Леопард в изгнании

Терезе Нильсен Хайден и Дженнаре Уэнк с благодарностью за непосильный труд и помощь. А также Гарри и Бандиту за джентльменское поведение и ангельское терпение.
АВТОРСКОЕ ЗАМЕЧАНИЕ

В наше время автору исторического романа — пусть даже речь идет об альтернативной истории — приходится балансировать на узкой грани между политкорректностью просвещенной современности и откровенной безыскусностью прошедших эпох. Изображая аборигенов Нового Света, а также описывая жизнь рабов, я старалась подбирать по возможности более точные и реалистичные выражения, избегая при этом неприемлемой для меня терминологии (так, например, сложности были связаны с тем фактом, что название едва ли не каждого племени, будь то на востоке или юге, переводится как «народ»). Насколько мне удалось справиться с этой порой щекотливой и нелегкой задачей — судить вам.


Пусть пример этой нации всегда будет служить уроком всем королям.
Джордж Вашингтон


ИМПЕРИЯ, КОТОРОЙ НИКОГДА НЕ БЫЛО

Теория «что было бы, если бы» базируется на утверждении, что в мировой истории многие коренные перемены зачастую зависят от действий конкретной личности. Начиная с этого момента обретают существование два мира, в одном из которых события идут так, а в другом — иначе.

Точка расхождения в данном случае — мятеж герцога Монмутского во времена правления Карла II. Английское общество после смерти Карла было решительно настроено против реставрации власти католицизма. К несчастью, жена-португалка Катарина Браганца так и не смогла подарить Карлу II наследника, но у него было множество незаконных детей от многочисленных любовниц — и он даровал этим детям герцогские титулы и другие привилегии.

Ходили упорные слухи, будто Джеймс, герцог Монмутский, старший из внебрачных детей Карла, на самом деле был законным его сыном, поскольку Карл, находясь в изгнании, женился на госпоже Уотерс, матери герцога.

Монмут унаследовал отцовское обаяние и был убежденным протестантом. В реальном мире после смерти Карла Монмут возглавил восстание против своего дяди, короля Якова II (брата Карла II и его вероятного наследника, жесткого и надменного человека, решительно настроенного вернуть Англию в лоно католической церкви), потерпел поражение и был обезглавлен.

Но в параллельном мире Карл II перед смертью осознает, что Яков, унаследовав трон, ввергнет страну в хаос. Потому он в присутствии избранных членов королевского совета признает, что слухи соответствовали действительности, что он сочетался тайным браком с госпожой Люси Уотерс и, следовательно, герцог Монмутский и есть его законный наследник. Таким образом, после смерти Карла II герцог Монмутский был коронован под именем Карла III. Приверженцы Якова, именуемые в этой альтернативной истории якобитами, предпринимают слабые попытки возвести на престол своего претендента, чтобы в течение следующих столетий вернуть Англию в лоно католический церкви. Но хотя новый король Карл III и испытывает некоторые трудности в отношениях с твердолобыми лордами-католиками, события, происходящие после расхождения реальностей, весьма сходны в обоих мирах. После правления еще нескольких королей из династии Стюартов (Карла IV, Якова II и Карла V) мы попадаем в 1800-е годы и мир, похожий — и не похожий — на наш.

Во Франции бушует Революция. Поскольку в Америке революции не было (на английском троне нет слабой и непопулярной Ганноверской династии, и отношения с колониями не обострились до открытой войны) и у французов нет примера, которому они могли бы следовать, то Революция во Франции куда более жестока и отчасти похожа на русскую революцию в начале XX века. Наполеон становится военным диктатором и хозяином Европы и вслед за тем, истребив миропомазанную королевскую династию во Франции, возглавляет империю, которая обходится без помощи старинной магии, основанной на соглашении с Древним народом, жившим в Европе до появления современных наций. Как и в реальном мире, против Корсиканского Чудовища борется Англия, которая стала основой Тройственного Союза — Англии, Пруссии и России, — сражающегося с Наполеоном.

Эхо войны докатывается и до Нового Света. В этой реальности приобретение Луизианы Соединенными Штатами в 1805 году так и не состоялось. Французская Луизиана простирается от Аппалачей до Ред-ривер. Это обширная, почти неуправляемая территория, в которой полно роялистов и которая доставляет множество неприятностей и тревог французской администрации. К западу от Ред-ривер лежит территория, принадлежащая Испании, в частности Флорида (вице-королевство Новая Испания), которая включает в себя теперешние Атланту и Джорджию. Поскольку колонии Новой Англии — в иной реальности называемые Новым Альбионом — до сих пор находятся под властью Англии, то в 1807 году в колониях рабство запрещено законом, и местные лорды более заинтересованы в торговле с индейцами, а не в уничтожении их. Экономический конфликт между Луизианой, с ее рабовладельческими порядками, и свободным Новым Альбионом грозит перерасти в войну, и Наполеон, остро нуждающийся в деньгах для продолжения захватнических войн, посылает в Луизиану имперского губернатора, чтобы выжать из Нового Света все, что возможно. Этого губернатора зовут… маркиз де Сад.

Но и в английских колониях отнюдь не все так безоблачно. Вдохновленные новыми коммерческими возможностями, ободренные блокадой, установленной Наполеоном против Англии, многочисленные группировки, включая якобитов, просят Англию разрешить им основать свои государства в Новом Свете. Когда попытка не удается, они решают захватить земли силой. В сентябре 1806 умирает министр иностранных дел Карла III Джеймс Фокс, и в политической верхушке Англии образуется некий вакуум, который якобиты не просто надеются использовать, но и начинают тайные переговоры с Талейраном.[1] Хотя Испания сохраняет остатки независимости, ее король умирает, и менее чем через год она подпадет под власть Наполеона. Тогда император получит новые земли, что разожжет его непомерные аппетиты и приведет к тому, что лорд Уэлсли — который позже станет герцогом Веллингтоном — выступит против Франции на территории нейтральной Португалии в 1809 году.

Но пока долго откладываемое бракосочетание английского принца Джеймса и датской принцессы Стефании Юлианны крепко связывает Данию со Священным союзом, что, как многие надеются, скоро остановит Наполеона.

Сейчас 1807 год. Итак, наша история начинается…

Андрэ Нортон и Розмари Эдхилл

СЛУГА ДЬЯВОЛА (Париж, Вальпургиева ночь, 1807 год)

СТАРИННЫЙ ОСОБНЯК на Рю де ла Морт в течение нескольких столетий служил образцом изящного стиля, но вкусы менялись, на смену аристократии пришла буржуазия, и в конце концов он оказался брошен на произвол судьбы. Когда славный девяносто второй год вихрем унес и аристократию, и ее слуг, этот дом с полуразрушенными стенами и кривыми полами, оставленный на поживу сырости и гнили, снова кое-кому понадобился, поскольку кривые переулочки самого захудалого района Парижа были весьма притягательны для заговорщиков и мятежников. Но звезда Революции померкла в тени амбиций Первого консула империи, и дом снова забросили.

Впрочем, забросили не совсем, поскольку время от времени в нем кто-то да бывал, и именно это привлекло к нему внимание человека, которому как раз такой дом и был необходим даже во времена Свободы, Равенства и Братства всего человечества.

Как и многие в новом правительстве, он благоразумно и заблаговременно перебежал на другую сторону еще до того, как гром грянул. Он был и солдатом, и дипломатом, и государственным мужем, и аристократом, и философом, причем на последнем поприще его писания принесли ему в Дни Славы некоторое количество денег и помогли выбраться из тюрьмы.

Многих удивляло, что такой человек понадобился империи. Но поговаривали, что императору Наполеону, уже поправшему железной своей пятой и Бога, и человека, остается обратиться только к дьяволу.

К дьяволу и его слуге, Донасьену Альфонсу Франсуа, графу (именовавшему себя маркизом) де Саду.

Имперская Франция отвернулась и от haut magie,[2] обожествлявшей королей и свято чтившей договоры с Древним народом, которые обеспечивали нерушимую связь аристократии с землей. Императору осталось лишь прибегнуть к помощи темных сил, магистром которых стал маркиз, всю жизнь утолявший свою ненасытную жажду лицезрением чужих страданий. Граф продемонстрировал императору результаты своих трудов, император оказал ему покровительство, однако предусмотрительно не стал расспрашивать маркиза о методах, которыми тот пользовался.

Хотя человек, заставивший Папу Римского преклонить пред собой колена, по идее не должен был бояться демонов…

В свободное время, когда империи не требовались его услуги, маркиз — недавно ставший по милости своего господина герцогом Шарантонским — занимался своими изысканиями и предавался утехам. Годы даровали ему мудрость — в 67 лет бывший маркиз де Сад осознал преимущества скрытности. Он купил через агента старый дом на Рю де ла Морт, и если порой из дома по ночам и слышались вопли, то такие звуки в этом районе не были чем-то из ряда вон выходящим. А те, кто вместе с де Садом предавались утехам и оставались после этого в живых, по понятным причинам держали язык за зубами.

Но эта ночь — особенная.

В десять вечера он выехал из своей официальной резиденции в черной лаковой карете с гербом, обычно перевозившей его по делам империи. Но эта карета доставила его лишь до правого берега, где поджидала другая, куда более незаметная повозка. Под теплым апрельским дождем де Сад пересел в новый экипаж. Им правил доверенный слуга, Гризайль, которому — единственному — было позволено прислуживать маркизу в доме на Рю де ла Морт.

Через час обшарпанный, невзрачный, тряский экипаж доставил его к цели. Гризайль не стал останавливаться перед дверью, а проехал прямо к конюшне за домом. Герцог предпочитал входить в дом через черный ход, чтобы не привлекать к себе внимание на улице. Еще в экипаже он переоделся, сменив строгий черный костюм и блестящую шляпу с загнутыми полями на потертый и грязный фланелевый плащ с капюшоном и нелепую фетровую красно-коричневую шляпу, надвинув ее низко на лоб. Теперь его высокий сан выдавали лишь руки — белые и пухлые, как пара трупных пауков, усыпанные драгоценностями, как блестящими тельцами насекомых. Разительный контраст холеным рукам составляли ногти — грязные и неровно обгрызенные, словно пораженные неведомой болезнью.

Избежав любопытных глаз, герцог прошел через конюшню в дом. Путь ему освещал полуприкрытый заслонкой фонарь, который нес Гризайль. Де Сад шлепал по глубоким лужам в неухоженном саду. Повсюду сквозь груды мусора пробивались сорняки, а из темноты за идущими следили горящие глаза одичавших кошек. Гризайль, шедший впереди, отворил незапертую дверь кухни.

В нос ударил затхлый запах сырости и запустения. Пустую и темную кухню слегка освещал лишь огонь в огромной железной плите. Кухню очень давно не использовали по прямому назначению. На столе стояла большая корзина с едой, но она не предназначалась для ужина. В эту апрельскую ночь герцог будет работать натощак.

Гризайль зажег от углей лучину и затеплил свечи в канделябре, который потом подал хозяину. Де Сад швырнул шляпу и плащ на пол, молча взял канделябр и пошел в глубину дома.

Этажом выше было так же темно и холодно, как на кухне и в галерее, поскольку, хотя де Сад и пользовался славой вольнодумца, он не был сибаритом и его страсти не имели ничего общего с удовольствиями. Сейчас же он проследовал дальше, в более обитаемые помещения.

На четвертом этаже старого дома тянулась анфилада комнат. Если открыть все их двери, то получался длинный зал, пригодный для танцев или карточной игры. Некогда полы здесь были покрыты паркетом из редкого дерева, но годы небрежения почти уничтожили его красоту. Что не уничтожили протечки, пожары и грубые тяжелые башмаки, было надежно запечатано Искусством Магии.

Герцог вошел в первую из череды комнат и зажег свечи в настольных канделябрах. Здесь не ощущалось смены дня и ночи — окна были забраны тяжелыми занавесями, а стекла закрашены черным, чтобы мир не мог видеть творившееся тут. Несколько курильниц были расставлены в комнате, в камине горел слабый огонек — и так каждый день в течение девяти месяцев в году. Самому де Саду было наплевать на комфорт, но его драгоценные книги и манускрипты не должны были пострадать от сырости. Резная конторка, несколько запертых шкафов с редкими и любопытными книгами да пара прочных столов — вот и вся обстановка комнаты. На одном из столов красовался перегонный куб в окружении прочих диковинных приборов для дистилляции жидкостей, а еще всякие коробочки и бутылочки, каждая из которых была собственноручно помечена де Садом.

Едва ощутимый на кухне горьковатый запах здесь висел почти осязаемой пеленой — мерзкий, сродни запаху разложения, но только еще более резкий и словно обжигающий. Из дальней комнаты донесся хриплый стон — ветер? животное? человек? Де Сад, не обратив на странный звук никакого внимания, подошел к камину, подбросил совком углей и начал быстро, нетерпеливо раздеваться.



Из сундука у стены колдун достал накидку из грубого домотканого полотна, расшитую тонким шелком. По краю шел орнамент в виде языков пламени и каббалистических знаков, а сзади на фоне треугольника из черного шелка была вышита серебром козлиная голова с рубинами вместо глаз. Казалось, драгоценные камни светились сами собой. Де Сад набросил накидку на плечи и так, полуодетый, рылся в сундуке, пока не нашарил то, что искал, — плеть с рукоятью из человеческой берцовой кости, обтянутой черной кожей. В кончики длинных кожаных хвостов были вставлены свинцовые шарики, наносившие жертве страшные раны.

Герцог отнес плеть на стол и отложил в сторону, чтобы приготовить странный напиток. Он насыпал в серебряный кубок шоколаду, добавил туда порошок из высушенных жуков и несколько капель гашиша. Затем долил до половины красного вина, настоянного на полыни, и маленьким золотым венчиком взбил смесь в пену. После этого, взяв кубок и плеть, прошел в соседнюю комнату.

В центральной комнате, от пола до потолка обтянутой черным бархатом, единственным источником света была лампада из красного стекла на северной стене, под перевернутым распятием. Поставив на алтарь кубок и положив рядом с ним плеть, герцог взял свечу, зажег ее от лампады и медленно двинулся по кругу, зажигая курильницы и свечи, обрамлявшие несколько алтарей поменьше вдоль стен комнаты.

Здесь была Черная Дева, коронованная звездами… лицо ее искажала сладострастная усмешка, а руками она поддерживала обнаженные груди. Рядом с ней стояла странная фигура — полукозел-получеловек. Между его рогов пылал факел, а из чресл поднимался чудовищный фаллос в виде двух переплетенных змей. За ним виднелось изображение Люцифержа Рофокало, Владыки Здешнего Мира, триумфально взмывающего из огня на черных крылах.

Теперь в хорошо освещенной комнате фигура на перевернутом распятии была ясно видна. Тело распятого покрывали глубокие алые рубцы, а терновый венец охватывал голову… осла с разинутой в реве пастью.

От курильниц стал завитками подниматься к потолку дымок, наполняя комнату ароматом мяты, белены, паслена и дурмана. Герцог окинул взглядом помещение и довольно усмехнулся. Если бы о существовании этой комнаты стало известно, ему грозила бы смерть, ибо существовали вещи, которых не потерпело бы даже Корсиканское Чудовище, ныне правящее Францией. Но в скором времени, даже если грешки де Сада и станут известны миру, это уже не будет иметь никакого значения, поскольку труды последних двух лет, в течение которых он тщательно исполнял обряды и приносил жертвы, завершатся сегодня ночью последним, финальным жертвоприношением.

Отвернувшись от алтаря, де Сад ощупью нашел в стене потайную дверь, спрятанную за тяжелым бархатом. Отодвинув задвижку, он ступил в маленькую келейку.

— Как вы чувствуете себя нынче вечером, сестра Мари? — с искренним интересом осведомился он.

Женщина в келье жалобно застонала и буквально вывалилась наружу, на свет. Ее блеклые волосы были грязны и спутаны, обнаженное тело покрывали гноящиеся раны. Она была девственницей — важнейшее условие для любого жертвоприношения. Незаконная дочь некоего английского лорда, который пристроил ее на воспитание в монастырь Сакре-Кер. Де Сад сумел забрать ее оттуда три месяца назад.

— Господом Богом молю вас, мсье… — заплакала пленница.

— Да-да. Вы молите, а я не принимаю ваши мольбы, ибо так следует поступать сильному по отношению к слабым, — укоризненно ответил де Сад. Не обращая внимания на смрад, исходивший от девушки, он легко поднял ее, поставил на ноги и повел к алтарю.

После многих дней заточения в полной темноте даже такой слабый свет ослеплял юную послушницу. Она подняла исхудавшую руку, слишком слабую для какого-либо сопротивления. Когда герцог подтолкнул девушку к алтарю, она вцепилась в его накидку, чтобы не упасть. Глаза ее заплыли, а губы распухли, покрывшись коркой запекшейся крови.

— Сюда, дитя мое, — ласково сказал герцог, поднося к ее губам кубок. — Выпейте. Это придаст вам сил.

Гризайль больше суток не давал пленнице воды, так что она жадно сделала несколько глотков мерзкого напитка, прежде чем ощутила его вкус. Когда она почувствовала горечь и попыталась сопротивляться, де Сад схватил ее за волосы, а другой рукой прижал кубок к ее губам, заставив выпить отраву. Ей не удалось пролить слишком много. Когда кубок опустел, он отшвырнул его прочь и положил девушку на алтарь, смахнув с него плеть.

Напиток подействовал почти сразу же. Сопротивление жертвы ослабло, она только чуть шевелила руками и ногами, так что герцогу не составило труда привязать ее к алтарю шелковыми веревками, заранее прикрепленными к бронзовым кольцам по углам.

— Да проклянет тебя Бог! — и несчастная плюнула мучителю в лицо. Глаза ее, полные слез, все же горели непокорством.

— О да, надеюсь, — рассеянно ответил де Сад. Подняв с пола горшочек, он начал поливать тело девушки красной жидкостью.

* * *

— Астарот, Асмодей, властители, призываю вас принять жертву мою. Люциферж Рофокало, владыка сокровища, услышь мою мольбу. Я приношу тебе жертву, зову тебя на пир, омерзительный Владыке Небесному. В пустыне этой приношу я тебе плоть вместо хлеба и кровь вместо вина, дабы утолил ты мой собственный голод. Адонай, Адонай, Адонай…

При каждом повторении этого имени плеть поднималась и вновь падала на распростертое на алтаре окровавленное тело. Сестра Мари была еще жива, поскольку для де Сада было важно, чтобы жертва не умерла по крайней мере до окончания церемонии.

В течение первого часа девушка исступленно молилась, призывая Матерь Пресвятую и всех святых и ангелов спасти ее. Затем она только кричала, а теперь у нее уже не было сил даже на это.

Всякий раз, как де Сад повторял свои заклинания, в комнате становилось все холоднее. Свечи, прежде ярко горевшие, оплыли, и теперь на их фитилях чуть теплились странные синие огоньки, а дым курильниц опустился вниз и затянул низ комнаты странным, неуместным здесь туманом, скрывшим от взгляда знаки и письмена, нацарапанные и начертанные тут и там на полу.

От жажды и истощения тело герцога было сковано тяжестью, словно его пытались удержать мятежные слуги, но жажда познать тайные наслаждения преисподней влекла дьяволопоклонника, и он продолжал обряд. Это было величайшее из всех жертвоприношений, совершенных де Садом за долгие месяцы. Юная девственница, которую силой заставили нарушить обеты, униженная, доведенная мучениями почти до сумасшествия. Когда он отдаст ее Люцифержу, то владыка, Светоносный, конечно же пожалует ему то, чего он так жаждет.

— О мудрый Повелитель, справедливый Повелитель, владыка клеветы, даритель плодов зла, исцелитель поверженных, властелин обиженных, считающий оскорбления, сокровенный хранитель древней ненависти, царь лишенных наследства, даруй мне силу свергнуть бессильного Царя и трусливого Бога, предавшего твоих последователей!

Наступила полночь. Между первым и последним ударом колокола молитвы благочестивых бессильны.

— Hic est enim calix sanguinis mei,[3] — тихо произнес де Сад. С этими словами он достал маленький кинжал из черного стекла и аккуратно вонзил его в вену под грудью девушки. Заструилась темная кровь, герцог схватил сосуд из резного нефрита и подставил его под струйку. Когда сосуд наполнился, де Сад поднял его как мог высоко и плеснул кровью на фигуру распятого Христа с ослиной головой.

И снова повернулся к девушке. Теперь нужно действовать быстро, пока она еще жива. Отложив кинжал из черного стекла, он взял другой, из черного металла, и глубоко вонзил его под грудину жертвы. Та вскрикнула, на миг придя в себя от жестокой боли. Засунув руку в разрез, он нащупал еще бьющееся сердце и вырвал его.

Сестра Мари как будто была жива еще какое-то мгновение после этого, но если даже и так, де Сад на нее не смотрел. Он отвернулся прочь, принося то, что держал в руках, в жертву кощунственному Распятому.

— Нос est corpus meum,[4] — произнес богохульник, кладя сердце на жаровню с раскаленными углями, стоявшую наготове под распятием. — Aquerre Goity — Aquerra Beyty — Aquerra Goity — Aquerra Beyty![5]

Сердце зашипело на углях, съежилось в пламени, почернело, и омерзительный дым поднялся к небесам.

— КТО ПРИЗЫВАЕТ МЕНЯ? — послышался Голос за спиной герцога.

Де Сад знал, что нельзя оборачиваться и пытаться увидеть лицо Хозяина. Он устремил взгляд на маленькое зеркальце из полированного обсидиана, укрепленное под распятием. В нем отражалась жутко искаженная и какая-то вывернутая комната. Он видел также то, что походило на струю черного света, смятение в воздухе, и понял, что Тот, кого он призывал, явился к нему. Власть де Сада будет длиться лишь до тех пор, пока сердце девственницы не истлеет до пепла, так что нужно одновременно спешить и быть осторожным.

— Я, твой вернейший последователь.

— ЗАЧЕМ?

— Я молю о милости, Владыка Преисподней! — сказал де Сад. — Молю тебя во имя Сокровища, коего не смею назвать, даровать мне обладание им, дабы я мог извратить Святое Причастие и освободить ввергнутого в Бездну!

Воцарилось долгое молчание, нарушаемое лишь шипением горящей плоти на углях. Де Сад ждал, чуть ли не теряя сознание, не сводя взгляда с черного зеркальца.

— ТЫ ИЩЕШЬ ТОГО, К ЧЕМУ МОГУТ ПРИБЛИЗИТЬСЯ ЛИШЬ СВЯТЕЙШИЕ ИЗ СВЯТЫХ.

— Скажи лишь, где оно, и я найду способ добыть его! — отчаянно взмолился де Сад. — Я приготовлю тебе такую жертву, которой ты никогда не получал из рук смертного!

— ЕСЛИ ТЫ НЕ ИСПОЛНИШЬ ЭТОЙ КЛЯТВЫ, ТЫ — МОЙ!

Последний удар неслышимого полуночного колокола — и обморок, с которым так долго боролся де Сад, наконец одолел его. Герцог беспомощно рухнул на пол, окровавленные орудия выпали из его обмякших рук.



Он не знал, сколько пролежал без сознания. Но когда наконец встал, жаровня уже выгорела и свечи снова светились желтым. Медленно, преодолевая боль и проклиная свои годы и утраченную гибкость тела, де Сад поднялся на ноги.

Пол был липким от крови девушки. Но, глядя вниз, герцог вдруг заметил, что кровавые разводы слишком четкие, слишком упорядоченные, чтобы быть всего лишь пятнами пролитой человеческой крови.

Это была карта. И в середине ее светилась зеленым светом маленькая точка. То, что он искал. Грааль.

— Итак, игра начинается, — тихо проговорил де Сад. — И все вы, великие люди, презирающие меня, думающие, что можете использовать меня и выбросить, когда нужда во мне отпадет, знайте — окончены ваши дни, приходит конец вашей Империи! Чародейство, которое вы считали своей игрушкой, овладеет вами, и ни короны, ни мечи вас не спасут — обещаю вам я, герцог Шарантонский!

1 — ПОД НЕБОМ АНГЛИИ (Июнь 1807 года)

КРЫШИ ЛОНДОНСКИХ ДОМОВ сверкали, словно отполированные. Весна выдалась дождливой, кареты вязли в грязи, и поездка в Лондон к открытию Парламента — и светского сезона — стала более чем рискованным делом. Несмотря на эти неудобства, все городские дома и сдаваемые внаем особняки даже в самых отдаленных фешенебельных районах города были заполнены до отказа. Близились Мартовские Иды, ступени домов были заново побелены, а ручки дверей, начищенные к сезону, блестели ярче, чем когда-либо с тех пор, как кровавая Революция пятнадцать лет назад уничтожила аристократию Франции.

Двор, согласно обычаю, провел святки в Холирудском дворце. Но вместо того чтобы в течение зимы переезжать из одного большого дворца в другой, в этом году двор сразу же после Хогмэней[6] вернулся в Сент-Джеймсский дворец, поскольку надо было готовиться к королевской свадьбе.

Брачные свидетельства и сопутствующий договор были уже два года как готовы, поскольку такой брак — дело государственное, и свяжет он не только двух человек, но еще и две страны. Английский принц Джейми, наследник короля Генриха, женится на датской принцессе Стефании Юлианне, даровав этим Англии будущую королеву-протестантку и одновременно получив новую опору для Священного союза. Но хотя время не терпело, из соображений общественных, а затем политических свадьба все время отодвигалась.

Сначала королевское свадебное посольство — два корабля, принцесса, ее приданое и последняя версия брачного договора — таинственным образом исчезло между Копенгагеном и Роскильдой. Поиски принцессы заняли месяц. Умасливать ее брата, принца-регента, пришлось дольше, и к тому времени, когда принцесса Стефания благополучно добралась-таки до Англии, все послы и сановники, приглашенные на свадьбу, уже успели разъехаться по домам.

Хотя принц Фредерик желал избавить сестру от брачного альянса, девушка оказалась во власти короля Генриха, который не собирался вот так запросто отказываться от того, что было с немалыми трудами устроено. Потому Генрих мило улыбался, тянул время и молился о добрых вестях из Европы — поскольку пока Корсиканское Чудовище жирело на крови суверенных династий Европы, его северного соседа не радовала перспектива объявить себя врагом Наполеону.

Кроме того, Генриху приходилось убеждать свой собственный народ, не слишком склонный принимать под свое крыло чужеземных принцев. Если население не поддержит свадьбу, внутренние беспорядки сведут на нет все преимущества, которые Англия получит на международной арене.

Тайные переговоры мистера Фокса[7] стали причиной дальнейшей отсрочки свадьбы, поскольку Талейран заверял, что Франция увидит в этом браке еще один недружелюбный акт. Потому король Генрих обманывал общественное мнение ради безопасности до тех пор, пока переговоры окончательно не сорвались. Это заняло все лето следующего года, и король дал слово, что принцесса выйдет замуж в следующий Иванов день, поскольку усилия сохранить репутацию незамужней девушки оказались куда тяжелее, чем он себе представлял.

Наконец наследник согласился на помолвку. Принц Джейми, некогда ветреный противник семейных отношений, ныне сделался счастливым союзником принцессы Стефании, хотя отношения его с будущей невестой были скорее дружескими, чем романтическими. Датский королевский двор слыл одним из наиболее консервативных в Европе в смысле этикета, и принцессе разнообразные ограничения, похоже, изрядно надоели. Несмотря на все усилия короля Генриха и его придворных, принцесса стала предметом сплетен, и в каждом слухе о ее не всегда достойном поведении содержалось зерно истины.

Конечно, король Генрих был не прав, утверждая, что молва о принцессе полностью соответствует действительности.

— Слухи ходят такие, что, будь они истиной, вряд ли я получил бы письменные поручительства Альмака, — озабоченно заметил как-то король Генрих герцогу Уэссекскому.

— Но жене принца Джейми они вряд ли понадобятся, — лениво отозвался герцог. — И даже если патронессам она и в самом деле не по вкусу, то насчет «перелетных»[8] слухи не врут, ее радостно встречают повсюду, где она появляется.

Это было правдой. Именно приязнь толпы к принцессе усилила позиции короля Генриха при переговорах с Данией, поскольку принцесса завоевала сердца многих республиканцев. Ей очень нравились лондонцы, она обожала их развлечения, и люди платили ей той же монетой. Количество дурных стихов, посвященных ее сногсшибательному белокурому высочеству, было просто чудовищным, что в ответ порождало памфлеты и опровержения, пока не стало казаться, что весь Лондон погрузился в пучину стихотворства, что само по себе было куда более серьезной угрозой, как признался его милость герцог Уэссекский своему слуге, чем любая французская агрессия.

Но наконец все утряслось и была назначена дата бракосочетания. Посланцы из Дании, Испании, Пруссии, России и даже Китая заполонили столицу. Знать из английских колоний Нового Света и набобы Вест-Индской компании состязались в устройстве экзотических увеселений и для «перелетных», и для высшего света.

Наконец день настал.

— Сара, где ты? — нетерпеливо позвал герцог Уэссекский, расхаживая по коридору перед гардеробной жены.

Херриард-хаус в Ист-Энде, респектабельном районе Лондона, бурлил задолго до рассвета. Из-за столпотворения вокруг Вестминстерского аббатства супругам нужно было выехать из дома не позднее восьми утра, чтобы успеть на церемонию к часу. К тому же их светлости давали один из многочисленных обедов после свадебного, так что в доме, переполненном гостями и наемной прислугой, царил невообразимый хаос.

— Сара! — снова позвал Уэссекс, бесцеремонно распахнув дверь в комнату жены. — Где…

— Да здесь, конечно же. Где мне еще прикажешь быть? — ответила его супруга, почти заглушив гневный крик Нойли, камеристки ее светлости.

Уэссекс остановился, окинув взглядом мизансцену. Герцогиня сидела перед зеркалом, выпрямив спину и сверкая глазами. Ее легкие густые каштановые волосы в роскошном беспорядке рассыпались по плечам. Она смиренно терпела, пока парикмахерша занималась ее прической. Нойли разрывалась между своей госпожой, за туалетом которой надо было следить, и портнихой, которая делала последние стежки на серо-розовом мерцающем платье герцогини.

— Ты еще не одета? — воскликнул Уэссекс, хотя ответ был очевиден.

— Вам-то просто, милорд, надели форму — и готово! Мне бы такое счастье, — язвительно заметила Сара.

Его светлость Руперт Сен-Ив Дайер, герцог Уэссекский, майор, не раздумывая отказался бы от блестящей формы своего полка. Герцог был высок и строен, черноглаз, как его предки из рода Стюартов, и белокур, как его саксонские прародители. Уэссексы могли проследить свою родословную вплоть до веселого двора блистательной Реставрации, хотя первый герцог Уэссекский, чьей матерью была неуемная графиня Скатах, происходил из рода древнего и царственного. Все Дайеры были наделены каким-то холодным и безжалостным обаянием, и молодой герцог, с красотой острой, как сверкающий клинок, — многие из поклонников сравнивали его очарование с поцелуем гильотины — обладал им в избытке. Его светлость недавно женился, хотя у самого еще молоко на губах не обсохло, и говорили, что он по-прежнему связан какими-то интересами с конной гвардией, хотя что это за интересы, мало кто мог сказать. Много лет он числился в Одиннадцатом гусарском полку, а в прошлом году купил себе повышение в чине.

Но его служба была всего лишь прикрытием для тайной деятельности, и они с Сарой подумывали о том, что ему надо бы отказаться от военной карьеры. Правда, сейчас Уэссекс был рад, что пока сохранил свое звание. Голубой мундир с серебряными шнурками, алые лосины и сверкающие ботфорты с золотыми кисточками нравились ему куда больше придворного одеяния с герцогской короной и горностаевой мантией, предписанного обычаем для столь торжественных случаев.

Платье Сары представляло собой нечто пышное с фижмами, перьями, совершенно невообразимое с точки зрения нынешней моды, и в этом старинном одеянии, требуемом правилами жесткого придворного этикета, за которым строго следила супруга Генриха, выглядела она весьма странно.

— Наша карета, мадам, отъезжает через полчаса, невзирая на то, будете ли вы в ней или нет, — сказал Уэссекс с насмешливым поклоном.

— А принцесса так и так выйдет замуж, буду я на церемонии или нет, — рассудительно заметила Сара. — Для того чтобы нести ее шлейф, есть еще семь женщин. Ладно, выйди, Руперт. Ты пугаешь служанок, а быстрее все равно не получится.

Уэссекс, который всегда был предусмотрительным тактиком, молча вышел с глубоким поклоном.



Сара проводила взглядом мужа, испытывая безотчетное удовольствие. Ее грозная свекровь и одновременно крестная, вдовствующая герцогиня, часто повторяла ей, что все мужчины одинаковы и скорее встанут под пушечные выстрелы, чем согласятся присутствовать на публичной церемонии. Но до сего мгновения Сара была уверена, что ее-то собственный супруг, который при первой встрече показался ей длинноносым паяцем, сделан совершенно из другого теста. И теперь ей было даже приятно осознать, что он, как самый обычный мужчина, не в своей тарелке из-за предстоящего. Особенно потому, что его светлость слишком отличался от других мужчин.

Она не уловила тот момент, в который поняла наконец, каков Руперт на самом деле, поскольку первые дни их знакомства были сплошной чередой потрясений, непонимания, загадок, во многом вызванных внезапным и мистическим появлением Сары из иного мира. В этом мире она заняла место своего умирающего двойника, маркизы Роксбери. Приняв на себя эту роль, она обрела не только личность, но и жениха, не менее загадочного, чем все прочие окружающие ее теперь жизненные реалии, поскольку герцог Уэссекский был самым высокопоставленным английским… шпионом.

Шпионаж считался делом малопочтенным, унизительным и бесчестным даже среди тех, кто охотно пользовался услугами агентов, и Уэссекс был вынужден скрывать свою деятельность даже от собственной семьи. Даже сейчас, если вдруг правда о его тайной работе на благо Короны просочится наружу и станет достоянием общественности, у семьи не останется иного выбора, кроме как покинуть страну и уехать в Ирландию.

Но и при столь высоких ставках Уэссекс доверил своей, тогда еще не слишком известной ему, невесте сию великую тайну, и в результате проявленного им доверия через два года их совместной жизни между ними возникла прочная супружеская любовь.

«Связывают нас нежные чувства или нет, если я заставлю его ждать, то навлеку на нас большие неприятности. Руперт и как герцог Уэссекский, и как шпион Короны предпринял слишком много усилий, чтобы этот день наступил; немудрено, что у него нервы на пределе. У меня ведь тоже голова кругом, а я всего лишь слушала рассказы о выходках принцессы!»

— Платье готово? — спросила она.

— Еще минутку, ваша светлость, — ответила портниха.



Уэссекс бежал вниз, перепрыгивая разом через две ступеньки, за ним следом спешил Этелинг с кивером, ментиком и перчатками герцога. Руперт наконец остановился у подножия лестницы, чтобы взять вещи и привести в порядок свою форму. Этелинг укрепил кивер на свежеостриженных льняных волосах господина, поправил отороченный медвежьим мехом ментик и отступил на шаг, дав понять, что дело сделано.

В это мгновение Бакленд, дворецкий герцога, стоявший у дверей с обиженным выражением на длинном землистом худом лице, прокашлялся и сделал шаг вперед.

— К вашей светлости посетитель, — без выражения произнес он.

— Сейчас?! — в изумлении воскликнул Уэссекс. Бакленд стоял как раз перед закрытыми дверями маленькой приемной. Очевидно, гость там.

— Да, ваша светлость, — еще более бесстрастно проговорил дворецкий, подчеркивая свое неодобрительное отношение к посетителю. Но прислуга имела жесткие указания без вопросов принимать всякого, кто являлся к его светлости (хотя им также было приказано следить за теми, кого они лично не знали), поскольку у Уэссекса по роду его деятельности был чрезвычайно широкий круг знакомых.

Уэссекс вздохнул, снял кивер и сунул его под мышку.

— Отлично. Я приму его прямо сейчас. Но дай мне знать сразу, как только ее светлость будут готовы.

Дворецкий склонил голову. Уэссекс прошел мимо него и отворил дверь приемной.

В камине, несмотря на летнюю пору, теплился огонь, поскольку в комнатах первого этажа всегда было сыровато. Перед камином стояло огромное кресло с высокой спинкой, а на полу — большой графин с бренди, взятый со столика возле окна. Кем бы ни был гость Уэссекса, чувствовал он себя как дома. Герцог затворил дверь. Щелкнул замок.

— Должен сказать, лакей у тебя верный, — сообщил невидимый пока обладатель раскатистого баса.

— Какого черта ты здесь делаешь? — вспылил Уэссекс, сразу же узнав посетителя по голосу.

Кресло скрипнуло — гость встал. Хотя одежда его была безупречной и строгой, в соответствии с последней модой — голубой, прекрасного покроя сюртук и кремовые короткие брюки, — в любой компании он не мог остаться незамеченным из-за своей фигуры: Керберус Сент-Джин при огромном росте за шесть футов был почти таким же в ширину, с массивными плечами и гладкой кожей цвета черного кофе.

Сын рабов, привезенных в Англию за поколение до его появления на свет, Сент-Джин считался от рождения свободным англичанином. Он получил такое же образование, как и наследник семьи, в которой некогда служили его родители, а затем поступил в Кембридж. Там он был завербован начальником самого Уэссекса и стал одним из тех немногих товарищей по политической партии, с которыми герцог поддерживал отношения в открытую, поскольку вся разведывательная деятельность Сент-Джина в силу обстоятельств ограничивалась Англией. Однако, благодаря таланту перевоплощения, он мог безупречно вести одновременную игру на десяти фронтах, изображая то слугу в Лайм-хаусе, то маркиза-эмигранта.

Уэссекс впервые встретился с Сент-Джином чуть больше года назад, когда его интересовал скорее анализ собранных сведений, чем собственно сбор информации. В то время барон Мисберн заявил, что Уэссекс должен оставить этот род занятий, поскольку в результате последней опасной миссии во Франции его лицо стало слишком известным в верхах. То, что герцогу довелось теперь с должности полевого агента, в которой ему мало что полагалось знать, возвыситься до положения, которое давало ему большую осведомленность во внутренней деятельности группы «Белая Башня», несколько подслащивало пилюлю.

— Я пришел сообщить тебе о тех, с кем ты сегодня можешь столкнуться. Лорд Уайт,[9] — (под этой кличкой альбинос Мисберн был известен вне стен дома на Бонд-стрит), — получил известие, что в колониях назревает мятеж, и сегодня тебе предстоит оказаться в обществе множества лордов Нового Альбиона.

— На Западе всегда что-нибудь назревает, — беспечно ответил Уэссекс. За последние десять лет он бывал в колониях редко, долго там не задерживался и никогда не углублялся в политические дела Нового Альбиона, хотя в общих чертах знал, что у «Башни» есть в тех краях свои интересы. — Черт тебя побери, Сент-Джин, ты не мог припасти для меня ничего получше, чем слежка?

Сент-Джин наклонился и взял хрустальный стакан, почти утонувший в его огромной лапище.

— Сегодня ты должен всего лишь быть повнимательней к лордам Нового Альбиона — примечать, с кем они будут разговаривать и кто будет разговаривать с ними. Теперь им приходится платить за то, что они некогда присваивали себе якобы по праву — плантации, особенно в Вирджинии и в обеих Каролинах, граничащих с французской Луизианой, и они плачутся, что того и гляди обанкротятся. Лорда Уайта тревожит, что это может привести к открытому восстанию, а пока Европу держит в когтях тиран, мы не можем этого допустить.

— На них слишком давили, — ответил Уэссекс. — Поскольку Миссисипи и Порт Нового Орлеана[10] последние четыре года закрыты для британцев, стоимость переправки товаров в Англию в два раза превышала их цену. И все же мне претят их сетования по поводу отмены рабства. Люди — не скот.

Отмена рабства во всех английских колониях — поскольку живущие в испанских и французских землях Нового Света до сих пор охотно покупали рабов — занимала парламент в течение почти двадцати лет. Поскольку в самой Англии рабство было отменено еще в 1772 году, каждый раб, ступивший на ее землю, сразу же становился свободным. К 1778 году закон распространился на все четыре части Объединенного Королевства.

Аболиционисты, возглавляемые Оладахом Эквиано, бывшим рабом из графства Кембридж, имели в своих рядах представителей всех слоев общества. Даже сам король Генрих подчас становился их сторонником, по крайней мере когда дело касалось определенных интересов государства. В марте того года король одобрил билль, выдвинутый Уильямом Уилберфорсом, который запрещал работорговлю в любых ее видах в Британии и всех ее доминионах, включая Землю Принца Руперта и Новый Альбион.[11] Британские корабли больше не могли законным образом перевозить рабов в зарубежные порты, никому из англичан не позволялось держать рабов.

— Но они все равно будут негодовать, — смиренно проговорил Сент-Джин. — А если мы будем принуждать их выполнять закон, у Короны останется мало сторонников. Но на что могут пойти эти недовольные — вот в чем вопрос. Мы должны выяснить, кто наши враги и чем они грозят нам в будущем. Сейчас Испания нейтральна, но если они начнут кричать, что мы, еретики, суем нос в дела католической нации, ей придется сразу же встать на сторону Франции, а как только Испания это сделает, к ней примкнет и Португалия из страха перед Корсиканским Чудовищем.

Это было правдой. Эти страны еще не подпали под ярмо Наполеона и балансировали на лезвии ножа, то враждуя, то действуя заодно. За мир с Ирландией пришлось шесть лет назад заплатить питтовским Актом о равноправии католиков. Ничто не должно было нарушить хрупкой сети европейских союзов — ни древняя вражда, ни нынешние обиды. Ренегатство Испании может стать такой же грандиозной опасностью, как восстание в Ирландии или в колониях.

— Талейран рано или поздно сумеет добыть информацию, которая позволит ему осуществить этот трюк, — причем получит ее от того же человека в нашей среде, кто помог ему заставить нашего малыша Фокса начать переговоры о союзе, который тот не был намерен заключать.

Хотя Уэссекс говорил об этом так открыто, в Англии только три человека знали о существовании предателя в стенах «Белой Башни». Барон Мисберн обсуждал эту тему с герцогом около года назад, но Руперт и до того был уверен в существовании предателя, даже более того — он знал, что этот оборотень ведет двойную игру уже более двадцати лет.

Когда Эндрю, герцог Уэссекс, отец нынешнего Уэссекса отправился во Францию, чтобы спасти дофина, восьмилетнего ребенка, он вдруг бесследно исчез. Предать его мог только тот, кто послал, — сама «Белая Башня».

И потому, когда Мисберн попросил, Уэссекс согласился выследить предателя любыми доступными ему способами. Он привлек на помощь Сент-Джина, поскольку Иудой не мог оказаться человек, занимавшийся внутренней политикой, тем паче что Сент-Джин не был членом «Белой Башни» пятнадцать лет назад, когда пропал герцог Эндрю.

— Ты не все мне сказал, — отметил Уэссекс. Пока они с Сент-Джином говорили лишь о том, что герцог уже знал, так что не это являлось причиной визита Сент-Джина, тем более в такой день.

— Я слышал из источников, не принадлежащих к «Белой Башне», что под прикрытием королевской свадьбы в Лондон прибудет один из шпионов Черного жреца для встречи со своим агентом. Я ни с кем, кроме тебя, об этом не говорил. Сегодня иду на доклад к лорду Уайту. Что я должен ему сказать? — Сент-Джин выглядел встревоженным.

— Не говори ничего, — отрезал Уэссекс. — Я возьму на себя ответственность — кто-то ведь должен.

Сент-Джин раскрыл было рот, но тут кто-то тихо поскребся в дверь.

— Ее светлость готовы, ваша светлость, — доложил Бакленд.



Шпили церквей все еще отбрасывали длинные синие тени, когда огромная карета герцога Уэссекского загрохотала по улице. Ее тянули шесть ширококостных фризских тяжеловозов, поскольку, как и многое другое у герцога, она казалась не тем, чем была на самом деле. Лакированные дубовые панели, выкрашенные в серебряный и зеленый цвета Уэссексов, закрывали металлическую обшивку, способную выдержать выстрел из винтовки Бейкера. В ее осях были спрятаны выдвигающиеся лезвия, чтобы в случае нападения подсекать ноги лошадей убийц. Внутри карета скрывала много тайничков, в одном из которых хранились пистолеты. Это хитроумное сооружение не предназначалось для быстрой езды, но сегодня скорость была весьма важна.

Уэссекс откинулся на темно-зеленые подушки сиденья и взглянул на жену. Карета была достаточно высокой, чтобы прическа герцогини, с перьями и эгретом, не помялась. Плащ Сары с капюшоном из темно-розового бархата, подбитый атласом в цвет платья, был сложен рядом на сиденье, а платье на жестких допотопных фижмах являло собой совершенно потешное зрелище.

— Думаю, потратим уйму времени, пока доберемся до центра Лондона, — заметил Уэссекс. — К счастью, Бакленд велел мисс Битон приготовить нам корзинку с едой, а то померли бы с голоду, не дождавшись свадебного пира.

Глаза Сары вспыхнули в полутьме, когда она глянула на хронометр, укрепленный в стене кареты.

— Восемь пятнадцать, — вздохнула она. Хотя герцогиня, в отличие от Уэссекса, была ранней пташкой, она терпеть не могла замкнутого пространства и вынужденного безделья. Перспектива просидеть пять часов в карете, медленно ползущей по улице, ее вовсе не вдохновляла.

— Жаль, что мы не можем пойти пешком, — тоскливо проговорила Сара.

— Конечно, не можем, — жестко ответил муж, хотя губы его дрогнули в усмешке. — Такие важные персоны, как герцог и герцогиня Уэссекские, не могут топать по улицам, как пехотинцы.

— Несомненно, вы правы, милорд, — покорно ответила супруга, но тут же сменила тон: — Руперт, а кто приходил к тебе утром? Я видела лошадь на улице.

Вопрос вернул Уэссекса к мыслям о его неприятных обязанностях. Во время свадебного обеда надо постараться переговорить с представителями колоний — в особенности католического Мэриленда, получившего привилегии в 1635 и ставшего ныне не только рассадником старой веры, но и гнездом тех, кто до сих пор хотел видеть на троне Англии католического монарха. Единственным благом от возвышения Наполеона было то, что якобиты-католики, которые предпочитали Джеймса, брата Карла, его сыну Монмуту, больше не могли надеяться на союз с Францией, поскольку сейчас она могла считаться католической страной лишь номинально. Что касается Вирджинии, голландского Нью-Йорка и квакерской Пенсильвании…

— Руперт, ты не слушаешь, — резко сказала Сара, и раздражение в ее голосе было слышно даже за грохотом колес.

— Я слушаю. Просто надеюсь, что мне не придется отвечать на вопрос, — ответил герцог.

— О, — Сара поскучнела, поняв, в чем дело. — Значит, это один из тех самых знакомых…

Уэссекс снова не ответил. Герцогиня с несчастным видом посмотрела на него. Хотя она и смирилась с его деятельностью, ее злило, что сама она ничего об этом не знает.

— Мы всего лишь обсудили глупые политические сплетни, — легкомысленно объяснил Уэссекс, пытаясь развлечь жену. — Кто бы назвал меня хорошим мужем, если бы я вознаградил тебя за твое терпение разговором, совершенно для тебя неинтересным, — о фракциях Нового Альбиона?

— Неинтересным? Новый Альбион — это же Америка! Я там родилась! — возмутилась Сара.

— Но ты родилась не в этой Америке, — напомнил Уэссекс. Он не в первый раз пытался представить себе мир Сары — совершенно немыслимо, чтобы колонии были вырваны из-под крыла английского закона, стали независимой республикой без короля и мало того — союзником французского тирана! Англия, о которой она рассказывала, казалась еще более чужой — страна, возглавляемая немецким выскочкой-принцем, чье вялое правление и жестокие налоги привели к мятежу в колониях.

Как всегда, попытки представить себе нечто совершенно немыслимо чуждое, потерпели неудачу. Стюарты оставались настоящими английскими королями, они правили мудро и справедливо с тех самых пор, как великая Елизавета передала свою корону первому из Яковов; немало помогли британской династии Великая Свадьба и договоры с Древним народом.

— Она не может очень сильно отличаться, — надулась Сара. Герцогиня почти ничего не знала об Англии ее собственного мира до своего путешествия сюда, так что не видела большой разницы между англичанами здесь и там.

— Возможно, — согласился Уэссекс. — Европа уж точно не слишком отличается, поскольку и в моем, и в твоем мире Франция и Англия воюют, и никто не может сказать, кто победит.



Вестминстерское аббатство было до отказа заполнено знатью Англии, ее колоний и ее союзников — более чем пятилетние дипломатические усилия наконец возымели результат, и свадьба, которая свяжет браком протестантской принцессы и наследника английского престола Данию и Священный союз, наконец вот-вот свершится.

Внутри аббатства было душно и жарко, воздух был полон ароматами духов и благовоний. Церковь сияла свечами, их пламя к тому же добавляло тепла. Непрерывно слышалось шуршание, поскольку гости то и дело вставали и пытались сесть поудобнее, изнывая от жары в своих предписанных этикетом шелках и тяжелом, усыпанном драгоценностями бархате.

Джеймс Чарльз Генри Дэвид Роберт Стюарт, принц Уэльский и герцог Глочестерский, стоял рядом с архиепископом Кентерберийским и, искусно изображая нетерпение, ожидал свою невесту. Он был одет в белый атлас с серебряным кружевом, на фоне которого его светло-каштановые волосы и серые глаза выглядели особенно эффектно. Небольшой венец из розового золота, изготовленный специально для этой церемонии, охватывал его покрытый бисеринками пота лоб.

Неподалеку переговаривались шаферы — четверо зятьев принца, мужья сестер, ведь он был в семье самым младшим, причем единственным ребенком мужского пола. Все четыре его сестры были уже замужем — одна за Леопольдом, принцем из Саксен-Кобург-Готской династии, вторая за Дунканом, шотландским лордом королевского рода, третья — за русским великим князем Александром, четвертая — за графом Дрогеда из англо-ирландской знати. Их браки, как и брак самого Джейми, были политическими, поскольку узы родства становились и узами деловыми. Трое из шаферов были в военной форме, что немало раздражало Джейми, поскольку ему давным-давно было отказано в возможности служить в британской армии. В последние месяцы стало ясно, что король Генрих вскоре вынужден будет позволить своему наследнику, до безумия жаждущему надеть военную форму, отправиться на войну, или ему придется возглавить войско самому. Конфликты разрастались с каждым годом, и Уэссекс подозревал, что в грядущих поколениях мужчину будут ценить за количество побед в войнах.

Но пока все проблемы были на время забыты, поскольку в церковь вошла невеста принца.

Стефания Юлианна была высока, красива, но с неожиданно мальчишескими повадками; правда, сейчас даже самый ярый приверженец этикета вряд ли смог бы найти хоть один изъян в ее поведении или наряде. Венчальное платье из бледно-золотого шелка было расшито жемчугом и бриллиантами. Шлейф и длинную вуаль украшали кружева, и эти полосы ткани тянулись на несколько ярдов позади принцессы. Их поддерживали восемь придворных дам, среди которых была и герцогиня Уэссекская.

Сегодня принцесса сменит датскую диадему на английскую корону. Сопровождающие невесту вздохнули с облегчением. До последнего мгновения они опасались, что принцесса со своим хулиганским нравом в очередной раз удерет и всему двору придется безуспешно разыскивать ее. Это означало бы конец союза, поскольку ее брат принц Фредерик был совершенно лишен чувства юмора. Но через несколько мгновений церемония будет завершена, и в небольшом кабинете в этом же здании датский посланник уже поджидал ее окончания, держа наготове договор, дабы принц-регент поставил на нем свою печать.

Стефания подошла к алтарю и остановилась. Придворные дамы расправили ее шлейф и отошли.

Архиепископ начал обряд, и с каждым его словом нетерпение зрителей возрастало. Мало кто из присутствующих принимал участие в действе столь важном — венчании особы королевской крови.

Наконец жених и невеста обменялись клятвами, архиепископ освятил кольца. Когда принц Джейми скрепил союз поцелуем, известие об этом было передано столпившимся за стенами аббатства горожанам, и толпы, с полуночи собиравшиеся на улицах, разразились радостными возгласами.

Дело было сделано.

Принц и принцесса предстали перед королем Генрихом и преклонили колена перед своим сюзереном. Настало время расписаться в метрической книге, а затем новобрачные прошествовали из церкви по улицам к Сент-Джеймсскому дворцу, сопровождаемые эскортом и приветствиями толпы.



Сент-Джеймсский дворец находился между Сент-Джеймс-парком и Грин-парком, прямо к югу от Вестминстера и Парламента. С восточной стороны от него возвышался заново отделанный Букингемский дворец, будущая резиденция принца и принцессы. Но королевский трон располагался по-прежнему в красных кирпичных стенах Сент-Джеймсского дворца, где провел свою последнюю ночь король-мученик Карл Первый. Его сын поклялся, что Стюарты вернутся сюда и будут править вечно, и с той поры династия Стюартов отважно устраивала приемы именно в этих самых красных стенах.

Сегодня все королевство собралось в гости к Генриху. Повсюду стояли палатки, в которых всем желающим раздавали вино и мясо, а также отпечатанные портреты принца и принцессы. Между деревьями были устроены танцевальные площадки, и отовсюду звучала музыка.

В самом дворце король принимал таких важных гостей, как граф Малхайт, барон Гренвиль, а также лордов-наместников Нового Альбиона и Ирландии, которые прибыли, дабы быть свидетелями при подписании договора. Даже принц Фредерик был здесь — сначала ревниво наблюдал за церемонией бракосочетания сестры, затем подписывал Датский договор.

Герцог Уэссекс, словно призрак, бродил где-то на периферии праздничной толпы. Он должен был сопровождать Сару, но, поскольку сейчас супруга была при принцессе, мог заняться не менее важным делом — сбором информации.

Но какой именно информации? Где-то в Лондоне французский супершпион должен встретиться со своим английским агентом, но произойдет ли это здесь? Уэссекс незаметно рассматривал компанию лордов из Нового Альбиона: Джефферсон, Джексон, Бэрр. Его знакомство с политической ситуацией в Новом Альбионе было весьма поверхностным, однако он узнал всех троих. Каждый из них был сам по себе важной персоной в политической жизни Нового Альбиона.

Томас Джефферсон, лорд Монтичелло и лорд-наместник Нового Альбиона, казался спокойным и даже довольным — он правил от имени Британии с царственным беспристрастием, председательствуя в буйном парламенте в Филадельфии, столице колоний, городе равно неудобном по местоположению для всех делегатов.

Бэрр и Джексон были людьми совсем другого склада — барсук и лис. Каждый жаждал создать в Новом Свете независимое королевство, причем преследуя свои собственные цели. Джексон открыто призывал уничтожить всех индейцев, чтобы отдать британским колонистам их земли, хотя мало кто его в этом поддерживал. Бэрр был более скрытен. Он убедительно рассказывал о богатстве недр Нового Света, о плодородной земле, ждущей урожая. Жажда золота неодолима, а Бэрр был человеком настойчивым. Если он сумеет найти сильную поддержку среди лордов Нового Альбиона и умудрится собрать армию…

«Если бы, — тоскливо подумал Уэссекс, — все дело было только в том, чтобы застрелить его…» Но политическое убийство создаст проблем больше, чем разрешит. Лучше присматривать за известными тебе врагами, чем уничтожать их, а потом столкнуться с врагом неведомым.

Он взял с подноса бокал вина и, пройдя через толпу гостей, занятых куда больше своими делами, чем нынешней свадьбой, подошел к лорду Малхайту.

Колуорт Радуэлл, граф Малхайт, был в каком-то смысле соратником лорда Мисберна, хотя они руководили разными подразделениями британской разведки. Консерватор даже в одежде, он предпочитал носить напудренный парик и кружевные манжеты прошлого века. Как и Уэссекс, и покойный Чарльз Джеймс Фокс, и добрая половина пэров Англии, он вел свой род от достопочтенного короля Чарльза. Граф каким-то непонятным образом был прикомандирован к корпусу Королевской конной гвардии, получая информацию от армейской разведки и по необходимости распределяя ее по разным каналам. Малхайт и Мисберн несколько раз сталкивались в спорах по вопросу главенства между политической и военной разведкой.

— Милорд граф, — поклонился Уэссекс. — Великий день для Англии, не так ли?

— Еще лучший день настанет, когда родится наследник. Тогда его высочество сможет блеснуть на поле боя, как давно стремится, не боясь, что опустевший трон достанется немецкому принцу.

— Вы правы, сэр. Но союз с Данией все же кажется мне весомым поводом для радости, — ответил Уэссекс с хорошо отрепетированным смирением.

— Разве только потому, что Англия стала повивальной бабкой мирного договора между Данией и Россией, — уколол его в ответ Малхайт. Уэссекс усмехнулся про себя. Государства в составе Священного союза сражались с Наполеоном почти столь же яростно, как и грызлись между собой.

Он готов был уже продолжить беседу, когда в дверях возникло какое-то движение. Он повернулся, услышав, как яростно выругался Малхайт.

Стоявший в дверях человек в черном бархатном одеянии, усыпанном бриллиантами, опирался на длинную трость из слоновой кости. Локоны серебристого парика спадали ему на спину. Уэссекс узнал его. Все участники Игры Теней знали его. Но каким ветром занесло барона Уорлтока на свадебный обед принца Джеймса?

Герцог извинился перед Малхайтом и направился к Уорлтоку. Но прежде чем успел к нему подойти, рядом возникла Сара, сменившая свое придворное платье на столь же официальное, но сшитое по современной моде.

— Уэссекс! — воскликнула она, радуясь тому, что обнаружила супруга в этой давке. — Я только что видела лорда-канцлера… — она осеклась, уставившись на фигуру в черном бархате, медленно продвигавшуюся в толпе гостей. — Это еще кто такой?

— В молодости его называли Уорлток Ниспровергатель Королей, — задумчиво сказал Уэссекс. — Это якобит, сбежавший за границу в шестьдесят девятом году. Он фактически ушел на покой, но Революция вынудила его вернуться домой. И мне очень интересно, что его сюда привело.

Прозвенел гонг, возвещая начало обеда, и Уэссексы отправились занять положенные им по рангу места.

— А этот Уорлток — важная фигура? — спросила Сара, когда они возвращались в Херриард-хаус в конце этого полного тостов и речей дня. Торжество затянулось так, что у гостей почти не оставалось времени, чтобы отдохнуть и приготовиться к балам и раутам грядущего вечера.

— Некогда был, — неохотно ответил Уэссекс, не желая говорить о вещах, которые касались другой стороны его жизни. — Сара, я не хочу впутывать тебя…

— Перестань! — перебила она. — Ты в этом замешан, так как же я могу оказаться в стороне? И если тебе нужны слухи, то кто лучше меня, слабой женщины, может собирать их для тебя?

Уэссекс вздохнул и после минутной внутренней борьбы все же решился.

— Я хочу узнать, — сказал он, глядя в потолок кареты, — кого и почему он ищет. Особенно если это кто-то из альбионцев. — Герцог вдруг подумал, на чьей стороне окажется Сара, если в Новом Свете вдруг вспыхнет мятеж. В ее мире таких бунтовщиков считали героями.

— Что еще? — деловито спросила она.

Уэссекс покачал головой. Он никогда не забывал, что враги Англии могут сделать его жену пешкой на шахматной доске Европы, и если она не будет ничего знать, то и рассказать ничего не сможет. Есть секреты, которые он должен хранить даже от нее.

***

Обед в Херриард-хаусе был рассчитан на сорок персон. Двери между обеденным залом и гостиной раскрыли, чтобы покрытые белыми льняными скатертями столы выстроились в одну линию. Большинство гостей отправятся отсюда вечером прямо на свадебный бал в Букингемский дворец, и даже герцогу и герцогине Уэссекским придется хотя бы ради приличия появиться там, прежде чем возглавить застолье в собственном доме.

Глянув на стол, Уэссекс на миг отчаянно пожалел, что здесь нет его друга, Ильи Костюшко. Неуловимый поляк умел повсюду незаметно проникать и без труда разнюхал бы все то, о чем так хотел узнать Уэссекс. Но Костюшко пока еще мог работать на континенте и уже несколько месяцев находился на задании.

Присутствие Уорлтока в Лондоне весьма усложняло ситуацию. Уэссекс искал французского шпиона и его английского агента. В свое время у самого Уэссекса был агент, и он понимал, что завербовать Уорлтока было бы просто безумием, так что вряд ли барон — агент Франции. Уорлток также не мог иметь собственных агентов — за бывшим Ниспровергателем Королей следили слишком пристально. Но если Уорлток не агент и не шпион, то, значит, он ведет другую игру.

И для того чтобы разгадать эту игру, Уэссексу был нужен помощник. Внезапно герцог улыбнулся.

Он только что понял, где его искать.

2 — ЛЕГЕНДА В ЗЕЛЕНОМ БАРХАТЕ (Париж, май 1807 года)

В НЕДАВНО ВОЗДВИГНУТОМ Пале де л\'Ом[12] хранились сокровища, награбленные Империей. Богатства Италии, древние реликвии Египта — драгоценности, картины, тысячелетние статуи наполняли императорский дворец. Как и многие другие здания Империи, пышно названный Пале де л\'Ом был лишь построенным на скорую руку сооружением, соединяющим два старинных здания — Лувр и Тюильри.

Те, кто помнил ранние годы Революции и окрылявшие тогда людей прекрасные идеи равенства и свободы, сейчас предпочитали помалкивать. Помешанные на идеалах революционеры свергли одного распутного деспота лишь для того, чтобы через несколько лет вдруг оказаться под пятой другого. Нынешний владыка имперской Франции, в отличие от ее прежнего царственного повелителя, не успокоится до тех пор, пока не покорит весь мир и не переделает его по своему замыслу. Одной рукой предписывая драконовские условия мира своим жертвам, другой рукой он разрушал древние здания Парижа, чтобы перестроить город и превратить его в подобие древнего Рима, вечный памятник своей славы. Огромный новый дворец по проекту, разработанному Персье,[13] в один год не построишь, потому император до сих пор правил миром из дворца, где некогда царил его предшественник, и стиль их правления был весьма сходен.

Императорский двор был самым большим для своего времени и подавлял размахом церемоний. Когда проситель входил в тронный зал, огромный, голубой с золотом, то в дальнем конце его видел сидящую на троне, в окружении придворных, почти неразличимую фигуру, освещенную длинными золотыми солнечными лучами и увенчанную императорской короной из золотых лавровых листьев. Приближаясь по длинному алому ковру, расстеленному от входа до самого трона, проситель начинал все сильнее ощущать свою незначительность, в то время как фигура Наполеона становилась все больше и больше, возвышаясь над ним. Наконец проситель, чувствуя себя уже совершеннейшим ничтожеством, поднимал голову и видел перед собой белые мраморные ступени, ведущие к ало-золотому трону, на котором восседал Владыка Мира.

Илья Костюшко не чувствовал себя ничтожеством, глядя на тронный зал и отмечая, кто сегодня присутствует по долгу службы, а кто — нет.

Он уже несколько месяцев был участником этой великой драмы и успел привыкнуть к ее грандиозности.

Ему хотелось только точно так же привыкнуть к своей форме.

Наполеон постоянно менял свою церемониальную гвардию, но его любимая, ради пропаганды сформированная из полков разделенной Польши, Garde Polonaise[14] использовалась им очень часто. Создавая это подразделение, он взял за основу формы доспехи польских крылатых гусар, из которых в большинстве своем и были набраны его польские гвардейцы.[15] Их орлиные крылья теперь были позолочены и возвышались над головами солдат на целых шесть футов. Ментики, отороченные волчьим мехом, были заменены на подбитые алым шелком леопардовые шкуры, а спереди кивера гвардейцев украшали золотые драконьи морды, нарочитый символ их утраченного королевства.

Илья присоединился к «Белой Башне» именно потому, что обещания императора полякам оказались пустыми, лишь после поражения корсиканского тирана его родная Польша могла воскреснуть. Забавный парадокс — ради возможности тайно бороться против Наполеона ему приходилось вести себя так, как если бы он на самом деле встал на сторону императора. Вот почему он уже несколько месяцев служил в Garde Polonaise.

Скрываясь под личиной лояльного поляка, Костюшко видел все, что творилось при дворе, и понимал многое из того, что происходило за закрытыми дверями. Он записывал все, что удавалось узнать, но отправлять отчеты в Англию было опасно, потому он старался делать это как можно реже. Однако вскоре опять придется рискнуть, особенно если слухи не врут.

Илья незаметно попытался ослабить крепление парадных крыльев, изводящих его своим весом. Непрактичное украшение слетело бы ко всем чертям в первые секунды кавалерийской атаки, но вряд ли гвардии снова придется хотя бы раз побывать на поле битвы. Ну ладно, уж после дежурства он наконец снимет их — на самом деле ему хотелось освободиться не только от крыльев, причем не в одиночку, а в приятной компании.

— Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, герцог де Шарантон! — провозгласил герольд.

Огромные золотые двери тронного зала с грохотом распахнулись, и сутулая фигура герцога-сатаниста медленно двинулась по алому ковру.

«Значит, правда», — с некоторым изумлением подумал Илья. Последние несколько недель при дворе ходили слухи, что император намерен назначить герцога Шарантонского губернатором Луизианы в далекой Америке. Лишь этим Илья мог объяснить присутствие герцога при дворе. Даже в атеистической имперской Франции репутация этого человека была более чем скандальной.

Илья мало знал о политической ситуации в Америке, но из слухов, ходивших при дворе, понял, что власть Наполеона над землями в Новом Свете была в лучшем случае номинальной. Луизиана, богатая колония, оказалась более лояльна к истребленному роду Капетингов, чем к имперской Франции, потому император всегда предпочитал концентрировать силы на удержании таких же мятежных — но куда более слабых — островов Карибского моря. Талейран долго подталкивал своего господина к тому, чтобы заключить соглашение с Луизианой, но представить себе что-нибудь менее дипломатичное, чем отправка туда де Шарантона, Илья мог с трудом.

Через несколько минут де Шарантон достиг подножия трона и преклонил колена. Адъютант протянул Наполеону — одетому в форму своей Армии, пурпурную мантию на горностаевом меху и увенчанному золотым венком из лавровых листьев — несколько витиевато украшенных свитков. Император развернул один из них и стал читать вслух своим гнусавым голосом с корсиканским акцентом:

— Я, Наполеон Первый, по праву завоевателя король Франции, Италии, Австрии, Египта, Африки и Нового Света, сим жалую губернаторский пост в провинции Луизиана в Новом Свете герцогу де Шарантону, дабы правил он там от имени имперской Франции, исполняя закон Франции и карая ее врагов от моего имени.

Тихий шепоток прошел по рядам придворных. Илья не сомневался: это назначение встревожило и озадачило всех.

«Хорошо, что мне нет дела до того, зачем Бони совершает такое безумие. Просто убедился, что эта новость из ряда важных, теперь попытаюсь передать ее в Англию».



Уэссекс часто благодарил провидение за то, что ему даровали такую понимающую жену, но сегодня он был особенно благодарен высшим силам, поскольку после того, как супруги отметились этим вечером на королевском балу — Уорлтока там не было, — ему пришлось оставить Сару в одиночку открывать бал в Херриард-хаусе.

Герцог задержался лишь для того, чтобы снять бальный костюм и переодеться в более подходящее неприметное платье — брюки, сапоги и темно-серый плащ для верховой езды. Он натянул черные перчатки, взял низкую шляпу с широкими полями, которая скрывала черты его лица, и пошел к стойлам седлать коня.

Стриж — огромный вороной жеребец — радостно встретил хозяина и принялся обнюхивать его, чем весьма мешал герцогу. Слуги продолжали разгружать карету и чистить упряжных коней, не обращая внимания на хозяина — им хорошо платили за то, чтобы они ничего не видели и не слышали.

Несколькими мгновениями позже Уэссекс вывел жеребца по узкому проходу за конюшнями на боковую улочку. Он вел коня в поводу еще пару кварталов, пока они не оказались достаточно далеко от Херриард-хауса, затем сел верхом и резко повернул к востоку. Часы начали отбивать десять вечера.

Через камердинера герцог узнал, что лорд Уорлток не получал приглашения на свадебный обед, хотя, конечно же, по прибытии он приглашение предъявил. Если начать выяснять, кто не пришел на праздник, чтобы вместо него смог явиться Уорлток, это потребовало бы длительной перекрестной проверки, что встревожило бы лорда Мисберна и, возможно, спугнуло бы предателя, обосновавшегося в «Белой Башне». Если бы Уэссекс сам сумел накрыть Уорлтока и того, с кем он намеревался встретиться, он раз и навсегда покончил бы с этим делом. Но для этого ему нужна была особая помощь.

Уэссекс слышал далекий грохот праздничного фейерверка в Сент-Джеймс-парке и Воксхолл-гарденз, и с каждым выстрелом небо у него над головой вспыхивало каскадом рукотворных звезд. Он скакал по Лондону, брызжущему весельем — хорошее прикрытие для любой деятельности. Поскольку в городе собралось столько важных персон, то все темные личности тоже соберутся на праздник, и найти среди всей этой компании одного-единственного мошенника… Тут герцогу потребуется все его дьявольское везение.

В третьей харчевне на Ратклифф-хайвэй Уэссекс удостоверился, что удача его еще не покинула.

Человек, сидевший задрав ноги на каминную решетку, был одет весьма вычурно — высокие черные ботфорты с серебряными кисточками и шпорами, длинный широкий плащ из зеленого бархата и широкополая шляпа с золотистым фазаньим пером.

Это одеяние было не более чем театральным костюмом, опознавательным знаком, благодаря которому человека этого знали и боялись в пяти графствах. Уэссекс, как и прочие, не знал его в лицо, но лошадь была еще более приметна, чем одежда. Подтверждением тому, что перед Уэссексом был нужный ему человек, служил серебристый жеребец из конюшни Темплтона, мирно евший овес в лучшем стойле трактира «Крыса и перчатка».

Уэссекс сел за свободный стол в дальнем углу. Человек в зеленом бросил на него предостерегающий взгляд, но Уэссекс не испугался.

— A, Merlin le Fou,[16] — дружелюбно сказал он на вульгарном французском. — Следующий стаканчик за мой счет.



Морган Тюдор, известный конным патрульным с Боу-стрит,[17] а также огромному числу судей по всей стране как Безумный Мерлин, настороженно смотрел на нежданного собеседника. Мало кто называл его по имени, и таких людей он, как правило, очень не любил.

— Вы ошиблись, — отрезал он, опустошая стакан и вставая.

— Я ищу конокрада-валлийца, который два года назад угнал коня по кличке Мунлайт и который считается закадычным другом лорда Малхайта, — сказал, не пошевелившись, незнакомец.

Услышав это имя, Мерлин медленно сел на место. Рука его потянулась к ножу, засунутому за отворот ботфорта. Подошедший не был похож на посланца Малхайта, и это означало, что еще до рассвета с этим человеком, скорее всего, произойдет несчастный случай.

Послышалось весьма знакомое щелканье курка.

Мерлин замер, все еще касаясь кончиками пальцев рукояти ножа.

— Пожалуйста, не вынуждайте меня стрелять в вас, — мягко сказал незнакомец. — Я хочу сделать вам предложение, которое не помешает вашим нынешним занятиям.

Мерлин замялся. Будет сопротивляться — незнакомец его пристрелит. Побежит — будет то же самое. Но если он выслушает предложение, то хуже ему от этого не станет. За его голову и так уже обещали сто золотых гиней, и в Ньюгейте по нему давно тоскует пеньковая веревка. А поставить его вне закона больше, чем сейчас, просто невозможно.

Он снова сел.

— Кто вы такой, а? — резко спросил Мерлин.

— Нынешним вечером, — по-прежнему по-французски ответил чужак, — меня зовут Блэз.

* * *

«Пьян, наверное», — с надеждой подумал Мерлин некоторое время спустя. Это объяснило бы нынешнее положение вещей, хотя он предпочел бы вовсе его не объяснять, и уж меньше всего — своему благородному тюремщику и хозяину графу Малхайту. Таинственный Блэз поставил Мерлина перед выбором — либо через час он будет сидеть в Ньюгейтской тюрьме, либо получит сотню гиней. Выбор вроде бы прост, как и любой выбор в эти дни.

Два года назад он был честным вором. Морган вырос в горах Уэльса, и выбор у него был небогатым — либо угольные шахты, либо армия. Ему не нравилось ни то, ни другое. У него был дар находить контакт с лошадьми, но ни один респектабельный англичанин не нанял бы в конюхи валлийца, и, честно говоря, Моргану не по душе было возиться в стойле. Так что стал он конокрадом, причем весьма удачливым. Но удача сопутствовала ему лишь до определенного времени.

Если бы он знал, что выбор карьеры повлечет за собой череду других выборов — выполнять поручения лорда Малхайта или сидеть в тюрьме без надежды на отправку,[18] он лучше пошел бы в солдаты. Но граф Малхайт нашел дело для разбойника, и так началась карьера Безумного Мерлина.

А теперь еще кто-то придумал для него работенку.

Мерлин ни на миг не сомневался, что Блэз — не настоящее имя белокурого англичанина, который заговорил с ним. Незнакомец явно был знатного происхождения, а Мерлин, валлиец в душе, считал всех таких людей чокнутыми и предпочитал не попадаться им на узкой дорожке.

— Господин Мерлин, однажды вам может понадобиться друг, ведь графу наплевать на тех, кого он не считает полезными для себя, — доверительно сообщил Блэз, словно щедро делился тайной информацией.

Мерлин пожал плечами. Ему казалось, что между внушающим ужас графом и этим чокнутым Блэзом и выбирать особенно нечего. Что в лоб, что по лбу. А если этот тип хочет ограбить карету, то какого черта ему не сделать это самому, вместо того чтобы вытаскивать себе на помощь порядочного бедняка из его уютной нищеты?