- Что вы тут делаете, господа? - спросил он.
Запыленный, как будто и не мылся сегодня, Клюгенау развернул перед ним самодельный чертеж крепости:
- А вот смотрите, Андрей Елисеевич: у южной стенки надо подсыпать аппарель, чтобы на барбеты поставить орудия. Тогда можно будет стрелять, если турки пойдут со стороны Вана. Плохо только, что земли нет!
Да, земли почти не было. Мимо Андрея гарнизонные пионеры на шинелях, на лошадиных попонах, на своих одеялах и просто лопатами тащили, откуда только могли, разный хлам: навоз, щебень, золу, мусор. Все это, перемешанное с камнями и скудным количеством земли, ссыпалось у крепостной стены, чтобы орудия, как объяснил Потресов, могли бить \"через банк\".
Майор попросил у Андрея папиросу:
- Чем вы озабочены, поручик?
Карабанов махнул рукой:
- Эх, господин майор, что-то непонятное творится повсюду...
Не знаю, как вам, а мне кажется, что еще придется расплачиваться за чужие ошибки. Полковник Пацевич вызубрил наизусть какую-то там \"зелененькую книжечку\" генерала Безака и теперь спит спокойно. Поговорите с ним хоть полчаса, и вы поймете, что он играет в полководца. А мы, таким образом, в его скудном представлении, играем в войну.
- Ну, а что же делать? - невесело согласился Клюгенау. - Я лично, господа, уже свыкся с мыслью, что мне придется погибнуть.
Помолчали недолго.
- Хвощинский, - осторожно подсказал майор Потресов, - еще мог бы спасти положение: он старый боевой кавказец, он нашел бы выход.
- Ну, ладно, - Андрей швырнул окурок, - я пойду.
- Куда вы, поручик?
- Я, господа, давно хочу поговорить. И не с кем-нибудь, даже не с вами, а именно с Хвощинским.
Он как-то не думал в этот момент об Аглае и, пройдя в киоск, даже не заметил ее отсутствия. Хвощинский, только что приехавший домой с позиций, удивился появлению Карабанова, хотя и встретил его приветливо.
- Господин поручик, - вяло улыбнулся он Андрею, - очевидно, пришел ко мне, чтобы пожаловаться на кого-то, кто обидел его казаков? Я, кажется, не ошибаюсь?
Карабанов поклонился с порога.
- Никита Семенович, - сказал он, - вы, наверное, знаете, что я вас не... люблю?
Хвощинский показал рукою на стул, приглашая садиться.
- Я этого не знал, но теперь буду знать, поручик, и благодарю вас за искренность. Хотя и не могу разуметь причину вашей нетерпимости к моей особе, ибо ваша молодость дает вам большее право на счастье, нежели мне.
- И все-таки, - продолжал Андрей, нахмурясь, - я не могу сейчас назвать ни одного человека, к которому бы питал столько уважения, сколько питаю к вам.
- Садитесь, поручик, не стойте. Сейчас будет чай.
Андрей сел. Стал говорить.
Полковник внимательно слушал его.
Потом сказал:
- Вы мыслите почти одинаково со мною. И мне это приятно.
Но скажите, любезный Карабанов, что я могу сейчас сделать? Если даже я поведу открытую борьбу с военным \"гением\" полковника Пацевича, то в Тифлисе, несомненно, найдутся люди, которые скажут, что Хвощинский поступал лишь из чувства мести, зависти и прочее.
- ?!
- Нет, нет, вы постойте, - остановил он раскрывшего рот Карабанова, выслушайте меня до конца. Я понимаю, что при таких обстоятельствах, в каких мы с вами пребываем сейчас, надо отбросить все личные соображения. Согласен с вами. И я это сделал.
Я уже говорил с Пацевичем, пытался воздействовать на него через Штоквица. Даже через Исмаил-хана. Но наш полковник - вот!
Никита Семенович постучал костяшками пальцев по краю дубового стола и печально закончил:
- Одно могу сказать, поручик: вот скоро будет офицерское совещание, и пусть оно решает вопрос о том, что следует предпринимать далее в гарнизоне.
Карабанов долго молчал, раздумывая о судьбе Баязета, потом спросил:
- Скажите, господин полковник: неужели мы всегда так воевали?
Хвощинский поразмыслил:
- Да, пожалуй, всегда... Войны ведь, - продолжал он, немного помявшись, - не каждый день бывают. Поначалу лезут всё больше на авось, валят промах на промахе. Наконец выучиваются. Бьют врага уже как надо. А войне-то, глядишь, и конец. Допущенные ошибки стараются замолчать. Историки врут. Военные специалисты хотят позабыть старые невзгоды и погрязают в изучение мелочей.
Нагрянет новая война, и опять старые ошибки на новый лад. Или же наоборот: новые - на старый. Реляции-то пишут, поручик, хитро.
Читатель - дурак и верит... Я не доживу, - с грустью закончил Хвощинский, - но вы, Карабанов, еще будете читать правду об этой войне.
За спиной Андрея послышался голос Аглаи:
- Чай готов. Ах, простите, тут еще кто-то!
\"Кто-то! - сердито подумал поручик. - Могла бы и по спине догадаться, кто...\"
- Пойдемте-ка пить чай, - предложил Хвощинский, вставая. - Моя супруга наготовила чудесных бубликов. Правда, из ячменя - муки-то ведь нету... Вы никуда не спешите?
- Да нет, никуда, - согласился Андрей, глянув на часы, и подумал: хорошо ли он закрепил веревку?
За столом они переглянулись с Аглаей. Знакомая улыбка тронула краешек ее губ. Она была в домашнем капоте, обнаженные до локтей ее руки плавно двигались над столом, что-то брали, куда-то спешили; это был какой-то чарующий рассказ - рассказ женских рук о семейном тепле и домашнем уюте, какого Карабанов еще не испытывал в своей жизни.
- Вот и вода, - продолжая свою мысль, сказал Хвощинский, когда Аглая протянула ему чашку. - Никто не думает о том, что мы находимся в чужом городе. Что в один прекрасный день вода может оказаться отравленной, и тогда...
- Ты вечно любишь преувеличивать, - сказала Аглая, посмотрев на Андрея, и улыбка опять коснулась ее губ.
- Действительно, - ответил Андрей, идя на помощь полковнику. - И о воде тоже никто не думает. Я возлагаю большие надежды на это собрание. Турки ведь совсем рядом.
- А вы знаете где? - спросил Хвощинский.
- Я встретил их табор вблизи Вана.
- Это было не сегодня. А сегодня пришел мой старый лазутчик Хаджи-Джамал-бек, и он сказал, что конница раскинула табор уже в тридцати пяти верстах от Баязета...
- Значит... - начала было Аглая.
- Значит, - резко оборвал ее Хвощинский, - полковник Пацевич может кейфовать. Турки еще не забрались к нему в спальню!..
Карабанов вышел из киоска вместе с Аглаей. Посмотрели один на другого. Так смотрят люди, хорошо знающие друг друга. И такие взгляды бывают понятны только им.
- Ну? - сказал Андрей. - Чему ты улыбалась?
- Так.
- А все-таки?
- Не скрою: я рада...
- Чему?
- Ты же сам знаешь - чему: рада тебя видеть.
- Уже не сердишься?
- Нет. Я, видишь ли, становлюсь собственницей. А это, наверное, нехорошо... И потому не сержусь.
- Аглая, - он слегка дотронулся до ее руки.
- Что?.. Что, милый?
Андрей рассмеялся.
- Когда-нибудь я разгоню своего Лорда, - сказал он, - и на полном скаку подхвачу тебя, кину в седло, как дикий курд, и умчусь далеко-далеко. Там-то я стану хозяином и буду делать с тобой что хочу...
- Глупый, - отозвалась женщина, - ты и так хозяин. И совсем не надо быть для этого курдом. Я люблю тебя... Что поделаешь?
Ну, я пойду - меня ждет Сивицкий.
- Постой. И ты ничего не хочешь сказать мне?
- А что бы ты хотел слышать от меня?
- Когда? - спросил он, потупясь.
- Когда хочешь. Его не будет до завтра.
Когда Карабанов открыл дверь, то увидел, что Ага-Мамуков уже сидел на балке, под самым потолком, каким-то чудом вывернувшись из неловкого положения, - сидел он там, черный и взъерошенный, точно старый ворон на обгорелом суку.
- Пятьсот рублей, - сипло набавил он сверху еще одну сотенную бумажку. - А больше никак не могу... И без того ограбили.
Никому не платил столько.
Карабанов взял двух казаков своей сотни и велел посадить маркитанта на лошадь; потом, в присутствии же Ага-Мамукова, наказал им:
- Довезете подлеца до Игдыра. Убегать будет - стреляйте. Без провизии не возвращайтесь. Все ясно, казаки?
На следующий день ему встретился Латышев.
- Ну, как? - с бодрой развязностью спросил он. - Договорились?
Рука прапорщика (величиною в солдатский сухарь) повисла в воздухе.
- Я, - сказал Андрей сквозь зубы со свистом, - могу уважать чистоплотную бедность. Умею прощать людям самые низкие пороки.
Но я не терплю подлости, и уберите вашу грязную лапу... Сколько он вам давал?
В лице Латышева что-то изменилось, он мгновенно состарился тут же, почти на глазах Андрея, и жалко забормотал:
- Первый раз... честное слово! Первый... в жизни...
Карабанов повернулся и пошел. Потом остановился.
А куда он идет?..
И вдруг поймал себя на том, что идет к майору Потресову - ему хотелось видеть честного человека!
6
Прапорщик Латышев повесился в конюшне первой сотни. Ватнин услышал, как бьются в испуге кони, вбежал туда, сразу шашку выхватил - р-раз! - секанул по веревке. Потом, ведро воды на прапорщика вылив, присел рядом, гудел юнцу в пылающее ухо:
- Ежели, скажем, девка к другому ушла - и хрен с нею!
Ежели, к примеру, тоска поедом ест - на люди иди, водки выпей.
Ко мне забегай, разговоры вести будем. О том, о сем. Я, брат, повидал много.
- Спасибо, только все не то, - сказал прапорщик и, пошатываясь, ушел из конюшни.
Ватнин ускакал со своей сотней к Деадину, имел короткую сшибку с конницей противника, в которой ему прострелили левую руку возле локтя. Обозлившись, Ватнин велел казакам закинуть карабины за спину и работать одними шашками.
Вечером Аглая бинтовала ему руку, и, когда сотник ушел, она сказала Сивицкому:
- Какой он забавный, правда? Такой громадный и теплый, как печка. Мне даже кажется, что около него всегда очень уютно...
- Ватнин - замечательный казак, - отозвался Сивицкий. - И очень чистый человек. Почти ребенок. Клюгенау и он - вот их двое, кого я особенно люблю в гарнизоне.
- Это какой Клюгенау? - спросила Аглая.
- Да такой восторженный чудак в очках. Если к вам подойдет совершенно незнакомый человек и спросит: не может ли он вам быть полезен? - так знайте, это и есть Клюгенау.
- А-а-а, - протянула Аглая, - теперь я вспоминаю. Он, кажется, инженерный прапорщик или еще что-то в этом роде. Вечно копошится в мусоре, и когда я прохожу мимо, он издалека начинает раскланиваться со мною.
- Ну, это и есть барон, - засмеялся Сивицкий. - Странный полунищий барон, - сытый одним светом звезд, который тратит свое жалованье на солдат и будет счастлив, если вы случайно скажете ему: \"Федор Петрович, я рада вас видеть!..\"
- Хорошо, если так. Вот увижу и скажу: я рада вас видеть...
Встреча произошла случайно. Женское любопытство,
пересилившее страх, заставило Аглаю как-то вечером толкнуть узенькую дверцу в одном из переходов крепости. Сыростью и тленом пахнуло в лицо. Она чиркнула спичкой. Узкая лестница, крутясь винтом, уходила куда-то наверх. Ступени были покрыты густым слоем пыли, и чьи-то четкие следы выделялись на них.
- Страшно, - поежилась Аглая и, вся замирая, стала подниматься по лесенке; шаткий огонек спички вырывал из мрака один поворот за другим. Все выше и выше взбиралась женщина, подобрав края платья, трепещущая и довольная от сознания своей смелости.
И вдруг:
- Ай! Кто здесь?
Ей открылась круглая башенка, и чья-то фигура встала навстречу; через узкие софиты упал свет луны и блеснули стекла очков.
- Не бойтесь, сударыня, - сказал Клюгенау. - Здесь никою
нет, кроме меня.
Стряхнув оцепенение, Аглая подошла ближе.
- Федор Петрович, - сказала она, переводя дыхание, - я...
рада вас... видеть.
Прапорщик наклонился, порывисто поцеловал ее руку.
- Это правда? - спросил он, уже счастливый.
- Ну конечно. О вас говорят так много хорошего.
- Не верьте этому, - с сожалением произнес он, отпуская руку женщины. Человек должен быть лучше меня. Я не достиг еще и тени совершенства. Легко каждому из нас создать для себя коран жизни, но как трудно порой выполнять его заповеди. Вы сказали сейчас, что рады меня видеть. Я - человек и должен быть добр...
я понимаю! Но разве бы я согласился, чтобы эта радость принадлежала сейчас другому?..
Аглая, зажмурив глаза, с удовольствием поежилась, как кошка перед огнем.
- Вы знаете, Федор Петрович, - сказала она, - почему-то я вас таким себе и представляла... Только, скажите, что вы делаете здесь? Один? В темноте?..
Прапорщик снизил голос до шепота:
- Не удивляйтесь: я вызываю духов...
- А разве здесь есть духи?
Прапорщик кивнул ей своей большой головой:
- К сожалению... завелись.
- А что это за духи?
Клюгенау приблизил к ней свое лицо, - круглое, белое; губы его были полуоткрыты.
- Это было очень давно, - медленно сказал он. - Так давно, что вы не можете себе представить... В ущельях тогда свистели стрелы, пылали костры и плакали жены. И смуглые рабы обтесывали камни. Баязет встал на костях пленных рабов, и смотрите сюда:
вы видите, как ползут по стене капли их крови? Цитадель хорошо помнит их стоны...
Клюгенау вытянул в полумраке руку: по стене медленно сочилось что-то темное.
- Я боюсь, - сказала Аглая.
- Не бойтесь: человек должен быть смел, иначе ему отказано в уважении... Потом, - продолжал Клюгенау, помолчав, - Исхакпаша умер. И его уже не радовали сказочные мозаики на стенах.
звон фонтанной струи уже не касался его слуха. Но перед смертью он велел отравить самую прекрасную из своих жен. Юную звезду гарема - Зия-Зий.
- Это сказка, - улыбнулась Аглая, - и откуда вы можете знать ее имя?
Прапорщик ответил серьезно:
- Вы можете не верить мне, но я вчера слышал на базаре ее имя:
Зия-Зий... И сейчас она придет. Но сначала мы увидим пашу...
Клюгенау стиснул руку Аглаи, и женщина вдруг услышала далекие возгласы муэдзина, призывавшего правоверных к молитве.
Офицер подвел ее к небольшому окошку, отодвинул свинцовый переплет рамы.
- Смотрите туда, вниз... Вы что-нибудь видите?
Аглая увидела со страшной, как ей показалось, высоты внутренность мечети: утончаясь книзу, бежали от купола бледные столбы арок, изогнутые, как сабли; она разглядела ряды позолоченных арабесок, кафельную мозаику стен и начертанные в кругах суры Корана.
Неясный свет забрезжил где-то внизу, заблуждал среди колонн, и из мрака выступила фигура человека в длинном, до пят халате и в чалме. Аглае почему-то показались знакомыми и эта фигура, и эта важная, медлительная поступь. Человек расстелил на полу циновку, надолго припал к земле лбом. Вытянув руки, он молился.
Возгласы муэдзина понемногу угасли...
- Уйдемте, - попросила Аглая.
- Тише, - прошептал Клюгенау, - сейчас придет волшебная Зия-Зий...
И действительно, откуда-то из темноты выступила легкая тень женщины; неслышно скользя среди мрачных колонн, она подошла к паше, и паша поднялся, медленно и величаво...
- Ты почему не приходила вчера? - сурово спросил Исмаилхан. - Муэдзин ушел уже спать, а я все ждал тебя.
Девушка по-мальчишески передернулась, движением узких бедер подтянув спадавшие шальвары, потом слегка откинула чадру.
- Но, великий хан, - шепнула она. - Хаджи-Джамал-бек вчера еще не вернулся из Вана.
- Он вернулся, значит, сегодня? - спросил подполковник.
- Да, великий хан. Только сегодня.
- Что он велел передать для меня?
Зия-Зий опустила ручку в одежды и вынула хрустящий конверт.
Исмаил-хан вскрыл письмо, велел турчанке держать свечу.
В письме было написано:
Украшением пера да служи! имя аллаха.
Время счастия да будет соединено с веселием
и радостью. Велик аллах!
Дорогой мой хан, надеюсь, Вы не забыли своего генерала, который водил Нижегородских драгун к славным победам, когда Вы были еще поручиком. И Вы знаете, что я, как и Вы, верой и правдой служил Российскому престолу, который вознаграждал меня почестями и богатством.
О, горькое заблуждение!.. Все мы, и я тоже, поседевший над Кораном, видели только мертвую букву, но глубокое божественное значение ускользало от нас. Я счастлив отныне, что разумное толкование шариата открыло мои глаза; подвигнув себя на путь борьбы с неверными, я советую и Вам, как ученику премудрой \"Зикры\", отойти от гяуров. Пророк поучает нас: \"Если вы располагаете хитростью противу неверных, то приведите ее в исполнение!\"
Поймите наконец, дорогой хан, что распространение заповедей его немыслимо, пока по святой земле ислама блуждают слепые неверные. Первый долг мусульманина разносить по миру мечом и убеждением свет истинной веры, можно даже покидать семью и родину, если опасность угрожает исламу, и вооружаться противу неверных. Пока же Вы служите гяурам, пророк отвергает Ваши молитвы, присутствие неверных в доме Вашем заградило Вам путь к престолу аллаха, молитесь же и кайтесь.
Нам нужна святая война - газават: готовьте себя к ней постом и покаянием. Побрейте, наконец, свою голову, как и подобает мусульманину:
когда Фаик-паша или Кази-Магома ворвутся в Баязет, Вас узнают по обритой голове - и Вы сохраните свою жизнь. ч
Анатолийский отряд.
Писано в крепости Карса,
хранимой аллахом.
Да велик аллах!
Ваш верный друг и доброжелатель
генерал Муса-паша Кундухов
- И это все? - спросил подполковник.
- Все, - ответила Зия-Зий.
- А что говорят в городе?
- Говорят, что Фаик-паша скоро вас всех перережет...
Исмаил-хан спрятал письмо.
- Хорошо, - разрешил он, - иди. Я буду здесь на каждой пятой молитве.
- Разве вы не узнали нашего Исмаил-хана? - спросил Клюгенау. - Это был он. Но, поверьте, я так не хотел, чтобы вы ушли от меня, что нарочно... Поверьте - нарочно придумал для вас чудесную сказку. Вы не сердитесь?
- О нет! А теперь - прощайте...
Аглая ушла, а Клюгенау, когда затихли женские шаги, спустился в мечеть. Обойдя стены, он остановился перед мусульманскою кобылой, обращенной в сторону Мекки. Сказочник и романтик умер в нем - родился снова трезвый инженер, ответственный за судьбу крепости. Прапорщик отшвырнул в сторону разбухшие, непомерно толстые кирпичи рукописных Коранов.
\"Откуда же приходит эта чертовка? Ага, - удивился он, - какое чудо!..\"
Дверь, обращенная в сторону Мекки, неожиданно стала отворяться - полное нарушение законов мусульманской архитектуры.
Но это было так: очевидно, жестокий феодал Исхак-паша, боясь мести своих подданных, приготовил себе тайную лазейку для бегства, о которой никогда бы не догадался ни один правоверный.
- Паша был не дурак, - заметил Клюгенау, протискиваясь в узкую дверь; крепостные крысы с визгом шарахнулись из-под ног, обрывистые ступени неожиданно вывели прапорщика из мрака в затянутый густой паутиной коридорчик, а там уже чернела низкая амбразура, через которую доносился шум реки.
\"Совсем не дурак\", - сказал себе прапорщик и надолго задумался. Поздно вечером он не постеснялся разбудить коменданта крепости и доложил:
Любопытно то обстоятельство, что автор этого письма, Муса-паша Кундухов, был разбит возле Бехли-Ахмета в ночь с 17-го на 18 мая теми же нижегородскими драгунами, которыми он когда-то командовал, и. полностью признав свое поражение, он прислал письмо капитану Кусову, где скорбел по поводу того, что его разбили его же ученики.
- Господин капитан, возле бойницы южного фаса необходимо поставить часового. Дело в том-то и в том-то...
Штоквиц послушался совета прапорщика, и Зия-Зий вскорости попалась. Двое казаков держали турчанку за руки, она змеенышем выкручивалась между ними, искусала им руки, чадра сползла с ее прекрасного юного лица.
Карабанов даже похолодел, когда увидел девушку, но Зия-Зий рванулась из казацких рук с жалобным криком, как подстреленная птица, бросилась к поручику, обняла его за колени, залопотала что-то быстро и непонятно.
- Встань, - сказал он ей.
Но Зия-Зий, не вставая с земли, целовала ему ноги, и тут Андрей увидел Аглаю: привлеченная шумом, она шла прямо к нему.
- Да встань же наконец! - крикнул поручик, отрывая от себя цепкие ручонки маленькой женщины.
До сих пор Карабанов не считал всю историю с Зия-Зий серьезной: турчанка была для него просто так - легкая страсть, забавная экзотика; но теперь, когда Аглая могла догадаться обо всем, Андрей испугался. Он схватил турчанку за руку и, не давая ей опомниться, быстро выбежал вместе с нею за ворота крепости.
- Беги! - крикнул он ей. - Беги скорее!
И Зия-Зий, прыгая среди камней, быстро исчезла где-то в темноте переулков армянского города.
- Что случилось? - спросила Аглая, когда он вернулся.
- Да чепуха, - отмахнулся Карабанов. - Просто любовные шашни нашего почтенного Исмаил-хана Нахичеванского!..
7
- А было это, братцы, так давно, когда бабка ишо в девках бегала. Жил здесь Исайка-шах, такой сволочной мужик - ну язва просто!.. И здеся вот, значит, он имел свое жительство. А золота-то у него, самоцветов разных уйма, сундуки целые. Пересчитает он их поутру, а вечером опять считает. И на замок печать сургучную вешает. Вроде как у нас писаря в батарее. А фонтан энтот винный был, по дворам закусок понаставлено. И кругом голые бабы менуветы танцуют.
- Постный! - крикнул Потресов. - Кончай языком трепать: на тебя глядючи, и другие ничего не делают!
Солдаты снова взялись за лопаты. Хренов, участвовавший в работах, чтобы не есть даровой каши, поплевал на руки, сказал:
- Хорошо бы и у нас на первом дворе фонтан брызгал. Эдак с утра чихирем бы, к обеду водкой, а к ночи кахетинским. Вот житуха была бы!
- Эх, дед, - возразил кто-то, - пропили бы мы тогда Баязет бусурманам... Я вот уже какую неделю о том, чтобы винцом согрешить, и не думаю. Готовлю себя!..
...Звали этого сурового солдата Потемкиным; худущ он был от жары, будто до костей усох; глаза побелели, даже зрачков не видать; сапоги казенные бывалый вояка берег - в турецких туфлях ходил; на голове его, кое-как обхватанной ножницами, розовел грубый шрам от персидской сабли.
- Вот ты и подойди ко мне, - позвал его штабс-капитан Некрасов. Силенка-то у тебя имеется?
- Да в субботу мяса поел, ваше благородие.
- Ну, а сегодня четверг только. Значит, сила еще должна быть.
Штабс-капитан заставил Потемкина взять одну только саблю, дал ему в руки крюк с веревкой и приказал спуститься под левый фас цитадели, почти к самому ручью. Сам забрался на крышу; его сразу же окружили любопытные.
- Пошел! - глянув на часы, крикнул Некрасов.
Солдат рванулся наверх. Хватаясь за жидкий кустарник, бежал в гору, карабкался по камням. Вот он размахнулся, но крюк лишь царапнул выступ стены. Еще один замах - и веревка, вздрагивая, натянулась: Потемкин уже взбирался кверху. Вскоре показалась его голова, на которой от напряжения шрам порозовел еще больше.
- Руку, братцы... кто-нибудь... - выхрипел он, и сабля, выскользнув из-под его локтя, звякнула где-то внизу о камни.
Потемкина вытянули на крышу. Он тяжело дышал, обливаясь потом. Костистую мужицкую грудь солдата облипала мокрая рубашка.
- Почти две минуты, - подсчитал Некрасов. - За это время, дорогой Потемкин, мы застрелили тебя уже десять раз, а потом спихнули обратно... Понял ли ты, к чему я заставил тебя проделать этот опыт?
- Здесь-то, ваше благородие, - рассудил Потемкин, - от майдана, им еще гашиша покурить надо, чтобы полезли. А вон где страх-то великий будет, эвон кому боле всех крестов да дырок достанется!
Потемкин показал на солдат батареи, под пушками которой лежал город. Дымили трубы, по крышам бродили козы, гремели медники, и один кузнец, полуголый гигант-турок, на виду у русских, ковал для боя с ними кривую луну ятагана. И майор Потресов задумался:
- А ты, брате, прав: наша батарея только отсюда и может работать. Но посмотри-ка! Нас подобьют, чего доброго, и с Зангезура и с кладбища. Даже с майдана, если хорошо прицелиться... Здесь мы бессильны!
Карабанов, застав лишь конец разговора, отвел офицеров в сторону, сообщил со смехом:
- Господа, пока вы столь мудро рассуждаете об обороне, в крепости произошло два удивительных события: барон Клюгенау, кажется, влюбился, а Исмаил-хан побрил себе голову.
Действительно, следуя совету Мусы-паши Кундухова, полковник Исмаил-хан Нахичеванский велел денщику побрить свой сиятельный череп. Он еще вчера объявил Пацевичу, что давно не молился, и теперь, притворяясь дервишем, распевал премудрые \"зикры\". Со стороны казалось, что хана не касается уже ничто земное, он весь в молитве и смирении, но, рапортуясь больным, подполковник приобретал тем самым право иметь с офицерского стола отдельное блюдо - суп из курицы.
Новость относительно Исмаил-хана мало кого заинтересовала, но сообщение о том, что Клюгенау влюбился, офицеров развеселило.
- Может, барон продал последнее, что у него осталось, - свой титул, и подкупил какого-нибудь евнуха, чтобы ходить в гарем.
Ибо я, - сказал Некрасов, - знаю только одну женщину в гарнизоне, но она ведет себя столь строго, что ни одни мужчина не посмеет к ней подступиться.
\"Знал бы ты ее!\" - самодовольно подумал Андрей и ответил без улыбки, с уважением:
- Да, госпожа Хвощинская - женщина отменной нравственности. Если бы все были, как она!
Прибежал взволнованный Евдокимов:
- Господа, полковник Пацевич... там случилась какая-то неприятность... просит офицеров к себе.
Да, случилась неприятность: у одного турка пропал буйвол, и он пришел с жалобой к коменданту крепости. \"Ваши солдаты, - доказывал он, - украли моего буйвола\". И когда офицеры собрались, Пацевич, уже взбешенный, бегал по комнате из угла в угол, а турок, расставив ноги в ярко-желтых шароварах, сидел по европейски на стуле и сосал глиняную трубку; Карабанов обратил внимание, что медные пуговицы на его жилете были спороты с шинелей русских гренадер.
- Итак, господа, - с места в карьер сорвался Пацевич, - вот у этого жителя наши солдаты украли его вола! Прошу немедля дать ответ, кто в этом виновен?
Офицеры молчали.
- Кто украл вола, я спрашиваю? - заорал Пацевич.
Отец Герасим, гарнизонный священник, недавно прибывший в Баязет, мужчина сердитый и строгий, решил заступиться за свою паству.
- То не так, - сказал он в черную, как у цыгана, бороду. - Может, цыгане его давно съели, а вы солдат в грехе обвиняете!
Разве ж так можно?
- Вы, святой отец, помолчите, - вступился Штоквиц. - Вот хозяин вола принес в доказательство даже кость: он нашел ее возле казачьих казарм карабановской сотни. Ну?
И командант показал здоровенный мосол, на котором еще висли махры вареного мяса.
- Мой вол, - упрямо качнул головою турок.
- Поручик Карабанов! Почему вы молчите? - спросил Пацевич. - Это вы украли вола?
Андрей положил руку на эфес шашки.
- Господин полковник, - сдержанно произнес он, - не забывайте, что я нахожусь при оружии.
Пацевич отскочил как ошпаренный. Кость заходила по рукам офицеров. Всем было как-то стыдно.
- Да это от барана, - сказал Некрасов.
- Скорее, господа, даже ишачья.
- Нет, лошадиная.
- Человечья! - спасая честь полка, вдруг выкрикнул Ватнин и, взяв мостолыгу, примерил ее к своей ляжке. - Видите?
Турок пососал трубку, глаза его закрылись.
- Тогда я пойду, - сказал он нараспев. - Гяур такой бедный, что съел человека.
Выхватывая из кармана кошелек, Пацевич закричал снова:
- Так, значит, никто не украл вола? Нет... Ну, так знайте:
это я украл его! Пошел вот и украл! Я... сам я, полковник! А теперь эй, ты! - держи три червонца и убирайся со своей костью...
Только молчи и не трезвонь на майдане, что мы тебя обокрали!..
Офицеры молча выходили, и у каждого было такое состояние, будто его оплевали. Даже если баязетцы, наскучив хрустеть сухарями, и действительно украли буйвола, то этот поступок подлежит суду внутренней власти, и совсем незачем было Пацевичу так кричать и распинаться перед этим турком.
- Да, господа, - вздохнул Некрасов, - час от часу не легче.
Хвощинский, конечно, никогда бы не допустил подобной выходки в присутствии туземца.
Хвощинский не присутствовал при этой постыдной сцене, которую разыграл Пацевич; находясь со своим батальоном на Зангезурских высотах и хорошо понимая, что скоро будет, как он любил говорить, дело, Никита Семенович решил в этот день дать офицерам гарнизона ужин. Бивуачный ужин под шелковой палаткой, над которой цветут иноземные звезды, с полковым оркестром трубачей и литаврщиков, с бочкой вина, с разговорами до рассвета, с пушечными выстрелами и тостами.
- Честно говоря, - сознался Карабанов, - ехать мне и пить в такую жару сегодня не хочется. Но коли приглашением Никиты Семеновича пренебрегают Пацевич и Штоквиц, то я, господа, поеду...
Андрей сам седлал Лорда - он любил это занятие, редко доверяя его казакам; так, наверное, свахи любят наряжать к венцу сосватанных ими невест. Вскинув на хребтину жеребца потник из белого войлока, Карабанов растянул сверху ковровый чепрак; почуяв на спине привычную ношу седла, Лорд в нетерпении хватил поручика губами за локоть - давай, мол, скорее, чего там возишься!
- Да стой ты, дьявол, - выругался Андрей, - а то опять загоню в конюшню...
Крепко подтянул подпругу, подогнал стременные путлища; подумал немного и накинул сверху вальтрап из синего бархата. \"Ладно, - решил, - явлюсь при полном параде...\". Хотя казачьему офицеру шпоры и не положены (их заменяет нагайка), но Андрей, по старой кавалергардской привычке, нацепил свои старые, еще дедовские шпоры и вскочил в седло.
- Дуй в парламент, - засмеялся он, и Лорд понес его на офицерскую пьянку.
Поручик нагнал Клюгенау на второй версте: прапорщик медленно ехал на своей тряской кобыле, которая родила ему недавно жеребенка. Барон где-то нарвал дикого щавеля и еще издали протянул пучок Андрею:
- Хотите, поручик?
Андрей взял, тоже стал жевать кислятину. Ехали долго молча.
Плебейская кобыла заигрывала с благородным Лордом, который с аристократическим тактом не отвергал ее ухаживаний, но и не обнадеживал ничем.
- Ну, барон, - начал Карабанов, когда молчать ему надоело, - я вас слушаю... Вы мне признались сегодня утром, что, кажется, влюблены. Скажите, на какой бок вы ложитесь, чтобы видеть такие чудесные сны?
Клюгенау улыбнулся:
- А вы не смейтесь... Я вам не сказал, что влюблен, но чистый облик женщины возбудил во мне желание жертвовать для нее.
Поймите, что в любви никогда нельзя требовать. Мальчик бросает в копилку монеты и слушает, как они там гремят. Когда-нибудь он вынет оттуда жалкие рубли. Я же хочу бросить к ногам женщины не копейки - разум, страсть, мужество, долготерпение, надежду и, наконец, самого себя. Неужели, Карабанов, эти чувства могут прогреметь в ее сердце, как копейки в копилке?
Андрей немного поразмыслил.
- Это всё слова, барон, - сказал он небрежно, - вы плохо знаете женщин. Видите, как ваша кобыла льнет к моему Лорду?
Так и женщина... Голая физиология!
Клюгенау ударил свою кобылу плетью:
- Удивляюсь вам, Карабанов, как вы можете жить с такими взглядами! Вам только покажи что-либо святое, как вы сразу начинаете его тут же поганить... Кто была та первая (простите меня) негодяйка, которая сумела так обезобразить ваше доброе сердце?