– Привет, Лиам Стюарт, – голос женщины казался прохладным и шелковистым.

Лиам вскочил на ноги и поднял обе руки вверх – чтобы отбросить ее назад, как мне показалось. Но женщина лишь поцокала языком, кивнув влево. Проследив за ее взглядом, я поняла, что дуло ружья смотрит прямо в голову Зу.

– Ли, – неестественно высоким голосом произнес Толстяк. Зу пригвоздила меня взглядом к месту.

– Иди сюда, – сказала женщина. – Медленно, руки за голову – быстрее, иначе моя рука может случайно дрогнуть. – Она склонила голову набок.

Кнопка, – подумала я, – где тревожная кнопка? Мой рюкзак был спрятан под передним пассажирским сиденьем. Если бы я смогла доползти до двери…

– Ну-у? – процедил Лиам. – И какова моя рыночная цена? Не много потеряла, пока бегала за нами целых три недели?

Ее улыбка поблекла, однако через секунду стала еще шире, чем раньше.

– Как и прежде, двести пятьдесят тысяч долларов. Неплохие деньги. Можешь собой гордиться. В первый заход мне достались какие-то хилые десять тысяч.

От ярости Лиам не мог вымолвить ни слова. Его трясло, дыхание вырывалось из груди с хрипами. Внезапно я поняла, откуда Лиам так хорошо о ней осведомлен, – это была та самая женщина, которая поймала его в прошлый раз.

– Ты и представить себе не можешь, как я удивилась, увидев твое имя в списке наград за поимку, да еще с такой суммой! Видимо, с нашей предыдущей встречи ты много чего успел натворить.

– Ну да, – грубо ответил Лиам. – Старался изо всех сил.

– Но, дорогой, как же ты додумался вернуться в это место? Неужели ты подумал, что я не стану здесь тебя искать? – Женщина склонила голову набок. – Твои друзья были просто счастливы сообщить мне, куда и зачем ты едешь. В обмен на свободу. Озеро Принс, не так ли?

Боль снова сменилась страхом. Если она найдет Ист-Ривер… Боже, я даже не могла себе представить, каковы будут последствия.

Лиам, судя по его виду, мог. Парень с такой силой вцепился себе в волосы, что костяшки пальцев побелели.

– Если я могу столько получить за тебя, представь, сколько дадут за целый лагерь деток, – сказала она. – Думаю, на билет домой хватит. Так что спасибо. Ты даже не представляешь, сколько нужно денег, чтобы заставить чиновников пересмотреть взгляды и принять кого-то из эпидемически опасной страны.

Молчание длилось всего несколько секунд, но мне они показались вечностью. Я догадывалась, что скажет Лиам.

– Отпусти остальных, тебе нужен только я, – сказал он, продолжая держать руки на затылке. – Я не доставлю тебе никаких неудобств.

– Нет! – крикнул Толстяк. – Не надо…

Женщина не стала долго раздумывать.

– Полагаешь, я стану делать тебе одолжения? Нет, Лиам Стюарт, я собираюсь забрать всех вас, даже твою девочку – кстати, не хочешь проверить, как она там, прежде чем торговаться?

Глаза Лиама скользнули по моему окровавленному лицу. Я ответила прямым взглядом, сделав малюсенький шажок вперед.

– Не знаю, откуда ты пришла, малышка, но готова заверить, что там, куда ты отправишься, будет не очень приятно.

Я не собираюсь возвращаться обратно.

И никто из нас не собирался. Особенно если я могла это предотвратить.

– Подойди сюда, – сказала она, глядя на меня, но продолжая держать Лиама на мушке. – Ты первая, малышка. Я о тебе позабочусь.

Я шагнула вперед, не обращая внимания на резкий вдох Лиама и грохот крови в ушах. Мои глаза встретились с глазами Толстяка, Зу, и, наконец, с глазами слащаво-доброжелательной женщины. Все смотрели на меня.

Всем предстояло узнать.

И после этого ни один из них не захочет иметь со мной ничего общего.

– Повернись! – рявкнула охотница, сверкнув глазами в сторону напарника, который спрятался за перевернутыми столами для пикника. Ее хватка ослабела, пальцы на ружье немного разжались, взгляд потерял былую сосредоточенность. И я воспользовалась своим шансом.

Мое колено угодило ей прямо в солнечное сплетение. Ружье упало на землю. Лиам сделал два шага в мою сторону, но я оказалась быстрее. Кровь стремительно заливала лицо, стекая на подбородок. Глаза женщины округлились, когда я схватила ее за глотку и прижала спиной к двери Бетти. Наши взгляды скрестились, и в этот момент охотница проиграла битву. Боль, вспыхнувшая у меня в затылке, говорила сама за себя.

Войти в ее сознание оказалось не сложнее, чем сделать вдох. Зрачки женщины расширились и тут же сузились до нормального состояния. Мой мозг словно обмотали колючей проволокой, с каждой секундой затягивая ее все сильнее и сильнее.

В поле зрения появилось лицо Толстяка с круглыми от ужаса глазами. Он попытался встать, но я пнула его ногой. Нет. Только не сейчас. Это не безопасно.

Женщина повела вокруг рассеянным немигающим взглядом. А потом я услышала биение сердца: та-дам, та-дам, та-дам, та-дам… Ее или моего – непонятно.

– Передай ему свое ружье, – сказала я, кивнув в сторону Лиама. Женщина не двинулась с места. Тогда я добавила картинку в черное пузырящееся марево ее мыслей. Ружье легло в протянутую ладонь Лиама, но поднять глаза я была не в силах.

– Слушай меня очень внимательно, – сказала я, ощущая на губах привкус крови. – Сейчас ты повернешься и пойдешь обратно по дороге. Потом… свернешь в лес и будешь идти ровно один час. Потом сядешь там, где остановишься. С этого момента двигаться нельзя. Ты не будешь ни есть, ни спать, ни пить, даже если очень захочется. Двигаться нельзя.

Вложить образ каждого действия в сознание оказалось тяжелее всего. И не потому, что ослабела сила воздействия. Просто с каждой минутой мне становилось все тяжелее думать.

Ты сможешь, – сказала я себе. Отсутствие практики или учителей не имело ровно никакого значения. В конечном счете, это был всего лишь инстинкт. Врожденная способность.

Закрыв глаза, я начала сортировать темные клокочущие воспоминания. Я видела себя ведущей машину: одна рука на руле, вторая указывает на остановку впереди. Я припарковалась среди деревьев и направилась к черному фургону в центре парковки. Дул легкий ветерок, пахло мокрой травой. Я задержалась на этом моменте, пока к фургону не подошел ее партнер с винтовкой наперевес.

Я подкорректировала это воспоминание, заменив Черную Бетти пустым парковочным местом. Потом отмотала немного назад, до мальчиков из «Уолмарта», которые разболтали ей про Ист-Ривер. Картинки ускользали яркими вспышками, словно капли, стекающие по стеклу во время дождя.

– А теперь ты… забудешь нас и все, что с нами связано.

Я отпустила шею охотницы, но боль никуда не ушла. Взгляд скиптрейсерши стал более осмысленным. Боль не уходила. Развернувшись на каблуках, она направилась вдаль по пустынной дороге.

Боль по-прежнему не уходила.

Напротив, она даже стала сильнее. Голова взмокла, пот потек по спине. Кажется, я промокла насквозь. Волосы скользкими прядями свисали на лицо. Рубашка облепила тело, как вторая кожа. Я согнулась пополам. Когда собираешься упасть в обморок, лучше держаться поближе к земле.

Боже, я не хочу падать в обморок. Только не обморок. Только. Не. Обморок…

Я слышала, как Лиам что-то сказал. В поле моего зрения вдруг возникли его ноги, я отвернулась.

– Не… – начала я. Не прикасайся ко мне. Не сейчас.

Странно, но последнее, что я увидела, перед тем как закрыть глаза, был не выщербленный асфальт, не кусочек неба, не отражение в панелях Бетти. Это было мое собственное воспоминание. Воспоминание о том, как несколькими днями ранее Лиам вел машину и во все горло подпевал «Лейле» в исполнении «Дерека и Домино». Он орал так, что даже Толстяк расхохотался. Зу сидела за спиной Лиама и кивала головой в такт музыке, подыгрывая ему на воображаемой электрогитаре. Все это было так просто, так смешно и непринужденно, что на секунду мне показалось – мы прорвемся. Ведь я часть их команды.

Тогда никто из них еще не знал правды. А теперь все закончилось и пути назад больше нет.

Я жалела, что так и не нажала тревожную кнопку. Что не приехала Кейт и не забрала меня далеко-далеко, к людям, которые спокойно воспринимали таких монстров, как я.

Глава девятнадцатая

Когда мне вот-вот должно было стукнуть десять, эта цифра казалась чем-то ужасно значительным. Еще бы – двузначное число! Только о предвкушении праздника и речи не шло. Во время обеда я сидела за столом в окружении учебников и катала горошины по тарелке, старательно игнорируя всеобщее молчание. Родители не перемолвились между собой ни единым словом. Со мной тоже никто не разговаривал. Мамины глаза покраснели, взгляд ее казался безжизненным. Полчаса назад они с отцом поспорили о моем дне рождения. Мама хотела устроить вечеринку с сюрпризом, а отец настаивал на отмене праздника. Он считал, что теперь, когда во всем квартале не осталось больше ни одного ребенка, вешать поздравительный баннер и привязывать снаружи букет шаров будет слишком жестоко. Я подслушала этот разговор, стоя наверху, около лестницы.

На самом деле меня не особенно волновал этот день рождения. Приглашать все равно никого не хотелось. Гораздо больше я радовалась тому, что стала взрослой. Ну или, по крайней мере, скоро стану. Начну одеваться, как девушки с обложек журналов: носить платья и каблуки, делать макияж – в общем, перейду в среднюю школу.

– Через десять лет после завтрашнего дня мне исполнится двадцать. – Не знаю, зачем я произнесла это вслух. Наверное, посчитала мысль значительной и захотела ею с кем-нибудь поделиться.

Воцарившаяся вслед за этим тишина ранила до глубины души. Мама резко выпрямилась и прижала салфетку к губам. На миг мне показалось, что она сейчас встанет из-за стола и выйдет из комнаты, но папина ладонь легла поверх маминой, и она ухватилась за нее, точно за якорь.

Папа доел жареного цыпленка и улыбнулся, его губы слегка дрожали. Потом наклонился вперед, и наши одинаково зеленые глаза встретились.

– Так точно, маленькая пчелка. А сколько тебе будет еще через десять лет после этого?

– Тридцать, – сказала я. – А тебе… пятьдесят два!

Он рассмеялся.

– Правильно! Полпути до…

Могилы, – шепотом добавил внутренний голос. – Полпути до могилы. Папа понял свою ошибку, и слово замерло у него на губах. Но было слишком поздно. Все трое поняли, что он имел в виду.

Могила.

Я знала, что такое смерть. Знала, что происходит после смерти. В школу иногда приглашали специальных гостей для того, чтобы они провели беседу с оставшимися детьми. Одна из таких гостей, мисс Финч, устроила презентацию за две недели до Рождества. На ней была ярко-розовая водолазка и очки вполлица. Основные тезисы она написала на доске крупными, заглавными буквами: СМЕРТЬ ЭТО НЕ СОН. ОНА СЛУЧАЕТСЯ КОГДА УГОДНО. ОТТУДА НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ.

Когда люди умирают, пояснила мисс Финч, они перестают дышать. Перестают есть, говорить, думать. Мертвые не способны скучать по нам так, как мы скучаем по ним. И уже никогда, ни при каких обстоятельствах им не удастся проснуться. Она продолжала приводить примеры, словно перед ней находились одни тупицы. Словно это не мы шестеро наблюдали, как умирала Грейс. Мертвые кошки не мурлычат, мертвые собаки не играют. Мертвые цветы – мисс Финч указала на букет увядших цветов на учительском столе – не могут расти или цвести. Лекция тянулась несколько часов. И каждый час мисс Финч задавала один и тот же вопрос: «Вы все поняли?» И только на один свой вопрос я так и не смогла получить ответ.

– Каково это?

Папа окинул меня внимательным взглядом.

– Ты о чем?

Я опустила взгляд на тарелку.

– Умирать. Что ты при этом чувствуешь?

Я понимала, что все очень индивидуально, что сердце перестает биться и дыхание прекращается, но каково все это ощущать?

– Руби! – в голосе мамы слышался ужас.

– Понятно, что это больно, – сказала я, – но после того, как все закончится, ты по-прежнему остаешься в теле? Понимаешь, что умер?

– Руби!

Папины брови сошлись на переносице, плечи поникли.

– Ну…

– Ты не посмеешь, – прошептала мама, пытаясь сбросить папину ладонь с дрожащих пальцев. – Джейкоб, ты не посмеешь…

Я сидела, сцепив руки под столом, стараясь не смотреть в мамино побледневшее лицо, от которого резко отхлынула вся кровь.

– Никто… – начал отец. – Никто не знает, дорогая. Я не могу ответить на твой вопрос. Все мы узнаем об этом в свое время. Думаю, это может зависеть…

– Прекрати! – крикнула мама, стукнув ладонью по столу. Тарелки со звоном подпрыгнули. – Руби, иди в свою комнату!

– Успокойся, – твердо сказал отец. – Это важные вещи. И мы должны их обсудить.

– Нет! Ничего подобного! Как ты вообще посмел? Сначала отменил праздник, а теперь, когда я сказала… – Она высвободилась из его объятий. Открыв рот, я наблюдала, как мама схватила со стола стакан с водой и метнула отцу в голову. Он протянул руку, но мама успела увернуться и встать на ноги. Стул с грохотом рухнул на пол через секунду после того, как стакан вдребезги разбился о стену.

Я закричала. Крик вырвался наружу непроизвольно. Мама обошла стол и схватила меня за локоть, рывком поставив на ноги и едва не сдернув скатерть со стола.

– Прекрати сейчас же! – крикнул отец, – Остановись! Мы обязаны рассказать ей об этом! Доктора сказали, мы должны ее подготовить!

– Мне больно, – пискнула я. Мама вздрогнула при звуке моего голоса и посмотрела вниз, туда, где ее ногти глубоко впились в мое предплечье.

– О господи… – прошептала она. Я резко вырвалась, взбежала по ступенькам наверх и захлопнула дверь своей спальни. Крики родителей стихли.

Я нырнула под тяжелое пурпурное покрывало, сбросив аккуратно рассаженных плюшевых зверей на пол. Даже не стала снимать школьную форму и выключать свет до тех пор, пока не убедилась, что родители по-прежнему на кухне. Подальше от меня.

Прошел час. Я все еще лежала под одеялом, вдыхая и выдыхая спертый горячий воздух и вслушиваясь в мерное жужжание кондиционера над головой. В приближающемся десятилетии был еще один важный момент.

Грейс было десять. Так же, как и Френки, и Питеру, и Марио, и Рамоне. Как половине моего класса – той, которая не пришла на уроки после Рождества. Именно в десять лет у детей чаще всего обнаруживалась ОЮИН. Так говорили в новостях. Но недуг мог поразить любого ребенка в возрасте от восьми до четырнадцати лет.

Я вытянула ноги и прижала руки к груди. Задержала дыхание и закрыла глаза, стараясь не шевелиться. Как мертвая. В исполнении мисс Финч мертвые описывались исключительно в контексте отрицания. Не дышат. Не двигаются. Не бьется сердце. Не спят. Но разве все могло быть настолько просто?

– Когда умирают наши любимые, они больше не в силах проснуться, – говорила она. – Воскрешений не бывает. Вы можете мечтать, чтобы они вернулись, но важно понимать, что этого никогда не произойдет.

Слезы стекали по лицу, заливая уши. Волосы намокли. Я повернулась на бок и уткнулась лицом в подушку, пытаясь заглушить рвущийся наружу крик. Может, они поднимутся сюда, в мою комнату, чтобы продолжить кричать? Один или два раза я слышала на лестнице тяжелые шаги, и рокочущий голос отца выкрикивал непонятные слова. Мама, казалось, была расстроена.

Я подтянула ноги к груди и спрятала лицо в коленях. На каждые два вдоха приходился один выдох. Сердце в груди колотилось как сумасшедшее. Тело вздрагивало от каждого звука. Я высунула голову лишь один раз: чтобы убедиться в том, что дверь заперта. Родители могли рассердиться от этого еще сильнее, но мне было все равно.

Голова казалась легкой и тяжелой одновременно, но хуже всего был грохот. Бам-бам-бам. Звук начинался в затылке, словно кто-то хотел выбраться из черепа наружу.

– Остановись, – прошептала я, сощурив глаза. Руки тряслись так сильно, что я с трудом прижала их к ушам. – Пожалуйста, пожалуйста, остановись!

Спустя несколько часов я осторожно спустилась по ступенькам. Родители уже легли спать и видели десятый сон. Я постояла в дверях спальни, надеясь, что кто-нибудь проснется. Мне ужасно хотелось забраться между ними, ощутить тепло и безопасность. Но отец говорил, что в моем возрасте глупо делать подобные вещи.

Поэтому я просто обошла вокруг кровати и поцеловала маму на ночь. Ее щека была скользкой от крема и пахла розмарином. В миг, когда мои губы коснулись гладкой кожи, я резко отпрыгнула назад. Перед глазами вспыхнул белый свет. На секунду я увидела свое собственное лицо, мерцающее в паутине спутанных мыслей, а потом образ медленно растворился, точно фотография, потонувшая в черной воде. Волна шока достигла мозга и секунду оставалась там, сверкая белым факелом.

Мама ничего не почувствовала и даже не проснулась. Так же, как и отец. Странное происшествие осталось незамеченным.

Я пошла обратно. Сначала боль ушла из грудной клетки. Я сбросила покрывало на пол, и мозг отпустило. Боль исчезла окончательно, оставив после себя пустую оболочку. Я закрыла глаза, чтобы не видеть окутанной чернотой комнаты.

А потом наступило утро. Будильник сработал ровно в семь. По радио заиграла песня Элтона Джона «Прощай, дорога из желтых кирпичей». Помню, как села в кровати, изумленная больше, чем когда-либо прежде. Потрогала лицо, затем грудь. В комнате было чересчур светло для столь раннего часа, хотя занавески никто не открывал. А через несколько минут боль снова впилась в меня своими когтями.

Скатившись с кровати, я устремилась к двери, на бегу переодеваясь в пижаму с эмблемой Бэтмена. Узнай мама, что я спала в блузке, мне бы не поздоровилось. Блузка помялась и, несмотря на холод в комнате, промокла от пота. Возможно, прошлую ночь мама провела беспокойно и теперь разрешит мне не ходить в школу, чтобы загладить свою вину.

Я не прошла и полпути, когда заметила погром в гостиной. С лестницы это выглядело так, словно у нас порезвились дикие звери. Причем они, по-видимому, кидались подушками, умудрились перевернуть кресло и даже перебили все стеклянные подсвечники на теперь уже треснувшем кофейном столике. Все картины с каминной полки валялись на полу. Там же находились и школьные портреты, которые мама расставила на столике за диваном. И еще книги. Сотни книг. В порыве ярости мама повыкидывала все книги с полок ее собственной библиотеки. Томики усеивали пол, точно разноцветные леденцы.

Однако гораздо больше разгромленной комнаты меня поразил запах бекона. Дойдя до последней ступеньки, я отчетливо ощущала запах бекона, а не блинчиков.

В нашей семье было не так уж много традиций, но шоколадные блинчики в день рождения всегда казались чем-то незыблемым. Последние три года родители забывали оставлять молоко и печенье для Сайты, прекратили турпоходы на Четвертое июля и даже перестали праздновать день святого Патрика. Но забыть о шоколадных блинчиках?

Неужели мама так сильно на меня обиделась, что решила их не делать? Возненавидела меня за слова, сказанные вчера вечером?

Когда я вошла на кухню, мама стояла спиной ко мне. Из окна над раковиной струился яркий солнечный свет. Я прикрыла глаза рукой. Темные волосы мама собрала в неряшливый пучок. Сегодня на ней была красная рубашка. У меня была точно такая же. Папа подарил их нам на Рождество месяц назад.

– Рубиново-красная для моей Руби, – сказал он.

Мама что-то напевала себе под нос, переворачивая шкворчащий бекон. Второй рукой она держала сложенную газету. Песенка была радостной, энергичной, и на мгновение мне показалось, что звезды ко мне благоволят. Утро вечера мудреннее. Мама собиралась оставить меня дома. Много месяцев она раздражалась и злилась по пустякам и вот теперь наконец-то вновь была счастлива.

– Мам? – позвала я, потом еще раз, громче: – Мам?

Она обернулась так резко, что сбила с плиты сковородку и чуть не уронила в огонь перечницу. Потом быстро повернулась обратно и выключила газ.

– Я себя нехорошо чувствую. Можно остаться дома?

Никакого ответа, мама даже не моргнула. Она продолжала активно жевать, но для того, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию, мне пришлось обойти стол и сесть напротив нее.

– Как ты сюда попала?

– У меня болит голова и крутит живот, – сказала я, положив локти на стол. Мама терпеть не могла моего нытья, но я и подумать не могла, что она опять схватит меня за руку.

– Я спросила, как ты попала сюда, маленькая леди? Как тебя зовут? – Голос звучал странно. – Где ты живешь?

Я молчала, и мама сжимала руку все сильнее. Очевидно, это была шутка? Или мама тоже заболела? Иногда обычные лекарства от простуды оказывали на нее забавный эффект.

Но только забавный. Не жуткий.

– Ты можешь назвать свое имя? – повторила она.

– Ай! – взвизгнула я, пытаясь вырвать руку. – Мам, ты чего?

Она рывком поставила меня на ноги и вывела из-за стола.

– Где твои родители? Как ты попала в этот дом?

Сердце сжалось в груди, готовое вот-вот выскочить наружу.

– Мама, мамочка, зачем…

– Прекрати, – прошипела она, – прекрати так меня называть!

– Что ты?.. – Я хотела сказать что-то еще, но она потащила меня к двери, ведущей в гараж. Ноги скользили по деревянному полу, кожа горела. – Что с тобой случилось? – крикнула я и попыталась высвободиться, но она на меня даже не взглянула. До тех пор, пока мы не оказались у двери гаража. Мама приперла меня спиной к выходу.

– Мы можем пойти по простому пути или по сложному. Знаю, ты взволнована, но я точно не твоя мама. Понятия не имею, как ты попала в этот дом, и, честно говоря, не уверена, что хочу об этом знать…

– Я здесь живу! – воскликнула я. – Я здесь живу! Я Руби!

Когда я наконец решилась поднять глаза, то поняла, что лицо матери изменилось. В этой женщине не осталось ничего от моей мамы. Исчезли веселые морщинки в уголках глаз, пропала улыбка, челюсти плотно сжались. Она смотрела на меня, но видела кого-то другого. Я все еще была для нее реальна, но уже перестала быть Руби.

– Мама, – прорыдала я. – Извини, я не хотела плохо себя вести. Прости меня, прости! Пожалуйста, я обещаю, что буду хорошей девочкой – пойду завтра в школу, и выздоровею, и уберу свою комнату. Прости меня, пожалуйста, вспомни. Пожалуйста!

Она положила одну руку мне на плечо, а второй взялась за дверную ручку.

– Мой муж – офицер полиции. Он поможет тебе добраться домой. Жди здесь и ничего не трогай.

Дверь открылась, в лицо ударил поток морозного январского воздуха. Мама втолкнула меня внутрь, и я покатилась по залитому бензином бетонному полу, врезавшись в бок ее машины. Дверь со щелчком захлопнулась. Я слышала, как она зовет отца, так же ясно, как и пение птиц в кустах за стеной гаража.

Встав на четвереньки, я, не обращая внимания на холод, поползла в направлении двери. В конце концов мне удалось нащупать в темноте дверную ручку. Я дергала и трясла ее что есть мочи, всей душой надеясь, молясь, чтобы это оказался дурацкий сюрприз ко дню рождения. Чтобы, когда я выйду, на столе оказалась тарелка с шоколадными блинчиками, папа принес подарки и мы все смогли бы притвориться, будто вчера вечером ничего не произошло. А про разгром в гостиной можно было бы просто забыть.

Дверь оставалась заперта.

– Прости меня! – крикнула я, сжав кулаки. – Мама, прости меня! Пожалуйста!

Через миг в дверном проеме возникла коренастая фигура отца. Из-за плеча выглядывало мамино малиновое лицо. Сделав ей знак уйти, он включил свет.

– Папа! – воскликнула я, обнимая его руками за талию. Но в ответ получила лишь легкое похлопывание по спине.

– Ты в безопасности, – произнес он своим мягким, рокочущим голосом.

– Папа, с ней что-то не так, – сквозь слезы пробормотала я. – Я не хотела быть плохой! Ты ведь ее остановишь, верно? Она… она…

– Знаю, я тебе верю.

Отец аккуратно отцепил мои руки от униформы и проводил вниз, где мы уселись прямо на ступеньках, лицом к маминому ярко-малиновому седану. Пока я рассказывала о том, что случилось на кухне, папа что-то искал у себя в карманах. Вскоре он достал оттуда блокнот.

– Папа, – я подалась к отцу, но он остановил меня взмахом руки. Никаких касаний. Я уже видела такое однажды – на дне открытых дверей в отделении полиции. Тот же тон, те же правила. Тогда отец разговаривал с мальчиком, у которого был сломан нос и подбит глаз. Незнакомым мальчиком.

Хрустальный замок надежды разбился на тысячу мелких осколков.

– Родители называли тебя плохой? – спросил он, едва появилась возможность вставить слово. – Почему ты ушла из дома? Боялась, что они могут причинить тебе вред?

Я вскочила на ноги. Здесь мой дом! – хотелось крикнуть мне. – Вы мои родители! Из горла не вылетело ни звука.

– Ты можешь все мне рассказать, – мягко заметил он. – Я никому не позволю тебя обидеть. Нужно только узнать твое имя, а потом мы поедем в отделение и сделаем несколько звонков…

Не знаю, что конкретно меня добило, но я вдруг набросилась на отца с кулаками, молотя по нему с бешеной яростью, словно это могло каким-то образом вернуть ему память.

– Я твой ребенок! – крикнула я. – Твоя Руби!

– Успокойся, Руби, – сказал он, перехватывая мои кулаки. – Все будет хорошо. Я позвоню в отделение, и они приедут.

– Нет! – взвизгнула я. – Нет!

Отец встал и, отодвинув меня в сторону, направился к двери. Я бросилась следом, но лишь оцарапала ему руку. Ойкнув от боли, он, не оборачиваясь, вышел и захлопнул за собой дверь.

Я осталась стоять в гараже в десяти футах от собственного голубого велосипеда. И от палатки, с которой мы десятки раз ходили в поход, и от санок, на которых я чуть не сломала руку. Все в доме и гараже напоминало обо мне, но мама с папой были не в состоянии этого заметить. Части картинки не складывались для них в одно целое.

И тем не менее они должны были заметить мои фотографии в гостиной, как и беспорядок в комнате.

– …эта Руби не мой ребенок! – донеслось из-за стены. Скорее всего, мама говорила по телефону с бабушкой и та пыталась привести ее в чувства. – Нет у меня никакого ребенка! Она не моя – я уже позвонила им, не… Хватит! Я не сумасшедшая!

Нужно было где-то спрятаться. Я не собиралась ехать в отделение полиции, но кто еще мог мне помочь? Уж точно не спасательная служба 911. Могла ли я надеяться, что со временем родители постепенно придут в себя? Проскочив мимо маминой машины, я бросилась к противоположной стене гаража, где стояли контейнеры со старыми вещами. До ближайшего ящика оставалась всего пара шагов – я могла бы уютно устроиться там под ворохом одеял. В этот момент дверь гаража поползла вверх.

На подъездной дорожке лежал снег и еще там стояли ноги в темных форменных штанах. Сощурившись, я заслонилась от бьющего в глаза света. Головная боль резко усилилась.

Мужчина в темной униформе опустился на колени. Глаза его скрывали солнечные очки. Никогда прежде я не видела этого человека, но в папином отделении работало много офицеров. Хотя мужчина выглядел старше. Даже суровее.

Он поманил меня к себе.

– Мы пришли помочь. Пожалуйста, выходи.

Я сделала осторожный шаг вперед, потом еще один. Этот человек – офицер полиции, – подумала я. – Мама с папой заболели, им нужна помощь. По мере приближения его синяя форма выглядела все темнее, словно намокла от дождя.

– Мои родители…

Офицер не дал мне закончить.

– Иди сюда, сладенькая. Теперь ты в безопасности.

Едва голые ноги коснулись снега, мужчина схватил меня за волосы и намотал их на кулак, вытаскивая на улицу. В этот момент до меня дошло, что униформа была черной.



Перед глазами забрезжил серый свет. В ноздри ударил знакомый запах лимонного освежителя. Я поняла, что сижу в кресле. С возвращением в Черную Бетти!

Фургон не катил по дороге, отсчитывая милю за милей, но двигатель все же работал, играло радио. Боб Дилан прошептал первые строчки песни «Вечно молодой».

Песня резко оборвалась, сменившись взволнованным голосом диджея.

– …прошу прощения за этот казус. – Мужчина издал нервный смешок. – Не понимаю, почему система выдала эту песню. Она не входила в плейлист. Уф… вернемся… к музыке. Билл из Саффолка просит поставить «Энималз», «Нам нужно выбираться из этого места».

Приоткрыв один глаз, я попыталась сесть. Безуспешно. В голове стоял жуткий грохот. Я стиснула зубы в попытке унять дрожь. Лишь через пять минут мне удалось поднять руку и коснуться правого виска, где находился эпицентр боли. Пальцы пробежались по грубому шву, ощущая каждый стежок на ране.

Толстяк.

Я вытянула правую руку перед собой. Пошевелила пальцами, потрясла кистью, пока кровь не начала циркулировать вновь. Кожа горела, словно ее покалывало сотней иголочек, но боль была хорошим знаком. Остатки сна как рукой сняло.

Забываться было нельзя.

Нужно уходить, – подумала я. Сейчас, пока они не вернулись. От одной мысли, что мне предстоит увидеть их лица, сердце в груди готово было разорваться.

Они знали.

Они знали.

Из глаз непроизвольно хлынули слезы. Я не испытывала гордости по этому поводу, но понимала, что второй раз подобного не перенесу.

Снаружи послышались шаги.

– …говорит, это слишком опасно. – Толстяк. – Мы должны от нее избавиться.

– Не хочу сейчас об этом говорить, – взволнованно сказал Лиам.

Ухватившись за ремень, я смогла принять вертикальное положение. Раздвижная дверь была широко открыта, что давало прекрасный обзор. Лиам и Толстяк стояли у маленького костерка, окруженного небольшими камнями. Небо постепенно темнело. Близилась ночь.

– И когда, в таком случае, мы сможем поговорить? – спросил Толстяк. – Никогда? Сделаем вид, что ничего не было?

– Зу скоро вернется…

– Прекрасно! – крикнул Толстяк. – Здорово! Она тоже так считает. Мы все так считаем. Не ты один принял это решение!

Лицо Лиама стало ярко-бордовым. Я видела его таким впервые.

– И какого же черта мы должны сделать? Просто бросить ее здесь, и все?

Да, – подумала я. Именно это и следовало сделать. Я начала карабкаться к передним сиденьям, чтобы высказать свое мнение, когда Толстяк вдруг бросился вперед и без единого касания уложил Лиама на спину. Лиам лишь плотнее сжал губы и взмахом руки сбил друга с ног. Толстяк широко открыл рот, оглушенный произошедшим, и остался лежать на земле.

Лиам лежал рядом, потирая кулаками глаза.

– Зачем ты так поступаешь со всеми нами? – прорыдал Толстяк. – Хочешь, чтобы нас поймали?

– Знаю, знаю, – сказал он. – Это моя вина. Нужно было быть более осторожным.

– Почему же ты ничего мне не сказал? – закончил Толстяк. – Все это время ты знал? И продолжал лгать? Ты вообще хочешь вернуться домой или?..

– Чарли!

Голос хрипел. Сама бы я его ни за что не узнала, но парни тут же повернулись в мою сторону. Я стояла в дверном проеме, держась за теплую, нагретую солнцем панель минивэна. Лицо Толстяка стало заметно спокойнее. Лиам поднялся на ноги.

– Я собираюсь уйти, так что больше не деритесь, ладно? – сказала я. – Простите, что лгала вам. Знаю, мне следовало убраться раньше, но я хотела помочь вам добраться до дома. Вы ведь помогли мне. Так что простите. Мне очень, очень жаль…

– Руби! – крикнул Толстяк, потом громче! – Руби! Ради бога, мы говорили о Черной Бетти, а не о твоей оранжевой заднице.

Внутри похолодело.

– Я просто… Просто подумала… Что вы собираетесь оставить меня здесь…

– Чего? – Лиам выглядел шокированным. – Мы включили радио, думая, что ты проснешься. Можно было догадаться, что никто не собирается тебя бросать.

Господи боже, от услышанного я зарыдала еще сильнее.

Девчонки плачут хуже, чем мальчишки. Лиам с Толстяком беспомощно переглянулись. От смущения они готовы были провалиться под землю. Наконец Толстяк вытянул руку и потрепал меня по голове, как щенка.

– Ты решила, будто мы хотели избавиться от тебя, потому что ты не зеленая? – Лиам, кажется, никак не мог это осмыслить. – Не подумай, что меня обижает твое недоверие, но в этом и заключался страшный секрет?

– Я вам доверяла, правда, – сказала я, – но мне не хотелось, чтобы вы подумали, будто я вами манипулирую. Не хотела, чтобы вы меня боялись.

– Ладно, по поводу первого, – начал Лиам. – С чего это мы должны были решить, что ты силой мысли джедая заставила нас взять тебя на борт? Мы голосовали. Мы попросили тебя остаться. Второе: почему, ради всего святого, твой зеленый мозг решил, что быть оранжевой – плохо?

– Ты даже не представляешь… на что я способна.

Рекс Стаут

– Естественно, – встрял Толстяк. – Мы не представляем, но выиграть в ближайшем будущем чемпионат по «нормальности» не входило в наши планы. Итак, ты умеешь влезать в головы людей? Двое из нас могут вертеть людьми, как перышками. Зу однажды взорвала кондиционер – и ничего, прошла мимо не моргнув глазом.

Семейное дело

Я была другой, но они этого не понимали.

– В отличие от вас, у меня не всегда получается себя контролировать, – сказала я. – Иногда я делаю вещи… Нехорошие вещи. Вижу то, что не должна. Заставляю людей совершать странные действия. Это ужасно. Находиться в чьей-то голове для меня все равно что идти по зыбучему песку: чем сильнее я пытаюсь вырваться, тем больше наношу вреда.

Глава 1

Толстяк уже открыл рот, но не произнес ни слова. Лиам наклонился так, что наши лица оказались на одном уровне.

Когда кто-нибудь нажимает кнопку у входной двери старого аристократического особняка, звонок слышен в четырех местах: в кухне, в кабинете, в цоколе, в комнате Фрица, и наверху, в моей комнате. А вот кто реагирует на звонок – зависит от конкретной ситуации. Если это ночь, стрелки часов показывают без десяти минут час и меня нет дома, то обычно на звонок не реагирует никто. Бывают, однако, случаи, когда посетитель настойчив, и трезвон продолжается в течение, скажем, пятнадцати минут. Тогда Фриц выползает из-под одеяла, поднимается на первый этаж, открывает дверь на два дюйма – сколько позволяет цепочка – и объявляет, что до утра нечего и надеяться. Но если я дома, то из-под одеяла выползаю я сам, открываю окно, смотрю вниз и действую по обстоятельствам.

– Оставайся с нами. Мы этого хотим, – сказал он, запуская руку мне в волосы. Пальцы Лиама коснулись моей шеи. – Мы хотели этого вчера, хотим сегодня и будем хотеть завтра. Никакие твои действия не смогут на это повлиять. Если ты напугана и не можешь разобраться в своих идиотских способностях, мы тебе поможем. Но не надо думать, даже на секундочку, что мы собираемся тебя бросить.

Лиам дождался, пока я посмотрю ему в глаза.

– Поэтому ты так отреагировала, когда я сказал, что Беглец может быть оранжевым? Это и есть основная причина, почему ты хочешь его найти? Или все-таки мечтаешь вернуться к бабушке? Потому что, как бы то ни было, мы поможем тебе добраться до места.

Звонок не часто тревожит нас в столь позднее время, но в эту ночь с понедельника на вторник, в конце октября, он зазвонил. Я был дома, но не в постели, а в кабинете – только что вернулся в родные пенаты, проводив Лили Роуэн до ее квартиры после театра и легкой закуски в баре «Фламинго». Я всегда, прежде чем подняться к себе, захожу в кабинет, чтобы узнать, не оставил ли Вульф на моем письменном столе какой-нибудь записки для меня. Этой ночью никаких посланий не было, и я как раз направлялся к сейфу, желая удостовериться, что он, как положено, заперт, когда у входа позвонили. Я вышел в коридор и через встроенную в дверь стеклянную панель одностороннего видения разглядел на ступеньках крыльца Пьера Дакоса.

– И то и другое, – ответила я. – Разве это запрещено?

Слезы иссякли, но дыхание по-прежнему оставалось хриплым, надсадным, словно легкие не справлялись с таким количеством воздуха. Не представляю, почему мозг до сих пор вел себя так спокойно, но думать об этом хотелось меньше всего. Лиам и Толстяк одновременно взяли меня под руки. Вывели из фургона и подвели к потрескивающему огню.

Он часто кормит меня – как, впрочем, и многих моих соотечественников – в одном из трех отдельных кабинетов, расположенных на верхнем этаже ресторана «Рустерман». Мне еще не приходилось видеть его где-нибудь в другом месте, тем более на нашем крыльце, да к тому же глубокой ночью. Отодвинув засов и распахнув дверь, я заметил:

– Где мы? – в конце концов спросила я.

– Я не голоден, но тем не менее – добро пожаловать.

– Надеюсь, где-то между Северной Каролиной и Грейт-Дисмал-Свамп, – сказал Лиам, продолжая поглаживать меня по спине. – Юго-Восточная Вирджиния. Теперь, когда ты проснулась, мне пора проверить Зу. Вы двое оставайтесь здесь, ладно?

– Мне нужно поговорить с мистером Вульфом, – заявил Пьер, переступая порог.

Толстяк кивнул. Мы молча проводили его взглядами, а затем Толстяк повернулся ко мне.

– В столь поздний час? – удивился я, закрывая дверь. – Только если речь идет о жизни или смерти.

– Руби, – серьезно начал он. – Ты можешь сказать мне, кто сейчас президент?

– Именно так оно и есть.

Я моргнула.

– Но даже в таком случае…

– А почему ты спрашиваешь?

Я внимательно оглядел Пьера, впервые видя его без формы официанта. Мне было известно, что ему пятьдесят два года, однако в просторном драповом пальто до колен и без шляпы он выглядел старше. Казалось, что его тело как-то усохло, лицо съежилось, прибавив множество морщин.

– Помнишь, что случилось?

– И чья же это жизнь или смерть? – спросил я.

Помнила ли я? Воспоминания были настолько туманными и разрозненными, что казались чужими.

– Разгневанный мужчина, – сказала я. – Ружье. Голова Руби. Ай-ай!

– Моя.

– Прекрати, я серьезно!

– Вам придется рассказать поподробнее. Пойдемте, – проговорил я, поворачиваясь и направляясь в кабинет.

Пьер послушно последовал за мной. Здесь я предложил ему снять пальто, но он отказался и поступил, на мой взгляд, благоразумно: в кабинете было уже довольно прохладно. Как всегда, на ночь, экономя топливо, я перевел рычажок термостата на четыре деления вниз. Пододвинув Пьеру одно из желтых кожаных кресел, я расположился за своим письменным столом и поинтересовался сутью дела.

Я коснулась раны на лбу и вздрогнула.

– Как вы справедливо сказали, – начал он, всплеснув руками, – речь и правда идет о жизни или смерти. Моей. Один человек хочет меня убить.

– Можешь говорить потише? У меня сейчас голова треснет.

– Это было бы прискорбно и совсем некстати. Хорошие официанты нынче редкость, кроме того, умирать вам еще рановато. Кто он и почему собирается вас убить?

– Ну что ж, похоже, ты здорова. По крайней мере, у тебя есть силы, чтобы действовать мне на нервы. На, выпей это, – сказал он, протягивая недопитую бутылку воды. Вода была затхлой и теплой, но я выпила содержимое одним глотком. – Папа говорил, что раны на голове выглядят опаснее, чем есть на самом деле, но мне показалось, ты труп.

– Вы шутите, а смерть – не шутка.

– Спасибо, что зашил, – сказала я. – Выгляжу маленьким Франкенштейном, но, наверное, я это заслужила. Теперь все встало на свои места.

– Как бы не так. Это жизнь – не шутка… Кто хочет вас убить?

Толстяк тяжело вздохнул.

– Расскажу мистеру Вульфу.

– Франкенштейн – это фамилия доктора, который создал монстра, а не имя самого чудовища.

– Он в постели, сладко спит. Принимает посетителей только по предварительной договоренности, но для вас, пожалуй, может сделать исключение. Приходите утром в одиннадцать часов. Или, если дело не терпит отлагательства, расскажите мне.

– Можешь не придираться?

– Я… – начал было он и внезапно замолчал, уставившись на меня.

– Не обращай внимания. Ты ведь не изучала классическую литературу.

Пьер наблюдал меня с близкого расстояния, пожалуй, не менее пятидесяти раз и конечно же давно составил обо мне определенное представление, а потому его пристальный взгляд мог только означать, что он все еще пребывал в нерешительности. Наконец, через несколько секунд, преодолев первоначальные колебания, он все-таки собрался с духом и проговорил:

– Представь себе! Не думаю, что в библиотеке Термонда завалялся хоть один экземпляр. – Мне не хотелось, чтобы это прозвучало так резко, но осознавать, что твои знания находятся на уровне десятилетнего ребенка, было не очень приятно.

Толстяк бросил на меня извиняющийся взгляд и тяжело вздохнул.

– Мистер Гудвин, я знаю: мистер Вульф – величайший в мире детектив. Так утверждает Феликс… и не только он, и другие говорят то же самое. Конечно, и вы хороший детектив… всем известно… Но когда человек совершенно уверен, что его скоро убьют, если он… если… – Пьер сжал и разжал кулаки. – Я расскажу обо всем мистеру Вульфу.

– Я просто… не принимай на свой счет, ладно? Мое сердце и так вот-вот разорвется.

– Хорошо. Завтра утром в одиннадцать часов. В какое время вы обычно уходите на работу?

Все время, пока Лиам с Толстяком пытались меня уболтать, мне не давала покоя одна мысль. Как бы ужасно это ни звучало, Бетти действительно необходимо было оставить здесь. Ее слишком хорошо знали как СПП, так и скиптрейсеры. Но в разговоре ребят было что-то еще. Мне даже казалось, я догадываюсь, что именно. Вот только спрашивать Лиама было бессмысленно. Вместо правды он вполне мог выдать ее подслащенный вариант. Суровые будни нашей команды. Оставалось выяснять истину с помощью Толстяка.

– Завтра я не пойду, – ответил Пьер и взглянул на часы. – Всего десять часов. Если бы я мог… здесь на кушетке? Мне не нужно одеяла или еще каких-то удобств. Я ничего не трону и буду вести себя тихо.

На мгновение я засомневалась. Между нами лежало издание «Обитателей холмов». То самое, которое вызвало у меня в детстве настоящую ярость.

Кроликам нужна гордость, но гораздо важнее – сила воли, чтобы принять свою судьбу.

Итак, Пьер Дакос был действительно в опасности. Во всяком случае, он так полагал. Кушетка в углу вполне подходит для хорошего сна. Знаю по собственному опыту, ибо неоднократно спал на ней в чрезвычайных обстоятельствах. Рядом дверь ведет в оборудованную всем необходимым ванную комнату. Но о том, чтобы оставить кого-нибудь на всю ночь без присмотра в кабинете, где по всевозможным шкафам и ящикам, многие из которых не запираются, распихано около десяти тысяч папок с конфиденциальными сведениями, не могло быть и речи. Таким образом, в этих условиях существовали четыре возможных варианта действий: попытаться все же убедить Пьера открыться мне, затем подняться и разбудить Вульфа, предоставить Пьеру на ночь кровать или вышвырнуть его на улицу.

По книге кролики набредают на колонию, существующую на подачки людей. Взамен те время от времени убивают по нескольку кроликов. Жители колонии уже не способны бороться с системой, потому что куда проще потерять независимость и забыть о жизни вне изгороди, чем отправиться в мир и бороться за выживание. Для этих кроликов было естественно пожертвовать несколькими жизнями ради всеобщего блага.

– И что, это всегда теперь так будет? – я прижала колени к груди и уткнулась в них лицом. – Даже если мы отыщем Ист-Ривер и получим помощь, за углом нас по-прежнему будет поджидать Леди Джейн, да? Или еще хуже?

Первый вариант потребовал бы не менее часа, а я чертовски устал и хотел спать. Второй представлялся явно нецелесообразным. А если бы я выставил Пьера за дверь и он, откинув копыта, не пришел бы утром в одиннадцать часов, то в следующий раз, когда Вульфу захотелось бы отобедать или поужинать в отдельном уютном кабинете ресторана «Рустерман», его бы обслуживал другой официант, что крайне нежелательно. И я, разумеется, тоже почувствовал бы себя не совсем ловко.

Сила воли, чтобы принять свою судьбу. В нашем случае судьба заключалась в изоляции от родных. Вечно гонимые, прячущиеся по темным закоулкам. Какова бы ни была награда – мы не могли так жить. Не должны были.

Я внимательно оглядел Пьера Дакоса. Не обыскать ли его? А вдруг он по неизвестным мне причинам питает к Вульфу ненависть или его нанял один из тех многих людей, убежденных, что без Вульфа жить на свете будет легче? Такая возможность не исключалась, но к чему тогда прибегать к столь сложным трюкам? Например, куда проще и надежнее положить что-нибудь в соус или в другое блюдо во время посещения Вульфом ресторана «Рустерман». Кроме того, не только Пьер изучал меня с близкого расстояния, я в свою очередь тоже внимательно приглядывался к нему. И он не смахивал на хладнокровного и расчетливого убийцу.

Тяжелая ладонь Толстяка легла на мою голову, но лишь спустя некоторое время ему удалось облечь мысли в слова.

– Возможно, другой жизни ждать и не стоит, – сказал он. – Но думаю, нам стоит держаться рядом. На случай, если все изменится.