица жены и детей он сможет увидеть только в своем воображении. И все потому, что он попытался сэкономить девятьсот пятьдесят долларов, отправившись домой в грузовой капсуле, вместо того чтобы вернуться на пассажирской ракете.
Он знал, что первые двенадцать секунд, когда электрическая катапульта промчит eго по десятимильной эстакаде и вырвет капсулу из сферы лунного притяжения, будут невероятно трудными. Даже принимая во внимание, что во время старта он находился в ванне, наполненной специальной жидкостью, он не мог представить себе, что такое перегрузка в двадцать g. Но, когда капсула оказалась во власти огромного ускорения, он едва ли осознал, какие чудовищные силы ополчились на него. Он слышал только легкое потрескивание металлических стенок капсулы; тому, кто привык к грохоту стартовых двигателей ракетного корабля, эта тишина казалась зловещей. Когда громкоговоритель объявил: \"Время полета t плюс пять секунд — скорость две тысячи миль в час\", Клифф едва поверил своим ушам.
За пять секунд две тысячи миль в час — и впереди еще семь секунд такого ускорения под воздействием колоссальных магнитов катапульты. Он мчался в своей капсуле над поверхностью Луны, подобно молнии, и… ровно через семь секунд после старта океан электрической энергии иссяк.
Даже погруженный в жидкость противоперегрузочной ванны, Лейлэнд почувствовал что-то неладное. Жидкость в ванне, которая казалась окаменевшей под воздействием чудовищного ускорения, внезапно ожила. И, хотя капсула продолжала стремительно мчаться по эстакаде, ускорение исчезло и теперь она двигалась вперед только по инерции.
Клифф не успел почувствовать страха или осмыслить то, что произошло, — в следующее мгновение поток электричества снова ринулся по проводам суперэлектромагнитов. Вдруг капсулу встряхнуло, стенки ее зловеще затрещали, и она устремилась вперед с головокружительной скоростью.
Когда ускорение опять исчезло, внутри капсулы воцарилась невесомость. Клифф и без приборов понял, что капсула покинула эстакаду и вышла в космос, — его желудок безошибочно свидетельствовал об этом. Клифф с нетерпением ждал, пока автоматические помпы выкачают жидкость и вентиляторы потоками горячего воздуха осушат помещение; затем он подплыл к пульту управления и, пристегнувшись к сиденью, вызвал Контроль запуска на лунной поверхности.
— Контроль, — торопливо произнес Лейлэнд, завязывая ремешок у себя на запястье, — что там у вас происходит, черт побери?
Ему немедленно ответил быстрый взволнованный голос:
— Проверка еще не закончена, вызовем вас через тридцать секунд. Рад, что с вами ничего не произошло, — добавил голос после небольшой паузы.
Ожидая вызова, Клифф включил станцию переднего обзора. Впереди виднелись одни звезды. Ну что ж, по крайней мере он стартовал с почти заданной скоростью и мог не опасаться, что тотчас же упадет обратно на поверхность Луны. Впрочем, так или иначе капсула неминуемо разобьется о лунную поверхность, потому что она не смогла вырваться за пределы лунного притяжения. Он мчится сейчас в пространство по гигантскому эллипсу — и через несколько часов окажется на поверхности земного спутника.
— Алло, Клифф, — внезапно послышался голос из громкоговорителя, — мы выяснили, в чем дело. Переключатели пятой секции катапульты не сработали, и твоя скорость меньше заданной на семьсот миль в час. Таким образом, ты вернешься к поверхности Луны часов через пять. Но не тревожься, твои верньерные двигатели выведут капсулу на постоянную орбиту вокруг Луны. Мы сообщим тебе, когда нужно включить зажигание; ты должен только набраться терпения и ждать, когда тебя снимет посланный корабль.
Медленно разряжалось нервное напряжение. Клифф совсем забыл о корректировочных верньерных двигателях: хоть они и были маломощными, но вполне могли вывести его на орбиту вокруг Луны. И, хотя в перигее эта орбита пройдет всего в нескольких милях от лунной поверхности и капсула будет проноситься над горными хребтами и равнинами Луны с головокружительной быстротой, его жизнь будет уже вне опасности.
Затем он вспомнил о треске в контрольном отсеке, и все его надежды вновь угасли, ибо почти всякая поломка в космосе неизбежно ведет к печальным последствиям.
Через несколько минут, проверив цепь зажигания верньерных ракет, Клифф убедился, что ему не удалось избежать этих последствий. Ракеты не включались ни вручную, ни с помощью автоматического зажигания; те скромные запасы топлива, которые могли бы спасти его, оказались совершенно бесполезными. Через пять часов он завершит виток орбиты и вернется к стартовой точке.
\"Интересно, назовут ли они в мою честь новый кратер, — подумал Лейлэнд. — Кратер Лейлэнда, диаметр… Каким будет его диаметр? Лучше не преувеличивать — вряд ли он будет больше двухсот ярдов. Слишком маленький, чтобы его нанесли на карту.\"
Контроль запуска все еще молчал, но это и не удивительно — что можно сказать человеку, который, в сущности, уже мертв. И все-таки даже сейчас, когда он знал, что никакие силы не могут изменить траекторию его полета, он не верил в то, что скоро его останки будут рассеяны на много миль по лунной поверхности. Капсула продолжала свой путь, удаляясь от Луны, и он сидел в металлической кабине, уютной и теплой. Сама мысль о смерти казалась ему совершенно невероятной — впрочем, так бывает у всех людей до самой последней секунды жизни.
И тут на мгновение Клифф забыл об опасности. Горизонт перед ним больше не казался плоским; между звездами появилось что-то гораздо более яркое, чем сверкающая лунная поверхность. Капсула, огибая край лунной поверхности, создавала незабываемое, единственное в своем роде зрелище — искусственный восход Земли. Но скорость у капсулы была огромная, и через минуту все кончилось. За это время Земля оторвалась от горизонта и начала свой стремительный подъем в небо.
Она была почти полной, в три четверти, и такой яркой, что просто ослепляла. Перед Клиффом расстилалось космическое зеркало, состоящее не из серых скал и пыльных равнин, а из снега, моря и облаков. Почти все оно было образовано морем, потому что Земля была повернута к Клиффу сверкающим Тихим океаном и ослепительное отражение Солнца поглотило Гавайские острова. Легкая дымка атмосферы — спасительное одеяло, которое через несколько часов смягчило бы его падение, — застилала географические детали; возможно, что вон то темное пятнышко, появившееся из тени, было Новой Гвинеей, но Клифф не был в этом уверен.
Горькая ирония заключалась в том, что он мчался прямо по направлению к этой прелестной сверкающей жемчужине. Еще семьсот миль в час — и он бы долетел. Всего семьсот миль — вот и все… С таким же успехом он мог бы мечтать о семи миллионах…
При виде поднимающейся Земли его неудержимо потянуло домой и он вспомнил о своем страшном долге. Но больше откладывать было нельзя.
— Контроль запуска, — произнес Клифф, ценой величайших усилий стараясь говорить твердым голосом, — соедините меня с Землей.
Это была одна из самых странных минут в жизни Клиффа: он, лунный пленник, сидел в капсуле и слышал, как у него дома, где-то за четверть миллиона миль отсюда, звонит телефон. Там, внизу, в Африке, сейчас полночь и пройдет некоторое время, прежде чем кто-то откликнется на его звонок. Он представил себе, как Майра пошевелится во сне, — но ведь она привыкла к тревоге и просыпается мгновенно. Они оба не хотели, чтобы телефон стоял в спальне, и ей потребуется по крайней мере пятнадцать секунд, чтобы встать, включить свет, закрыть дверь в детскую, чтобы не разбудить детей, спуститься по лестнице и…
Ее голос донесся до него через неизмеримое пространство и был так отчетлив и громок, как будто они были совсем рядом. Он узнал бы этот голос в любом уголке Вселенной и сейчас сразу различил в нем нотку тревоги.
— Миссис Лейлэнд? — спросил телефонист на Земле. — Я соединяю вас с мужем. И не забудьте о двухсекундном запаздывании звука.
Интересно, сколько людей слушает наш разговор на Земле, на Луне, на спутниках связи, подумал Клифф. Трудно в последний раз говорить со своими родными, не зная, сколько людей слушает этот разговор.
Но, как только он произнес первое слово, для него в мире больше не существовало ни одного человека, кроме Майры.
— Родная, — начал он, — это я, Клифф. Боюсь, что я не смогу прибыть домой, как обещал. Произошла… техническая неисправность. Пока у меня все в порядке, но мне угрожает большая опасность.
Он с трудом проглотил сухой ком в горле, а потом поспешно продолжал, не давая ей заговорить. В нескольких словах он объяснил создавшееся положение. Но, чтобы успокоить себя, да и ее, он добавил, что не теряет надежды.
— На Луне делают все возможное, — сказал он. — Может быть, им удастся вовремя выслать за мной корабль, но на всякий случай я хотел поговорить с тобой и детьми.