Дрискол и Дженнингс стали возражать, что у них нет таких шансов, как у остальных, потому что с восьми до одиннадцати им надо будет работать, однако Бут заметил, что еще только четыре часа, а пятьдесят долларов умеючи можно спустить в пятьдесят секунд.

Все были полны оптимизма. План Догерти пришелся Странным Рыцарям по вкусу, они объявили, что план совершенен и они обязательно выиграют. Можно считать, что Ноултон уже на свободе. Три тысячи?

Да у них будет целых тридцать!

— Подождите, — сказал бывший боксер, когда они вместе выходили из вестибюля, — подождите до вечера. Тогда и будете вопить. Я еще не видел, чтобы рефери объявил поражение боксера, если тот стоит на ногах. Запомните: в полночь, у Дюмэна.

Перед входом в отель они разделились, каждый пошел в своем направлении, бросив через плечо «Удачи!» остальным.

Со стороны могло показаться, что шансы Ноултона получить свободу, если они будут зависеть от успеха скороспелого отчаянного плана, приближаются к нулю.

Но все-таки шанс был.

Их было пятеро — полных решимости, хоть и неопытных игроков, — и они горячо надеялись, что каждому выпадет козырная карта. Настоящий рыцарь считает для себя достойным сражаться лишь с превосходящим его силой противником; и хотя прекрасная дама вовсе не обещала им свою благосклонность, они были готовы храбро за нее биться.

К полуночи все они — все пятеро — собрались в квартире Дюмэна на Двадцать первой улице, в комнате, где двумя месяцами раньше они стали свидетелями триумфа Ноултона и предательского удара Шермана.

В комнате было не так пусто, как раньше. Посередине стоял стол, заваленный книгами и журналами, а над ними висела лампа в огромном круглом абажуре, отчего верхняя часть помещения была погружена в темноту.

В углу стояло пианино, у камина — шахматный столик с расставленными фигурами. Очевидно, партия с приходом гостей прервалась и осталась незаконченной.

Здесь было около полудюжины легких кресел, всех видов и размеров. Местечко было приятным во всех отношениях — Бут даже как-то заявил, что ему захотелось здесь самому стать пианистом.

Дрискол пришел последним, ровно в двенадцать. Он увидел, что его ждут с нетерпением — потому что, по настоянию Догерти, никто не должен был рассказывать о своих удачах и поражениях, пока не соберутся все Рыцари. Впрочем, судя по выражению их лиц, особенно похвастаться им было нечем.

Маленький француз указал Дрисколу на кресло у дальнего конца стола, а сам сел на стул у пианино.

Бут уткнулся носом в книгу, старательно делая вид, что он увлечен чтением, а Дженнингс демонстративно зевал. Когда Догерти, чтобы привлечь к себе внимание, сел на ручку своего кресла, все посмотрели на него затаив дыхание.

— Пора подвести черту, — уныло промолвил бывший боксер. — Мы нарочно ничего не рассказывали до твоего прихода, — повернулся он к Дрисколу. — Сейчас я поведаю о своих делах. Господь свидетель, мне очень жаль, что все так получилось. Может, я сделал ошибку, но мы только потеряли двести долларов…

— Давай, колись, — прервал его Дрискол.

Догерти взглянул на него, вздохнул и начал:

— Так не хочется об этом говорить. Да и нечего особенно рассказывать. Ровно в четыре пятнадцать я сел за пятый стол в заведении Вебстера на Тридцать шестой улице и купил стопку фишек. Я играл в течение часа, и мне везло. Я думал над каждым ходом.

Проигрывать мне было нельзя. Примерно к семи часам у меня было четыреста долларов, а передо мной высилась горка фишек высотой с хороший небоскреб.

Я играл в покер виртуозно, как никогда. Но фортуна начала от меня отворачиваться. Теперь карта мне не шла. Больше двух одинаковых я не получал, а этого никогда не хватит для выигрыша. Пару раз я пытался взять одну к четырем красным, но это не принесло мне удачи. Я молил, чтобы мне пришла хорошая карта, и пытался блефовать с одной или двумя, но т мою удочку никто не попадался. И вот, представьте, у меня было четыре дамы с одной маленькой на первом круге!

При этих словах все дружно простонали.

— И это меня прикончило. Я сопротивлялся как мог, но меня постоянно сбивали с ног. К четверти двенадцатого у меня было ровно пятьдесят долларов.

Вот они.

Догерти вынул из кармана пять десятидолларовых банкнотов, помахал ими и положил обратно. Все сидели молча. Потом все одновременно начали говорить.

— Ты хотя бы сохранил свои пятьдесят.

— Это покер есть дьявольский игра.

— Ну, кто следующий? Рассказывайте ваши истории.

Последнюю фразу произнес Дрискол.

Догерти кивнул на маленького француза.

— Я?! — воскликнул Дюмэн. — У меня еще хуже, чем у Догерти. Нишего нет, свои пятьдесят потеряль.

— Но как?

— Эти скашки на пони, — ответил Дюмэн, пытаясь изъясняться на скаковом жаргоне. — Мне быль нужен верняк, и крупный, но на него ставок не бывать. Мне хотелось поставить на Пимлико. Но на четвертый заезд я поставиль на Парсел-Пост.

— И какую ставку ты выбрал?

— Самую простую. Что она придет первой. Один мой друг получать телеграмма от ее владельца. Она должна была обязательно прийти первой.

— И, уверен, она рванула с места в карьер.

— Как это?

— Прискакала в одну секунду.

Француз с сожалением покачал головой:

— О нет. Она пришель последний.

Все рассмеялись, но Догерти их остановил и показал пальцем на Дженнингса. Ему хотелось поскорее со всем этим покончить.

— Я такой же классный игрок, как Дюмэн, — вздохнул Дженнингс. — Играл в ту же игру, что и ты, Догерти, и до этого думал, что у меня с покером — лады.

Но… Привет! Мои пятьдесят улетели так быстро, что я не успел сказать «гудбай».

— А куда ты ходил?

— К Перли, на Шестую авеню. Я там бывал раза два, и месяцев шесть назад крупно выиграл. Но сегодня вечером — лучше об этом не говорить.

— Мы — команда болванов, — простонал Догерти. — Лучше нам вставать с утра пораньше и идти торговать пирожками. Твоя очередь, Дрискол.

Но Дрискол заявил, что лучше он расскажет свою историю после Бута. Догерти не был настроен спорить и повернулся к продавцу пишущих машинок.

— Я не против, — сказал этот джентльмен, — хотя мой рассказ довольно забавен. Да и все равно мы приближаемся к финалу. Не так важно, куда именно я отправился. В жилую часть города, в одну маленькую бильярдную. Там в любое время, днем и ночью, можно найти нескольких джентльменов, коротающих время за этой достойной и древней азартной игрой. Не буду вдаваться в подробности — по крайней мере опущу большинство из них. Вообще, это великолепная игра: умеючи можно выиграть хорошие деньги, а мне казалось, что я неплохой игрок. Я катал шары, пока пальцы не заболели и колени не задубели, а голос не стал похожим на гудок парома в туманную погоду — у меня привычка во время игры постоянно болтать.

Ну, короче, я старался изо всех сил. В какой-то момент у меня было шестьсот долларов. К половине восьмого у меня осталась последняя сотня, и надо было уходить. У меня была возможность сделать рискованный удар, и я решил еще раз испытать судьбу. Моя сотня — а я поставил ее всю — таяла на глазах. Тогда я поставил последние доллары, положил в карман две сотни и сказал «доброй ночи».

— Ну что ж, наши двести пятьдесят у нас уже есть, — заключил Дженнингс.

— Но что от них толку? — посетовал Догерти.

— Не надо ничего загадывать. Завтра будет новый день.

— Кажется, — вступил в разговор Дрискол, — только мой рассказ не выслушали.

— Чтоб тебе голову оторвало, — буркнул бывший боксер. — Давай, да побыстрее. Все так ужасно!

Дрискол с чувством и не спеша высморкался, три раза сплюнул и поднялся на ноги. В его движениях было что-то такое, отчего его приятели в нетерпении привстали со своих кресел. Увидев этот возросший интерес, он широко улыбнулся и вальяжно на них посмотрел.

— Прежде всего, джентльмены, — начал он, — я вовсе не хочу сказать, что считаю себя гениальным во всех значениях этого слова. В покере я совсем беспомощен.

Скачки на пони, как их здесь назвал Дюмэн, для меня — тайна за семью печатями. И я вовсе не обладаю необходимым мастерством, чтобы успешно гонять по зеленому полю бильярдные шары.

Все хором закричали:

— Кончай!

— Хватит болтать!

— Говори дело!

— Рассказывай свою историю!

Дрискол подождал, пока они успокоились, и невозмутимо подытожил:

— Не будьте такими нетерпеливыми, джентльмены.

Как уже было мною замечено, я не считаю себя гением. Поэтому я понимал, что если мои пятьдесят долларов вырастут в нужной пропорции, то только благодаря удивительно благоприятному стечению обстоятельств. И в соответствии с этим строил свои планы.

Расставшись с вами в четыре часа у дверей «Ламартина», я пошел прямо к себе домой. Там я взял листок бумаги и написал на нем в ряд цифры от 1 до 35, каждую размером в дюйм. Потом я разорвал лист на тридцать пять частей, чтобы на каждой была одна цифра.

Смешал эти клочки и вытащил один из них. На нем было число 32.

Снова раздались нетерпеливые крики его приятелей, которые начали подозревать, что за таким пространным вступлением может быть интересное заключение, и снова рассказчик не обратил на них никакого внимания и продолжил:

— Когда эта операция была закончена, я лег вздремнуть. В шесть часов я поднялся, пошел в ресторан пообедать, а оттуда отправился на работу в театр. Первой моей задачей было занять еще пятьдесят долларов, чтобы удвоить мой капитал. Когда спектакль закончился, я как можно быстрее оделся, вышел из театра ровно в четверть двенадцатого и направился в известнейшее заведение, которым заправляет мистер Меррифилд. Оно, как мне кажется, самое большое и приятное из всех подобных заведений в Нью-Йорке. У них там имеется хитроумное приспособление, известное под названием «рулетка», модно раскрашенная и с причудливыми цифрами. Я встал перед ней и поставил свои сто долларов на цифру 32.

Он сделал паузу, повернулся, взял свое пальто со спинки кресла, на котором сидел, а его приятели смотрели на него затаив дыхание. Потом он закончил свой рассказ:

— Результат, джентльмены, лучше показать, чем о нем говорить. Вот он.

Он достал из кармана пальто пачку купюр и бросил их на стол с криком:

— Вот они, ребята! Тридцать пять новеньких хрустящих сотенных за один поворот колеса!

После этого наступил ад кромешный. Все принялись кричать, танцевать и бить Дрискола по спине, а он пытался спрятаться в углу. Они рассыпали купюры по столу, чтобы всласть ими полюбоваться, и вообще все в комнате ходило ходуном. Дюмэн сел за пианино, чтобы сыграть триумфальный марш, и в этот момент Догерти вдруг подскочил к нему и хлопнул по плечу.

— Ты обратил внимание на этот номер? — взволнованно спросил он.

Француз посмотрел снизу вверх на Догерти:

— Какой номер?

— Тот, на который поставил Дрискол?

— Да — тридцать второй. А что?

— Конечно. Тридцать второй. Ты не помнишь? Где ты был сегодня днем? Это же номер камеры Ноултона в тюрьме!

Глава 16

Все вместе

Когда Лиля на следующее утро, в девять часов, пришла в вестибюль «Ламартина», все Странные Рыцари уже сидели на своем диване в углу.

На несколько мгновений она от удивления забыла обо всем на свете и подумала, что только конец света мог поднять всех этих джентльменов так рано с их уютных постелей.

Догерти поспешил к ее столу и требовательным тоном спросил, почему она не осталась дома.

— А с какой стати? — улыбнулась Лиля. — Я чувствую себя хорошо, правда. И в любом случае, пусть лучше мне будет плохо, но здесь, чем хорошо, но там.

— Вы его не видели? — Бывший боксер утвердительно хмыкнул и дал подробный отчет о разговоре с Ноултоном прошлым утром. В конце он сказал, что они наняли адвоката и что питательная энергия войны в сумме три тысячи долларов вручена Дюмэну как хранителю сокровищ.

— Но мистер Догерти! — воскликнула Лиля. — Мы не можем ими воспользоваться! Думаю, вы понимаете это. У меня есть кое-какие сбережения…

Догерти прервал ее:

— А теперь слушай сюда. Мы будем этим заниматься, и не мешай нам. В любом случае это не будет стоить нам ни цента. Не могу объяснить как, но могу в этом поклясться. Все в порядке, и тебе не о чем беспокоиться. Ради бога, только не надо говорить, что вы с Ноултоном обойдетесь без нашей помощи и что ты не примешь этих денег. Если мы собираемся тебе помочь — значит, мы должны это сделать. Что ты подумала вчера утром — что я отнесу Ноултону записку, а потом приду домой и буду сидеть сложа руки?

После этих слов Догерти, не дав Лиле времени для ответа, повернулся, пересек вестибюль и присоединился к своим приятелям.

Это было началом кампании, которая продолжалась немногим больше месяца.

Странные Рыцари распределили обязанности между собой, и им пришлось поднапрячься. Каждое утро один из них сопровождал Лилю по дороге в отель и провожал ее вечером домой. Это было необходимо, потому что ей дважды встречался на улице Шерман. Он также маячил около ее дома, но там присутствие мужчины-охранника не требовалось, потому что эту роль с успехом выполняла миссис Берри.

Догерти был официальным связным между «Ламартином» и городской тюрьмой. Сначала Лиля настаивала на том, чтобы самой ходить к Ноултону, но Догерти уговорил ее возложить эту унизительную миссию на него.

Пленник писал:

«Я так хочу увидеть тебя, ты это знаешь, но, пожалуйста, не приходи сюда. Вполне достаточно, что тюремная камера навсегда запечатлелась в моей памяти, — мне было бы невыносимо знать, что и ты видела меня здесь. Что бы ни рисовало твое воображение, реальность в сто крат ужаснее. Если я вновь обрету свободу, то мне не будет казаться, что я обманул правосудие. Господь свидетель, что я не мог быть наказан за мое преступление сильнее, чем это уже произошло».

Ноултон упорно отказывался разрешить своему адвокату добиваться его освобождения под залог. Адвокат называл это донкихотством, Догерти использовал более сильные и всем хорошо известные выражения, но они не могли изменить решение молодого человека. Он не объяснял причин, но все их понимали; и адвокат, который был по крайней мере столь же добросовестен, как и любой другой представитель его профессии, заметил Дюмэну, что он впервые за десять лет своей практики с легким сердцем защищает переступившего закон человека.

Что касается самого дела, то оно казалось безо всяких оговорок простым. До сих пор не было известно, какими доказательствами располагает обвинение. Это создавало определенные трудности, и все усилия были направлены на то, чтобы узнать, чем располагает противная сторона.

Рыжий Тим не представлял какой-либо опасности, потому что ему удалось благополучно скрыться в ночь перед арестом Ноултона. А только он один из этой банды видел Ноултона и имел с ним дело.

Больше всего адвокат боялся, что имеются доказательства каких-то конкретных операций с деньгами.

Особенно его беспокоил бумажник Ноултона, пропажа которого обнаружилась наутро после боев в квартире Дюмэна. Ноултон подозревал Шермана, но не исключал и того, что мог потерять бумажник где-то на улице.

— Ладно, — вздохнул адвокат, — лучшее, что мы сейчас можем сказать, — это то, что мы будем тебя защищать. Мы должны приберечь силы для суда. До начала слушания дела мы вряд ли узнаем что-то существенное. Мы ведем борьбу вслепую, но помни — им придется представить какие-то доказательства, и вполне очевидно, что они так и сделают.

Догерти не скрывал оптимизма. После тридцатипятикратного выигрыша по номеру камеры Ноултона — а он со смаком пересказал эту историю узнику, — Догерти и думать не думал, что их усилия могут привести к чему-либо, кроме как к блистательной победе.

— Подумай об этом, только подумай об этом, — говорил он Ноултону с благоговейным придыханием. — Он вытащил удачный номер из своей шляпы — это первое. Потом он поставил на него все — и выиграл.

Теперь мы просто не можем проиграть. Мы будем наступать из центра и во все стороны.

— Спасибо, старик. Надеюсь, так и будет.

Прошло три недели. Время тянулось медленно, все ждали начала слушания дела. Догерти особенно оживился в те два дня, когда искал Шермана, впрочем безуспешно. Они ничего о нем не слышали, за исключением тех случаев, когда застали его у Лили дома и когда он встречал Лилю на улице.

— Он наверняка крутится где-то поблизости, — сказал Догерти Дюмэну, когда они однажды утром встретились в вестибюле. — Правда, я знаю, что он в городе, потому что он все еще занимает квартиру на Тридцать четвертой улице. Но я не могу войти внутрь и должен ждать, когда он сам высунет нос оттуда.

Маленький француз пожал плечами и бросил взгляд через вестибюль на столик, сидя за которым Лиля разговаривала с каким-то только что подошедшим человеком — возможно, клиентом.

— Ба! Оставь в покой этот Шерман. Раз он больше не беспокоит мисс Уильямс, нам нишего другой и не нужно. Он ништожный, грязный…

Тут его окликнули:

— Мистер Дюмэн!

Голос принадлежал Лиле. Они повернулись. Она, вся бледная, стояла рядом со своим столиком, держа в руке листок бумаги с каким-то напечатанным текстом. Дюмэн поспешил к ней, кинул взгляд на бумагу, которую она ему дала, и позвал Догерти.

Бывший боксер пересек вестибюль:

— В чем дело?

— Смотри! — Дюмэн показал ему бумагу. — То самое, что ты называешь «повестка», — для мадемуазель Уильямс! Мой бог! Это конец!

— Заткнись! — прорычал Догерти, беря в руки повестку. — Ты что, хочешь чтобы об этом узнал весь отель? Ты все принимаешь слишком близко к сердцу.

— Но что мне теперь делать? — неуверенно промолвила Лиля.

— Не падай духом. Не давай им нокаутировать тебя таким пустяком. Они вызывают тебя как свидетеля, не так ли? А это пустяковое дело. Так к нему и относись.

Лиля посмотрела на Догерти, удивляясь его неуместной веселости, когда все их планы должны были вот-вот рухнуть.

Догерти с улыбкой прочитал повестку.

— Удивительно одно, — пробормотал он, — что они не прислали ее раньше. Я все время этого ждал. Шерман знает все о том, как ты была дома у Ноултона, — он рассказал мне и Дюмэну, — и, больше того, он рассказал о тебе следователю. Я только одного не могу понять: почему они тянули так долго?

— Но что мне теперь делать? — повторила Лиля.

— Ты можешь сделать только одно — пойти и дать показания.

— Но мистер Догерти! Разве вы не понимаете? Они будут спрашивать меня о том вечере и… о деньгах. И его осудят.

Догерти изобразил сильнейшее удивление.

— Ну и что с того? Пусть они спрашивают тебя хоть до Страшного суда — что они узнают? Только то, что ты прямо из отеля пошла домой и провела там вечер за чтением «Пути паломника»[7]. У них есть только показания Шермана, и я не я буду, если присяжные поверят ему больше, чем тебе.

Лиля все еще не понимала и принялась возражать:

— Но я не проводила вечер у себя дома.

— А ты думаешь, я этого не знаю? Я говорю о доказательствах, а не о фактах. Говорю о том, как воспримут твои действия присяжные.

Лиля с ужасом на него посмотрела:

— Вы хотите сказать, что я должна солгать?

— Ну, это слишком сильное слово, — усмехнулся Догерти, — но можешь называть это и так, если тебе хочется.

— Но я не смогу… Не смогу!

— Ты должна.

Лиля посмотрела на него:

— Нет. Я знаю, что не смогу. Если я буду давать свидетельские показания и меня спросят о том вечере, я не смогу сказать ничего, кроме правды.

Даже не сами эти ее слова, а тон, которым они были произнесены, заставил Догерти замолчать и убедил его, что спорить с ней бесполезно.

Это было серьезное препятствие! И довольно неожиданное. Догерти не очень хорошо разбирался в женской психологии и не мог понять, как она могла сделать для Ноултона то, что сделала в тот вечер, а теперь не может об этом солгать.

— Кроме того, это бесполезно, — промолвила Лиля. — Думаю, мистер Шерман меня видел, а может — и еще кто-то. Я вспомнила: меня точно видел человек, который выходил из своей квартиры, когда я пряталась на лестничной площадке. Он может меня и не узнать, но разве можно сказать это наверняка? А если он видел…

— Ладно, — прервал ее Догерти. — Что толку сейчас об этом говорить. Мы здорово вляпались, и надо найти из этого какой-то выход. Дюмэн, позови Дрискола и Бута. Я поищу Дженнингса. Положись на нас, мисс Уильямс. Не думай об этом, — он указал на повестку, — хоть некоторое время. Давай быстрее, Дюмэн!

Через пять минут Странные Рыцари, все пятеро, в своем углу держали военный совет в связи с новым и опасным осложнением ситуации.

Бут был готов сдаться без боя.

— Что толку? — говорил он. — Они могут прижать его к стенке пятьюдесятью разными способами. А теперь ему точно конец. Если мисс Уильямс начнет давать свидетельские показания и расскажет все, что знает, у него не останется ни единого шанса.

— Да что ты несешь! — Голос Догерти был полон иронии. — В чем дело — наложил в штаны со страху?

А зачем мы здесь, по-твоему, собрались? Нам надо катко сделать так, чтобы она не давала свидетельских показаний.

— Я только об одном думаю, — добавил Дрискол. — Почему ее все еще не арестовали?

— Все очень просто, — вступил в разговор Дженнингс. — Потому что если бы они это сделали, то не смогли бы заставить ее давать показания против Ноултона, а Ноултона — против нее. И они сообразили, что лучше у них в запасе останется кто-то один, чем вовсе никого.

— Правильно, парень, дело говоришь. — Догерти толкнул Дженнингса на диван и посмотрел на Бута: — У нас и так хватает проблем, нечего выдумывать новые.

Но они ничего не могли придумать. Никто не мог предложить ничего заслуживающего внимания, если не считать Дрискола, который был уверен, что повестку следует оставить без внимания и Лиле просто не надо никуда не ходить.

— Слушание дела будет продолжаться всего четыре дня, — сказал он. — Спрячем мисс Уильямс на это время в каком-нибудь укромном местечке, и пусть она там немного побудет, а потом и Ноултон к ней присоединится.

— Но тогда ее могут привлечь за неуважение к суду, — возразил Дженнингс.

— Ну, за все надо платить, — философски заметил Дрискол.

Догерти попросил их немного подождать, пересек вестибюль и подошел к столику Лили. Вскоре он вернулся, сокрушенно качая головой.

— Она на это не пойдет, — объявил он.

— Она немного ненормальная, — прогудел Бут. — Что она сама собирается делать?

Но бывший боксер вступился за Лилю:

— Нет, не надо ее обвинять. Она смотрит на все это не так, как мы. Надо придумать что-то другое.

Наступила тишина. Дрискол закурил и предложил сигареты остальным. Скоро их уголок был окутан кольцами дыма. Наконец, в первый раз, заговорил Дюмэн:

— А теперь, когда вы коншили этот глупость, я вам кое-что скажу. Мы нишего не знаем. Я спрошу Сигала.

— А что он может сделать? — вскинулся Дрискол. — Он захочет состряпать для нее алиби, а она на это не пойдет, и тогда он попытается ее запугать.

Но остальные одобрили предложение Дюмэна, особенно Догерти, и через несколько минут маленький француз уже ехал в жилую часть города — в адвокатскую контору, а Догерти в очередной раз помчался в городскую тюрьму.

Дрискол подошел к столу Лили и сказал ей, что Дюмэн отправился за консультацией к юристу.

— Но он не может нам помочь, — неуверенно сказала девушка. — Я ведь ничего не могу сделать, правда, мистер Дрискол? Скажите мне.

— Тебе надо сохранять твердость духа, — возразил он. — Как говорит Том, держи хвост пистолетом. А Сигал — тот еще проныра. Он никогда ничего не боится и обязательно что-нибудь придумает. Дюмэн вернется до полудня.

Но Лиля была охвачена ужасом и никак не успокаивалась. Официальный язык повестки сильно ее впечатлил, она почувствовала в нем силу закона, ей почудился запах судов и тюрем, и на нее, как на женщину, больше подействовал сам документ, чем вполне реальная угроза, которую он таил.

Оставшуюся часть утра Лиля провела за своим столиком, неотрывно глядя на вход в вестибюль. В одиннадцать часов вернулся из тюрьмы с запиской от Ноултона Догерти, а через час появился маленький француз. Лиля надела шляпку и пальто и с камнем на сердце отправилась обедать.

Был яркий солнечный день, и с залива дул задиристый свежий ветерок. Лиля наскоро перекусила и вышла прогуляться возле Мэдисон-сквер.

На газонах начинала зеленеть трава, на ветках деревьев набухали коричневые влажные почки, а посередине площади садовник разравнивал только что вскопанную землю. В воздухе чувствовалось приближение весны.

Но Лилю ничто не радовало, и вскоре она вернулась в «Ламартин».

Как только она вошла, к ней бросился Дюмэн:

— Мисс Уильямс! Я так вас жду! Такой план! Этот адвокат — настоящий гений!

Дюмэн чувствовал себя в вестибюле отеля как у себя дома, он кричал и жестикулировал не сдерживаясь, а Лиля, пока шла к своему столику, покраснела от смущения. Ей казалось, что теперь все посвящены в ее тайну, и она немного пожалела, что предоставила Странным Рыцарям свободу действий и всецело на них положилась.

Но это ее смущение было ничем по сравнению с тем, которое ей предстояло испытать. Ее щеки залил густой румянец после того, как маленький француз приглушенным взволнованным голосом рассказал ей о плане адвоката Сигала. И вместе с тем она удивительно нежно улыбнулась, когда Дюмэн усомнился в ее желании действовать согласно этому плану.

Он закончил:

— Понимаете, он не знай, сделаете ли вы это, и я дольжен позвонить ему в шас дня, потому что если он…

— Но я согласна, — сказала Лиля. — Да, я так и сделаю! Но вы уверены, что мне не надо будет давать показания? Вы уверены?

— Полностью.

— Тогда не могли бы мы сделать это сегодня, а не завтра?

— Нет, — улыбнулся Дюмэн. — Нам надо время до завтрашнего утра, чтобы собрать залог для Ноультон.

Догерти сейшас пошель к нему. Это будет сделано завтра днем — запомните. Я дольжен пойти к Сигаль за порушительством.

Он ушел, а Лиля сидела с румянцем на лице и сомнением в глазах, но ее губы были полураскрыты в трепещущей тоскующей улыбке.

Однако план адвоката Сигала, так тонко продуманный и казавшийся таким действенным, едва не рухнул из-за разногласий в рядах Странных Рыцарей.

Некоторое время в курсе дела были только Дюмэн и Догерти, и они не хотели разглашать тайну. Бут и Дженнингс угрожали полушутя, что пойдут к прокурору и расскажут ему все, что знают, а Дрискол отпустил много едких замечаний по поводу источника используемых ими денег. Но коротышка-француз и бывший боксер оставались непоколебимыми.

— Это секрет мисс Уильямс, — говорили они, — и рассказать об этом было бы нечестно по отношению к ней. Дело в том, что она сама просила нас ничего не говорить.

Последние его слова не вполне соответствовали действительности, но Догерти знал, что Странные Рыцари не станут расспрашивать Лилю.

— Сейчас для нас самое лучшее, как я думаю, просто сидеть держа руки в карманах, — горько заметил Дрискол. Это было на следующий день после того, как был осуществлен их план. — Вы вытаскиваете Ноултона под залог и в течение дня не показываетесь в вестибюле, а когда возвращаетесь, ждете, что мы похлопаем вас по спине и скажем, какие вы молодцы. Дело простое.

— Боб, не лезь в бутылку. Слушание дела назначено на послезавтра, вы что, не можете немного подождать? Кроме того, для вас, ребята, тоже дело найдется.

Вам надо будет каждое утро провожать ее на работу и с работы, а это, поверьте, тоже непросто. И еще. Если Ноултона выпустят — и он выйдет, — мы собираемся устроить для него и Лили небольшой ужин в пятницу у Дюмэна. Слушание дела не будет продолжаться больше одного дня. Подготовка этого ужина возлагается на тебя, Бута и Дженнингса. Когда придет Дюмэн, он оставит вам ключи от своей квартиры и сколько надо денег. Тратьте сколько хотите.

— А на сколько человек будет ужин?

— На семерых. Нас пятеро и их двое.

Дрискол пробурчал в ответ что-то невразумительное и отправился посоветоваться с Бутом и Дженнингсом.

Вечером во вторник, накануне слушания дела, мисс Уильямс шла домой в сопровождении самого Догерти.

Она была подавлена и сильно нервничала, и его попытки как-то ее приободрить ни к чему не приводили.

Они поужинали в ресторанчике на авеню Колумбус и оттуда отправились на Сто четвертую улицу.

— Выше нос, — сказал Догерти, когда они остановились у дверей ее дома. — Завтра в это время начнется твой медовый месяц. Как тебе эта идея?

— Как ты думаешь, что он сейчас делает? — немного не к месту спросила Лиля. Она научилась говорить с ним как со своим приятелем.

— Читает твои письма, — убежденно заявил бывший боксер. — Он все время этим занимается. А теперь иди к себе и ложись спать. И нечего сидеть и переживать.

Лиля стояла у открытой двери.

— Постараюсь, — улыбнувшись, пообещала она. — Доброй ночи и спасибо тебе. Буду ждать тебя утром.

Глава 17

Слушание дела

— Если позволит ваша честь, господин председатель, и господа присяжные…

Говоривший был помощником окружного прокурора.

Действие происходило в федеральном суде в здании на Парк-роу. Джона Ноултона подозревали в распространении фальшивых денег, и его дело слушалось в присутствии двенадцати присяжных.

Помещение было старым и неприглядным, да и само здание было одним из самых уродливых в Нью-Йорке. Места для присяжных, скамьи и ограждение потускнели от долгого использования. Казалось, секретарь сидел за своим столом много лет. Мрачное, унылое место.

Ряды для публики пустовали, собрались только знакомые друг другу люди. Справа сидели детектив Баррет с двумя своими людьми и Билли Шерман. На передней скамье рядком расположились Дрискол, Бут, Дюмэн, Дженнингс и Догерти. Позади них можно было видеть Лилю и рядом с ней — миссис Аманду Берри.

Здесь было еще человек двенадцать — просто любопытные, искатели сенсаций и студенты-юристы.

Ноултон сидел рядом со своим адвокатом, изредка с ним перешептываясь, и быстро поднял глаза, когда прокурор встал со своего места, чтобы обратиться к суду и присяжным. Стрелки часов на стене показывали половину двенадцатого. Полтора часа ушло на формальности, включая выборы присяжных. Адвокат Сигал держался доброжелательно, чем заслужил одобрение судей.

— Если позволит ваша честь, господин председатель, и господа присяжные…

Помощник окружного прокурора начал свою вступительную речь. Он был молодым человеком — возможно, лет двадцати восьми — и говорил с неподдельным энтузиазмом молодости, выбирая энергичные, звучные выражения.

Во время его выступления подозреваемый не раз чувствовал, как его щеки покрываются румянцем.

У него создалось впечатление, что его вина доказана десять раз.

Адвокат Сигал повернулся и прошептал своему подзащитному:

— Он ничего не упустил — молодчина.

Ноултон не успел ответить и только кивнул, а адвокат Сигал поднялся и начал вступительную речь в защиту обвиняемого. Она оказалась на удивление короткой, он не вдавался в детали, не занимался разбором доказательств и лишь в целом подверг их сомнению. Но когда он заявил, что обвиняемому не следует предлагать выступить в собственную защиту, Ноултон заметил, как по лицам присяжных пробежала тень неудовольствия и сомнения.

Когда Сигал сел, обвиняемый повернулся, чтобы бросить взгляд на Лилю; и она лучезарно ему улыбнулась.

Прокурор вызвал первого свидетеля:

— Джеймс Баррет!

Детективу особенно рассказывать было нечего. Он подтвердил личность Ноултона и рассказал об обстоятельствах его ареста, сделав акцент на том, как он с помощниками сразу после входа в квартиру устремился в заднюю комнату.

Сигал от лица защиты никаких вопросов ему не задал.

Вторым свидетелем со стороны обвинения был Билли Шерман.

— Как ваше имя?

— Уильям Шерман.

— Род занятий?

— Журналист.

— Ваш адрес?

Он назвал номер дома на Западной Тридцать четвертой улице.

Потом последовало несколько вопросов относительно продолжительности его знакомства с обвиняемым и времени, которое они проводили вместе. Затем прокурор спросил:

— Вы никогда не видели, чтобы Ноултон распространял или предлагал распространять фальшивые деньги?

Сигал тотчас же поднялся и заявил протест.

— Принято, — согласился судья.

Это было началом сражения между двумя юристами.

Раз за разом прокурор старался отстоять свою точку зрения, подходя к вопросу с разных сторон, и всякий раз Сигал заявлял протест и говорил, что свидетель неправомочен отвечать на такой вопрос.

В конце концов судья и сам потерял терпение и довольно жестко попенял прокурору:

— Мистер Брант, ваш свидетель не обладает полномочиями эксперта. Вам не следует задавать ему такие вопросы, или вы должны его отпустить.

Сигал торжествующе осклабился. Прокурор нахмурился и откашлялся. Ноултон через плечо бросил взгляд на скамейки для зрителей и улыбнулся Лиле.

Догерти наклонился и прошептал Дрисколу:

— Не понимаю, о чем они, к дьяволу, дискутируют, но этот хитрый малый сейчас выглядит так, будто только что получил хороший боковой в челюсть и повис на канатах.

Но у молодого мистера Бранта было в запасе еще одно оружие. Он попросил, чтобы его возражение было занесено в протокол, и потом повернулся к свидетелю:

— Мистер Шерман, где вы были вечером одиннадцатого декабря прошлого года?

— В квартире Пьера Дюмэна, хироманта.

— Где находится его квартира?

— На Западной Двадцать первой улице.

— Какой номер дома?

— Не знаю.

— Кто там был вместе с вами?

— Подсудимый, Ноултон, и еще четверо или пятеро человек.

— Назовите имена.

— Том Догерти, Пьер Дюмэн, Боб Дрискол, Сэм Бут и Гарри Дженнингс.

— Что вы там делали?

Свидетель на мгновение замялся, перед тем как ответить:

— Там была драка. Понимаете…

— Нет, отвечайте на мой вопрос, — прервал его прокурор. — Вы сами дрались?

— Нет, сэр.

— А кто?

— Ноултон с Дрисколом. Ноултон его победил.

— А потом?

— Потом дрались Ноултон и Догерти. Их бой продолжался десять или пятнадцать минут и…

— А теперь подробно расскажите суду и присяжным, как все происходило.

— Ну, Ноултон боксировал лучше Догерти и прижал его к стенке, когда вдруг кто-то бросил в Ноултона бронзовой статуэткой или чем-то в этом роде. Он упал как подкошенный.

— И что тогда сделали вы?

— Я подошел к двери, у которой лежал Ноултон, и все остальные тоже. Встав рядом с ним, я увидел торчащий у него из кармана бумажник, а я знал, что они…

— Вы имеете в виду карман Ноултона?

— Да. Я боялся, что кто-нибудь стащит бумажник, поэтому наклонился, когда меня никто не видел, вынул его — он уже почти выпал — и положил его себе в карман, думая сохранить его для Ноултона. Дюмэн послал кого-то…

Мистер Брант его прервал:

— Не беспокойтесь об остальных. Что делали вы?

— Я дождался прихода врача и, когда он сказал, что рана Ноултона неопасная, пошел домой. Я думал, что Ноултон останется у Дюмэна на ночь. Придя домой, я достал бумажник Ноултона…

— Почему вы не вернули его до того, как ушли из квартиры Дюмэна?

— Потому что Ноултон был в полубессознательном состоянии. Он не мог разговаривать. А на следующий день я подумал, что…