Алистер Маклин

Сан-Андреас

От автора

* * *

В сюжете этого романа имеются три отдельных, но неизбежно взаимосвязанных элемента: коммерческий флот (официально именуемый торговым) и обслуживающий его персонал; «свободные» суда (Liberty Ships); соединения германских сил — подводные, надводные, воздушные, чья единственная цель состояла в том, чтобы отыскать и уничтожить суда и команды коммерческого флота.

1

Когда в сентябре 1939 года разразилась война, британский коммерческий флот был просто в ужасном состоянии, точнее было бы сказать — в жалком. Большинство судов устарели, значительная часть была немореходной, а некоторые представляли из себя ржавеющие остовы, как будто чумой поражённые механические развалины. Но даже будучи такими, эти суда находились в относительно лучшем состоянии, чем те, кому выпало на долю несчастье обслуживать их.

Причину такого варварского забвения и судов, и их команд можно обозначить одним-единственным словом: жадность. Прежние владельцы флота, как, впрочем, и многие нынешние, были скупы и алчны. Они посвятили себя своей высшей богине — получению доходов любой ценой, при условии, что расходы падут не на них. Централизация, сосредоточение монополий с частичным совпадением интересов в нескольких загребущих руках — вот главный лозунг тех дней. В то время как заработки экипажей урезывались, а условия их жизни ухудшались, владельцы торговых судов жирели, как, впрочем, и беспринципные директора судовых компаний, а также значительное число тщательно отобранных и пользующихся привилегиями держателей акций.

Диктаторская власть собственников, осуществляемая, конечно, со всей осторожностью, была практически безграничной. Флот был их сатрапией, их феодальным уделом, а экипажи — их крепостными. Если крепостной начинал бунтовать против установившегося порядка, его ждала незавидная доля. Ему ничего не оставалось, как только покинуть своё судно и оказаться в полном забвении: даже если не учитывать тот факт, что он автоматически попадал в чёрный список, безработица в торговом флоте была столь высока, что на немногие вакантные места брали только тех, кто с готовностью шёл в рабство. На берегу безработица была ещё выше, но, даже если бы это было не так, моряки органически не могли приспособиться к сухопутному образу жизни. Мятежному рабу идти было некуда. Выражали недовольство лишь единицы, разобщенные друг с другом. Большинство знали своё место в жизни и цеплялись за него. Официальная история приукрашивала подлинное состояние дел, а чаще просто его игнорировала. Вполне понятная близорукость. Отношение к морякам торгового флота между войнами и в особенности в период Второй мировой войны никак нельзя отнести, к достойным главам в британской военно-морской летописи.

Сменявшие друг друга между войнами правительства прекрасно знали истинное положение дел в торговом флоте — не могли же они быть настолько глупы, чтобы не знать. Ханжески спасая собственное лицо, они приняли целый ряд постановлений, определяющих минимальный перечень мер относительно размещения, питания, гигиены и безопасности обслуживающего персонала. И правительства, и владельцы прекрасно понимали — относительно судовладельцев и сомнений быть не может! — что все эти постановления не являются законами и как таковые силы не имеют. Рекомендации (а иначе эти постановления и не назвать) были почти полностью проигнорированы. Любой добросовестный капитан, стремившийся воплотить их в жизнь, почти гарантированно оставался без работы.

В зафиксированных свидетельствах очевидцев об условиях жизни на судах торгового флота в годы, непосредственно предшествующие Второй мировой войне, — нет причин подвергать сомнению эти показания, учитывая, что все они удручающе единодушны, — каюты экипажей представляются такими убогими и отвратительными, что их трудно описать. Инспектора-медики свидетельствовали о том, что в некоторых случаях условия жизни судовых команд были непригодны для животных, не говоря уж о людях. Каюты были чрезмерно переполнены и лишены каких-либо удобств. Полки — влажные, одежда моряков — влажная, и даже матрасы и одеяла, если такая роскошь имелась, были пропитаны водой. Санудобств никаких или же самые примитивные. Всюду пронизывающий холод, а обогрев в любом своём виде, за исключением дыма и нещадно смердящих печек, был настолько же непривычным, как и любая форма вентиляции. Пища, которую, по словам одного очевидца, не стали бы из-за её мерзости терпеть ни в одном доме, была ещё хуже, чем условия жизни.

Возможно, вышесказанное выходит за границы мыслимого или, по крайней мере, кажется притянутым за уши, но на самом деле это не так. Никто никогда не обвинял в неточности или преувеличениях ни Лондонскую школу гигиены и тропической медицины, ни начальника службы регистрации актов гражданского состояния. Первая в довоенном отчете категорически утверждала, что смертность в возрасте до пятидесяти пяти лет вдвое выше среди моряков, нежели среди остального мужского населения, а приведенная вторым статистика показывала, что уровень смертности среди моряков всех возрастов на 47 процентов выше среднего общенационального уровня. Убийцами выступали туберкулёз, кровоизлияния в мозг и язвы желудка и двенадцатиперстной кишки. Чем были вызваны проявления туберкулёза и язв — вполне понятно, и нет сомнения, что их сочетание способствовало ненормальному возрастанию количества случаев кровоизлияния в мозг.

Главным вестником смерти был, конечно, туберкулёз. Если кто-нибудь бросит сегодня взгляд на Западную Европу, где туберкулёзных санаториев, к счастью, становится всё меньше и меньше, он вряд ли сможет представить себе, каким ужасным бедствием была эта болезнь ещё совсем недавно. Это отнюдь не означает, что туберкулёз по всему миру уничтожен: во многих слаборазвитых странах он по-прежнему остается страшным бичом и основной причиной смерти, как ещё не так давно, в начале двадцатого века, он был убийцей номер один в Западной Европе и Северной Америке. Ситуация изменилась, когда ученые научились укрощать и уничтожать бациллу туберкулёза. Но в 1939 году мир ещё находился в его власти: открытие химиотерапевтических средств — рифампина, изониацида и в особенности стрептомицина — было делом далекого будущего.

И вот на плечи этих чахоточных моряков, живших в невыносимых условиях и имевших скудное питание, Британия возложила задачу перевозки продуктов питания, нефти, вооружения и боеприпасов к своим берегам и берегам своих союзников. Это был sine qua non[1] канал, артерия, «дорога жизни», от которой Британия полностью зависела; без этих судов и их экипажей она, вне всякого сомнения, погибла бы. Следует отметить, что контракты моряков заканчивались, как только торпеда, мина или бомба подрывали судно. В годы войны, так же как и в мирное время, владельцы защищали свои доходы до конца: как только судно тонуло, вне зависимости от того, где, как и при каких обстоятельствах это произошло, морякам сразу же прекращали платить жалованье — они считались уволенными. Владелец судна в случае его гибели не проливал горючих слез, так как все его суда были застрахованы, зачастую на сумму, значительно превышающую их стоимость.

Правительство, Адмиралтейство и судовладельцы того времени должны были испытывать страшный стыд. Но даже если так и было, то они умело скрывали это: по сравнению с престижем, славой и доходами убогие условия жизни и ужас смерти моряков коммерческого флота отступали на задний план.

Жителей Британии нельзя винить в этом. За исключением семей и друзей моряков торгового флота, а также добровольных благотворительных организаций, созданных для оказания помощи уцелевшим в кораблекрушениях, — такие филантропические мелочи не волновали ни владельцев судов, ни Уайт-холл — лишь немногие знали или догадывались о том, что происходит.

2

Как «дорога жизни», как канал и артерия, «свободные» суда сравнимы лишь с судами британского коммерческого флота. Без них Британия, вне всякого сомнения, потерпела бы поражение. Всё продовольствие, топливо, оружие и боеприпасы, которые заморские страны, в особенности Соединенные Штаты, горели желанием и просто жаждали поставлять, были бы бесполезны, если бы отсутствовал транспорт для их перевозки. И двух лет войны не прошло, как стало очевидным, что из-за страшного развала британского торгового флота вскоре, причём неизбежно, совсем не останется судов, способных что-либо перевозить, и Британия неумолимо и довольно быстро вынуждена будет признать поражение — из-за голода. В 1940 году даже непробиваемый Уинстон Черчилль отчаялся найти спасение, не говоря уж о конечной победе. Естественно, период его отчаяния был недолгим, но одним только небесам известно, чего ему это стоило.

За девять столетий своего существования Британия, единственная из всех стран мира, никогда не подвергалась вторжению извне, но в мрачные дни войны это представлялось не только возможным, но и неизбежным. Оглядываясь назад, на события более чем сорокалетней давности[2], кажется просто невероятным, что страна выжила: если бы факты об истинном положении дел стали известны обществу, этого почти наверняка бы не произошло.

Потери британского морского флота были чудовищными, немыслимыми даже для самого живого воображения. За первые одиннадцать месяцев войны Британия потеряла 1 500 000 тонн общего водоизмещения флота. За первые несколько месяцев 1941 года потери составили около 500 000 тонн. В 1942 году, в самый мрачный период войны на море, 6 250 000 тонн общего водоизмещения флота пошло на дно. Даже работавшие на полную мощность британские верфи смогли возместить лишь незначительную часть таких огромных потерь. Все это вкупе с тем фактом, что за этот суровый год число находящихся в строю немецких подводных лодок возросло с 91 до 212, заставляло думать, что, по закону уменьшения отдачи, британский торговый флот неизбежно прекратит своё существование, если не произойдет чуда.

Имя этому чуду — «свободные» суда. Всякому, кто может вспомнить те дни, эти слова сразу же напоминают о Генри Кайзере. Кайзер — при тех обстоятельствах казалось просто смешным, что его имя звучит как титул последнего германского императора, — был американским инженером и вне всякого сомнения гением. Его карьера поражала воображение: он был ключевой фигурой при строительстве Гуверской и Кулевской плотин и моста в Сан-Франциско. Это ещё вопрос, смог бы Генри Кайзер спроектировать гребную шлюпку, но дело не в этом. В то время, наверное, не было ни одного человека в мире, который бы лучше его разбирался в массовом изготовлении заводским способом стандартных, повторяющихся, конструкций-модулей, и он не проявлял колебаний, высылая контракты на поставку модулей на заводы Соединенных Штатов, лежавшие в сотнях миль от океанского берега. Готовые секции пересылались для сборки на верфи, сперва в Ричмонд, штат Калифорния, где Кайзер возглавлял компанию «Перманент семент», а затем на другие судостроительные заводы, находившиеся под его контролем. Объёмы и скорость производства Кайзера были на грани возможного: он сделал для производства торговых судов то же самое, что конвейерные сборочные линии Генри Форда — для моделей «форда». До этого массовое производство океанских лайнеров считалось немыслимым.

Широко было распространено ошибочное, хотя вполне понятное мнение в том, что «свободные» суда первоначально были спроектированы в конструкторских бюро судостроительных заводов Кайзера. На самом же деле их прототипами явились британские корабли, задуманные и спроектированные судостроителями фирмы «Дж. Л. Томпсон оф Норт Сэндс» в Сандерленде. Первым из этой необычайно длинной вереницы судов был «Эмбэсидж», строительство которого было завершено в 1935 году. Понятие «„свободные“ суда» появилось лишь семь лет спустя и относилось только к некоторым судам, построенным Кайзером. «Эмбэсидж», водоизмещением 9300 тонн, с наклонным форштевнем, круглой кормой и тремя работающими на угле двигателями, не представлял интереса в эстетическом отношении, но эстетика как таковая Дж. Л. Томсона и не интересовала. Цель заключалась в создании современного, практичного и экономичного грузового судна, и в этом отношении они добились поразительного успеха. До начала войны удалось спустить на воду двадцать четыре судна подобного типа.

Они были построены в Британии, Соединенных Штатах и Канаде, главным образом на верфях Кайзера. Конструкция их оставалась прежней, но американцы, причём только американцы, внесли два изменения, которые рассматривали как усовершенствование. Одно из них, которое заключалось в том, что в качестве топлива стала использоваться нефть, а не уголь, можно считать таковым, чего нельзя сказать о другом новшестве, касавшемся размещения команды и офицерского состава. В то время как канадцы и англичане придерживались первоначальной концепции, согласно которой жилые каюты экипажа размещались по всей длине судна, американцы создали для этого специальную надстройку, расположённую вокруг трубы парохода. Там они разместили не только каюты для экипажа, офицерского и вспомогательного состава, но и капитанский мостик. Если обратиться к прошлому (а суждение задним числом, на горьком опыте, — лучший способ поумнеть), такое решение оказалось роковой ошибкой. Американцы собрали, как гласит пословица, все яйца в одной корзине.

Эти суда были, можно так сказать, оснащены вооружением: стреляющими под низким углом четырехдюймовыми и двенадцатифунтовыми противовоздушными орудиями, не отличавшимися особой эффективностью; «бофорсами» и скорострельными «эрликонами», представлявшими смертельное оружие в опытных руках, которых, к сожалению, на борту практически не было. Использовались и такие странные типы вооружения, как запускаемые с помощью ракет парашюты, к которым крепился трос с гранатами, — они представляли опасность не только для самолётов противника, но и для тех, кто их применял. На некоторых судах имелись истребители «харрикейн», которые запускались с помощью катапульт. Они являлись ближайшим эквивалентом самолётов японских камикадзе, когда-либо имевшимся у британцев. Вернуться на своё судно лётчики не могли. Им оставался неприятный выбор: либо прыгнуть с парашютом, либо совершить вынужденную посадку на воду. А зимой в Арктике выживали немногие.

3

С воздуха, с моря и из глубин его немцы, зачастую с невероятным талантом и всегда с невероятным упорством и жестокостью, применяли все средства, имевшиеся в их распоряжении, для уничтожения военно-морских конвоев, сопровождавших торговые суда.

Они использовали в основном пять типов самолётов. Наиболее привычным бомбардировщиком был «дорнье», летавший на жёстко установленных высотах и освобождавшийся от своих бомб по точно разработанному графику. Эти самолёты нашли широкое применение, добились определённых успехов, но в целом были не особенно эффективны.

Гораздо больший страх, в возрастающем порядке, вызывали «Хейнкель», «Хейнкель-111» и «штука». «Хейнкель» представлял собой торпедоносец, который мог атаковать на бреющем полете. лётчик сбрасывал торпеду в самый последний момент, а затем, воспользовавшись облегчением веса самолёта, быстро взмывал вверх и пролетал над атакуемым судном. Эти самолёты обладали необыкновенной неуязвимостью. Когда артиллеристы торговых судов наводили прицел своих «эрликонов», «бофорсов» или малокалиберных зенитных артустановок, мысль о том, что «или я его достану, или он меня», отнюдь не способствовала хладнокровию, наиболее уместному при подобных обстоятельствах. Впрочем, в Арктике зимой эти торпедоносцы нередко оказывались в невыгодном положении. В особенности это касалось доблестных, но несчастных лётчиков, управлявших самолётами. Мороз вызывал обледенение торпедосбрасывающих механизмов. Перегружённый самолёт был не в состоянии взмыть вверх и перелететь свою цель. Впрочем, это не имело особого значения для несчастных команд торговых судов: вне зависимости от того, удавалось ли противнику сбросить торпеду или же вражеский самолёт врезался в корабль, последствия в равной степени были ужасными.

«Хейнкель-111» применял крайне эффективные планирующие бомбы, от которых фактически невозможно было уклониться. Пилоты этих самолётов подвергались риску в гораздо меньшей степени. К счастью для торгового флота Британии, у немцев имелось сравнительно немного оборудованных таким образом самолётов.

Но больше всего боялись «штук» — пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» с крыльями, напоминающими крылья чаек. Обычно они летали звеньями, на большой высоте, а затем летели вниз чуть ли не вертикально. Даже много лет спустя матросы и солдаты — а немцы использовали «юнкерсы» на всех полях действий — не могли забыть тот жуткий вой, с которым эти самолёты ныряли вниз, включив сирены. Этот звук бил по нервам и в значительной степени уменьшал эффективность противовоздушной обороны. Матросы Королевского флота, чтобы ослепить неприятеля, прибегали к прожекторам, обычно к 44-дюймовым, пока им не указали на то, что лётчики, хорошо знакомые с подобной тактикой, пользуются тёемными очками, которые не только уменьшают степень ослепления, но и точно показывают местоположение судна, что позволяет безошибочно поражать цель. С точки зрения немцев, у «штук» был один существенный недостаток: будучи в основном самолётами малой дальности, они могли эффективно действовать только против конвоев, двигавшихся к северу от Норвегии, в сторону Мурманска и Архангельска.

Но как это ни странно, наиболее эффективным у немцев оказался самолёт «Фокке-Вульф-Кондор-200», практически не участвовавший в воздушных боях. Это верно, что он мог нести на борту 250-килограммовые бомбы и имел довольно внушительный набор пулемётов, но без бомб, с дополнительными баками для горючего, он становился бесценным разведывательным самолётом. Дальность его полета в этот сравнительно ранний период воздухоплавания, каковым были сороковые годы двадцатого века, была просто удивительной. «Кондоры» чуть ли не ежедневно совершали полеты из Тронхейма в оккупированной немцами Норвегии вдоль западного побережья британских островов в сторону оккупированной немцами Франции. Более важно другое: они могли патрулировать Баренцево море, Гренландское море и, что опаснее всего, Датский пролив между Исландией и Гренландией, ибо именно через этот пролив проходили конвои из Канады и США, направлявшиеся в Россию. Для такого конвоя появление одного «кондора» было равносильно неминуемой гибели.

Летя на большой высоте, вне досягаемости огня зенитной артиллерии, «кондор» в буквальном смысле слова кружил над конвоем, определяя количество судов, скорость их движения, курс и точные координаты. По радио эта информация передавалась в Алта-фьорд или Тронхейм, а оттуда в Лорьян, французскую штаб-квартиру адмирала Карла Деница, который, пожалуй, являлся лучшим главнокомандующим подводным флотом своего времени, а может быть, и всех времен. Оттуда эта информация поступала к формирующимся «волчьим стаям» подводных лодок, давая им точное указание, когда и где перехватить конвой.

Что же касается надводных кораблей, немцы уже к началу войны были прекрасно подготовлены. По англо-германскому соглашению 1937 года Германия могла иметь столько же подводных лодок, сколько и Англия, но не более 35% её надводного флота. На самом же деле немцы построили вдвое больше подводных лодок и совершенно игнорировали ограничение в 35%. «Дойчланд», «Адмирал граф Шпее» и «Адмирал Шеер» формально были крейсерами тоннажем в 10 000 тонн, на самом деле — быстрыми и мощными торговыми рейдерами, а по существу — «карманными линкорами» значительно большего тоннажа, чем сообщалось. «Шарнхорст» и «Гнейзенау», линейные крейсеры в 26 000 тонн, были закончены в 1938 году, и в тот же самый год на верфях «Блюма и Вёсса» в Гамбурге были заложены «Бисмарк» и «Тирпиц» — самые лучшие, самые мощные из когда-либо спускавшихся на воду линейных крейсеров. Это утверждение остается справедливым по сей день. По договору с Англией их водоизмещение ограничивалось 35 000 тонн, на самом же деле оно составляло 53 000 тонн.

У «Бисмарка» была короткая, но блестящая карьера, у «Тирпица» послужного списка как такового не было вообще. Он всю войну простоял в Северной Норвегии. Тем не менее он выполнял просто неоценимую задачу — связывал действия основных соединений британского военно-морского флота, опасавшегося, что этот гигантский линейный крейсер может покинуть свою стоянку в Алта-фьорде и выйти в Атлантический океан. На этой стоянке «Тирпиц» и погиб — от десятитонных бомб ВВС Великобритании.

Англичане имели значительное преимущество в линейных кораблях, которые, однако, по своим характеристикам не могли сравниться с германскими линкорами, что наиболее трагически проявилось, когда «Бисмарк» одним-единственным залпом отправил на дно линейный крейсер «Худ», красу и гордость Королевского военно-морского флота.

В подводной войне немцы использовали как мины, так и подводные лодки. Не прошло и трёх месяцев после начала войны, как немцы преподнесли союзникам неприятный сюрприз — магнитную мину. В отличие от мин обычного типа, которые приводились в действие только после непосредственного соприкосновения с судами, магнитные мины активизировались электрическими потоками, генерируемыми металлическим корпусом корабля. Такие мины могли быть размещены с корабля или с самолёта, и в первые же четыре дня их использования на дно было отправлено не менее пятнадцати судов. Тот факт, что почти все эти суда принадлежали нейтральным странам, не особенно волновал немцев. Магнитные мины — весьма умное изобретение, но не настолько умное, чтобы различать своих и чужих. Британцам удалось заполучить неповрежденную магнитную мину. её разобрали на части с огромным риском для тех, кто принимал в этом участие, и изобрели электронные контрмеры, которые позволили минным тральщикам взрывать такие мины на значительном расстоянии.

Немецкие подводные лодки, вне всякого сомнения, оказались самым опасным противником, с которым торговому флоту пришлось столкнуться лицом к лицу. Потери в первые три с половиной года войны были настолько велики, что просто не укладывались в сознание. И только к началу лета 1943 года эту угрозу удалось взять под контроль. Лишь к концу 1944 года, когда за предшествующие два года удалось уничтожить 80 немецких подводных лодок, эти неуловимые преследователи и молчаливые убийцы перестали быть фактором, который стоило принимать в расчет.

Неудивительно, что германские подводные лодки стали объектом ненависти, а их команды изображались, как в годы войны, так и впоследствии, хитрыми, беспринципными и хладнокровными убийцами и фанатичными нацистами вплоть до последнего человека. Невидимые и неслышимые, они вели охоту за ничего не подозревающими невинными жертвами, которых уничтожали без сожаления и содрогания, а потом, погрузившись в глубину, вновь исчезали. В определённом смысле такой взгляд оправдан. Причину возникновения подобного представления о немецких подводных лодках следует искать в первых днях войны, когда была торпедирована «Атения», мирный пассажирский лайнер, переполненный людьми — мужчинами, женщинами и детьми. Спутать «Атению» с чем-то другим было просто невозможно. И это наверняка было хорошо известно обер-лейтенанту Фрицу-Юлиусу Лемпе, командовавшему немецкой подводной лодкой, отправившей на дно «Атению». Данных, свидетельствующих о том, что Лемпе за свои действия понёс наказание, нет.

Такое обвинение в жестокости, конечно, может быть предъявлено и союзникам — в меньшей, правда, степени, что объясняется только тем, что у субмарин союзников был более ограниченный выбор целей.

Однако общее представление о командах немецких подводных лодок не соответствует действительности. Безжалостные нацисты, возможно, и были среди экипажей, но представляли собой незначительное меньшинство. Моряков побуждала к действию главным образом гордость за имперский германский флот. Безусловно, наблюдались акты жестокости со стороны отдельных командиров подводных лодок, но были также и проявления гуманности и сострадания. Что не вызывает сомнения, так это огромное личное мужество и дух самопожертвования, присущий германским подводникам. Следует помнить, что из 40 000 немецких моряков, служивших на подводных лодках, погибло 30 000 — самые ужасные потери за всю историю военных действий на море. В то время как действия этих людей нельзя оправдать, их самих нельзя осуждать. Они были безжалостны, как этого требовал характер их деятельности, но в то же время беспримерно храбры.

Таковы условия, при которых приходилось жить и умирать морякам британского торгового флота; таковы были их враги, которые неуклонно стремились уничтожить их. Учитывая состояние здоровья, условия жизни, а также необычайно высокое «внимание» со стороны противника, шансов на выживание у «купцов» почти не было. Это была классическая проигрышная ситуация. При таких обстоятельствах поражал ставший обыденным факт: люди, спасшиеся в ходе нескольких торпедных атак, когда судно сразу же шло на дно, по возвращении в Англию тут же начинали искать другое судно и отправлялись в море. По сути, эти люди не являлись бойцами, но своей выносливостью, упорством и решительностью (они наверняка рассмеялись бы, если в мы воспользовались словами «доблесть» и «мужество») они не уступали тем, кто охотился за ними и стремился их погубить.

Глава 1

Тихо, незаметно, без всякого предупреждения, будто какая-то внезапная и неожиданная сила приложила к этому руку, за час до рассвета погасли огни на «Сан-Андреасе». Такие светомаскировки, хотя и крайне редко, порою случались и не вызывали особой тревоги. На мостике остались освещенными только компас, маршрут движения и основная телефонная связь с машинным отделением, поскольку для них требовалось небольшое напряжение и, кроме того, для их освещения имелся свой отдельный электрогенератор. Верхние огни зависели от главного генератора, но это не имело значения, поскольку они были отключены. Мостик, как, впрочем, и любой другой мостик, по ночам погружался в темноту. Единственным исключением был так называемый кентский экран, круглая, стеклянная, вращающаяся на большой скорости пластина прямо перед рулевым, дающая точную информацию обо всех окружающих условиях. Третий помощник капитана Бейтсман, стоявший на вахте, был спокоен: насколько ему было известно, на сотни миль вокруг не было ни суши, ни кораблей, за исключением «Андовера», фрегата его королевского Величества. Бейтсман понятия не имел, где находится фрегат, но это не имело значения. На фрегате всегда было хорошо известно, где находится «Сан-Андреас», поскольку этот корабль был оснащен очень чувствительным радаром.

В операционной и послеоперационной палатах все текло как обычно. Хотя окружающее море и небо были покрыты тьмой, как в полночь, уже царило утро. На этих высоких широтах и в это время года утренний свет или, точнее, то, что им называлось, появлялся не ранее десяти часов утра. В этих двух основных помещениях, наиболее важных на госпитальном судне, каковым был «Сан-Андреас», свет автоматически подавался от электрических батарей, если главный электрогенератор выходил из строя. Во всех остальных помещениях судна аварийное освещение осуществлялось с помощью никель-кадмиевых ламп: спираль, идущая от основания этих ламп, давала необходимый минимум освещения.

Тревогу вызывало другое — полное отсутствие света на верхней палубе.

Корпус «Сан-Андреаса» был выкрашен в белый цвет, точнее, он был когда-то белым, но под воздействием времени, мокрого снега, града и льдинок, приносимых арктическими ветрами, стал мрачным, грязновато-серым. Вокруг всего корпуса шла широкая зелёная полоса. Огромные красные кресты были нарисованы по обеим сторонам судна, а также на носу и на корме. Ночью эти красные кресты освещались мощными прожекторами, а ночь в это время года царила двадцать часов в сутки. Мнение относительно необходимости этих огней было у всех разным. Согласно Женевской конвенции, такие красные кресты гарантировали безопасность от нападений противника.

Следовательно, «Сан-Андреас» теоретически был в полной безопасности.

Находившиеся на его борту никогда не подвергались никаким нападениям противника, поэтому были склонны верить в силу Женевской конвенции. Но члены команды, которые служили на флоте ещё до того, как «Сан-Андреас», бывший обычным грузовым судном, получил свой нынешний статус, относились к конвенции довольно скептически. Плавание по ночам освещёнными, как рождественская ёлка, было чуждо всем инстинктам людей, которые за годы службы привыкли весьма справедливо считать, что прикуривать сигарету на верхней палубе — это всё равно, что привлекать внимание блуждающей поблизости немецкой подводной лодки. Они не доверяли огням. Они не доверяли красным крестам. Но больше всего они не доверяли немецким подводным лодкам. Для такого цинизма имелись вполне достаточные основания: другим госпитальным судам, как им было известно, в отличие от них, менее повезло, но были ли нападения на них преднамеренными или случайными, никто точно не знал. В северных морях свидетелей, как правило, не оставалось. То ли из-за деликатности, то ли из-за понимания бессмысленности подобных вопросов члены команды никогда не обращались с ними к тем, кто, по их мнению, проживал просто в райских условиях: к докторам, медсёстрам, сиделкам и санитарам.

Стеклянная дверь по правому борту открылась, и в ходовую рубку вошёл человек с фонариком в руке.

— Капитан, это вы? — спросил Бейтсман.

— Кто же ещё? Дадут мне когда-нибудь спокойно позавтракать? Вот ещё несколько ламп. Пойдёт?

Капитан Боуэн был жизнерадостным человеком среднего роста, начинавшим полнеть, хотя ещё и довольно крепкого телосложения, с серебристо-белой бородой и глазами-буравчиками. Уже давно миновал тот возраст, когда он мог уйти в отставку, но он никогда не просил отставки и не собирался этого делать, ибо и суда и команды торгового флота страдали от серьёзных потерь, и если новый корабль построить можно было довольно быстро, то не так легко было создать нового капитана, а капитанов уровня Боуэна практически не осталось.

Три дополнительные лампы давали не больше света, чем обыкновенные свечи, но и этого было вполне достаточно, чтобы заметить, как быстро, всего за несколько секунд, которые понадобились капитану, чтобы пройти расстояние от кают-компании до рубки, его плащ покрылся снегом. Капитан снял свой плащ, в дверях стряхнул с него снег и немедленно закрыл дверь.

— У чертова генератора опять перебои, — произнёс Боуэн. Казалась, это его не особо волнует, никто и никогда не видел капитана расстроенным. — А тут ещё и кентский экран опять замигал. Ничего удивительного. Впрочем, от него всё равно толку мало. Густой снег. Ветер тридцать узлов, и видимость нулевая. — В его голосе чувствовалось какое-то удовлетворение, но ни Бейтсман, ни Хадеон, рулевой, не осмеливались спросить, чем это вызвано. Они все трое принадлежали к тем, кто мало доверял Женевской конвенции, а при таких погодных условиях можно было надеяться, что ни самолёт, ни корабль, ни подводная лодка не обнаружат их. — С машинным отделением связывались?

— Лично я — нет, — с чувством бросил Бейтсман, и Боуэн невольно улыбнулся. Старший механик Паттерсон, родом с северо-востока Британии, из района Ньюкасла, очень гордился своим высоким мастерством, отличался весьма взрывчатым характером и относился с нескрываемым отвращением к тем, кто, по его мнению, постоянно совал нос в его дела.

— Я сам ему позвоню, — сказал капитан. Боуэн дозвонился до старшего механика и в трубку произнёс:

— Джон, это вы? Опять нам повезло, да? Что там? Катушки полетели? Щетки? Или, может быть, предохранители? Всего хватает? Угля? Щеток? Пробок? Ага, значит, аварийное отключение вызвано... Ну, хорошо. Надеюсь, на сей раз топлива у нас хватит. — Капитан Боуэн говорил серьёзным тоном, и Бейтсман улыбнулся: каждому члену команды, вплоть до помощника буфетчика, было хорошо известно, что Паттерсон был абсолютно лишен чувства юмора.

Ссылка Боуэна на топливо относилась к тому случаю, когда во время отдыха Паттерсона после дежурства главный электрогенератор остановился из-за отсутствия топлива, а заменявший Паттерсона молодой инженер не сообразил переключиться на подачу топлива из вспомогательного резервуара. Можно себе представить, какова была реакция Паттерсона на эти слова. Боуэн едва сдерживался от смеха, держа трубку на расстоянии, пока треск и вопли в ней не прекратились, а затем быстро закончил разговор и, повесив трубку, дипломатично заметил:

— Мне кажется, Паттерсону сейчас гораздо труднее, чем обычно, отыскать причину перебоев с электричеством. Правда, заявляет, что ему на это понадобится всего лишь десять минут.

Минуты две спустя телефон вновь зазвонил.

— Готов поспорить на пять фунтов, новости плохие.

Боуэн поднял трубку, послушал, а затем произнёс:

— Вы хотите переговорить со мной, Джон? Так вы и так разговариваете со мной... Ага, теперь я понимаю. Очень хороню.

Он повесил трубку.

— Паттерсон хочет мне что-то показать.

Боуэн, однако, не пошёл в машинное отделение, как мог подумать Бейтсман. Вместо этого он отправился к себе в каюту, куда вскоре подошёл и старший механик, высокий тощий человек с невыразительным, постоянно помятым лицом. Он принадлежал к тому разряду людей, которые, совершенно не понимая юмора и не сознавая этого, постоянно улыбались, причём, как правило, в самый неподходящий момент. Однако, сейчас он не улыбался. Вытащив из кармана три камушка, по внешнему виду напоминающих черный графит, он разложил их на капитанском столе в виде продолговатой фигуры.

— Как вы думаете, что это такое?

— Вы же прекрасно знаете, Джон, что я простой моряк. Это, наверное, защитная щётка для динамо-машины или электрогенератора. Или что-то в этом роде.

— Вот именно.

На сей раз Паттерсон выдавил из себя некое подобие кривой улыбки.

— Этим и вызвано прекращение подачи электроэнергии?

— К отключению энергии это не имеет никакого отношения. Полетела изоляция обмотки. Где-то произошло короткое замыкание. Джемисон пытается найти его. Думаю, много времени это не займет.

В это Боуэн был готов верить, поскольку Джемисон, второй механик, был не только умным молодым человеком, но и имел довольно необычный статус: он был членом научного общества при институте электроинженеров.

— Ну, хорошо, — сказал Боуэн, — это щётка от вспомогательного генератора. Она сломалась, чем вы весьма недовольны. Из этого можно сделать вывод, что дело весьма необычное.

— Необычное? Да просто неслыханное! По крайней мере, я с подобным ещё никогда не сталкивался. Щётка находится под постоянным давлением со стороны обмотки якоря генератора, поэтому она не может разбиться на такие куски.

— Но это же произошло. Рано или поздно всё случается. — Боуэн коснулся кусочков щётки. — Наверное, на верфи работали на скорую руку. Или же, просто образовалась трещина.

Паттерсон ничего не ответил. Он сунул руку в карман плаща, вытащил оттуда маленькую коробочку, снял с неё крышку и положил её рядом со сломанной щеткой. Две щетки из коробочки были идентичными по форме и размеру с той, которую Паттерсон первоначально разложил на столе. Боуэн бросил на них взгляд, невольно засвистел, а затем посмотрел на Паттерсона.

— Запасные?

Паттерсон кивнул. Боуэн взял одну щетку, однако только половина её оказалась в его руке, другая осталась в коробке.

— Наши единственные запасные щетки, — сказал Паттерсон.

— А если посмотреть другой генератор?

— Бесполезно. Когда мы были в Галифаксе, были осмотрены оба генератора и признаны годными. С того времени мы уже дважды воспользовались вспомогательным генератором.

— Одна сломанная щётка может рассматриваться как необычная случайность. Но три сломанные щётки уже случайностью не назовешь. Даже не чеши в затылке, Джон. В наших рядах появился ненормальный с дурными наклонностями.

— Ненормальный? Вы хотите сказать, диверсант?

— Пожалуй, да. По крайней мере, человек, который враждебно относится к нам или же к «Сан-Андреасу». Но действительно ли это диверсант? Хотелось бы знать. Диверсанты прибегают к самым разнообразным формам диверсии с одной-единственной целью: вывести из строя всё судно. Вряд ли можно в качестве подобного намерения рассматривать три сломанные щётки от электрических генераторов. Но если человек, сделавший это, не сходит с ума, вряд ли он будет стремиться отправить на дно «Сан-Андреас», по крайней мере, пока он на нём находится. Но почему же это всё-таки произошло, Джон, почему?

Пока оба мужчины сидели и мрачно размышляли над тем, кто приложил ко всему этому делу руки, раздался стук в дверь, и в капитанскую каюту вошёл Джемисон, краснолицый молодой человек с легким, совершенно беспечным отношением к жизни, но в данный момент от его легкомыслия и беспечности не осталось и следа. Он был мрачен и встревожен, что никак не вязалось с его натурой.

— Мне сказали, что я найду вас здесь. Я решил, что мне необходимо немедленно видеть вас.

— И явиться с плохими известиями, — высказал предположение капитан Боуэн. — Вы обнаружили две вещи: место короткого замыкания и следы... как бы это выразиться, работы диверсанта?

— Чёрт побери.. Простите, сэр, но как вы...

— Объясните ему, Джон, — сказал Боуэн.

— В этом нет необходимости. Этих сломанных щёток вполне достаточно. Ну, что вам удалось обнаружить, Питер?

— Начну с плотницкой мастерской. Через переборку в свинцовой оболочке проходит кабель. Зажимы с каждой стороны, в тех местах, где он проходит через переборку, ослаблены.

— Обыкновенная вибрация судна, болтанка во время шторма — этого вполне достаточно, чтобы привести к износу мягкого свинца, — заметил Боуэн.

— Свинец гораздо твёрже, чем вам кажется, сэр. В данном случае кто-то приложил руку. Но не это важно. Важно то, что находящаяся внутри свинцовой оболочки резина, которая защищает электрический кабель, оказалась выжжённой.

— И нам следует ожидать очередного замыкания?

— Вот именно. Только мне хорошо знаком запах резины, подпаленной электрическим током, и он совсем не похож на другие запахи. Какой-то умник, чтобы проделать этот трюк, воспользовался спичками. Я оставил там Эллиса. Он всё починит. Это много времени не займет, и я думаю, что он вот-вот освободится.

— Ну ладно. Выходит, лишить судно электрического тока особого труда не составляет.

— В общем-то, да. Но этому типу ещё необходимо было проделать кое-какую работу. Сразу же за плотницкой мастерской расположен электрический щиток. Прежде чем приступить к работе, диверсанту нужно было удалить соответствующий предохранитель. Затем он возвращался к щитку и с помощью плоскогубцев, отвертки или чего-нибудь в этом роде, покрытых изоляционным материалом, устраивал замыкание на линии, а затем, ставил предохранитель на своё прежнее место. Если бы он с самого начала не удалил предохранитель, тот в результате замыкания взорвался бы, но вся электрическая система совершенно не пострадала бы. Но это в теории, практически же предохранители не всегда так надежны и порою не срабатывают. — Джемисон едва заметно улыбнулся. — И будь у меня насморк, я бы ничего не заметил.

Зазвонил телефон. Капитан Боуэн, подняв трубку, протянул её Паттерсону, который, выслушав сообщение, произнёс:

— Хорошо. Сейчас буду. — И отдал трубку капитану. — Звонили из машинного отделения. Свет сейчас будет.

Прошло несколько секунд, и капитан Боуэн едва слышно заметил:

— Похоже, света не будет.

Джемисон поднялся.

— Вы куда? — спросил его Боуэн.

— Сам не знаю, сэр. Ну, во-первых, в машинное отделение, за Эллисом и за приборами, а затем даже не знаю. Похоже, что наш Невидимка готовит нам ещё не один сюрприз.

Вновь зазвонил телефон, и Боуэн, ничего не говоря, протянул трубку Паттерсону, который, выслушав сообщение, быстро произнёс:

— Благодарю вас. Мистер Джемисон сейчас подойдет.

Передав трубку назад, он сказал:

— Опять то же самое. Я вот думаю, в каких ещё местах наш милый друг приложил руку и когда он собирается привести это в действие.

Джемисон остановился в дверях:

— Будем держать все случившееся в секрете?

— Ни в коем случае, — категорически заявил Боуэн. — Будем говорить об этом в открытую, направо и налево. Конечно, наш Невидимка, как вы его называете, таким образом будет предупреждён и будет иметь возможность предпринять определённые шаги для самозащиты, но, зная, что на судне находится диверсант, члены команды вынуждены будут пристально следить друг за другом, пытаясь его вычислить. Всё это заставит этого типа действовать более осмотрительно и, если нам повезет, в какой-то степени уменьшит его активность.

Джемисон кивнул и вышел из рубки.

— Джон, мне кажется, — произнёс Боуэн, — вам следует усилить наблюдение за машинным отделением. По крайней мере, выделить два-три человека... И совсем, как вы понимаете, не для вахты.

— Понимаю. Вы считаете, что...

— Если бы вам нужно было провести диверсию, сделать неуправляемым судно, куда бы вы направились?

Паттерсон встал, подошёл к дверям, остановился там, как это сделал ранее Джемисон, и, повернувшись к Боуэну, спросил:

— Но почему именно мы? Почему? Почему?

— Не знаю почему. Но у меня неприятные предчувствия. Вот-вот что-то произойдет, причём значительно быстрее, чем нам хотелось бы. Такое ощущение, — добавил Боуэн, — что кто-то только что прошёлся по моей могиле.

Паттерсон бросил на него долгий взгляд и вышел, тихо прикрыв за собою дверь.

Боуэн взял телефон и, набрав всего лишь одну цифру, сказал:

— Арчи, зайдите в мою каюту.

Только он положил трубку, как сразу же раздался телефонный звонок.

Это был мостик. По голосу Бейтсмана чувствовалось, что ему не до веселья.

— Шторм затихает, сэр. На «Андовере» нас уже могут видеть. Они хотят знать, почему у нас потушены огни. Я сообщил им, что у нас прекратилась подача электричества. После этого сразу же последовал запрос, почему мы так долго не можем устранить неполадки.

— Сообщите: диверсия.

— Не понял, сэр.

— Диверсия. Д — Долли, И — Ирвинг, В — Виктория, Е...

— О боже! А что же... Я хотел сказать, почему...

— Кто его знает почему, — ответил капитан Боуэн достаточно сдержанно.

— Сообщите им это. Я расскажу вам всё, что мне известно, а это практически ничего, когда поднимусь на мостик. Минут через пять. Может быть, десять.

Вошёл Арчи Маккиннон, боцман. Капитан Боуэн считал своего боцмана, как, впрочем, считают и многие другие капитаны, самым важным членом команды. Родом он был с Шетлендских островов. Ростом в шесть футов, соответствующего телосложения, примерно сорока лет, краснолицый, с серо-голубыми глазами и волосами соломенного цвета, что он, по всей видимости, унаследовал от своих предков, викингов, которые прошли через его родные земли чуть ли не тысячу лет тому назад.

— Присаживайтесь, — произнёс Боуэн со вздохом. — Арчи, у нас на борту диверсант.

— Вот как? — Боцман поднял брови, но особенного удивления не проявил. — И что же он успел сделать, капитан?

Боуэн рассказал ему о том, что произошло, и спросил:

— Я практически ничего не мог поделать. Может, вы могли бы что-нибудь ещё придумать?

— Если вы не смогли, капитан, то я тоже не смог бы. — На откровенность капитана боцман всегда отвечал откровенностью. — Он не ставит своей целью потопить судно, по крайней мере, пока он находится на его борту, а температура в море ниже точки замерзания. И останавливать движение он тоже не думает. Существует множество способов поведения умного человека в подобной ситуации. Лично я думаю, он добивался только одного, по крайней мере, в ночное время: чтобы на судне погасли огни, которые позволяют опознать нас как госпитальное судно.

— Но зачем ему это нужно, Арчи?

Согласно их молчаливому соглашению, капитан только с глазу на глаз обращался к Маккиннону по имени, во всех остальных случаях называя его боцманом.

— Ну... — задумчиво протянул боцман, — я не какой-нибудь шотландец или ирландец и категорически утверждать ничего не могу... — В голосе боцмана прозвучала какая-то странная смесь неодобрения и самодовольства, но капитан удержался от улыбки. Ему прекрасно было известно, что жители Шетлендских островов никогда не считали себя шотландцами и всегда это всячески подчеркивали. — Но, подобно вам, капитан, я всегда чую опасность, и мне очень не нравится то, что происходит. Всего через полчаса, в худшем случае — через сорок минут, станет видно, что мы — госпитальное судно. — Он замолчал и с некоторым удивлением, наиболее близкой ему эмоцией, посмотрел на капитана. — Представить себе не могу, зачем всё это было сделано, но у меня такое ощущение, что перед самым рассветом на нас собираются напасть. Или в тот самый момент, когда начнет светать.

— Я тоже ничего иного представить себе не могу, Арчи, и ощущения у меня такие же, как у вас. Может, стоит поднять по тревоге команду? Приготовить пункты первой помощи. Распустить слух, что среди нас находится вражеский диверсант.

Боцман улыбнулся.

— Чтобы все не спускали глаз друг с друга? Не думаю, капитан, что нам таким образом удастся выявить этого человека среди членов экипажа. Он уже давно среди нас.

— Думаю, что не удастся, и надеюсь на это. Точнее сказать, мне очень хотелось бы этого, хотя, конечно, это человек, которому прекрасно всё известно. И, хотя таким типам платят не ахти как щедро, вы просто поразитесь, как даже небольшой мешочек с золотом может повлиять на преданность человека.

— После двадцати пяти лет пребывания в море меня уже ничем не удивишь. А те, уцелевшие, которых мы сняли с танкера вчера вечером... лично я не осмелился бы никого из них назвать братом по крови.

— Ладно, ладно, боцман. Проявите, пожалуйста, хотя бы чуточку христианского милосердия. Это был греческий танкер, а Греция, если вы помните, считается нашим союзником. Да и команда была вся греческая. Точнее, среди них не только греки, но и киприоты, ливанцы, готтентоты, если хотите. Не могут же все быть похожи на шотландцев. И, насколько я заметил, к богачам их не отнесешь.

— Это точно. Но у некоторых, я имею в виду тех, кто совсем не пострадал, были чемоданы.

— На некоторых плащи, а у троих, по крайней мере, даже галстуки. А почему бы и нет? «Аргос», после того как подорвался на минах, часов шесть держался на плаву. Этого времени было вполне достаточно, чтобы люди могли упаковать свои ценности или то немногое, что может быть у греческих моряков. Я думаю, Арчи, было бы несколько преувеличенным считать, что на борту несчастного, греческого танкера в центре Баренцева моря среди команды мог оказаться мешок с золотом или, точнее, опытный диверсант.

— Но и такое случается не каждый день. Госпиталь будете ставить в известность?

— Безусловно. Кто там на дежурстве сейчас?

Боцман всегда был в курсе того, что происходит на борту «Сан-Андреаса», вне зависимости от того, имеет это к нему отношение или нет.

— Доктор Сингх и доктор Синклер только что закончили операцию.

Прооперировали одного человека с переломанным тазом, а другого — с обширными ожогами тела. Они сейчас находятся в послеоперационной палате, так что всё будет нормально. За ними присматривает сиделка Магнуссон.

— Чёрт побери, Арчи, похоже, вы всегда единственный в курсе того, что происходит.

— Сиделка Магнуссон — с Шетлендских островов, — ответил боцман, как будто это всё объясняло. — В палате А — семь раненых, которым двигаться нельзя, но хуже всего обстоит дело со старшим помощником «Аргоса», правда, как утверждает Джанет, он вне опасности.

— Джанет?

— Я имею в виду сиделку Магнуссон. — Боцмана сбить было просто невозможно. — Десять человек — в палате В для выздоравливающих. Те, кто уцелел с «Аргоса», расположены в каютах по левому борту.

— Я немедленно туда спущусь. Сходите и предупредите команду. Когда закончите, зайдите в корабельный лазарет. И возьмите с собой пару матросов.

— В корабельный лазарет? — Боцман посмотрел в сторону палубы. — Только постарайтесь, чтобы сестра Моррисон не слышала, как вы их называете.

Боуэн улыбнулся.

— А-а, грозная сестра Моррисон. Ну хорошо, госпиталь. Там двадцать человек раненых. Не говоря уже о сёстрах, сиделках и санитарах, которые...

— И врачей...

— И врачей, которые ни разу в жизни не слышали, как стреляют. Внимательно за всем наблюдайте, Арчи.

— Вы ждёте худшего, капитан?

— Я не жду, — с мрачным видом ответил Боуэн, — ничего лучшего.



Площадь, которую на «Сан Андреасе» занимал госпиталь, была в высшей степени просторной и вместительной, в высшей степени, но это и не удивительно, так как «Сан-Андреас» в первую очередь был госпиталем, а не судном, и более половины пространства нижней палубы было отдано под медицинские цели. Проходы между водонепроницаемыми переборками, а госпитальное судно, как таковое, теоретически в них не нуждалось, увеличивали как ощущаемое, так и подлинное пространство. На этой площади размещались две палаты (операционная, послеоперационная), госпитальная аптека, стационар, камбуз, не имевший никакого отношения к судовому камбузу, обслуживавшему команду, каюты для медицинского персонала, две столовых (одна для персонала, а другая — для выздоравливающих) и небольшая комната отдыха. Именно в последнюю и направился капитан Боуэн.

Там сидели трое: доктор Сингх, доктор Синклер и сестра Моррисон. Они пили чай. Доктор Сингх был симпатичным человеком среднего возраста с пакистанским акцентом и в пенсне. Он принадлежал к тому немногочисленному типу людей, которым шли такие очки. Он был квалифицированным и опытным хирургом, который терпеть не мог, когда к нему обращались «мистер», а не «доктор». Двадцатишестилетний доктор Синклер, рыжеволосый и почти такой же симпатичный, как его коллега, покинул интернатуру в большой больнице на втором году практики и отправился служить добровольцем во флот. Никто никогда не осмелился бы назвать сестру Моррисон красавицей. Примерно такого же возраста, как доктор Синклер, рыжеватая, с огромными карими глазами и благородными формами рта, но все это как-то не сочеталось с её привычно натянутым выражением лица, очками в стальной оправе, которые она обычно носила, И с едва заметной, но ощущаемой аурой аристократической надменности. Капитану Боуэну всегда хотелось знать, как она выглядит, когда улыбается, и улыбается ли она вообще. Он быстро объяснил причину своего прихода. Реакция присутствующих была вполне предсказуемой. Сестра Моррисон вытянула губы, доктор Синклер поднял брови, а доктор Сингх с едва заметной улыбкой заметил:

— О боже! Диверсант или же диверсанты, шпион или шпионы — на борту британского судна! Просто уму непостижимо! Впрочем, — добавил он задумчиво, — не всех на корабле можно назвать британцами в буквальном смысле этого слова. Ну, например, меня.

— Ваш паспорт утверждает обратное, — с улыбкой ответил Боуэн. — А то обстоятельство, что вы находились в операционной в тот самый момент, когда наш диверсант орудовал в другом месте, автоматически исключает вас из числа подозреваемых. К несчастью, у нас нет списка подозреваемых, ни потенциальных, ни... Среди нас, доктор Сингх, действительно есть немало людей, родившихся не в Британии. Например, у нас тут есть двое индусов-матросов — ласкаров, двое генуэзцев, двое сингальцев, двое поляков, один пуэрториканец, один ирландец и, по какой-то странной причине, один итальянец, который как официальный противник должен быть объявлен военнопленным или отправлен в какой-нибудь лагерь для интернированных. Ну и, наконец, оставшиеся в живых с «Аргоса». Они все до единого иностранцы и британскими подданными не являются.

— И не забудьте обо мне, — холодно заметила сестра Моррисон. — Я наполовину немка.

— Вы? А как же объяснить ваше имя? Маргарет Моррисон?

Она сжала губы. Видимо, подобное было для неё вполне естественным.

— А почему вы считаете, что моё имя Маргарет?

— У капитана есть список членов команды. Нравится вам это или нет, но вы — её член. Но не в этом дело. Шпионы и диверсанты могут быть любой национальности. И чем более невероятно предположение — в данном случае о том, что диверсанты являются британскими подданными, — тем более успешны их действия. Но, как я уже сказал, в данный момент это не имеет значения. Важно другое. Боцман и его люди будут здесь с минуты на минуту. В случае чрезвычайных обстоятельств он возьмет на себя полное руководство, за исключением, конечно, самых тяжелых раненых. Думаю, вы все знаете боцмана?

— Удивительный он человек, — сказал доктор Сингх. — Очень уверенный в себе, очень компетентный. Даже не представляю себе кого-нибудь другого в случае необходимости.

— Мы все его знаем. — Сестра Моррисон с одинаковым успехом умела не только сжимать губы, но и обдавать холодом. — Одному богу известно, сколько времени он здесь проводит.

— Навещает раненых?

— Раненых? Мне не нравится, когда обыкновенный матрос докучает одной из моих сиделок.

— Мистер Маккиннон совсем не простой матрос. Это необычайный человек, который, кстати, никогда в жизни никому не докучал. Давайте вызовем сюда Джанет и спросим у неё, согласна ли она с вашими нелепыми утверждениями.

— Вы... вам даже известно её имя?

— Конечно, мне оно известно, — уверенным тоном произнёс Боуэн. Сейчас не время, подумал он, говорить о том, что буквально пять минут тому назад он понятия не имел об имени сиделки Магнуссон. — Они родом с одного острова, и им есть о чём поговорить. Было бы лучше, мисс Моррисон, если б вы относились к своему персоналу с большим вниманием, как это делаю я.

«Вполне удобный момент, чтобы уйти», — подумал Боуэн, хотя в целом он был собою недоволен. Несмотря на то, как мисс Моррисон разговаривала с ним, она ему нравилась, потому что он чувствовал, что все её поведение было наигранным и что для этого, наверняка, имеются вполне серьёзные причины. И всё же она не была Арчи Маккинноном.

Старший помощник капитана с довольно необычным именем Джеран Кеннет, единственный потомок древнего аристократического рода, стоял на мостике и ожидал появления Боуэна. Кеннет был черноволосым сухопарым ирландцем, с худым лицом и с весьма непочтительным отношением к окружающим.

— Задумались, Кеннет? — спросил Боуэн, который давным-давно отказался от своей старой привычки говорить старшему помощнику при обращении «мистер».

— Час пробил, сэр, и Кеннет на месте. Я услышал, как тут мечется молодой Джейми. — «Молодым Джейми» Кеннет называл Бейтсмана, третьего помощника капитана. — Как я понимаю, нас ожидает что-то неприятное.

— Вы совершенно правы. Правда, я не знаю, насколько это всё серьёзно.

Боуэн рассказал, что произошло.

— Таким образом, мы имеем две аварии, если это можно назвать авариями, в результате чего погас свет. Причины третьей аварии сейчас расследуются.

— И было бы наивным полагать, что третья не имеет никакого отношения к первым двум?

— Очень наивным.

— Эти признаки какие-то зловещие.

— У вас что, в ваших ирландских школах, не обучают английскому?

— Нет, сэр. То есть я хочу сказать — да, сэр. Короче, вы пришли к не очень благоприятному заключению?

Раздался телефонный звонок. Бейтсман снял трубку и передал её Боуэну, который, выслушав сообщение, поблагодарил звонившего и вернул трубку обратно.

— Это Джемисон. На сей раз холодильная камера. Как туда могли пробраться? Ключ имеется ведь только у кока.

— Очень просто, — сказал Кеннет. — Если человек диверсант, тем более, обученный этому искусству, а так, видимо, и есть, то следует ожидать, что он — опытный взломщик или, в худшем случае, у него имеется целая связка различных ключей. При всем моем уважении к вам, сэр, я думаю, что вряд ли это была его цель, Тогда возникает вопрос, когда этот негодяй вновь нанесет удар?

— Да, действительно, когда? Этот Невидимка, как окрестил его Джемисон, — негодяй не только с воображением, но и даром предвидения.

— Наверняка от него следует ждать ещё сюрпризов.

— Джемисон считает точно так же. Он мне сказал, что если будет ещё одно отключение электричества, то после его восстановления он собирается с помощью своего мегоомметра проверить каждый дюйм электропроводки, где бы она ни проходила.

— Знаете, некоторые виды инструментов, которые используются для обнаружения утечки, не срабатывают при замыкании электрической цепи, и я вот подумал...

Из радиорубки с донесением в руке показался старший радист Спенсер, — Сообщение от «Андовера», сэр.

— Отсутствие света, — прочитал Боуэн, — вызывает серьёзную обеспокоенность. Примите срочные меры. Диверсант задержан?

— Ну и сигнал, — заметил Кеннет. — Похоже, там крайне недовольны.

— Этот человек — идиот, — заметил Боуэн. — Я имею в виду капитана первого ранга Уоррингтона, капитана фрегата. Спенсер, ответите следующее: «Если у вас имеются представители спецотдела или отдела уголовного розыска, приглашаем к нам на борт. Если таковых нет, убедительно прошу воздержаться от бессмысленных посланий. Неужели, чёрт побери, вы не понимаете, что мы стараемся сделать?».

— При сложившихся обстоятельствах, сэр, весьма сдержанное послание, — заметил Кеннет. — Так вот, я хотел сказать...

Вновь раздался телефонный звонок. Бейтсман снял трубку, выслушал сообщение, понимающе кивнул, повесил трубку на место и обернулся к капитану.

— Звонили из машинного отделения, сэр. Очередная неполадка. Туда направляется Джемисон с третьим механиком Ральсоном.

Боуэн вытащил трубку и молча стал прикуривать. Он производил впечатление человека, потерявшего дар речи, чего нельзя было сказать о Кеннете, который заметил:

— На этом мостике человек никогда не может закончить своё предложение. Вы пришли к какому-нибудь заключению, сэр? Насколько тяжело наше положение?

— Заключение? Нет, пока не пришёл, хотя определённые предчувствия и подозрения имеются. Неприятные предчувствия. Готов поспорить, что перед рассветом или во время него на нас нападут.

— К счастью, — произнёс Кеннет, — я никогда не спорю. В любом случае я не стал бы заключать пари, противоположное моим собственным заключениям, а они совпадают с вашими, сэр.

— Но мы же госпитальное судно, сэр, — сказал Бейтсман, хотя даже в его голосе не чувствовалось надежды.

Боуэн окинул его угрюмым взглядом.

— Если вас не трогают страдания раненых и умирающих, если вас волнует только хладнокровная и запутанная логика, то тогда мы — военный корабль, хотя и совершенно беззащитный. Ибо что мы делаем? Мы отправляем домой больных и раненых, лечим их и вновь отправляем на фронт или в море для борьбы с немцами. Если же вы подумаете, то поймёте, что нельзя позволить госпитальному судну добраться до родных берегов, потому что это равносильно оказанию помощи противнику. Обер-лейтенант Лемп торпедировал бы нас, даже не задумываясь.

— Какой ещё обер-лейтенант?

— Лемп. Тот самый тип, что послал на дно «Атению», хотя прекрасно знал, что у неё на борту только гражданские лица: пассажиры, мужчины, женщины, дети, которые — и это ему тоже было известно — даже и не думают сражаться против немцев. А «Атения» — это тот случай, что заслуживает большего сострадания, чем мы. Как вы считаете, третий помощник?

— Мне бы хотелось, чтобы вы так не говорили, сэр. — Бейтсман был не просто угрюм, как капитан, но беспросветно мрачен. — Откуда нам известно, а вдруг этот Лемп где-нибудь здесь притаился, может, он сразу же за горизонтом?

— Этого можете не опасаться, — сказал Кеннет. — Обер-лейтенант Лемп давно отошёл к своим праотцам, чему нельзя не радоваться. Но у него, к сожалению, может быть двойник или родственная душа. Как правильно делает выводы капитан, мы живём в беспокойное и ненадёжное время.

Бейтсман обратился к Боуэну:

— Капитан, разрешите попросить старшего помощника заткнуться?

Кеннет широко улыбнулся, но его улыбка мгновенно исчезла, как только зазвонил телефон. Бейтсман потянулся за трубкой, но Боуэн опередил его.

— Это привилегия хозяина, третий помощник. Известия могут оказаться настолько серьёзными, что вы как молодой человек можете их не выдержать.

Он выслушал сообщение, выругался и повесил трубку. Когда он обернулся, на его лице было написано отвращение.

— Чёрт побери! Офицерский туалет.

— Опять Невидимка? — спросил Кеннет.

— А вы как думаете? Санта-Клаус?

— Кстати, логичный выбор, — рассудительно бросил Кеннет. — Очень даже логичный. Где ещё человек может находиться неограниченное время в таком спокойствии, одиночестве и блаженстве, не опасаясь, что ему помешают? Можно даже прочитать главу из любого триллера, как это вошло в привычку у одного нашего молодого офицера, имени которого я называть не буду.

— Третий помощник имеет на это полное право, — заметил Боуэн. — Будьте любезны, заткнитесь.

— Да, сэр. Это звонил Джемисон?

— Да.

— Ну, а теперь с минуты на минуту может позвонить Ральсон.

— Джемисон уже связывался с ним. Матросский гальюн, по левому борту.

На сей раз Кеннету, похоже, нечего было сказать, и на мостике наступило молчание. По вполне понятной причине комментарии, как говорят, в таких случаях излишни. Первым, как и следовало ожидать, нарушил молчание Кеннет.

— Пройдёт ещё несколько минут, и наши бесценные инженеры могут заканчивать работу и не суетиться. Неужели я единственный на этом судне, обративший внимание на то, что светает?

Действительно, занимался рассвет. На юго-востоке чёрное небо, вполне привычное для северных широт, стало серо-чёрным и всё больше бледнело.

Снег совершенно перестал идти, ветер упал до двадцати узлов, и «Сан-Андреас» стало подбрасывать, правда, не очень сильно, на встречных волнах, шедших со стороны северо-запада.

— Сэр, а что, если направить двоих вперёдсмотрящих срочно посмотреть, что делается по каждому борту?

— И что это нам даст? Возможность скорчить рожу противнику?

— Многого это нам не даст. Это факт. Но если кто-то собирается на нас напасть, то это должно произойти сейчас. Это может быть «кондор», летящий на большой высоте. Можно даже увидеть, как он освобождается от бомб, а это даст возможность совершить отклоняющий маневр.

В голосе Кеннета, однако, не было особенного энтузиазма и уверенности.

— А если это подводная лодка, пикирующий или планирующий бомбардировщик, торпедоносец?

— Если мы обнаружим кого-то из них, это даст нам время помолиться. Может, совсем немного времени, но помолиться мы успеем.

— Ну, как хотите, мистер Кеннет.

Кеннет отдал по телефону необходимые распоряжения, и минуты три спустя на мостик поднялись впередсмотрящие в брезентовых накидках с капюшонами, застегнутыми по самые брови, как проинструктировал их Кеннет. Макгиган и Джонс, один — из Южной Ирландии, а другой — из Уэльса, были совсем мальчишками, моложе восемнадцати лет.

Кеннет дал им бинокли и отправил по разные стороны от мостика: Джонса — к левому борту, а Макгигана — к правому. Не успела закрыться дверь с левого борта, как вновь появился Джонс.

— Корабль, сэр! По левому борту, — возбужденно воскликнул он. — Кажется, военный.

— Охолонись, — бросил Кеннет. — Я очень сомневаюсь, что это «Тирпиц».

Лишь несколько человек на борту судна знали о том, что ночью их сопровождал «Андовер». Он вышел на палубу по левому борту и чуть ли не сразу же вернулся на мостик. — Молодец парнишка. Настоящий пастух, — добавил он. — Всего в трёх милях.

— Уже почти рассвело, — сказал капитан Боуэн. — Мы, видимо, ошибались, мистер Кеннет.

В этот момент дверь радиорубки распахнулась, и показалось лицо Спенсера.

— «Андовер», сэр. Передают: «охотник, охотник, один охотник... 045... десять миль... пять тысяч».

— Ну вот, — произнёс Кеннет. — Я знал, что мы правы. Полный ход, сэр?

Боуэн кивнул, и Кеннет отдал необходимые распоряжения машинному отделению.

— Итак, совершаем отклоняющий маневр? — с едва заметной улыбкой произнёс Боуэн. Знание, каким бы неприятным оно ни было, всегда есть знание, поскольку приходит конец неопределённости. — Вы полагаете, это «кондор»?

— Даже не сомневаюсь, сэр. В таких широтах только «кондоры» могут летать в одиночку. — Кеннет открыл дверь по левому борту и бросил взгляд на небо. — Облака довольно прозрачные. Мы увидим появление нашего «друга». Он наверняка зависнет над кормой. Может, нам стоит выйти в бортовой коридор, сэр?

— Подождите минуту, мистер Кеннет. Может быть, две. Надо собирать цветочки, пока можем, или, по крайней мере, сохранять тепло как можно дольше. Если судьба от нас отвернулась, вскоре мы насмерть замерзнем от холода. Мистер Кеннет, ничего в голову вам гениального не пришло?

— Мыслей более чем достаточно, но ни одной дельной.

— Как вы думаете, каким образом удалось «кондору» обнаружить нас?

— Может, подводная лодка? Увидела нас на поверхности и передала сообщение об этом в Альта-фьорд.

— Никаких субмарин здесь нет. Если б появилась хоть одна подводная лодка, эхолокатор «Андовера» давно бы её обнаружил. Ни самолётов, ни надводных кораблей не было. Это точно.

Кеннет, нахмурившись, несколько секунд о чём-то думал, а затем улыбнулся.

— Тогда наш Невидимка, — с уверенностью произнёс он. — Передал сообщение с помощью радио.

— В этом даже не было необходимости. Вполне достаточно небольшого электрического приспособления, которое, вполне возможно, подзаряжалось через нашу основную электрическую систему и постоянно передавало один и тот же сигнал.

— Поэтому если мы выживем, то только случайно, если сможем тщательно всё прочесать?

— Вот именно. Только...

— «Андовер», сэр, — вновь показалась голова Спенсера. — «Четыре охотника, четыре охотника... 310... восемь миль... три тысячи».

— Интересно, что мы такого могли сделать, чтобы заслужить это? — произнёс траурным голосом Кеннет. — Мы оказались даже более правы, чем надеялись, сэр. Это наверняка торпедоносцы или пикирующие бомбардировщики. Налетят из темноты, с северо-запада, когда наши очертания хорошо видны на фоне рассвета.

Двое мужчин вышли на левый борт. «Андовер» всё ещё находился в поле зрения левого борта. Он постоянно приближался, пока расстояние не стало меньше двух миль. Низкие облака, находившиеся почти на этом расстоянии, закрывали его со стороны кормы.

— Что-нибудь слышите, мистер Кеннет? Может быть, видите?