Створки лифта расползлись. Ксения вышла, расстегивая сумку, опустила глаза, ища ключи… Лампочка горела только пролетом ниже, сверху была кромешная темень — и того, кто стоял там на ступеньках, Ксения не заметила. Она лишь уловила периферийным зрением некое движение справа над собой, рефлекторно отшатнулась… и сразу же перестала видеть, дышать и чувствовать что-либо, кроме яростного, невыносимого жжения, окатившего глаза, лицо, слизистую рта и носа, хлынувшего в носоглотку. Она зажмурилась и почти уже бешено закашлялась — но горло сдавило так, что она не могла протолкнуть воздух ни внутрь, ни наружу. Ее повело бесконтрольно, неконтролируемая какая-то паническая мысль шарахнулась в мозгу — и Ксения вывалилась из реальности.
Вчера
BRIDE OF CHUCKY: Вот я все не верила в мистику — а зря. Читала я вас, ребята, читала — и вдруг подумала, что один-то сюжет, явно имеющий отношение к ТИК, вы пропустили. И вот только собираюсь рассказать вам про Зодиака, захожу на форум — а тут о нем уже галдеж стоит. Полтора месяца никто не заикался — а тут в один день сразу двое его вспоминают. Мистика! Слушай, брат Мертвяк, это ведь не случайно, это ведь ворожит кто-то. Ну-ка: с чего вдруг именно сегодня тебе на ум пришел Зодиак? Надо разобраться, не находишь?
DEAD MAN: Что я вижу! Никак девушка у нас в компании появилась! Вот здорово-то, а! А то мне, матерому сексуальному маньяку, так не хватало женского общества. Некого попугать, не за кем поохотиться темным вечером… Некого подстеречь в пустом подъезде… стукнуть аккуратненько, или прыснуть чем… Отволочь в фургон (как тот, на котором возил девиц Буххало Билл — я как фанат специально подобрал себе такую машинку), отвезти в мое логово, оборудованное, разумеется, спецом под изуверские забавы (как в «Клетке» примерно)…
И что же я буду делать, когда новая знакомая, прекрасная моя сетевая собеседница, дрожащая и беззащитная, окажется целиком во власти безжалостного извращенца — да не в виртуальности, наяву?.. Какие дикие фантазии я воплощу в реал? О, тут главное не торопиться, подойти к делу ответственно. Не погорячиться главное — а то выйдет, как всегда, кровавая размазня, а не послание человечеству а-ля «Семь». Но я ж не Кожаное какое-нибудь Яйцо с «Дружбой» наперевес — расчленил, раскромсал, а там хоть трава не расти. Не-ет, мы же тут с вами все интеллектуалы, синефилы (фобы) — так что не просто умерщвлением плоти мы займемся, а интертекстуальной, сами понимаете, цитацией. Как в «Имитаторе», скажем. Только там пацан настоящих маньяков имитировал — а я лучше буду цитировать напропалую любимое свое кино.
Но что же мне процитировать — вот вопрос. Пускаться ли в сложную интеллектуальную игру, постмодернистскую каббалистику? Или поддаться настроению — и воспроизвести по наитию что-нибудь ностальгическое? Прислушаемся к себе: к чему сегодня вечером лежит у нас душа? Какие кровавые сцены встают перед глазами?
Не знаю, к чему бы (к дождю, не иначе… ага, в феврале), но вспомнилась мне, знаете ли, вдруг «Травма». Да не Дарио Ардженто «Травма» 1993-го, где электролобзиком головы спиливали, а «Trauma» 2004-го с Колином Фертом. Помните, как он в конце, прежде чем девицу мочкануть, паучка ей в рот засовывает?.. Если кто не смотрел: там героиня страдает арахнофобией в тяжелой форме, очень пауков боится. А герой, энтомолог-любитель и полный по совместительству псих, обещает ее вылечить. И вот на очередном сеансе, отведя ее в симпатишный подвал (бывший морг), говорит: «Закрой глаза, душа моя, и открой ротик…» Ну она-то по простоте своей думает, что он ее целовать будет. А он подбирает ползущего мимо паука — здоровенного, толстого, черного, абсолютно ом-м-мерзительного — и оп: туда ей. И рот аккуратно ладошкой прикрывает. Чтоб не выплюнула.
Да. Решено. Так я с тобой, неофитка моя, и поступлю…
Илья поморщился. Такой откровенный переход на личности был совсем не в традициях форума. Да еще с угрозами… Не. Это зря. Это вы меж собой по «аське» или по «скайпу» разбирайтесь, ежели приспичило.
Он, конечно, понимал, что «Мертвец» и «Невеста Чаки» прекрасно друг друга знают. У него даже возникло подозрение, что под свежими этими никами сидят в форуме давно ему знакомые (заочно, понятно) матерые синефобы — и он догадывался, какие именно. По крайней мере, только между двумя пользователями тут шли давние и персональные разборки, за которыми прочая «синефобствующая» публика уже месяц следила как за неким спортивным состязанием (Илья прикидывал, что скоро и тотализатор появится). И легко было заметить, что как раз в последние дни ни John Doe, ни Nick на конференции не объявлялись.
Чего это они вдруг имена затеяли менять? И кто из них кем стал? Забавно, что в отношениях появился сексуальный аспект — «Невеста», интересно, и правда дама? Или как раз наоборот? Но хамить в открытую в любом случае — нехорошо…
25
Питер, неделей позже
Познакомившись с Илюхой лет минимум пятнадцать назад, Вадим с тех пор виделся с ним не то чтобы редко, но как-то страшно нерегулярно. Вот и в январе, когда Лом приезжал в Москву к Маринке, так и не пересеклись. Встретились в итоге только сейчас, в Питере, — и встреча вылилась в форменный паб-кролл. Причем в буквальном смысле: не покидая улицы Рубинштейна, Вадим с Ломом перебрались из «британского» паба «The Telegraph» в «ирландский» паб «Mollie’s» — а отметившись в низкопоклонстве перед островитянами и ихними молтами, засели (здесь же, через несколько домов) в простецком «Проекте». Впрочем, при неброскости своей, едва не переходящей в занюханность, этот кабак был, по Илюхиным словам, не лишен культовости: Лом здесь не только самолично наблюдал разнообразных питерских кинодеятелей, вроде режиссера Рогожкина, но и пивал с некоторыми из них — в том числе фирменного подогретого пива с корицей, которым они сейчас догонялись с Вадимом.
Лом рассказал, как сиживал он тут, в частности, годик тому с другим режиссером — Макаром Ильиным, заочно известным и уважаемым Вадимом за совершенно беспредельную угольно-черную комедию по сценарию Кости Мурзенко, сработанную в веселое и странное преддефолтное время (97-й — первая половина 98-го), когда в мертвой, усыпанной сухими костями пустыне русского кино вдруг что-то зашебуршало, закопошилось, загомонило… На студии Горького, возглавляемой молодым экс-режиссером, молодые энтузиасты «пакетами» мастерили жанровые самоделки за сто тыщ баксов каждый (с расчетом на культовость и видеопродажи — в отсутствие-то кинопроката), отвязанные ребята вроде Ильина пошли выдавать лихое «тарантинное» стебалово — жить ни с того ни с сего стало довольно интересно… И было интересно — аж несколько месяцев, аккурат до приснопамятного августа, когда рубль спикировал, в Москве к ужасу едва оперившихся япписов закрылись все модные кофейни, на студиях позарубали девяносто процентов проектов, а идеолог молодого кино, украв еще остававшиеся на Горького деньги, удрал в Америку.
С тех, еще совсем недавних, казалось бы, пор прошло — как вдруг обнаружилось — уже порядком лет. За это время московские япписы не только наверстали свое, но и поголовно покрылись шоколадом по всей поверхности распертого им же изнутри тела, народившийся миддл-класс повалил в открывшиеся кинотеатры, на студиях вместо стебовых ужастиков за сто тысяч снимались патриотические боевики (по прямому заказу ФСБ) и костюмные детективы за десять лимонов, а Макар Ильин, большой бородатый печальный дядя, жаловался Лому, что клепает теперь многосерийные ретро-мелодрамы (про офицеров шестидесятых) и помирает с тоски.
А теперь сам Лом в том же «Проекте» вслух, все меньше контролируя громкость, поражался: раньше-то он и помыслить не мог, что будет вспоминать девяностые с ностальгией; и мрачно прикидывал, до какой же степени должно было все деградировать — чтобы то паскудное и стыдное десятилетие, «в реальном времени» воспринимавшееся пределом падения, нижней точкой цикла, полярной ночью, худшим из возможных периодов, после которого, однако, возможны лишь улучшение и подъем, в ретроспективе показалось, надо же, последними светлыми деньками.
Вадим хмыкал, тянул теплое пиво и, медленно, но неуклонно косея, думал, что ему, родившемуся в 75-м, в год «Союза-Аполлона», на пике застоя, пришлось быть осмысленным свидетелем уже трех советско-российских десятилетий (не считая семидесятых — там теплилось детство, чуждое какому-либо анализу) — и ни одно из них не вызывало ничего, кроме стыда и омерзения. При всей их разнице.
От восьмидесятых — второй то бишь их половины — у Вадима осталось ощущение нестерпимой пошлятины: визгливой, подлой, агрессивно навязывающей себя, канифолящей мозги до полной невменяемости. Одновременно уперто-истеричной, хрипло-горластой, не допускающей сомнений в собственной правоте — и приторно-фальшивой, нагло-прохиндейской, с какой разводят лоха на улице. Все, что тогда происходило — а происходило невероятно много, оглушая дикой и неотвязной звуковой мешаниной, — роднили именно глупость, пошлость и надрыв. Так что педерастическое мяуканье какого-нибудь «Сладкого (или „Ласкового“?) мая» совершенно логично слиплось в Вадимовой памяти в один ослизлый ком с запредельными по смеси апломба, банальности и хамского вранья речами-статьями перестроечных либералов (впрочем, противники их стоили), а уголовно-фарцовая стилистика «второго нэпа», позднесоветского «кооперативного» капитализма — с косноязычно-пафосными, дебильно-пламенными гимнами «русских рокеров», всех этих шевчуков, кинчевых и борзыкиных…
Недаром все сейчас так редко и неохотно вспоминают то время лихорадочного мародерства, завораживающе открытых и наглых национально-политических предательств, лютого цинизма, выдаваемого за высшую степень идейного бескорыстия; и ведь еще стократ позорней, чем расчетливая «залепуха» воровавшего и подставлявшего меньшинства, была истерическая самоубийственная готовность миллионов обворовываемых и разводимых покупаться на этот лохотрон. Происходящее казалось (не только задним числом — Вадим, слава богу, никогда не имел «демократских» иллюзий), да и было массовым помешательством, коллективным галлюцинозом, вызванным отравлением организма подыхающей страны продуктами собственного распада…
Даже девяностые не вызывали в Вадиме столь едкой ненависти — хотя, конечно, были много хуже: в том смысле, что вовсе уже не давали шанса на выживание чему-то осмысленному и порядочному. Но в них по крайней мере была дарвинская честность. Однозначность голого скелета с ощеренным черепом. Не визгливый базар с наперсточниками, каталами и лохотронщиками — а глухая чаща бандюг с кистенями, не скрывающих намерений, в принципе не знающих управы и редко оставляющих жертву в живых.
Если восьмидесятые были агонией советской цивилизации — в девяностых она наконец померла совсем. И гигантский труп, грызясь меж собой, пошли растаскивать и жрать некрофаги всех видов; под гиенье тявканье, чавканье и урчание «олигархической» приватизации в гниющих тканях бурно плодились бактерии-сапрофиты: кислотная молодежь, глянцевая журналистика, кофейно-озабоченные яппи; ну и пахло от всего этого соответствующе…
Нельзя, разумеется, сказать, что с тех пор ничего не изменилось — изменилось многое и вроде бы в лучшую сторону. На развалинах, ошметках и огрызках появились вновь приметы цивилизации, стабильности и зажиточности; в пику прежнему тотальному релятивизму проклюнулись новые лояльность и патриотизм; даже изящные искусства расцвели понемногу… При всем при том именно нынешние времена вызывали у Вадима самые странные — а если быть совсем честным перед собой, то самые жутенькие ощущения. Тем более неприятные, что не был очевиден их источник.
Что тебе не так? — даже злился он иногда на себя (когда слишком уж задумывался обо всем этом). Чего тебе еще надо? Плохо живешь, московский сисадмин? Бедно?.. Или вокруг бедствуют? Тоже вроде нет — наоборот вроде…
Тем не менее ощущение какого-то масштабного и чреватого подвоха не проходило — и чем успешнее Вадим изгонял его из сознания, тем крепче, вполне по старику Зигмунду, оно зацеплялось в подсознании, делаясь источником подспудного предчувствия некоего большого шваха: так у авторов хороших ужастиков зрительские нервы наматывает вовсе не количество и отвратность наседающих на героя монстров, а раз за разом обманываемое и тем самым подстегиваемое ожидание Ужаса. Вот герой приезжает в милый провинциальный городок, весь из себя идиллический, и аборигены так радушны, и газончики столь ухожены, что никакого уже не остается сомнения: эдакий леденцово-карамельный фасад может прикрывать только ход в преисподнюю…
Вадим никогда не числил себя в параноиках и видел, что донимают эти ощущения не только его, — более того, он видел, что отнюдь не одинок и в постоянных попытках от них избавиться, и в безуспешности тех попыток. О подобном так или иначе проговаривались все его знакомые, с кем вообще еще можно было вести осмысленные разговоры, — а то, что таковых становилось все меньше, прямо работало на предчувствие облома. Тоже ведь один из хоррорных штампов: герой замечает, что теряет контакт с окружающими, что их незаметно подменяют, что они, несмотря на внешность, на самом деле уже не люди…
Ненастоящесть — видимо, в этом было все дело. В окружающем благополучии, претендующем на благолепие, явственно чего-то не хватало. Чего-то определяющего. Вадима окружала ненастоящая стабильность — в стабильных обществах люди не бывают столь остервенелы. Записные нынешние патриоты не имели никакого отношения не то что к патриотизму, но и к более-менее последовательной лояльности: Вадиму доводилось общаться с функционерами штампуемых Сурковым пропрезидентских молодежных шараг — в этих скользеньких распильщиках казенного бабла при демонстративном их нагловатом ханжестве не ощущалось даже реального азарта травить несогласных. От обилия издаваемых книжек и снимаемых фильмов умному и жадному до впечатлений человеку не было ни малейшего проку: книги невозможно было читать, а фильмы — смотреть; взаимозависимость с резко сократившимся количеством умных и взыскательных людей тут была не совсем внятная, но, видимо, прямая.
— Знаешь, чем нулевые хуже девяностых? Страшнее? — напористо, не совсем уже послушным языком осведомлялся Вадим у Илюхи, наваливаясь локтями на столешницу. — Тем, что тогда было по крайней мере все понятно. Все дошло до такой степени распада, что оставалось — как казалось — только два пути: либо постепенное улучшение, либо крах окончательный и появление чего-то нового, другого. И вот вроде бы все развивается по первому, самому оптимистичному сценарию. Дорогой родственник очнулся от комы, опять ходит и говорит. Но ты не чувствуешь никакой радости и никакого удовлетворения: общаться с ним уже нельзя, да и не он это, если честно, вообще словно бы и не человек, а оттого, что он ходит-говорит, только страшнее — как будто он все-таки помер, а в тело какая-нибудь посторонняя сущность вселилась… Мы думали, тогда была полная безнадега, — ничего подобного, тогда-то надежда как раз была, от противного: так плохо, что может быть только лучше. Она пропала именно сейчас. Потому что сейчас так же плохо — но по сути. А по форме — как раз ничего. И формы большинству вполне достаточно: одни по примитивизму своему сути вообще не чувствуют, другие научились ее игнорировать. И вот в такой-то ситуации надеяться действительно больше не на что: жизнь в это тело не вернулась, но и не прекратилась совсем — она течет на каком-то ином, чуждом уровне, и способна так течь еще, возможно, очень долго. Только я не хочу жить в одном доме с зомби, делая вид, что это моя жена…
Видимо, по пьяни Вадим вообще сегодня зациклился на ужастиках — и тема оказалась благодатная: Лом, например, рассказал, что второй месяц уже тусуется на каком-то киноманском сайте, на форуме которого анонимные пользователи всей толпой «раскрывают» столетний заговор киношников-сектантов. Вадим моментально вспомнил Денисов давешний рассказ и заверил Илюху, что они на верном пути: сектанты не просто существуют, но и практикуют человеческие жертвоприношения — в Москве вон недавно человека замочили по мотивам «Андалузского пса», да еще и от тела избавились хитроумным способом.
— Че, действительно глаз разрезали и кисть руки отрубили? — Пьяный Лом страшно заинтересовался.
— Ну.
— И застрелили? В грудь?
— Ну, говорят так.
— Слушай, так в натуре же какой-то псих это был! Причем конкретно Бунюэля цитировал, я точно говорю! — Лом убеждающе таращил глаза. — Ты смотрел «Пса»?
— Не, откуда. Ну, про глаз, естественно, слышал — потому и вспомнил…
— Но ты в курсе, что это такое: семнадцати-, что ли, минутный набор бессвязных сцен. Провокация. Кинохулиганство. Двадцать восьмой, или какой там, непуганый год — и тут тебе в первую экранную минуту бритвой по глазу. И вообще мерзости всякой там хватает. Но то, что ты говоришь, — там оно все есть. И отрубленная рука валяется на мостовой, и в грудь один чудила другому шмаляет… из двух револьверов по очереди… Не, ну сам подумай — не может же быть, чтобы случайное совпадение…
— Ну, значит, точно маньяк. Мало нам битцевского маньяка, теперь еще сумасшедший синефил появился.
— Не маньяк! Ты ж сам говорил, что труп сбагрили так ловко, что только случайно об этом стало известно.
— Угу. Там явно чуваки со связями в ментуре и среди судебных медиков.
— Ну, реально сектанты какие-нибудь! И непростые…
— Классная маза? Дарю. Но следующее пиво — с тебя.
Шестью днями раньше
Очнувшись, она обнаружила над собой лица, незнакомые — и первым делом почувствовала унижение. Ксения нелепо полулежала на грязной лестничной площадке — а к ней встревоженно кто-то обращался. Какая-то тетка… с мужиком… Она плохо видела и ни черта пока не соображала.
— Все в порядке, — сказала она… попыталась сказать, но целиком не смогла — закашлялась. Встать тоже не вышло. Ей помогли. Этот самый мужик.
— Спасибо…
Ксения поняла, что еле видит из-за обильных слез и рези в глазах — приходилось все время жмуриться. Жгло кожу на лице; кажется, текло из носа; и в носу, и в глотке полыхало; она дышала ртом и срывалась на кашель.
— Что с вами? Вы как себя чувствуете?
— Нормально… Из баллончика… — сдавленно выговорила она. — Баллончиком прыснули… — Оглядела себя, площадку. — Меня ограбили…
Сумки не было. Сумки с мобильником, бумажником, ключами. От чужой квартиры.
— Но вы хоть целы?
— Да. Да. Извините… Вы не могли бы позвонить в милицию?..
26
Менты, двое, постарше и помоложе, ленивые и брезгливые, даже не думали скрывать досады, что ради такой, блин, фигни их не постеснялись, блин, оторвать от каких-то действительно важных, срочных дел, касающихся, не иначе, безопасности всего города, а то и страны. От борьбы с мировым терроризмом. Блин. Они, кажется, изначально были убеждены, что Ксения если не выдумала историю с нападением от начала до конца, то уж по крайней мере безбожно все преувеличивает. В то, что она потеряла сознание на добрых десять минут, они и вовсе отказывались верить. Ксения настаивала, стервенея. Менты кроили недоверчиво-превосходственные рожи и перебрасывались меж собой невнятными репликами, поминая сирень и резеду (какие-нибудь слезоточивые газы, вроде широко известной «черемухи»?)… Ничего обнадеживающего на тему перспектив поимки грабителя (лей?) они, естественно, не сообщили (в подтексте ощущалось: «да ты не офигела ли, телка, — чтобы мы из-за твоей трубы и восьми штук и дальше время теряли?!»).
Начав понемногу соображать, Ксения почти сразу взяла себя в руки (и даже испытала некоторое удовольствие от того, как быстро это у нее вышло). Попросив телефон у соскребавшего ее с пола сердобольного соседа, позвонила мобильному оператору, в банки — заблокировала карточки… У нее была полезная привычка дублировать телефонные номера в бумажную записную книжку — так что и потеря сотового была, в общем, не столь страшна. А ноутбук она — слава богу! — сегодня оставила дома.
Женька хоть и без особой радости, но позволил, разумеется, приехать. Уже от него она набрала Ленку. Выяснилось, что еще один комплект ключей был у Ленкиной мамы, тети Нади. Чувствуя себя полной идиоткой и еще сукой в придачу, Ксения связалась с той и договорилась завтра с утра вместе идти менять замки.
Женька по-прежнему жил один — Ксения поймала себя на том, что обстоятельство это отзывается в ней слабым, но приятным злорадным удовлетворением и некоторой высокомерной жалостью. Собственно, кому-кому, но никак не ей стоило бы испытывать подобные эмоции: Ксения подумала, что с тем же чувством, вполне вероятно, семейственные знакомые поминают ее саму, — удовольствие сразу пропало, а высокомерие странным образом обратилось как раз на семейственных знакомых с их куриной хлопотливостью, самодовольной озабоченностью, противоестественно горделивым выражением лица в процессе утилизации обгаженного памперса…
На самом-то деле она регулярно (и безуспешно) пыталась растравливать в себе зависть к ним, просто чтоб подготовиться к пожизненной повинности — хотя давно смирилась с собственной ущербностью в данном вопросе: Ксения привыкла держать себя за неправильную бабу, которую весьма мало увлекает перспектива замужества, материнства и домохозяйничанья. При этом с мазохистской решимостью, с которой она много лет (и, как ни крути, все же небезрезультатно) ломала собственную натуру, Ксения бесповоротно назначила себе именно такое будущее: с умильным вытиранием слюней-соплей, сосредоточенным нагнетанием барахла в близлежащее пространство и стратегическим противостоянием свекрови — более того, она не сомневалась, что раньше или позже поимеет все это в максимальном количестве. Она очень верила в это как в генеральное решение, как в шанс избавиться наконец от рефлексов, которые научилась пока лишь подавлять. Она так надеялась, взгромоздив на себя весь этот груз, разучиться (в кои-то веки!) думать о ненасущном и злобствовать по абстрактным поводам — что панически гоняла от себя издевательское подозреньице: столь странной бабе, как она, может ведь не помочь даже столь универсальное средство…
Характерно, что затянувшаяся бодяга с Гординым ко всем этим планам, выборам и волевым решениям не имела никакого касательства — там-то у нее вышло самое обыкновенное, хрестоматийное и вполне, разумеется, унизительное в своей заурядности попадалово… Но и весьма поучительное — Ксения на собственном примере убедилась, что на всякую целеустремленную стерву довольно беспомощности и мягкотелости.
Интересно, что она ведь давным-давно все про него понимала… Но это понимание ничуть не помогало ей ни в течение трех отчетных лет, ни под конец… ни даже «после всего». Как выясняется.
Гений. Так его без конца подкалывали: «Наш гений». Но любовно подкалывали, комплиментарно (на комплименты он бессознательно провоцировал окружающих как далеко не всякая баба). Игорь на это неизменно отвечал кокетливой цитатой из малороссийского батьки фельдмаршала Паскевича — как раз по поводу его аномально удачливого сына: «Що гений, то не гений. А що вэзэ, то вэзэ». И ничуть, кстати, не врал. Що вэзэ.
Хотя Ксения знала (кому еще знать, как не ей!) — сам-то Игорек и о талантах собственных был наипревосходнейшего мнения: себя ведь Гордин любил трепетно, заботливо, обстоятельно, но при этом не без восторженной порывистости. Это была, разумеется, достаточно гнусная черта — но Игорь, надо признать, умудрялся обожать себя каким-то неоскорбительным для других образом. Не нагло. Что в сочетании с силой и искренностью чувства не могло на тех других не действовать: поэтому они Игоря тоже любили, причем почти поголовно. Это кто не был знаком с Гординым близко.
Те же, кто, подобно Ксении, был, — страшно разочаровывались, смертельно обижались (подобно ей), ненавидели Игоря… и все равно в итоге прощали. По крайней мере смирялись с фактом, что никуда им от него не деться. При том, что должен (сплошь и рядом — в том числе и денег, и немалые суммы) всем своим знакомым, друзьям, женщинам был именно Игорь — ощущение зависимости испытывали почему-то они: друзья, знакомые, женщины. И Гордин это отлично чувствовал — и пользовался этим совершенно беззастенчиво (то есть по сути: внешне Игорек свой паразитизм — финансовый, сексуальный, моральный — охотно обставлял и жалостными вздохами, и опусканием глазок долу, и даже покаянными всхлипами).
Слабину в человеке Игорь чуял безошибочно, как всякий настоящий слабак, а бессовестен был, как всякая свинья высшей пробы — чье свинство проистекает не от нежелания поступаться собственными интересами в пользу чужих, но от абсолютно органичной неспособности вообще предположить наличие у других каких-либо интересов. В такой органичности и коренилась его незатратная тотальная доброжелательность: беспардонно и постоянно кидая всех, Игорь ведь при этом не хитрил, не врал, не хамил — и вряд ли даже понимал, что поступает не слишком правильно.
Собственно, все это — предельный эгоизм, непоследовательность, безответственность, искренняя неспособность отдать себе отчет, что ты можешь быть неправ (при готовности повиниться в чем угодно, если строгая хозяйка серчает), неформулируемое, но фундаментальное представление, что все кругом должны тебе, а ты не должен никому, — это хрестоматийные черты детской психологии. Игорь был не сволочью, он был — при всей своей маскулинной харизме — малолетним ребенком. Когда она поняла это? Да еще после истории с «Болевым порогом».
…Гений хренов. Уж Ксения-то знала, кому он (в немалой степени, во всяком случае) обязан такой своей репутацией. Нашумевший два года назад «Порог», согласно всеобщему мнению, был поставлен по сценарию Игоря Гордина — и в адрес сценария (а равно И. Г.) было в свое время произнесено и написано немало хвалебного и даже восторженного. Причем почти ни одна падаль не заметила и уж точно ни одна не обратила внимания, что именно значилось в титрах: «Сценарий Игоря Гордина и Ксении Назаровой». Гордина знали все, с Гординым все носились, Гордину все умилялись — а кто такая эта Назарова?.. Бывшие же в курсе — наверняка не сомневались, что гениальный Игорек исключительно из покровительственной щедрости вписал в титры имя своей новой (тогда она была еще новой) бабы. И гениальный Игорек принимал восторги как нечто само собой разумеющееся — нет, упоминая, конечно, иногда (вскользь), в каких-то интервью, что работал не один…
Ксения сначала сочла это демонстративным хамством и возмутилась — и лишь в ходе скандала, наблюдая совершенно неподдельное его обиженное недоумение, вдруг осознала: он НА САМОМ ДЕЛЕ уверен в собственном авторстве!.. Точнее так: искренне считать текст своим Игорю нимало не мешает то обстоятельство, что в тексте этом ему не принадлежит НИ СТРОЧКИ.
Все — от первой до последней буквы — Ксения наваяла тогда в одиночку. Молодец такая…
О, для нее это был «челлендж» — и личный, и профессиональный, и бабский: доказать. Превзойти! (Она вдруг увидела, что отрабатывать разделенный пополам аванс Игорек как-то не торопится, что постоянно апеллирует к ней — хотя и в такой примерно тональности: «Я же вижу, что у тебя есть идеи и не хочу давить авторитетом: надо же и тебе наконец развернуться в полную силу…»)
Сделав ЭТО, она думала, что «сделала» ЕГО! Идиотка…
Конечно, Ксения не стала звонить обо всем постфактум: во-первых, никто бы не обратил на ее звон никакого внимания, во-вторых, не поверил бы. Она в итоге даже простила Игоря — поскольку поняла: он неподсуден, как не несут уголовной ответственности малолетние дети. И с тех же примерно пор она чувствовала (правда, не хотела признаваться себе): ее с ним отношения — это отношения мамы и сына. В том смысле, что она его любит не за что-то, а по определению и вопреки, и обречена все ему спускать, а он будет этим пользоваться — пока спустя время не «заживет своей жизнью». Но даже после этого она не перестанет на нем циклиться.
Так и вышло: ведь именно он в итоге послал ее — а она… Ну всё, казалось бы, теперь-то уже совсем всё, тема закрыта окончательно — забудь побыстрее и покрепче, успокойся… Не-ет. Не можешь успокоиться. Полезла-таки на эту чертову «Синефобию»…
(Что, не было понятно разве, что сейчас он ее провоцирует?.. Имелось у Ксении серьезнейшее подозрение, что тут не обошлось без Женьки — что именно он стукнул Игорю про ее реакцию на упоминание этого долбаного Зодиака: иначе с чего бы тот всплыл на форуме?.. Выходит, у Женьки есть хоть какие-то его координаты… К черту. Не буду ни в чем разбираться. Наигралась. Хватило.)
Адресованное персонально ей издевательское сообщение Dead Man’а-Гордина (несмотря на, а точнее благодаря имитации типично форумного ернического безликого стилька, Ксения не сомневалась, что это он) было уже откровенным пинком. Который таки попал в цель. И оказался даже чувствительней, чем эта дрянь, видимо, рассчитывала…
Ксения ведь вспомнила неоформленную мысль, что истошно дернулась в ней в последний момент перед тем, как она отключилась в этом лифте. Не мысль даже — паническую ассоциацию. С той самой гординской малявой, в которой он грозил отловить ее в подъезде — и так далее… Ей с перепугу помстилось, что эта угроза осуществляется… Сука Игорек наверняка от души поржал бы, узнай он, как все совпало.
Но для Ксении, как ни крути, изрядным облегчением было обнаружить, что просто урла грабанула по мелочи…
Тетя Надя сунула ключ в нижний замок, пошевелила его, оглянулась. Ничего не сказала — но Ксения поняла.
Ч-черт…
Дверь тетя Надя открыла, просто дернув за ручку. Внутренняя, железная, была аккуратно прикрыта — но тоже, естественно, не заперта. Все так же молча они вошли внутрь. Ксения уже готова была и к разгрому, и к голым стенам — но нет: во всяком случае перевернуто ничего не было… мебель вся на месте… как и электроника. Компьютер — цел…
Компьютер… Ксения видела, что индикатор монитора светится, хотя она помнила, разумеется, что выключила его перед уходом. Она нагнулась под стол — огонек процессора тоже горел.
За спиной, в большой комнате, тетя Надя торопливо и шумно рылась в шкафчике: «Не тронули… Слава богу, сюда, кажется, не лазили…» «Денег в квартире не было?» — машинально уточнила Ксения, глядя на свои распечатки на столе. «Да вроде нет, Лена говорила…» «Это не воры», — хотела сказать Ксения, но промолчала. Она подошла к столу и шевельнула мышкой. Экран засветился — словно нехотя. Из темноты всплыли, продавились мрачные багровые отсветы, неясные зловещие контуры, алые буквы. «Синефобия». Главная страница.
— Из ваших вещей что-нибудь пропало?
— А? — обернулась Ксения. — Нет, — сказала она, хотя никаких вещей еще не проверяла.
— По-моему, не взяли ничего… Спугнули их, что ли?
— Может быть…
Распечатки явно ворошили. На лежащей сверху странице поверх текста зеленым маркером (взятым тут же на столе) была намалевана перечеркнутая крест-накрест окружность.
Ксения внимательно оглядела помещение. Аккуратно обогнув тетю Надю, вышла в большую комнату, осмотрелась. Зашла на кухню. Посреди стола стояла открытая полупустая бутыль минералки (купленная и початая Ксенией) и большая синяя кружка с немецкой надписью «Нюрнберг» на боку, над сусальной рождественской картинкой. Та самая, из которой Ксения обычно пила чай-кофе. Которую кто-то взял из сушилки над мойкой.
Она подошла, заглянула. В кружке, в остатках минералки плавала почти целая сигарета. Она дернулась вынуть ее, посмотреть марку — но вместо этого поставила «Нюрнберг» обратно, непроизвольно прикрыв глаза. Ее вдруг прошибло: что-то эта сигарета напоминала. Что-то недавнее…
Ну?..
Сигарета в кружке. Окурок. Окурок в стакане. Стакане из-под вина… Декабрь, конец. Она заходит в Игореву квартиру. В кабинет. На столе, среди бардака, стоит грязный стакан с окурком внутри…
И тут же, вроде бы без всякой связи, она сообразила: ноутбук! Быстро вернулась в комнату.
Да. Да… Так она и думала.
Не было ноутбука.
Часть третья
27
Cinephobia.ru
Форум
Тема: Уголовный архив
SIMON: Дело Джеймса Дина (1931–1955)
Из тех киноикон, чья слава совершенно не пропорциональна их актерской работе, Дин успел сделать собственно в кино едва ли не меньше всех — в течение полутора лет сыграл в трех фильмах. Правда, все три («К востоку от рая», «Бунтарь без причины» и «Гигант») стали классикой, а второй по очередности создания, «Бунтарь» Николаса Рея (1955) знаменит как этапный и поколенческий, как предтеча нонконформистского поветрия, традиционно грубо датируемого 60-ми годами прошлого века и именуемого «молодежной революцией» («с конца» оно ограничено в американском кино столь же прославленным «Беспечным ездоком» Денниса Хоппера 1969 года).
Стремительность, с какой Дин стал суперзвездой (в «Бунтаре» он снимался уже в этом статусе), сексуальная харизма, эффектные пристрастия (к полупрофессиональным автогонкам, например), скандальная аура вокруг личной жизни, роль провозвестника буйства 60-х (чисто киношная — в жизни никаким революционером он не был) и самое главное — смерть в 24 года сформировали его личный миф не столько даже по киношным, сколько по рок-н-ролльным канонам, поместив Дина куда-то в компанию Джима Моррисона, Дженис Джоплин и Джими Хендрикса…
Саймон, Саймон… Это просто так — или тоже откуда-нибудь?.. Костя сам не заметил, как увлекся ихней игрой. Большинство «синефобов» именовали себя — жанровая ориентация обязывает — монстрами из культовых ужастиков. Те, кто попроще, — самыми известными, кто поэрудированней — менее (эрудицией то есть выпендривались)… Да! Вспомнил. Это из «Девятой сессии»: «Где ты живешь, Саймон? — Я живу в людях слабых и увечных…»
Сайт Косте Гродникову показал тот шизанутый ментовский майор — и Костя подсел, как подсаживались в последние месяцы все новые и новые юзеры: количество пользователей на форуме сильно возросло в связи с «расследованием». От последнего, конечно, безбожно разило «Маятником Фуко» (там, помнится, герой тоже все сравнивал себя с Сэмом Спейдом) — но следить за его ходом человеку, не чуждому синефильства, было интересно. Дело в том, что за все увеличивающимся и внешне бессвязным набором мистических баек из истории кино проглядывала какая-то интрига: у Кости создалось явственное впечатление, что игра имеет смысл, задача — ответ, что «расследование» и впрямь движется к какому-то итогу. Что это за смысл и какого рода может быть итог, он себе не представлял (не в самом же деле раскрытие заговора «киномасонов»!) — но заходил на «Синефобию» чуть не ежедневно: пополнять эрудицию, трепаться с «соратниками», пытаться разобраться в отношениях анонимов, беспрестанно подкалывающих друг друга и пасующих друг другу интеллектуальные артефакты.
…Интересная история с этими Nick’ом и John’ом Doe, загадочное и одновременное исчезновение которых сделали даже специальной темой на форуме (большинство версий, разумеется, было выдержано в хоррорном духе; сошлись на том, что обоих отловили и замучили заговорщики — «слишком много знали»)… Костя, между прочим, обратил внимание, что пропали заклятые приятели аккурат после того, как майор спросил его, Костиного, экспертного мнения по поводу Ника. Тут есть какая-то связь?..
…Другой (Другая?), The Other. Ну, это все знают: фильм Аменабара про привидения… Костя тут же вспомнил другой сюжетец — из арсенала «посткиберпанковских» ужастиков: немудрящий, прямо скажем. Он представил призраков, шарящихся в Сети наравне с живыми, общающихся с ними на «болталках»… сводящих какие-то старые счеты…
…Дело Джеймса Дина
THE OTHER: Вы хочете черных легенд? Их есть у меня.
Вечером в пятницу 23 сентября 1955 года английский актер Алек Гиннесс, приехавший в Лос-Анджелес сниматься в первом своем голливудском фильме, искал с его сценаристкой место в переполненном ресторане. Их пригласил к столу некий молодой общительный актер-американец. Тот обмывал покупку и жаждал поделиться. Вытащив сотрапезников на улицу, он показал им свое приобретение — серебристый спортивный «Порше-550 Спайдер», который хозяин украсил надписью «Little Bastard», «Маленький ублюдок».
Вполне восхищенный машиной Гиннесс почувствовал, однако, необъяснимую тревогу. А потом вдруг ни с того ни с сего начал убеждать хозяина не садиться за руль «Ублюдка». И даже произнес: «Сейчас пятница, десять вечера. Если вы сядете в эту машину, то ровно через неделю в это же время будете уже мертвы». Американец обиделся, сел в эту машину и укатил.
Неделю спустя, около десяти вечера тридцатого сентября Алек услышал по радио: «Известный актер Джеймс Дин несколько часов назад на шоссе неподалеку от калифорнийского городка Чолам разбился насмерть на своем „порше“, врезавшись на огромной скорости в другую машину».
Потом подруга Дина Урсула Андерс вспоминала, что за пару дней до гибели тот приглашал ее покататься на «Ублюдке». Она отказалась и пыталась уговорить не ехать Джеймса.
А буквально через неделю после его гибели состоялась премьера самого знаменитого фильма с Дином «Бунтарь без причины», оставшегося в истории кино среди прочего сценой самоубийственных автомобильных гонок по краю обрыва.
Но и это еще не все. Отнюдь. То, что осталось от диновского «порше», купил — на запчасти — хозяин автомастерской, некто Джордж Баррис. Когда эту кучу металла сгружали краном в гараже, цепь, на которой она висела, лопнула, остатки машины сорвались и покалечили слесаря.
Баррис все-таки установил немногие целые части «Ублюдка» на другие машины. Одной, например, достались две покрышки. Во время первой же поездки обе лопнули, машину занесло и влепило в стену. Водитель остался инвалидом.
Спортивная тачка, на которую поставили двигатель «Ублюдка», год спустя перевернулась на гонках, покалечив водителя, — а оторвавшееся колесо ударило по голове полицейского, получившего сотрясение мозга.
«Феррари», которой «пересадили» задние поворотные кронштейны диновского «порше», потеряла управление и врезалась в дерево. Водитель погиб.
Мало того! Когда изуродованный корпус «Ублюдка» везли на грузовичке, тот без всякой причины потерял, опять же, управление и перевернулся. Водитель успел выскочить на ходу. Но стоило ему вернуться к своей машине, зацепившийся за кузов разбитый «порше» рухнул ему на голову и убил на месте.
Несмотря на все это, культовый благодаря Дину экземпляр восстановили. Через пять лет, в 1960-м, он был на ходу и участвовал в автошоу. Когда «Ублюдка» везли с него «домой», к Баррису, на одной из стоянок он исчез с платформы. И больше о нем никто ничего не слышал.
А вы говорите…
Когда следователь питерской прокуратуры Юра Кривцов понял, чем пахнет доставшееся ему дело об убийстве Смирнова (а понял он мигом — и соображалка, и рефлексы у Юры работали прекрасно), он первым делом тормознул практически всю работу по этому делу и стал внимательнейшим образом прислушиваться к сигналам от начальства. Потому что пахло возможностью ба-альших разборок — причем на гораздо более крутом уровне, чем уровень следователя Кривцова.
Покойник Смирнов был человечек непростой: с многочисленными завязками в ментуре — как официальными (консультировал их по части всякой сетевой преступности), так и — в особенности — негласными. И не только в ментуре, а еще и в Большом доме. Ко всему прочему, он общался (тоже, разумеется, не афишируя) с некоторыми питерскими наци, включая, например, небезызвестного Юрия Беляева из «Белого патруля», которому делал сайты. Как внештатный спец по интернет-экстремизму Смирнов знал всю питерскую и еще множество прочей радикальной компьютерной публики: одних он сливал органам, вместе с другими время от времени ломал (ясно, что не без санкций «кураторов») веб-страницы разных левацких и либеральных оппозиционных шарашек.
Тут открывался не только простор для версий, но и — учитывая особенности большой дружбы между городской прокуратурой, ГУВД и УФСБ — целый букет перспектив. Перспектив и рисков. Вдобавок в эту «силовую» кашу затесались нацики — а они и так всегда были темой опасной, к тому же в последнее время вокруг них в Питере начинались (на фоне недавних громких убийств иностранцев) масштабные и мутные варки, инициированные (если не врут) в самой Москве и грозящие (по слухам) самой губернаторше…
В общем, инициатива, вещь чреватая всегда и везде, в данных обстоятельствах могла быстро довести… До увольнения с волчьим билетом могла — а то и до цугундера. К тому же у Юры было серьезное подозрение, что поставили его на это дело неспроста. После некоей истории, случившейся в прошлом сентябре на заводе имени Шаумяна (даже в прессу просочившейся, несмотря на принятые меры), после едва замятого публичного скандала, вылившегося таки в дело по статье 131-й, части 2-й, Кривцов имел все основания опасаться ментов. Он не знал, что́ у тех есть на него, но всерьез боялся, что материальчик наберется — и что придерживается этот материальчик до тех лишь пор, пока следователь Кривцов не стал мусорам поперек дороги.
И поскольку прокурорское начальство было, разумеется, в курсе ситуации, поручение именно Юре данного дела следовало, по всей вероятности, трактовать так, что мочить ментов в его, начальства, планы не входит. Не в этот раз и не по этому поводу: видимо, слишком много всего в самых разных местах могло повсплывать при неосторожном возмущении водной глади — и не исключено, что таким образом наверху страховались от кривцовской самодеятельности.
Пока Юра добросовестно ни хрена не делал, менты, наоборот, развили повышенную и не совсем понятную активность (даже вон из московского угрозыска прискакал этот майор — за каким хреном?..). Когда же они откопали где-то Руслана Никонова, Юрино начальство вдруг изволило сильно озаботиться ходом следствия, побздеть по поводу малых успехов — и тут уж не надо было долго соображать, чего в данной ситуации требуется от Кривцова. Кажется, псих в качестве виновника был, по общему мнению, оптимальным выходом.
(Такое случалось: если следствию попадался вдруг подходящий ебанашка, его прессовали и заставляли дать признательные показания по всем хоть как-то пилящимся в общую картину накопившимся «висякам». Понятливые эксперты-психиатры признавали очередного такого «маньяка» вменяемым, чтобы признания его имели юридическую силу, понятливые судьи не вникали в противоречия в этих показаниях — и шизик отправлялся лет на двадцать отрабатывать на зоне за реальных убийц, подправив статистику раскрываемости.)
Только вот псих достался Кривцову какой-то неудачный — ни черта с ним не было ясно: ни откуда этот Никонов взялся, ни куда вдруг сгинул, ни кто он вообще такой. Его имя отсутствовало в уголовных картотеках, в архивах психушек, в паспортных столах. Юра прилежно прокачал всех этих Шохина, Феденёва и прочую шпану — но они, кажется, и впрямь ни хрена толком не знали. Приятель приятелей, пили где-то вместе, так и познакомились…
«Ну хорошо, но что он вообще из себя представлял? — Да как-то непонятно с ним… Он, Русел, был, конечно, малость не в себе. Казалось так, по крайней мере. Я часто не мог понять, он прикалывается или серьезно говорит. — Например? — Ну я не знаю… Он, по-моему, считал себя привидением… — В смысле… — Ну, призраком. Фантомом… — Что — действительно считал? Всерьез? — Да я так и не понял, о чем я и говорю…»
Из тех же питерцев, кто должен был быть неплохо знаком с Руселом, один получил диском от штанги по черепу, а второй, автослесарь Кузнецов, — еще в прошлом октябре пять раз ножом в живот.
К тому же шпана говорила, что Никонов приехал из Москвы, а Сидякова, смирновская девица, вспомнила, что познакомил его с Виталиком москвич Игорь Гордин. Пропавший недель семь назад! Правда, тамошние убэповцы были уверены, что он сбежал с большими крадеными бабками, — но количество выбывших среди тех, кто знал Никонова лучше всего, не могло не наводить Кривцова на размышления.
Впрочем, никаких особых размышлений как раз не было. Для них категорически не хватало информации. Были, скорее, ощущения — неопределенные, но навязчивые. Временами Кривцов начинал даже опасаться, а не угораздило ли его «до кучи» нарваться на самого настоящего серийника…
28
Москва и разные места в России.
Конец февраля — начало марта
Вернувшись в комнату, Ксения обнаружила Андрюшку перед компом. Он обернулся, ухмыльнулся шкодливо-извинительно — Ксения заметила на экране знакомые багровые переливы: «Синефобия». Она присела на подлокотник дивана, вопросительно подняв брови: ты-то, мол, что там ловишь?
— Значит, секта все-таки есть? — уточнил Андрюшка, наклоняя голову и глядя исподлобья.
— Это не моя телега, — зевнула она.
— Он тут пишет, — кивнул Силецкий на монитор, — что это совершенно реальная история — про убийство по мотивам «Андалузского пса»…
Ксения молча пожала плечами.
— «В чем главная хитрость дьявола? — процитировал Андрей с экрана. — Он убедил всех, что его не существует…»
— Помнишь, откуда это? — спросила она.
— Откуда?
— «Обычные подозреваемые».
Силецкий нахмурился.
— Там главный злыдень, совершенно инфернальный мафиози по имени Кайзер Созе… Кевин Спейси его играет… пользуется тем, что никто не верит в его реальность. Про него рассказывают такие жуткие байки, что все считают его просто страшилкой из бандитского фольклора…
— Но он существует?
— Еще как.
— И чего — ловят его в итоге?
— Не-а. Потому и не ловят, что не верят. Тем более, что он весь фильм притворяется калекой-неудачником…
— …Кевин Спейси? — Андрей прищурился.
— Ага.
— Это который… — Он снова повернулся к дисплею. — Джон Доу?
— Ага. В фильме «Семь»…
— Дьявол… Ну-ну.
— И с тех пор вы ничего о нем не слышали? — спросил Знарок.
— Нет.
— Ну а кто он такой вообще был, Руслан этот?
— Да не знаю даже… Он как-то не рассказывал про себя никогда… Странный парень: он же умный был, с образованием, наверное, — че он там делал?..
— С образованием? С чего вы взяли?
— Ну как… видно же. Ну, у нас-то мужики знаете какие… простые… А этот Русел — не: он совсем из другой оперы, это сразу понятно было… Вообще мужики его не любили. По-моему, они его даже побаивались…
— А почему он ушел?
— Не знаю. Никому ничего не сказал — свалил и все. Как пришел, так и ушел.
Cinephobia.ru
Форум
Тема: Параллельные прямые
23.02.2006. GHOST DOG: С Днем Советской армии тебя, однако. Теперь они его, конечно, как-то иначе обозвали — но праздновать продолжают. Мало того — выходным объявили! В советские времена, между прочим, он выходным не был. А сейчас у нас по любому поводу праздник — или лучше даже каникулы. Счастливая бездельная страна… И повод — да, достойный. Хоть кто-нибудь знает, что произошло 23 февраля 1918 года, кого мы победили? Никого. Нас победили немцы — где-то под Псковом. Это потом тов. Сталин по велению левой пятки постановил отмечать создание армии именно в этот день. Что и делаем — причем еще вдохновенней, чем при совке.
Я даже не иронизирую — я собственными глазами весь день наблюдаю массу веселого бухого народа. Радуются, значит, — видимо, за «защитников отечества». Есть за кого порадоваться. За рабовладельцев-офицеров и рабов-срочников. За госсистему узаконенного, всеобще-принудительного растления. Годик мазо-, годик садо-; годик тебя, годик ты. Нехай дальше унижают, калечат и убивают друг друга по казармам — если не хватило сообразительности или бабла в военкомате откупиться. А мы за них выпьем с патриотическим энтузиазмом.
Ощущение затяжного неизбывного бреда. Какой-то всеобщей потери контакта с объективной действительностью. В какой стране живут эти люди? О чем думают? Чему радуются? Откуда в них эти праздность и довольство?..
Смотрю на таких вот довольных. (…Представь себе провинциальный вокзальный буфет. Высокие арочные окна, за которыми быстро пропадает в сумерках заметаемая обледенелая площадушка; открытые двери в зал ожидания, в проеме просматривается широченная ментовская спина. За прилавком злобная толстая тетка в кофте, компания хачей в углу громко общается по-своему. «Стоячий» столик в крошках и лужицах, почти пустая бутылка ноль пять, трое основательно уже бухих празднующих, один из которых — я…)
…Я смотрю на них, я слушаю их, как смотрю и слушаю всегда и везде, — и вижу людей, которые тяжело и плохо живут во враждебных, жестких, совершенно не приспособленных для спокойствия и благодушия условиях: они усталы, озлоблены и глубоко апатичны, им на самом деле совершенно, тотально, космически наплевать на любого рода абстракции, друг на друга, на всех остальных; они замкнуты на себе, закуклены, ощетинены, глухи и слепы, как в танке, и кругозор у них — аккурат со смотровую щель, которую они стараются сориентировать на какую-нибудь пачку бабла. Объективная реальность настолько неприятна и болезненна, что они вовсю пичкают себя разного рода психотропной и галлюциногенной мутью — от бухла до сериалов и программы «Время». В них, конечно, нет ни самодовольства, ни консерватизма, ни лояльности (вообще никаких убеждений) — просто они инстинктивно занимают наименее конфликтную и травматичную позицию по отношению к окружающему. Они слишком заняты выживанием и у них изначально довольно (или крайне) скудный «человеческий» ресурс (в конце концов они продукт беспощадной исторической отрицательной селекции) — на самостоятельное мышление и осознанное позиционирование себя в мире их не хватает. Их можно в этом понять. Их совершенно не за что уважать, но иногда их можно жалеть — если соответствующий ресурс еще есть у тебя самого. Их — подавляющее большинство и они совершенно не интересны.
Мне интересны другие. Немногие. Те, кто живет вроде бы осознанно. И при этом — вроде бы хорошо. Такие, как ты. Мне страшно интересно, а ты — действительно довольна? Чем? И как ты добилась этого? Что ты сделала такого, на что не хватило меня?..
За грязноватым стеклом был пустой двор в грязноватом снегу, торец длинного двухэтажного барака в грязно-желтой лупящейся штукатурке, прутья жидких кустов, грузовая «Газель» с тентом. Знарок в ожидании стоял у окна, засунув руки в карманы брюк и изредка непроизвольно передергивая плечами. По сугробу топталась ворона. Готовилось темнеть. Снизу, от древней ребристой батареи, валил жар, из плохо законопаченного окна тянуло сквозняком.
…Что я тут делаю? — в который раз уже всплыло совершенно для него непривычное, растерянное. — Кого ищу? Я сам-то не двинулся часом?.. (Злобный боковой ветер, поземка по разбитому асфальту, нещадная тряска. Скелеты пирамидальных тополей по сторонам дороги, голые снежные поля с длинными одноэтажными развалинами каких-то коровников — и внезапное охренение: куда это меня занесло?..)
Из открытой двери за майорской спиной изредка доносились голоса перекликающегося персонала, что-то гремело — хотя в целом тут было тихо, неприятно тихо, перепуганно тихо (как-то РАЗДАВЛЕННО тихо), а на самой границе тишины мухой зудело радио: сюсюкающий фальшиво-подростковый голосок под развеселые полтора аккорда. Ему вспомнились неподвижные фигуры психов и алкашей, их неподвижные пластмассовые глаза. («Дождик капает по лужам, значит, я кому-то нужен…») Географические проплешины на линолеуме. («Мне казалось, все пустяк, оказалось, все ништяк…») Настоявшийся смешанный запах медицины и душной кисловатой прели — не то тел, не то тряпок…
Вернулся доктор в сопровождении «интересанта». Тот смотрелся вполне ничего, во всяком случае для этого заведения: осмысленно и даже упитанно. Молодой, крепенький, чернявенький. Два года назад по пьяни избивший почти до смерти — еле откачали — собственную мать (статья сто одиннадцать). Родную. Воспитавшую его в одиночку. Шестидесятилетнюю. С инвалидностью. «Хрена ль он тут отдыхает, — подумал Знарок, — на зоне ему самое место. Их признают невменяемыми, а они потом делают ноги…» Больница была самая обыкновенная, не специализированная, «принудительные» тут сидели вместе с обычными под присмотром ребят из ОБО. Как и почти повсюду в стране. Ничего странного, что столько психов с «тяжкими» статьями в итоге сбегает…
Поначалу парень косил (на всякий случай) под явно большее «ку-ку», чем был на самом деле. Но когда понял, что́ интересует Знарока, несколько расслабился и стал вспоминать:
— Ну да, был. Такой придурок какой-то… нервный, дерганый. У него щека еще тряслась все время, так, знаете… Только он не Руслан никакой. Его Вовкой звали.
— Каким еще Вовкой? Че-то ты путаешь. Вспоминай.
— Не. Не путаю… То есть, может, он и Руслан, я не знаю, он мне паспорт не показывал. Но все его звали Вова, Володя типа…
— Точно?
— Да. Точно.
— А фамилию его не знаешь?
— Не. Не помню. То есть не знал никогда.
Cinephobia.ru
Форум
Тема: Параллельные прямые
ANNIE1: Довольна ли я? Почему нет? Я человек профессионально успешный, состоявшийся, реализованный. Догадываюсь, что моя работа не нравится тебе — но твое мнение меня не интересует. Догадываюсь, что ты скажешь: это гораздо меньшее и худшее, чем ты (я, то бишь) можешь. Отвечаю: ничего подобного — я как раз добиваюсь максимально возможного для себя результата, то есть из всего, что я могу, делаю то, что дает максимум денег и статуса. Что, станешь читать мораль на тему низменности таких ориентиров? Но, братец, — в той реальности, в которой существуем мы оба, они безальтернативны. Можно заявить, что тебя не устраивает реальность, но не забывай — когда кто-то заявляет: «Да пошли все на хуй!», все остаются — а он идет на хуй.
Не бывает ценностей объективно низких или высоких — бывают просто объективные и субъективные. Ты волен отвергать первые и исповедовать вторые — но ты останешься в одиночестве. Никто с тобой не согласится и никто не оценит твоей последовательности в их отстаивании. Да тебя просто никто не заметит!
GHOST DOG: Тут ты права. Но не говори, что эта реальность не отвратительна тебе самой. Я-то смотрел передачку с твоим участием на питерском ТВ! Высокоразвитый мозг — это ведь тоже объективная данность и с ней тоже не очень поспоришь, а? Что, не мучает тебя чувство фрустрации?
ANNIE: Мозг тут ни при чем. Почти ни при чем. Дело все равно в гораздо большей степени в характере. Подавляющее большинство людей, которые ничуть не тупее меня, здесь и сейчас без всякого труда и без всякой фрустрации игнорируют собственные объективно невостребованные интеллектуальные и творческие (если уж тебе угодно о высоком) способности. Они действительно довольны. И правы в этом. Они — нормальные люди. Органичные.
GHOST DOG: Я процитирую одну книжку, ты ее скорее всего читала. Про Учителя и учеников. Он выявляет в них уникальные, штучные таланты и все ждет от них каких-то фундаментальных свершений или по крайней мере выхода из плоскости обыденных стимулов и действий — и не может дождаться. С одним из учеников происходит у него такой диалог:
«— Но, сэнсэй, — сказал я, — ведь мы все довольны. Можно сказать, с нами все о’кей… Разве не этого вы хотели?
— Конечно, нет! Я вовсе не хотел, чтобы вы были довольны. Я даже не хотел, чтобы вы были счастливы. Если угодно, я как раз хочу, чтобы вы были НЕ довольны. Всегда. Во всяком случае, большую часть своей жизни… Я хотел, чтобы вы были ДОСТОЙНЫ УВАЖЕНИЯ».
Имей в виду: я вовсе не подписываюсь под этими словами. Но мне интересно, что бы ответила на них ты.
ANNIE1: Ничего. Не понимаю: что значит «достойны уважения»? Чьего уважения? Те люди, чье мнение для меня ценно, люди моего круга, меня уважают — за профессиональную и личную состоятельность. За нормальность. А на мнение прочих, включая тебя, мне — еще раз — наплевать.
GHOST DOG: Да при чем тут я… Хотя не пытайся убедить ни меня, ни себя, что для тебя на самом деле ценно мнение людей, уважающих кого-нибудь за то, что ты — на самом деле — презираешь. Это я о профессиональном успехе. Не о любом, конечно, — но конкретно о твоем. Уважаешь ли ты сама себя? А? Только — честно.
ANNIE: Да покажи мне человека, который не уважал бы себя!
GHOST DOG: Погоди. Одно дело — любить себя (это да, это все мы, конечно, в силу животного естества), и совсем другое — уважать.
Ответной реплики не было. Видимо, Ксюхе не нашлось, что ответить. Видимо, она и впрямь пыталась быть до конца искренней — с ним. То есть с собой.
Андрей видел, конечно, что Ксюха комплексует — как бы ни старалась она показать всем обратное. Но он был все же не таким эгоистом, как она, похоже, думала, и не так уж невнимателен к ней на самом деле — так что чем большую самоуверенность Ксения демонстрировала, тем яснее он чувствовал ее неудовлетворенность. Беда в том, что Андрей никак не мог понять причину этой неудовлетворенности; для него-то вполне убедительно звучало то, что декларировала Ксюха — в том числе перед ЭТИМ.
А ЭТОТ, сука, конечно, понимал прекрасно — и продолжал прицельно растравливать ее комплексы. А в чем еще смысл его пространных и пафосных телег?.. Ну или не просто поддеть, подначить — но вызвать на диалог. Играть с ней… Некое вдвойне противоестественное, потому что еще и виртуальное, садо-мазо… Зачем? Но ЭТОМУ же наверняка доставляет удовольствие Ксюхина зависимость от него! То, что даже после даденной ей отставки она продолжает таскаться на этот его сайт и вести с ним на форуме эмоциональные споры…
Андрей, сколь это ни было для него неприятно, отдавал себе отчет: между ней и Гординым все прекратится только тогда, когда этого захочет Гордин.
Понятно, что Андрей чувствовал себя идиотом — и не стоило, наверное, ему всем этим заниматься: лазить тайком в ее комп, выслеживать ее на болталке «Синефобии» (Ксюхин логин он вычислил элементарным способом: в ее отсутствие с ее компа зашел на форум и стал в «идентификационном» окошке наугад набирать первые буквы — пока там не выскочило «Annie1»). Но он не мог ничего с собой поделать.
Нетрудно было догадаться, что это за «Пес-призрак», с которым она чуть не ежедневно общается «на задворках» форума: в данную-то тему практически никто кроме них двоих не совался (благо ни к кино, ни к конспирологии она отношения не имела). Иногда Андрея подмывало самому анонимно включиться в их интим — но он понимал, что не сможет участвовать в диспуте на равных. Все эти терки и парки были безнадежно далеки от него, он, в отличие от Гордина, не знал, чем можно пронять Ксюху, — да и не владел тем «бэкграундом», что диктовал правила их странной игры.
Со стороны Гордина игра была как бы ролевая. Вряд ли, разумеется, из соображений дополнительной маскировки — скорее из любви к сочинительству персонажей и ситуаций (сценарист!) — он писал от имени некоего неприкаянного маргинала, которого носит где-то по анонимной провинции, по «дну», среди бомжей и уголовников (хотя литературный стилек, пространные цитаты и заумные морализаторские поливы страшно с образом этим диссонировали). Чем больше в его «записках из подполья» было заваленных сугробами полустанков, ледяных душных общих вагонов, гастарбайтерских общаг, заколоченных на зиму дач, алкогольных суррогатов, жутких персонажей и историй, тем очевидней было, что автор — московский тепличный интеллектуал.
…Что за роль? Отголосок каких-нибудь старых идей, замыслов, сюжетов?.. Все это тоже было какой-то частью игры — условия и цель которой оставались Андрею недоступны. Но он продолжал следить за ее ходом — сам не зная, зачем.
— …Вовку? Ну, помню Вовку…
— Как была его фамилия?
— Фамилия… Да хер его знает… Слышь, Камиль!
— Ну?
— Ты Вовку помнишь?
— Какого Вовку?
— Ну этого, отморозка, прошлым летом он пару месяцев с нами работал… Такой странный…
— А! Ну?
— Не помнишь, как его фамилия была?
— Фамилия? Щас… Каширин, вроде.
— Точно — Каширин.
Илья смотрел на экран монитора и теребил в нерешительности правую мочку. Происходящее отдавало каким-то киберпанком, во всяком случае — триллером. Виртуальность, анонимное сетевое пространство «принимало ухаживания», соглашалось на игру, поддавалось на провокацию. Каков вопрос — таков ответ…
Читая на форуме отклик на собственное сообщение, в котором Илья (без всякой, естественно, задней мысли — смеху и легкого перчику ради) воспроизвел слышанную в свое время от приезжавшего в Питер рыжего Вадьки историю про неизвестного из московского морга, замученного кем-то словно под впечатлением от «Андалузского пса», он даже подумал, что, может, не такое уж веселое и безобидное стебалово эта их «Тайная история кино»… Собственно, никаких реальных поводов для паранойи не было — его почти наверняка именно что подкалывали, разыгрывали… Но предмет розыгрыша Илье как-то не очень нравился, даром что начал все он сам.
…Откликнулся некто под стандартным здешним ником Hellraiser, откровенно свежесозданным: регистрация «март», сообщений «1». «Восставший из ада» не сомневался в правдивости изложенного Ильей и соглашался, что без заговорщиков тут не обошлось. А дальше писал: «Они уверены, что раз тела больше нет, то и доказать ничего невозможно. А что, если они поторопились? Что, если мы это дело возьмем и размотаем? Ты пишешь, как минимум один человек вспомнил, как выглядел этот труп. У тебя есть на него выход? Видишь ли, я знаю, кого там убили. И знаю, кто убил. Только доказать ничего не могу. Но если твой свидетель опознает жертву хотя бы по фотке, то это будет уже юридический факт. И мы их, козлов, расколем». Hellraiser прилагал свой е-мейл — сетевой, анонимный: латинская абракадабра-мейл-ру — и просил ему написать, если намерения Ильи серьезны.
Разумеется, ни на какого Каширина тоже нигде ничего не было.
На дворе давно уже стоял март, потрачена была куча служебного и внеслужебного времени — а результат при всем обилии собранных майором путаных, противоречивых и бесполезных фактов оставался, в общем, нулевым. Знарок так и не нашел никаких документальных сведений об этом уроде. Ни фотографии, ни паспортных данных… Майор чувствовал, что готов сдаться.
И вдруг — как это обычно бывает, совершенно неожиданно и случайно — что-то отыскалось черт знает где: в Свердловской области. Позвонил знакомый опер из Е-бурга и рассказал, что напоролся на искомые имя-фамилию в одном закрытом деле. По нему в позапрошлом ноябре в тамошнем городке Новая Ляля задержали и потом надолго посадили срочника-дезертира (находившегося на момент задержания в розыске) и его отчима, признав виновными по 105-й и 244-й, части 2: в двойном убийстве и надругательстве над телами умерших. Надругательство состояло в том, что у жертв были вспороты животы, причем у одной вырваны внутренности — которые нашли по месту временного проживания задержанных на плите: частично сваренными, но еще не съеденными.
Батя с пасынком — оба алкоголики — вину на суде признали частично. А во время следствия они вообще твердили, что ничего такого не делали, и валили все на своего собутыльника, некоего не очень близкого приятеля по имени Владимир Каширин — это он якобы зарезал и вскрыл обеих жертв, он потрошил и варил, но успел сбежать. Ничего, впрочем, кроме имени и того, что он не местный, об этом Каширине они внятного сказать не могли (познакомились недавно и случайно — тоже, естественно, на почве бухалова). Никто из их знакомых никакого Каширина не знал. На орудии убийства, кухонном ноже, пальчики задержанных имелись — так что этих двоих, разумеется, и оформили по полной, версию про какого-то там третьего даже не став толком рассматривать.
…Практической пользы Знарок в узнанном не видел — но ловил себя на чувстве, что чего-то подобного ожидал. Он попытался в чувстве этом разобраться — и тут вспомнил, откуда ему знакома людоедская тема и почему она ассоциируется с тем, кого он ищет…
Знарок сел за компьютер, зашел на форум «Синефобии», кликнул «ТИК» и уже через полчаса нашел среди сообщений полуторамесячной почти давности коротенькую телегу Ника по поводу киносериала о Ганнибале Лектере — с линком на статью из электронного архива журнала «Искусство кино».
29
http://kinoart.ru/
«Искусство кино»
Картотека: Теория
Правила общественного поедения
Алекс Штолцер
Heute treff ich einen Hern
Der hat mich zum Fressen gern
Weiche Teile und auch harte
Stehen auf der Speisekarte