Том 8 1892-1894

ПОПРЫГУНЬЯ




{08007}


На свадьбе у Ольги Ивановны были все ее друзья и
добрые знакомые.
- Посмотрите на него: не правда ли, в нем что-то
есть? - говорила она своим друзьям, кивая на мужа и
как бы желая объяснить, почему это она вышла за
простого, очень обыкновенного и ничем не
замечательного человека.
Ее муж, Осип Степаныч Дымов, был врачом и имел
чин титулярного советника. Служил он в двух
больницах: в одной сверхштатным ординатором, а в
другой - прозектором. Ежедневно от 9 часов утра до
полудня он принимал больных и занимался у себя в
палате, а после полудня ехал на конке в другую
больницу, где вскрывал умерших больных. Частная
практика его была ничтожна, рублей на пятьсот в год.
Вот и всё. Что еще можно про него сказать? А между
тем Ольга Ивановна и ее друзья и добрые знакомые
были не совсем обыкновенные люди. Каждый из них
был чем-нибудь замечателен и немножко известен,
имел уже имя и считался знаменитостью, или же хотя и
не был еще знаменит, но зато подавал блестящие
надежды. Артист из драматического театра, большой,
давно признанный талант, изящный, умный и скромный
человек и отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну
читать; певец из оперы, добродушный толстяк, со
вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит себя:
если бы она не ленилась и взяла себя в руки, то из нее
вышла бы замечательная певица; затем несколько
художников и во главе их жанрист, анималист и
пейзажист Рябовский, очень красивый белокурый
молодой человек, лет 25, имевший успех на выставках и
продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей;
он поправлял Ольге Ивановне ее этюды и говорил, что
из нее, быть может, выйдет толк; затем виолончелист, у
которого инструмент



{08008}



плакал и который откровенно
сознавался, что из всех знакомых ему женщин умеет
аккомпанировать одна только Ольга Ивановна; затем
литератор, молодой, но уже известный, писавший
повести, пьесы и рассказы. Еще кто? Ну, еще Василий
Васильич, барин, помещик, дилетант-иллюстратор и
виньетист, сильно чувствовавший старый русский
стиль, былину и эпос; на бумаге, на фарфоре и на
закопченных тарелках он производил буквально чудеса.
Среди этой артистической, свободной и избалованной
судьбою компании, правда, деликатной и скромной, но
вспоминавшей о существовании каких-то докторов
только во время болезни и для которой имя Дымов
звучало так же безразлично, как Сидоров или Тарасов,
- среди этой компании Дымов казался чужим, лишним
и маленьким, хотя был высок ростом и широк в плечах.
Казалось, что на нем чужой фрак и что у него
приказчицкая бородка. Впрочем, если бы он был
писателем или художником, то сказали бы, что своей
бородкой он напоминает Зола.
Артист говорил Ольге Ивановне, что со своими
льняными волосами и в венчальном наряде она очень
похожа на стройное вишневое деревцо, когда весною
оно сплошь бывает покрыто нежными белыми цветами.
- Нет, вы послушайте! - говорила ему Ольга
Ивановна, хватая его за руку. - Как это могло вдруг
случиться? Вы слушайте, слушайте... Надо вам сказать,
что отец служил вместе с Дымовым в одной больнице.
Когда бедняжка-отец заболел, то Дымов по целым дням
и ночам дежурил около его постели. Столько
самопожертвования! Слушайте, Рябовский... И вы,
писатель, слушайте, это очень интересно. Подойдите
поближе. Сколько самопожертвования, искреннего
участия! Я тоже не спала ночи и сидела около отца, и
вдруг - здравствуйте, победила добра молодца! Мой
Дымов врезался по caмыe уши. Право, судьба бывает
так причудлива. Ну, после смерти отца он иногда бывал
у меня, встречался на улице и в один прекрасный вечер
вдруг - бац! сделал предложение... как снег на голову...
Я всю ночь проплакала и сама влюбилась адски. И вот,
как видите, стала супругой. Не правда ли, в нем есть
что-то сильное, могучее, медвежье? Теперь его лицо
обращено к нам в три четверти, плохо освещено, но
когда он


{08009}



обернется, вы посмотрите на его лоб.
Рябовский, что вы скажете об этом лбе? Дымов, мы о
тебе говорим! - крикнула она мужу. - Иди сюда.
Протяни свою честную руку Рябовскому... Вот так.
Будьте друзьями.
Дымов, добродушно и наивно улыбаясь, протянул
Рябовскому руку и сказал:
- Очень рад. Со мной кончил курс тоже некто
Рябовский. Это не родственник ваш?

II
Ольге Ивановне было 22 года, Дымову 31. Зажили
они после свадьбы превосходно. Ольга Ивановна в
гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими
этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели
устроила красивую тесноту из китайских зонтов,
мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов,
бюстиков, фотографий... В столовой она оклеила стены
лубочными картинами, повесила лапти и серпы,
поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в
русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на
пещеру, задрапировала потолок и стены темным
сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь,
а у дверей поставила фигуру с алебардой. И все
находили, что у молодых супругов очень миленький
уголок.
Ежедневно, вставши с постели часов в одиннадцать,
Ольга Ивановна играла на рояли или же, если было
солнце, писала что-нибудь масляными красками. Потом,
в первом часу, она ехала к своей портнихе. Так как у
нее и Дымова денег было очень немного, в обрез, то,
чтобы часто появляться в новых платьях и поражать
своими нарядами, ей и ее портнихе приходилось
пускаться на хитрости. Очень часто из старого
перекрашенного платья, из ничего не стоящих кусочков
тюля, кружев, плюша и шелка выходили просто чудеса,
нечто обворожительное, не платье, а мечта. От
портнихи Ольга Ивановна обыкновенно ехала к
какой-нибудь знакомой актрисе, чтобы узнать
театральные новости и кстати похлопотать насчет
билета к первому представлению новой пьесы или к
бенефису. От актрисы нужно было ехать в мастерскую
художника или на картинную выставку, потом к
кому-нибудь из знаменитостей -



{08010}



приглашать к себе,
или отдать визит, или просто поболтать. И везде ее
встречали весело и дружелюбно и уверяли ее, что она
хорошая, милая, редкая... Те, которых она называла
знаменитыми и великими, принимали ее, как свою, как
ровню, и пророчили ей в один голос, что при ее
талантах, вкусе и уме, если она не разбросается, выйдет
большой толк. Она пела, играла на рояли, писала
красками, лепила, участвовала в любительских
спектаклях, но всё это не как-нибудь, а с талантом;
делала ли она фонарики для иллюминации, рядилась ли,
завязывала ли кому галстук - всё у нее выходило
необыкновенно художественно, грациозно и мило. Но ни
в чем ее талантливость не сказывалась так ярко, как в
ее уменье быстро знакомиться и коротко сходиться с
знаменитыми людьми. Стоило кому-нибудь
прославиться хоть немножко и заставить о себе
говорить, как она уж знакомилась с ним, в тот же день
дружилась и приглашала к себе. Всякое новое
знакомство было для нее сущим праздником. Она
боготворила знаменитых людей, гордилась ими и
каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их и никак
не могла утолить своей жажды. Старые уходили и
забывались, приходили на смену им новые, но и к этим
она скоро привыкала или разочаровывалась в них и
начинала жадно искать новых и новых великих людей,
находила и опять искала. Для чего?
В пятом часу она обедала дома с мужем. Его
простота, здравый смысл и добродушие приводили ее в
умиление и восторг. Она то и дело вскакивала,
порывисто обнимала его голову и осыпала ее
поцелуями.
- Ты, Дымов, умный, благородный человек, -
говорила она, - но у тебя есть один очень важный
недостаток. Ты совсем не интересуешься искусством.
Ты отрицаешь и музыку, и живопись.
- Я не понимаю их, - говорил он кротко. - Я всю
жизнь занимался естественными науками и медициной,
и мне некогда было интересоваться искусствами.
- Но ведь это ужасно, Дымов!
- Почему же? Твои знакомые не знают
естественных наук и медицины, однако же ты не
ставишь им этого в упрек. У каждого свое. Я не
понимаю пейзажей и опер, но думаю так: если одни
умные люди посвящают



{08011}



им всю свою жизнь, а другие
умные люди платят за них громадные деньги, то,
значит, они нужны. Я не понимаю, но не понимать не
значит отрицать.
- Дай, я пожму твою честную руку!
После обеда Ольга Ивановна ехала к знакомым,
потом в театр или на концерт и возвращалась домой
после полуночи. Так каждый день.
По средам у нее бывали вечеринки. На этих
вечеринках хозяйка и гости не играли в карты и не
танцевали, а развлекали себя разными художествами.
Актер из драматического театра читал, певец пел,
художники рисовали в альбомы, которых у Ольги
Ивановны было множество, виолончелист играл, и сама
хозяйка тоже рисовала, лепила, пела и
аккомпанировала. В промежутках между чтением,
музыкой и пением говорили и спорили о литературе,
театре и живописи. Дам не было, потому что Ольга
Ивановна всех дам, кроме актрис и своей портнихи,
считала скучными и пошлыми. Ни одна вечеринка не
обходилась без того, чтобы хозяйка не вздрагивала при
каждом звонке и не говорила с победным выражением
лица: \"Это он!\", разумея под словом \"он\" какую-нибудь
новую приглашенную знаменитость. Дымова в гостиной
не было, и никто не вспоминал об его существовании.
Но ровно в половине двенадцатого отворялась дверь,
ведущая в столовую, показывался Дымов со своею
добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая
руки:
- Пожалуйте, господа, закусить.
Все шли в столовую и всякий раз видели на столе
одно и то же: блюдо с устрицами, кусок ветчины или
телятины, сардины, сыр, икру, грибы, водку и два
графина с вином.
- Милый мой метр-д\'отель! - говорила Ольга
Ивановна, всплескивая руками от восторга. - Ты
просто очарователен! Господа, посмотрите на его лоб!
Дымов, повернись в профиль. Господа, посмотрите:
лицо бенгальского тигра, а выражение доброе и милое,
как у оленя. У, милый!
Гости ели и, глядя на Дымова, думали: \"В самом
деле, славный малый\", но скоро забывали о нем и
продолжали говорить о театре, музыке и живописи.
Молодые супруги были счастливы, и жизнь их текла
как по маслу. Впрочем, третья неделя их медового
месяца



{08012}



была проведена не совсем счастливо, даже
печально. Дымов заразился в больнице рожей,
пролежал в постели шесть дней и должен был остричь
догола свои красивые черные волосы. Ольга Ивановна
сидела около него и горько плакала, но, когда ему
полегчало, она надела на его стриженую голову
беленький платок и стала писать с него бедуина. И
обоим было весело. Дня через три после того, как он,
выздоровевши, стал опять ходить в больницы, с ним
произошло новое недоразумение.
- Мне не везет, мама! - сказал он однажды за
обедом. - Сегодня у меня было четыре вскрытия, и я
себе сразу два пальца порезал. И только дома я это
заметил.
Ольга Ивановна испугалась. Он улыбнулся и сказал,
что это пустяки и что ему часто приходится во время
вскрытий делать себе порезы на руках.
- Я увлекаюсь, мама, и становлюсь рассеянным.
Ольга Ивановна с тревогой ожидала трупного
заражения и по ночам молилась богу, но всё обошлось
благополучно. И опять потекла мирная счастливая
жизнь без печалей и тревог. Настоящее было прекрасно,
а на смену ему приближалась весна, уже улыбавшаяся
издали и обещавшая тысячу радостей. Счастью не будет
конца! В апреле, в мае и в июне дача далеко за городом,
прогулки, этюды, рыбная ловля, соловьи, а потом, с
июля до самой осени, поездка художников на Волгу, и в
этой поездке, как непременный член сосьете, будет
принимать участие и Ольга Ивановна. Она уже сшила
себе два дорожных костюма из холстинки, купила на
дорогу красок, кистей, холста и новую палитру. Почти
каждый день к ней приходил Рябовский, чтобы
посмотреть, какие она сделала успехи по живописи.
Когда она показывала ему свою живопись, он
засовывал руки глубоко в карманы, крепко сжимал
губы, сопел и говорил:
- Так-с... Это облако у вас кричит: оно освещено не
по-вечернему. Передний план как-то сжеван, и что-то,
понимаете ли, не то... А избушка у вас подавилась
чем-то и жалобно пищит... надо бы угол этот потемнее
взять. А в общем недурственно... Хвалю.
И чем он непонятнее говорил, тем легче Ольга
Ивановна его понимала.



{08013}



III
На второй день Троицы после обеда Дымов купил
закусок и конфет и поехал к жене на дачу. Он не
виделся с нею уже две недели и сильно соскучился.
Сидя в вагоне и потом отыскивая в большой роще свою
дачу, он всё время чувствовал голод и утомление и
мечтал о том, как он на свободе поужинает вместе с
женой и потом завалится спать. И ему весело было
смотреть на свой сверток, в котором были завернуты
икра, сыр и белорыбица.
Когда он отыскал свою дачу и узнал ее, уже заходило
солнце. Старуха-горничная сказала, что барыни нет
дома и что, должно быть, оне скоро придут. На даче,
очень неприглядной на вид, с низкими потолками,
оклеенными писчею бумагой, и с неровными
щелистыми полами, было только три комнаты. В одной
стояла кровать, в другой на стульях и окнах валялись
холсты, кисти, засаленная бумага и мужские пальто и
шляпы, а в третьей Дымов застал трех каких-то
незнакомых мужчин. Двое были брюнеты с бородками,
и третий совсем бритый и толстый, по-видимому -
актер. На столе кипел самовар.
- Что вам угодно? - спросил актер басом, нелюдимо
оглядывая Дымова. - Вам Ольгу Ивановну нужно?
Погодите, она сейчас придет.
Дымов сел и стал дожидаться. Один из брюнетов,
сонно и вяло поглядывая на него, налил себе чаю и
спросил:
- Может, чаю хотите?
Дымову хотелось и пить и есть, но, чтобы не портить
себе аппетита, он отказался от чая. Скоро послышались
шаги и знакомый смех; хлопнула дверь, и в комнату
вбежала Ольга Ивановна в широкополой шляпе и с
ящиком в руке, а вслед за нею с большим зонтом и со
складным стулом вошел веселый, краснощекий
Рябовский.
- Дымов! - вскрикнула Ольга Ивановна и
вспыхнула от радости. - Дымов! - повторила она,
кладя ему на грудь голову и обе руки. - Это ты! Отчего
ты так долго не приезжал? Отчего? Отчего?
- Когда же мне, мама? Я всегда занят, а когда
бываю свободен, то все случается так, что расписание
поездов не подходит.



{08014}



- Но как я рада тебя видеть! Ты мне всю, всю ночь
снился, и я боялась, как бы ты не заболел. Ах, если б ты
знал, как ты мил, как ты кстати приехал! Ты будешь
моим спасителем. Ты один только можешь спасти меня!
Завтра будет здесь преоригинальная свадьба, -
продолжала она, смеясь и завязывая мужу галстук. -
Женится молодой телеграфист на станции, некто
Чикельдеев. Красивый молодой человек, ну, неглупый,
и есть в лице, знаешь, что-то сильное, медвежье...
Можно с него молодого варяга писать. Мы, все
дачники, принимаем в нем участие и дали ему честное
слово быть у него на свадьбе... Человек небогатый,
одинокий, робкий, и, конечно, было бы грешно отказать
ему в участии. Представь, после обедни венчанье, потом
из церкви все пешком до квартиры невесты...
понимаешь, роща, пение птиц, солнечные пятна на
траве и все мы разноцветными пятнами на
ярко-зеленом фоне - преоригинально, во вкусе
французских экспрессионистов. Но, Дымов, в чем я
пойду в церковь? - сказала Ольга Ивановна и сделала
плачущее лицо. - У меня здесь ничего нет, буквально
ничего! Ни платья, ни цветов, ни перчаток... Ты должен
меня спасти. Если приехал, то, значит, сама судьба
велит тебе спасать меня. Возьми, мой дорогой, ключи,
поезжай домой и возьми там в гардеробе мое розовое
платье. Ты его помнишь, оно висит первое... Потом в
кладовой с правой стороны на полу ты увидишь две
картонки. Как откроешь верхнюю, так там всё тюль,
тюль, тюль и разные лоскутки, а под ними цветы.
Цветы все вынь осторожно, постарайся, дуся, не
помять, их потом я выберу... И перчатки купи.
- Хорошо, - сказал Дымов. - Я завтра поеду и
пришлю.
- Когда же завтра? - спросила Ольга Ивановна и
посмотрела на него с удивлением. - Когда же ты
успеешь завтра? Завтра отходит первый поезд в 9 часов,
а венчание в 11. Нет, голубчик, надо сегодня,
обязательно сегодня! Если завтра тебе нельзя будет
приехать, то пришли с рассыльным. Ну, иди же... Сейчас
должен прийти пассажирский поезд. Не опоздай, дуся.
- Хорошо.
- Ах, как мне жаль тебя отпускать, - сказала



{08015}



Ольга Ивановна, и слезы навернулись у нее на глазах.
- И зачем я, дура, дала слово телеграфисту?
Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и,
кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и
белорыбицу съели два брюнета и толстый актер.

IV
В тихую лунную июльскую ночь Ольга Ивановна
стояла на палубе волжского парохода и смотрела то на
воду, то на красивые берега. Рядом с нею стоял
Рябовский и говорил ей, что черные тени на воде - не
тени, а сон, что в виду этой колдовской воды с
фантастическим блеском, в виду бездонного неба и
грустных, задумчивых берегов, говорящих о суете
нашей жизни и о существовании чего-то высшего,
вечного, блаженного, хорошо бы забыться, умереть,
стать воспоминанием. Прошедшее пошло и не
интересно, будущее ничтожно, а эта чудная,
единственная в жизни ночь скоро кончится, сольется с
вечностью - зачем же жить?
А Ольга Ивановна прислушивалась то к голосу
Рябовского, то к тишине ночи и думала о том, что она
бессмертна и никогда не умрет. Бирюзовый цвет воды,
какого она раньше никогда не видала, небо, берега,
черные тени и безотчетная радость, наполнявшая ее
душу, говорили ей, что из нее выйдет великая
художница и что где-то там за далью, за лунной ночью, в
бесконечном пространстве ожидают ее успех, слава,
любовь народа... Когда она, не мигая, долго смотрела
вдаль, ей чудились толпы людей, огни, торжественные
звуки музыки, крики восторга, сама она в белом платье
и цветы, которые сыпались на нее со всех сторон.
Думала она также о том, что рядом с нею,
облокотившись о борт, стоит настоящий великий
человек, гений, божий избранник... Всё, что он создал до
сих пор, прекрасно, ново и необыкновенно, а то, что
создаст он со временем, когда с возмужалостью
окрепнет его редкий талант, будет поразительно,
неизмеримо высоко, и это видно по его лицу, по манере
выражаться и по его отношению к природе. О тенях,
вечерних тонах, о лунном блеске он говорит как-то
особенно, своим языком, так что невольно чувствуется
обаяние



{08016}



его власти над природой. Сам он очень красив,
оригинален, и жизнь его, независимая, свободная,
чуждая всего житейского, похожа на жизнь птицы.
- Становится свежо, - сказала Ольга Ивановна и
вздрогнула.
Рябовский окутал ее в свой плащ и сказал печально:
- Я чувствую себя в вашей власти. Я раб. Зачем вы
сегодня так обворожительны?
Он всё время глядел на нее, не отрываясь, и глаза
его были страшны, и она боялась взглянуть на него.
- Я безумно люблю вас... - шептал он, дыша ей на
щеку. - Скажите мне одно слово, и я не буду жить,
брошу искусство... - бормотал он в сильном волнении.
- Любите меня, любите...
- Не говорите так, - сказала Ольга Ивановна,
закрывая глаза. - Это страшно. А Дымов?
- Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до
Дымова? Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг,
а никакого нет Дымова... Ах, я ничего не знаю... Не
нужно мне прошлого, мне дайте одно мгновение... один
миг!
У Ольги Ивановны забилось сердце. Она хотела
думать о муже, но всё ее прошлое со свадьбой, с
Дымовым и с вечеринками казалось ей маленьким,
ничтожным, тусклым, ненужным и далеким-далеким...
В самом деле: что Дымов? почему Дымов? какое ей
дело до Дымова? Да существует ли он в природе и не
сон ли он только?
\"Для него, простого и обыкновенного человека,
достаточно и того счастья, которое он уже получил, -
думала она, закрывая лицо руками. - Пусть осуждают
там, проклинают, а я вот на зло всем возьму и погибну,
возьму вот и погибну... Надо испытать всё в жизни.
Боже, как жутко и как хорошо!\"
- Ну что? Что? - бормотал художник, обнимая ее и
жадно целуя руки, которыми она слабо пыталась
отстранить его от себя. - Ты меня любишь? Да? Да? О,
какая ночь! Чудная ночь!
- Да, какая ночь! - прошептала она, глядя ему в
глаза, блестящие от слез, потом быстро оглянулась,
обняла его и крепко поцеловала в губы.
- К Кинешме подходим! - сказал кто-то на другой
стороне палубы.



{08017}



Послышались тяжелые шаги. Это проходил мимо
человек из буфета.
- Послушайте, - сказала ему Ольга Ивановна,
смеясь и плача от счастья, - принесите нам вина.
Художник, бледный от волнения, сел на скамью,
посмотрел на Ольгу Ивановну обожающими,
благодарными глазами, потом закрыл глаза и сказал,
томно улыбаясь:
- Я устал.
И прислонился головою к борту.

V
Второго сентября день был теплый и тихий, но
пасмурный. Рано утром на Волге бродил легкий туман, а
после девяти часов стал накрапывать дождь. И не было
никакой надежды, что небо прояснится. За чаем
Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись -
самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он
не художник, что одни только дураки думают, что у него
есть талант, и вдруг, ни с того, ни с сего, схватил нож и
поцарапал им свой самый лучший этюд. После чая он,
мрачный, сидел у окна и смотрел на Волгу. А Волга уже
была без блеска, тусклая, матовая, холодная на вид.
Всё, всё напоминало о приближении тоскливой, хмурой
осени. И казалось, что роскошные зеленые ковры на
берегах, алмазные отражения лучей, прозрачную синюю
даль и всё щегольское и парадное природа сняла теперь
с Волги и уложила в сундуки до будущей весны, и
вороны летали около Волги и дразнили ее: \"Голая!
голая!\" Рябовский слушал их карканье и думал о том,
что он уже выдохся и потерял талант, что всё на этом
свете условно, относительно и глупо и что не следовало
бы связывать себя с этой женщиной... Одним словом, он