Гунар Цирулис

«Магнолия» в весеннюю метель

Дебют

Дом дышал множеством распахнутых окон. Утро было солнечным, и столбики термометров изрядно вытянулись в длину. Избалованные обитатели верхних этажей наконец-то обрели возможность безбоязненно выпустить из комнат столь необходимое для хорошего самочувствия тепло, до сей поры оберегавшееся ими как символ их привилегий. Отдыхающие, что располагались поближе к земле, получили возможность надеяться, что солнечный свет принесет им ощущение уюта. И лишь обитатели среднего звена вели себя как обычно — проветривали комнаты, заменяя застоявшийся за ночь воздух другим, насыщенным дыханием моря и сосновым озоном.

Весна подоспела как раз к первому апреля, и никто не думал о том, что солнечное утро может оказаться весьма обманчивым. В дни отпуска веришь в свою удачу, а не в календарь.

«Магнолия» — значилось на доске у стеклянных вращающихся дверей, так что по аналогии с ежегодными летними лагерями труда и отдыха для школьников, носившими обычно название «Лотос», можно было предположить, что сюда, в курземский рыбачий поселок, люди приехали не только ради отдыха, но и для творческой работы. Все прочее даже в этот солнечный день оставалось окутанным мглой. Высеченный на камне маленькими буквами пояснительный текст, к сожалению, никакой ясности не вносил, так что работающие здесь местные женщины называли свое место работы попросту «инкубатором». И это было близко к истине. Инкубатор идей, открытий, свершений — какими только аргументами не пользовались авторы проекта, чтобы выжать из Всесоюзной Академии наук средства для строительства двенадцатиэтажного дома. И вовсе не случайно они избрали местом строительства отнюдь не Юрмалу, но отдаленный Приежциемс, где захудалой лавчонки и той не было, не говоря уже о кафе или столовой… По возможности дальше от искушений, которые могли бы закружить ученые головы и отвлечь их от процесса мышления.

Эти как будто очевидные преимущества привели, однако, к определенным осложнениям. По соседству с возникающим главным корпусом пришлось прежде всего построить общежитие для строителей, в котором позже можно было разместить обслуживающий персонал. А поскольку женщины округи не захотели оставить свои семьи, скот, сады и огороды ради того, чтобы кормить ученых и убирать их комнаты, большой автобус дважды в день привозил из дальних приморских деревушек людей, без чьей помощи никак нельзя было обойтись в эпоху НТР.

Открытие дома состоялось пасмурным осенним днем. В первый месяц существования «Магнолии» путевки в нее выдавались в качестве премии за значительный вклад в научную отрасль «кибматавтоматики», во второй — разыгрывались на заседании месткома, а уже на третий месяц добровольцы отправлялись сюда разве что привлеченные перспективой новогоднего вечера с сюрпризами, потому что слухи о причудах латвийского климата докатились даже до Владивостока. Чтобы дом не простаивал полупустым, дирекция в мертвый сезон предоставляла комнаты шахтерам, два этажа предназначались случайным почитателям одиночества и удобств, и лишь три верхних оставались в распоряжении института.

Если верить записям в книге регистрации, то именно таким был состав отдыхающих и на этот раз. Внизу — шахтеры, которым близость к земле должна была облегчить трудности климатической адаптации; на олимпийских высотах — светила науки, а между теми и другими — с трудом поддающаяся определению прослойка, анализ которой мог бы дать представление о дружеских отношениях дирекции дома с различными влиятельными организациями и снабженческими учреждениями…



С первого взгляда могло показаться, что обширный вестибюль пуст и заброшен. В наступившем безветрии оставались неподвижными и вершины сосен, и кусты на дюнах, видные в зеркальные окна, — весь тот переменчивый декор, который удалось создать без недешево обходящейся помощи художественного комбината. Правда, портреты духовного покровителя дома пришлось заказывать трижды, и каждый раз с немалыми расходами — виной тому были изменения в табели о рангах в данной отрасли науки. Однако и тут оказалось возможным найти компромиссное решение, так что теперь входящих встречали взгляд и улыбка самого Ломоносова, как бы напоминая о том, что гении рождаются повсеместно, даже и на далеких окраинах.

Полулежа в глубоком кресле, дремал заместитель директора дома подполковник в отставке Апситис. Прошло уже два года с тех пор, как он покинул армию, но привычка постоянно находиться на боевом посту заставляла его оставаться здесь и в этот тихий промежуток времени между завтраком и открытием бара. Как-никак он отвечал за все — в особенности сейчас, когда директор Игаунитис убыл в отпуск, кратко, но многозначительно предупредив на прощанье:

«Смотри, чтобы все тут было…»

Ну, а как смотреть, если кабинет твой находится на краю света, а директорский — заперт и опечатан? Вот и осталось только оборудовать свой наблюдательный пункт напротив лифтов.

Сейчас Апситис с таким же успехом мог бы дремать и у жены под боком, в своей уютной квартирке на главной улице районного центра. Покой «Магнолии» не нарушало ничто: обитатели нижних этажей отправились на традиционную экскурсию по историческим местам Старой Риги, остальные — кто засел в комнатах, склонившись над испещренными цифрами и формулами рукописями, кто отправился, в поисках вдохновения, на одинокую прогулку по залитому солнцем пляжу или по лесу. Дрема Апситиса не нарушалась ни стуком биллиардных шаров, ни щелчками настольного тенниса, доносившимися из подвального помещения. Но стоило приглушенно загудеть мотору лифта, чтобы заместитель директора мгновенно открыл глаза: сказалась военная привычка к бдительности. Лифт, однако, до вестибюля так и не добрался.

«И что они там разъезжают?» — подумал Апситис, прежде чем задремать снова.

Призывно мигали разноцветные огоньки игровых автоматов, расположенных вдоль глухой стены, ежеминутно тикала, продвигаясь по циферблату, стрелка электрических часов. Однако время в «Магнолии», казалось, стояло на месте…

Виктор Кундзиньш не мог понять, как это ему в конце концов все же удалось выкарабкаться из напоминающего агонию сна. Ночью ему не раз казалось, что в следующий миг сердце остановится, что жизнь его закончится здесь, совсем недалеко от хутора, где он полета лет назад родился в семье бедняка-новохозяина. Навалилось запоздалое сожаление и угрызения совести: неужели глупая выпивка, традиционно знаменовавшая завершение работы, перечеркнет все усилия последних лет, в которых сплавились воедино и опыт, и наблюдательность, и дар аналитика? Стоило ли стараться, учиться в Риге и в Москве, потом целые годы пополнять знания за границей, руководить сектором института, до седьмого пота трудиться над докторской, чтобы в один прекрасный вечер втоптать в грязь все плоды работы — ожидаемую ученую степень и великим трудом заработанное повышение?

«Слава богу, жив!» — было первой мыслью, прорвавшейся сквозь барьер головной боли и добравшейся до отупевшего мозга. Кундзиньш глянул в окно и, громко застонав, снова откинулся на подушку. Яркий свет колол, как раскаленные иглы. Он привычным движением потянулся за таблетками, лежавшими под рукой, в ящике тумбочки, безошибочно нащупал сердечные и попытался проглотить. Язык не слушался, не желал двигаться. Лишь с третьим глотком воды таблетки проскользнули, однако рот так и остался сухим, как пустыня. Теперь лежать, лежать не двигаясь, пока лекарство не подействует…

Но мысли не желали униматься. Они упорно возвращались ко вчерашнему. Что же это заставило его затеять этот проклятый раут в баре? С той поры, когда Кундзиньш, уже много лет назад, расстался с женой, на банкеты он не ходил, а в одиночку не пил никогда. Не пил даже в тот вечер, когда Аустра заявила, что уходит к другому и что это — единственный разумный выход из их совместной жизни. Сам виноват: если уж он решил, что без семьи будет одиноко, надо было жениться на божьей коровке, а не на стрекозе на двенадцать лет моложе, которую привлекали лишь сверкающие перспективы загранпоездок и развлечений.

Воспоминания об Аустре не разогнали мрачного настроения, даже наоборот — усилили мучительное ощущение одиночества. Страх человека без близких впервые ясно и угрожающе возник, когда Кундзиньш поставил последнюю точку в диссертации и увидел впереди две недели отпуска, не заполненные никакими обязанностями, — страх этот, наверное, послужил катализатором дальнейших событий. По сути, уже к концу первого проведенного в Приежциемсе дня ему захотелось пригласить Руту Грош посидеть где-нибудь вдвоем, и с каждой прогулкой вдоль берега желание это становилось все сильнее. Может быть, за чашкой кофе ему удалось бы наконец преодолеть робость и заговорить и о своих чувствах, а не только о проблемах охраны природы. Конечно, какому же мужчине не нравится, когда его внимательно слушают и понимающими кивками выражают поддержку даже самым фантастическим его проектам? Но в последнее время одного этого ему было мало — хотелось проломить броню молчания привлекательной женщины, заглянуть в ее душу или хотя бы в мир ее дум.

В баре, за бутылкой вина, Кундзиньш действительно кое-что выяснил. Рута — единственная дочь недавно умершего академика Гроша, единственная, кто ухаживал за ним на протяжении последних десяти лет. После всех забот, связанных с похоронами, она получила бесплатную путевку сюда, чтобы хоть как-то прийти в себя. Объяснилось и то, почему Рута недавно наотрез отказалась посмотреть вместе какой-то фильм. Киновед, она давно уже все это пересмотрела. Однако стоило Кундзиньшу попытаться перевести разговор на более интимные темы, как она встала, отодвинула стул и сдержанно улыбнулась.

«Ушедший поезд не догнать. И я сомневаюсь, стоит ли садиться в следующий, — неизвестно, куда еще он завезет… Спасибо за прекрасный вечер!»

Кундзиньш хотел проводить ее. И не только распрощаться у двери, но попытаться войти к ней или пригласить к себе. Можно было бы заварить чай, вместе послушать музыку. Похоже было, что и она страшится одиночества.

И все же он за Рутой не пошел. Вежливо попрощался и остался в баре. Кундзиньш боялся не того, что его отвергнут, но холода непонимания, корректного равнодушия, которое часто читал в глазах бывшей жены. Продолжение без обоюдного влечения… А какие были основания надеяться, что Рута видит в нем нечто большее, чем ненавязчивого спутника на прогулках? Нет, у него не было никакого права переступать за порог приятельских отношений, во всяком случае пока не было.

Он заказал чай. Вскоре к нему присоединился черноволосый Мехти Талимов, у которого тоже распалась компания: секретарша директора института Ирина Владимировна должна была уложить и убаюкать очередной сказкой дочку. И хорошо, что Рута ушла; вся вторая половина вечера помнилась Кундзиньшу как бесконечная вереница тостов и здравиц, так что вряд ли стоило и вспоминать все это.

«Можешь себе представить? — перешел на «ты» Талимов, хотя до того они только раскланивались издали. — Мне, самому горячему патриоту «Магнолии», отводят девяносто третью комнату, а не тысяча сто одиннадцатую — мою, к которой я привык! В которой написал научно-популярную книгу «Я, ты и наш робот», которая вскоре выйдет повторным изданием! Меня пытались загнать в камеру с видом на лес! Меня, старого моряка, который жить не может, не видя моря! Знаешь, я всегда тихий, как ягненок. Но обижать себя никому не позволю. Тогда во мне просыпается лев, настоящий Талимов, мичман военного времени. Может, ты слышал — я служил под Сталинградом в Волжской флотилии, сам командующий в мемуарах вспоминает, как я сошел на берег и привел ему «языка». А эти тут надеялись, что я так просто сдамся…»

Он лихо хлопнул себя по затянутой в полосатую тельняшку широкой груди, потом сердито почесал объемистый живот. «Нет, в моем теле и сейчас живет душа борца. Я ножом взломал замок, оккупировал свою комнату и объявил сидячую забастовку. Сам не выходил и никому не отворял. Эти подсовывали письма под дверь — сперва грозились, потом упрашивали. Наверное, боялись, как бы я не помер с голоду, — не знали, конечно, что у меня с собой провианта на неделю. А этот подхалим гладкий, Вилис, не может в отпуск уйти, пока все не разложено по полочкам, не осмеливается уехать — нельзя же оставить в вестибюле на чемоданах того беднягу из Литвы, в чьей комнате забаррикадировался сумасшедший Талимов, вторую Брестскую крепость там устроил. Ну, в конце концов уговорили того идти на девятый этаж, у него не та закалка, что у меня. Часа через четыре я пошел к нему мириться и скажу — такому слабаку нечего делать на нашем этаже… Твое здоровье!»

Еще Кундзиньшу помнилось, что и сам он похвалялся своими успехами — что закончил диссертацию и в следующий раз сюда приедет уже доктором наук.

Каким-то образом оказался за столом старый профессор Вобликов и, как всегда, стал сыпать афоризмами собственного сочинения.

«Ценность человека определяется не званием перед именем, а тем, что вслед за этим званием написано».

Кундзиньш и сейчас еще чувствовал, как у него после этого замечания загорелись щеки, но на этом лента воспоминаний минувшего вечера обрывалась. Единственное, чему сейчас можно было безоговорочно верить, — это тому, что он находился в своей комнате и часы показывали одиннадцатый час утра.

Какое счастье, что завтрак пропущен! От одной мысли, что пришлось бы жевать вечный творог с сахаром и диетическую морковную запеканку, ему сделалось дурно и стало теснить под ложечкой.

Кундзиньш осторожно спустил ноги с кровати, сел, увидел на стуле пижаму и заключил, что спал голым. Потом заметил разбросанную по полу одежду. Осторожными шагами вышел в кабинет. Ноги слегка подгибались, но все же выдерживали тяжесть тела. Может быть, сделать зарядку, к которой организм привык, как к повседневному стимулятору?

Кундзиньш встал перед растворенной дверью на балкон, приподнялся на цыпочки и глубоко вздохнул. Кровь прилила к голове, и он едва не потерял равновесия, однако упражнения для рук выполнил с выработавшейся за годы ловкостью. Решился даже на приседания. В этот миг кто-то отворил и тут же затворил дверь комнаты, мгновенный сквозняк взвихрил лежавшие на столе бумаги и вынес их на балкон. Кундзиньш бросился за ними. Балконная дверь с резким стуком захлопнулась за ним, и тихо звякнул защелкнувшийся крючок.

В первый миг это не встревожило Кундзиньша: намного важнее казалось собрать листки блокнота, прижавшиеся к перилам или задержанные неровно уложенными плитками пола. Лишь немногие вылетели наружу и теперь непомерно большими хлопьями снижались к декоративным кустам. Следовало побыстрее одеться и спуститься — пока на них не набрел одержимый манией чистоты садовник. Кундзиньш выпрямился. По спине пробежали мурашки: снаружи, как выяснилось, было не так тепло, как сперва показалось. Да и что удивительного? В тошнотворно синем море, словно взбитые сливки в черничном киселе, еще покачивались пригнанные позавчерашним штормом глыбы льда. Кундзиньш подергал за ручку, но дверь не поддалась. Приблизив лицо к стеклу двери, он увидел, как медленно затворяется дверь в коридор.

Как же так? У него же вошло в привычку запираться изнутри каждый вечер. Сейчас холод уже выгнал из головы остатки дурноты, и в памяти воскресла картина его возвращения: правильно, только наверху он сообразил, что не взял у администратора, ключ от комнаты, снова лезть в лифт не хотелось, и он решил разбудить уборщицу этажа Астру, которая время от времени, особенно когда по вечерам показывали кино, заночевывала в бельевой. Разбуженная зычным голосом Талимова, девушка отперла дверь, впустила Кундзиньша в его апартаменты и пожелала доброй ночи. Такой уж доброй ночь не была, но по сравнению с теперешней ситуацией казалась вершиной счастья.

И вдруг он покрылся потом. Были ли на столе только те несколько листков, которые он держал сейчас в руке? Кундзиньш снова припал к стеклу, успевшему запотеть, всмотрелся. Рукописи не было видно, в стекле отражались только его растрепанные волосы и выпученные в испуге глаза.

«Спокойно, только спокойно!» Кундзиньш снова заставил себя припомнить все, что произошло между ужином и тем моментом, когда он оказался в этой чертовой ловушке. Вчера, закончив писать, он надел клетчатый пиджак и, держа рукопись под мышкой, направился, как некий пикадор, вооруженный острым копьем, дразнить быков судьбы. В баре Кундзиньш все время сидел, подложив рукопись под себя, из опасений облить ее вином или чаем. Ну, а потом? Не хотелось верить, что он мог забыть ее внизу, скорее уж — засунул в «дипломат», содержимое которого находилось под охраной патентованного замка с цифровым шифром…

Но как ни старался сейчас Кундзиньш, он не мог вспомнить того числа, которым отмыкался замок. В комбинацию цифр вдруг влезла совершенно бестолковая, но назойливая мысль: ну, а если рукопись кто-то украл? Кто его, Кундзиньша, заставил написать жирными литерами на первой странице магическое слово «секретно»! Он хотел, чтобы мать не лезла в рукопись, не перепутывала ненумерованные страницы, — какое мальчишество! Наивно было надеяться, что гриф придаст его диссертации большее значение, подействует на будущих оппонентов. В особенности теперь, когда открытия уже зарегистрированы, оформлены международные патенты… Пока что эта надпись подействовала лишь на похитителя, которому не понадобилось даже взламывать дверь…

Абсурд! Так можно додуматься бог знает до чего. Надо поскорее попасть в комнату, проверить «дипломат», затем поискать в баре. Да найдется! Кому нужна рукопись, где в джунглях формул заблудилась бы даже машинистка сектора? Уже во вступительной части уперлась бы как в стену и не продвинулась ни на шаг. Вот точно так же, как он сейчас.

Кундзиньш немилосердно мерз. Он еще раз проверил крепость крючка. Не тут-то было. Голыми руками не открыть. Нет надежды и выбить двойное стекло рамы. Звать на помощь? Позор на всю округу. А стук вряд ли кто-нибудь услышит. Перегнувшись через перила, он попытался заглянуть на соседний балкон — может быть, Рута дома и придет на выручку? Не удалось и это. Стена в два кирпича толщиной не позволяла увидеть ничего. Но, оглядевшись вокруг, Кундзиньш облегченно вздохнул: путь к спасению находился тут же — под ногами.

Именно так, потому что он стоял на крышке люка, соединявшего этот балкон с находившимся под ним, а уже оттуда можно было по лестнице спуститься до второго этажа даже, на который в случае бедствия можно было добраться при помощи выдвижной пожарной лестницы. Надо спускаться — не может быть, чтобы нигде не оказалось ни души. Ну, а уж в крайнем случае он проникнет в чужой номер и вызовет помощь по телефону.

Кундзиньш присел и попытался трясущимися от озноба пальцами приподнять железную крышку. Она словно приросла: наверное, за все время существования дома ее ни разу не поднимали. Он попробовал еще и еще раз. Наконец, тяжелая крышка поддалась, сперва медленно, потом все легче поворачиваясь на петлях, пока не встала вертикально.

Кундзиньш опустился на колени и, словно крот, сунул голову в люк, но тотчас же отпрянул. Набрался смелости и заглянул опять. Там, этажом ниже, раскинувшись в укрытом от ветра шезлонге, подставляя ласкам солнца все свои женские прелести, лежала совершенно обнаженная Рута Грош, прикрывая полотенцем только глаза и нос.

«Не зря говорят, что женщины куда выносливее нас. Я здесь мерзну, даже зубы стучат, а она загорает себе». Эту мысль сразу же сменила другая, куда более значительная: он ведь и сам голый, так что путь вниз закрыт. Мало ли что может прийти Руте в голову, если она увидит его рядом с собой в таком виде! И в заключение в его тяжко соображающем мозгу возник вывод: «Я же поступаю неприлично. Если Рута увидит, как я подглядываю, я никогда больше не смогу посмотреть ей в глаза». И, стараясь не шуметь, Кундзиньш опустил крышку люка.

Отчаяние нахлынуло с новой силой. Будь прокляты одиночество и тишина Приежциемса, которыми он еще вчера восторгался! Человек гибнет, и нет никого вблизи, кто пришел бы на помощь… Долго ему не выдержать, начнет выть или бросится в бездну… Интересно, что напишут в некрологе его коллеги: «Внезапная и нелепая смерть вырвала из наших рядов в расцвете творческих сил…» Он не хотел, чтобы его унесло. Ни с пустого пляжа, ни от холодного моря, равнодушно дышавшего у подножья дюн. И меньше всего — из жизни.

И тут Кундзиньш заметил на желтом песчаном просторе что-то вроде раздувшегося пингвина. Вглядевшись повнимательнее, он заключил, что то был Мехти Талимов, через которого, как уверял зубоскал Вобликов, было легче перепрыгнуть, чем обойти его. Но Кундзиньшу он в это мгновение показался воплощением мужской красоты.

Он уже совсем собрался крикнуть, но вовремя удержался и даже отступил за укрытие стены. Талимов не должен был заметить, что за ним наблюдают. На такую подлость Кундзиньш, хотя у него зуб на зуб не попадал, все же не был способен. Выпростав свое шарообразное тело из халата, Талимов вошел в воду. Пройдя несколько шагов, остановился, повернул голову направо, налево и, убедившись, что зрителей нет, быстро намочил волосы и поспешно возвратился на берег. «А вчера хвалился, что записной морж и купается зиму напролет», — невесело усмехнулся Кундзиньш.

Подождав, пока Талимов не вынырнул из тени сосен, Кундзиньш крикнул:

— Слышишь, друг, поднимись ко мне! Только никуда не сворачивай!

… Оказалось, что Талимов — настоящий друг, с которым, пользуясь его же излюбленной характеристикой, можно смело идти в разведку. В его лице не дрогнуло ни черточки — наверное, во хмелю с ним приключалось и не такое.

— Теперь мигом под горячий душ! — скомандовал Талимов. — Когда стану тереть спину, ты еще пожалеешь, что жив остался.

— Мне очень нужно знать, заходил ты ко мне сегодня или нет? — спросил Кундзиньш, когда к нему вернулся дар речи.

— Не люблю беспокоить больных людей, — в устах Талимова эти слова прозвучали как жизненный принцип, возведенный до уровня заповеди. — А тебе не мешало бы подлечиться.

— Да погоди, пожалуйста… Не откажись ответить еще на один вопрос: ночью, в лифте, была у меня в руках рукопись, такая довольно толстая?

— Спроси чего полегче. Единственное, что я могу утверждать с полной уверенностью, — тебе сейчас было бы очень полезно принять чарку. Да и мне тоже не помешает улучшить кровообращение после холодного купания. Так что прошу ко мне!

Комната Талимова напоминала скорее выставку трофеев начинающего коллекционера, чем кабинет ученого. Преобладали тут сувениры на морскую тему, но даже у такой сухопутной крысы, как Кундзиньш, возникло впечатление, что все они относились к массовой продукции, предназначенной для туристов с тощим кошельком: стилизованные модели парусников с пергаментными парусами, термометры в оправе в виде якоря, такелажные ножи разных размеров. И пестрые безделушки с советских и заграничных курортов: куколки, одетые матросами, компасы, раковины, брелоки в виде штурвала, бусы.

— Если уж лечиться, то основательно, — гордо произнес Талимов, извлекая из холодильника плоскую зеленоватую бутылку с прозрачной жидкостью. В жидкости плавала змея, колебавшаяся в такт его шагам.

— Из Вьетнама, — кратко пояснил Талимов, хотя чувствовалось, что скромность эта напускная. — Неотъемлемая часть чествования высокого гостя. Лучшее средство от смерти. Кто осилит первый стаканчик, будет жить долго, — он налил и чокнулся со стопкой Кундзиньша. — Ну — чтобы пар всегда держался на марке!

Поняв, что сопротивление бесполезно, Кундзиньш зажмурил глаза и в полном смысле слова вогнал содержимое стаканчика в глотку. Жидкость обожгла горло, через мгновение заставила желудок сжаться и незамедлительно потребовала выхода.

— Это же медицинский — в обычной водке этот гад давно сгнил бы… Запей водичкой! Вот-вот, сейчас полегчает, — утешительно приговаривал Талимов.

И действительно, после талимовского «лекарства» возникло удивительное ощущение легкости, некое озарение, предупреждавшее: более ни глотка! Но вместе со способностью связно думать пришло и серьезное волнение за пропавшую рукопись.

— Это диверсия! — вынес категорическое суждение Талимов и тут же прибавил: — Шпионские штучки, поверь мне, старому разведчику… Ты спросишь: почему же в таком случае рукопись не похитили раньше — скажем, в Москве, где несравнимо легче спрятать концы в воду? И я отвечу: потому что они дураки — что бы стали они делать с незавершенной работой? И вообще, крадет лишь тот, кто сам не в состоянии ни придумать, ни написать. А едва ты закончил, они тут как тут, и пиши пропало.

— А может быть, я все-таки забыл в баре? — слабо протестовал Кундзиньш.

— Там-то обычно и начинаются все несчастья… Достаточно мне появиться в кабаке, как сразу налетают всякие плагиаторы: «Мехти Алиевич, дорогой, расскажите о ваших творческих планах! Как будет называться ваша следующая книга?» Вот и в войну так было: вокруг меня всегда увивалось человека четыре, все вынюхивали. Но Талимов — кремень! — И, как бы подтверждая свою несокрушимую бдительность, он ударил кулаком в свою необъятную грудь.

Только сейчас Кундзиньш уразумел, что Талимов поправлял свое здоровье уже с самого утра.

— Извини, но мне все-таки хочется проверить, не оставил ли я ее в баре. В последнее время я стал несколько рассеянным, не помню даже шифр замка чемодана…

— Иди, иди, — благосклонно разрешил Талимов. — Я подключусь к операции, когда потребуется принимать важные решения. Талимов всегда успевает в нужный момент…

В баре не было ни единого посетителя. Кофейный автомат еще только грелся, бармен, включив кофемолку, вытирал пыль с декоративных бутылок из-под изысканных напитков, перемывал мерные стаканчики, оставляя в каждом капель по десять чистой воды: копейка рубль бережет.

— Простите — вчера здесь, по-моему, работала женщина… — Кундзиньш запнулся. — Понимаете, я только хотел узнать…

— Джозефина сегодня выходная. Работа не отдых, приходится делить на двоих, — долговязый Екаб Калниетис, старомодным пенсне и ленточкой в народном стиле вместо галстука напоминавший скорее дирижера хора, чем деятеля общепита, грозно глянул на Кундзиньша. — Однако если вы ей задолжали, всячески рекомендую рассчитаться сегодня же, будет легче на душе. Помните: в долг берешь чужие и на время, а отдаешь…

С той поры, как Калниетис успешно завершил лечение от пьянства, он использовал любую возможность, чтобы поучать других, считая давно надоевшие прибаутки лучшим воспитательным средством.

— Да нет, наоборот, — внес ясность Кундзиньш. — Я очень надеялся, что она оставила кое-что для меня…

— Остатки напитков мы не сохраняем. Не откладывай на завтра то, что можно…

— Разве я похож на такого? — Кундзиньш понимал, что принял неверный тон, но никак не мог избавиться от ощущения вины. — Вчера мы здесь немного засиделись, а сегодня я нигде не могу найти мою докторскую диссертацию.

— Что поместья пропивали, мне приходилось слышать, а вот… А вы уверены, что диссертация эта у вас написана? — строго спросил Калниетис. — Может, вы как раз надеялись обнаружить ее на дне бутылки?

— Что вы, что вы! — Кундзиньш засунул все еще дрожавшие руки поглубже в карманы. — Просто мне кажется, что я забыл рукопись здесь. Такие листы бумаги, исписанные, посмотрите, пожалуйста, может быть, ваша коллега их где-нибудь спрятала…

Калниетис покачал головой.

— Пьяный проспится, дурак — никогда. Ну подумайте сами: к чему ей ваши каракули? В ломбард снести, что ли? Ладно, попробуйте позвонить ей домой. Мало ли во что женщины завертывают рыбу…

Когда Кундзиньш уже судорожно нажимал кнопку лифта, он, разумеется, понял, что следовало ответить бармену, чтобы поставить его на место. К сожалению, такого рода мысли всегда запаздывают — и при обмене мнениями с директором или товарищами по работе. Самые убедительные аргументы всегда рождаются в голове, когда совещание уже закончилось. Вот и теперь он стал перебирать в уме сокрушительные ответы.

— Вы чем-то недовольны, товарищ Кундзиньш? — услышал он любезный голос. Рядом с ним стоял заместитель директора. — Я не расслышал, вы что-то сказали…

— Это безобразие! — по инерции продолжал Кундзиньш свой монолог. — Простите, товарищ Апситис, это к вам не относится.

— Так что же случилось? Говорите же! — возбуждение Кундзиньша передалось и Апситису. — Вас что-то задело?

— Слишком мягко сказано. Мне просто плюнули в лицо! Но самое ужасное в том, что ничего другого я и не заслужил. Я действительно вчера вел себя, как последний дурак. И вот труд четырех лет — псу под хвост.

— Ясненько… — Апситис сочувственно потупился, хотя на самом деле ничего не понял. — Ваши гипотезы зашли в тупик… Ничего, не вешайте носа, погуляйте на солнышке, потом часик поспите, и все представится в совершенно ином свете! — Апситис был уверен, что ученых надо уговаривать, как малых детей.

— Я ожидаю от вас практической помощи, — и Кундзиньш расправил плечи. — Есть ли возможность позвонить буфетчице, что работала вчера? Может быть, она подобрала мою рукопись или, по крайней мере, заметила, куда она девалась?

— Будет исполнено!

В следующий миг он уже набирал номер. Сонный женский голос откликнулся не сразу.

— Беспокоит заместитель директора. Это ты, Жозите?

— А сам директор что же? Не признаю никаких заместителей; или директор, или никто! — капризно ответила она.

— Слушай внимательно. У нас тут пропали важные документы.

— А кто это говорит?

— Да перестань ты дурака валять! Ну, Гунар говорит, из «Магнолии», если уж ты иначе не можешь.

— А, это и правда ты, Гунар… Что же за документ у тебя исчез? Свидетельство о браке? Иначе ты в такую рань не звонил бы.

— Скажите ей, что на первой странице было написано «секретно», — подсказал Кундзиньш.

Пальцы Апситиса еще крепче сжали трубку.

— Вчера во вверенном тебе баре, за который ты несешь всю полноту ответственности, проводили время несколько ученых, гостей нашего дома, — теперь Апситис рубил слова как топором. — Постарайся вспомнить!

— А, эти балаболы? Только болтать умеют, ничего другого… Знаешь, пошли их на один дом подальше! — Видимо, буфетчицу командный голос Апситиса не испугал.

— В последний раз спрашиваю. Не прибрала ли ты куда-нибудь такую толстую пачку бумаги?

— Мне чужое добро ни к чему, это ты, мой милый, прекрасно знаешь! — И щелчок недвусмысленно засвидетельствовал, что буфетчица положила трубку.

— Еще не проспалась, а ведь время уже к обеду, — в смятении констатировал Кундзиньш.

— В нерабочее время я не могу ей указывать, — развел руками Апситис. — У нее жених — моряк, уже три месяца как в море, кто знает, может, она лечит тоску сонной терапией? Вообще-то она девица что надо, если нужно помочь, никогда не отказывает… — Тут он спохватился, что в данный момент это не имеет значения. — Сколько я здесь работаю, в нашем доме и иголки не пропадало. И вдруг — секретные документы! А вы уверены?

— Не совсем.

— Не совсем — в чем? Что они секретные или что пропали?

— Существует альтернатива: я мог и запереть их в своем «дипломате», — признался Кундзиньш.

— А-я уж боялся, что придется сообщать милиции. В отсутствие директора! Он мне этого в жизни не простил бы… Ну, так чего мы еще ждем? Идемте, проверим!

Поднявшись наверх, они отперли сто шестнадцатый номер. Одновременно дверь на балкон со стуком захлопнулась, заставив Кундзиньша вспомнить недавние мучения. А также и то, что клочок бумаги с записанным шифром лежит одиннадцатью этажами ниже, где-то между рододендроном и клумбой с тюльпанами.

— Открывайте! — поторопил Апситис, пододвинув Кундзиньшу плоский чемоданчик.

Кундзиньш тупо глядел на кольца с цифрами. Почему-то комбинация их показалась знакомой. 1812… Ну да, это же его собственный день рождения — восемнадцатое декабря. Неужели «дипломат» так и простоял все время незапертым?

Он поднял крышку. Чемоданчик был пуст.

— Как же так? — упавшим голосом спросил Апситис.

Заместитель директора уже глубоко сожалел о том, что из-за своего добросердечия влез в чужие неприятности. Администрация несет ответственность исключительно за ценные вещи, сданные на хранение. Какого черта он не усидел на месте? Известно же, что от всего, связанного с секретами, лучше держаться как можно дальше. Теперь не избежать разговоров со всякими должностными лицами. Конечно, упрекнуть его не в чем, и все же получилось неладно: уже в первый день после отъезда директора в «Магнолии» — Чрезвычайное происшествие…

— Не мешало бы прежде всего посоветоваться с каким-нибудь понимающим человеком, — проговорил Апситис, видя, что Кундзиньш упорно молчит. — Поднять тревогу всегда успеем.

— Только без публичного скандала! — воскликнул Кундзиньш. — Неужели же не найдется? Да кому она нужна, моя диссертация, ведь все равно через месяц-другой ее разослали бы по всем институтам сходного профиля.

— А секретные сведения и выводы? — напомнил Апситис.

— Нонсенс! Не садитесь и вы на талимовского конька: не старайтесь во всем видеть придворные интриги.

— Мехти Алиевич — человек умный и отзывчивый. С большим жизненным опытом, — задумчиво проговорил Апситис. — И никогда не бросает друзей в беде.

В комнате Талимова звучала восточная музыка. Со стола еще не было убрано. Хозяин комнаты устроился на диване и с увлечением писал, пристроив на скрещенных ногах кусок фанеры.

— Мы пришли, чтобы апеллировать к вашему здравому смыслу, — сказал Кундзиньш. — Похоже на то, что в баре я ничего не оставлял.

— Кроме денег, — заметил Талимов и повернулся к Апситису. — Дежурные и уборщицы допрошены?

— Будет исполнено! — Начальственный тон Талимова словно бальзам для души Апситиса: теперь больше не надо было самому ломать голову.

— Немедленно собратьи выяснить! — приказал Талимов.

— Может быть, прежде поговорить с профессором Вобликовым? — предложил Кундзиньш. — Он, кажется, тоже поднимался с нами в лифте.

— Только во вторую очередь! — Лицо Талимова пылало жаром деятельности. От его лысины, казалось, поднимался пар, создавая над головой некое облако энергии мысли. — Этот старичок мне давно уже не внушает доверия: родился за Уралом, живет в Москве и говорит по-латышски…

— Профессор Вобликов в первые послевоенные годы работал в Риге, преподавал в университете. Я сам у него учился и уже тогда восхищался…

Талимов не позволил Кундзиньшу закончить.

— И теперь стал завидовать успехам бывшего студента — вот вам уже и мотив. Может, мне махнуть рукой на кибернетику и начать писать психологические детективы?

Эх, было бы времени побольше… Виктор Янович прав: сперва надо выслушать показания Вобликова, вам ясно, Апситис?

— А какое я имею право? Я же не следователь милиции, — уклончиво ответил заместитель директора. Перспектива вступить в словесный поединок с острым на язык профессором его никак не привлекала. И все же Апситис обиделся, услышав возглас Талимова:

— Да вы там и близко не смейте подходить, все испортите! В доме милиция просто кишит! Вот пусть и займутся, иначе чего доброго разжиреют на казенных хлебах.

Заместитель директора не смог скрыть восхищения. Ну и хватка у Талимова! Наверное, и в самом деле служил в разведке. Только второй день в доме, и уже все разнюхал! Апситис строго-настрого запретил и своей племяннице, и ее сослуживцам появляться в форме. Хотя незаконного тут ничего не было. Существовала официальная заявка, положительная резолюция директора, все было оплачено строго по квитанциям. В милиции что, не люди работают? Разве не имеют они права отдохнуть и повеселиться после только что сданных государственных экзаменов? Все равно — Апситису было бы куда спокойнее, если бы никто не узнал, что Гунта Апсите является столь близкой его родственницей: иначе летом не отобьешься от желающих пристроить своих родных и знакомых.

Но в настоящее время это было идеальным решением вопроса. Свалить все на плечи милиции! Кому нужна самодеятельность, если тут находятся профессионалы с дипломами минской Высшей школы милиции, на которых еще и чернила не успели высохнуть?

— Если потребуется моя консультация — после обеда буду в вашем распоряжении, — любезно сообщил Талимов, — а до того оставьте меня наедине с музой. — И, повернувшись к стене, он сделал вид, что засыпает.

* * *

Для Владимира Зайциса, как и для Виктора Кундзиньша, этот солнечный день начался не лучшим образом. Хотя предыдущим вечером он и не прожигал жизнь, тем не менее не выспался и проснулся с онемевшей шеей.

Кровать со всеми ее простынями и подушками Зайцис уступил поздним гостьям, сам же устроился на узком диванчике, укрывшись плащом и подложив под голову жесткий диванный валик. Но не это лишило его сна. Поминутно просыпаться заставило его опасение собственного храпа. Жена его в этом не упрекала, потому что всегда засыпала первой, зато товарищи, вдосталь намучившиеся с ним в минском общежитии, здесь единодушно уступили ему одноместную комнату. И сейчас он проклинал и комнату, и неожиданный визит.

В первое мгновение капитан Зайцис был весьма обрадован тем, что сотрудницы не забыли его и приехали поздравить с окончанием высшей школы. Зайцис познакомил их с друзьями и пригласил на прогулку. Затем выяснилось, что девушки не видели нового арабского фильма, и все вместе направились в кино, а потом надо было проводить их до автобуса. Времени, казалось, было еще навалом, и на автобус пошли дальней дорогой, вдоль моря, но остановка оказалась еще дальше, чем они предполагали, и последний автобус уже ушел. Это никого особенно не обеспокоило: завтра нерабочий день, домашних можно предупредить по телефону. А когда друзья разошлись, не оставалось иного выхода, как предложить дамам ночлег в его комнате.

Он долго не мог уснуть. Возбуждало присутствие женщин, хотя, ежедневно встречаясь с ними на работе, Владимир никогда не испытывал ни малейшего влечения. А вот теперь волновало все: и легкий аромат духов, и равномерное дыхание. И еще больше — собственное разгулявшееся воображение.

Когда в дверь постучали, Владимир чистил зубы в ванной.

— Кто там? — спросил он и с ужасом услышал в ответ голос своей жены.

— Я, милый! Мы с Андритисом приехали проверить, не позабыл ли ты нас.

Владимир бросил взгляд в комнату. Гостьи еще не вставали. И, как последний дурак, он выпалил первое, что пришло в голову:

— Обождите, добреюсь!

— Не глупи, открывай! — уже начиная сердиться, потребовала жена.

Впустить Маруту в этот момент — означало бы неизбежно вызвать семейный скандал: Марута ни за что не поверила бы, что он ни в чем не виноват. И Владимир стоял на своем:

— Подожди. Я еще не одет.

На цыпочках он прокрался в комнату, бесшумно затворил дверь в прихожую и приблизился к телефону.

— Имант, я вляпался по уши. Жена нагрянула, как гром с ясного неба… Попробуй затащить ее к себе, пока я не выдворю дам. Или еще что-нибудь придумай… Только в темпе, пока Марута еще не высадила дверь!

Гостьи лихорадочно одевались. Они тоже не чувствовали за собой вины, но поняли нелепость ситуации и хотели избежать конфликта. Такая возможность существовала: наметанным глазом работника милиции они почти одновременно увидели спасительный путь — пожарную лестницу, соединявшую балконы. Через мгновение девушки, помахав на прощанье с балкона, одна за другой уже нырнули в люк.

— Привет, Марута! — послышался за дверью преувеличенно бодрый голос Иманта. — Ты за этот месяц стала еще прекраснее! А наследник — ну прямо вылитый отец! Знал бы я, что вы приедете, заказал бы еще две чашечки… Ах да, малыш, наверное, только молоко и пьет? Зато мои приятельницы с раннего утра хлещут кофе. Примчались с первым автобусом, мой сосед еще спал, так что пришлось пока что разместить их в комнате Владимира, он-то с раннего утра на ногах — похоже, ждал тебя…

Отчаяние Владимира возрастало с каждым словом друга. Вот уж оказывает поистине медвежью услугу, да еще, наверное, и гордится своим хитроумием! Владимир глянул на балкон — от девушек не осталось и следа. Более идиотской ситуации и не придумаешь! Но дальше тянуть было нельзя, приходилось отворять дверь.

Даже не поздоровавшись с мужем, Марута, пылая гневом и таща за руку четырехлетнего отпрыска, влетела в комнату и вызывающе оглядела пустое помещение.

— Твои гостьи пошли искупаться, — заявил Владимир и тут же понял, что окончательно запутался во лжи: кто же это в апреле полезет в ледяную воду?

— Моржихи! — произнесла Марута сквозь зубы, извлекла из сумки бутылку лимонада, поставила на придвинутый Имантом поднос и ядовито прибавила: — Наверное, вам больше подошло бы что-нибудь покрепче…

Несколько секунд никто не нарушал молчания. Молчал даже Андритис, чувствуя, наверное, угрожающие вихри в атмосфере. Наконец, Имант решил разрядить напряженную обстановку.

— Ну, откроем! — предложил он и, ясно понимая, насколько неуместно прозвучат его слова, все же не удержался: — И, может, споем что-нибудь народное, а? На три голоса…

Тишина сгустилась еще больше. Владимир не мог выговорить ни слова. Наконец Марута отодвинула стул и встала.

— Ну, благодарим за гостеприимство, убедились хотя бы, что ты жив-здоров… Едем, Андритис! Нет, не провожайте, найдем дорогу и сами.

Дверь за собой она оставила полуоткрытой, но, несмотря на это, у Владимира возникло ощущение, словно между ним и семьей опустился железный занавес.

— Ты что, хотел, чтобы я один все расхлебывал, — тоном упрека сказал Имант, — а сам как воды в рот набрал!

Только тут Владимир сообразил, что и на самом деле не сказал жене ни единого слова. Может быть, броситься вдогонку? Но и на это у него не хватило мужества.

За завтраком инцидент был проанализирован со всех точек зрения, как в моральном, так и в правовом аспекте.

— Наверное, подаст на развод, — сухо констатировала Гунта Апсите. — Родного сына даже не поцеловал! Одно это уже может побудить женщину прервать совместную жизнь.

— А как ты обоснуешь? Несходством характеров? — Зайцис обеспокоился не на шутку.

— Не пойман — не вор, — успокоил друга Имант Приедитис. — У Маруты нет ни единого доказательства.

— Типично мужской подход: греши сколько влезет, умей только замести след! — Апсите взволновалась, словно затронута была ее собственная честь. — Как можно смешивать совершенно разные вещи — чувства и юриспруденцию! Знаете, почему я твердо решила обойтись в жизни без детей? Потому что и так достаточно несчастных созданий, никогда не видавших своего отца трезвым!

— О моем Андрисе не беспокойся, — защищался Владимир. — И вообще, это же ты вчера предложила дамам остаться переночевать! Если ты считаешь меня таким развратником, отчего же не пригласила их в свою комнату?

Гунта Апсите работала в Лиепае, где в сфере ее деятельности находились общежития работниц галантерейного комбината. О своей работе она разговаривать не любила, однако нравственный уровень и того, и другого пола расценивала, видимо, одинаково. Теперь она могла надеяться на новое назначение — иначе какой смысл был отдавать все свободное время учебе? Пока еще неясно было, какие именно перемены ее ожидали, однако она не унывала. Даже канцелярская работа в паспортном отделе казалась ей землей обетованной. Только бы не возвращаться в осточертевшее бабье царство! Именно по этой причине Гунта придумала двухнедельный отдых в Приежциемсе, выжала из дяди семь путевок и уговорила приехать и руководителя дипломных работ, профессора криминалистики Березинера. Но впустить двух женщин в свою комнату — нет, этого от нее требовать было нельзя. Дверь в ее комнату ночью не запиралась в ожидании совсем другого посетителя…

— Ну, и правильно, что не побежал за женой. Тогда она уж точно решила бы, что ты виноват, — одобрил действия Владимира Язеп Мурьян, чья сомнительная популярность основывалась на умении всегда найти общий язык с кем угодно, в том числе и с преступником, к месту и не к месту соглашаясь с каждым.

— Своих жен вы всегда цените меньше, чем чужих, — продолжала Гунта атаку на мужское непостоянство.

— Вчера этот сочинитель афоризмов, Вобликов, ту же мысль выразил в более приемлемой форме, — усмехнулся старший лейтенант Приедитис. — Совращение становится искусством лишь тогда, когда объектом его является собственная жена.

Гунта собралась было возразить, но капитан Находко по праву старосты группы и представителя местных властей не позволил ей подняться до обобщений.

— И не надоело вам болтать? Пошли, Саша, биллиард простаивает!

— В такую прекрасную погоду… — надулась Гунта.

— Мы только одну партию, — поспешил успокоить ее Александр Войткус, — пока воздух еще не прогрелся. Тогда пойдем с тобой хоть до маяка и обратно.

Ни для кого не было секретом, что надежды Гунты на перевод в Ригу в немалой степени основывались и на ожидаемом замужестве, где партнером предстояло быть этому бородатому уполномоченному ОБХСС. Вот тогда-то она успеет показать коготки, а до тех пор разумнее было не лишать его мелких удовольствий. И Гунта вместе с мужчинами направилась в подвал, где находился в «Магнолии» зал для настольных игр.

Здесь-то Гунар Апситис и разыскал наконец свою племянницу после безуспешных поисков в комнатах и в саду. Он таинственно подмигнул ей в соответствии с законами конспирации.

— Поговорю с ребятами, — тут же согласилась она. — Они, безусловно, согласятся помочь, тунеядство даже мне стало надоедать. А ты пока что закажи для всех нас кофе.

— Нет-нет, меня ты в это дело не впутывай. Ни с какой стороны, — запротестовал заместитель директора. — Я лицо должностное и к милиции могу обращаться только официально.

— Тогда поставь нам кофе как неизвестный благодетель, иначе я с ними и разговаривать об этом не стану, — не отступала Гунта.

В своем Саше, а также Иманте Приедитисе Гунта не сомневалась — они всегда принимали участие во всяких проделках. Мурьяна тоже, наверное, удастся уговорить. Она опасалась только Владимира, который сейчас, после визита жены, был явно не в себе, да еще Леонида Находко, который мог и не захотеть действовать за спиной своего начальства: как-никак «Магнолия» находилась на территории его района. Так что действовать надо было осторожно.

— Где же это наш профессор? — поинтересовалась Гунта, когда все разместились за сдвинутыми столиками.

— Вместе с моим начальником на рассвете отправились рыбачить. На какие-то там стопроцентные места с вимбой, — завистливо протянул капитан Находко.

— Да, умеет наш Березинер устраиваться. Нет, наверное, в стране такого города, где бы не работали его бывшие студенты — от Камчатки до Калининграда.

— И Латгалия не является исключением, — поддел Мурьяна особенно раздражительный сегодня Зайцис. — Попробуй только забыть, как он ночь напролет исправлял твои «нововведения» в русскую стилистику, — не то я напущу на тебя всех собак из моего отдела охраны. Другой на твоем месте давно уже полез бы с аквалангом в воду, чтобы нацеплять на крючок своего спасителя самых жирных угрей…

— Да я что? — тут же согласился Мурьян. — Я только и хотел сказать, что он куда башковитее нас всех. Не убивает время, а живет, — последнее слово он выговорил особенно торжественно.

— Да, мне стучать по мячику тоже осточертело, — неожиданно взбунтовался Имант. — И картишки по вечерам.

— Если ты истосковался по своим уголовникам, тебя никто тут не держит, — не на шутку обиделась Гунта. Однако тут же вспомнила о своей дипломатической миссии, — Хотя не помешало бы немножко разогреть кровь.

— Ты и правда так думаешь? — спросил Войткус без восторга.

— А знаете, ребята, эта тихая заводь куда глубже, чем с первого взгляда кажется, — и, забросив этот крючок, Гунта умолкла.

Но привлечь внимание мужчин ей не удалось. Как назло, именно в это мгновение в бар вошла некоронованная королева красоты «Магнолии» Ирина Перова. Она вела за руку свою кудрявую и всеми балованную наследницу Таточку. Одетая в черные блестящие брюки «диско» и прилегающий белый джемпер с короткими рукавами, она выглядела инородным телом в окружении традиционных тренировочных костюмов. Однако манеры ее были не вызывающими, а, скорее, выражали как бы смущение тем, что она вынуждена носить наряды, привезенные мужем из-за границы, поскольку ее собственной зарплаты секретарши не хватает на то, чтобы покупать другие, менее бросающиеся в глаза вещи.

Радостная улыбка, какой она приветствовала сидевших, была искренней, а разочарование по поводу того, что ее не пригласили в компанию, выглядело совершенно естественным.

Красиво опершись локтями о стойку, Перова охотно позволила любоваться ее стройной фигурой, свежим загаром лица в обрамлении темных волос, придававших ей облик южанки.

«Такая может даже моему Саше вскружить голову», — сердито подумала Гунта и демонстративно повернулась к Ирине спиной.

— Если вам больше нравится немое кино, я могу и помолчать, — язвительно заметила она.

— Давай говори, — от общего имени сказал капитан Находко.

Уже после первых слов Гунты никто больше не обращал на Перову никакого внимания.

— И ты хочешь, чтобы мы, вроде пионеров, участвовали в этой военной игре? — скептически спросил затем Владимир. — Спасибо, мне сейчас хватает забот и посерьезнее.

— Ну, а если и на самом деле? — встал на сторону Гунты Войткус. — Ты и представить себе не можешь, какие беды случаются от пьянства.

— Тогда тем более нечего совать голову в петлю. От этих сумасбродных ученых вообще лучше держаться подальше. Проветрят как следует голову — и окажется, что диссертации этой вообще никогда не существовало… — попытался Находко обратить разговор в шутку.

Однако провести Приедитиса ему не удалось.

— Чего ты боишься?

— Ладно, могу сказать откровенно. Предположим, Кундзиньш говорит правду, и рукопись, хотя и важная, все же секретной является весьма условно. Он это знает, мы этому верим. Но все остальные думают, что она содержит государственные тайны — случайно нашедший ее, или похититель, если он вообще существует, или тот же дядюшка Гунты, уже вышедший из игры…

— И ты нам советуешь последовать его Примеру и придерживаться страусовой политики?

Слова Приедитиса и решили вопрос.

Ферзевый гамбит

— Я вас в последний раз предупреждаю: орденов за это нам никто не даст, — молвил Находко, когда они выходили из лифта на одиннадцатом этаже.

— Слышали! — отмахнулся Приедитис. — Что ты зудишь, как комар ночью? Посмотри лучше, не провалилась ли рукопись в эту вот щель, — и он показал на полоску пустоты между полом кабины и порогом этажа.

— Это же не камень! — возразила Гунта. — Бумаги, когда падают, разлетаются, как известно, в разные стороны. Если даже их объединяет одна и та же мысль.

— А может, они были в папке? — На сей раз Мурьян не знал, на чью сторону встать. — Спросим Кундзиньша.

— Проще спуститься вниз и проверить, — предложил смекалистый Приедитис и уже протянул руку, чтобы нажать кнопку. — Вы представить не можете, чего только не скапливается за годы на дне шахты лифта.

— Кататься будем потом. Я вчера подсчитал, что в этих черепашьих лифтах мы проводим почти пять процентов времени, полагающегося нам по путевке. И чем выше человек живет, тем больше теряет. За месяц набирается полный день! А если к тому же случается застрять в лифте, можешь учинить гражданский иск и получить компенсацию, — даже находясь не на службе, Войткус предпочитал излагать свои заключения на языке юридических терминов.

Сыщики достигли конца коридора, где с левой стороны находилась дверь в комнату Кундзиньша. Прежде чем постучать, они несколько секунд помедлили у окна — вид с высоты открывался действительно впечатляющий, не такой, как с их этажа, где балконы, казалось, опирались на вершины сосен. Здесь ничто не напоминало о земле, впереди простиралась водная равнина, ограниченная только затянутой дымкой линией горизонта.

— После обеда дойдем до тех валунов, — предложила Гунта. — Видишь черные точки за маяком? Там, говорят, стоит на якоре прославленная верша, которой старый Раубиньш ловит угрей.

— А что, разве верши выставляют так близко к берегу? — поинтересовался Мурьян, распространявший и на рыболовство возведенную в сан поговорки глупость: «Чем дальше, тем лучше».

— У нас — сразу за третьей мелью, — ответил урожденный помор Зайцис. — Весной салака прет в самое устье реки.

— Живи я здесь, никогда не написала бы ни строчки, — мечтательно промолвила Гунта. — С утра до вечера любовалась бы красотой.

Находко насмешливо поглядел на товарищей.

— Тогда, может, откажемся от поисков диссертации — пока еще не поздно?

Приедитис вместо ответа постучал в дверь, потом стукнул кулаком, потом дернул за ручку, но дверь не отворялась.

— Иду, иду! — послышался изнутри хриплый голос.

Ключ повернулся в замке. В дверях стоял Виктор Кундзиньш. В полосатой пижаме, без очков он ничуть не напоминал всегда безупречно одетого ученого, никогда не опаздывавшего на обед.

«Может ли такой человек быть рассеянным? — подумал Приедитис. — А может быть, самодисциплина — его единственное средство против забывчивости?»

— Скорая помощь! — браво доложил Мурьян, — Извините, если не вовремя побеспокоили.

— Совсем наоборот, это я должен извиниться, — и Кундзиньш, смущенно улыбаясь, пригласил гостей войти. — Внезапно накатила слабость. Наверное, от перемены давления…

— Скорее уж после всех волнений, — Войткусу хотелось побыстрее достичь ясности. — Значит, рукопись благополучно нашлась, раз вы так спокойно спали?

Кундзиньш резко изменился в лице. Казалось, забытые в дремоте тревоги нынешнего утра снова вытеснили из сознания все остальное, даже привитый воспитанием рефлекс вежливости. Не предлагая гостям присесть, он поспешно скрылся в спальне, откуда вернулся в том же самом одеянии, но уже в очках.

— Помогите, товарищи, я возмещу…

Приедитис помешал ему продолжить:

— Прежде всего мы должны знать, как все произошло. Рассказывайте все, что помните. Даже то, что вам кажется не имеющим никакого значения.

Кундзиньш снова вышел. В не до конца затворенную дверь Гунта видела, как он извлек из тумбочки несколько коробочек с лекарствами, отсыпал в горсть несколько разноцветных таблеток, проглотил, жадно запил «фантой» прямо из горлышка. «Две синих, две белых и одна черная, — на всякий случай запомнила Гунта, — уж не наркоман ли он?» Она внимательно всмотрелась в глаза Кундзиньша, попыталась разглядеть, нет ли на обнажившемся предплечье следов от уколов. «Нет, так низко он, видимо, не пал, но без стимуляторов жить уже больше не может…»

Он рассказывал бессвязно — скорее свои ощущения и гипотезы, чем факты, поскольку их он мог вспомнить лишь приблизительно. Но никто его не прерывал. Приедитис, усевшийся за письменный стол, записывал на листке почтовой бумаги имена возможных свидетелей. Остальные стояли неподвижно, не выражая ни сочувствия, ни осуждения.

— Тогда я рассказал обо всем заместителю директора, и с его любезной помощью вы… — Кундзиньш умолк на полуслове и с надеждой оглядел гостей, как бы ожидая, что один из них тут же вынет из-за пазухи пропавшую рукопись.

— Пожарные всегда приезжают слишком поздно, — констатировал Приедитис.

— Если позволите, мы теперь попытаемся кое-что уточнить, будем задавать вопросы, — сказал Войткус, понявший, что Находко не собирается взять инициативу в свои руки, и постаравшийся выражаться как можно более деликатно. — Перед законом все невиновны — пока суд не докажет обратного. Но в этом случае пока не установлена истина, для нас подозреваемым является каждый. В том числе и вы.

— Я потерпевший, — возразил Кундзиньш.

— Вы на сто процентов виновны, особенно потому, что все произошло по причине пьянства. И ведь еще в Библии предусмотрена санкция за введение во искушение, — хмуро заметил специалист по охране Зайцис, а Находко своим замечанием еще подлил масла в огонь:

— У нас есть такая поговорка: «Береженого и милиция бережет». И еще мы говорим — допрос пострадавшего, а не беседа с ним. Ваше счастье, что на сей раз я в допросе участвовать не буду: должность не позволяет. Но у меня случайно оказалась с собой следственная сумка, и я окажу товарищам помощь в качестве беспристрастного эксперта. Погляжу, нет ли отпечатков пальцев и других следов проникновения.

Он встал, без разрешения хозяина сунул в карман недопитую бутылочку «фанты» и бесшумно выскользнул в коридор.

— Я в вашем распоряжении, — проговорил Кундзиньш.

— Кто еще знал, что ваша диссертация засекречена? — спросил Приедитис. — Действительно или в кавычках, это сейчас не столь важно.

— Моя мать.

— А следовательно, и все соседи, — уверенно сказал Приедитис.

— Я попрошу!.. — Но Кундзиньш сдержался и спокойным голосом пояснил: — Она только второй год живет в Москве, по-русски говорит плохо и ни с кем не контактирует.

— А кто перепечатывал рукопись на машинке? — не отставал Приедитис.

— Пока никто. Оригинал печатал я сам, двумя пальцами. Это куда рациональней, чем потом выправлять опечатки после машинистки. И потом, у меня такая машинка, со сменным шрифтом, есть даже гарнитура с математическими символами и греческими буквами. Если хотите, могу продемонстрировать.

— Допустим… Теперь объясните: зачем вы потащили рукопись в кабак? Вы же обычно не носите ее с собой?

— Да как сказать… — Кундзиньш, казалось, впал в растерянность. — Это из области психологии. Результат двухлетнего непрерывного труда. Взял ее как символ моего триумфа, как победный вымпел…

— Не очень логично, но понятно, — Приедитису не хотелось без надобности травмировать Кундзиньша. — И где вы ее там держали? На столе?

— Сперва — да. Потом испугался, что можем залить ее, и сунул ее под… одним словом, сел на нее.

— И весь вечер не вставали? — подавив улыбку, спросил Приедитис.

— Вставал, конечно. Поднялся, когда прощался с товарищем Грош, вскакивал, когда Талимов провозглашал тосты, когда здоровался с профессором Вобликовым.

— А к стойке не подходили? Горючее подносила Жозите?

— Когда пришел мой черед заказывать, я, кажется, пошел сам. К чему затруднять женщину? Но это лишь гипотеза, настаивать на которой не решаюсь, потому что как следует не помню…

— А как возвращались сюда, помните? — спросила Гунта.

— Талимов уверяет, что вернулись Мы вместе, следовательно, в лифте были втроем: он, Марат Макарович и ваш покорный слуга, — Кундзиньш принужденно улыбнулся. — А когда профессор приглашал к себе на зеленый чай, нас было уже только двое: Талимов, наверное, пошел отдыхать…

— Или же унес… — впервые вступил в разговор Мурьян.

— Ну ладно! — нетерпеливо прервала его Гунта. — И вы зашли к профессору?

— Видите ли, мне тоже хотелось поскорее добраться до постели. А тут в коридор вышла Астра, наверное, мы громко разговаривали и ее разбудили, и она отперла мою комнату.

— Обождите, это же очень существенно! Когда вы заметили, что ключ остался внизу? Шарили по карманам, верно? Постарайтесь сосредоточиться: рукопись в тот момент была у вас?

Кундзиньш наморщил лоб, отчаянно стараясь вспомнить, потом беспомощно пожал плечами.

— Извините…

— Выйдем в коридор. Бывает, что реконструкция ситуации помогает восстановить в памяти, — предложил Войткус. Подражая речи и манерам Кундзиньша, он продолжал: — Небольшой следственный эксперимент, если вы не возражаете.

Дверь отворилась не сразу. Когда Войткус нажал на нее плечом, в коридоре что-то упало с глухим стуком. Это оказался портфель Находко, который он прихватил с собой в отпуск потому, что в портфель помещался фотоаппарат с лампой-вспышкой и набором объективов. И теперь он так разозлился, что не смог даже как следует выругаться.

Приходилось начать все сначала. Он отвинтил крышку бутылочки, кисточкой нанес на ручку двери серебристый порошок, потом приложил сверху клейкую пленку.

— Кто из нас тут хватался за ручку — ты, Имант? — грозно вопросил он. — Тут, самое малое, пять разных отпечатков…

— Все сходится. Товарища Кундзиньша, Астры, Талимова, мои и таинственного утреннего посетителя.

— Образец Кундзиньша у меня уже есть, ты тоже никуда не денешься, — ухмыльнулся Находко. — Теперь посмотрю-ка я «дипломат».

Кундзиныиу и в коридоре не удалось связать прервавшуюся нить воспоминаний. Он посмотрел на дверь, на потолок, засунул руки в карманы — ничто не помогло. Пришлось вернуться в комнату..