Юрий Цурганов

Белоэмигранты и Вторая мировая война.

Попытка реванша. 1939–1945

…Все люди сотворены равным, и все они одарены своим Создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежат: жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди народов правительства, заимствующие свою справедливую власть из согласия управляемых. Если же данная форма правительства становится гибельной для этой цели, то народ имеет право изменить или уничтожить ее… Томас Джефферсон. Декларация независимости Соединенных Штатов Америки, 1776 г.
…Сопротивление угнетению есть следствие, вытекающее из прав человека… Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть его священнейшее право и неотложнейшая обязанность… «Декларация прав человека и гражданина» из Конституции Французской республики, 1703 г.
…Да ничего бы не стоил наш народ, был бы народом безнадежных холопов, если б в эту войну упустил хоть издали потрясти винтовкой сталинскому правительству… Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ, 1967 г.
Введение

Для обозначения общности людей, оказавшихся за пределами России в 1917–1920-х годах, часто используют термин «белая эмиграция». То есть понятия «первая волна русской (или российской) эмиграции» и «белая эмиграция» преподносятся как равнозначные. На наш взгляд, это не совсем так. Эмиграция не была едина в своем отношении к революции; к прошлому, настоящему и будущему России. Даже тех, кто вел активную борьбу с большевистским режимом и вследствие этого был вынужден покинуть страну, не всегда можно причислить к категории белоэмигрантов. В военно-политическом противостоянии в России 1917–1920-х годов принимало участие множество партий и вооруженных структур. Они преследовали разные цели и отстаивали разные идеологические принципы. Генералы Русской императорской армии П.П. Скоропадский и К.Г. Маннергейм повели борьбу за независимость государств, возникших на территории бывшей Российской империи: Скоропадский за независимость Украины, Маннергейм — Финляндии. Бывший подданный Российской империи Ю. Пилсудский боролся за суверенитет Польши. Скоропадский оказался на положении эмигранта, поскольку Украина, в отличие от Финляндии и Польши, так и не стала независимым национальным государством. Маннергейма и Пилсудского к категории эмигрантов отнести невозможно — они стали крупными политическими деятелями своих стран. Цели С.В. Петлюры и Н.И. Махно, ставших эмигрантами, не имели ничего общего с целями Белого движения. Лишь с очень серьезными оговорками можно причислить к Белому движению Б.В. Савинкова. Многие представители социалистических и либеральных партий, оказавшиеся в конечном итоге за пределами России, в годы Гражданской войны считали для себя недопустимым участие в Белом движении. Для некоторых из них большевики были не столько врагами, сколько конкурентами. Другие, сотрудничавшие с Белым движением, позже сочли свой выбор ошибочным.

Определить общую программу Белого движения непросто (в этом одна из важнейших причин его поражения в Гражданской войне). Легче идти от персоналий. Белое движение возглавляли военачальники Русской императорской армии, крупнейшие среди них: Л.Г. Корнилов, М.В. Алексеев, A.M. Каледин, А.И. Деникин, П.Н. Краснов, А.В. Колчак, Н.Н. Юденич, П.Н. Врангель, А.И. Дутов, Е.К. Миллер. Белое движение составили люди, признавшие за ними право говорить от имени России и принявшие участие в борьбе за установление, укрепление и расширение их власти. Участие в борьбе могло осуществляться: на фронтах, в составе регулярных войск; в партизанских отрядах, действовавших в тылу большевиков; в подполье на контролируемой большевиками территории. К Белому движению, бесспорно, относятся и штатские лица — сотрудники гражданской администрации на подконтрольных генералам территориях.

Белое движение было общностью мировоззренческой. Участников движения объединяло: во-первых, ощущение себя гражданами (или подданными) России. Во-вторых, стремление восстановить законность, правопорядок, преемственность государственной власти, наконец, уклад жизни, нарушенные большевиками. В-третьих, осознание того, что вне зависимости от формы государственного устройства освобожденной от большевиков России будущее правительство должно руководствоваться национальными интересами страны.

Мировоззренческой общностью явилась, соответственно, и белая эмиграция. К ней мы относим: во-первых, участников Белого движения, за исключением тех, кто в конце концов стал считать власть большевиков законной; во-вторых, тех людей, которые в силу разных жизненных обстоятельств не смогли принять активного участия в Белом движении, но разделяли его основные принципы; в-третьих, людей, вывезенных за рубеж в юном возрасте или родившихся в эмигрантской семье, сформировавшихся как личность за пределами России и осознающих для себя необходимость продолжать традиции Белого движения.

В конечном счете для каждого человека, оказавшегося за пределами России, вопрос о том, является ли он белым эмигрантом или нет, был вопросом самоощущения.

Понятия «русская эмиграция» и «российская эмиграция» в данной работе будут использоваться в зависимости от контекста. Национальная самоидентификация была весьма важным аспектом в жизни политически активных эмигрантов. Вопрос принадлежности к той или другой нации далеко не всегда был связан с этническим происхождением.

В настоящее время существуют две основные точки зрения на политическую сущность первой волны эмиграции. Согласно одной, наиболее распространенной, политические и военные структуры, отбыв из России за рубеж, раз и навсегда утратили право представлять страну, говорить от ее имени, участвовать в ее общественной жизни. В качестве наследницы российской государственности, по этой теории, выступает советская власть. Сторонники данной схемы готовы признать научно подтвержденные факты преступлений советской власти против народов России, однако считают, что сама победа большевиков над силами «контрреволюции» делает их правление легитимным. За эмиграцией в этом случае признается лишь миссия сохранения элементов культуры, которые не могли существовать в дореволюционной России.

Другая точка зрения исходит из того, что, несмотря на поражение в Гражданской войне и вынужденную эмиграцию, именно противники большевизма имели моральное право говорить от имени России. Кто именно и в какой степени — вопрос отдельный. Возможно, это представители царской династии, бывшие делегаты Учредительного собрания, корпус послов, Русский общевоинский союз, Зарубежный съезд, но явно не ВЦИК и Совнарком. Такая точка зрения базируется на том понимании сущности советской власти, которое было характерно для Белого движения. Советская власть рассматривалась как форма господства интернациональной политической мафии, которая эмоционально, культурно, духовно не связана ни с Россией, ни с какой-либо другой страной мира.

Причина возникновения разных взглядов на данный вопрос достаточно ясна. В Россию, в отличие от стран Восточной Европы в 1940-х годах, большевизм не был принесен на штыках иностранной армии. Он явился результатом внутренних конфликтов.

Спор о том, кто имел право говорить от имени России на протяжении большей части XX века — большевики, несмотря на преступный характер их режима, или политическая эмиграция, несмотря на поражение в борьбе, — достаточно интересен сам по себе. Но этот спор носит не только теоретический характер. В ходе такого спора неизбежно возникают вопросы: о правомерности всего корпуса законов, принятых в советский период, о правопреемстве с досоветской государственностью, о реституции собственности, в конце концов — о кардинальном переосмыслении национальной истории.

Применительно к теме данного исследования, самым важным является вопрос о моральном праве белой эмиграции продолжать борьбу с советской властью из зарубежья, о праве предпринять попытку реванша, опираясь на иностранную силу.

Автор отдает себе отчет в том, что эта тема имеет очень яркую эмоциональную окраску. В связи с этим, в рамках введения к книге, приводятся лишь юридические аспекты проблемы.

2 марта 1917 года император Всероссийский Николай II подписал документ, в котором говорилось: «В эти решительные дни в жизни России сочли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думой признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную власть. Не желая расставаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше Брату Нашему, Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои ими будут установлены…»[1]

3 марта 1917 года великий князь Михаил Александрович поставил свою подпись под заявлением, в котором содержались слова: «Одушевленный со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины Нашей, принял Я твердое решение в том лишь случае воспринять Верховную власть, если такова будет воля великого народа Нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном Собрании установить образ правления и новые основные законы Государства Российского. Призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.»[2]

2 марта 1917 года Временное правительство издало Декларацию, в которой назвало своей главной задачей немедленную подготовку созыва Учредительного собрания на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, которое установит форму правления и конституцию страны.

25 октября 1917 года отряды Красной гвардии, исполнявшие волю руководства большевистской партии, арестовали Временное правительство. Следует учитывать, что никто к этому моменту не отменял статью 108 Уложения об уголовных преступлениях «О вооруженном мятеже с целью свержения законной власти».

Новое временное правительство — Совет народных комиссаров — во главе с Лениным было создано 26 октября по решению Второго всероссийского съезда советов. Система «советов» и их съезд не являлись легитимными органами власти. Соответственно, сформированное по решению съезда правительство не может рассматриваться как законное.

22 ноября 1917 года Ленин подписал декрет, полностью ликвидировавший всю систему российского права. Первым пунктом этого декрета были распущены все суды, вплоть до высшей кассационной инстанции — Сената. Были упразднены все должности, связанные с судопроизводством: прокуроров, адвокатов и мировых судей.

5 января 1918 года красногвардейцы разогнали Учредительное собрание, так и не успевшее установить образ правления, принять новые основные законы государства. Вопрос о возможном вступлении великого князя Михаила Александровича на российский престол остался открытым. 13 июня 1918 года великий князь был похищен и убит группой чекистов.

При отсутствии законодательной, исполнительной и судебной ветвей власти единственной организованной структурой в России, имевшей юридическое и моральное право говорить от имени страны, оставалась Русская армия. 20 ноября 1917 года Главнокомандующий Русской армией генерал Н.Н. Духонин был растерзан толпой большевистских матросов. Представителям высшего командного состава, не признавшим большевистского правительства, предстояло действовать по обстоятельствам. По инициативе генералов и старших офицеров Русской армии в разных регионах страны начали создаваться воинские формирования и административные структуры, совокупность которых принято именовать Белым движением. Одной из главных задач Белого движения, как уже говорилось, было восстановление в стране правопорядка и уничтожение большевистской анархии.

В ходе Гражданской войны последним главнокомандующим Русской армией стал генерал-лейтенант барон Петр Николаевич Врангель. Особое присутствие Правительствующего Сената в Ялте присвоило ему звание «Правитель Юга России». Войска и административный аппарат Врангеля были вынуждены в ноябре 1920 года оставить Крым — последнюю подконтрольную им территорию — и уйти за пределы России. Это было решение не об эмиграции, а только о временном отступлении, за которым должно последовать продолжение военных действий. По многим причинам продолжение борьбы в форме восстановления линии фронта откладывалось на необозримый срок, что превращало участников Белого движения в эмигрантов. Но главнокомандующий подчеркивал: «Принцип, на котором построена власть и армия, не уничтожен фактом оставления Крыма».[3]

Часть первая

Организации русских эмигрантов на рубеже 1930–1940-х годов

Глава 1

Русский общевоинский союз

В науке до сих пор нет единого мнения о численности российской эмиграции 1917–1920-х годов, противоречивы и данные источников по этой проблеме. По сведениям Лиги Наций, всего Россию после большевистского переворота и Гражданской войны покинуло 1 миллион 160 тысяч беженцев. Американский Красный Крест отмечал, что-на 1 ноября 1920 года численность российских эмигрантов составляла 1 миллион 966 тысяч 500 человек. В дальнейшем в исторической литературе закрепилась цифра в 2 миллиона.

Современный исследователь называет шесть этапов эмиграции, которая с 1919 года приняла массовый характер. Первый этап был связан с уходом германских войск с территории Украины в январе — марте 1919-го. Второй — с эвакуацией французских войск с Юга России в марте 1919-го. Третий — с уходом из северной области России англо-американских войск в феврале 1920-го. Четвертый — с эвакуацией Вооруженных сил Юга России генерал-лейтенанта А.И. Деникина из Новороссийска в феврале 1920-го. Пятый — с уходом Русской армии генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля из Крыма в ноябре 1920-го. Шестой — с поражением войск адмирала А.В. Колчака и эвакуацией японской армии из Приморья в 1920–1921 годах[4].

Зарубежную Россию составили не только беженцы. Более восьми миллионов русского населения проживало на территориях, включенных в состав Польши, Румынии, Чехословакии, Латвии, Эстонии и Литвы. Современный исследователь, ссылаясь на переписи населения 1920-х годов, приводит данные о том, что в Польше русскими записались 5 млн 250 тысяч человек, в Румынии 742 тысячи, в Чехословакии 550 тысяч, в Латвии 231 тысяча, в Эстонии 91 тысяча, в Литве 55 тысяч, в Финляндии 15 тысяч[5]. Они не покидали территорию бывшей Российской империи.

Российская эмиграция 1917–1920-х годов включала представителей многих классов, не исключая рабочих и крестьян. Российское зарубежье представляло собой сколок общества, но социальные группы были представлены не пропорционально. Поэтому эмиграция ассоциируется прежде всего с представителями дома Романовых, дворянством, духовенством, интеллигенцией, крупными предпринимателями, сотрудниками государственного аппарата, политическими деятелями, не принадлежавшими к большевистской партии. Чем выше был социальный статус того или иного слоя, тем полнее он был представлен в зарубежье. Исключение составляли военные, которых было около четверти от общего числа эмигрантов[6]. Этот факт определил лидирующее положение военных в Зарубежной России.

Наиболее крупный контингент, ведший традицию от первого ядра добровольцев, прибыл из Крыма в Константинополь в ноябре 1920 года. Россию в те дни покинуло примерно 70 тыс. военных. С ними эвакуировалось около 80 тыс. гражданских лиц.

Вопрос о возобновлении вооруженной борьбы с большевизмом был поставлен Врангелем еще до прибытия в Константинополь. План предстоящих действий обсуждался на совещании военачальников Русской армии на крейсере «Генерал Корнилов» в водах Босфора. Расчет делался на то, что при помощи союзников по Антанте — Франции и Великобритании — армия будет сохранена и до 1 мая 1921 года высадится десантом на Черноморском побережье России. Надежда на осуществление «весеннего похода» станет смыслом существования многих российских военных за рубежом.

Контингент Русской армии, состоявшей из трех корпусов, был размещен на территории бывшей Османской империи, в районах, контролируемых войсками союзников: 1-й армейский корпус генерал-лейтенанта А.П. Кутепова — на Галлиполийском полуострове; Донской корпус генерал-лейтенанта Ф.Ф. Абрамова и Кубанский корпус генерал-лейтенанта В.Г. Науменко — на острове Лемнос и на континенте — в Чаталдже, в 50 километрах от Константинополя; Военно-морская эскадра под командой контр-адмирала М.А. Беренса была отправлена в Северную Африку на базу союзников в Бизерте. В организованных для временного пребывания армии и флота лагерях поддерживалась воинская дисциплина, проводились тактические учения и двусторонние маневры. Были отремонтированы корабли. Сохранялись дивизии, полки, батальоны, батареи, эскадроны и военные училища. Происходило производство из юнкеров в офицеры.

В силу многих обстоятельств, о которых будет сказано ниже, лагеря Галлиполи, Лемнос, Чаталджа и Бизерта не стали плацдармом для возобновления борьбы с большевиками. Основной контингент Русской армии предстояло переместить в славянские страны Балканского полуострова. Разрешение разместить русские воинские структуры на территории Болгарии было дано начальником штаба болгарской армии. Переезд белогвардейцев в Болгарию был осуществлен в конце 1921 года. Они рассчитывали использовать территорию славянской страны в качестве плацдарма для осуществления «белого реванша» в России. Болгарское монархически настроенное офицерство, в свою очередь, рассчитывало на поддержку белогвардейцев в своей борьбе против левого правительства А. Стамболийского и местных коммунистов.

9 июня 1923 года правительство Стамболийского было низложено[7]. Однако организовать новый поход против большевиков с территории Болгарии белогвардейцам не удалось. В 1924 году Франция, Англия, а также Италия, Греция, Норвегия, Швеция, Дания, Мексика и Китай установили дипломатические отношения с СССР. Рассчитывать на возобновление интервенции в обозримом будущем уже не приходилось. А без поддержки ведущих европейских держав возобновить Гражданскую войну в России белогвардейцы не могли. Командование Русской армии сохраняло уверенность, что иностранные правительства со временем придут к мысли о необходимости возобновить борьбу с большевизмом. И тогда белогвардейцы предпримут новую попытку продолжить борьбу за освобождение России. Однако начало «весеннего похода» откладывалось на необозримый срок.

В сложившихся условиях Врангель считал своей главной задачей сохранить армию: «Армия постепенно перейдет к новым формам и условиям жизни… Армия будет существовать в полураскрытом виде, но армия должна быть сохранена во что бы то ни стало»[8].

1 сентября 1924 года в Сремских Карловцах (Сербия) Врангель подписал приказ об образовании Русского общевоинского союза (РОВС)[9]. С этого момента можно говорить о превращении Русской армии в эмигрантскую организацию. Врангель стремился объединить под своим началом всех российских военных за рубежом. Поэтому в РОВС был открыт доступ ветеранам армий А.В. Колчака, Н.Н. Юденича и других вождей Белого движения. За офицерскими обществами, союзами, воинскими частями и войсковыми группами, принятыми в РОВС, сохранялись их названия и порядок внутреннего управления. Общее управление делами РОВС сосредотачивалось в штабе Врангеля.

Приказ о создании РОВС предписывал сформировать пять отделов в конкретно названных европейских странах. I отдел объединял белоэмигрантов, проживающих в Англии, Франции, Бельгии, Италии, Чехословакии, Дании и Финляндии. II отдел — в Германии и Венгрии. III — в Польше, Данциге, Литве, Эстонии и Латвии. IV — в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев (так до 1929 года называлась Югославия), а также в Греции. V отдел — в Болгарии и Турции. В связи с массовыми перемещениями российских эмигрантов по Европе в 1920–1930-х годах распределение отделов РОВС по странам менялось. К 1938 году существовало шесть европейских отделов: I — «французский», II — «германский», III — «болгарский», IV — «югославский», V — «бельгийский» и VI — «чехословацкий».

В состав отделов РОВС входили объединения бывших однополчан, участников тех или иных важных событий Первой мировой и Гражданской войн: Союз участников Первого кубанского похода генерала Корнилова, Галлиполийское землячество в Брно, Общество галлиполийцев в Словакии и др. Были объединения, созданные по родам войск: Общество русских офицеров-артиллеристов в Югославии, Морская группа в Праге, Морской кружок «Звено», Объединение кавалерии и конной артиллерии в Праге… Объединения по профессиональному признаку: Пшибрамский союз русских горных инженеров, Союз русских врачей, Союз русских сестер милосердия. Наконец, существовали военные объединения, создаваемые просто по месту проживания: Русский воинский союз в Праге, Русская воинская группа в Градец-Карлове и др.

По данным штаба РОВС, в 1920-х годах в организации состояло 100 тыс. человек[10]0. На протяжении 1920–1930-х годов в состав РОВС включались группы участников Белого движения, проживавшие не только в Европе, но также в США, Южной Америке, Китае и других странах и регионах. Создавались новые отделы.

Количество организаций в составе РОВС постоянно увеличивалось, но при этом общая численность организации снижалась — многие утрачивали контакт со структурами РОВС. В этом проявились две тенденции, характерные для российской военной эмиграции. Часть ветеранов Белого движения переставала надеяться на возобновление борьбы с большевиками, погружалась в частную жизнь. Но другие, не отказавшиеся от идеи «весеннего похода», демонстрировали стремление к консолидации. К 1937 году РОВС насчитывал 13 отделов и подотделов и объединял в себе около 30 тыс. человек[11]. При сокращении численности организация становилась более монолитной и целеустремленной.

В случае возобновления иностранной интервенции в СССР РОВС уже не мог трансформироваться в армию, которая могла бы противостоять РККА. Но он мог стать костяком армии, рядовой состав которой предполагалось набрать из граждан СССР, настроенных враждебно по отношению к советской власти. Руководители РОВС делали ставку на то, что часть Красной армии в ходе начавшейся войны может повернуть оружие против большевистского правительства. Принимался в расчет тот факт, что по своему социальному составу Красная армия была преимущественно крестьянской, то есть враждебной к коллективизации.

Руководители РОВС заботились о том, чтобы белые офицеры поддерживали на должном уровне свои военные знания. В 1927 году в Париже начали работу Высшие военно-научные курсы, созданные для переподготовки офицеров и воспитания новых военных кадров. Курсами руководил генерал-лейтенант Н.Н. Головин, признанный военный теоретик, автор двух фундаментальных трудов: «Военные усилия России в Мировой войне» и «Российская контрреволюция в 1917–1918 гг.». В основу организации курсов была положена система обучения, существовавшая в Николаевской военной академии. В программу обучения, рассчитанную на 4,5–5 лет, входили: стратегия, тактика артиллерии, тактика воздушных войск, боевая химия, военная психология, война и международное право. На курсах преподавали известные военные специалисты П.Н. Шатилов, А.А. Зайцов и др.

В белградском отделении Высших военно-научных курсов читал лекции генерал-майор Н.С. Батюшин — специалист по истории разведки времен Первой мировой войны. Курс его лекций был в 1939 году сведен в книгу «Тайная военная разведка и борьба с ней»[12].

Параллельно действовала Офицерская школа усовершенствования военных знаний, в которой чины РОВС знакомились с последними достижениями мировой военной науки. С 1932 года при Офицерской школе был организован отдел по изучению советской России[13].

Руководство РОВС заботилось о военно-политической подготовке нового поколения. Молодежные организации создавались практически во всех странах российского зарубежья. Наиболее массовыми были: общество «Русский сокол», Национальная организация русских разведчиков, Национальная организация витязей, Национальная организация скаутов. При РОВС действовали многочисленные военные курсы для подготовки и совершенствования знаний молодых офицеров, а также исторические кружки[14].

К началу Второй мировой войны численность русских «сокольских обществ» за рубежом составила 75 действующих организаций, в которые входило 5700 человек. «Просветительские курсы» осуществляли идеологическую работу, в специальных лагерях проводилась военная подготовка.

Были разработаны теоретические и практические курсы: по организации вооруженных сил, тактике, топографии, стрелковому делу, разведке, связи, маскировке и другим дисциплинам[15].

Наиболее дееспособным был Краевой союз «соколов» в Югославии, который к 1938 году объединял 28 обществ[16]. В качестве примера можно привести работу стрелкового отдела общества в Земуне. Здесь было введено обучение стрельбе из пистолета и карабина при разном освещении, в темноте, при кратком освещении цели, стрельбе по горящей свече, движущейся мишени и т. д. К началу Второй мировой войны отдел подготовил сотни квалифицированных стрелков, занимавших высокие места на «общесокольских слетах»[17].

В 1937 году в Болгарии из добровольцев Национальной организации русских разведчиков и Национальной организации витязей была сформирована «Рота молодой смены имени генерала Кутепова» при III отделе РОВС. Рота состояла из трех взводов и носила форменную одежду — зеленые рубашки с высоким воротником и буквами «АК» на погонах — инициалами Александра Кутепова. Занятия проводились трижды в неделю и помимо обычной военной подготовки включали специальные тренировки для «будущих кутеповских боевиков». Добровольцы обучались пересекать минные поля и преодолевать проволочные заграждения; взрывать мосты и железнодорожные пути; вести уличные бои и организовывать вооруженные восстания[18].

Группа активистов РОВС проверила себя в деле в ходе гражданской войны в Испании 1936–1939 годов[19]. Симпатии белоэмигрантов были на стороне генерала Франсиско Франко, противопоставившего себя правительству, попавшему в зависимость от прокоммунистического Народного фронта.

Русский отряд численностью 72 человека воевал в составе Кастелиано-Арагонского легиона Национальной испанской армии Франко. Отряд возглавлял генерал-майор Анатолий Владимирович Фок, прошедший переподготовку на Высших военно-научных курсах Головина. Генерал Франко провел несколько встреч с русскими добровольцами. Они участвовали в параде победы в Валенсии 3 мая 1939 года, получили воинские звания испанской армии, были удостоены военных наград.

Таким образом, группа белоэмигрантов в Испании выполнила представительскую функцию, показав Франко, что помимо военных советников, направленных в Испанию Сталиным, существуют «руссо бланко» — белые русские.

Итак, в 1920–1930-х годах РОВС удалось консолидировать ветеранов Белого движения, поддерживать их военные знания на должном уровне, готовить новые кадры. Российская военная эмиграция образовала в виде РОВС единый штаб, объединявший большинство офицерских организаций и союзов. РОВС стал символом непримиримости в борьбе с советской властью.

Белая эмиграция стремилась донести до международной общественности суть происходящих в России событий. В 1926 году Российский зарубежный съезд, проходивший в Париже, выступил с «Обращением ко всему миру»: «Над Россией властвует ныне международная коммунистическая организация — III Интернационал. Она говорит и действует именем России, притязает на ее наследие и на ее права для того, чтобы тратить силы и средства, накопленные веками русской государственности, надело мировой революции, т. е. на разрушение политического и социального уклада во всех странах, у всех народов. Организация III Интернационала, властвующая над Россией, не только не должна быть отождествляема с Россией и рассматриваема как русское правительство, но она есть, наоборот, злейший враг нашей родины»[20].

При этом иностранным правительствам было сделано предупреждение: «Всякие соглашения, а тем более союзы с этой силой есть величайшая ошибка. Русский народ… стряхнет с себя ненавистное иго, и тогда все, кто строил свои расчеты на заявлениях советской власти, окажутся строившими свое здание на песке»[21].

Эмигранты рассчитывали подвести правительства зарубежных стран к таким решениям, которые могли бы способствовать осуществлению «белого реванша». Историк и общественный деятель С.С. Ольденбург подготовил доклад о сущности коммунистической власти: «По своей интернациональной природе коммунистическая власть угрожает всем государствам и только временно сосредотачивает свои усилия то на тех, то на других, стремясь найти себе попутчиков в лице врагов той или иной страны… Мировая коммунистическая партия является международной опасностью, международным злом, в борьбе с которым, в первую очередь, конечно, заинтересована Россия, но борьба эта едва ли намного менее существенна для уцелевших государств»[22].

Съезд выступил с обращением ко всему миру, содержащим призыв оказать помощь России: «Формы этой помощи могут быть многообразны, как многообразна сама борьба России с ее врагом — Интернационалом… Не будет мира в мире, пока не займет в нем своего, по праву ей принадлежащего, места воскресшая и возрожденная Национальная Россия»[23].

В сущности, белая эмиграция стремилась обратить внимание международной общественности на те намерения большевиков, из которых сами большевики отнюдь не делали секрета. О том, что Коминтерн является мировой коммунистической партией, сказано в первом параграфе устава этой организации. Здесь же определена ее главная задача: «Являясь вождем и организатором мирового революционного движения пролетариата, носителем принципов и целей коммунизма, Коммунистический Интернационал борется… за создание Всемирного Союза Советских Социалистических Республик…»[24] Подобная постановка вопроса, по сути, являлась объявлением войны всему миру.

РКП(б), в соответствии с уставом Коминтерна, была одной из его секций, но играла главенствующую роль: «Число решающих голосов каждой секции на всемирном конгрессе определяется… согласно числу членов данной партии и политическому значению данной страны»[25]. Таким образом, Коминтерн служил инструментом внешней политики РСФСР, а затем — СССР. В то время как по линии Народного комиссариата иностранных дел большевистское руководство добивалось международного признания, по линии Коминтерна оно стремилось дезорганизовать западное общество, провоцировать в нем социальные конфликты, разжигать революции. Зарубежные компартии были послушными исполнителями воли руководства РКП(б): «Постановления Исполнительного конгресса Коммунистического Интернационала обязательны для всех секций Коммунистического Интернационала и должны ими немедленно проводиться в жизнь»[26].

В произведениях Ленина и других большевистских вождей можно найти немало высказываний о том, что любые договоры и соглашения с капиталистическими странами — лишь тактические маневры. Но стратегическая цель остается неизменной — полное уничтожение капиталистического окружения и победа коммунизма в мировом масштабе. Программа Коминтерна указывает, что должно произойти в ходе реализации этого плана и после его завершения: «Крупная буржуазия и помещики, преданные им части офицерского корпуса и высшая бюрократия являются последовательными врагами рабочего класса, с которыми необходима самая беспощадная борьба»[27]. Иными словами, предполагалось истребление ведущих слоев общества зарубежных стран, что уже полным ходом осуществлялось большевиками в России. «Для массового порождения коммунистического сознания… необходимо массовое изменение людей, которое возможно только в практическом движении, в революции…»[28] В качестве плацдарма для осуществления этого плана большевики использовали территорию бывшего Российского государства.

Стремление белой эмиграции указать международной общественности на опасность, которую несет в себе большевизм, давало определенные результаты. Наиболее ощутимый из них — создание в 1924 году Лиги по борьбе с III Интернационалом — международной организации, которую возглавил гражданин Швейцарии Теодор Обер. Одним из первых, кто поддержал ее организаторов, был П.Н. Врангель. Ближайшим помощником Обера стал руководитель Российского общества Красного Креста в Женеве Ю.И. Лодыженский. Штаб-центры «Лиги Обера», как называли эту организацию, имелись во многих странах мира. В состав штаб-центров входили представители белой эмиграции, чины РОВС работали доверенными корреспондентами. В Берлине таким корреспондентом был руководитель II отдела РОВС генерал-майор А.А. фон Лампе. С 1924 по 1927 год были проведены четыре международные конференции Лиги: в Париже, Женеве, Лондоне и Гааге. В начале 1928 года было объявлено об учреждении постоянного секретариата русской секции Лиги. Секретариат имел своих представителей в семнадцати странах[29].

Большевики предвидели, что белогвардейцы не оставят попыток продолжить борьбу с ними после ухода за пределы России. В связи с этим большевики стремились не допустить отбытия в эмиграцию наиболее активных борцов с коммунистическим режимом. В частности, была предпринята попытка путем агитации и пропаганды воспрепятствовать отступлению Русской армии из Крыма в 1920 году. Когда войска Южного фронта РККА прорвали укрепления белых, командующий фронтом М.В. Фрунзе обратился по радио к П.Н. Врангелю: «Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления ваших войск, грозящего лишь пролитием потоков крови, предлагаю вам прекратить сопротивление и сдаться… В случае принятия вами означенного предложения Революционный военный совет армии Южного фронта на основании полномочий, предоставленных ему центральной Советской властью, гарантирует сдающимся, включительно до лиц высшего комсостава, полное прощение в отношении всех проступков, связанных с гражданской борьбой…»[30] Специальное обращение было адресовано офицерам, солдатам и матросам Русской армии: «Мы не стремимся к мести. Всякому, кто положит оружие, будет дана возможность искупить свою вину перед народом честным трудом. Если Врангель отвергнет наше предложение, вы обязаны положить оружие против его воли… Одновременно с этим нами издается приказ по советским войскам о рыцарском отношении к сдающимся противникам…»[31] Пропаганда возымела определенное действие.

После занятия Крыма Красной армией известный деятель Коминтерна Бела Кун опубликовал заявление принципиально иного содержания: «Крым — это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своем революционном движении, то быстро подвинем его к общему революционному уровню России…»[32]

В городах начались облавы. В первую ночь пребывания большевиков в Симферополе было расстреляно 1800 человек, в Керчи — 1300, в Феодосии — 420. Затем террор был «упорядочен» — начали проводить анкетирование населения. Большевиков интересовало не только отношение к Врангелю, но и социальное происхождение, имущественное положение анкетируемых, а также их родственников.

Жертвами террора становились офицеры, солдаты, военные чиновники, члены их семей, а также врачи, медицинские сестры, инженеры, земские деятели, священники, студенты, гимназисты. В Севастополе было расстреляно свыше пятисот портовых рабочих, помогавших эвакуации беженцев. 28 ноября в «Известиях временного севастопольского ревкома» был опубликован первый список расстрелянных — 1634 человека, в том числе 278 женщин. 30 ноября — второй список — 1202 человека, в том числе 88 женщин. В Симферополе зафиксированы случаи расстрелов женщин с грудными детьми, в Ялте и Севастополе — расстрелов раненых и больных, вынесенных из лазарета на носилках. В качестве способа убийства применялись также массовые затопления в трюмах барж. Общее число жертв красного террора в Крыму составило от 50 до 150 тысяч человек[33].

Борьба против РОВС была важным направлением деятельности Иностранного отдела ОГПУ и Разведывательного управления Главного штаба РККА. Советские спецслужбы стремились внедрить в ряды РОВС свою агентуру, провоцировали конфликты между эмигрантскими организациями и правительствами стран-рецепиентов, организовывали похищения людей.

26 января 1930 года в Париже советской агентурой был похищен генерал-лейтенант Александр Павлович Кутепов, возглавлявший РОВС после Врангеля, умершего в 1928 году. СССР отрицал причастность своих спецслужб к похищению генерала, объявив его «пропавшим без вести». В настоящее время существует три версии относительно обстоятельств гибели Кутепова. По одной версии, он был в бессознательном состоянии доставлен на советское судно, где умер от сердечного приступа. По другой версии, в момент похищения генерал оказал сопротивление и был заколот ножом. По третьей версии — умер от сердечного приступа, оказывая сопротивление похитителям, после чего тело было захоронено в пригороде Парижа во дворе дома одного из агентов советской разведки[34].

На пост председателя РОВС вступил генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер, командовавший в 1919–1920 годах войсками Северной области. В 1922–1923 годах он был начальником штаба Врангеля.

22 сентября 1937 года в Париже он был похищен агентами НКВД и тайно вывезен в СССР. После отказа выступить с открытым письмом, призывающим эмиграцию отказаться от борьбы с большевиками, Миллер был расстрелян 11 мая 1939 года[35].

До марта 1938 года во главе РОВС находился генерал-лейтенант Федор Федорович Абрамов. Он добровольно сложил с себя обязанности председателя в связи с попытками советских спецслужб дискредитировать его.

Абрамова сменил генерал-лейтенант Алексей Петрович Архангельский, который возглавлял РОВС на протяжении Второй мировой войны и после нее.

Архангельский был выпускником Александровского военного училища и Николаевской академии Генерального штаба. Как профессиональный генштабист, он с 1898 по 1918 год занимал ряд ответственных должностей. После прихода большевиков к власти продолжал руководить Управлением по командному составу. Этот пост он использовал для того, чтобы предупреждать генералов и офицеров о готовящихся арестах ЧК и тайно переправлять группы офицеров в Добровольческую армию.

В феврале 1919 года, используя подложные документы, Архангельский сам прибыл в распоряжение Деникина и настоял на том, чтобы предстать перед военно-полевым судом. Суд не только оправдал генерала, но и высоко оценил его заслуги перед Белым движением.

В 1919–1920 годах Архангельский служил в Военном управлении Вооруженных сил Юга России, в 1920–1926 годах возглавлял Отделение личного состава штаба Врангеля. С 1927 года состоял председателем Общества офицеров Генерального штаба в Бельгии.

При Архангельском РОВС впервые получил возможность проверить реальность своего плана привлечения военнослужащих Красной армии на свою сторону. Эта возможность возникла в связи с войной, начатой Советским Союзом против Финляндии 30 ноября 1939 года. В.В. Орехов, главный редактор журнала «Часовой», писал: «Наш долг — долг русской эмиграции — принять посильное участие в борьбе с большевизмом, всегда, везде и при всяких обстоятельствах. Не надо преувеличивать свои силы: никаких армий и никаких корпусов мы выставить не можем, единственно, что можно сделать, — это создать значительный русский отряд под нашим флагом, который привлечет к себе русских людей, ненавидящих советскую власть… И если Финляндия захочет нашей помощи, мы должны будем вложиться в эту борьбу, памятуя, что каждая пуля против красной армии нам выгодна, каждый удар по большевикам идет на пользу России и каждая неудача Сталина — радость русского народа…»[36]

Белым эмигрантам, отправившимся в Финляндию, удалось сформировать из советских военнопленных отряд численностью до двухсот человек. Отряд принял участие в боевых действиях и даже пленил 30 красноармейцев[37]. Скоротечность войны, закончившейся 12 марта 1940 года, не позволила развить данное начинание. Однако накопленный в Испании и Финляндии опыт белая эмиграция будет использовать в ходе предстоящей войны Германии против СССР.

Эмиграция проявляла особый интерес к морально-политическому состоянию военнослужащих Красной армии. Советско-финская война дала ценный опыт в этом отношении. В 1944 году в Нью-Йорке В.М. Зензинов опубликовал книгу «Встреча с Россией. Как и чем живут в Советском Союзе. Письма в Красную армию. 1939–1940». Весь материал, положенный в основу книги, был собран на полях сражений в Финляндии. Это были преимущественно письма, найденные на трупах советских солдат. «В известном смысле, — пишет Зензинов, — публикуемый материал по-настоящему может быть понят только теперь, после войны России с Германией. Для внимательных исследователей этот материал будет неоценимым и незаменимым источником для знакомства с людьми, жившими в сороковых годах двадцатого столетия в России, и для их понимания»[38].

«Всего больше в письмах можно найти материала о повседневной жизни в деревне, со всеми ее мелочами и заботами. Письма полны подробностей о жизни в колхозе, полны жалоб на тяжелую жизнь, на высокие налоги, на отсутствие товаров, дороговизну, на отсутствие одежды и обуви и невозможность достать новую, на затруднения в деле получения пособия, на тяжелые заработки. О многом говорит уже один тот факт, что повседневным заботам о существовании уделено в этих письмах со всех концов и из всех углов Советского Союза столько места и столько внимания»[39]39.

Первый опыт создания общей политической платформы белой эмиграции относится ко времени созыва Российского зарубежного съезда. Генералы Белого движения направили приветствие съезду, но П.Н. Врангель на нем не присутствовал, подчеркнув тем самым внепартийность РОВС как военной организации, его независимость от возможных политических дискуссий.

В итоговом документе съезд провозгласил отказ от реституции собственности после падения большевизма. Сделал заявление о том, что восстановление российского государства не может означать посягательства на суверенитет других государств, возникших на территории бывшей Российской империи. Провозгласил принцип обеспечения всем народностям России свободного развития их бытовых, культурных и религиозных особенностей.

Вместе с тем съезд, на котором присутствовали как монархисты, так и республиканцы, не счел возможным предрешить будущий государственный строй России[40]. Такой подход соответствовал тактике Врангеля.

Военные эмигранты не занимались разработкой политических программ, считая своей главной задачей сохранение имеющихся и воспитание новых кадров армии. В приказе № 82 за 1923 год Врангель запретил военнослужащим вступать в политические организации, чтобы не допустить размежевания монархистов и республиканцев.

Активная работа по составлению программ началась со второй половины 1930-х годов — стали образовываться уже не просто военные, а военно-политические организации. В 1935 году полковник Н.Д. Скалон формирует Российское национальное и социальное движение (РНСД), в 1936-м генерал-майор А.В. Туркул создал и возглавил Русский национальный союз участников войны (РНСУВ). Туркул добился наибольших успехов. К 1939 году отделы РНСУВ существовали во Франции, Бельгии, Чехословакии, Югославии, Греции, Албании, Аргентине и Уругвае. Своей главной задачей союз считал «политическую подготовку к деятельности в России».

На страницах печатного органа РНСУВ — журнала «Военный журналист», позже получившего название «Всегда за Россию», постоянно публиковались материалы программного характера. «Непредрешенчество, — писал „Военный журналист“, — страшное зло, главным образом потому, что оно избавляет его сторонников от обязанности продумать, разработать и сформулировать основные вопросы будущего государственного устройства России»[41].

Союз избрал себе лозунг: «Бог, Отечество и социальная справедливость». Идеологи РНСУВ признавали, что события 1917 года были именно революцией, а не просто бунтом, то есть были вызваны объективными причинами. Из этого делался вывод, что к прошлому возврата нет, реставрация старого режима невозможна, и следует вести борьбу за новую Россию. Члены союза полагали, что либерализм и демократия с их парламентаризмом тоже отжили свой век: «Сейчас на смену им пришли новые веяния, новые течения… Мы должны взять, и мы возьмем от нового все, что в нем хорошо и полезно, но переделаем это на русский лад…» При этом утверждалось, что «единственным строем, подходящим для России, была и будет монархия»[42].

Статьи в «Военном журналисте» писались по материалам монархического семинара Югославского отдела РНСУВ. В них вырисовывается следующая картина будущего государственного устройства России: «Это должна быть социально ориентированная модель монархии, стоящая на принципах надклассовости, надсословности, самодержавия, гражданских прав и законности»[43]. «При отсутствии классов, сословий и привилегий в будущей России не будет низких и высоких профессий, не будет также отношения свысока одних людей к другим, не будет и вопиющей разницы в окладах»[44].

Туркуловцы считали, что программа переустройства России должна быть написана именно эмигрантами: «Опыт финской войны показал, что подсоветские люди политически незрелы, поэтому было бы не только ошибочно, но и преступно предоставлять этим людям решать судьбы будущей Российской Империи»[45].

РНСУВ выработал план действий во время предстоящей войны: русская национальная эмиграция должна объединить программы идеологически близких политических группировок и партий. Затем, не рассчитывая на внутренний переворот в СССР, предполагалось создать «освободительное движение на началах военно-политической акции», направленной из-за рубежа. Только потом, после слияния с «национальными русскими силами на русской земле», планировалось начать боевые действия против Сталина. Еще до начала войны предполагалось создать авторитетный центр в эмиграции, который сумел бы доказать противостоящим Советскому Союзу странам выгодность для них включения элемента гражданской войны в их войну против СССР. Планировалось в срочном порядке выбрать кандидатуру будущего российского главнокомандующего и поставить его во главе эмигрантского национального центра. Этот главнокомандующий должен был положить начало превращению РККА в Русскую императорскую армию. «Если мы не создадим соответствующего центра, возглавляемого будущим главнокомандующим, мы опять опоздаем, как опоздали в Финляндии»[46]. Допускалось, что в ходе войны какой-либо доселе неизвестный красноармейский военачальник («комкор Сидорчук») попытается повернуть оружие против Сталина. Такое развитие событий туркуловцы приветствовали.

В 1938 году начались существенные изменения политической карты Европы. 12 марта в состав Третьего рейха была включена Австрия. 1 октября — Судетская область, входившая ранее в состав Чехословакии. 15 марта 1939 года Гитлер оккупировал Чехию и Моравию, создав на этих территориях протекторат. На территории Словакии было создано формально независимое государство, которое в действительности находилось под контролем Германии.

Эти изменения отразились на структуре РОВС. В 1938 году в самостоятельную организацию был выделен II («германский») отдел, возглавляемый генерал-майором А.А. фон Лампе. Новая организация стала называться Объединением русских воинских союзов (ОРВС). В мае 1939-го из РОВС был выделен VI («чехословацкий») отдел, возглавляемый капитаном 1-го ранга Подгорным. Так возник Союз русских воинских организаций (СРВО), который немедленно вошел в ОРВС в качестве его Юго-восточного отдела[47].

Новые реорганизации последовали после раздела Польши между Германией и СССР в сентябре 1939 года, оккупации немцами части Франции в июне 1940 года и Югославии в апреле 1941 года, оккупации Советским Союзом Литвы, Латвии, Эстонии, отторжения от Румынии Бессарабии и Северной Буковины летом 1940 года.

Генерал-лейтенант П.Н. Краснов писал, что, поскольку возглавляемый генерал-лейтенантом В.К. Витковским I («французский») отдел РОВС и возглавляемый адмиралом М.А. Кедровым Военно-морской союз, а также другие эмигрантские организации «в течение многих лет ориентировались на страны Антанты, то они не могли в новых условиях рассчитывать на сочувственное отношение со стороны германских властей. Естественно было образование какой-то новой группы, стоящей на платформе совместно с Германией, ей содружественной и сплетающей интересы будущей национальной России с интересами Германии»[48].

Группа стала называться Объединением русских воинских организаций (ОРВО) во Франции. 25 декабря 1941 года генерал-лейтенант Н.Н. Головин принял начальствование над этим объединением и приказом № 1 огласил его состав: соответствующая часть РОВС, Союз русских военных инвалидов во Франции, Гвардейское объединение, Общество по изучению Мировой войны, Союз офицеров Кавказской армии, Союз Георгиевских кавалеров, Союз кадетских корпусов, Российское национальное и социальное движение, Русский национальный союз участников Войны и Общество бывших юнкеров Николаевского кавалерийского училища[49]. Генерал-лейтенант М.А. Свечин возглавил организации РОВС на юге Франции, оставшейся вне германской оккупации.

В сложившихся условиях роль генерал-майора фон Лампе существенно возросла, поскольку на подвластной Германии территории оказались четыре из шести европейских отделов РОВС, и фон Лампе из Берлина было гораздо проще устанавливать контакт с ними, чем находящемуся в Брюсселе руководителю РОВС А.П. Архангельскому. Последний в связи с этим обратился к фон Лампе с письменной просьбой временно взять в свое ведение V («бельгийский») и IV («югославский») отделы в дополнение к бывшим II («германскому») и VI («чехословацкому») отделам[50].

Несмотря на то что германские власти отказались санкционировать это переподчинение, объединение, возглавляемое фон Лампе, стало до конца войны центром белоэмигрантских военных организаций на территории Германии и оккупированных ею стран. 9 декабря 1941 года фон Лампе подписал приказ № 50, в котором были перечислены организации, отныне находившиеся в его подчинении[51].

Алексей Александрович фон Лампе был выпускником кадетского корпуса, Николаевского инженерного училища и Николаевской военной академии. Участвовал в Русско-японской и Первой мировой войнах. К моменту захвата власти большевиками исполнял должность генерал-квартирмейстера штаба 8-й армии. Летом и осенью 1918 года вместе с полковником Б.А. Штейфоном возглавлял подпольный Добровольческий центр в Харькове. В то время город находился под германской оккупацией, а затем попал под контроль гетмана С. Петлюры. Организация, в которой работал фон Лампе, переправляла русских офицеров в Добровольческую армию. Сам фон Лампе прибыл в распоряжение Деникина в конце 1918 года, занимал должность начальника оперативного отдела в штабе Врангеля. После отступления из Крыма выступал в качестве представителя Русской армии в Дании, Венгрии, с 1923 года — в Германии. После ликвидации этих должностей возглавил II отдел РОВС[52].

Фон Лампе был личным другом Врангеля, после кончины главнокомандующего взял на себя заботу о его семье, подготовил к публикации воспоминания барона. Фон Лампе можно назвать летописцем белой эмиграции. На протяжении многих лет он вел подробный дневник, где фиксировались все сколько-нибудь важные события из жизни российской диаспоры в разных странах. Свой личный архив, насчитывавший 27 тысяч листов, фон Лампе в 1943 году передал в Русский заграничный исторический архив в Праге — крупнейший центр хранения документов эмиграции[53].

В связи со сложившейся в Европе военно-политической ситуацией фон Лампе предстояло стать до окончания войны одной из ключевых фигур белой эмиграции.

Известие о начале войны между Германией и СССР полномочные представители российской военной эмиграции встретили восторженно. Они связывали с этим свою давнюю надежду на «освобождение России от власти III Интернационала и восстановление национальной власти»[54].

6 июля 1941 года в Праге белоэмигрантские активисты провели собрание, посвященное «военной борьбе Германии с иудо-большевизмом и начавшемуся освобождению русского народа от красного ига»[55]. С соответствующими речами выступили: К.Н. Малюшицкий от Юго-восточного отдела ОРВС, В.Ф. Веригин от Русского национального и социального движения, К.А. Калякин от Национальной организации русской молодежи, И.Л. Новосильцев от Объединения профессиональных союзов, И.Т. Камышанский от Союза русских врачей, Н.С. Запорожцев от Профсоюза русских инженеров и техников, генерал-лейтенант Е.И. Бадабин от общеказачьего объединения, профессор Д.Н. Иванцов от Объединения культурно-благотворительных организаций и генерал-лейтенант Н.Н. Шиллинг от Союза русских военных инвалидов.

Тезис о том, что Гитлер воюет с врагами России во имя ее освобождения, присутствует в персональных обращениях к эмигрантской общественности генерал-майора В.В. Бискупского[56], председателя Галлиполийского союза в Праге генерал-майора М.М. Зинкевича[57], начальника 1 отдела РОВС генерал-лейтенанта В. К. Витковского[58], руководителя Юго- восточного отдела РОВС капитана 1-го ранга Подгорного[59] и др. Подгорный назвал военные действия германской армии продолжением белой борьбы с коммунизмом.

РНСУВ был более сдержан в оценках происходящих событий. Свое понимание проблем войны союз сформулировал еще в 1940 году: «Настоящих союзников у русского белого дела нет и теперь, но теперь наши надежды на возобновление борьбы на родной земле имеют серьезные основания»[60]. Туркуловцы считали, что сотрудничать с интервентами следует в любом случае, но неизбежно наступит момент расхождения путей.

Прогерманская позиция, занятая представительной частью российских военных за рубежом, была до известной степени закономерна. На протяжении двух десятилетий они жили мечтой о «весеннем походе». Как уже отмечалось, это словосочетание означало ситуацию, когда какая-либо европейская держава или группа держав возобновит интервенцию против СССР. Тогда белогвардейцы смогут возобновить и гражданскую войну с большевиками. Подготовка к «весеннему походу» была основным содержанием жизни военных эмигрантов, она вносила смысл в их существование.

Тот факт, что зачинательницей «весеннего похода» стала Германия Адольфа Гитлера, смутил не всех. Среди тысяч приказов, постановлений, распоряжений, циркуляров, отчетов, рапортов и частных писем из собрания Русского заграничного исторического архива в Праге трудно обнаружить документы, содержащие оборонческие настроения. Идея защиты СССР от внешней агрессии, невзирая на существующий в нем строй, очевидно, представлялась многим белоэмигрантам настолько абсурдной, что они даже не находили нужным полемизировать с ней.

К 1941 году белая эмиграция сохранила свое видение сущности советской политической системы. Большевистский период по-прежнему не рассматривался как логическое продолжение российской истории. С середины 1930-х годов советская идеология претерпевала определенную трансформацию. Произошла «реабилитация» Александра Невского, мощи которого в свое время были выброшены из лавры, Петр I стал преподноситься как прогрессивный исторический деятель. Сталин уже полностью состоялся как диктатор, и ему, по всей видимости, хотелось иметь соответствующую политическую родословную. Само понятие «патриотизм» было реабилитировано как побудительный мотив в действиях человека, что было необходимо Сталину в условиях предстоящей войны. Эмиграция внимательно следила за всем, что происходит в СССР. Патриотический антураж заставил многих поверить, что большевизм превращается в русскую национальную власть. Однако видные деятели РОВС оставались верны своим представлениям о большевизме. Попытки Сталина и его приближенных апеллировать к русскому прошлому понимались как идеологическое мародерство.

Белоэмигранты не воспринимали Гитлера как врага России, так как на момент его прихода к власти России как государства, в их понимании, не существовало. Они не воспринимали предупреждений об угрозе немецкой оккупации страны, которая и так уже находилась под оккупацией Интернационала.

Белоэмигранты не считали, что большевистский режим обрел легитимность за два с небольшим десятилетия пребывания у власти. Государственные структуры СССР не стали и никогда не смогут стать русским национальным правительством. В связи с этим любые военные действия против СССР воспринимались белой эмиграцией как миссия освобождения или, в крайнем случае, как замена одного оккупационного режима другим: «Власть антинациональной секты по существу губительнее и отвратнее господства другой нации. Под татарским игом русская самобытность менее искажалась, нежели под игом коммунистическим. Оно внешне менее заметно, так как коммунист говорит на том же языке… и потому сопротивление коммунистическому разложению требует большей сознательности, нежели противодействие иноземному засилью»[61].

Более того, именно Германия и даже непосредственно Гитлер зачастую вызывали симпатии у белой эмиграции. Важной причиной появления прогерманской ориентации у белоэмигрантов стало их разочарование в бывших союзниках по Антанте. Многие русские офицеры были убеждены, что главная причина, по которой Россия в 1914 году вступила в «Великую», как ее называли, войну, — это стремление оказать помощь союзной Франции. Помощь была оказана должным образом — русские армии П.К. Рененкампфа и А.В. Самсонова, наступавшие в Восточной Пруссии, отвлекли на себя часть германских войск. В результате французам удалось победить в битве на Марне и не допустить сдачи Парижа. Таким образом, Франция оказывалась в долгу перед русскими, тем более что участие в войне закончилось для России революцией.

В ходе Гражданской войны в России державы Антанты занимали двойственную позицию по отношению к Белому движению. Первоначально ему оказывалась материальная и моральная поддержка. Войска интервентов сохраняли союзнические отношения с белыми армиями и правительствами. Но после того, как военный успех начал сопутствовать красным, отношение начало меняться. Официальные представители Великобритании и Франции стремились убедить белогвардейцев сложить оружие. При этом они обещали начать переговоры с Лениным об амнистии участникам борьбы с большевизмом[62]. Страны Антанты были заинтересованы в скорейшем прекращении Гражданской войны, чтобы начать торговать с Советской Россией. Такая постановка вопроса воспринималась российским офицерством как предательство. И все же надежда на то, что союзники по мировой войне 1914–1918 годов будут верны своему долгу, еще сохранялась.

«Я ушел из Крыма, — писал генерал Врангель, — с твердой надеждой, что мы не вынуждены будем протягивать руку за подаянием, а получим помощь от Франции как должное, за кровь, пролитую в войне, за нашу стойкость и верность общему делу спасения Европы»[63]. Правительство Франции смотрело на сложившуюся ситуацию иначе.

Константинополь, куда в ноябре 1920 года прибыл основной контингент Русской армии Врангеля, был оккупирован войсками Антанты. Они отнеслись к русским как к обузе и потребовали роспуска армии. Это было абсолютно недопустимо для русского командования, поскольку уход из Крыма рассматривался как временное отступление. Франция сочла себя свободной от союзнических обязательств и согласилась лишь обеспечить снабжение русских войск на кратковременный период их рассредоточения. Великобритания вообще отказалась оказывать помощь, настаивая на немедленной репатриации белогвардейцев обратно в Россию. Русские беженцы были бесправны, никто не был гарантирован от произвола любого агента власти каждой из держав Антанты. В порядке компенсации за снабжение Русской армии продовольствием французы реквизировали имущество, эвакуированное ею из Крыма: 45 тысяч винтовок, 350 пулеметов, несколько сот тысяч гранат и снарядов, 12 миллионов патронов, 300 тысяч пудов зерна, 20 тысяч пудов сахара, 50 тысяч пудов другого продовольствия, 200 тысяч комплектов обмундирования, три парохода с углем, запас материалов для шитья теплой одежды и многое другое. Были конфискованы все русские военные и торговые суда, остатки денег врангелевского правительства в Парижском банке, личные счета лиц из окружения Врангеля[64].

Французы сокращением пайков и угрозами стремились заставить российских военных возвращаться в Россию, ехать в Бразилию рабочими на плантациях, вступать в ряды французского Иностранного легиона, переходить на положение беженцев и рассредоточиться по Европе. На одной из встреч с представителями недавних союзников Врангель заявил: «Если французское правительство настаивает на том, чтобы уничтожить Русскую армию, наилучшим выходом было бы высадить ее с оружием в руках на берегу Черного моря, чтобы она могла, по крайней мере, достойно погибнуть…»[65] Врангель был изолирован французами на яхте «Лукулл». Она была протаранена итальянской подводной лодкой и затонула. В момент столкновения на яхте никого не было, и главнокомандующий не пострадал. По официальной версии, столкновение произошло случайно, однако инцидент произвел крайне неблагоприятное впечатление на российскую общественность.

Державы Антанты, и прежде всего Франция, стремились превратить отступившую, но сохранившую боевой настрой и организованность Русскую армию в сообщество политических эмигрантов. Именно поэтому Врангель перевел свои войска в славянские земли, где можно было рассчитывать на добросердечный прием. К 1922 году большая часть русских войск была принята Югославией и Болгарией.

Жизнь среднестатистического эмигранта в Европе между двумя мировыми войнами была сложной. Офицеры и генералы принадлежали к социальной элите дореволюционной России. В эмиграции они вынуждены были работать в качестве обслуживающего персонала или заниматься тяжелым и малооплачиваемым физическим трудом, например в угольных шахтах. Это вело к психологическому надлому и мировоззренческому кризису. С правовой точки зрения выходцы из России имели слабую защиту и рассматривались как люди второго сорта. Конвенции, вынесенные под эгидой Лиги Наций, взявшей эмигрантов под свое покровительство, качественно не меняли ситуацию. Российские эмигранты не имели права перемены места жительства без особого разрешения.

Эмигранты подлежали процентной норме в вопросе о труде, не имели всех прав по законам о социальной помощи и т. д. Следует отметить, что Германия, по сравнению с другими странами, чинила беженцам наименьшие бюрократические препятствия.

В то же время эмигранты платили все налоги, к которым прибавлялся дополнительный налог за свидетельство о личности. С 1936 года во Франции к эмигрантам стали применять понятие «апатридов» и как таковых обязывать воинской повинностью, не дав при этом никакой правовой компенсации[66].

Положение эмигрантов осложнилось в правовом и психологическом отношении после того, как начиная с 1924 года европейские державы стали устанавливать дипломатические отношения с СССР. Еще большим ударом для эмигрантов было принятие СССР в Лигу Наций в 1934 году.

В социальном отношении ситуация ухудшилась в период мирового экономического кризиса (Великой депрессии) 1929–1933 годов. Кризис был уникален по своей глубине. Промышленное производство было отброшено к уровню начала века, число безработных в странах Запада приблизилось к 30 миллионам. Безработица прежде всего коснулась лиц, не имеющих гражданства. Все эти факты в совокупности подталкивали белоэмигрантов к выводу, что они являются свидетелями фиаско либерально-демократических основ построения общества. Все больший интерес у них вызывали авторитарные режимы Муссолини в Италии, Салазара в Португалии, Гитлера в Германии. Во время гражданской войны в Испании многие открыто сочувствовали Франко.

На Пиренеях и Апеннинах сформировалась небольшая по сравнению с Центральной и Юго-Восточной Европой диаспора эмигрантов из России. Поэтому интерес к политическим событиям в этих регионах был скорее теоретическим. Но в Германии в 1919–1921 годах находилось от 250 до 300 тысяч эмигрантов из России. К 1922–1923 годам их число возросло до 600 тысяч, из которых 360 тысяч проживало в Берлине. Кроме того, Берлин превратился в один из главных культурных центров российской эмиграции. Там были выгодны типографские работы. К 1924 году из 130 русских эмигрантских издательств 87 находились в Берлине. Годовая продукция русских книг в Германии превысила число немецких[67].

После поражения в Первой мировой войне Германия оказалась в ужасающем положении. По Версальскому мирному договору, подписанному державами-победительницами 28 июня 1919 года, Германия потеряла 67,3 тысячи квадратных километров территории в Европе, что составляло 1/8 часть ее территории. Эльзас и Лотарингия переходили к Франции. Германия теряла все колонии. Ей было запрещено иметь авиацию, подводный флот и крупные бронированные корабли, производить самолеты и дирижабли, броневики и танки, химическое оружие. Она имела право только на 100-тысячную армию в составе семи пехотных и трех кавалерийских дивизий. Введение всеобщей воинской обязанности запрещалось. Германия не имела права размещать гарнизоны в Рейнской области. К 1921 году был установлен общий объем репараций в 132 миллиарда золотых марок, которые Германия должна была выплатить Антанте. Из этих денег 5 % должна была получить Франция. Державы-победительницы руководствовались принципом: «Побежденный платит за все».

В психологическом отношении положение немцев, и прежде всего ветеранов кайзеровской армии, оказалось сродни положению их недавних противников — ветеранов Русской императорской армии. И те и другие чувствовали себя оскорбленными. И для тех и для других было характерно стремление к реваншу.

Стабилизация германской экономики, совпавшая с приходом Гитлера к власти, дала возможность выходцам из России, проживающим в Германии, решить многие социальные проблемы. Эмигрантские общественные и политические организации помогали своим соотечественникам покинуть Францию, Бельгию и другие страны российского рассеяния, чтобы переселиться в рейх. Здесь были реальные шансы найти работу и соответственно обрести социальный статус в обществе. «Совершенно естественно, — писал „Военный журналист“, — что белый эмигрант, не принявший марксизма, с оружием в руках боровшийся с ним, узнав подлинную демократию на собственной шкуре, стал „фашистом“»[68]. Помимо симпатий к Гитлеру, имевших социально-экономическую первопричину, были и идейные соображения: безусловный антикоммунизм германского диктатора, взятый им курс на построение имперской государственности, культивирование национального вопроса в Третьем рейхе.

В названии партии Гитлера присутствуют слова «социалистическая» и «рабочая», что по идее должно было оттолкнуть белогвардейцев. Но, во-первых, белоэмигрантам, сохранившим к концу 1930-х годов решимость вести борьбу с большевизмом, выбирать союзников и покровителей было все равно не из кого.

Во-вторых, эмигранты из правого лагеря из-за тяжелого материального положения проявляли все больший интерес к вопросам социальной политики. Пример тому — возникновение Российского национального и социального движения. Тезис о том, что труд будет являться почетным правом и обязанностью всех граждан освобожденной от большевиков России, присутствует в программах многих партий российского зарубежья. Весьма показательно в связи с этим название одной из организаций — Национально-трудовой союз. Слова «социалистическая» и «рабочая» в названии НСДАП при желании можно было трактовать как «социальная» и «трудовая».

В-третьих, среди российской военной эмиграции наметилась достаточно устойчивая тенденция обходить вниманием неприятные моменты. Так, эмигранты из правого лагеря игнорировали высказывания вождей рейха о славянах вообще и о русских в частности как о представителях «низшей расы». Справедливости ради следует отметить, что в Германии было запрещено переводить на русский язык «Майн кампф» Гитлера, «Мифы двадцатого века» Розенберга и речи партийных вождей, содержавшие нападки на русских. Однако российское офицерство могло ознакомиться с текстами и на языке оригинала, но такого стремления в массе своей не проявляло. Такое стремление было более характерно для эмигрантской молодежи. Вместе с тем вожди национал-социализма порою заявляли, что политика Германии не идет вразрез с интересами национальной России. В 1936 году Гитлер провел прямое различие между Россией и большевизмом[69].

Определенную психологическую проблему представлял тот факт, что Германия была главным противником России в Первой мировой войне, участие в которой и привело Россию к революции. В кругах российского офицерства Ленина считали немецким шпионом или, по крайней мере, агентом влияния. Членов большевистской партии именовали «петроградскими немцами». Большое значение придавалось информации о широкой финансовой поддержке, которую оказало Ленину правительство кайзера. В ходе Гражданской войны едва ли не главной претензией белогвардейцев к большевикам был подписанный ими сепаратный мир с Германией. Это воспринималось как большее преступление перед Россией, чем, например, разгон Учредительного собрания и ликвидация оппозиционной печати.

Кроме того, со времен Александра III, переориентировавшего внешнюю политику России на союз с Францией, Германия стала восприниматься российским офицерством как потенциальный противник. Такие настроения в армии поддерживались и культивировались.

С другой стороны, с давних пор выходцы из Германии играли заметную роль в формировании и укреплении русской армии. Многие немецкие офицеры на российской службе снискали себе почет и уважение. Только род Эссенов дал России 24 георгиевских кавалера. Российским военачальникам мог импонировать тот особый уклад, который господствовал в вооруженных силах Германской империи, основанный на прусских традициях.

Германофильство некоторых российских военных шло достаточно далеко. Не все считали, что выбор союзников в Первой мировой войне был сделан правильно. Разумеется, подобные соображения не могли высказываться в ходе самой войны. Но в период противостояния белых и красных позиции офицеров бывшей императорской армии обозначились достаточно четко. Часть руководителей Белого движения, прежде всего А.И. Деникин, продолжали ориентироваться на Антанту, другие, например П.Н. Краснов, склонялись к союзу с Германией. Полковник М.Г. Дроздовский во время своего похода из Ясс в Новочеркасск весной 1918 года создал прецедент соглашения с внешним противником — немцами, чтобы получить возможность вести борьбу против внутреннего врага — большевиков. Есть основания говорить о том, что этой тенденции была суждена достаточно долгая политическая жизнь.

У представительной части российской военной эмиграции были психологические возможности примириться с Германией. Тем более что участие в Первой мировой войне привело к революции и Германию. Бывший непосредственный противник вызывал больше симпатий, чем изменившие союзники. В любом случае белогвардейцам предстояло иметь дело не с кайзеровским правительством. Подчеркнуто прохладное отношение Гитлера к особе экс-императора Вильгельма II было хорошо известно.

Если в 1933 году председатель РОВС Е.К. Миллер еще сомневался в целесообразности установления контактов с германскими нацистами: «Стоит ли разговаривать с человеком, не только удельный вес которого не может быть определен, но и моральный облик которого для Вас не ясен»[70], то во второй половине 1930-х годов он пришел к идее сотрудничества с гитлеровской Германией[71].

Прогерманская позиция П.Н. Краснова — вопрос особого рода, связанный с судьбами казачества начиная с 1917 года. Этой теме посвящена отдельная глава.

В 1933 году РОВС заявил, что он «с радостью пойдет на сотрудничество с государством, которое заинтересовано в свержении советской власти и образовании в России общенационального правительства»[72]. Драматизм ситуации заключался в том, что гитлеровская Германия, будучи заинтересованной в свержении советской власти, вовсе не ставила перед собой цель создания в России общенационального правительства.

Нет оснований утверждать, что в рядах РОВС наблюдалось полное единодушие относительно сотрудничества с Германией. Однако официальных заявлений о поддержке СССР, которые исходили бы от полномочных представителей отделов РОВС в разных странах, обнаружить не удается.

Особую позицию, отличную от позиции руководства РОВС, занял в связи с надвигающейся советско-германской войной бывший главнокомандующий Вооруженными силами Юга России генерал-лейтенант А.И. Деникин.

В эмиграции он был занят преимущественно написанием книг. Главной среди них был фундаментальный пятитомный труд о революции и Гражданской войне «Очерки русской смуты», в котором автор выступает как мемуарист, историк-исследователь и публикатор документов.

Деникин стремился отмежеваться от политически активных эмигрантов, предпочитая общение с И.А. Буниным, А.И. Куприным и К.Д. Бальмонтом. «Очерки русской смуты» и другие произведения генерала получили высокую оценку русской литературной общественности за рубежом.

По оценке современного исследователя, Деникин отвергал «любые попытки втянуть его не только в политическую борьбу внутри эмиграции, но и в возобновление вооруженной борьбы против Советской России»[73].

Отношения между Деникиным и руководством РОВС складывались не просто. Сказывались последствия конфликта между Деникиным и Врангелем периода 1919–1920 годов. Конфликт окончательно завершился лишь со смертью Врангеля в 1928 году. Деникин отдал дань уважения его памяти, приняв участие в панихиде. Однако бывший главком выступил и против политики нового председателя РОВС А.П. Кутепова, направленной на проведение террористических актов против представителей большевистского истеблишмента. Деникин считал подобную практику «бессмысленной, вредной и приводящей к прислужничеству белых лидеров иностранным правительствам»[74].

Е.К. Миллер, возглавивший РОВС после похищения Кутепова, повел политику «решительного отгораживания» от Деникина. Окончательный разрыв произошел после того, как руководители РОВС пошли на организационные контакты с германскими нацистами.

Несмотря на попытки уйти из политической жизни белой эмиграции, Деникин в конечном счете стал ее активным участником: писал статьи, выступал публично. В 1929 году совместно с историком С.П. Мельгуновым и бывшим промышленником А.О. Гукасовым создал газету «Борьба за Россию», в 1938 году собственную организацию — Союз добровольцев.

В 1939-м в книге «Мировые события и русский вопрос» он обозначил свои позиции в связи с надвигающейся войной, участие СССР в которой представлялось неизбежным: «Нельзя — говорят одни — защищать Россию, подрывая ее силы свержением власти… Нельзя — говорят другие — свергнуть советскую власть без участия внешних сил, хотя бы и преследующих захватные цели… Словом, или большевистская петля, или чужеземное иго. Я же не приемлю ни петли, ни ига. Верую и исповедую: свержение советской власти и защита России»[75].

Деникин писал, что свержение сталинского режима до войны «сорвало бы „идеологические“ покровы с захватных устремлений, разрушило бы все просоветские комбинации…»[76]. Под «идеологическими покровами», очевидно, подразумевались заявления Гитлера о том, что он будет не порабощать Россию, а освобождать ее от большевизма. Под «просоветскими комбинациями» — стремление представителей левого крыла эмиграции сформировать оборонческое движение. Это движение было лояльно по отношению к советскому строю и пользовалось поддержкой Москвы.

Вместе с тем бывший главнокомандующий не смог предложить конкретную технологическую схему ликвидации большевистского правления в невоенных условиях.

В отношении перспектив Красной армии Деникин допускал два возможных варианта развития событий: «Если в случае войны народ русский и армия отложат расчеты с внутренним захватчиком и встанут единодушно против внешнего… мы, не меняя отнюдь своего отношения к советской власти… были бы бессильны вести прямую борьбу против нее. Но и тогда наша активность… должна быть направлена не в пользу, а против внешних захватчиков… Если Красная армия и Вооруженный Народ сбросят советскую власть и обратятся… в русскую национальную силу… наше место — там, в их рядах… Все равно, откуда раздастся призыв — отсюда или оттуда. Все равно, если возглавит движение не воин стана белого, а бывшего красного»[77].

Категорически отказавшись рассматривать гитлеровскую Германию как союзника в борьбе с большевизмом, Деникин мог руководствоваться не только этическими соображениями, но и верностью прежним союзникам по Антанте. Позицию Деникина иллюстрирует эпизод из истории Гражданской войны, описанный другом Деникина полковником П.В. Колтышевым: «Борясь с немцами, а потом с большевиками, он призывал в то же время своих соратников — белых воинов — оставаться верными обязательствам, принятым на себя старой русской властью в отношении ее бывших союзников: Франции, Англии, Соединенных Штатов Северной Америки. „Мы, русские, мира с немцами не заключили“, — любил говорить генерал Деникин. И когда в июле 1918 года немецкая кавалерия, стремясь на Кубань, занятую Добровольческой армией, стала переходить реку Ею через Кущевский железнодорожный мост, последний по приказу Деникина был взорван, несмотря на то что этим Белая армия прервала свою связь с Севером»[78].

Кардинальное отличие позиции Деникина от позиции руководителей РОВС в 1941 году было закономерным. Эта организация претендовала на то, чтобы объединить всех ветеранов Белого движения за рубежом. Это ей во многом удалось, но вместе с тем это была врангелевская организация. Чины РОВС неизбежно находились под влиянием авторитета основателя и первого председателя союза. Его мировоззрение становилось мировоззрением его подчиненных. Влияние авторитета начальника сохранялось и после его смерти.

Деникин не участвовал в деятельности РОВС из-за конфликтных отношений с Врангелем, которые начались еще в 1919 году во время разработки «Московской директивы» и достигли апогея весной 1920 года. Находясь вне РОВС, Деникин был и вне прогерманских тенденций, широко распространившихся в этой организации к концу 1930-х годов. Безусловно, Врангель в крымский период своей деятельности ориентировался на Антанту, прежде всего на Францию. Но в то время других союзников у него быть уже и не могло. Германия давно капитулировала. Свою общую схему выбора союзников Врангель вывел в виде формулы: «Хоть с чертом, но против большевиков»[79].

Другим человеком, помимо Деникина, не принявшим «генеральной линии» РОВС, теоретически мог стать генерал-майор А.В. Туркул. Группы фон Лампе, Подгорного и Головина покинули организацию в 1938–1940 годах по тактическим соображениям. Их выход из союза был вызван изменением политической карты Европы, носил формальный характер, не был результатом конфликтов в руководстве и не может рассматриваться как раскол. Группа Туркула — исключение. Создание в 1936 году обособленной организации под его началом явилось результатом кризиса в руководстве РОВС. Туркул обвинял председателя союза Миллера в уклонении от создания политической программы. Туркул из РОВС был официально исключен.

Однако восхождение Туркула как военного руководителя началось во время Гражданской войны. В августе 1920 года он вступил в должность начальника Дроздовской дивизии. Традиции этого воинского соединения Туркул чтил, и даже выход его из РОВС в эмиграции называли «вторым дроздовским походом». Как уже отмечалось, Дроздовский в 1918 году пошел на соглашение с немцами, чтобы получить возможность бороться с большевиками.

Таким образом, если замена Деникина Врангелем на посту главнокомандующего ВСЮР сопровождалась конфликтом между ними, отголоски которого звучали и в 1941 году, то приход Туркула на место Дроздовского был событием органичным.

В преддверии советско-германской войны в кругах российской военной эмиграции проявилась еще одна тенденция, прямо противоположная устремлениям руководства РОВС. Генерал П.С. Махров призывал к созданию эмигрантского «оборонческого батальона» для оказания помощи Красной армии в борьбе с немцами[80]. Это начинание развития не получило[81].

Такая тенденция берет начало в 1917 году, когда после захвата власти большевиками часть российского офицерства и генералитета продемонстрировала технократический подход к происходящим в стране событиям, руководствуясь принципом «армия вне политики». Высказывалось суждение о недопустимости снимать с германского фронта боевые части и направлять их на подавление большевистских мятежей в тылу — «берлинские немцы опасней петроградских немцев». Примерно 20 % сотрудников Генерального штаба «продолжали делать свое дело на своем месте», что означало переход на службу большевикам[82].

Справедливости ради следует отметить, что, во-первых, организатор Красной армии Троцкий широко практиковал круговую поруку и взятие в заложники членов семей «военспецов». Российские офицеры и генералы, служившие в РККА, далеко не всегда делали свой выбор добровольно. Во-вторых, часть из них использовала службу в РККА для того, чтобы подыграть белым или при первой возможности перейти на их сторону[83]. Помимо уже упоминавшегося генерал-лейтенанта А.П. Архангельского, из Красной армии ушли в Добровольческую генерал-лейтенант Н.Н. Стогов, занимавший у красных должность начальника Всероссийского главного штаба, и генерал-майор Д.А. Мельников — начальник 3-го отдела Управления военных сообщений Южного фронта РККА. И Стогов и Мельников, еще находясь на командных должностях РККА, поддерживали связь с Добровольческой армией и белогвардейским подпольем. Генерал Кузнецов, полковник В.В. Ступин, полковник В.Я. Люденквист (начальник штаба 7-й Красной армии в Петрограде) были расстреляны большевиками за участие в антисоветском Национальном центре[84]. Разумеется, этот список не полон.

Мировоззрение российских командующих, вступивших в РККА сознательно и добровольно, отобразил в форме памфлета известный мыслитель и общественный деятель Сергей Булгаков: «Уж очень отвратительна одна эта мысль об окадеченной „конституционно-демократической“ России. Нет, лучше уж большевики: style russe… Да из этого еще может и толк выйти, им за один разгон Учредительного собрания, этой пошлости всероссийской, памятник надо возвести. А вот из мертвой хватки господ кадетов России живою не выбраться б!»[85]

В ходе Гражданской войны офицеры белых армий могли переходить на сторону большевиков. Это, как правило, наблюдалось в периоды военных неудач белых.

Наиболее яркий пример возвращения из эмиграции связан с именем бывшего генерала Русской армии Я.А. Слащова, который с группой сослуживцев добровольно вернулся в Советскую Россию в ноябре 1921 года. По инициативе Троцкого и Уншлихта, рассмотренной и утвержденной на заседании Политбюро ЦК РКП(б), Слащов и сопровождавшие его лица подписали воззвание к белогвардейцам, находящимся за границей: «Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ… Вас пугают тем, что возвращающихся белых подвергают различным репрессиям. Я поехал, проверил и убедился, что прошлое забыто. Со мной приехали генерал Мильковский, полковник Гильбих, несколько офицеров и моя жена. И теперь, как один из бывших высших начальников добровольческой армии, командую вам: „За мной!“…»[86]

Этот призыв носил провокационный характер и стал в руках большевиков инструментом борьбы против белой эмиграции. Большевики уже нарушили обещание амнистии белогвардейцам, которые сложат оружие в Крыму. Участь тех, кто последовал призыву Слащова, отражена, в частности, в письме казаков, находящихся в Югославии, руководителю Российского общества Красного Креста в Женеве Ю.И. Лодыженскому: «Возвращающиеся в Советскую Россию казаки подвергаются ужасным репрессиям, расстрелу и ссылке в концентрационные лагери, в коих гибнут массами. Гарантии большевиков — ложь…»[87]

5 апреля 1921 г. в Москве было составлено «Обращение Советского правительства к руководителям Советов, правительствам зарубежных стран, редакциям газет в связи с возвращением на Родину репатриантов из Константинополя»: «…Большинство беженцев состоит из казаков, мобилизованных крестьян, мелких служащих. Всем им возвращение в Россию больше не возбраняется, они могут вернуться, они будут прощены, а после возвращения в Россию они не подвергнутся репрессиям»[88]. В тот же день появился другой документ: «Российская Коммунистическая Партия (большевиков). Центральный Комитет. № 847. Москва, 5 апреля 1921 г. Товарищу Дзержинскому. Выписка из протокола заседания Политбюро ЦК РКП. Слушали: О возвращении в РСФСР врангелевцев. Постановили: Подтвердить постановление Политбюро о недопущении в РСФСР врангелевцев. Исполнение возложить на тов. Дзержинского. Секретарь ЦК В. Молотов»[89].

В СССР Слащов возобновил карьеру — преподавал тактику в школе комсостава «Выстрел». 11 января 1929 года он был убит, по официальной версии — из личной мести за расстрелянного во время Гражданской войны брата. Но по времени убийство Слащова совпадает с началом очередной волны репрессий, направленных против бывших офицеров белых армий. Трагично сложилась и судьба лиц из ближайшего окружения Слащова, которые вернулись вместе с ним. В 1931 году были расстреляны полковник Гильбих и капитан Войнаховский, во второй половине 1930-х годов — полковник Баткин и начальник личного конвоя Слащова полковник Мезернецкий. Участь жены Слащова и генерала Мильковского не известна[90].

В 1925–1927 годах ОГПУ осуществляло операцию «Трест». Ее целью было скомпрометировать в глазах международной общественности руководителей белой эмиграции, а также заманить на советскую территорию и уничтожить эмигрантских активистов. Одну из ключевых ролей в этой операции сыграл бывший генерал Русской императорской армии, перешедший на службу в РККА, Н.М. Потапов.

К похищению в 1937 году руководителя РОВС генерал-лейтенанта Е.К. Миллера были непосредственно причастны белоэмигрант генерал-майор Н.В. Скоблин и его жена Н.В. Плевицкая. Скоблин был завербован советской разведкой в 1930 году, получил персональную амнистию и в течение семи лет являлся платным агентом. Участвуя в похищении Миллера, Скоблин рассчитывал занять пост председателя РОВС, но был разоблачен. После того как в штаб-квартире РОВС ему было предъявлено неопровержимое доказательство его причастности к похищению, Скоблин скрылся бегством. Плевицкая предстала перед французским судом и была приговорена к длительному сроку тюремного заключения. И ноября 1937 года, через неполных два месяца после похищения Миллера, Скоблин написал письмо в НКВД: «Пользуясь случаем, посылаю Вам письмо и прошу принять хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза… Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе… Сейчас я тверд, силен и спокоен и тихо верю, что Товарищ Сталин не бросит человека…»[91]

В 1937 году в СССР вернулся бывший военный атташе во Франции генерал А.А. Игнатьев. В 1917 году в его распоряжении находилось свыше 50 миллионов франков, принадлежавших российской казне. Игнатьев сдал эти деньги большевистскому представителю Красину. Несмотря на то что этот поступок был беспрецедентным для российской дипломатии, он не был оценен большевиками как достаточное доказательство лояльности Игнатьева. Оставаясь во Франции, он доказывал свою преданность новому режиму еще в течение 20 лет, работая советским торговым представителем. «Нельзя жить без мечты, — вспоминает Игнатьев, — и с минуты передачи мною всех дел товарищу Красину мечтой моей жизни было возвращение в ряды Красной армии. С детских лет воспитали меня на военных уставах, и военная выучка во всех делах меня выручала. Неужели же не найдется для меня работы по старой моей специальности?»[92] В качестве награды за многолетнюю службу большевикам Игнатьев выбрал право присутствовать на первомайском параде 1937 года: «Я оказался на брусчатой мостовой за малиновым бархатным канатом, отделявшим перед Мавзолеем площадку с надписью: „Для высшего комсостава“. „Какая честь! Какая честь!“ — подумал я… Десятки тысяч глаз устремились на Мавзолей. То подымался по ступеням Мавзолея… Иосиф Виссарионович Сталин… Из Спасских ворот к построенным безупречными квадратами войскам коротким галопом выехал Климент Ефремович Ворошилов, я подумал: „Не было у нас таких парадов в старой армии!“»[93]

Такова краткая история бывших офицеров и генералов Русской императорской и белых армий, ставших проводниками большевистской политики. У этих людей могла быть разная мотивация от своеобразного понимания долга перед родиной до алчности и карьеризма. Мотивация могла и вовсе отсутствовать — люди, не обладавшие политическим мышлением, предпочитали плыть по течению.

Махров, призывая эмиграцию оказать помощь Красной армии, объяснил свою позицию так: «Оборончество исходит из инстинкта самосохранения нации. Оборончество и национализм — тесно связаны»[94]. Однако «оборонческая позиция» не довела Махрова до «советского патриотизма», он до конца жизни оставался верен тем идеям, с которыми он участвовал в Гражданской войне.

Глава 2

Казачьи организации

История казачества в российской эмиграции имеет свою специфику, которая обусловлена той своеобразной ролью, которую играло казачество в годы Гражданской войны в России. Позиции казаков в период противостояния 1917–1920 годов, в свою очередь, уходят корнями в историю взаимоотношений с центральной властью в России. Они складывались в течение нескольких веков и носили двойственный характер. Власть поощряла развитие казачьей колонизации на границах государства, где шла непрерывная война. Власть мирилась с особенностями казачьего военно-земледельческого быта и допускала большую или меньшую независимость казаков. Государство не стремилось абсолютно регламентировать их действия, если они обращались только против зарубежных стран. По-видимому, считалось целесообразным давать выход беспокойным силам. Но действия казаков не раз обращались и против Москвы. Это обстоятельство вызывало затяжную внутреннюю борьбу, которая длилась до конца XVIII века, когда после подавления пугачевского бунта вольному юго-восточному казачеству был нанесен окончательный удар. Оно постепенно утратило свой оппозиционный характер и даже приобрело репутацию наиболее консервативного, государственного элемента, опоры престола. Власть, со своей стороны, демонстрировала свое расположение к казачеству, подчеркивая его исторические заслуги и обещая сохранять «казачьи вольности» и неприкосновенность угодий и владений. Вместе с тем власть принимала меры, чтобы «вольности» не развивались чрезмерно в ущерб централизованному устройству российской государственности. К числу таких мер следует отнести ограничение казачьего самоуправления, назначение атаманами лиц не казачьего сословия, зачастую совершенно чуждых казачьему быту.

Невзирая на огромную тяжесть поголовной военной службы, казачество, в особенности южное, пользовалось известным благосостоянием, исключавшим тот важный стимул, который поднимал против власти рабочий класс и крестьянство Центральной России. В силу узкотерриториальной системы комплектования казачьи части в армии имели однородный состав, обладали большой внутренней спайкой и твердой, хотя и несколько своеобразной, дисциплиной. По свидетельству А.И. Деникина, казачество после «Приказа № 1»[95], в отличие от всех прочих составных частей армии, не знало дезертирства[96].

На основании имеющихся многочисленных источников можно сделать вывод, что события 1917 года были восприняты многими представителями казачества как банкротство российской государственности. После получения известия об отречении Николая II от престола среди казаков появилось и все более усиливалось стремление к созданию обособленных от центральной власти казачьих организаций. В течение 1917 года повсеместно возникали казачьи правительства, выборные атаманы и представительные учреждения: круги и рады. Их компетенция расширялась в зависимости от ослабления авторитета и власти Временного правительства.

Даже те казаки, которые тяготели к революционной демократии, не стали в полной мере составной частью общероссийского революционного движения. «Казачий социализм» оказался явлением замкнутым в своих сословно-корпоративных рамках.

У казаков появилось стремление самим обеспечить себе максимум независимости, чтобы поставить будущее Учредительное собрание перед свершившимся фактом. — Наблюдалась постепенная эволюция идеи казачьей независимости — от создания областного самоуправления к созданию автономии, федерации и конфедерации. Все чаще высказывалось намерение сформировать самостоятельную казачью армию. Эти тенденции значительно усилились после захвата власти большевиками в Петрограде и Москве, после разгона ими Учредительного собрания и подписания сепаратного мира с немцами. В казачьей среде начало развиваться «молодое национальное чувство»[97]. Многие казаки стали ощущать себя представителями особого народа.

Мысль о банкротстве российской государственности в 1917 году наиболее четко и откровенно сформулирует генерал- лейтенант Петр Николаевич Краснов в самом конце Второй мировой войны:

«1) В свое время была Великая Русь, которой следовало служить. Она пала в 1917, заразившись неизлечимым или почти неизлечимым недугом.

2) Но это верно только в отношении собственно русских областей. На юге (в частности, в казачьих областях) народ оказался почти невосприимчивым к коммунистической заразе.

3) Нужно спасать здоровое, жертвуя неизлечимо больным. Есть опасность, что более многочисленный „больной элемент“ задавит здоровый (т. е. русские северяне — казаков)…»[98]

П.Н. Краснов, один из наиболее авторитетных вождей казачества, пришел к идее самостийности не сразу. Будучи убежденным монархистом, он воспринял события февраля-марта 1917 года как трагедию. В августе 1917 года, будучи командиром 3-го Конного корпуса, выполнял приказ Верховного главнокомандующего генерала Л.Г. Корнилова о наступлении на Петроград. Целью этого мероприятия была ликвидация Совета рабочих и солдатских депутатов — источника дезорганизации армии и государственной власти. По вине Керенского этому плану не суждено было реализоваться, дорога к власти оказалась открытой для большевиков. 25 октября Краснов откликнулся на призыв Керенского снять войска с фронта и направить их на подавление большевистского мятежа в Петрограде.

Здесь проявились два очень важных качества Краснова, которые проявятся и в годы Второй мировой войны. Во-первых, Краснов обладал политическим мышлением. Он был едва ли не единственным командующим Северным фронтом, который поддержал Керенского. Другие отказались, считая, что армия должна защищать страну от внешнего врага, а не участвовать во внутриполитических баталиях. Сил, находившихся под началом Краснова, оказалось недостаточно для успешного завершения операции.

Во-вторых, Краснов был прагматиком, умевшим подняться над своими антипатиями. Самоустранению от дел он предпочитал выбор меньшего из двух зол. И в своем выборе он следовал до конца: «Я никогда, ни одной минуты не был поклонником Керенского… Все мне было в нем противно до гадливого отвращения… А вот иду же я к нему… как к Верховному Главнокомандующему, предлагать свою жизнь и жизнь вверенных мне людей в его полное распоряжение? Да, иду. Потому что не к Керенскому иду я, а к Родине…»[99]

Большевики брали под свой контроль все больше территорий. В силу этого обстоятельства, а также под впечатлением неудач 1917 года Краснов, видимо, утратил надежду на скорое освобождение всей России. Как прагматик, он пришел к мысли, что если не удается спасти целое, то надо спасать хотя бы часть.

С этой идеей Краснов прибыл в Новочеркасск, где 3 мая 1918 года Круг спасения Дона избрал его атаманом. Краснов считал, что до восстановления законной власти в России на территории Всевеликого войска Донского должно быть образовано самостоятельное государство со всеми необходимыми институтами власти[100]. В качестве естественного союзника независимого донского государства Краснов рассматривал Германию: «Без немцев Дону не освободиться от большевиков»[101]. Такой выбор был продиктован географическим фактором — сопредельная Украина была оккупирована немцами.

Краснов выступал против единого командования белыми армиями на Юге России. По всей видимости, он не верил в возможность повсеместной победы Белого движения. Краснов согласился подчиниться Деникину лишь после капитуляции Германии в ноябре 1918 года, когда на Дон прибыли представители держав Антанты, поддерживавших концепцию единого белого командования. Но и тогда Краснов продолжал настаивать на сохранении автономии Донской армии. В итоге Краснов был вынужден сложить с себя полномочия атамана. Большой Войсковой круг передал атаманскую власть генерал-лейтенанту А.П. Богаевскому.

«Не вмешайся в дела войска генерал Деникин и союзники, — писал Краснов, — может быть, и сейчас войско Донское существовало бы на тех же основаниях, как существует Эстония, Финляндия, Грузия, — существовало отдельно от советской России»[102].

В эмиграции Краснов занимался литературным творчеством, опубликовал более сорока книг: «Опавшие листья», «Понять-простить», «Единая-неделимая», «Выпашь», «Белая свитка», «Largo», «Подвиг», «Ненависть», «Цесаревна», «Екатерина Великая», «Цареубийцы», «С нами Бог», «Все проходит», «За чертополохом» и др. Роман «От двуглавого орла к красному знамени» стал одной из самых популярных книг в русском зарубежье, был переведен на 15 иностранных языков.

Находясь в эмиграции, Краснов стал одним из организаторов Братства Русской Правды — организации, существовавшей с 1921 по 1932 год. БРП имело отделения в Германии, Франции, Югославии, в Прибалтийских странах, в Маньчжурии и США. Основу организации составляли боевые отряды, осуществлявшие партизанские рейды по приграничным территориям СССР. Организация выступала под монархическими лозунгами, но не имела четкой политической программы[103].

За пределами России объединения казаков Донского, Кубанского, Терского и других войск создавались по принципу хуторов и станиц. Были также общеказачьи станицы, в которых жили казаки разных войск. В эмиграции казаки образовали большое количество военных, политических и хозяйственных организаций. Некоторые из них входили в состав РОВС, другие держались особняком. Так, Союз активных борцов за Россию (САБЗАР), созданный генерал-лейтенантом А.Г. Шкуро в 1923 году, не был принят в РОВС, поскольку являлся политической организацией.

Одной из наиболее весомых казачьих организаций, созданных в эмиграции, был Объединенный совет Дона, Кубани и Терека (ОСДКТ). В нем воплотилась идея объединения южнороссийских казачьих областей, не раз возникавшая в период революции и Гражданской войны. А.П. Богаевский и другие вожди ОСДКТ выражали намерение действовать обособленно от РОВС, хотя и не стремились к полному разрыву отношений с Врангелем.

Среди казачества в эмиграции в 1920–1930-х годах обнаружились три политические тенденции. Одни видели будущее казачьих территорий только в составе Российского государства, после его гипотетического освобождения от большевиков. Другие допускали создание независимого казачьего государства как переходного этапа, в случае если освободить всю Россию сразу не удастся. Третьи хотели видеть казачьи земли суверенными вне зависимости от судьбы России. Такие представлениям о будущем казачья общественность в зарубежье имела к началу Второй мировой войны.

Здесь речь идет только о той части казачества, которая сохранила антисоветский политический потенциал. Имели место и другие настроения. Например, Общеказачий сельскохозяйственный союз (ОСХС) и Союз возрождения казачества (СВК) были склонны к поиску компромиссов с советской властью. Определенное количество казаков просто вернулось в СССР в порядке реэмиграции.

В конце 1939 года в Протекторате Чехия и Моравия была образована новая белоэмигрантская организация — Общеказачье объединение, которое возглавил генерал-лейтенант Евгений Иванович Балабин. С 1940-го организация стала именоваться Общеказачьим объединением в Германской империи. Инициатива создания этой структуры исходила от немцев, стремившихся облегчить для себя контроль над казаками. Балабин же стремился объединить казаков всех войск, проживающих в данном регионе, в одну неполитическую организацию, чтобы представлять их перед властями и защищать их интересы[104].

Многие авторитетные вожди казачьей эмиграции увидели в событиях 22 июня 1941 года возможность реванша. «Я прошу… передать всем казакам, — писал П.Н. Краснов, — что эта война не против России, но против коммунистов, жидов и их приспешников, торгующих Русской кровью. Да поможет Господь немецкому оружию и Хитлеру! Пусть совершат они то, что сделали для Пруссии Русские и Император Александр I в 1813 г.»[105]

Краснов проводит аналогию с заграничным походом русской армии, начавшимся после изгнания Наполеона из России. Во время этого похода Пруссия была освобождена от французской оккупации.

28 июня 1941 года донской атаман генерал-лейтенант граф Михаил Николаевич Граббе издал приказ: «Атаманам всех донских казачьих и общеказачьих станиц, по всем странам в эмиграции приказываю произвести полный учет казаков. Всем казакам в станицах и организациях казачьих не состоящим, приказываю в таковые записаться. Связь со мною держать всемерно»[106].

3 июля 1941 года в Париже было составлено обращение Казачьего совета во Франции, подписанное председателем совета М.Н. Граббе, его заместителем генерал-лейтенантом А.В. Черячукиным и членами совета от казачьих войск. Всевеликое войско Донское представлял генерал-майор С.Д. Позднышев, Кубанское — генерал-майор Малышенко, Терское — полковник М.А. Медведев, Оренбургское — генерал-майор Акулинин, Уральское — войсковой старшина Потапов, Астраханское — полковник Астахов.

В документе содержался призыв к казакам «приобщиться к делу борьбы с большевиками — каждый на своем (или указанном ему) месте»[107].

С началом войны активизировалась работа по составлению проектов обустройства казачьих территорий после их освобождения от власти Сталина. Кубанский походный атаман генерал Ткаченко организовал в Софии несколько комиссий для разработки проектов военного и административного устройства Кубани, экономического восстановления края и других вопросов. Комиссии были созданы «ввиду значительного разнообразия взглядов у казаков на наше будущее»[108]. Бывший земский деятель А.С. Щекотурин писал атаману М.Н. Граббе о необходимости восстановления земства в покинутых большевиками областях России[109].

Итогом этой деятельности стал документ, озаглавленный: «К вопросу о восстановлении области Войска Донского (Меры переходного времени)». «Казачество надеется, — говорилось в документе, — что германская государственная власть даст возможность Донскому Атаману теперь же приступить к подготовительным действиям для исполнения той великой миссии, которую возлагают на него события»[110].

Согласно данному проекту, высшая власть на Дону должна принадлежать войсковому атаману, который организует управление по двум принципам: областная войсковая власть — по назначению, власть на местах — по избранию. Предполагалась отмена всех ограничений, связанных с вероисповеданием («кроме иудейства»).

В обязательном порядке подлежали регистрации все коммунисты и комсомольцы, с последующей передачей их дел казачьим атаманским военным судам. К тем из них, кто непосредственно принимал участие в расстрелах мирных граждан, должна была применяться высшая мера наказания.

В области экономики планировалось преобразовать колхозы и совхозы в сельскохозяйственные трудовые артели с последующей их ликвидацией, отменить государственную монополию на торговлю, восстановить права собственности на мелкие и средние земельные владения. Для поддержания общественного порядка авторы документа намеревались создать охранные полки и сотни, преимущественно из казаков, вернувшихся из эмиграции.

«…Все изложенные меры, — говорилось в конце документа, — могут в равной степени быть применены к землям Войск Кубанского и Терского, условия существования коих более или менее общи с областью Войска Донского»[111].

К этой декларации была приложена «Смета», носящая, однако, тоже скорее идеологический, нежели финансовый характер. Она не столько дополняла, сколько обосновывала предшествующий текст: «Неминуемое занятие в ближайшее время Донской Области армиями Великогерманского Рейха выдвигает на первый план необходимость организации донской казачьей власти на месте»[112].

20 июля 1941 года донской казачий офицер И.Г. Акулинин писал атаману М.Н. Граббе из Парижа: «Если до нашего прихода на Дону, на Кубани и в других Казачьих краях… будет организована Войсковая власть — немецким Командованием или самими Казаками, — наш долг явиться в распоряжение этой власти и дать ей отчет о наших действиях»[113].

Вариант, что «Войсковая власть» вообще не будет создана, не допускался даже теоретически.

В конце сентября 1941 года Общеказачье объединение в Германской империи сформулировало «Тезисы к меморандуму Германскому правительству и Германскому Военному Командованию» с просьбой, чтобы:

«1) отдельные члены Общеказачьего Объединения в Германии не были бы мобилизованы для какой бы то ни было работы в освобожденных частях России, а все без исключения были посланы для работы в своих Землях по принадлежности той или иной;

2) было бы разрешено Общеказачьему Объединению принять соответствующие предварительные меры к скорейшей по освобождении наших Земель переброске необходимых сил из нашей среды для установления порядка и руководства всеми сторонами жизни наших Краев;

3) представители Германского Правительства и Германского Военного Командования, при организации власти в освобожденных казачьих территориях Дона, Кубани и Терека, обратили бы внимание на то обстоятельство, что в изгнании проживают представители легитимной власти над этими территориями, наши Вожди — Войсковые Атаманы и что в интересах и нас, казаков, и Германии было бы весьма желательно, а для нас, казаков, это было бы Божьим благословением, если бы организация власти и порядка в наших Землях была передана нашим Войсковым Атаманам в тех пределах, в коих это найдут возможным представители Германии»[114].

Авторы составляемых проектов не претендовали на истину в последней инстанции и вполне отдавали себе отчет в том, что их теоретические разработки могут рассматриваться только как предварительные. «Я хотел бы предупредить, — писал генерал-майор М.М. Зинкевич членам Галлиполийского союза в Праге, — от стремлений теперь же создать политическую программу. Без тесного соприкосновения с русской действительностью это будет иметь отпечаток „эмигрантщины“»[115]. Как видно, такая точка зрения принципиально отличалась от позиции Русского национального союза участников войны, возглавляемого генерал-майором А. В. Туркулом.

Первые признаки разочарования казачьей эмиграции в «освободительной миссии Рейха» появились уже спустя три месяца после начала войны. 4 октября 1941 года Балабин писал Граббе: «Никакие казаки эмигранты казачьих войск не спасут, вместо станиц „Общественные хозяйства“, и в них вместо жидов — немцы»[116].

В том же письме сообщалось, что некоторые казаки настаивают на подаче самым высшим немецким властям в революционном порядке меморандума о съезде войсковых атаманов в Берлине для решения совместно с немецким правительством казачьих вопросов. Немецкими же властями в циркулярном распоряжении подача меморандумов запрещена, и все казачьи меморандумы складываются в архиве без предварительного прочтения. «Боюсь, что такой меморандум, — заканчивал Балабин, — только повредит казакам, показав нашу недисциплинированность и грубое нарушение их распоряжений. На благоприятный же результат надежды мало»[117].

Свою трактовку событий с перспективами на будущее дал П.Н. Краснов. 11 июля 1941 года он писал Балабину: «В данное время немецкому командованию нежелательна никакая лишняя болтовня. Войну с Советами ведут немцы, — и в целях пропаганды среди Советских войск и населения — они тщательно избегают какого бы то ни было участия эмиграции. Все, кто угодно — финны, словаки, шведы, датчане, испанцы, венгры, румыны, — но не Русские эмигранты. Это ведь даст возможность Советам повести пропаганду о том, что с немцами идут „помещики“ — отнимать землю, что идет „офицерье“ загонять под офицерскую палку и пр. и т. п. — и это усилит сопротивление Красной армии, а с нею надо скорее кончать…»[118]

Из создавшейся ситуации Краснов видит три возможных выхода. Первый — успешное антикоммунистическое восстание в СССР и образование нового правительства, которое вступит в мирные переговоры с немцами. Второй — немцы оттеснят большевиков примерно до Волги и укрепятся. Будет оккупированная немцами часть России и большевистская Россия, война в этом случае затянется. Третий выход — комбинированный: немцы оккупируют часть России, а в остальной части образуется новое правительство, которое заключит мир с немцами, приняв все их условия.

Краснов считал, что в первом случае эмигрантский вопрос, равно как и вопрос о дальнейшей судьбе казачьих областей, будет решаться новым российским правительством, пришедшим на смену сталинскому правительству. Во втором случае этот вопрос будет решаться немецким главным командованием для оккупированной части страны. В третьем — немецким Главным командованием для оккупированной части страны и в восточной части — новым правительством. «Во всех трех случаях, до окончания войны, — подчеркивает Краснов, — эмигрантского вопроса нет и обсуждать его — это толочь воду в ступе»[119].

Из всего этого Краснов сделал следующие выводы. Во-первых, «до окончания войны на Востоке русскую эмиграцию не трогать» («переводчики, заведующие питательными пунктами, полицейско-карательные отряды не в счет»). Во-вторых, «при возрождении России в Россию будет привлечена лишь небольшая часть эмиграции, вполне проверенная, вне английских и большевистских влияний». В-третьих, «привлечение всей эмиграции с ее раздорами, склонностью к безудержной болтовне, комиссиям, заседаниям, философствованию, подсиживанию друг друга почитается величайшим несчастьем для России»[120].

«Если будут восстановлены казачьи войска (об этом я хлопочу), — заканчивает свое послание Краснов, — то на началах старого станичного быта и самой суровой дисциплины. Кругам и Раде не дадут говорить и разрушать работу атаманов, как это делалось в 1918–1920 годах, итак — все темно и неизвестно, нужно ждать конца войны, предоставив себя воле Божьей, и поменьше болтать»[121].

В этом послании Краснов еще говорит о возрождении России, но уже здесь виден акцент на возрождение казачества. Скоро размышления Краснова о возможностях возрождения страны в целом закончатся. Останутся только планы восстановления казачьих поселений, причем сначала — в местах традиционного проживания казаков в пределах России, затем — вне ее пределов, на территории Южной Европы. Положение дел, отразившееся в письмах Балабина — Граббе и Краснова — Балабину, характеризует первый этап идейного развития казачьего антисоветского движения в годы Второй мировой войны. Второй этап будет отмечен негласным признанием того факта, что победы над большевизмом не будет. На этом новом этапе цели казаков будут сводиться к следующим трем моментам: 1) обозначить себя политически в текущей войне, продемонстрировав тем самым, что антисоветское казачье движение живо; 2) принять участие в вооруженной борьбе с большевиками, не столько оказывая помощь вермахту, сколько осуществляя акцию отмщения большевикам; 3) заслужить в глазах немцев, и прежде всего Гитлера, право на благополучное обустройство после окончания войны.

В связи с войной активизировали политическую деятельность не только ревнители «Единой и Неделимой России», но и казаки-сепаратисты (самостийники). Идею создания государства «Казакия» отстаивал издававшийся в Софии одноименный литературно-исторический журнал — печатный орган Центрального правления Союза казаков-националистов (СКН). Той же линии придерживалась газета «Единство и независимость», выражавшая взгляды Общества ревнителей казачества (ОРК), находившегося в Париже.

Идею казачьей государственной независимости отстаивали представители калмыцкой диаспоры. Они видели будущее своего народа в качестве автономной части государства «Казакия». Калмыцкая национальная организация «Хальмак Тангаин тук» работала в контакте с Союзом казаков-националистов. Калмыцкий журнал «Ковыльные волны» выходил во Франции.

Эти издания от лица представляемых ими организаций вели полемику со сторонниками воссоздания единой России после падения большевизма. Наиболее показательным в этом отношении является доклад Шамба Балинова, прочитанный на собрании Общества ревнителей казачества в Париже. Журнал «Ковыльные волны» опубликовал доклад отдельной брошюрой, снабдив его предисловием: «Они (эмигранты-оборонцы — Ю. Ц.) пытаются доказать наличие политической эволюции большевиков, говорят о национальном перерождении Сталина. Для усиления своей пропаганды везде и всюду пишут и говорят о 160-ти миллионном русском народе, стараясь выставить его как единый монолит, „забывая“ то, что добрую половину этих 160-ти миллионов составляют нерусские народы, охваченные идеей национальной независимости и не желающие иметь никакого дела не только с русскими большевиками, но и вообще с Москвою…»[122]

Вся логика доклада Балинова свидетельствует о том, что автор, представляющий Союз казаков-националистов, считает казачество особым народом, задачей которого является обретение в ходе войны национальной и государственной независимости. Балинов заявил, что в СССР под красным флагом «осуществляется старый русский империализм»[123]. Стремление эмиграции отстаивать целостность страны он рассматривал исключительно как «борьбу с освободительным движением угнетенных народов»[124].

Наибольшую активность в отстаивании идей сепаратизма проявило Казачье национально-освободительное движение (КНОД), возглавляемое В.Г. Глазковым. Центральное правление КНОД находилось в Праге, там же издавался печатный орган — журнал «Казачий вестник».

После нападения Германии на СССР Центральное правление КНОД направило приветственную телеграмму на имя Гитлера, Геринга, фон Риббентроппа и фон Нейрата[125].

28 июня 1941 года в Праге состоялось «манифестационное собрание», на котором была принята резолюция, приветствовавшая германское вторжение. 29 июня эта резолюция была принята собранием, организованным активистами КНОД в Берлине. На собрании присутствовал и поддержал резолюцию представитель П.П. Скоропадского полковник Мурашко. Скоропадский, генерал-лейтенант Русской императорской армии, в связи с началом распада Российской империи и образованием на ее территории новых национальных государств, в том числе Украины, переименовал вверенный ему 34-й армейский корпус в 1-й Украинский. В 1918 году, будучи гетманом Украины, пользовался поддержкой германских оккупационных властей. После капитуляции Германии и перехода Украины под контроль С. Петлюры Скоропадский эмигрировал[126].

Председательствовавший на собрании Глазков заявил, что из Протектората Чехия и Моравия, Силезии, Болгарии и Генерал-губернаторства (Польша) уже вышли готовые казачьи группы, чтобы вместе с немцами воевать против большевиков[127], что не соответствовало действительности. Самостийники призвали всех казаков вступать в свои ряды, так как якобы только они могут рассчитывать на возвращение в родные края[128].

Резолюция была одобрена представительствами КНОД в Вестмарке (Эльзас и Лотарингия), Генерал-губернаторстве, Словакии, Венгрии, Болгарии и Франции. Вслед за этим последовали распоряжения Глазкова относительно подготовки казаков, учета казачьих сил, создания национального казачьего фонда[129].

Глазков издал несколько персональных обращений к казакам в эмиграции по поводу вторжения Германии на территорию СССР и, спустя четыре месяца, в связи с вступлением немецкой армии на казачьи земли. Эти обращения не отличались по смыслу от уже имевшихся резолюций КНОД[130].

В коллективных и персональных документах сепаратистов проявилось стремление к окончательному размежеванию с наиболее видными представителями русской военной эмиграции — «бывшими». Тем самым сепаратисты стремились переманить на свою сторону по возможности максимальное число рядовых эмигрантов. Одновременно тон воззваний и обращений сепаратистов стал доходить до неприличия. Любое упоминание о Гитлере самостийники превращали в панегирик, чего русская военная аристократия себе все-таки не позволяла: «От него (Гитлера. — Ю. Ц.) бегут, как черт от Бога, или зарываются вглубь, как крот от света, и наши „бывшие“. По свойственной им природе они не пристали к нему, как не пристает пыль и ржа к золоту. Но подобно тому, как все живое, ярко-зеленое и пышно цветущее, клонится к Солнцу, так и казачьи националисты пошли с Адольфом Гитлером»[131].

12 июля 1941 года Глазков сообщил представителю Центрального правления КНОД в Болгарии И.М. Евсикову о своем признании правительством рейха в качестве руководителя КНОД. Евсиков воспринял это сообщение как свидетельство того, что рейх предоставил возможность казакам-эмигрантам активно участвовать в борьбе с коммунизмом и пригласил их «строить Новую Жизнь в Родных Краях».

Специальным распоряжением от 12 июля 1941 года Евсиков обязал все станицы, хутора, группы казаков и отдельных представителей казачьей эмиграции, проживающих в Болгарии, немедленно прислать ему свои постановления или отдельные заявления о готовности принять участие в «общеказачьем национальном освободительном деле». Указывалась форма, в которой должны были составляться эти документы. Евсиков сообщал, что все анкеты, заполненные казаками ранее, то есть по призыву «единонеделимцев», для него как представителя КНОД, являются недействительными. До получения нового предписания казаки должны были оставаться на своих местах и «спокойно заниматься своим делом», но быть готовыми по первому же приказу явиться на место, которое будет указано. Все заботы о семьях казаков руководство КНОД обязалось взять на себя. Евсиков обещал свое покровительство казакам, которые состояли в организациях, выражавших «антигерманские настроения», соглашаясь считать их введенными в заблуждение руководством соответствующих организаций[132].

Как видно, распоряжение Евсикова было направлено против «единонеделимцев». Но и реакция самостийников на появление этого документа не была однозначной. Первый отклик на распоряжение датируется уже следующим днем — 13 июля 1941 года: «Ваше долгожданное распоряжение мы получили вчера (12 июля). В тот же день приступили к исполнению всех заданий. Как только соберем необходимые сведения, сейчас же их вам вышлем». Однако тут же говорилось: «Было бы хорошо, если бы вы нам прислали официальную бумагу (или приказ) о назначении представителем КНОДвижения в Болгарии И.М. Евсикова…»[133]

По вопросу об объединении всего казачества, проживающего в Болгарии, авторы послания не сообщали ничего утешительного: «П.К. Харламов ходил даже к граббовскому окружному атаману (абрамовец)[134] дьякону Я. Никитину, уговаривал этого сукиного сына, в присутствии 6 казаков 4 часа, уговаривал, но… дьякон пошел на другой день к Абрамову, и тот дело развалил, дьякон от объединения окончательно отказался. Уговаривал П.К. Харламов и Д.Д. Нежевова, „представителя донского атамана“, уговаривал эту сволочь три битых часа в присутствии 5 казаков, призывал к объединению, он также, сукин сын, отказался, говоря, что будет ждать инструкций от „атамана“, ждет до сих пор. Вы понимаете, станичники, хотелось все устроить по-хорошему, но что с такой сволочью делать!»[135]

18 июля 1941 года последовала реакция со стороны Центрального правления Союза казаков в Болгарии, председателем которого был упомянутый Я. Никитин: «В последнее время… как ядовитые грибы после дождя появились и повылезли из темных щелей всякого рода „вожди“ и „руководители“ казачества… о которых до сих пор никто не слыхал, а если и слыхал, то только как о лицах, состоящих в организации, работавшей на польские, чешские и советские деньги по разложению эмиграции»[136].

19 июля был издан документ, адресованный начальникам казачьих частей и групп, к атаманам казачьих станиц и хуторов в Болгарии. Документ был подписан представителями войсковых атаманов: Дона — генерал-лейтенантом Ф.Ф. Абрамовым, Кубани — полковником Милашевичем, Терека — Цыгулиевым и председателем Союза казаков в Болгарии Никитиным. В тексте говорилось о том, что Правление КНОД и самого Глазкова никто не выбирал. Правление и Представительство в Болгарии были созданы без ведома войсковых атаманов, и, следовательно, они являются самозваными, а их распоряжения — фальшивками, не подлежащими исполнению. Далее сообщалось, что Евсиков является членом «Национальной казачьей организации», основанной Павлом Кудиновым, который в 1938 году вместе со всей своей организацией был уличен как платный агент советских спецслужб в Болгарии[137].

Самостийники не оставались в долгу. По поводу документов, изданных сторонниками единой и неделимой России, представитель КНОД в Болгарии П.К. Харламов докладывал Евсикову 22 августа: «В качестве курьеза упомяну о „приказе“ графа Граббе, который приказывает казакам идти на защиту „матушки России“. Есть воззвание и Владимира Кирилловича[138], есть информация и Краснова… Все эти приказы и информации вполне заменяют юмористические журналы»[139].

9 августа 1941 года в Праге состоялось собрание, на котором помимо казаков-сепаратистов присутствовали представители украинской и белорусской диаспор. Зал, в котором проходило собрание, был декорирован немецким и казачьим флагами, портретами Гитлера и атаманов Кондратия Булавина и Игнатия Некрасова[140].

В своей речи на этом собрании Глазков сообщил об уже возбужденном перед Гитлером ходатайстве о разрешении официального формирования Казачьего походного войска. Докладчик заявил также о «лжепатриотизме великих князей, царских послов Саблиных и других дряхлых превосходительств, вопиющих из далекого Лондона о поддержке „объединителя“ земель русских „батюшки“ Сталина». Для таких деятелей, к числу которых был отнесен и А.И. Деникин, Глазков изобрел новый термин — «белобольшевики». «Не забывайте, станичники, — продолжал вождь КНОД, — что русские люди ушли в эмиграцию из-за своего прошлого. Казаки же ушли в эмиграцию из-за своего будущего. А посему мы, казаки, не можем и не должны связывать свое будущее с русским прошлым!» Докладчик закончил свое выступление следующими словами: «Мы, казаки, приветствуем каждую бомбу и каждую гранату, которые летят на головы московских тиранов!.. Слава Богу, Москва горит! Хайль Гитлер! Слава Казачеству!»[141]

Самостийники считали Гитлера своим союзником и покровителем не только по причине его войны с Россией. В ноябре 1941 года издаваемый КНОД журнал «Казачий вестник» писал: «Мы идем с той современной Германией, национально-социалистические начала жизни которой так близки социальным началам нашей казачьей жизни»[142].

Во второй половине августа 1941 года вожди самостийников работали над составлением официального письма на имя Гитлера. Это письмо должно было сопровождать подарок, о котором Харламов докладывал Евсикову: «В величину половины квадратного метра вышивается карта КАЗАКИИ; на казачью землю с запада входит немецкий солдат и поднимает руку для приветствия, его встречает казак с хлебом и солью. Получается прекрасный подарок-символ. Мы понимаем, что Вождь не нуждается в нашем подарке, но в нем нуждаемся мы»[143].

1 сентября Евсиков и Харламов составили письмо в форме исторической справки. В нем говорилось о казаках, как об особом народе, «находившемся под рабством России в течение 180 лет до революции» и никогда не прекращавшем борьбы за свободу.

Спустя два месяца после начала войны между Германией и СССР Представительство донского атамана М.Н. Граббе в Болгарии, в лице председателя Д.Д. Нежевова и секретаря М.Я. Горбачева, сделало шаг к примирению с сепаратистами. 22 августа был составлен «проект информации», в котором говорилось о наличии трех течений среди эмигрантов бывшей «Русской империи»: русское национальное движение, стремящееся к созданию «Единой и Неделимой России»; украинское национальное движение, защищающее идею самостоятельного украинского государства; казачье национальное движение, защищающее идею самоопределения казачества.

«Каждый эмигрант, — говорилось в „проекте“, — должен зарегистрироваться в организации того движения, „которое всего ближе ему по уму и по сердцу“». «Каждый казак, зарегистрировавшийся в своей казачьей организации, этим самым не превращается: в „русского“, „самостийника“ или „единонеделимца“; его запись означает, что он хочет вернуться к себе на Родину, что он антикоммунист и что он готов к будущей восстановительной работе. Что касается того: КТО будет записавшимися командовать, то ими будет командовать ТОТ, кому это будет поручено Вождем Германского Рейха»[144].

Несмотря на это, самостийники оставались врагами «единонеделимцев» до окончания войны. М.Н. Граббе, Е.И. Балабин и другие руководители постоянно получали письма из казачьих станиц о действиях сепаратистов и приносимом ими вреде[145]. Генералы по мере возможности боролись с влиянием самостийнических идей.

Итак, казачья эмиграция была далеко не однородной. «Единонеделимческое» направление возглавляли белые генералы, участвовавшие в Гражданской войне на первых или вторых ролях. Многие были атаманами казачьих войск, станиц и хуторов в зарубежье. Некоторые из них являлись руководителями структур РОВС — основной и крупнейшей белоэмигрантской организации. Самостийническое направление руководилось людьми низких воинских чинов, малоизвестных и с сомнительной репутацией. В отличие от «единонеделимцев» сепаратисты прямо и открыто заявили о себе как о противниках Российского государства. Идеям Гитлера и Розенберга объективно соответствовала позиция именно казаков-сепаратистов, однако реальное участие казаков в войне на стороне Германии будет позволено организовать казакам-«единонеделимцам».

Особым образом сложилась судьба казачьей эмиграции из азиатской России: представителей Астраханского, Оренбургского, Уральского, Сибирского, Семиреченского, Забайкальского, Енисейского, Уссурийского и Амурского казачьих войск. Центром дальневосточной эмиграции была Маньчжурия, где еще до революции проживало около 200 тысяч российского оседлого населения, связанного с эксплуатацией Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Крупнейшим городом Маньчжурии и соответственно центром российской эмиграции на Дальнем Востоке был Харбин — железнодорожный узел на КВЖД и порт на реке Сунгари.

Это было своего рода российское «государство в государстве», имевшее свои охранные войска, суд, средние и высшие учебные заведения, множество газет и журналов. Здесь были десятки православных церквей, четыре монастыря; действовала Русская духовная миссия в Китае[146].

Несмотря на это, российские эмигранты в Китае испытывали большие сложности с адаптацией, чем в Европе. Китайские власти враждебно относились к вооруженным отрядам казаков, прибывшим в Китай после неудачи Белого движения на Дальнем Востоке России. Эмигранты сталкивались с недоброжелательным отношением и со стороны местного населения, которое воспринимало их как представителей бывшей великой державы, проводившей, вместе с Великобританией, Францией и США, колониальную политику в отношении Китая. Кроме того, эмигранты сталкивались с чуждой им культурной и религиозной средой.

Положение ухудшилось после установления советско-китайских дипломатических отношений в 1924 году. КВЖД поступала в совместное управление СССР и Китая. Начались массовые увольнения эмигрантов, обслуживавших дорогу. Советско-китайский вооруженный конфликт на КВЖД, произошедший в 1929 году, не облегчил положения эмигрантов, а лишь дестабилизировал ситуацию в регионе.

В 1931 году Маньчжурия была оккупирована Японией и превращена в марионеточное государство Маньчжоу-Го. Япония стремилась установить контроль над обширными территориями Дальнего Востока, в том числе входящими в состав СССР. Определенную роль в реализации этого плана японское руководство отводило российской эмиграции, и прежде всего казакам.

Ключевой политической фигурой казачьей эмиграции на Дальнем Востоке в 1921–1945 годах был атаман Забайкальского казачьего войска генерал-лейтенант Григорий Михайлович Семенов. В январе 1920 года номинальный Верховный правитель России адмирал А.В. Колчак в преддверии финала своей политической карьеры подписал приказ о передаче Семенову «всей полноты верховной власти на территории Российской Восточной Окраины»[147].

В оценке большевизма Семенов не отличался от других видных представителей российской военной эмиграции: «Я — не против диктатуры в решительные моменты жизни наций, но никак не могу понять, какие преимущества получила наша родина, сменив самодержавную власть монарха на полный произвол кучки политических проходимцев и международных авантюристов, представляющих собою ядро правящей партии»[148].

Семенов не считал важным вопрос о форме государственного строя, полагая, что все виды монархии, как и все виды республики, имеют свои достоинства и недостатки. По его убеждению, идейность должна выражаться в стремлении к национальному возрождению и благополучию народа. Семенов настороженно относился к политическим партиям и парламентаризму. Это было характерно для многих представителей русского офицерства, считавших, что именно борьба партий и Государственная дума привели Россию к революции. При этом Семенов не был выразителем крайне правых взглядов. Его претензия к думским деятелям заключалась в том, что они подменили политической борьбой участие народа в управлении государством и препятствовали проведению реформ, полезных для развития страны.

Рассуждая о политическом будущем России, Семенов высказывался против копирования иностранных моделей. Оценивая любую политическую систему, он исходил из индивидуальных особенностей каждой страны. В России Семенов прежде всего отмечал многонациональный состав, полифонию религий и культур, преобладающее крестьянское население. Он выражал убеждение, что все народы, населяющие Россию, должны иметь общий источник равных прав и обязанностей. В поисках психологически объединяющей формулы он предложил термин «россизм» — от слова «Россия», что означало осознание принадлежности к одному государству, являющемуся союзом народов под эгидой верховной власти; защиту своего класса и своей народности в рамках общегосударственных интересов; религиозную, личную и идеологическую свободу; право частной собственности каждого гражданина.

Иными словами, Семенов был далек от того образа махрового реакционера и интеллектуально ограниченного человека, который ему приписывали левые круги российской эмиграции.

Когда в 1922 году было провозглашено создание СССР, в правых кругах эмиграции появилось мнение, что большевики отказались от своего революционного мировоззрения, возрождают разрушенную ими же государственность, РККА из защитницы Интернационала превратилась в правопреемницу русских военных традиций. Семенов решительно выступал против подобной постановки вопроса: «Русский националист, с надеждой и упованием взирающий на собирание Руси воедино под большевиками и на успехи Красной армии русских солдат, может быть сравнен с любителем духовного пения, который после смерти любимого человека сказал бы: „Ничего, что он умер, зато я послушаю панихиду“»[149]. Для Семенова были важны не внешние формы государственности, а внутреннее содержание, направленность политической системы, ее отношение к людям.

В 1920–1930-х годах правительства многих стран считали возможным мирное сосуществование с СССР. Семенов стремился опровергнуть эту убежденность, считая, что борьба с большевизмом неизбежна и конец ее наступит только в одном из двух случаев: «а) если большевики будут вырваны с почвы их питающей, т. е. из России и б) если власть Красного Интернационала распространится на все государства мира»[150].

Ведущие политики зарубежных стран могли и сами прийти к такому выводу, изучив программные работы советских вождей, документы Коминтерна и ВКП(б), а главное, проанализировав сущность большевистской системы. Эта система не могла остановить свое географическое расширение, поскольку не могла на равных конкурировать с ведущими странами. Ей суждено было или победить повсеместно, или погибнуть. Но большинство зарубежных политиков таких выводов не делало.

Семенов предлагал конкретные решения: образование единой международной организации для борьбы с большевизмом — Белого Интернационала в противовес Красному. Он планировал вовлечение в эту организацию крупнейших представителей финансовых кругов, создание единого распорядительного органа, единого военного плана и командования.

Особое значение Семенов придавал формированию международного общественного мнения: «В прессе должны быть исключены по отношению к большевикам слова — „Русское правительство“, „Русская армия“, раз и навсегда, и заменены словами — „Правительство Красного Интернационала“, „Армия Красного Интернационала“»[151].

Правительство СССР постоянно и успешно формировало на Западе позитивный имидж «страны победившего социализма». Наивысшие результаты будут достигнуты в 1930-х годах: приглашение в СССР Барбюса, Роллана, Фейхтвангера; освещение в зарубежной печати перелетов Чкалова, эпопеи челюскинцев и т. д. Семенов писал: «В противовес пропаганде красных должна быть развита в грандиозных размерах пропаганда несчастий России и мировой красной опасности»[152].

Семенов отдавал себе отчет в том, что одними пропагандистскими и контрпропагандистскими мероприятиями «можно лишь создать сочувствие к себе и отрицательное отношение к красным, но нельзя создать положительного творчества»[153]. Пример должна была подать белая эмиграция. Семенов планировал создание единого Русского центра, имеющего конкретный план будущего устройства России и будущих международных отношений. Разработку политической программы планировалось завершить до начала военной операции, а не после завоевания территории, как это практиковалось во время Гражданской войны. Должны быть заранее опубликованы законы, которые обеспечат симпатии населения по отношению к новой власти. «Власть должна… идти вперед, угадывая справедливые потребности масс, а не откладывая все больные вопросы „до Учредительного собрания“»[154].

Возглавляя Союз казаков на Дальнем Востоке, Семенов начал объединение белой эмиграции с того региона, в котором проживал сам. В 1920-х годах в Китае независимо от него действовали: Казачий союз в Шанхае, Восточный казачий союз в Харбине и другие структуры. В 1930-х годах все военно-политические организации казаков, а также станицы и хутора перешли под контроль Семенова.

В 1938 году было избрано правление Союза казаков на Дальнем Востоке, в состав которого вошли ближайшие соратники Семенова: А.П. Бакшеев, М.И. Ваулин, И.И. Почекунин, С.И. Фирсов, Н.М. Шалыгин, П.Н. Сотников, И.Ф. Коренев, И.Ф. Суриков, К.М. Бирюков, Асламов. Был принят документ, в котором Союз казаков на Дальнем Востоке определил свои цели:

«а) освобождение России из-под власти Коминтерна и восстановление в ней законности и порядка;

б) защиту интересов казачества и закрепление его исконных прав в будущей национальной России;