Алистер Маклин
Страх — это ключ
Пролог
3 мая 1958 года.
Если деревянную будку — десять на шесть футов, установленную на четырехколесном трейлере, можно назвать офисом, то тогда я сидел в своем офисе. Сидел уже четыре часа — наушники начали причинять боль; темнота наползала с болот и моря. Но если мне суждено сидеть здесь всю ночь, то я буду сидеть, потому что эти наушники — самая важная вещь в мире, только они теперь связывали меня с остальным миром.
Питер должен был оказаться в пределах досягаемости радиостанции уже три часа назад. Это был длинный рейс на север от Барранкильи, но мы летали по этому маршруту уже много раз, да и наши три самолета «ДиСи» были хотя и старыми, но превосходными машинами. Пит — хороший пилот, Барри — отличный штурман, прогноз обещал хорошую погоду в западной части Карибского бассейна, а сезон ураганов еще не наступил.
Я не мог понять, почему они не вышли на связь еще несколько часов назад, ведь они должны были уже пролететь неподалеку от меня, следуя на север к Тампа — месту своего назначения. Могли ли они нарушить мои инструкции и вместо того, чтобы сделать большой крюк и пролететь над Юкатанским проливом, следовать напрямую через Кубу? Маловероятно, а учитывая, какой груз у них на борту, — просто невозможно. Когда речь шла о каком-либо, пусть даже малейшем риске. Пит проявлял большую осторожность и предусмотрительность, чем я. Однако любые неприятности могли случиться в эти дни с самолетами над охваченной войной Кубой.
В углу моего офиса на колесах тихо играло радио. Оно было настроено на какую-то станцию, передававшую программы на английском языке, и уже второй раз за этот вечер какой-то гитарист пел нежно в стиле «кантри» о смерти то ли матери, то ли жены, то ли любимой — я так и не понял, кто же умер. «Моя красная роза стала белой» — так называлась эта песня. Красное жизнь, белое — смерть. Красное и белое — цвета трех самолетов нашей «Транскарибской чартерной службы». Я обрадовался, когда песня закончилась.
В офисе было мало мебели: стол, два стула, картотечный шкафчик и большой передатчик, от которого через отверстие в двери змеился по траве и грязи через самолетную стоянку к главным зданиям терминала тяжелый кабель питания. Было еще зеркало — Элизабет повесила его в тот единственный раз, когда побывала в моем офисе, а у меня так и не дошли руки снять его.
Я глянул в зеркало, и напрасно: черные волосы, черные брови, синие глаза, а лицо — бледное, усталое и очень встревоженное. Как будто я этого не знал!
Я отвернулся и посмотрел в окно, но лучше от этого не стало.
Единственное преимущество — больше не мог видеть себя. Я вообще ничего не мог видеть. Даже в отличную погоду через это окно было видно лишь десять миль пустынных болот, протянувшихся от аэропорта Стенли-Филд до Белиза. Но теперь, когда в Гондурасе с сегодняшнего утра начался сезон дождей, струи воды, непрерывно стекавшие по стеклу, и рваные, низко и быстро летящие тучи, обрушившие проливной дождь на иссушенную, а теперь парившую землю, превратили мир за окном в серое и туманное ничто. Я послал в эфир наш позывной, но результат был таким же, как и за последние несколько сот раз, — тишина. Я изменил диапазон частот для проверки приема, услышал быстро сменявшие друг друга голоса, помехи, пение, музыку и снова настроился на нашу частоту.
Это был самый важный рейс, который когда-либо выполняла наша чартерная служба, а я был вынужден сидеть здесь в бесконечном ожидании запасного карбюратора. И наш красно-белый «ДиСи», стоявший в ста пятидесяти футах от меня, был столь же полезен мне, как солнцезащитные очки в дождливую погоду.
Они вылетели из Барранкильи — в этом я был уверен. Первое сообщение я получил три дня назад, когда приехал сюда, и в шифрованной телеграмме не содержалось и намека на возможные неприятности. Все держалось в большой тайне, и лишь трое постоянных гражданских служащих знали кое-что об операции. «Ллойд» согласился на риск, даже несмотря на очень высокую страховку. Даже переданные по радио новости о вчерашней попытке государственного переворота продиктаторскими элементами, которые хотели предотвратить избрание либерала Льераса, не очень беспокоили меня: хотя вылеты всех военных самолетов и самолетов внутренних авиалиний были запрещены, на самолеты иностранных авиакомпаний это не распространялось.
Колумбийцы, находившиеся в тяжелом экономическом положении, не могли позволить себе обидеть даже беднейшего иностранца, а мы как раз подпадали под эту категорию.
Но я все же решил не рисковать: телеграммой попросил Пита прихватить Элизабет и Джона с собой. Если завтра, 4 мая, к власти придут не те, кто надо, и пронюхают про наши дела, то «Транскарибскую чартерную службу» будут ждать неприятности. И очень скоро. Кроме того, невероятное вознаграждение, которое нам предложили за этот один рейс в Тампа...
В наушниках раздалось потрескивание, перебиваемое помехами, слабое, но на нашей частоте. Как будто кто-то пытался настроиться на волну. Я нащупал регулятор громкости, вывернул его на максимум, точно подстроился по частоте и замер, прислушиваясь. Ничего! Никаких голосов, никаких переданных азбукой Морзе позывных. Тишина. Я сдвинул один наушник и взял сигарету.
Радио все еще продолжало играть. Уже третий раз за вечер кто-то пел о красной розе, превратившейся в белую.
Терпение мое лопнуло. Я сорвал наушники, подскочил к приемнику и выключил его с такой силой, что чуть не сломал ручку. Затем достал из-под стола бутылку, налил виски и снова надел наушники.
— CQR вызывает CQS, CQR вызывает CQS. Как слышите? Как слышите?
Прием.
Виски выплеснулось на стол, а стакан упал на пол и со звоном разбился — я схватился за переключатель передатчика и микрофон.
— Я CQS, я CQS! — закричал я. — Пит, это ты? Пит, прием!
— Я. Следуем по курсу, по графику. Извини за задержку. Слышно было плохо, но даже металлический отзвук мембраны наушника не помешал мне почувствовать напряжение и раздраженность в голосе Пита.
— Я сижу здесь уже черт знает сколько! — ответил я раздраженно и в то же время с облегчением. — Что-нибудь не так. Пит?
— Все пошло не так! Какой-то шутник знал, что у нас на борту, или мы ему просто не понравились. Он заложил за радиостанцией пиропатрон.
Детонатор сработал, но заряд — тринитротолуол или что там было — не взорвался. Радиостанция чуть било не вышла из строя. К счастью, у Барри с собой целый ящик запасных частей, он только что закончил ремонт.
Лицо мое покрылось потом, руки дрожали. Когда я снова заговорил, задрожал и мой голос:
— Ты хочешь сказать, что кто-то заложил бомбу?
Кто-то пытался взорвать самолет?
— Вот именно.
— Кто-нибудь пострадал? — Я со страхом ждал ответа.
— Расслабься, братишка. Только радиостанция.
— Слава богу! Будем надеяться, что неприятности на этом закончились.
— Не о чем волноваться. К тому же, у нас теперь есть «сторожевой пес»
— последние тридцать минут с нами летит самолет армейской авиации США. Из Барранкильи, должно быть, вызвали по радио эскорт, чтобы встретить нас, невесело хохотнул Питер. — Ты же знаешь, как американцы заинтересованы в нашем грузе.
— Что за самолет? — удивился я, зная, что лишь очень хороший летчик мог пролететь двести-триста миль в глубь Мексиканского залива и найти самолет, не используя при этом радиопеленгатор. — Вас предупредили о нем?
— Нет, но не беспокойся, он действительно свой, все в порядке. Мы только что разговаривали с ним. Знает все о нас и нашем грузе. У него старый «Мустанг» с подвесными топливными баками. Реактивный истребитель не смог бы так долго сопровождать нас.
— Понимаю... — очевидно, я, как всегда, волновался по пустякам. Курс?
— Точно 040.
— Местоположение? Питер ответил, но я не разобрал — помехи усиливались.
— Повтори, пожалуйста.
— Барри сейчас пытается выяснить это. Он был слишком занят ремонтом радиостанции... Подожди две минуты.
— Дай мне поговорить с Элизабет.
— Пожалуйста. И в наушниках послышался голос, который значил для меня больше всего в этом мире:
— Здравствуй, дорогой. Извини, что мы заставили тебя поволноваться.
Да, в этом была вся Элизабет. Извиняется за то, что она заставила меня поволноваться, — и ни слова о себе.
— С тобой все в порядке? Я имею в виду — ты уверена, что ты...
— Да, конечно. Ее я тоже слышал плохо, но даже если бы она находилась в десяти тысячах миль от меня, я все равно распознал бы в ее голосе веселые нотки и хорошее настроение.
— Мы уже почти прибыли, я уже различаю огни на земле. — И после секундной паузы она нежно прошептала:
— Я люблю тебя, дорогой.
— Правда?
— Всегда, всегда, всегда. Счастливый, я откинулся в кресле, расслабился и тут же вскочил на ноги, услышав вдруг вскрик Элизабет и хриплый голос Питера:
— Он пикирует на нас! Эта сволочь пикирует на нас, открыла огонь! Из всех стволов! Он летит прямо...
Крик перешел в захлебывающийся стон, заглушенный женским пронзительным криком боли, и в то же мгновение я услышал стаккато рвущихся снарядов, которое заставило дребезжать мембраны наушников. Это длилось две секунды, может, меньше, а потом не стало слышно ни пушечных очередей, ни стона, ни крика. Ничего.
Две секунды, всего две секунды, но они отняли у меня самое дорогое в жизни. Эти две секунды оставили меня одиноким в пустынном и теперь бессмысленном мире. Моя красная роза стала белой.
3 мая 1958 года.
Глава 1
Я не совсем представляю, как должен был выглядеть этот человек, сидевший за высоким полированным столом красного дерева. Думаю, подсознательно я считал, что он будет соответствовать тем превратным представлениям, которые сформировались у меня благодаря случайным книгам и фильмам — в далекие уже дни, когда я находил для них время. Единственно допустимым различием во внешности судей графств юго-восточной части США я считал вес: одни судьи — худые и жилистые, другие имеют тройные подбородки и сложением подходят под мои представления. Но всегда судья в моем представлении — пожилой человек, одетый в мятый белый костюм, не совсем белую рубашку, галстук, напоминающий шнурок для ботинок, и портрет этот дополняла сдвинутая на затылок панама с цветной лентой. Лицо у судьи обычно красное, с сизоватым носом, свисающие концы седых марктвеновских усов испачканы бурбоном, или мятным джулепом, или тем, что пьют в том месте, где живет судья. Выражение лица судьи обычно — равнодушное, манеры — аристократические, моральные принципы — высокие, а умственное развитие лишь среднее.
Судья Моллисон сильно разочаровал меня. У него отсутствовали все эти, как мне казалось, характерные черты, за исключением, возможно, моральных принципов, но их нельзя видеть. Молодой, чисто выбритый человек, одетый в безукоризненный, отлично сшитый светло-серый шерстяной костюм в тропическом стиле с ультраконсервативным галстуком, а что касается мятного джулепа, то, думаю, он заходил в бар только за тем, чтобы прикинуть, как его закрыть. Он казался милосердным человеком, но только казался; казался умным — так оно и было. Ум у него был острым, как иголка. И теперь он покалывал меня этой острой иголкой и с незаинтересованным видом наблюдал, как я корчусь.
— Итак, — сказал он. — Мы ждем ответа, мистер... э-э... Крайслер.
Он не сказал прямо, что считает эту фамилию вымышленной, но если кто-то из находившихся в зале не понял, что он имел в виду, то ему нечего было сюда приходить. Школьницы с круглыми от любопытства глазами, храбро пытавшиеся посещением этого места греха, порока и зла заработать хорошие отметки по курсу гражданского права, явно уловили смысл этого «э-э»; уловила его и тихо сидевшая на первом ряду блондинка с печальными глазами; понял его, похоже, даже громадный гориллоподобный тип, который сидел за блондинкой тремя рядами далее.
Я повернулся к судье:
— Вот уже третий раз вы с трудом вспоминаете мою фамилию, — укоризненно произнес я. — Скоро самые умные из присутствующих здесь поймут, что вы имеете в виду. Вам надо быть осторожнее, друг мой.
— Я вам не друг. И это не судебное заседание. И здесь нет присяжных, на которых надо оказывать влияние. Это всего лишь слушание дела, мистер... э-э... Крайслер.
— Крайслер, а не «э-э... Крайслер». И вы же чертовски постараетесь, чтобы суд состоялся, не так ли, судья?
— Я рекомендую вам следить за своими манерами и речью, — резко ответил судья. — Не забывайте, что я могу содержать вас под стражей неограниченное время. Итак, еще раз: где ваш паспорт?
— Не знаю. Наверное, потерял.
— Где?
— Если бы я знал где, я бы его не потерял.
— Мы это понимаем, — сухо сказал судья. — Но если бы мы могли определить район, где вы потеряли паспорт, то могли бы оповестить соответствующие полицейские участки, в которые его могут сдать. Когда вы впервые заметили, что у вас больше нет паспорта, и где вы находились в это время?
— Три дня назад. И вы прекрасно знаете, где я находился в то время.
Сидел в ресторане мотеля «Ла Коптесса», ужинал и размышлял о своих делах, когда этот «Дикий Билл» Хикок\" и его орда набросились на меня. — Я показал на тщедушного шерифа, сидевшего в пальто из «альпаги» в плетеном кресле напротив судьи, и подумал, что в Марбл-Спрингз на полицейских не распространяются ограничения по росту — шериф даже в ботинках на высокой платформе едва ли был выше пяти футов четырех дюймов. Шериф тоже сильно разочаровал меня. Хотя я отнюдь не считал, что полицейский на Диком Западе обязательно должен носить огромный кольт, все же поискал что-либо похожее на значок шерифа или пистолет, но ни того, ни другого не обнаружил.
Единственное оружие, которое я мог видеть в зале суда, — короткоствольный кольт, торчавший из кобуры стоявшего справа и чуть позади меня полицейского.
— Они не набрасывались на вас, — терпеливо сказал судья Моллисон. Они разыскивали заключенного, который бежал из находящегося неподалеку лагеря. Марбл-Спрингз — небольшой городок, и чужие люди сразу бросаются в глаза. Вы чужой в этом городе, и естественно...
— Естественно? — прервал его я. — Послушайте, судья, я говорил с тюремным надзирателем. Он сказал, что заключенный бежал в шесть часов вечера, а сидящий здесь «Одинокий рейнджер» сцапал меня в восемь. Вы считаете, что я спилил наручники, принял ванну, сделал маникюр, побрился, сшил костюм, купил нижнее белье, рубашку и ботинки...
— Такое случалось раньше, — перебил меня судья. — Отчаявшийся человек с пистолетом или дубинкой...
— Отрастил волосы, и все это за два часа? — закончил я.
— Там было темно, судья, — начал было шериф, но Моллисон жестом приказал ему замолчать.
— Вы протестовали против допроса и обыска. Почему?
— Как я уже сказал, я размышлял о своих делах. Я сидел в респектабельном ресторане, никого не оскорблял, а там, откуда я приехал, не требуется разрешения штата на то, чтобы дышать или гулять.
— У нас тоже его не требуется, — терпеливо заметил судья. — Они всего лишь хотели, чтобы вы предъявили водительскую лицензию, страховку или карточку социального обеспечения, старые письма — в общем, любые документы, удостоверяющие личность. Вы должны были подчиниться их требованиям.
— Я хотел подчиниться.
— Тогда как вы объясните это? — Судья кивнул на шерифа. Я тоже взглянул на него. Даже в первый раз, когда я увидел его в «Ла Контессе», он не показался мне красавчиком, а большие куски пластыря на лбу, щеке и в уголке рта, должен признать, и вовсе не украшали его.
— А чего бы вы хотели? — пожал я плечами. — Когда взрослые ребята начинают играть, маленьким детям надо оставаться дома с мамой.
Шериф привстал, \"лаза его сузились, он вцепился в подлокотники кресла так, что костяшки пальцев побелели, но судья жестом приказал ему сесть.
— Эти две гориллы, что пришли с ним, начали бить меня. Я защищался.
— Если они начали бить вас, — едко сказал судья, — то как вы можете объяснить тот факт, что один из полицейских до сих пор находится в больнице с поврежденным коленом, у другого сломана челюсть, а на вас нет ни царапинки?
— Тренировка, судья. Властям штата Флорида надо, наверное, больше тратить денег, чтобы научить сотрудников правоохранительных органов постоять за себя. Может, если бы они ели меньше «гамбургеров» и пили меньше пива...
— Замолчите!
Возникла небольшая пауза. Судья пытался взять себя в руки, а я оглядел зал. Блондинка в первом ряду глядела на меня с полуозадаченным видом, как будто старалась что-то понять; за ней сидел с отсутствующим взором мужчина со сломанным носом и жевал кончик потухшей стары; судебный репортер, казалось, спал. Через открытую дверь зала суда я видел освещенную закатным солнцем улицу, а за ней вдалеке блестели зеленые воды Мексиканского залива... Судья, похоже, взял себя в руки.
— Мы установили, — с трудом произнес он, — что вы — дерзкий, грубый, жестокий и не идущий на компромиссы человек. Кроме того, у вас был пистолет — малокалиберный «лилипут», так, кажется, он называется. Уже сейчас я могу предъявить вам обвинение в неуважении к суду, нападении на полицейских при исполнении ими служебных обязанностей и незаконном хранении огнестрельного оружия. Но не стану делать этого, — он помолчал немного и продолжил:
— Мы выдвинем против вас более тяжкие обвинения.
Судебный репортер на мгновение приоткрыл один глаз, слегка подумал и, похоже, снова погрузился в сон. Человек со сломанным носом вынул сигару изо рта, посмотрел на нее и, снова сунув в рот, продолжил методично жевать ее. Я ничего не сказал в ответ на слова судьи.
— Где вы были до того, как приехали сюда? — внезапно спросил судья.
— В Сент-Кэтрин.
— Я не это имел в виду, но ладно. Как вы приехали сюда из Сент-Кэтрин?
— На машине.
— Опишите ее и водителя.
— Зеленый автомобиль с закрытым кузовом типа «седан», в нем ехали среднего возраста бизнесмен и его жена. Он седой, а она блондинка.
— Это все, что вы помните? — вежливо осведомился Моллисон.
— Да.
— Я думаю, вы понимаете, что под это описание подойдет миллион супружеских пар и их машин.
— Видите ли, — пожал я плечами, — когда не ожидаешь, что тебя будут допрашивать о том, что ты видел, то и не обращаешь внимания...
— Ладно, ладно. — Он мог быть весьма ехидным, этот судья. — Машина, конечно, с номерными знаками другого штата?
— Да, но не «конечно».
— Вы только что прибыли в наши края и уже знаете, как выглядят номерные знаки нашего...
— Он сказал, что он из Филадельфии, а мне кажется, что это другой штат. — Судебный репортер кашлянул. Судья смерил его ледяным взглядом и снова повернулся ко мне.
— И вы приехали в Сент-Кэтрин из...
— Майами.
— На той же машине, конечно?
— Нет, на автобусе. Судья посмотрел на судебного секретаря, который слегка покачал головой, и снова повернулся ко мне. Выражение его лица было отнюдь не дружелюбным.
— Вы не просто беззастенчивый лжец, Крайслер. — Он опустил слово «мистер», и я понял, что время для вежливостей кончилось. — Вы очень плохой лжец. Между Майами и Сент-Кэтрин нет автобусного сообщения. Вы провели ночь перед приездом в Сент-Кэтрин в Майами?
Я кивнул.
— В отеле, — продолжил судья. — Но вы, конечно, забыли его название?
— Видите ли...
— Избавьте нас от своей лжи, — подняв руку, прервал меня судья. Ваша наглость не знает границ, и суду это уже надоело. Вы наврали тут уже достаточно — машины, автобусы, Сент-Кэтрин, отели, Майами — ложь, все ложь. Вы никогда не были в Майами. Как вы думаете, зачем мы держали вас под замком трое суток?
— Ну, скажите мне, — подбодрил я его.
— И скажу. Чтобы сделать запросы. Мы послали запросы в иммиграционную службу и в каждую авиакомпанию, самолеты которой летают в Майами. Вашей фамилии нег в списках пассажиров и в списках лиц, въехавших в страну. И никто в тот день не видел человека, похожего на вас. А на вас трудно не обратить внимания.
Я знал, что он имеет в виду: я сам пока не встречал человека с ярко-рыжими волосами и черными бровями. Сам-то я привык к своему виду, но должен признать, что для этого требуется время. А если добавить к этому мою хромоту и шрам от правой брови к уху, то о таких приметах для опознания молят бога все полицейские.
— Как мы смогли установить, — холодно продолжил судья, — один раз вы сказали правду, но лишь один раз. — Он вопросительно посмотрел на юношу, заглянувшего в дверь:
— Только что получено для вас, сэр, — с нервозностью произнес юноша и протянул конверт. — Радиограмма. Я думал...
— Положи на стол. — Судья посмотрел на конверт, кивнул и повернулся ко мне:
— Как я уже сказал, один раз вы не соврали — сообщили, что приехали из Гаваны. Так оно и есть. Вы забыли это там, в полицейском участке, где вас арестовали, чтобы допросить и отдать под суд, — он сунул руку в ящик стола и вытащил маленькую бело-голубую с золотом книжечку. Узнаете?
— Британский паспорт, — спокойно ответил я. — У меня глаза не телескопы, но допускаю, что это мой паспорт, в противном случае вы бы не стали так приплясывать. Если все это время он был у вас, то зачем...
— Мы просто хотели установить, насколько вам можно верить, и установили, что вы законченный лжец и верить вам нельзя. — Он с любопытством посмотрел на меня. — Вы, естественно, должны знать, что это означает: раз у нас есть паспорт, то у нас есть и еще кое-что на вас.
Кажется, вас это не взволновало. Вы либо очень хладнокровны, Крайслер, либо очень опасны. А может быть, вы просто глупы?
— А чего бы вы хотели от меня? — спросил я. — Чтобы я упал в обморок?
— Наши полиция и иммиграционная служба находятся, по крайней мере сейчас, в хороших отношениях со своими кубинскими коллегами. — Он, казалось, не слышал моих слов. — В ответ на нашу телеграмму в Гавану мы получили не только этот паспорт. Мы получили много интересной информации.
Ваша фамилия не Крайслер, а Форд, вы провели два с половиной года на островах Вест-Индии и хорошо известны властям всех основных островов.
— Слава, судья. Когда имеешь столько друзей...
— Дурная слава. За два года три тюремных заключения на небольшой срок, — читал судья Моллисон по бумаге, которую держал в руке. — Никаких определенных средств к существованию, за исключением трехмесячной службы в качестве консультанта в гаванской спасательной фирме. — Он посмотрел на меня. — И чем вы занимались в этой фирме?
— Я сообщал им глубину.
Судья задумчиво посмотрел на меня и снова обратился к бумаге: Пособник уголовников и контрабандистов. Главным образом уголовников, которые, по имеющимся данным, занимались хищением и контрабандой драгоценных камней и металлов. Разжигал или пытался разжечь беспорядки среди рабочих в Нассау и Мансанильо в целях, не имеющих, как подозревается, ничего общего с политическими. Депортирован из Сан-Хуана, Пуэрто-Рико, Гаити и Венесуэлы. Объявлен персоной нон грата на Ямайке.
Отказано в разрешении на въезд в Нассау, Багамские острова. — Он прервал чтение и глянул на меня. — Британский подданный, а как-то не приветствуетесь на британских территориях.
— Сущая предубежденность, судья.
— Вы, конечно, нелегально въехали в Соединенные Штаты. — Судью Моллисона трудно было сбить с толку. — Каким образом — я не знаю.
Возможно, через Ки-Уэст, высадившись ночью где-нибудь между Порт-Шарлотт и Марбл-Спрингз, но это не имеет значения. Так что сейчас в дополнение к обвинению в нападении на полицейских и ношении огнестрельного оружия без заполнения декларации на него и без лицензии на право владения оружием можно добавить обвинение в нелегальном въезде. Человек с таким «послужным списком» может получить хороший срок. Форд. Однако вам это не грозит — по крайней мере здесь. Я проконсультировался с иммиграционными властями штата, и они согласились, что лучше всего депортировать вас. Нам подобные люди ни под каким видом не нужны. Кубинские власти сообщили нам, что вы бежали из-под стражи, когда вам предъявили обвинение в разжигании беспорядков среди докеров и, возможно, попытке застрелить полицейского, который арестовал вас. За такие преступления на Кубе дают большой срок.
Человек, против которого выдвинуто первое обвинение, подлежит экстрадиции, а что касается второго обвинения, то мы не получили от компетентных властей никакого требования о вашей выдаче. Однако, как я уже сказал, мы намереваемся действовать не по закону об экстрадиции, а по законам о депортации и депортируем вас в Гавану. Представители соответствующих властей встретят ваш самолет, когда он приземлится в Гаване завтра утром.
Я стоял и молчал. В зале суда было очень тихо. Наконец я откашлялся и сказал:
— Судья, это просто жестоко с вашей стороны.
— А это смотря с чьей точки зрения, — произнес он равнодушно и встал уже, чтобы уйти. Но тут обратил внимание на переданный ему конверт и, сказав «минуточку», сел и распечатал его. Доставая несколько листочков папиросной бумаги, он печально улыбнулся:
— Мы подумали, что следует поинтересоваться у Интерпола, что им известно о вас, хотя сейчас, я считаю, здесь вряд ли содержится какая-нибудь полезная информация. Мы знаем все, что нам надо... Хотя минутку! — спокойный, с ленцой, голос внезапно сорвался на крик, от которого дремавший репортер подпрыгнул и полез подбирать упавшие на пол блокнот и ручку.
Судья начал быстро читать первый лист радиограммы:
«Париж, рю Поль-Валери-376. Ваш запрос получен»... и так далее и тому подобное... «К сожалению, мы поможем сообщить вам никакой информации об уголовном прошлом Джона Крайслера. Идентификация невозможна без черепного индекса и отпечатков пальцев, но по вашему описанию он сильно напоминает покойного Джона Монтегю Толбота. Причины вашего запроса и его срочности нам неизвестны, но пересылаем вам все, что мы знаем о Толботе. Сожалеем, что больше ничем поможем помочь вам»... и так далее и тому подобное...
«...Джон Монтегю Толбот. Рост пять футов одиннадцать дюймов, вес сто восемьдесят пять фунтов, ярко-рыжие волосы с пробором слева, синие глаза, густые черные брови, ножевой шрам около правого глаза, орлиный нос, исключительно ровные зубы. Левое плечо значительно выше правого из-за сильной хромоты...»
Судья посмотрел на меня, а я — на дверь. Должен признать, что описание было не таким уж плохим.
\"..Дата рождения неизвестна, возможно, начало 20-х годов. Место рождения также неизвестно. Данных о службе в армии во время войны нет. В 1948 году закончил Манчестерский университет со степенью бакалавра-инженера. Три года работал в фирме «Сибе, Гормон и компания». Судья внимательно посмотрел на меня и поинтересовался:
— Кто такие «Сибе, Герман и компания»?
— Никогда не слышал о них.
— Конечно, не слышали. Но я слышал. Очень известная европейская фирма, специализирующаяся, помимо всего прочего, на производстве всех видов оборудования для подводных работ. Весьма тесно связано с вашей работой в спасательной фирме в Гаване, не так ли? — Он явно не рассчитывал на ответ, потому что сразу продолжил читать сообщение дальше:
\"...Специализировался по спасательным работам на большой глубине.
Уволился из «Сибе, Герман и компания» и устроился в датскую спасательную фирму, из которой уволился через полгода — после того как начались розыски двух пропавших слитков весом в двадцать восемь фунтов каждый и общей стоимостью шестьдесят тысяч долларов, поднятых фирмой в Бомбейской бухте с затонувшего там 14 апреля 1944 года в результате взрыва судна «Форт-Страйкин», перевозившего боеприпасы и ценности. Вернулся в Великобританию, устроился в портсмутскую спасательную фирму. Во время спасательных работ на «Нантакет-Лайт», перевозившем из Амстердама в Нью-Йорк бриллианты и затонувшем в июне 1955 года около мыса Лизард, вступил в контакт с «Корнерзом» Мораном, известным вором, работавшим по драгоценностям. Поднятые драгоценности стоимостью восемьдесят тысяч долларов исчезли. Толбота и Морана выследили в Лондоне и арестовали. Оба бежали из полицейского фургона, когда Толбот застрелил полицейского из припрятанного маленького пистолета. Полицейский впоследствии умер...\"
Я сильно подался вперед, крепко вцепившись руками в барьер. Все смотрели на меня, а я смотрел только на судью. Единственными звуками, нарушавшими тишину в этом душном зале, были назойливое жужжание мух и тихий шорох большого вентилятора на потолке.
«...В конечном счете Толбота и Морана выследили на складе резиновых изделий на берегу реки, — судья Моллисон теперь читал медленно, как будто ему требовалось время, чтобы оценить значение того, что он читал. — Их окружили, на предложение сдаться они ответили отказом. На протяжении двух часов отбивали все попытки полицейских, вооруженных пистолетами и гранатами со слезоточивым газам, захватить их. В результате взрыва на складе вспыхнул сильный пожар. Все выходы охранялись, Толбот и Моран не предпринимали никаких попыток бежать. Оба сгорели в огне. Останки Морана обнаружить не удалось, считается, что он сгорел полностью. Обугленные останки Толбота опознаны по кольцу с рубином, которое он носил на левой руке, медным пряжкам ботинок и немецкому автоматическому пистолету калибра 4,25 миллиметра, который он, как известно, обычно носил при себе...»
Судья на несколько секунд замолчал. Он озадаченно посмотрел на меня, как будто не мог поверить в то, что он прочитал, моргнул и медленно повел взглядом, пока не уперся им в маленького человечка в плетеном кресле: Пистолет калибра 4,25 миллиметра, шериф? Имеете ли вы представление...
— Да, — сурово и со злобой ответил шериф. — Это то, что мы называем автоматическим пистолетом 21-го калибра, и, насколько мне известно, существует лишь один подобный пистолет — немецкий «лилипут»...
— ...Который обнаружили у заключенного при аресте, — констатировал судья. — И у него кольцо с рубином на левой руке. — Покачав головой, судья пристально посмотрел на меня: неверие медленно уступало место на его лице убеждению. — Пятна на шкуре леопарда никогда не меняются. Разыскивается за убийство, возможно, за два — кто знает, что вы сделали со своим сообщником на складе? Это же его тело нашли, не ваше?
По залу прокатился гул голосов, и снова наступила мертвая тишина звук упавшей иголки показался бы громом.
— Убийца полицейских. — Шериф облизнул губы, посмотрел на Моллисона и шепотом повторил:
— Убийца полицейских. Его вздернут за это в Англии, да, судья?
Судья снова взял себя в руки:
— В юрисдикцию настоящего суда не входит...
— Воды! — это был мой голос, и даже мне он показался хриплым. Я сильно наклонился над барьером скамьи подсудимых, слегка покачиваясь и держась за него одной рукой, а другой промокая носовым платком лицо. У меня было достаточно времени, чтобы придумать это, и, думаю, выглядело все так, как мне хотелось, — по крайней мере, я надеялся на это.
— Мне... кажется, я сейчас упаду в обморок. Нет ли... нет ли воды?
— Воды? — в голосе судьи слышалось полунетерпение — полусочувствие. Боюсь, что нет.
— Там, — проговорил я, задыхаясь, и слегка махнул рукой вправо от охранявшего меня полицейского. — Пожалуйста!
Полицейский отвернулся — я бы сильно удивился, не сделай он этого, и я с поворотом ударил его левой рукой в низ живота. Тремя дюймами выше и удар пришелся бы по тяжелой медной пряжке его ремня; в этом случае мне пришлось бы заказывать где-нибудь новые костяшки пальцев. Его крик еще не успел затихнуть, а я уже развернул его, выхватил из кобуры тяжелый кольт и наставил его на зал еще до того, как полицейский ударился о барьер и сполз по нему на пол, кашляя и задыхаясь от боли.
Одним взглядом окинул я все помещение. Человек с перебитым носом уставился на меня почти в изумлении, челюсть его отвисла и изжеванный окурок сигары прилип к нижней губе. Блондинка вся подалась вперед, широко раскрыв глаза и прикрыв ладонью рот. Судья больше не был судьей — он напоминал восковую фигуру: застыл в своем кресле, как будто только что вышел из-под руки ваятеля. Секретарь, репортер и человек у двери также напоминали статуи. Школьницы и присматривавшая за ними старая дева все также смотрели на происходящее круглыми глазами, но любопытство на их лицах сменилось страхом. Губы у ближайшей ко мне школьницы дрожали казалось, она сейчас заплачет или закричит. Я смутно надеялся, что она не закричит, но мгновение спустя понял, что это не имеет значения — очень скоро здесь будет более шумно.
Шериф не был безоружным, как мне раньше показалось, он тянулся за пистолетом. Но делал это не так резко и стремительно, как шерифы в фильмах моей юности. Длинные свисающие полы его пальто и подлокотник плетеного кресла мешали, и ему понадобилось целых четыре секунды, чтобы дотянуться до рукоятки пистолета.
— Не делайте этого, шериф, — быстро проговорил я. — Пушка в моей руке направлена прямо на вас.
Но его храбрость или безрассудство, казалось, были обратно пропорциональны его росту. По его глазам и крепко стиснутым пожелтевшим от табака зубам было видно, что его ничто не остановит, за исключением одного. Вытянув руку, я поднял револьвер на уровень глаз, — в точную стрельбу от бедра верят только дураки, — и когда шериф вытащил руку из-под пальто, я нажал на курок. Раскатистый грохот выстрела тяжелого кольта, многократно отраженный и усиленный стенами небольшого зала суда, заглушил все остальные звуки. Кричал ли шериф, попала пуля в руку или пистолет этого никто не мог сказать. Верить можно было только тому, что увидел своими глазами: как правая рука и вся правая сторона тела шерифа конвульсивно дернулись, пистолет, крутясь, полетел назад и упал на стол рядом с блокнотом перепуганного репортера.
Я же в это время уже наставил кольт на человека у дверей.
— Присоединяйся к нам, приятель, — позвал я его. — Похоже, тебе в голову пришла мысль позвать на помощь. — Я подождал, пока он дошел до середины прохода, затем быстро развернулся, услышав шум за спиной.
Торопиться не было нужды. Полицейский поднялся на ноги, но это все, что можно было о нем сказать. Согнувшись почти пополам, он одну руку прижал к солнечному сплетению, вторая же свисала почти до пола. Он закатывался в кашле, судорожно пытаясь вздохнуть, чтобы унять боль. Затем почти выпрямился — на лице его не было страха, только боль, злоба, стыд и решимость сделать что-нибудь или умереть.
— Отзови своего цепного пса, шериф, — грубовато потребовал я. — В следующий раз он может действительно сильно пострадать.
Шериф злобно посмотрел на меня и процедил сквозь стиснутые зубы одно-единственное непечатное слово. Он сгорбился в кресле, крепко сжимая левой рукой правое запястье — все свидетельствовало о том, что его больше заботила собственная рана, а не возможные страдания других.
— Отдай мне пистолет, — хрипло потребовал полицейский. Казалось, что-то перехватило ему горло, и ему было трудно выдавить из себя даже эти несколько слов. Пошатываясь, он шагнул вперед и теперь находился менее чем в шести футах от меня. Он был очень молод — не более года.
— Судья! — требовательно сказал я.
— Не делайте этого, Доннелли! — Судья Моллисон оправился от первоначального шока, заставившего его оцепенеть. — Не делайте этого! Этот человек — убийца. Ему нечего терять, он убьет еще раз. Оставайтесь на месте.
— Отдай мне пистолет. — Слова судьи не оказали на полицейского никакого воздействия. Доннелли говорил деревянным голосом без эмоций голосом человека, чье решение уже настолько вне его, что это уже не решение, а единственная всепоглощающая цель его существования.
— Оставайся на месте, сынок, — тихо попросил я. — Судья правильно заметил — мне нечего терять. Еще один шаг, и я прострелю тебе бедро.
Доннелли, ты представляешь, что может сделать свинцовая пуля с мягкой головкой, летящая с небольшой скоростью? Если она попадет в бедренную кость, то разнесет ее вдребезги, и ты будешь всю оставшуюся жизнь хромать, как я. Если же она разорвет бедренную артерию, ты истечешь кровью. Дурень!
Второй раз зал суда потряс выстрел кольта. Доннелли упал на пол, схватившись обеими руками за бедро, и смотрел на меня с непониманием, изумлением и неверием.
— Ну что же, всем когда-нибудь приходится учиться, — проронил я и посмотрел на дверь — выстрелы должны были привлечь внимание, но пока там никого не было. Правда, меня это и не тревожило — кроме набросившихся на меня в «Ла Контессе» двух констеблей, временно непригодных к несению службы, шериф и Доннелли составляли всю полицию Марбл-Спрингз. И все же промедление было бы глупым и опасным.
— Далеко ты не уйдешь, Толбот, — процедил сквозь зубы шериф. — Через пять минут после твоего ухода каждый слуга закона в графстве будет разыскивать тебя, а через пятнадцать тебя начнут разыскивать по всему штату. — Гримаса боли исказила его лицо. — Разыскивать будут убийцу, Толбот, вооруженного убийцу, поэтому у них будет приказ убить тебя.
— Послушайте, шериф... — начал было судья, но шериф не дал ему продолжить.
— Извините, судья, он мой. — Шериф посмотрел на стонущего полицейского. — С того момента, как он взял пистолет, он — мой... Далеко тебе не уйти, Толбот.
— Приказ убить, да? — произнес я задумчиво и оглядел зал. — Нет-нет, о мужчинах и речи не может быть — у них может возникнуть тщеславное желание заработать медаль...
— О чем, черт возьми, ты говоришь? — требовательно спросил шериф.
— И не школьницы-истерички... — пробормотал я, покачал головой и посмотрел на блондинку. — Простите, мисс, но это будете вы.
— Что... что вы имеете в виду? — Возможно, она испугалась, а может, лишь притворилась. — Чего вы хотите?
— Вы же слышали, что сказал «Одинокий рейнджер»: как только полицейские увидят меня, они начнут стрелять во все, что движется. Но они не станут стрелять в женщину, а особенно в такую хорошенькую. Я в тяжелом положении, мисс, и мне нужен страховой полис. Вы им и будете. Пойдемте.
— Черт возьми, Толбот, вы не можете сделать этого! — испуганно прохрипел судья Моллисон. — Невинная девушка, а вы собираетесь подвергать ее жизнь опасности.
— Не я. Если кто-то и собирается подвергать ее жизнь опасности, так это только друзья шерифа.
— Но мисс Рутвен моя гостья. Я пригласил ее сюда сегодня...
— Нарушение древних законов южного гостеприимства. Понимаю. У Эмили Пост найдется что сказать по этому поводу. — Я схватил девушку за руку и не слишком вежливо заставил ее встать и выйти в проход. — Поторопитесь, мисс, у нас нет...
Но тут же отпустил ее руку и, взяв револьвер за ствол, как дубинку, шагнул по проходу. Я уже наблюдал некоторое время за типом с перебитым носом, который сидел в трех рядах за девушкой, и гамма чувств, пробегавших по его лицу неандертальца, пока он пытался принять и, наконец, принял решение, сказала мне больше, чем это могли бы сделать тревожные звонки и лампы сигнализации.
Он почти встал и вышел в проход, сунув правую руку за лацкан пальто, и в этот момент я ударил его рукояткой кольта по правому локтю. Удар заставил заныть даже мою руку — могу только догадываться, что стало с его локтем. Ему это явно не понравилось, судя по его безумному воплю и падению на скамью. Может быть, я неправильно расценил его действия и он собирался просто достать еще одну сигару, но это научит его не носить сигары под мышкой.
Он все еще сильно шумел, когда я вытащил девушку за руку на крыльцо, захлопнул дверь и запер ее. Это могло дать мне десять, в лучшем случае пятнадцать минут, но больше мне и не требовалось. Таща девушку за собой, я побежал по тропинке к дороге.
На обочине стояли две машины. Одна из них, открытый «шевроле» без каких-либо надписей, была полицейской машиной, на которой шериф, Доннелли и я приехали в суд. Другая, предположительно принадлежавшая судье Моллисону, — низкорамный «студебекер-хок». Он казался более быстрым, по большинство американских машин такого типа оснащено автоматическим управлением, с которым я был плохо знаком. Я не умел водить «студебекер», и потеря времени на обучение могла сыграть роковую роль. С другой стороны, я умел пользоваться автоматической коробкой передач на «шевроле». По дороге к зданию суда я сидел рядом с Шерифом, который вел машину, и не пропустил ни одного его движения.
— Забирайтесь, — кивнул я на полицейскую машину. — Быстро!
Возясь со «студебекером», я краем глаза заметил, как она открыла дверцу. Самый быстрый и эффективный способ вывести машину из строя разбить распределитель зажигания. Три или четыре секунды я пытался открыть капот, затем бросил это занятие и обратил свое внимание на ближайшее ко мне переднее колесо. Будь это бескамерная шина, а у меня в руках мой автоматический пистолет малокалиберная пуля со стальной оболочкой сделала бы в колесе лишь маленькую дырочку, которую так же легко заклеить, как и сделать. Но выпущенная из кольта нуля с мягкой головкой проделала в колесе огромную дыру, и «студебекер» тяжело осел.
Девушка уже сидела в машине. Не утруждая себя открыванием двери, я перепрыгнул через нее на сиденье водителя, бросил быстрый взгляд на приборную доску, схватил белый пластиковый пакет, лежавший на коленях у девушки, второпях немного порвал его, открывая, и вывалил его содержимое на соседнее сиденье. Ключи от машины оказались на самом верху этой кучи вещей — значит, она засунула их на самое дно пакета. Я мог побиться об заклад, что она испугана, но еще больше я мог поставить на то, что испугана она не до ужаса.
— Похоже, вы считаете это весьма умным ходом? — Я даже не посмотрел в ее сторону — запустил двигатель, нажал на кнопку автоматической коробки передач, снял машину с ручного тормоза и так газанул, что задние колеса несколько раз вхолостую прокрутились по гравию. — Попробуйте еще раз выкинуть что-нибудь подобное, и вы пожалеете об этом. Я вам это обещаю.
Вообще-то я довольно опытный водитель, но не люблю американских машин, если по дороге надо делать много поворотов, однако когда требуется ехать с большой скоростью по прямой, средние английские и европейские спортивные модели выглядят жалкими по сравнению с американскими машинами с огромными восьмицилиндровыми двигателями. «Шевроле» рванул вперед так, будто его оснастили ракетными ускорителями, — подозреваю, что на эту полицейскую машину поставили форсированный двигатель. И, когда я выпрямился и взглянул в зеркало, мы находились уже в ста ярдах от здания суда. Я увидел выбежавших на дорогу судью и шерифа, и тут мы подлетели к крутому правому повороту. Быстрый поворот рулевого колеса вправо, занос, поворот руля влево — и, набирая скорость, мы выскочили из города.
Глава 2
Ехали мы почти точно на север по узкому пыльному шоссе, немного возвышавшемуся над остальной местностью. Слева, переливчато, как изумруд, ярко блестели под палящими лучами солнца воды Мексиканского залива. Между дорогой и морем лежала полоска низкого покрытого мангровыми зарослями берега, справа — заболоченные леса, но в них росли не пальмы и пальметто, как я ожидал увидеть в этих местах, а сосны, и к тому же унылые.
Я не наслаждался ездой — гнал «шевроле», насколько хватало смелости.
У меня не было солнцезащитных очков и, хотя солнце не светило мне прямо в лицо, от ярких бликов, отражавшихся от шоссе, болели глаза. Это была открытая машина, но лобовое стекло было настолько большим и изогнутым, что даже на скорости свыше восьмидесяти миль в час набегавший поток воздуха почти не обдувал нас. В зале суда температура достигала почти ста градусов по Фаренгейту, а какая температура была здесь, на солнце, я даже представить не мог, — было жарко, как в печке, и я не наслаждался ездой.
Не наслаждалась ею и девушка. Она даже не удосужилась убрать то, что я вытряхнул из пакета, а просто сидела, сцепив руки. И ни разу не взглянула на меня — я не знал даже, какого цвета у нее глаза, — и, естественно, не разговаривала со мной. Раз или два я взглянул на нее: она сидела, уставившись прямо перед собой, губы сжаты, лицо бледное, на левой щеке горело красное пятнышко — она все еще боялась, может, даже больше, чем раньше. Очевидно, она думала о том, что может случиться с ней. Меня и самого это волновало.
В восьми милях от Марбл-Спрингз и через восемь минут после нашего отъезда случилось то, чего я ожидал, — похоже, кто-то думал и действовал явно быстрее, чем я рассчитывал. На дороге было заграждение. Его установили там, где какая-то предприимчивая фирма засыпала землю справа от дороги битым камнем и кораллом, положила асфальт и построила заправочную станцию и закусочную. Прямо поперек дороги стояла большая полицейская машина черного цвета — если две «мигалки» и большая красная надпись «СТОП» не убеждали кого-либо в этом, то сделанная белыми восьмидюймовыми буквами надпись «ПОЛИЦИЯ» не оставляла сомнений. Слева, у передка машины, дорога переходила в кювет около пяти футов глубиной и прорваться было невозможно.
Справа — там, где дорога расширялась и переходила во дворик заправочной станции, ряд вертикально поставленных черныхгофрированных пятидесятигаллонных бочек из-под бензина полностью перегораживал пространство между полицейской машиной и первым рядом заправочных колонок, тянувшихся вдоль дороги.
Все это я разглядел за четыре-пять секунд, которые потребовались мне, чтобы резко сбавить скорость с семидесяти до тридцати миль в час, тормоза взвизгнули, и на шоссе остались дымящиеся черные следы шин. Увидел я и полицейских. Один из них полуприсел за капотом полицейской машины, голова и плечо другого возвышались над багажником. Оба были вооружены револьверами. Третий почти спрятался за ближайшей заправочной колонкой, но он не прятал своего оружия — самого грозного из всех средств ближнего боя: ружья двадцатого калибра с обрезанным стволом.
Мы ехали уже со скоростью двадцать миль в час и находились ярдах в сорока от заграждения. Полицейские, нацелив револьверы мне в голову, встали и начали выходить из укрытий. Тут я краешком глаза заметил, что девушка взялась за дверную ручку и приготовилась выпрыгнуть из машины. Я ничего не сказал, лишь наклонился, схватил ее за руку и так сильно рванул к себе, что она закричала от боли. В то же самое мгновение я схватил ее за плечи, прикрылся ею, чтобы полицейские не осмелились стрелять, и выжал до отказа педаль газа.
— Сумасшедший, мы разобьемся! — Долю секунды она смотрела на быстро приближавшийся ряд пятидесятигаллонных бочек, а затем с криком уткнулась лицом в мою грудь, впившись ногтями мне в плечи.
Мы врезались во вторую слева бочку. Подсознательно я еще крепче прижал девушку к себе, уперся в руль и приготовился к страшному удару, который бросит меня на руль или выбросит через лобовое стекло, когда пятисотфунтовая бочка срежет болты крепления и двигатель окажется в салоне. Но страшного удара не последовало, раздался лишь скрежет металла, и бочка взлетела в воздух. На мгновение я оцепенел, решив, что она перелетит через капот, пробьет лобовое стекло и размажет нас по сиденьям.
Свободной рукой я резко вывернул руль влево; бочка прокатилась но правому крылу и пропала из виду. Вывернув руль вправо, я выехал на дорогу. Бочка оказалась пустой, и никто не стрелял.
Девушка медленно подняла голову, посмотрела через мое плечо на оставшееся позади заграждение, затем уставилась на меня. Руки ее все так же сильно сжимали мои плечи, но она не осознавала этого.
— Вы — сумасшедший. — Из-за нараставшего рева двигателя я едва слышал ее хриплый шепот. — Вы — сумасшедший, точно сумасшедший, самый сумасшедший из всех сумасшедших.
Может, раньше она и не боялась, но теперь она точно испытывала ужас.
— Отодвиньтесь, леди, — попросил я. — Вы загораживаете мне обзор.
Она немного отодвинулась, может, дюймов на шесть, но все еще продолжала с ужасом смотреть на меня. Ее всю колотило. — Вы — сумасшедший, — повторила она. — Пожалуйста... пожалуйста, отпустите меня.
— Я не сумасшедший. — Я попеременно смотрел то вперед, то в зеркало заднего вида. — Я соображаю, мисс Рутвен, и я наблюдателен. У них было всего несколько минут на подготовку заграждения, а чтобы принести со склада шесть полных бочек и вручную установить их на дороге, требуется намного больше времени. Бочка, в которую я врезался, была повернута горловиной к нам и пробки не было, значит — пустая. А что касается того, чтобы отпустить вас... боюсь, не могу терять времени. Посмотрите назад.
Она посмотрела:
— Они... они гонятся за нами.
— А вы думали, они пойдут в ресторан пить кофе?
* * *
Дорога приблизилась к морю и стала извилистой, повторяя очертания береговой линии. Встречных машин попадалось мало, но все же достаточно, чтобы удержать меня от срезания некоторых слепых поворотов, и полицейская машина медленно, но уверенно догоняла нас — водитель знал свою машину лучше, чем я свою, а дорогу он знал явно как свои пять пальцев. Через десять минут после нашего прорыва через заграждение он отставал от нас всего лишь на 150 ярдов.
Последние несколько минут девушка неотрывно следила за догонявшей нас машиной, но теперь она повернулась и уставилась на меня. Она старалась заставить свой голос звучать ровно, и это ей почти удалось:
— И что теперь?
— Все, что угодно, — коротко ответил я. — Скорее всего, они будут действовать решительно. Думаю, они не очень довольны случившимся у заграждения.
И только я это проговорил, сквозь рев двигателя донеслись два или три хлопка, похожие на удары бича. Бросив взгляд на лицо девушки, я решил, что нет необходимости объяснять ей, что происходит — она все прекрасно поняла сама.
— Ложитесь, — приказал я. — Да-да, прямо на пол, и голову тоже на пол. Пуля или авария — там у вас больше шансов выжить.
Когда она, скорчившись, устроилась на полу так, что видны были лишь ее плечи и часть головы, я вытащил из кармана револьвер, резко сбросил газ и рванул ручной тормоз на себя.
Поскольку тормозные огни при этом не вспыхнули, то резкий сброс скорости был неожиданным, и визг шин и занос полицейской машины подсказали мне, что ее водителя я застал врасплох. Я быстро выстрелил, и лобовое стекло моей машины покрылось сеточкой трещин, когда пуля прошла сквозь него прямо по центру. Я выпустил еще одну пулю. В результате сильного заноса полицейская машина слетела в правый кювет. Такой неуправляемый занос возникает только при проколе переднего колеса.
С полицейскими явно ничего не случилось — уже через пару секунд все трое выскочили на дорогу, бешено стреляя нам вслед. Мы находились уже в 100 — 150 ярдах, и эффект от этой стрельбы был таким же, как если бы они бросали в нас камни. Через несколько секунд дорога сделала поворот, и они пропали из виду.
— Прекрасно, — сказал я, — войне конец. Вы можете подняться, мисс Рутвен.
Она поднялась и села на сиденье. Прядь волос у нее выбилась — она сняла свою пеструю косынку и поправила волосы.
«Женщины... — подумал я. — Даже упав со скалы, они постараются привести в порядок прическу, если посчитают, что внизу есть мужчины».
Повязав снова косынку, она приглушенно сказала, не глядя на меня: Спасибо, что заставили меня сесть на пол. Меня могли убить.
— Могли, — согласился я равнодушно. — Но думал я о себе, леди, а не о вас. Если у меня не будет хорошего живого и здорового страхового полиса, то они используют все, чтобы остановить меня — от ручных гранат до четырнадцатидюймового морского орудия.
— Они пытались убить нас. — Ее голос снова задрожал, когда она кивнула на пулевую пробоину в лобовом стекле. — Я как раз здесь сидела.
— Да, один шанс из тысячи. У них, должно быть, имелся приказ не стрелять без разбора, но, возможно, они настолько осатанели от того, что случилось у заграждения, что забыли о приказе. Скорее всего, они хотели прострелить нам заднее колесо, но стрелять точно из мчащейся машины очень сложно, а может, они просто плохие стрелки.
Встречных машин попадалось все так же мало — одна-две на милю, но даже это лишало меня спокойствия духа. В большинстве ехали целые семьи, решившие провести отпуск в другом штате. И как всех отпускников, их не только интересовало все, что они видели, но у них явно хватало времени и желания потакать своему любопытству. Каждая вторая машина притормаживала при приближении к нам, а три или четыре, как я видел в зеркало, вообще остановились, и их пассажиры сразу прилипли к задним стеклам. Голливуд и тысячи телевизионных фильмов постарались, чтобы миллионы людей сразу определяли, что лобовое стекло пробито пулей.
Это сильно беспокоило меня, но еще хуже было то, что в любую минуту каждая местная радиостанция в радиусе сотни миль может сообщить в программе новостей о том, что произошло в здании суда в Марбл-Спрингз, и дать полное описание «шевроле», меня и блондинки. Радиоприемники по меньшей мере половины встречных машин скорее всего были настроены на одну из этих радиостанций с их бесконечными записями программ диск-жокеев, помешанных на гитарах и музыке в стиле «кантри». Сообщение, конечно же, передадут, и тогда достаточно, чтобы одну из этих машин вел какой-нибудь дурачок, готовый доказать жене и детям, что они все это время жили бок о бок с героем, даже не подозревая об этом.
Я взял у девушки все еще пустой пакет, сунул в него правую руку и выбил середину безосколочного лобового стекла. Теперь отверстие стало в сотню раз больше и не столь подозрительным. Лобовые стекла в те дни делали из напряженного и неровного стекла, поэтому на разбитые непонятным образом лобовые стекла не обращали большого внимания. Стекло мог разбить камешек, внезапное изменение температуры, даже достаточно громкий звук на резонансной частоте.
Но этого было недостаточно, и когда диктор ворвался в очередную «мыльную оперу» и возбужденным голосом дал краткое, но красочное сообщение о моем побеге и попросил всех водителей докладывать о «шевроле», я понял: машину придется бросить, и как можно быстрее. На этой единственной протянувшейся с севера на юг дороге шансов остаться незамеченным не было.
Нужна была новая машина, и срочно.
Найти ее удалось почти сразу. Мы проезжали через один из новых городов, которые, как грибы, расплодились по всему побережью Флориды, когда я снова услышал экстренное сообщение о себе, и сразу же за чертой города мы наткнулись на стоянку на левой стороне шоссе. Здесь находилось три машины, владельцы которых, очевидно, путешествовали вместе, поскольку ярдах в трехстах от нас между деревьями я заметил семь или восемь человек, направлявшихся к морю. Они несли мангал, плитку и корзинки для ленча похоже, собирались остановиться надолго.
Я выпрыгнул из «шевроле», потянув девушку за собой, и быстро осмотрел все три машины. Две из них были с открывающимся верхом, а третья оказалась спортивной моделью, и все — открыты. Ключей зажигания не было, но владелец спортивной машины, как и многие другие, хранил запасные ключи в тайничке у руля, прикрытом лишь смятой замшевой тряпкой.
Я мог уехать, бросив полицейскую машину на стоянке, но это было бы глупостью. До тех пор, пока местонахождение «шевроле» неизвестно, искать будут исключительно его и уделят мало внимания обычному угонщику. Но если «шевроле» обнаружат на этой стоянке, то по всему штату немедленно начнут искать спортивную машину.
Через полминуты я вернулся на «шевроле» в город и притормозил у первого же почти достроенного дома с квартирами на разных уровнях. Никого не было вокруг, и я, не раздумывая, свернул на ведущую к дому бетонную дорожку, въехал в открытые ворота гаража, выключил двигатель и, выйдя, быстро закрыл ворота.
Когда две-три минуты спустя мы вышли из гаража, тем, кто разыскивал нас, пришлось бы повнимательней приглядеться к нам, прежде чем у них зародились бы подозрения. По случайному совпадению девушка была одета в зеленую блузку с коротким рукавом точно такого же оттенка, что и мой костюм, о чем дважды повторили по радио. Любая проверка, и — конец. Теперь же блузки не было, а в белых купальниках в этот жаркий вечер ходило столько женщин, что она не выделялась из этой массы. Блузку я засунул в пальто, пальто свернул и повесил на руку так, что была видна только серая подкладка, а галстук спрятал в карман. К тому же я забрал у девушки косынку и повязал себе на голову так, чтобы свободные концы закрывали шрам. Но рыжие волосы на висках могли выдать меня, и я намазал их тушью для ресниц, которую тоже взял у девушки. Посмотрев на себя в зеркало, я убедился, что таких волос ни у кого не видел, но зато теперь они не казались рыжими.
Под блузкой и пальто я сжимал в руке револьвер.
Шли мы медленно, чтобы не так заметна была моя хромота, и через три минуты добрались до спортивной машины. Это был «шевроле-корвет» с таким же двигателем, как у моей прежней машины, но на этом сходство кончалось. Это была двухместная машина с пластиковым кузовом. Я водил такую в Европе и знал, что реклама не обманывала — она действительно могла развивать скорость до 120 миль в час.
Подождав, пока мимо нас поедет тяжелый грузовик с гравием, я завел под рев его двигателя «шевроле» — владельцы машин уже расположились на берегу, но они могли услышать характерный звук двигателя и у них могли возникнуть подозрения. Быстро развернувшись, я поехал вслед за грузовиком.
И девушку весьма удивило, что мы едем в том направлении, откуда только что приехали.
— Знаю, скажете, что я сумасшедший. Только я не сумасшедший. Если ехать на север, то вскоре мы наткнемся на новое заграждение на дороге, и оно уже будет сделано не наспех и сможет остановить пятидесятитонный танк.
Они, возможно, догадываются, что я понимаю это, и считают, что я сверну с дороги на какую-нибудь грунтовку и поеду на восток. Я бы на их месте так и подумал. Поэтому-то мы едем на юг — они не догадаются об этом. И там спрячемся на несколько часов.
— Спрячемся? Где? Где вы можете спрятаться? — И, не получив ответа, попросила:
— Пожалуйста, отпустите меня. Вы теперь в безопасности, вы уверены в себе, иначе не поехали бы на юг.
— Не будьте глупой, — сказал я устало. — Отпущу вас, а через десять минут каждый полицейский штата будет знать, в какой машине еду и куда. Вы, должно быть, действительно считаете меня сумасшедшим.
— Но вы не можете доверять мне, — настаивала она.
За последние двадцать минут я никого не застрелил, и поэтому она больше не боялась, по крайней мере боялась не настолько, чтобы не попытаться что-нибудь предпринять.
— Откуда вы знаете, что я не стану подавать людям знаки, кричать или, скажем, не ударю вас, когда вы отвернетесь? Откуда вы знаете?
— Этот полицейский, Доннелли, — ни с того, ни с сего спросил я. Успели ли врачи?
Она поняла, что я имел в виду. Румянец, который было вернулся на ее лицо, снова исчез. Ее храбрость была лучшим видом храбрости, а может, наоборот — худшим, тем, который ввергает вас в неприятности.
— Мой папа — больной человек, мистер Толбот, — она первый раз назвала меня по фамилии, и мне понравилось это «мистер». — Я ужасно боюсь, что с ним будет плохо, когда до него дойдет известие обо всем этом. У него очень плохое сердце, и...
— А у меня жена и четверо голодных детей, — прервал ее я. — Мы можем утереть друг другу слезы. Сидите тихо.