Герберт Циргибель

Иной мир

Предисловие переводчика

Свою работу я посвящаю экипажу космического корабля «Колумбия», трагически погибшему 1 февраля 2003 года при входе в атмосферу. Имена семерых погибших астронавтов шаттла «Колумбия» будут высечены на монументе «Зеркало Космоса» на мысе Канаверал. Для меня было бы большой честью привести эти имена здесь, ссылаясь на данные космического агенства NASA, которое готовит этот монумент.

Командир корабля — Рик Д. Хасбенд, 45 лет, полковник ВВС США, был летчиком-испытателем. Аттестован для работы в NASA в 1994, Хасбенд провел более 235 часов в космосе.

Вильям С. МакКоул — пилот, 41 год, летчик-испытатель. Аттестован для работы в NASA в апреле 1996, МакКоул совершал свой первый полет в космос.

Майкл П. Андерсон — Payload Commander, 43 года, подполковник ВВС США, пилот-инструктор и тактический офицер. Андерсон провел более 211 часов в космосе.

Дэвид М. Браун — эксперт 1, 46 лет, капитан морского флота США, был морским летчиком. Аттестован для работы в NASA в апреле 1996. Браун совершал свой первый космический полет.

Калпана Чаула — второй эксперт, 41 год, была космическим инженером и летным инструктором, сертифицированным Федеральным Авиационным Агенством (FAA). Аттестована для работы в NASA в декабре 1994. Чаула повела более 376 часов в космосе.

Лорел Блэр Сэлтон Кларк — четвертый эксперт, 41 год, была офицером морского флота США. Аттестована для работы в NASA в апреле 1996. Кларк совершала свой первый полет в космос.

Илан Рамон, Payload Specialist 1, 48 лет, полковник ВВС Израиля, был пилотом истребителем. Аттестован для работы в NASA в 1998 году. Совершал свой первый космический полет.

ЗЕМЛЯ ВАС НЕ ЗАБУДЕТ!



Сильвии и Юргену



«Старое доброе время» — хорошее оно

И, как всегда, — прошло; а наши времена

Могли бы стать такими, если б только захотели,

События великие не происходят, не произойдут,

Для большего лишь воли человеку не хватает:

Простор, раздолие для тех, Которые проделки перед небом замышляют.

Не знаю, может быть и ангелы там слезы льют.

Однако ж люди их уже достаточно

Пролили — зачем? Чтоб снова плакать.

«Железный век» лорда Байрона

I

Пространство измерялось четырьмя шагами в длину и тремя в ширину. Седрик Стюарт мерил шагами этот путь бесчисленное число раз; он находился пока только одиннадцать дней в это самой современной темнице, которую только можно было найти на Земле в последнею треть двадцатого столетия. Пространство называлась «Фок 2» и было металлической камерой с круглыми окнами. В нем было одно кресло, приборная доска с передатчиками и осциллографами, системами управления и радарами. Вокруг была Вселенная со своей тишиной, своим мраком и своей величественной красотой. Панель измерительных приборов показывала скорость «Фок 2». Она составляла 2,6 км/с.

Теоретически молодой человек преодолел уже много миллионов километров. На самом деле же он ни на сантиметр не двинулся с места. Все, что его окружало, было имитацией, было ложью. Измерительные приборы лгали, и бортовые передатчики обманывали его. Звезды за иллюминатором были в каких-то пяти метрах от него. Вся обстановка служила для поддержания иллюзии. Седрик Стюарт знал это. Он добровольно согласился на этот тест в «Фок 2» добровольно, и решил выдержать эти тридцать дней в одиночестве и призрачной тишине со всем стремлением к самодисциплине. Это была проверка нервов и еще, пожалуй, прежде не сформировавшихся черт характера. Только тот, кто успешно выдерживал этот тест, имел возможность, когда-нибудь преодолеть земную гравитацию на настоящем космическом корабле.

Это пространство прекрасно имитировало «поиски истины». В иллюминаторе проплывали мимо знакомые планеты, созвездия меняли свое положение, а Земля, словно мяч для лечебной физкультуры, представала перед заключенным во всем своем круглом облике. Только очень редко тишина и однообразие прерывались распоряжениями извне. Испытуемый должен был сам справляться с проблемами, которые сваливались на его голову, а это было проблемы, о которых о которых он не догадывался и с которыми ему приходилось справляться. Больше не было ни дня, ни ночи, часы, правда, показывали час, но не дату. Так случилось, что Седрик Стюарт изначально неправильно датировал свой бортовой журнал. Он уже тринадцать дней заблуждался в «Фок 2».

Поначалу Седрик много читал, но тишина все больше обостряла его слух. Тиканье наручных часов мешало ему, и даже перелистывание страниц книги воспринимали его ставшие слишком чувствительными органы обоняния. Чем больше он тосковал о завершении теста, тем больше тянулось время. После каждых трех часах он по идее должен был делать гимнастику; к этим упражнениям он уже пять дней больше не подходил с точки зрения пунктуальности. Сон тоже доставлял ему трудности. Эта естественная потребность, которая относится к нормальному ритму жизни, воспринималась при таких условиях все меньше. Седрик Стюарт больше не чувствовал ту приятную усталость, которая требовала от него сна. Растущая слабина его тела позволяла ему скорее дремать, чем спать. Точно так же обстояло дело и с приемом пищи. У него был запас консервов со специальным питанием, но он ел нехотя и без аппетита и столь же нерегулярно, как он выполнял всю предписанную работу.

Седрик Стюарт в своем поведении не был исключением. Каждый будущий космонавт, за которым в этом помещении на тридцать дней закрывалась дверь, знал, что он не двигался ни на миллиметр вперед и что от него ждали силу воли и самодисциплину. И каждый, переступивший порог этого помещения, намеревался постоянно думать о том, чтобы не показать свою ахиллесову пяту. Но не позднее, чем через двадцать дней даже самый педантичный испытуемый терял чувство времени. Все были подвержены фикции, что они находятся на настоящем космическом корабле, и с потерей ощущения времени терялось также рано или поздно стремление к дисциплине. Хуже всего влияла тишина. Кроме планет, призрачно проплывающих мимо в иллюминаторе, или бесшумного маятникового отклонения некоторых измерительных приборов порой целый дни напролет ничего не двигалось. Перенапряженные нервы давали повод фантазии и стимулировали путанные сны. Снаружи на экранах врачи и другие специалисты наблюдали за каждым движением и выражением заключенного. Если проявлялись болезненные симптомы, то через динамики давались наставления, в тяжелых случаях тест прекращался.

Седрику Стюарту эти наставления поначалу не показались обязательными, несмотря на то, что его действия уже обнаруживали определенное количество отрицательных пунктов. Они относились прежде всего к его недостаточной готовности к гигиене и к гимнастическим упражнениям. Он уже несколько дней больше не брился; его белая борода пышно разрослась, и противореча врачам за пределами камеры для испытаний Седрик проявлял заметное удовольствие, проверяя ежедневный рост своей бороды.

Седрик принял немного пищи и теперь с чистым сердцем постарался заснуть. Спустя несколько минут у него было такое ощущение, словно он уже провел несколько часов в состоянии покоя. Он снова встал и начал ходить туда-сюда. Четыре шага сюда, четыре обратно. Это же курьезно, пришло ему на ум, там снаружи есть такие люди, которые отбывают наказание в тюрьме. Они получают более разнообразную пищу, чем я, и они могут также один раз в день выходить на свежий воздух. А я борюсь за честь быть запертым в течении тридцати дней. Все-таки, завтра половина времени уже будет позади…

Он зевал и чувствовал себя из-за короткого, беспокойного сна еще более уставшим, чем раньше. Он еще раз прилег и закрыл глаза. Кто знает, возможно я даже уже нахожусь здесь гораздо дольше? глубоко задумался он, редко кто уже заблуждался себе на пользу. В любом случае, с нервами у меня по все в порядке, а после теста будут каникулы, восемь долгих недель только вода, лес и Анне…

Бесчисленное число раз Седрик рисовал себе все это перед глазами: озеро на крайнем Севере, деревянный дом, лодка и, вдобавок, его девушка. Это было самое благоприятное время года, они могли отплыть далеко от берега и разбить лагерь как люди в каменном веке. Он наслаждался мечтой о будущих радостях, видел перед собой домик, который некогда был построен его отцом с несколькими лесниками, и он подумал о небольшой бухте, которая была свободна от густого пояса камышей. Почти год он не был там — в последний раз с отцом за несколько недель до аварии. Вообще-то, эта катастрофа была поводом, почему Седрик теперь лежал в этом «Фок 2» и у него было четыре недели времени для раздумий. И прыжком в прошлое, которое имело место девять месяцев назад, теперь встало перед ним словно барьер, и куда бы не устремились его мысли, картины каждого часа были настолько живы в нем, словно катастрофа произошла только что.

Седрик не хотел об этом думать. Перед тестом врач предупреждал его и давал ему наставления. Ну да, думал сейчас Седрик, ему легко говорить, он сидит снаружи со своими коллегами. О чем мне еще думать, если не о «Дарвине», который покоится в обломках неизвестно поблизости кратера Плутарха? Я хотел бы знать, можно ли будет когда-нибудь обнаружить команду и доставить ее на Землю. Это было обещано. Что за обещание!

Седрик встал и подошел к иллюминатору. Он мог наблюдать искусственную Луну. Отчетливо выделялись по отношению друг к друг темные и светлые области. Где-то там лежали обломки «Дарвина» и шесть космонавтов, окоченевшие и обезображенные. Едва ли один из непилотируемых лунных зондов смог бы его сфотографировать; их поиски были прекращены. Один я сейчас интересен, пронеслось у Седрика в голове, я словно подопытный кролик в стеклянном ящике.

Жужжащий звук заставил его сжаться. На пульте управления зажглась надпись: «Вы четырнадцать часов не делали гимнастику».

Седрик прочел предложение и подумал: Ну и что? Почему четырнадцать часов? Разве я еще совсем недавно не висел на экспандерах? С тех пор прошло четырнадцать часов? Он перечел свою последнюю запись в бортовой журнал. О гимнастике ни слова, но Седрик точно помнил, что сделал запись непосредственно после упражнений. Он столкнулся с феноменом и предположил, что что-то не в порядке с его чувством времени. Все же он почувствовал себя легче от этого указания, следовательно после этого прошел целый день после последней записи в бортовой журнал.

На стене были закреплены два экспандера, с помощью которых он мог развивать мускулы рук и ног. Мысль о том, что за его плечами уже был семнадцатый или восемнадцатый день окрылила его рвения. Десять минут он натягивал пружины экспандера, пока не остановился от усталости. Когда он прилег, чтобы немного успокоиться, почти сразу же его охватил глубокий сон.

Часы на борту этого «корабля призрака» с тех пор тянулись очень вяло, и с каждым часом заключенный становился все более беспокойным. Сколько еще дней и часов? Эта мысль беспрестанно занимала его. По его ощущению время скоро истекало. Он постоянно проверял расчеты и пришел к результату, что не доставало максимум одного-двух дней. Сорок восемь часов, затем этот тест закончится. Самое время, ведь он чувствовал свое беспокойство, которое с каждым часом росло. Он твердо решил выдержать и эти два дня по возможности дисциплинировано.

В ожидании предстоящей свободы Седрик повеселел. Он начал свистеть и петь, вел с самим собой довольные беседы и попытался посчитать проецированные звезды в иллюминаторе. Для него было бы лучше заняться гимнастикой, но об этом он больше не думал. Это не имело смысла. Несколько раз он пытался читать, но чтение наводило на него тоску. Он тосковал по физической деятельности, по чему-то полезному. Эта вечная тишина и это постоянное безделье нервировали его. В конце концов, ему пришла в голову идея подсчитать, сколько часов в среднем в день человек проводит бесполезно. Результат он пересчитал в месяцы и годы, и он получил в результате, что, как правило, каждый человек от пять до шести лет ничего не делал, не включая ежедневный сон длительностью семь часов. Это баловство было в принципе всего лишь последним отчаянным противоречием по отношению к своей собственной деятельности. Свои часы он уже давно снял, но он беспрестанно контролировал ход стрелок из страха, что часы могли остановиться и он пропустит момент, который возвращал ему долгожданную свободу.

Снаружи его поведение наблюдалось и регистрировалось. Но Седрик об этом тоже больше не думал. Он чувствовал себя словно зверь в клетке, ходил из стороны в сторону или стоял перед иллюминатором или перед панелью приборов, на которой отклонялись стрелки измерительных приборов. Эти бессмысленные движения мешали ему. Порой он чувствовал неукротимое желание разбить этот стрелочный индикатор.

— Давление воздуха, влажность воздуха, скорость, координаты, — бормотал он при этом, — все имитация, все только для того, чтобы позлить меня…

Он быстро обернулся, когда что-то захрипело в динамике. Сухой, деловитый голос гулко раздался по камере.

— Cедрик Стюарт, займитесь сейчас же гимнастическими упражнениями!

На мгновение Седрик не решался. У него на языке вертелся резкий ответ, но совладал с собой. К чему волноваться? Нужно подчиниться воле этих педантов. Невольно он подошел к экспандерам и неохотно выполнил пару упражнений. Через две минуты он остановился и снова занял свое место возле иллюминатора. Сейчас они снова дадут мне парочку минус-пунктов, пронеслось у него в голове. Ну и что, мне плевать на это. В конце концов до настоящего момента я достойно выдержал тест, и через пару часов я выйду отсюда. Я сразу же позвоню Анне, пусть она приготовит все для путешествия. Только лишь бы выйти отсюда. На озере Нясиярви я буду валить деревья и чинить крышу избушки. И плавать мы будем, каждый день. Жизнь действительно может быть прекрасной, и прекраснее всего, когда можно по-настоящему работать. Я рад будущей встрече с Анне…

На пульте управления снова что-то зажужжало. Загорелась лампочка. Седрик задумался и ему потребовалось немного времени, пока он понял, что значило это жужжание. Он двинул рычажок и ответил. Невнятно и искаженно голос потребовал от него доложить о содержании кислорода и влажности воздуха в «Фок 2».

— Смешно! — крикнул он в ответ, — к чему эта бюрократия? Я так и так через несколько выйду отсюда.

Он неохотно перечислил требуемые параметры, затем прибавил к этому: «Послушайте, доктор Ниренц, я выдержал и делал все, что вы от меня хотели. Я думаю, теперь хватит. В эти последние часы я ни делать гимнастические упражнения, ни перечислять эти нелепые числовые данные. Если быть честным, с меня хватило тех четырех недель. Я ужасно рад, что, наконец, снова смогу жить как человек. Конец связи».

Он прислушался и ждал ответа. Когда никто не ответил, он подошел к иллюминатору. Его злило то, что его комментарий приняли без возражений. Он бы с большим удовольствием немного развлекся. После паузы он громко сказал: «Вежливость, очевидно, пишется здесь с маленькой буквы. Сейчас я прилягу и прошу о том, чтобы меня вовремя разбудили, когда мое время пройдет. Я ни на минуту больше не останусь в этой клетке».

Седрику не успел разложить кресло. Голос врача разнесся эхом по помещению. Он был таким чистым и отчетливым, словно доктор стоял рядом с ним.

— Седрик Стюарт, послушайте меня хорошенько. То, что я Вам сейчас скажу, Вы должны принять совершенно спокойно. Вы потеряли чувство времени. Речь идет не о нескольких часах, которые Вы должны еще провести в «Фок 2», а точнее тринадцать дней, восемь часов и четыре минуты. Сейчас вспомните о своих задачах, и последуйте моим указаниям. Вы сейчас повторите Ваши гимнастические упражнения, ясно? А именно тридцать минут. Оденьте снова Ваши часы на запястье, и следите за временем. По завершению Вы поужинаете. После этого Вы заполните бортовой журнал, запишите в него Ваши мысли, плюс обычные параметры. Когда Вы все сделаете, Вы побреетесь. Это пока все — Вы меня поняли?

Седрик Стюарт понял, но не осознал. С выражением огромного удивления он посмотрел на динамик, из которого исходил звук.

— Что он хочет от меня? — бормотал он. — Сколько дней мне еще оставаться здесь?

Вдруг он засмеялся, потому что ему в голову пришла мысль о том, что слова врача могли быть уловкой. По завершению теста у него лишь еще раз хотели проверить его реакцию. Это удовольствие Седрик охотно предоставил врачу. Он повернулся к микрофону и невозмутимо сказал: «Я отлично понял Вас, доктор, но на меня такие фокусы не действуют. Оставьте Ваши психологические эксперименты, в конце концов я абсолютно здоров, и я знаю совершенно точно, что мое время истекло. Что касается бритья, так я сбрею ее после того, как приму горячую ванну. Goodbye, доктор, передайте Александру Вулько привет от меня».

Он триумфально засмеялся. Прошло совсем немного времени, когда снова раздался голос. На этот раз это был главный инструктор, Александр Вулько, который был другом Седрика.

— Послушай, Седрик, — сказал Вулько, — то, что только что сказал тебе доктор, соответствует истине. Тебе предстоят еще две недели, в этом нет ничего сложного. Соберись, мальчик, ты справишься с этим. Займись чем-нибудь, почитай, попиши или посочиняй стихи что-ли, и, прежде всего, последуй указаниям врача. А сейчас начни с гимнастики. Второй раз мы уже не смогли бы вести такой разговор.

Слова главного инструктора почти подавили его. Он знал, что Вулько говорил правду. Растерянный, он присел и попытался привести в порядок свои мысли.

— Еще четырнадцать дней, — прошептал он, — это невозможно, — и он подумал: Этого я не выдержу, никогда. Я сойду с ума в этой тишине, я больше не могу, я хочу выйти… И в то время, как он думал это, ему стало ясно, что все закончится, если он сейчас не выполнит распоряжения доктора. Несколько минут он не шевельнулся. Затем в нем одержала верх сила воли.

Он поднялся и начал делать упражнения. Что должно за этим последовать, он уже забыл. Пока он растягивал экспандер, он постарался освежить в памяти слова доктора, но он вспомнил только о том, что потерял чувство времени, и о четырнадцати днях, которые, которые еще предстояли ему. Через десять минут он прекратил свои упражнения. Тишина въелась в его мозг, бессмысленное мерцание звезд за иллюминатором показалось ему насмешкой. Его кровь снова забурлили из-за маятникового качания измерительных инструментов. Он постучал по стеклу иллюминатора. Когда это не помогло, он ударил по нему кулаком. Сразу после этого из динамика последовало требование, немедленно принять пищу и затем продолжить вести бортовой журнал.

— К черту, что за записи! — злобно крикнул он в ответ. — Я Вам что, поэт? Я что-то пережил? Хотите поэму в честь «Фок 2»? Это невыносимо, я ничего не напишу. И чувства голода у меня нет. Оставьте меня, наконец, в покое!

Он изрек еще пару проклятий и со стоном упал в кресло.

— Записи в бортовой журнал, — бормотал он себе под нос, — каждый день одно и то же — зачем? Влажность — в норме, силовые упражнения выполнены, резиновый клей съеден — Все это театр, и ничего более…

Он уперся лбом в мягкую обивку. Он вспомнил про свою бороду. Может быть мне все-таки побриться? — пришло ему на ум, может быть они тогда успокоятся. Но зачем, если я все равно должен провести здесь еще четырнадцать дней? Нет, не прямо сейчас, упрямо подумал он, насчет моей бороды решаю я, о косметике не шла речь при вхождении в эту обезьянью клетку.

Часы пролетали, ничего не менялось. Постепенно его голова прояснилась. Он встал, взял бортовой журнал и пролистал его. Несколько заполненных страниц содержали лишь ключевые слова и числа. Хорошо, подумал Седрик, я кое-что запишу. Никаких чисел и никакой влажности воздуха. На мгновение он задумался, затем написал: «На поверхности этой изумительной планеты нет ничего более совершенного, чем человек. Ни одно создание не похоже на него. Только он, этот Homosapiens, осознает свое существование на Земле и во Вселенной. Осознает он и меру всех вещей. Много чудесных качеств превозносил сам в себе: свой творческий дух, свое благородство, свой отважный полет мысли, свое неудержимое стремление вперед, свое знание о таинственных закономерностях Вселенной и многие другие атрибуты. Я все же знаю еще две странности, которые упоминаются очень неохотно либо очень редко и со стыдом. Они также совершенно не предназначены для того, чтобы окружать его ореолом всесилия и совершенства. Из глубокого убеждения я называю первую из этих странностей: Это вечное заблуждение, которое вело его по запутанным дорогам его истории. За каждое из этих заблуждений человек заплатил кровью и слезами. Не были ли «Чарльз Дарвин» и его полет тоже заблуждением? Какой путь от сумасбродных войн древности и нового времени до этого полета к звездам! Как бы там ни было, из заблуждений у человека развился критический рассудок и вместе с тем второе своеобразие: его сомнение. Они сломили всесилие суеверия и укатали дорогу науке…»

Седрик задумался на мгновение, затем он приписал: «Только эти преимущества заблуждаться, сомневаясь постоянно перепроверять свои полученные знания, дают справедливую оценку человеку. Я не знаю, правильный ли тот пункт, который я для себя выбрал…»

Он захлопнул книгу и положил ее обратно на планшет. Затем он взял консервы из шкафа, с неохотой проглотил ложку пюре с верхом и лег спать. Но он не мог успокоиться.

Стрелки его часов стояли на семи; это мог быть и вечер и утро. Седрик не знал этого, и его это не интересовало вовсе. Он также не мог вспомнить, как долго он пролежал. Колющие звонки заставили его сжаться от страха. Он решил оставаться спокойным, но звонки не прекратились. Наконец он вскочил и выключил звонок. Он схватил телефонную трубку. Аппарат можно было использовать только в совершенно особенных случаях, например, в случае внезапно наступившей болезни. Седрик надавил на кнопку.

— Послушайте, доктор Ниренц!\" — крикнул он в трубку, — я больше не могу слушать проклятые звонки, понимаете Вы? Я хочу обрети покой. В космосе ничего не звонит, что за чертовщина? Я не позволю играть на моих нервах!

Связь оборвалась. Вместо этого по динамику ответил врач. «Кандидат Стюарт, немедленно положите трубку! Если Вы будете продолжать в таком духе, мы прекратим тест. Вы находитесь на борту космического корабля и должны вести себя соответственно!»

Седрик положил трубку. У него была идея фикс, что его хотя разозлить, и поэтому он упрямо отказывался, выполнить распоряжения.

— Почему вас вообще касается моя борода? — зло спросил он. — Моя подруга любит меня с бородой!

Он не догадывался или же больше не был в состоянии понять, что дела его были плохи. Ему, сыну погибшего в катастрофе космонавта Роджера Стюарта, во многом делали поблажки. Но сейчас даже у Седрика Стюарта терпение лопнуло, его недисциплинированность перешагнула норму легкой спешки гнева. Это была чистая формальность, когда тест продолжался еще несколько минут и заключенному даже наказывали еще одним экзаменом. Пока же его, однако, на мгновение оставили в покое.

Для Седрика это спокойствие было чем угодно, только не отдыхом. Молчание смутило его. Когда он снова увидел, как за иллюминатором показалась Луна, в нем проснулись воспоминания о «Дарвине».

— Изысканная могила, — сказал он, — эксклюзивная могила. Когда на нее падает тень, вы лежите в холодильнике при температуре минус сто пятьдесят градусов по Цельсию, а когда появляется солнце, вы лежите в духовке при плюс ста двадцати градусах. Я не хочу лежать там. Но я знаю точно, как все было…

Его разговор с самим собой был снова прерван продолжительным звонком. Он испуганно взглянул на осциллограф, на котором вырисовывались кривые. Одновременно загорелись лампочки. Это был предупредительный сигнал, ему сейчас следовало бы изменить курс «Фок 2». Но Седрик ничего не предпринял. Он отключил звонок, схватил дневник и записал в нем: «Метеорит движется на меня. Нам пришел конец, мы падаем на Луну. Почему меня держат здесь в заточении уже несколько месяцев? И почему надсмотрщики то и дело вызывают мешающий шум посредством электрического звонка? Я хотел бы поговорить с директором…»

Седрик не заметил, что открылась дверь. Доктор Ниренц и Александр Вулько хотели освободить испытуемого из его одиночества. Когда Седрик обернулся и заметил обоих, он кивнул.

— Хорошо, что вы пришли. — он показал на иллюминатор. — Если бы у меня был хороший телескоп, я мог бы показать вам тех шестерых.

Он потащил доктора Ниренца к иллюминатору.

— Вы видите там темное место, доктор? Это «Дарвин»…

Александр Вулько сказал успокаивающе: «Идем на выход, Седрик, тест закончен».

При звучании голоса Седрик прислушался. Он внимательно посмотрел на Вулько, но не понял, что происходило перед ним. Он заговорил с Вулько и напомнил ему сцены, связанные с катастрофой «Дарвина». Доктор Ниренц прервал поток речи Седрика. Он грубо потряс его за плечи.

— Вы свободны, Стюарт, выходите.

Седрик сделал шаг назад.

— Я знаю Ваши трюки, доктор, но на этот раз Вы меня не проведете. У меня великолепная память.

И он еще раз реконструировал катастрофу «Дарвина», словно сам находился на борту.

Врач кивнул Вулько.

— Он сам придет в себя, это больше не опасно.

Они вышли и погасили свет в «Фок 2. Только снаружи через открытую дверь луч света пробивался в камеру, которая в течение семнадцати дней была для заключенного в чужым, другим миром.

Были испытуемые, которые выдерживали подобные физические нагрузки без трудностей, и были другие, которые уже через восемь дней теряли самоконтроль — они могли затем повторить тест спустя некоторое время.

Для Седрика Стюарта этот экзамен наступил слишком рано. Его пребывание в этой камере-одиночке пробудило в нем воспоминания, с которыми он еще не мог справиться. Над ним тяготела катастрофа, которая произошла с «Чарльзом Дарвином» и связанная с ним смерть его отца. Если бы тест продолжился, то он, вероятно, стал бы идентифицировать себя с пленником пострадавшего космического корабля. Но это теперь уже было позади; обрывки разговоров, которые доносились снаружи в кабину, вскоре снова вернули молодого человека к реальности. Его запутанные сны снова стали историей, историей, у которой, правда, было начало, но не было конца. Ведь в тот самый час, когда над Седриком Стюартом проводили затяжную процедуру врачебных исследований, космический корабль «Чарльз Дарвин» в другом месте стал предметом напряженных дебатов.

II

В восточной части Суматры, на расстоянии нескольких километров от потухшего вулкана Индрапура, на большом плоскогорье на высоте три тысячи метров находилась обсерватория Маник Майя. В течении трех лет она была под руководством профессора Шагана, живого, немного уединенного ученого. Ему было шестьдесят четыре года, и он считался специалистом в области исследования астероидов. Среди его коллег были три ассистента. Кроме того, на Маник Майя еще жила пухлощекая кухарка Кантиль, болтовни которой профессор Шаган боялся так же, как Кантиль призраков, которые бесчинствовали в ущельях и погасших кратерах.

Один-два раза в неделю вертолет снабжал обсерваторию журналами, пленкой, книгами и продуктами питания и доставлял научный материал с Маник Майя обратно в город. Прошло несколько дней с тех пор, как два ассистента покинули обсерваторию таким путем. Один из двоих во свободное от работы время занимался альпинизмом, упал и сломал ногу. Другому, Дамару Вулану, правой руке Шагана, пришлось сопроводить раненого в долину. Он должен был вернуться на следующий день, но вместо этого от него пришла телеграмма, в которой он просил отпустить его на несколько дней. Он собрался на остров Флорес, проведать свою заболевшую мать.

Таким образом, на Маник Майя остались только обе женщины и профессор. Одна из этих женщин — кухарка, о которой уже упоминалось, другая — ассистентка Шагана, молодая девушка по имени Нанга. Повариха называла ее ангелочком, звездочкой или также черноволосой принцессочкой. Кантиль была простой, добропорядочной женщиной из деревни, и ей нравились такие красивые определения. На Маник Майя был некто, кто тоже охотно назвал бы так Нангу. Но Дамар Вулан был слишком стеснительным, чтобы открыто признаться девушке в своих чувствах, и Нанга тоже едва ли давала повод своему коллегу стряхнуть с себя это стеснение. Она намеренно не замечала его скрытых стараний добиться ее расположения.

Теперь она осталась наедине с ворчливым профессором, и это, конечно, не доставляло ей никакого удовольствия, потому что с немногословным Шаганом очень редко можно было поговорить на темы, которые не касались его исследований. Поэтому Нанга не испытывала неудобств от того, что очень редко видела шефа в последние дни. Шаган постоянно находился под куполом обсерватории, наблюдал, рассчитывал и фотографировал. Она делала выводы на основе его снимков, утомительная деятельность. Негативы проецировались на небольшой экран. Кантиль, которая время от времени навещала свою черноволосую принцессочку, думала, что все звезды мира изображены на этих пластинках. Но внимание Нанги было приковано к светящейся точке, точнее, ничтожной полоске света, которую она понапрасну искала уже несколько дней.

После полудня четвертого дня профессор Шаган пришел к ней. В нем не осталось ничего от стати профессора. В полумраке рабочего кабинета кожа его лица была похожа на недубленую кожу; взъерошенные волосы неопрятно свисали на лоб. Его движения были неловкими, его пиджак уже давно больше не был белым, и уже несколько дней он не брился. И точно так же прозвучало его приветствие, когда он вошел; ворчливо и отсутствующе.

Он извлек один из негативов и посмотрел его на свет. Нанга сообщила ему о результатах своих усилий. Он кивнул.

— Я знаю, — сказал он. — Вам не следует искать дальше. Он больше не на своей орбите. На днях я получил сообщение от двух других обсерваторий. Там тоже начали поиски.

«Он», это было маленькое небесное тело, астероид, который был обнаружен на Маник Майя и получил обозначение «Ре 37». Были известны характер изменения его траектории и его скорость, и в эти дни он должен был появиться снова в ее поле зрения. Это была не трагедия, что он не появился снова, но у Шаган был такой вид, словно он потерял близкого родственника.

— Он больше не на своей орбите, — повторил он, и после паузы: «Неприятное дело. Я бы что угодно отдал бы за то, чтобы отыскать снова этот обломок.

Серьезность, с которой он произнес эти слова, насторожила ее. Правда, ей пришли в голову его беспокойство и озлобленность, с которыми он работал в последние дни, но она объяснила это отсутствием двух сотрудников. Эта озабоченность потерянным астероидом не была на него похожа. Немного удивленно, Нанга сказала:

— Это был не первый раз, когда мы теряем астероид из поля зрения. Что в этом сверхъестественного?

Он отсутствующе посмотрел на нее, словно он не понял ее вопроса. Возможно, что он и не хотел отвечать. Он повернулся и сказал: «Я жду Вас сегодня в зале. Сегодня у нас среда, и сегодня прислали новые кассеты из Европы».

— Конечно, — сказала Нанга и сразу же начала сожалеть о своем согласии. Эти вечера по средам были единственным развлечением, которые Шаган позволял себе и своим сотрудникам. Это были музыкальные вечера; профессор Шаган собрал обширный архив классической и современной музыки на аудиокассетах. Сейчас, когда отсутствовали два сотрудника, Нанга была не особо расположена к тому, чтобы провести вечер наедине с ворчливым профессором. Извинение чуть было не сорвалось с ее губ, но Шаган уже открыл дверь. До этого не дошло, потому что снаружи его ждала кухарка. Профессор хотел было скрыться, но Кантиль не отпустила его. Она пожаловалась. Она постоянно на что-нибудь жаловалась и чаще всего без всякой на то причины. Худо или бедно, ему пришлось прислушаться к упрекам своей кухарки, которая жаловалась на него, потому что он уже несколько дней пренебрегал ее обедом и потому, что не сменил пиджак. Кантиль позволяла себе такие выражения и обратила его внимание на щетину и неухоженные ногти. Нанга слышала этот монолог даже в своем кабинете. Затем Кантиль пожаловалась ей.

— Что со старым ворчуном, Звездочка? Он болен?

— Нет, — сказала Нанга, — Астероид больше не на своей орбите, это все.

— Это что — важно? — недоверчиво осведомилась Кантиль.

Нанга покачала головой.

— Нет, Кантиль, это не важно.

В этой уединенности под звездной крышей музыкальные вечера, во время которых прослушивались пластинки и аудиокассеты, для всех были приятным отдыхом. В такие вечера было заведено переодеваться; Кантиль заботилась о вкусных сюрпризах, профессор, знаток вина, сам подбирал несколько бутылок. Занимаясь своей научной работой, он мог забыть о еде, о том, чтобы умываться и чистить зубы по утрам и даже о сне — об этих вечерах по средам он не забывал. У Нанги было такое ощущение, словно он и в этих вечерах видел своего рода работу, причем музыку он очевидно переводил в математические уравнения.

В этот вечер не была расположена ни к музыке ни к беседе с ним. Она безучастно прошла в маленький салон, который был частью рабочего кабинета Шагана. Профессор уже ожидал ее. Он принял к сердцу наставления своей кухарки, был выбрит и выглядел в своем тропическом костюме довольно празднично. На столе стояли как всегда бокалы и вино. Весело и внимательно, он предложил Нанге присесть.

— Кантиль сегодня, пожалуй, не желает слушать музыку?

Вопрос больше прозвучал как желание.

— Я думаю нет, — сказала Нанга.

— Она змея подколодная, — проворчал он, — надо радоваться, что ее язык прирос к глотке. Я содрогаюсь при мысли, что могут быть бродячие языки.

Нанга принужденно засмеялась и замолчала.

— Значит, послушаем то, что пришло Вам в голову.

Шаган включил кассету. Крещендо современной композиции заполнило помещение. Нанга постаралась чувственно охватить музыку, но она не могла сконцентрироваться. Она вспомнила о Дамаре с миндалевидными глазами и о раненном коллеге, и она находила это уединение с профессором скучным. Музыка показалась ей отвратительной, и она подумала про себя: Кантиль была права, он ворчливый эгоист, невежливый и бестактный.

Она украдкой посмотрела на него. Ей показалось, что его спокойствие было напускным. Ей снова вспомнилось его замечание об астероиде Ре 37. Несколько лет назад Шаган опубликовал книгу об этих маленьких небесных телах и в ней представил весьма спорную теорию. По его мнению все эти обломки, включая метеориты, которые попадали в атмосферу Земли, происходят от бывшей планеты, которая к моменту наступлению третичного периода, то есть шестьдесят миллионов лет назад, по необъяснимой причине разлетелась на кусочки.

В динамиках заревел низкий голос солиста. На мгновение Нанга попыталась вслушаться в него. Затем ее взгляд захватил карту на стене. Шаган ее никогда здесь не вешал. На ней были отображены различные траектории астероидов; некоторые они открыли на Маник Майя. Она попыталась проследить путаницу линий. Вдруг наступила тишина. Профессор остановил пленку.

— Вам не нравится музыка? — спросил он.

— Нет, — сказала она.

— Почему нет?

— Я не знаю.

— В любом случае у нас одинаковый вкус. Все они хотят создать что-то новое, но эта новомодная музыка постоянно напоминает мне птицеферму на которой разорвался новогодний разрывной снаряд.

Он заметил, что Нанга слушала его невнимательно и замолчал. После паузы он взял бутылку вина и наполнил бокалы. Она сказала: «Мне, пожалуйста, не надо». Шаган не обратил внимание на ее возражение. Он придвинул к ней ее бокал.

— Возможно, мы не справедливы по отношению к искусству, — развил он дальше свою мысль, — по-настоящему творческий человек, все равно, художник ли, поэт или композитор, не может скрыться от проблем нашего времени. Мы на Маник Майя ищем астероиды, фотографируем туманности, анализируем спектральные снимки — относительно упорядоченная деятельность. Художник, который хочет охватить и передать нашу действительность, напротив, подвергается влиянию бесчисленных позитивных и негативных явлений. Жалостливые звуки, которые мы только что слышали, отличный этому пример…

Он ждал ответа, но Нанга только кивнула. В своих мыслях она была где-то в другом месте.

Шаган сделал несколько шагов в разные стороны.

— Я знаю, — наконец сказал он, — Вам не составляет особого удовольствия оставаться наедине со стариком Шаганом.

Он отмахнулся, когда она захотела отклонить его замечание.

— Мне тоже недостает обоих наших коллег, Нанга, но я попросил Вас придти ко мне не только из-за музыки. Я хочу кое-что обсудить с Вами. Возможно это ошибка, разбалтывать такие мысли, все равно — мне хочется хотя бы обсудить это с Вами.

Такой тон она заметила у него впервые, и это уже должно было быть чем-то важным, если он настаивал на ее присутствии.

— О чем Вы хотите со мной поговорить? — удивленно спросила она.

— Один момент.

Он вел себя очень скрытно, открыл дверь и убедился в том, что Кантиль не было поблизости.

— Я хотел бы поговорить с Вами о маленьком осколке, о Ре 37, которого мы напрасно искали в эти дни.

Он вынул несколько листов бумаги из кармана пиджака и разложил их на столе.

— Чтобы объяснить Вам мои размышления, я должен повернуть время на девять месяцев назад. Девять месяцев назад произошла катастрофа «Чарльза Дарвина».

Профессор Шаган вынул из бумаг газетную вырезку и прочел: «После тщательной проверки всех документов, собранных специальными комиссиями и экспертами о катастрофе комиссия по расследованию происшествия приходит к выводу, что «Чарльз Дарвин» должно быть столкнулся l ноября прошлого года с неизвестным небесным телом. Можно предположить, что отказало автоматическое управление космическим кораблем. Столкновение произошло примерно в восемнадцать часов двадцать девять минут две секунды по Гринвичу. Космический корабль находился в этот момент в ПВ =197°2′, О = 18°21′. Многие астрономические станции через три с половиной часа смогли пронаблюдать и сфотографировать недалеко от кратера Плутарха сильное пылеобразование. По всем расчетам обнаружилось то, что причиной этого пылевого образования были обломки упавшего «Дарвина». Комиссия по расследованию происшествия пришла к единодушному заключению, что шесть космонавтов, находившихся на борту стали жертвами этой трагичной катастрофы…»

Профессор Шаган сложил вырезку пополам и положил ее обратно к бумагам.

— Дальнейшая информация в данный момент не важна — данные о скорости, орбите обращения и всем таком прочем у меня в голове.

Он сделал глоток вина и затем встал.

— А сейчас я хочу Вам кое-что показать, Нанга. Прошу Вас, пройдемте со мной карте.

Удивленная, она последовала за ним. Шаган нарисовал карандашом вытянутый эллипс.

— Это траектория нашего астероида Ре 37. Здесь, на этом месте, произошло столкновение с «Дарвином». И теперь посмотрите на период обращения нашего осколка, и сравните с данными комиссии по расследованию.

Она склонилась над столом, чтобы отыскать параметры и характер изменения траектории из путаницы штрихов, линий и выделений пунктиром. Затем у нее вырвался возглас удивления.

— «Дарвин» столкнулся с нашим астероидом!

Он кивнул.

— Да, именно с нашим паршивцем. Мне случайно пришло это в голову в эти дни, потому что я еще раз пересчитал характер изменения его траектории.

— Но почему та же мысль не пришла тогда в голову комиссии по расследованию происшествия?

— Потому что мы только сегодня знаем, что астероид больше не находится на своей орбите. Комиссия я едва ли смогла бы придти к другому заключению.



После паузы он добавил: «Если бы да кабы сейчас бессмысленны. Более высокая скорость на несколько секунд, и характер изменения его траектории стал бы другим. И как бы ни были невероятны подобные столкновения — никогда не будет гарантии исключить их в будущем. Но я хотел привести Вас несколько к иному заключению. Главного Вы еще не заметили».

Она вопросительно посмотрела на него и на самом деле не поняла, что он сейчас имел в виду. Шаган показал на карту.

— Посмотрите на направление полета обоих тел.

В этот момент ей стало ясно, к чему сводились его размышления. Оба тела, космический корабль и астероид, на крошечном отрезке имели одинаковое направление полета. Согласно этому представлению, обломок Ре 37 мог столкнуться с «Дарвином» не фронтально, а должен был задеть корму космического корабля.

— Я не совсем это понимаю, — растерянно сказала Нанга, — если Ваш рисунок верен, тогда «Дарвин» мог не упасть на Луну. Он мог быть выброшен в открытый космос.

— А кто говорит Вам, что катастрофа произошла не таким образом? Фото ничего не доказывает. Пылеобразование может быть вызвано обломками астероида. Говорят, по всей видимости отказали автоматическое управление и двигатели ускорения. Но что, если они не отказали? Мы приблизительно знаем скорость Ре 37. Она была здесь, вблизи Солнца, особенно высокой. Предположим, астероид был обнаружен радаром космического корабля. Предположим дальше, что автоматическое ускорение не отказало — собственно, с какой стати? Оно было испытано сотни раз и всегда тщательно оберегалось. В таком случае могло бы произойти следующее — я подчеркиваю — могло бы: космический корабль увеличивает свою скорость, но этого усиливающегося толчка не хватает для того, чтобы уйти от несущегося следом астероида. Обломок ударяется о корму. Этот натиск недостаточно силен, чтобы уничтожить «Дарвин», но его хватает на то, чтобы повредить приводные механизмы. Следовательно, набранную перед этим скорость больше нельзя сбавить. «Дарвин», будучи неспособным маневрировать, вышел из магнитного поля Земли и стал планетоидом Солнца».

Она вдруг сильно захотела глотнуть вина. То что ей только что изложил Шаган, показалось ей настолько фантастичным, что все в ней противилось развивать дальше эти мысли. Нанге были известны детали катастрофы. Они говорили об этом на Маник Майя, были потрясены и растеряны не больше и не меньше, чем все остальные, кто узнал об этом несчастье. Все же после трезвого изложения профессора судьба этих шести людей приобрела для нее совсем иное значение. Здесь на Маник Майя Ре 37 был открыт Ре 37 и была рассчитана его орбита. «Дарвин» и все, что было написано и сказано про произошедшем, вдруг коснулся их личной сферы.

Нанга присела. Она пролистала журналы и бумаги Шагана. Дни напролет ЦУП выходил на связь с командой. Дни напролет постоянно одна и та же фраза: «Станция три, мы вызываем «Дарвин», отзовитесь!»

При этом надежда снова установить связь угасла через несколько часов. Три с половиной часа после прекращения радиопередач в ЦУПе поступили фотографии, которые позволили предположить худшее. Многие обсерватории пронаблюдали и сфотографировали вблизи кратера Плутарха необычайно сильное пылеобразование. Астрономы сразу же подумали об ударе метеорита. Пыль, так значилось единогласно во всех отчетах, поднялась на несколько километров. В солнечном свете это выглядело так, словно у облака были все цвета спектра.

Когда «Дарвин» после более чем двадцать четыре часа все еще не вышел на связь, никто больше не сомневался в катастрофе. Были запущены автоматические космические зонды, и был подготовлен полет пилотируемого космического корабля. Старания остались безуспешными; спутник Земли не раскрывал своей тайны. Только фотографии оставались доказательством удара, и расчеты ученых совпадали с результатами наблюдений. Согласно этим расчетам космический корабль должен был быть смят при столкновении. При этом части космического корабля должны были вследствие скорости пролететь дальше на обозримый отрезок и, наконец, по спиралевидной траектории упасть вблизи Плутарха.

Дни напролет пресса сообщала об этой катастрофе. Затем другие события бросили тень на случившееся. Только еще раз, три с половиной месяца после этой трагедии, краткие новости вспомнили о «Дарвине» и его шести жертвах. Вблизи места, с которого был произведен запуск, собрались ученые, юные космонавты и члены семей пострадавших. Были произнесены громкие слова, памятная речь, и, наконец, открыли простецкий обелиск. На нем была надпись: «Пока люди стремятся к звездам, будет жива память о них. Они всегда будут с нами». На шести плоскостях обелиска были высечены имена пострадавших: Михаил Ковтун, Соня Камирски, Чинг Хиао Кунтаичи, Роджер Стюарт, Дали Шитомир, Немет Гиула.

Профессор Шаган тоже присел.

— Я знаю, — сказал он, — мои соображения звучат невероятно — возможно, они такие и есть — кто знает. Как Вы считаете?

Нанга глубоко вздохнула, затем она ответила: «Я считаю, что в основе Ваших соображений лежат слишком много случайностей. Если столкновение произошло так, как Вы предполагаете, тогда шесть членов команды должны были бы остаться живы по меньшей мере несколько минут. Таким образом, было достаточно времени, чтобы передать сообщение в центр, хотя бы одно предложение или зов о помощи. Но они молчали. Нет, профессор, Ваш тезис не может быть верным».

— Прекрасно, он хотя бы необычный, — согласился Шаган, — но это и всего лишь совершенно личные, не предназначенные для общественности, соображения. Но случай — вещь, которую едва ли можно охватить математически. Предположим, астероид разделился бы на части и срезал бы при этом антенны «Дарвина». Они бы не смогли больше ни отправлять, ни принимать. Могли также появиться дефекты в передатчиках — кто это установит? Вам известно, что на борту «Дарвина» находилась лаборатория, в которой проводилась ассимиляция различных углеводородов?

Она молча согласилась. Спокойствие, с которым он по-своему реконструировал катастрофу, сбивало ее с толку.

— Интересная мысль, — продолжил Шаган, — подумайте: Лаборатория была расположена в носу космического корабля. останься она цела, тогда шестеро даже еще живы. Не густо, но этого достаточно. Кроме того, у них были другие запасы продуктов питания. Случись так, тогда они могли были бы проводить весьма интересные исследования.

Его слова разозлили ее.

— Вы циник! — сказала она менее дружелюбно. — Как Вы можете так говорить? К счастью, сейчас Вы сочиняете сказочки, которые не соответствуют истине.

Ее негодование позабавило его. Он весело ответил: «Конечно, удобнее оставить мертвецов в покое. Только причины не руководствуются тем, верят в них или нет. Конечно, я ничем не могу подтвердить свои соображения — но разве другая, официальная версия, доказана? До тех пор, пока мы не забрали их с Луны, официальное объяснение тоже останется неподтвержденным тезисом. Закончим разговор».

Шаган взял несколько документов со стола и бережно спрятал их в кармане пиджака. Она сказала: «Если Вы так уверены в своей правоте — почему бы Вам не представить Ваши соображения в письменном виде и не передать их в Высшее космическое агентство?»

— Вот именно, что я не совсем уверен в своей правоте, — ответил он. — Некоторые вещи говорят в пользу этого, не более. И этого, пожалуй, слишком мало для научных дебатов в высшем космическом ведомстве.

— А если все-таки в этом есть немного истины?

Шаган пожал плечами.

— Проведение таких комбинаций — удовольствие личного характера. Я благодарю Вас, что Вы выслушали меня, забудьте об этом разговоре.

Он неуклюже поклонился и шаркающим шагом вышел наружу.

III

Нанга не забыла об этом разговоре. Напротив, мысль о том, что Шаган действительно мог бы напасть на верный след своими соображениями, не оставляла ее в покое. Были ли эти идеи, которые он развивал, действительно только личными, не предназначенными для общественности? Она достаточно хорошо знала этого упрямого ученого. Вероятно, у Шагана была совершенно другая причина, по которой он не обращался в Высшее космическое агентство. В президиуме этого ведомства сидел Биргер Сёгрен. Между ним и Шаганом был уже несколько лет научный спор, в котором Шаган потерпел поражение. При этих разногласиях, пожалуй, также играли роль личные антипатии, и Шаган с ними никогда бы не смирился.

Теперь он что-то обнаружил. Возможно, это не менее стояло под вопросом, чем его прежняя теория о якобы разлетевшейся на куски планете «Pränuntius», как он ее назвал, планете, которая некогда могла существовать между орбитами Марса и Юпитера. Но развитие теории о разлетевшейся на куски планете все еще оставалось теорией; то, что он сейчас говорил о возможном существовании «Дарвина», имело больший вес. Шаган делал вид, словно он всего лишь играл подобными предположениями — на самом деле же он был больше в этом убежден, чем хотел себе в этом признаться. Боялся ли он нового поражения? Нанга была уверена, что Шагану ничего не желал больше, чем научного успеха. Он боялся, потерять еще больше своего престижа, как ученый. Была ли причина в этом?

Чем дольше Нанга об этом размышляла, тем увереннее она становилась, что у него были такие мотивы, которые удерживали его от огласки. Но она сама еще пребывала в нерешительности. В ходе ее мыслей были пробелы, и это казалось вообще абсурдным, после трех кварталов еще верить в существование шести пострадавших. Но за числами и сухими тезисами крылось нечто иное. Но если все же в них была доля истины? Это «возможно» пробудило в ней эмоции; эй захотелось поговорить с кем-нибудь об этом, но на Маник Майя все еще находилась Кантиль, которой она могла довериться.

После полудня, когда она делала в обсерватории снимки солнечных пятен, к ней присоединилась кухарка. Кантиль часто приходила под купольный свод — далеко не потому, что она интересовалась исследовательской работой; ей всего лишь хотелось немного поболтать. В этот полдень она была к тому же очень довольна.

— Ты заметила, принцессочка, — ликующе воскликнула она, — мое наставление подействовало чудотворно. Старый ворчун надел белоснежный пиджак, его рубашка тоже сияет чистотой. Я очень довольна. Поел он сегодня за двоих. Видишь, моя голубка, так нужно обращаться с мужчинами. Возьми на заметку, это тебе понадобится потом, когда ты выйдешь замуж.

— Я возьму это себе на заметку, — улыбаясь заверила Нанга. Кантиль рассмотрела солнечный диск на экране. — Что ты теперь делаешь, золотой ангелочек?

— Я фотографирую солнечные пятна, Кантиль.

— Ага, эти маленькие точки значит солнечные пятна. И что вам будет от того, что они, в конце концов, будут на вашей пластинке? Вы можете их устранить?

Нанга засмеялась.

— Нет, Кантиль, устранить мы их не можем, но изучать их можно. Кроме того эти маленькие точки в сто раз больше Земли. И если таких много, это оказывает очень вредное воздействие на радиосвязь и многие другие вещи.

— Да, — благочестиво ответила кухарка, — Чистота это все. Этому меня научил мой отец. Он работал на разработке месторождения каменного угля. Ему приходилось мыться каждый день. Он не мог выносить грязь. Скажи, голубка, это правда, что скоро снова два молодых человека совершат посадку на Луну?

— Да, это правда, Кантиль, к их старту готовятся.

Кантиль посмотрела в щель в куполе, но там было солнце.

— Ты будешь надо мной смеяться, но этой ночью я молилась за космонавтов.

— Я не смеюсь, Кантиль. Но ты можешь быть уверена, что они вернутся.

Нанга закончила свою работу. В то время, как она закрывала купол, она спросила прямо: «Твоя семья когда-нибудь сталкивалась с несчастными случаями в шахтах?»

— Уже несколько раз, — заверила Кантиль, — но всегда обходилось — по крайней мере для отца.

— Значит это были лишь легкие аварии?

— Если ты называешь погребение заживо легким. Один раз произошел взрыв. Они находились на глубине пятьсот метров под землей — никто не мог попасть к ним. Почти все шахты были завалены. Нескольких шахтеров достали оттуда при помощи бурения. После этого наступила тишина. Никто подавал знак стуками, и бы еще не бурили — в шахтах, казалось, остались лежать одни мертвецы. Комиссия посовещалась и пришла к заключению: больше никто не выжил. Это было по прошествии четырнадцати дней. Самые большие буры уже увезли, было сделано еще несколько пробных бурений. На восемнадцатый день через одно такое пробное бурение донеслись зовы о помощи. Это была шахта, в которой находился мой отец…

— А вы? Вы еще надеялись, когда работы были прекращены?

Кантиль нерешительно ответила: «Моя мама еще надеялась, она всегда в то верила в то, что он еще жив. Я тогда была еще слишком маленькой, я не знала, что такое смерть. Сегодня я опять буду надеяться, до самого конца…»

Кантиль говорила и говорила, а Нанга была тронута до глубины души. Незамысловатое представление болтливой старушки дало новую пищу ее фантазии.

За своим столом Шаган погрузился в чтение зарубежных специальных журналов, когда Нанга постучалась и вошла.

— Хорошо, что Вы пришли, — обрадовано сказал он, словно он дожидался своей ассистентки. — Вы занимались арабской грамматикой. Здесь у меня „Ежегодник астероидов“ этого Хасана Джамбури в оригинале. В своих иллюстрациях он принял во внимание и наш Ре 37. Только вот с переводом я никак не справлюсь, помогите мне, пожалуйста.

— Профессор, я охотно помогу Вам, — сказал Нанга столь же дружелюбно, — но сначала я хочу обсудить с Вами кое-что другое.

Шаган отложил журнал в сторону, сменил очки и с ожиданием посмотрел на Нангу. Она присела и продолжила: «Я убеждена в том, что Вы не можете оставлять Ваши тезисы только лишь при себе».

— Вы имеете в виду мои фантазии — ведь так Вы классифицировали вчера мои предположения.

Нанга немного поникла.

— Я не то хотела сказать, пожалуйста, простите меня. Вы правы, нельзя столь опрометчиво выносить приговор. Что бы не соответствовало в Ваших соображениях истине, а что — нет. Вы должны оформить их письменно и отправить в Высшее космическое агентство.

— Так? — весело сказал он, — я должен? Почему я должен?

— Это Вам самим прекрасно известно.

Шаган поднялся. Он сделал несколько шагов в разные стороны, подумал и, наконец, сказал немного менее дружелюбно: «Ничего мне не известно, совершенно ничего. Я Вам уже сказал вчера, что еще раз желание реконструировать катастрофы другим способом было моим личным удовольствием. Остановимся на этом.

Она не позволила сбить себя с толка его резким тоном.

— Я много об этом думала, профессор. Но что, если Вы действительно окажетесь правы? Если «Чарльз Дарвин» действительно еще существует и команда…

Она не договорила свою мысль до конца. Он отмахнулся.

— Те слова про «выживание» были вчера просто таким замечанием с моей стороны. А другое? Предположение, никто никогда не согласился бы с моим тезисом. Но может произойти кое-что другое. Скажут: Сначала в результате вычислений он получает планету, которая больше не существует, и теперь он выступает с новой сенсацией. Нет, Нанга, я больше не буду рисковать, я не хочу потерять свою репутацию как ученого — понимаете Вы?

— Нет, — сказала она.

— Тогда оставьте это, — проворчал он.

Репутация как ученого, подумала она, словно в таком случае речь шла бы о каких-нибудь понятиях чести. Как часто терялись люди при исследовании Земли, были отрезаны от внешнего мира. Никогда поиски не прекращались, искали даже уже мертвые тела. Ей вспомнились примеры, которые она знала из литературы, и она рассказала о них. Пораженный ее рвением, он слушал ее, и в какой-то момент казалось, что эти примеры заставили его задуматься.

— Может быть и верно то, что Вы рассказали о прошедших экспедициях, — степенно ответил он, — Вы только забыли, что во Вселенной нет ни островов ни льдов ни спасательного троса. Возьмем как-нибудь самый экстремальный случай. Предположим, они счастливо отделались, их лаборатория осталась исправной. Согласно моим расчетам, которые хотя и гипотетические, но они не исключены, «Дарвин» должен был бы приблизиться к Солнцу до ста миллионов километров. На таком удалении движется по своей орбите Венера.

Шаган многозначительно посмотрел на нее, затем он добавил: «Это та сторона, но что никогда не удастся установить, это сам характер изменения траектории. Они не отвечают, и это прежде всего противоречит моему тезису, их нельзя ни увидеть ни услышать…

Молчание. Профессор положил руки на плечи и прохаживался по комнате туда-сюда. У Нанги был наготове ответ. Она знала, что он был прав, что у шестерых едва ли был шанс на спасение, но об этом в этот момент речь больше не шла. Почему Шаган не передавал свои идеи дальше? Это не было простой выдумкой, даже если он делал вид, словно вопрос уже был для него давно исчерпан. И если его тезис был верным — было ли у мертвецов право на Землю? Нанга подошла к нему.

— Пожалуйста, профессор Шаган, — сказала она, — Сделайте что-нибудь.

— Что? Оставим же, наконец, эту тему.

— Вы боитесь, это настоящая причина.

Он растерянно посмотрел на нее.

— Чего я должен бояться?

— Вы опасаетесь научных споров, Вы думаете о профессоре Сёгрене, в дебатах с которым, относительно другого дела, Вы потерпели поражение. Почему Вы все еще считаете эту историю настолько личной?

Нанга попала в десятку.

— Я считаю ее личной? — рассерженно воскликнул он. — Разве не Сёгрен возвел тогда это обсуждение на уровень личностей? Придет время, когда моя теория о „Pränuntius“ будет признана, подождите, пока космонавтика получит дальнейшее развитие. Церез, Паллас, Юно, Веста, Эрос — и как они там еще называются —, эти планетоиды приведут доказательства. Следующее поколения реабилитирует меня.

В другой ситуации Нанга посмеялась бы над его комичным пафосом, сейчас его оскорбленное тщеславие только пробудило в нем злобу. Она холодно ответила: «Если Ваш тезис о „Чарльзе Дарвине“ окажется верным, тогда грядущее поколение точно не произнесет Ваше имя с уважением».

— Хорошо, — ворчливо сказал он, — думайте, что хотите. Для меня тема закрыта.

Нанга тоже приподнялась. Спокойно, словно она сообщала самую естественное вещь на свете, она сказала: «Пожалуйста, примите к сведению, что настоящим я увольняюсь со своей должности на Маник Майя. Через полчаса Вы получите письменное заявление.

— Черт Вас побери! — крикнул он, — уходите, сегодня же, но пешком!

Нанга развернулась и ушла. Когда она уже держала в руках дверную ручку, он крикнул ей вслед.

— Что Вам в голову взбрело?

Она пожала плечами и нерешительно застыла на месте.

— Какой черт в Вас вселился? — проворчал он. — Пожалуйста, причины Вашего увольнение, я хочу сейчас же услышать обоснование!

Она боялась, что он может слышать биение ее сердца. Мысль о том, чтобы угрожать ему увольнением, пришла ей в голову импульсивно. Эта была своего рода самозащита против его невозмутимости, и она знала, что теперь у нее не было дороги назад. Вздохнув, она сказала: «Вы знаете мое обоснование, профессор Шаган. Чего стоит наука, если она пренебрегает законами морали и гуманности? Если Вы умолчите об этом открытии, мне больше нечего здесь делать.

— Аксиома великого мима, — проворчал Шаган — настоящая божье предсказание, это смешно. Вы же не серьезно насчет увольнения?

— Совершенно серьезно.

— Это вымогательство, — сказал он, — почему я не держал язык за зубами? Я доверял Вам. Я разочаровался в Вас, Нанга, горько разочарован.

Его сетования успокоили ее, и она не удержалась от смеха, когда Шаган начал говорить о хороших отношениях, вытекающих из трудового договора на Маник Майя. Столь заманчивым это, как он расписывал, совершенно не было, и рано или поздно, она и без того покинула бы этот одинокий оазис, хотя бы и с другим обоснованием.

Когда он не получил ничего в ответ на свое выступление, он ворчливо попросил ее присесть.

— Как вы вообще представляете себе все это?

Она сказала: «Очень просто. Следующим самолетом Вы летите в Прагу в Высшее космическое агентство и делаете доклад о своем тезисе».

— Да, конечно, это очень просто, — посмеивался он, — я полечу за несколько тысячи километров, чтобы почесать язык в Праге. Как все это представляется в Вашей головке.

Он растерялся и подбирал слова.

— Разве Вы не говорили как-то, что ваш бывший однокурсник входит в состав Высшего космического агентства?

Шаган кивнул.

— Однокурсник — это было давно. Мы целую вечность не виделись. Но Чингиз-Хан кое-что понимает в показателях прочности. Я, конечно, имею в виду доктора Бороса — мы все время называли его Чингиз-Ханом. Его знания совершенно бесполезны для моей теории, потому что я убежден в том, что «Дарвин» ускорился автоматически. Тем не менее…

Он не закончил предложение.

— Когда Вы полетите?

— Об этом вообще не шла речь, — негодующе отозвался он.

— Тогда Вам придется обойтись без меня.

На секунду было похоже на то, что он снова хотел вспылить, но затем он, примирившись, остановился перед ней.

— Вы правильно подобрали момент. Один в больнице, другой навещает больную. А я здесь один. Нанга, Вы не можете так поступить со мной…

Нанга знала, что она настояла на своем. Она сделала вид, будто ничего не случилось и спокойно сказала: «Это зависит от Вас, профессор, останусь я или нет».

Шаган еще немного поворчал. На самом деле он все же был не так уж и расстроен от такого поворота. Нанга уничтожила часть его сомнения и пробудила его тщеславие. Он извлек из шкафа начатую бутылку вина и два бокала и сказал, вздыхая: «Будь по-вашему, я в угоду Вам буду играть роль Дона Кихота, но вы возьмете на себя роль Санчо Панса, Вы будете сопровождать меня».

Его предложение не удивило Нангу; она бы даже сама предложила ему поддержку. Она сказала довольно: «Вы можете рассчитывать на меня, профессор Шаган».

— Это мы еще посмотрим, — пробурчал он и наполнил бокалы. — Когда один из отпускников вернется, мы полетим. До этого момента мы произведем еще кое-какие расчеты.

Шаган поднял бокал.

— Выпьем за Ваш оптимизм.

Когда она стукнулась с ним, он прибавил: «И за мое заблуждение».

IV

Дамар Вулан, ассистент Шагана с миндалевидными глазами и скуластым лицом и толстыми губами, вернулся на Маник Майя. Он вернулся с печальным известием. Его мать умерла.

Но горюющий Дамар еще ничего не знал о невероятных соображениях своего шефа, и он сейчас не был в настроении, чтобы воспринять другие проблемы. Но чемоданы профессора Шагана и Нанги были уже упакованы, билеты на самолет зарезервированы. Нанга утешила своего коллегу, а профессор философствовал о жизни и произносил мудрые изречения. Но все это не помогало, они должны были изложить ему свои намерения, и тезис Шагана мог отвлечь его немного от собственных забот.

Прежде чем Дамар пришел на Маник Майя в качестве астрофизика, он сам целый год был космонавтом. Он работал на орбитальной физической обсерватории. Дамар охотно продолжил бы эту деятельность, но он подчинился просьбе своей матери, которая тревожилась за жизнь сына при каждом взлете космического корабля. Таким образом, Дамар мог оценить соображения профессора как никто другой на Маник Майя. Когда Шаган сообщил ему о своем открытии, тихий полинезиец лишь покачал головой, словно он не решался последовать ходу мысли своего шефа. Шаган разложил карту, зачитал цифры и даты и продемонстрировал ход катастрофы на бумаге. Какое-то время Дамар ни сказ ни слова. На Маник Майя уже привыкли к его молчаливости. Шаган с нетерпением спросил: