- Оно конешно: дело такое - солдатское!
А поручик Карабанов умирал. Еще вчера, жалея своего сумасбродного барина, денщик Тяпаев раздобыл для него госпитального супу. Была сварена немытая конина, и вонь шла из котелка такая, что Андрей зажал нос. Но когда он поел, то ощутил такой гнусный привкус во рту, что поручику стадо дурно - он снова впал ь обморочное состояние. Первое же, что он услышал, придя в себя, это просьбу денщика - доесть остатки супа.
- Милый ты мой, - сказал поручик, - образина ты дикая, вот погоди: если выберусь отсюда - я... я озолочу гебя!
- Не надо золотить, - ответил Тяпаев. - Ты лучше по мордам не бей меня больше...
И от этой просьбы стало Карабанову еще горше. Денщик ушел, и жажда скрутила внутренности почти острой болью. Брезгливость не позволяла Андрею пить гнойную воду, и он не знал, чем утихомирить жар в теле. Карабанов понимал, что есть еще один способ. И к нему многие прибегают. Но он еще не пробовал. А сейчас попробует...
В комнате никого не было. Однако он зашел в угол, словно стыдился кого-то невидимого. Выпить эту гадость было трудно.
Карабанов решил покончить единым глотком и сразу понял, что этим способом жажды не утолить.
И отбросил от себя испоганенную кружку.
Вышел. Мутило и поташнивало от слабости.
- Какая мерзость! - простонал он, сплевывая.
Встретил Хренова: идет старик, в руке - трофейная винтовка дальнего боя, через плечо торба холщовая, как у калики перехожего, а в торбе патроны запасные.
- А ты еще не подох, дед? - спросил Карабанов.
- Куды-ы спешить, ваше благородие. Вот поясница гудит а так-то и ништо мне. Даже блондинка меня не кусает. С других - быдто крупа, так и сыпет, так и сыпет. А у меня хошь бы одна.
Инда обидно, коли делать нечего... Что ни говори, а все работа!..
- Эх, дед, дед... Из какого дерева тебя вырубали?
Карабанов прошел мимо шатра, под которым трудились персы, спросил часового:
- Будет ли толк? Когда же вода?
- Да ночью возились. Сейчас, видать, спать легли. Стихли...
Карабанов распахнул полы палатки. Так и есть: среди разбросанных инструментов лежали персы, уже мертвые. Между ними, уходя в безводную глубину, чернела сухая глубокая скважина.
- Уходи с поста, - сказал Карабанов. - Больше тебе здесь делать нечего... Уходи!..
Было в роду Карабановых, гордившихся родством с князем Погемкиным-Таврическим, такое стыдное предание из времен Пугачевщины... Прабабка Андрея, женщина красоты невозможной, приглянулась одному мужику-атаману, и два года он возил ее по степям да низовьям. И будто бы родила она ему сына, и был тот сын родным дедом поручика Андрея Елисеевича Карабанова. В роду от него эта скрывали, видел он только портрет своей красавицы прабабки, зверски изуродованной ревнивым прадедом, но от крепостных людей слышал эту историю не раз, и до сей поры, до \"сидения\" в Баязетс, он стеснялся доли мужицкой крови в своих жилах. И только сейчас ему вдруг захотелось влезть в шкуру какого-нибудь Участкина или Егорыча, чтобы вот так же бестрепетно и стойко, как и они, переносить все тяготы осадной жизни...
На дворе, кольцом извиваясь вокруг бассейна, стояла длинная шеренга людей.
- Вы чего тут собрались? - спросил он.
- Очередь, ваше благородие.
- За чем очередь?
- На фильтр...
- Куда-а? - не понял Андрей.
- Да вот, - объяснили ему, - живодеры наши, говорят, по кружке чистой воды давать станут!
- Кто последний? - спросил Карабанов.
- Идите уж... мы пропустим.
- Нет, - ответил Андрей, - я выстою вместе с вами!..
8
Они стояли возле стеньг.
- Мне пришла мысль тогда, - сказал Некрасов, - заменить синус мнимым его выражением. Вот так... Тогда можно представить себе, что подынтегральная величина происходит от интегрирования известной функции бэ, дающей вот такой результат...
- Я вас понял, - ответил Клюгенау и отобрал из пальцев штабс-капитана кусок розовой штукатурки. - Тогда: минус бэ-икс, деленное на икс, между пределами от плюс а до минус бэ... Здесь я впишу так. Дифференцируя, мы получим...
Ватнин крикнул им с крыши:
- Вы что, не слышите? Подобьют вас, умников, турки...
К ним подошел Сивицкий:
- Нет ли у вас, господа, закурить?
- Нету, Александр Борисович. Спросите у казаков.
- И у них нету. Вот беда...
- Может, у нашего хана?
- Нет уж. Благодарю покорно. Лучше портянку изрублю к табак и выкурю...
К врачу, шатаясь, словно тень, приблизился солдат.
- Э! - сказал он, показывая ему белый язык.
- Большая лопата. Иди, братец.
Но солдат не уходил.
- Э! Э! - говорил он.
- Так чего тебе надо?
- Э!..
- Ну, ладно. Так и быть. Скажи, что я велел. Три ложки воды пусть даст госпожа Хвощинская.
Солдат ушел.
- Вот и все время так... Эй, эй! - окликнул врач одного солдата. - У тебя курить не найдется?
- Откуда? - спросил солдат.
- Да, тяжело...
Отец Герасим, босой, в рваной солдатской рубахе, пробежал мимо, неся в руке кусок яркого мяса.
- Где раздобыли, отец? - спросил Некрасов.
- Лошади, - ответил священник, воровато оглядываясь. - Лошади падать стали.
- Какой же сегодня день?
- Семнадцатый, господа. Семнадцатый...
Помолчали. Каждый думал о своем.
- Штоквиц говорит, будто котенок у него сбежал.
Некрасов понимающе улыбнулся:
- Дальше комендантского желудка бежать ему некуда!
- Я тоже так думаю, - согласился Клюгснау.
- Где же достать покурить? - спросил Сивицкий.
- Дениски нет - он бы достал.
- Дениска теперь далеко...
Опять замолчали. Говорить было трудно. Языки от жажды едва ворочались во рту.
- Ну, ладно. Надо идти, - сказал Сивицкий и пошел.
- Хороший он человек, - призадумался Некрасов\"
К ним подошла цыганка, оборванная и страшная, но еще молодая. Худые ноги ее осторожно ступали по раскаленным камням
- Сыночку моему... - сказала она и сложила pvny .лодочкой
- Чего же тебе дать? - спросил Клюгенау.
- Дай, - ответила цыганка.
- У меня ничего нет.
- У тебя нет, добрый сердар... Где же тогда мне взять?
- Сходи на конюшню. Может, получишь мяса, С плачем она скоро вернулась обратно:
- Не дали мне... Ты - дай!
- Почему же именно я? - спросил Клюгенау.
- А я вижу... по глазам вижу: тебе ничего не нужно! Ты дашь... сыночку моему!
От цыганки едва избавились, и Клюгенау загрустил: ему было жалко эту мать и женщину.
- Нехорошо получилось, - сказал он.
Потресов вышел из-под арки, мигая покрасневшими глазами.
- Что с вами, майор?
Артиллерист, скривив лицо, всхлипнул:
- Вы знаете, так жалко, так жалко... Бедные лошади!
- А много пало?
- Вчера Таганрог, этакий был забияка. Потом верховая кобыла Фатеж и две пристяжных - Минск и Тихвин... Вошел я к ним, бедным, а они лежат и... И головы свои друг на друга положили, будто люди. Как их жаль, господа! Ведь они еще жеребятами ко мне в батарею пришли. Смешные такие, миляги были...
- Шестнадцать дней без воды - предел для лошади, - заметил Клюгенау. Не знал, теперь буду знать... Неповинные в этом споре людских страстей, они заслуживают памятника!..
Клюгенау отворил ворота конюшни. Лошади сразу повернули в сторону вошедшего человека головы и заржали. Но, словно поняв, что воды не принесли, они снова опустили головы, и прапорщик впервые услышал, как стонут животные - они стонали почти как люди...
- Вот и всегда так, - объяснил ездовой солдат, - сердце изныло, на них-то глядючи, ваше благородье!
Клюгенау двинулся вдоль коновязи, и лошади тянули его зубами за рукава, словно требуя чего-то.
- Осторожнее, ваше благородие, - подсказал ездовой. - И закусать могут... Они - ведро покажи им - так зубами его рвут. Всю посуду перепортили. А то кидаться начнут одна на другую. Видите, все уши себе обгрызли. Плохо им, страдалицам нашим...
Иные из лошадей с остервенением рыли копытами землю, поминутно обнюхивая яму, точно ожидая появления из почвы воды.
Особенно ослабевшие животные казались сухими настолько, будто из них уже испарилась всякая влага.
Да, это было ужасное зрелище, и барону сделалось не по себе.
Придя в свою камору, он долго не находил дела, потом решил переменить портянки. Раскрыл чемодан со своим холостяцким добром - беспорядок в вещах был немыслимый, и он долго выуживал чистые портянки среди всякого хлама. В груде белья блеснула ребром жестянка, и Клюгенау неуверенно извлек наружу давно забытую банку офицерских консервов.
- \"Сосиски с горохом, - прочел он, - Москва, братья Ланины, по способу Аппера. Ешь - не сомневайся...\"
Барон сел на пол перед развороченным чемоданом и в каком-то отупении долго смотрел на консервную банку. Потом встал и, надвинув фуражку, вышел. Даже подошвы жгло ему, так раздваивалась перед ним дорога: или к цыганке, у которой \"сыночек\", или к Аглае, которая ближе и роднее.
Словно витязь на распутье, торчал он посреди двора, и броская надпись на ободу жестянки: \"Ешь - не сомневайся...\" - уже начала привлекать к себе страждущих.
Клюгенау обрастал кружком любопытных.
- Это што же такое? - спросил Хренов.
- Консерва... Ее немец придумал.
- Ты не ругайся при его благородье!
- А я и не ругаюсь. Так немец назвал ее.
- Варят ее или сырой едят?
- Эх ты, серость! Ее убить надо сначала...
- Да ну? Неужто?
- Вот те и ну...
Клюгенау широко размахнулся и поднял банку:
- Вот что, братцы: ешь - не сомневайся!
По всем расчетам турок, Баязет должен бы уже пасть и, открыв ворота, дать выход мусульманскому гневу: Фаик-пашс не терпелось рвануться за Чингильский перевал, чтобы устремить конницу на север, вытоптав плодородные земли Армении и Грузии. Кази-Магома в нетерпении рассылал по Кавказу своих лазутчиков, и вот пришел радостный хабар: из Чечни и Дагестана русской армии был нанесен удар в спину. Начался кровавый мятеж внутри тех областей, где мюриды водили Кази-Магому бережно под руки. Поскорей бы влететь в тесные ущелья Чечни и поднять над скалами зеленое знамя пророка! Аманатами и веревками, проповедями и налогами опутать, связать по рукам и ногам, чтобы власть нового имама воссияла в венце могущества и славы.
А дело только за малым - за Баязетом...
- Что Баязет? - спрашивал каждое утро Кази-Магома.
- В безумии неверных, - отвечали ему.
- Я не вижу флагов. Одни палки торчат сегодня.
- О великий мудир! Сегодня день будет безветренным, и флаги неверных поникли на палках, словно лохмотья на голодных нищенках...
И тогда Фаик-паша велел снова закрыть для русских подступы к воде. Здесь он выиграл отчасти легкую победу над защитниками Баязета: многие из солдат настолько осмелели, что не брали с собой оружия, и турки в одну из ночей истребили много охотников.
Меньше всего пострадали в этой бойне казаки - кинжалы и шашки всегда были при них, и это спасло их от избиения.
Еще их спасло и присутствие такого опытного начальника, как есаул Ватнин, который - для разминки, как он сказал, - тоже принимал участие в этой очередной экспедиции за водой. Выбрались они из крепости, проникли за реку на майдан, подзапаслись кое-чем из провизии. Особенно-то не церемонились казаки: замки сворачивали, двери выбивали - в потемках выискивали, что на зуб положить можно.
О том, насколько голодны были люди, можно судить по дошедшему до нас рассказу очевидца Зарецкого, служившего после баязетского \"сидения\" хорунжим Таманского полка.
\"Едва мы вошли в саклю, - рассказывал он, - где три телушки стояло, как товарищ мой сразу кинулся к одной из их и хвать ее кинжалом по горлу! Животное еще и упасть не успело, а он уж язык у ней отрезал, тут же скоренько огонь развел на полу и, не дожарив мясо как следует, съел его...\"
Ватнин вел людей, и длинный клинок обнаженной наготове шашки холодно поблескивал при луне.
- Кой тюфек! - гаркнул он в темноту, и чья-то гибкая фигура метнулась в сторону, крича:
- Кардаш, кардаш...
Ватнин, одним прыжком настигнув жертву, чуть было не срубил уже голову, когда заметил погоны. Солдат дрожал от страха: тата-та, та-та-та - выбивал он зубами.
- Ты што же это мне по-турецки орешь?
- А вы, ваше благородие, чего по-турецки спрашиваете?
- Барабанишь-то лихо... зубы побереги!
Казаки далековато зашли от крепости, когда турки кинулись на группу солдат-водоносов. Ватнин не мог помочь им, и тут самим казакам пришлось скрыться в пустой громадной \"буйволятне\". Толи их заметили, то ли случайно, но вокруг сакли сразу скопилось много турок, одетых в форму, с ятаганами, примкнутыми к винтовкам.
- Некрасиво получилось, - сказал Ватнин, пальцем нащупывая головки патронов в барабане револьвера. - Кажись, четыре всего...
Ну, ладно, не все же воевать! Хватит и четырех...
Он растворил дверь и вышел. В темноте было видно, как неподалеку от них, на громадном и плоском камне, сидело около полусотни редифов.
Ватнин тоже присел на камушек.
- Сотник, ошалел, што ли? - зашептали казаки. - Иди-ка сюда, в тенек...
- Мне отсюда видняется далс, - ответил Ватнин.
Турки встали. Сверкнули ятаганы.
Ватнин тоже встал.
- Только дружно, братцы, - сказал он. - Без пороху. Чтобы одними шашками...
Кинулись разом сверху. Молча кинулись, без вскрика.
Голубыми молниями заполыхали во тьме клинки.
- И-и-и... и-и-и... - визжали правоверные.
Через минуту все было кончено. Ружья и табак стали наши.
Одного убитого казака решили не бросать, а нести в крепость. Так и сделали. Много побитых охотников лежало на сыпучих шиферных откосах. Возле каждого мертвеца валялись его сапоги с вытекшей из них водою. Ватнин мимоходом, не останавливаясь, переворачивал водоносов - искал с признаками жизни. Двое из них были только ранены, их дотащили до крепости.
Штоквицу есаул сказал с неудовольствием:
- Негоже так-то - с голыми руками людей пущать. Совсем уж народ сдурел из-за воды этой... А вам бы и проследить надобно:
как охотники обружены? Вот и канальство получалось: враз полвзвода турка расхряпал...
Штоквиц молчал, откинув голову назад, жидкие пряди волос падали на серый лоб. Слабо выхрипсв стон, комендант распахнул мундир, стал раздергивать пряжку ремня.
- Что с вами? - спросил Ватнин.
- Я тоже был... там... у реки, - ответил Штоквиц.
- Ранило?
- Нет. Но я, кажется, не в меру выпил этой отравы...
Ватнин отвел коменданта в его камору, забросанную мусором
и заросшую выше головы грязью, стянул с капитана сапоги, подвзбил тощую подушку.
- Водки бы, - сказал он.
Штоквиц расстегнул штаны, облегчая живот.
- Может, так будет легче, - сказал он. - Ведь я знаю, что это
гибель - Мы, есаул, крутимся в заколдованной карусели. Не пьем воду дохнем от жажды, пьем ее - тоже дохнем... Где же спасение?
- По самой середке, - ответил Ватнин.
9
Опять пальба. Опять ни минуты покоя. Опять льется русская кровь. Опять умирают от жажды.
- Доколе же, хосподи? - спрашивали солдаты.
Штоквиц предложил беженцам покинуть крепость.
- Мы не гоним, - говорил он, - но мы вам больше не можем дать ни воды, ни хлеба. Мы останемся здесь исполнить свой долг, а вы идите... Вечером спустим вас в город со стенки. Неужели турки не сжалятся над вашими детьми?
Наступил вечер, но хоть бы один беженец рискнул покинуть крепость: как видно, смерть от голода и жажды казалась им краше кровавого исступления войск султана!
- Черт с ними, - согласился Штоквиц, - тогда пусть они терпят...
Зарезали на дворе здоровенного коренника из снарядной упряжки по прозвищу Хопер, делили мясо. Кто жарил свою порцию, а кто так...
- Как - так? - спросил Некрасов.
- А так, - ответил Участкин, - поскорее...
Ночью громыхнуло что-то вдали, сухо и отчетливо.
Баязет насторожился.
- Может, опять \"германа\" притащили? - спросил Хренов.
Наверху раскололось что-то с живительным треском, словно в небесах разорвали кусок парусины, и люди вдруг сделались счастливы:
- Гром, братцы... гром!
Разбудили Штоквица:
- Гром, ваше благородие...
- Так что?
- Гром же ведь!
- А что с него толку? Вот если бы дождь.
- Так и дождь будет.
- Ну, это как сказать. Тучи могут пройти мимо...
В эту ночь пришел в крепость Хаджи-Джамал-бек - он умел появляться внезапно, словно из-под земли, всегда вызывая удивление защитников Баязета своей ловкостью и смелостью. Лазутчика сразу провели к Штоквицу, и комендант спросил его:
- Довел Дениску?
- Довел, - ответил лазутчик.
- Благополучно?
- Яхши все...
Штоквиц, покряхтывая, скинул ноги с постели.
- Тебе там большой бакшиш будет, - сказал он. - Не сейчас только... Мы твою службу ценим! К \"Георгию\" тебя представлю.
К мусульманскому, конечно...
На мусульманском \"Георгии\" был изображен императорский орел, а не поражающий семиглавого змея Георгий Победоносец, и это дало повод для обиды.
- Зачем воробей мне? - начал гневаться лазутчик. - Джигита на коне давай... Джигита хочу! Сам воробья носи...
- Переходи в православие, - улыбнулся Штоквиц, - и получишь джигита. Не будем спорить об этом... Лучше скажи - какие новости в городе?
Хаджи-Джамал-бек порывисто задышал в ухо коменданта:
- Зачем хана колмыцкого вещал? Хороший хан был. лошадь понимал... Завтра стрелу жди! Стрелу тебе пустят, и письмо со стрелой получишь...
- А что в письме?
- Ругать будут. Глупым звать будут. Зачем людей мучаешь!..
Осман устал. Чапаула нет больше. Курды отнимать у османа стали.
Осман злой ходит... Ему на Чечню идти надо.
- Ладно, - сказал Штоквиц, отпуская лазутчика, - сходи на майдан завтра и разболтай как следует, будто мы роем колодец и уже до воды добрались.
Хаджи-Джамал-бек, оставив коменданта, долго стучал в двери комнат Исмаил-хана - подполковник, очевидно, крепко спал чистым сном младенца, и - совсем некстати - на этот стук выплыло из потемок круглое лицо Клюгенау.
- Гюн айдын, - поклонился лазутчик с достоинством. - Бисмилля!
- А-а, хош гельдин! - ответил Клюгенау и спросил о зюровпе его и его семейства: - Не вар, не йок? Яхши мы?
- Чок тешеккюр, яхши...
Как видно, лазутчику доставляло удовольствие разговаривать с русским офицером на родном наречии, но Клюгснау перешел на русский язык и вежливо, но настойчиво оттер лазутчика от дверей Исмаил-хана:
- Хан устал... Он много думал. Не надо мешать...
Сивицкий только что закончил ночной осмотр раненых, проверил, освобождены ли места из-под умерших сегодня, и прошел к себе в аптечную палату, где выпил спирту. Напряжение последних дней было столь велико, что он приучил себя почти обходиться Ссз сна, ч сейчас ему спать даже не хотелось.
Спирт слегка затуманил его. Быстрее задвигалась кровь.
- Так-так-так, - сказал он, прищелкнув толстыми пальцами.
Посидел немного. Поразмыслил. О том о сем.
- Да-а... - вздохнул врач. - А закурить бы не мешало!
Словно по волшебству, набитая ароматным латакия трубка опустилась откуда-то сверху и прикоснулась к его губам...
- Кури, - сказал Хаджи-Джамал-бек.
Сивицкий обозлился:
- Сколько раз тебе говорить, чтобы ты ходил нормально, а не крался, как зверь. Тут тебе не в горах...
- Кури, - поднес ему свечку лазутчик.
- А за табак спасибо от души, - закончил врач и с наслаждением окутался клубами приятного дыма.
Хаджи-Джамал-бек присел напротив. Ощерил зубы в непонятной у смешке:
- Хороший человек ты!
- Угу, - ответил Сивицкий, увлеченный курением.
- Все тебя уважают!
- Угу, - ответил Сивицкий.
- Как одна луна на небе, так ты один на земле!
- Перехватил, братец, - ответил Сивицкий, посасывая трубку.
Вспыхивающий огонь освещал его обрюзгший засаленный подбородок и рыхлые, раздутые ноздри с торчащими из них пучками волос.
Хаджи-Джамал-бек улыбался:
- Кури, я тебе еще дам...
Он з;.лез в карман бешмета и высыпал перед врачом целую юрку золотистого медового табаку.
- Я уважаю тебя. - сказал он. - Фаик-паша тоже уважал тебя... Ты хороший кунак. Фаик-паша кунаком тебе будет. Пра~ воверныи друга не обидит... Ингилиз бежал из лазарета. Ингилиз боялся... Приходи ты. Лечить кунака будешь, денег получать будешь. Женщин много держать будешь.
- Все это весьма заманчиво, - спокойно ответил Сивицкий. - Я слышал о госпитале миссис Уоррен: он обставлен прекрасно, коек всего тридцать... К тому же и женщины, как ты говоришь.
С моем возрасте JTO все заманчиво. Но... А что? - вдруг полюбопытствовал он. - Мною вашего народу дохнет в Баязете?
- Много. А теперь ингилиз удрал. Совсем больной осман ходит... Иди лечить! Большой человек будешь. Тебе скучно не будет. Франк есть, герман есть...
- Да я не об этом беспокоюсь, - продолжал Сивицкий, - мне одному не справиться. А вот согласится ли мой ординатор со мною пойти - этого я и не знаю!
- Пойдет, - засмеялся лазутчик. - Почему не пойти?
- Спросить надо...
- Так иди - спрашивать будешь...
- Погоди немного, спешить некуда...
Сивицкий посидел еще, докурив до конца трубку, потом крикнул:
- Эй, мортусы!
Вошли два здоровенных парня-солдата, уроженцы Вологодской губернии.
- Скрутите его, - велел Сивицкий.
Лазутчика бил сначала Штоквиц, потом устал и передал его Ватнину, который добивался только одного - узнать, что с Дениской.
Хаджи-Джамал-бек даже не пикнул, продолжая уверять, что с Дениской он расстался на перевале.
Ватнин озверел и схватился за нож, но его оттащили в сторону, и Некрасов, непривычный к таким сценам, сказал:
- Послушайте, господа, может быть, все это предложение капитану Сивицкому следует рассматривать как шутку?
Пришла пора озвереть Штоквицу, и он так наорал на штабскапитана, пользуясь правами коменданта крепости, что Юрий Тимофеевич поверил, что тут не до шуток.
- Черг с вами, - сказал он, - делайте с ним что хотите, я вмешиваться не буду...
Некрасов ушел. Ватнин сказал:
- Убьем заразу!
- Иох, иох, алайсен тарих-тугул, - попросил о пощаде лазутчик.
- Балла, валла, - отказал ему в этом Ватнин.
Сивицкий, сгорбленный и постаревший, поднялся.
- Всю жизнь, - сказал он, - я лечил людей. Никогда не испытывал желания сделать человеку больно, а тем более убить его. И оружие мне всегда свербило ладони... И сейчас я не возьму оружия в руки! Пойдем, подлец, и я спущу тебя к твоим собратьям. Все вы одинаковы...
Врач вывел его на крышу. Уже светало.
- Посмотри вниз, - велел Сивицкий, - там догнивают твои друзья... Прыгай к ним, прямо в объятия гурий!
- Табак мой курил, - сказал лазутчик.
- И докурю. Не выброшу. Он мне нужен.
Ударом ноги врач сбросил предателя в пропасть.
- А-а-а-а... - замер внизу вопль, и послышался шлепок тела о камни...
В показаниях баязетцев, которые дошли до нас, говорится, что Хаджи-Джамал-бек не расшибся до конца и долго еще судорожно шевелился внизу, словно недобитая гадюка. Тогда \"один из офицеров, чисто из человеколюбия, выстрелом покончил его страдания\"; имени этого офицера мы не знаем.
Хаджи-Джамал-бек сказал правду: утром, трепеща длинной лентой, привязанной к оперению хвоста, в крепость прилетела стрела и, дрожа, врезалась в стенку: вокруг ее хищного тела была обернута записка с предложением Фаик-паши о сдаче гарнизона на милость победителя.
- Боже мой, - вздохнул Штоквиц с укором, - до чего же неоригинальный народ эти османлисы... Майор Потресов, ответьте им без задержки!
Пушки изрыгнули картечь в сторону турок. Второе письмо прилетело около полудня. Офицеры как раз занимались одним щекотливым и неприятным вопросом, в котором пришлось принять участие и вдове полковника Хвощинского.
- Аглая Егоровна, как это ни прискорбно, но в этом случае надета честь вашего покойного супруга. Только не обижайтесь...
Хаджи-Джамал-бска, казненного нами, - продолжал Штоквиц, - я не имел чести знать близко, но Никита Семенович рекомендовал его в моем присутствии полковнику Пацевичу, и рекомендовал довольно-таки в восторженных выражениях. Скажите, пожалуйста, каш супруг всегда точно расплачивался с лазутчиком?
- Сколько я помню, - сказала Аглая, - он почти каждый раз при встрече с лазутчиком давал ему деньги. Однажды ему не когелось открывать казну, и он попросил несколько золотых из домашних сбережений. Если угодно, я могу поискать в бумагах Никиты Семеновича какое-либо подтверждение этих выплат.
- Отчетность по этому вопросу, - вступился в разговор Клюгенау, - в бумагах Пацсвича абсолютно отсутствует, и нет даже намека на денежные отношения с лазутчиком.
- Черт знает что такое! - возмутился Некрасов. - Какая-го ванька-каиновщина, а не гарнизонная служба... Давайте, господа, не будем погрязать в этом вопросе, - предложил штабс-капитан. - Порочить покойников не стоит, даже и в том случае, если Пацевич здесь виноват. Скорее всего, Хаджи-Джамал-беку надоело служить даром, и мусульманину, каким он и был, показалось более удобным служить мусульманству же!..
На этом разрешение спора закончилось, и Штоквиц заметил вошедшего Потресова:
- Вам что, майор?