Он подозвал тетю Зину. Дал ей сто рублей, которые она положила в термос. Затем дал каждому из нас по сотне.



Бала хотел обнять его.



– Погоди, – сказал бригадир.



Затем порылся в груде брошенной одежды. Достал оттуда бюст Чайковского. Протянул его восточному человеку.



– Это тебе на память.



– Сталин, – благоговейно произнес восточный человек.



Он приподнял зеленую кепку с наушниками. Хотел подарить ее бригадиру. Потом заколебался и смущенно выговорил:



– Не могу. Голова зябнет…



В результате бригадиру досталась еще одна пачка «Казбека».



Бала шагнул с платформы в темноту. Из мрака в последний раз донеслось знакомое:

Я подару вам хризантему…



– До завтра, – сказал нам бригадир…



А закончился день самым неожиданным образом. Я подъехал к дому на такси. Зашел в телефонную будку. Позвонил экстравагантной замужней женщине Регине Бриттерман и говорю:



– Поедем в «Асторию».



Регина отвечает:



– С удовольствием. Только я не могу. Я свои единственные целые колготки постирала. Лучше приходите вы ко мне с шампанским… Лялик в Рыбинске, – добавила она.



Ее пожилого тридцатилетнего мужа звали детским именем Лялик. Он был кандидатом физико-математических наук…



В тот день я стал мужчиной. Сначала вором, а потом мужчиной. По-моему, это как-то связано. Тут есть, мне кажется, над чем подумать.



А утром я занес в свой юношеский дневник изречение Хемингуэя:



«Если женщина отдается радостно и без трагедий, это величайший дар судьбы. И расплатиться по этому счету можно только любовью…» Что-то в этом роде.



Откровенно говоря, это не Хемингуэй придумал. Это было мое собственное торжествующее умозаключение. С этой фразы началось мое злосчастное писательство. Короче, за день я проделал чудодейственный маршрут: от воровства – к литературе. Не считая прелюбодеяния…



В общем, с юностью было покончено. Одинокая, нелепая, безрадостная молодость стояла у порога.



2. Старый петух, запеченный в глине.

(последний рассказ С.Д.; вместе с «Виноградом» он должен был войти в задуманный сборник «Холодильник»). – Авторская машинопись с правкой из домашнего архива С.Д. в Нью-Йорке.



Моя жена проснулась и спрашивает:



– Кто может звонить в четыре утра? Даже интересно… Ты не спишь? Я сказал:



– Ничего интересного.



Раньше, еще в Союзе, лет двадцать назад, это могли быть знакомые пьяницы. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко кричал мне:



– Еду! Жди! Готовь закуску! Я вяло сопротивлялся:



– Сейчас ночь.



– Вечно у тебя ночь, когда я звоню.



– Да и выпивки нет. В ответ раздавалось:



– Должен тебя разочаровать: есть, и в неограниченном количестве…



Так было в Союзе.



Я встал, прикрывшись газетой. Пол был теплый. Подошел к телефону. Слышу, говорят по-английски:



– Это полиция. С вами желает беседовать…



– Кто? – не понял я.



– Мистер Страхуил, – еще раз, более отчетливо выговорил полицейский.



И тут же донеслась российская скороговорка:



– Я дико извиняюсь, гражданин начальник. Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая. Без применения технических средств.



Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:



– Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный по кличке Страхуил.



– О, Господи, – сказал я. Страхуил повысил голос:



– Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный лечится от алкоголизма.



– Что произошло? – спрашиваю.



– Да ничего особенного. В Сирее повязали, гады. С мантелем в руках.



– Что значит – с мантелем?



– Я мантель примерял, такой каракулевый, дамский.



Тут я наконец все понял:



– Ты шубу украл?



– Какой-украл?! Пытался. А то сразу-украл. Пытался и украл – вещи разные. Это как день и ночь.



Я задумался-что происходит? Одиннадцать лет я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка-менеджер рок-группы «Хэви метал». Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической, почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить – четыреста долларов.



– Иначе, – говорит, – в тюрьму отправят, к черномазым. Удовольствие ниже среднего.



Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами. Слышу:



– Гражданин начальник, захватите четыреста пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому случаю.



Тут я немного опомнился, спрашиваю:



– Который час, ты знаешь?



– По московскому времени скоро двенадцать.



– При чем тут московское время?! Но полицейский мне уже адрес диктует:



– Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.



И голос Страхуила:



– Гражданин начальник, выручайте! Моя жена спросила:



– Что такое?



Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.



– Кто это? – спрашивает жена.



– Так, – говорю, – знакомый артист.



– Что у него случилось?



– Денег просит.



– Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?



– Видимо, – говорю, – у Барышникова денег хватает.



Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю: ведь рассказать кому-то – не поверят. Это только с русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг – звонок.



Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:



– Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?



Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам…



Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед – сплошные красные огни.



Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?



Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.



Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.



Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью прочел:



«Бог – это справедливость».



И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.



Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:



– Чем могу служить?



Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:



– Мистер Страхуил – ваш друг? Я кивнул.



– Что вы можете сказать о нем?



– Только хорошее.



– Где вы познакомились?



– В тюрьме.



– Когда, за что и где вы отбывали наказание?



– Я был надзирателем.



– Извините?



– Я был охранником, коллега.



– Называйте меня – сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?



– Под Сыктывкаром.



– Пожалуйста?



– Под Сыктывкаром.



– Это в Польше?



– Нет.



– Тогда в России?



– Совершенно верно.



– За что мистер Страхуил отбывал наказание?



– В общем-то за правду.



– Что это значит?



– За антикоммунистическую деятельность.



– Ограбление, убийство?



– Не думаю.



– Вчера он пытался украсть женскую шубу.



– Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?



– Вот и я так думаю – зачем? Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:



– Скажите, я обязан был давать эти показания?



– Нет. А теперь распишитесь.



Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.



– Пока, – сказал он.



Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья. Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме.



Я взглянул на часы – половина девятого. В ланчонете на углу жарили бекон.



– Зайдем? – спрашиваю.



– Не сюда.



– Ты же хотел позавтракать…



Становилось людно. Негры и латиноамериканцы толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная ритмичная музыка. Из люков шел пар.



Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел вывеску – «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом, Над кассой гудел допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный кот.



Я сказал:



– Здесь недорого.



– Не имеет значения, – ответил Страхуил. И тут же добавил:



– Кстати, где деньги?



Я протянул ему несколько бумажек. Подошел официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все из курицы. Страхуил поинтересовался:



– А выпивка у них есть? Я перебил его:



– Как ты сюда попал?



– В смысле – на Запад? Была у меня одна еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на день конституции. Утром встали, познакомились как следует, оказывается – ей грозит трояк. И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит, надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя кусками. А в Риме эта Беба завела себе какого-то шахматиста еврейской национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо, любовь. А любовь – это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал ей на прощанье в глаз и отвалил.



Официант принес нам еду. Заиграла невидимая музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:



– Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.



– В смысле?



– В смысле горючего. Магазин за углом.



– Не стоит, – говорю, – рано.



– Что значит – рано? Мы же не в республике Коми. Здесь, гражданин начальник, всегда есть место подвигу.



– Это лишнее.