Алистер Стюарт Маклин.

Когда пробьет восемь склянок

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

ПОНЕДЕЛЬНИК с вечера до трех часов утра вторника

«Писмейкер» — кольт. Существует уже целое столетие, и в его внешнем виде за это время не произошло никаких изменений. Если купить такой кольт в наши дни, то он ничуть не будет отличаться от того, который носил Вайатт Ирп, когда был шерифом Додж-Сити. Этот револьвер является старейшим ручным оружием в мире и, без сомнения, самым надежным. И если его эффективность взять за основу ценности, то оно будет признано лучшим оружием, которое когда-либо создано. Разумеется, если в тебя выстрелят из какого-нибудь другого, конкурирующего с кольтом оружия, например из «люгера» или маузера, то мало тоже не покажется, но большая скорость полета пули и малый калибр пробьют лишь дырочку — маленькую и аккуратную, а все остальное сделают внутри тела, в то время как большая и тупоносая пуля кольта ударит со всей силой, повредит кости, мышцы и ткани.

Короче говоря, если пуля из «писмейкера», скажем, попадет в колено или вообще в ногу, то человек не сможет ни убежать, ни укрыться, чтобы свернуть самокрутку, закурить, а потом элегантно выстрелить в своего противника. Если пуля из кольта попадает человеку в ногу, то тот сразу теряет сознание и падает на землю. В случае, если пуля попала в бедро, и человеку повезло — ему удалось преодолеть шок и залечить рану, — он все равно будет ходить на деревяшке, потому что хирургу не останется ничего другого, как ампутировать ногу.

Именно поэтому я стоял совершенно неподвижно и даже старался не дышать, ибо такой вот «писмейкер»-кольт, который и навел меня на эти неприятные размышления, был сейчас направлен точно на мое правое бедро.

Еще деталь: чтобы обращаться с полуавтоматическим спусковым механизмом «писмейкера», нужны сила и полное спокойствие, так как, находясь в неуверенной руке, он может функционировать очень неточно. Правда, в данном случае надеяться на это было бессмысленно. Рука, державшая кольт легко и уверенно, была самой спокойной рукой, с какой мне когда-либо приходилось встречаться, неподвижной в самом прямом значении» этого слова. Я видел эту руку совершенно отчетливо, хотя свет в каюте радиста был скудным. Световой кружок изогнутой настольной лампы оказался таким слабым, что светил только в одном направлении, благодаря чему рука словно обрезалась у локтя и была видна только ее нижняя часть с револьвером. Оружие не дрожало, и тем самым создавалось впечатление, будто револьвер покоится в мраморной руке какой-то статуи. За пределами светового кружка угадывались контуры человека, прислонившегося к переборке. Голова его была немного наклонена, а из-под козырька фуражки на меня неподвижно уставились застывшие глаза. Мой взгляд снова упал на его руку. Кольт, как и прежде, был направлен на меня. Подсознательно я напряг правую ногу, чтобы подготовиться к предстоящему удару — разумное действие для защиты, в действительности равнозначное тому, если бы я прикрылся газетой. В это мгновение мне страстно хотелось, чтобы полковник Сэм Кольт в свое время изобрел не этот револьвер, а что-нибудь другое, что-нибудь действительно полезное — скажем, французские булавки.

Очень медленно и спокойно я поднял обе руки ладонями вперед — поднял до уровня плеч. Поднимал я их настолько осторожно, что даже очень нервный человек не смог бы подумать, что я замышляю что-то дикое… ну, скажем, собираюсь перейти в наступление. Но, возможно, вся моя осторожность была ни к чему, так как человек, державший кольт, казалось, вообще не имел нервов. Я тоже не собирался переходить в наступление. Солнце давно зашло, лишь последние отблески освещали западный горизонт, так что я, стоя в дверях каюты, представлял собой четкий силуэт. Возможно, левая рука человека, который сидел сейчас за столом, покоилась на настольной лампе, и он каждую минуту мог ее повернуть, чтобы на мгновение ослепить меня. К тому же у него оружие! Мне платили за риск, мне платили даже за то, что я временами подвергаюсь опасности, но мне никогда не платили за то, чтобы я разыгрывал из себя тупоголового идиота, идущего на верную смерть. Поэтому я поднял руки еще выше и попытался придать себе мирный и безобидный вид, В моем состоянии это было совсем не трудно.

Человек с револьвером ничего не сказал и не предпринял. Он вел себя совершенно спокойно. Я увидел, как мерцают его белые зубы. Блестящие глаза продолжали смотреть на меня не мигая. Улыбка, слегка наклоненная голова, небрежная поза свидетельствовали о том, что в этой крошечной каюте каждый дюйм таил в себе страшную опасность. В неподвижности и спокойствии этого человека было что-то страшное, что-то ужасающе неестественное. Его злобная хладнокровная игра в кошки-мышки говорила о больших неприятностях. В этой узкой каюте смерть, казалось, только и ждала того, чтобы дотронуться своим железным пальцем до жертвы. Несмотря на то, что из моих бабушек-дедушек двое по происхождению шотландцы, я отнюдь не обладаю парапсихологическими данными, так сказать, вторым «я». Все мои чувства вполне реалистичны, и я реагирую на подобные вещи приблизительно так же, как куча металлолома. Но здесь я буквально слышал запах смерти.

— Мне кажется, мы оба совершаем ошибку, — начал я. — Во всяком случае, вы. Вполне возможно, что мы оба относимся к одной и той же группе. — Так как в глотке у меня совсем пересохло, а язык тоже был не способен придать ясности речи, слова сходили с губ с большим трудом. Тем не менее мне они казались именно такими, какими я и хотел их услышать — тихими, монотонными и успокаивающими. Ведь не исключено, что револьвер лежал в руке у психически больного. А таких людей нельзя сердить, им нужно поддерживать хорошее настроение — все равно каким способом, лишь бы остаться в живых. Я кивнул, указывая на табурет, который стоял у стола. — У меня сегодня был тяжелый день. Вы не будете возражать, если я присяду и мы поговорим? Обещаю, что руки я опускать не буду.

Ответная реакция была равна нулю. Глаза человека вспыхивали светлым и презрительным блеском. Я почувствовал, как мои руки сжимаются в кулаки, и поспешно их разжал, но не мог ничего поделать со злостью, которая начала во мне закипать.

Тем не менее я улыбнулся и понадеялся, что улыбка моя была приветливой и успокаивающей, а сам направился к табурету. Все время я не отрываясь смотрел на него, и от этой судорожной улыбки у меня даже начали болеть мышцы лица. Руки я держал еще выше, чем раньше, — кольт может уложить буйвола на расстоянии шестидесяти ярдов, а что сделает со мной с такого расстояния, знает лишь Господь Бог. Во всяком случае, я пытался не думать об этом. Как-никак, но у меня только две ноги, и обе мне крайне необходимы.

Я добрался до табурета, не потеряв ни одной, уселся, продолжая держать руки над головой, и задышал поспокойнее. Направляясь к табурету, я подсознательно придержал дыхание, что было естественным, поскольку меня заботили другие вещи, например смерть от потери крови, или жизнь на костылях, или еще что-нибудь в этом роде, то есть мысли, которые и приходят в голову человеку в подобной ситуации.

Кольт остался неподвижным. Дуло не поворачивалось за мной, пока я двигался по узкой каюте. Оно было все еще направлено туда, где я находился десять секунд тому назад.

Я двинулся навстречу руке с револьвером, быстро, но не опережая хода событий. Я был уверен, что мне не стоит двигаться с большей скоростью. Я еще не достиг зрелого возраста, когда шеф может считать, что оказывает мне честь, поручая самые грязные дела, когда можно рисковать всем.

Я правильно питаюсь и благодаря тренировкам нахожусь в такой хорошей форме, что любой врач мне выдаст любую справку. Правда, ни одно страховое общество в мире меня все равно не застрахует… Ну так вот, несмотря на мою отличную физическую подготовку, я не смог вырвать кольт из его застывшей руки. Рука, выглядевшая как мрамор, на ощупь была такой же — даже холоднее. Да, здесь побывала смерть… Сейчас старуха с косой очистила каюту, оставив после себя безжизненное тело и не ожидая никого более. Я выпрямился и, заметив, что занавески задернуты, осторожно подкрался к двери и бесшумно ее закрыл. И лишь после этого зажег свет в каюте.

В страшных романах с убийствами, действие которых происходит в старинных английских коттеджах, редко возникает сомнение относительно времени смерти. После беглого осмотра и многочисленных псевдомедицинских манипуляций добряк доктор опускает руку убитого и произносит: «Смерть наступила этой ночью в 23 часа 57 минут», — или что-нибудь в этом роде. Потом по его лицу скользит смущенная улыбка, говорящая о том, что он тоже всего лишь человек и может ошибаться в мелочах, и он добавляет; «Естественно, смерть могла наступить минуты на две раньше или позже». Врач, находящийся не на страницах детективного романа, сталкивается с более трудной проблемой. Он должен учитывать вес тела, конституцию, температуру окружающей среды, и каждый из этих факторов сильно влияет на охлаждение трупа, так что предполагаемое время смерти может растянуться до нескольких часов.

Я не врач, и все, что я мог сказать о человеке, сидящем за столом, это то, что у него наступило трупное окоченение, которое пока не начало исчезать. Он был так же тверд, как человек, замерзший в сибирской тайге. Мертв несколько часов. Но сколько именно — я не имел ни малейшего представления.

На рукавах у него было по четыре золотые полоски, а это означало, что речь идет о капитане. Капитан в каюте радиста? Капитанов очень редко можно увидеть в каюте радиста и никогда — за его рабочим столом. Он сидел понуро на своем стуле, наклонив голову набок, прислонившись затылком к куртке, висевшей на крючке, вбитом в переборку. Трупное окоченение заставило его застыть в этом положении, но до того, как оно наступило, он в нормальных условиях должен был бы упасть вперед на стол или соскользнуть на пол.

Я не мог обнаружить никаких внешних признаков борьбы, но стоял на той точке зрения, что слишком презрительно отнесусь к теории вероятности, если предположу, что он умер естественной смертью в тот самый момент, когда хотел защищать свою жизнь с помощью кольта. Я снова огляделся и попытался усадить его прямо, но он не поддавался. Я приложил побольше усилий и внезапно услышал слабый треск рвущейся материи. Мне удалось его приподнять, и в тот момент он упал влево, на рабочий стол, причем его правая рука повернулась и в итоге поднялась вверх. Дуло кольта, словно обвиняющий перст, ткнулось в небо.

Теперь я знал, почему он умер и не свалился вперед. Он был убит оружием, которое и сейчас торчало из его позвоночника. Приблизительно между шестым и седьмым позвонком. Рукоятка запуталась в кармане куртки, которая висела на переборке и удерживала его в таком положении.

В моей профессии мне часто доводилось иметь дело с людьми, которые позднее погибали той или иной смертью, но сейчас я впервые видел человека, который был убит обыкновенной стамеской. Самой обычной стамеской, шириной приблизительно в дюйм. На ее деревянную ручку была натянута еще одна — резиновая, видимо велосипедная, и такой структуры, что на ней не остается отпечатков пальцев. Стамеска вошла внутрь на несколько дюймов, и даже если ее отточили как бритву, все равно человек, нанесший удар, должен был обладать большой силой. Я попытался вытащить стамеску из трупа, но это мне не удалось. Кости или хрящи, пробитые острым инструментом, плотно смыкаются вокруг стали, и вытащить оружие бывает довольно трудно…

Видимо, убийца тоже пытался вытащить стамеску, но безуспешно. Поэтому я даже не стал напрягаться. Наверняка убийца не оставил бы оружие в спине, если бы мог его вытащить. Правда, у него мог быть целый набор стамесок, и он мог позволить себе роскошь оставить одну в чьем-либо позвоночнике.

Вообще-то эта стамеска мне не нужна. У меня есть своя, собственная. Правда, не стамеска, а нож. И я вынул его из ножен, которые находились во внутреннем кармане куртки, вшитом как раз под затылком. Выглядел нож довольно безобидно — рукоятка дюйма четыре, да острое лезвие дюйма три. Но оно могло без особого труда перерезать канат в два дюйма, а лезвие было острым, как ланцет. Я посмотрел на него и перевел взгляд на дверь за столом, которая, должно быть, вела в спальню радиста. Затем вынул из нагрудного кармана маленький фонарик, подошел к наружной двери, выключил свет в каюте и стал ждать.

Сколько времени я так простоял, сказать трудно. Может быть, две минуты, а может, и все пять. Да и зачем это мне, я тоже не знал. Себе говорил, что жду, чтобы глаза привыкли к царившей в каюте темноте. Но я отлично знал, что дело не только в этом. Возможно, ждал шороха, шепота, вообще чего-нибудь. Ждал, не случится ли это. А быть может, просто боялся и больше ничего? Боялся заглянуть в спальню? Боялся найти что-нибудь за дверью? Что ж, возможно… Я взял нож в левую руку: я правша, но в некоторых случаях действую обеими руками с одинаковой сноровкой. Пальцы правой взялись за ручку внутренней двери.

Мне понадобилось двадцать секунд, чтобы открыть дверь настолько, чтобы протиснуться в образовавшуюся щель. Но на последнем дюйме дверь заскрипела. Скрип был совсем тихим, и в нормальных условиях его не услышишь с двух ярдов, но мои нервы, натянутые как стальные струны, восприняли его как пушечный грохот. Причем пушка выпалила прямо над моим ухом. Я застыл, словно какое-то восковое божество. Даже находившийся рядом мертвец не был столь неподвижен. Я услышал, как дико заколотилось сердце, и с волнением подумал, что было бы неплохо, если бы оно билось потише.

Если даже кто-то и ждал меня в спальне, чтобы ослепить, а потом застрелить, заколоть ножом или всадить в меня стамеску, он отнюдь не спешил это сделать. Я снабдил легкие очередной порцией воздуха и «бесшумно проскользнул в дверь. Фонарик я держал как можно дальше от себя в вытянутой руке. Когда какой-нибудь негодяй стреляет в человека с карманным фонариком в руке, он обычно метит в источник света — ведь человек держит фонарь перед собой. Этому много лет назад меня научил коллега, которому как раз вытаскивали пулю из легкого, — он забыл принять элементарные меры предосторожности. И, как видите, поступил очень неумно. Поэтому я держал фонарик подальше от себя, а левую руку с ножом спрятал за спину. Потом, страстно надеясь, что реакция того, кто находился в каюте, будет медленнее моей, я включил фонарик.

Да, в каюте находился человек, но с его реакцией, сейчас во всяком случае, все было о\'кей. У него ее просто не было. Он лежал лицом вниз на койке, и в нем застыла та пустота, которая присуща только мертвым. Я быстро осветил каюту. Кроме мертвеца, в ней никого не было. И, как в каюте радиста, не было видно признаков борьбы. Но чтобы выявить причину смерти, мне даже не пришлось к нему прикасаться. Те несколько капель крови, которые вытекли из колотой раны на спине, не наполнили бы и чайной ложки. Большего я найти и не ожидал. Ибо если точно проколоть позвоночник, то сердце очень быстро прекращает работу. Кровообращение останавливается, и кровотечение бывает лишь самое незначительное. Внутреннее кровотечение тоже незначительно.

Занавески были задернуты. Я обшарил фонариком еще раз — повнимательнее — переборки, мебель, пол. Не знаю, что я надеялся найти. Как бы то ни было, я ничего не нашел. Тогда я вышел из каюты, закрыл за собой дверь и так же безрезультатно обыскал комнату радиста. Больше мне здесь нечего было делать. Я все видел. Даже то, чего найти не предполагал. Я ни разу не взглянул в лица мертвецов. И мне это было не нужно, ибо их я знал так же хорошо, как и то, которое видел каждое утро в зеркале во время бритья. Буквально неделю тому назад она вместе с моим шефом и со мной ужинали в нашем постоянном ресторане в Лондоне. Оба были в веселом, приподнятом настроении и совершенно спокойны, как могут быть спокойны только люди нашей профессии. На какое-то короткое время они позволяли себе разрядку и радости жизни, которые им были запрещены. И я был убежден, что они и на этот раз были внимательны и бдительны как всегда, но обычной осторожности в этом случае оказалось недостаточно, и они умолкли навеки. Видимо, они столкнулись с тем, с чем рано или поздно встречается человек нашей профессии и с чем когда-нибудь придется встретиться и мне. С этим сталкиваются все, независимо от того, насколько ты смел, силен и изворотлив. Рано или поздно, но тебе попадется человек, который окажется более сильным и более изворотливым, и этот человек будет держать в руке небольшую стамеску, и весь твой накопленный годами опыт не будет стоить ничего, ибо ты даже не увидишь, как этот человек к тебе приблизится. Ты просто встретишься с более сильным противником, и тогда тебе ничто не поможет.

А ведь именно я послал этих людей на смерть. Непреднамеренно, несознательно, но в конце концов ответственность лежит на мне. Ведь это была моя идея! И родилась она в моем мозгу! Только в моем! И я сумел убедить своего вечно сомневающегося, скептичного шефа дать согласие — пусть без восторга, но все же. А своим ребятам — Бейкеру и Дельмонту — я сказал, что если они будут строго придерживаться плана, то с ними ничего не случится. Они поверили моим словам, вели себя строго в соответствии с моими инструкциями и теперь были мертвы. Не беспокойтесь, господа, верьте в меня, но не забудьте оставить, завещание!

Здесь мне больше нечего было делать. Я послал своих людей на смерть, но повернуть время вспять был не в силах. Пора сматываться.

Я открыл наружную дверь точно с таким же чувством, с каким открывают дверь в подвал, о котором знаешь, что он полон кобр и «черных вдов». Точнее говоря, кобры и «черные вдовы» — это маленькие, безобидные и даже милые существа по сравнению с некоторыми представителями человеческой породы, которые этой ночью свободно передвигались по палубе «Нантсвилла».

Широко открыв дверь, я некоторое время стоял не шевелясь. Дышал я ровно и неглубоко. В таких ситуациях минута кажется человеку жизнью». Я прислушался: услышал, как бьются волны о боре корабля, металлические звуки якорной цепи, когда «Нантсвилл», гонимый ветром, пытался пойти против течения, глухие вздохи усиливающегося ночного ветра, а иногда и крик ночной птицы. Но это все было не то. Они постепенно превратились в звуки, которые свидетельствовали о покое и безопасности. А других — тайных, говорящих об опасности, — я не различал. Ни дыхания, ни тихих шагов по металлической палубе, ни шелеста одежды — ничего. Если кто-нибудь меня поджидает, то он обладает сверхчеловеческим терпением и выдержкой. Этой ночью меня интересовали не сверхчеловеки, а обыкновенные люди — с ножами, пистолетами или стамесками в руках. Я тихо переступил порог.

Мне еще никогда не доводилось плыть в ночи по Ориноко в самодельном каноэ — и чтобы на меня с ближайшего дерева бросалась анаконда, обвивала кольцами и начинала душить. Но самое интересное, что не нужны ни Ориноко, ни каноэ, ни анаконда, чтобы понять, какое чувство охватывает человека в подобных обстоятельствах. Я это испытал. Звериная хватка двух рук, вцепившихся сзади в мою шею была настолько страшна, что я не испытывал такого не только наяву, но и во сне. На секунду меня парализовало от страха, а в голове промелькнуло рано или поздно дойдет черед и до тебя — такова аксиома нашей профессии. И вот время настало.

Я изо всех сил ударил назад правой ногой, но противник был готов ко всему. Он встретил мой удар. Судя по всему, позади меня находился кентавр с копытами — причем такими большими, какие мне еще ни разу в жизни не встречались. Боль была такая, что показалось, будто нога не просто сломалась, а буквально расщепилась. В ту же секунду, почувствовав его левую ногу позади моей, я нанес второй удар. Но в момент; когда я бил, его ноги уже не было на прежнем месте, зато моя изо всей силы ударилась о железную плиту и отскочила обратно. Тогда я решил работать руками и, подняв их, попытался переломить мелкие суставы на его пальцах, но и тут он меня опередил. Его пальцы сжались в кулаки, а средний буравил мне сонную артерию. Наверняка я был не первым человеком, которого он душил, и если сейчас не предпринять что-либо, то буду и не последним. В ушах я слышал шипение сжатого воздуха, который выходил под большим давлением, а пестрые пятна перед моими глазами становились все больше и красочнее.

В первые секунды меня спасали от удушения капюшон и парусиновый воротник костюма для подводного плавания — довольно плотного, прорезиненного, который был у меня под курткой. Но в следующие мгновения это наверняка не спасет, ибо задача моего противника сводилась к тому, чтобы костяшки пальцев сомкнуть в центре моего затылка. Если он будет и впредь действовать с тем же успехом, то скоро добьется своей цели. Наполовину ему это уже удалось…

Резким движением я нагнулся вперед. Теперь его вес приходился мне на спину, но клещи не ослабли ни на йоту. В то же время он отставил ноги далеко назад. Это была интуитивная реакция на мой рывок, ибо он должен был предположить, что я попытаюсь схватить его за ногу. Но в тот же момент, выведя его из равновесия, я быстро вывернулся, так что мы оба теперь стояли спиной к воде. Собрав все силы, я начал тянуть назад… Один шаг, второй, третий… У «Нантсвилла» не было современных деревянных поручней, а были лишь цепи, состоявшие из трех или четырех рядов. И вот на такую цепь повалился спиной мой душитель.

Если бы я ударился спиной о цепь, то наверняка бы переломил позвоночник или по меньшей мере сильно повредил позвонки, предоставив тем самым ортопеду работу на несколько месяцев.

Парень не крикнул, не застонал и вообще не издал ни звука. Возможно, это просто глухонемой, подумал я. Мне приходилось слышать о глухонемых, обладающих необычайной силой. Видимо, Господь Бог довольно своеобразно позаботился о справедливости: лишая человека одного, он щедро наделял его другим.

И тем не менее он оказался вынужденным разжать хватку и судорожно схватиться за поручни — иначе мы оба упали бы за борт в темные холодные воды Лох-Хоурона. Я оттолкнулся и повернулся к нему, пытаясь разглядеть его лицо. Спиной я прислонился к стене каюты радиста. Мне была необходима какая-нибудь опора, пока жизнь не возвратиться в полупарализованную голову и полумертвую ногу.

Когда он выпрямился у поручней, я смог его увидеть. Довольно смутно — было слишком темно, — но я разглядел белеющее расплывчатым пятном лицо, руки и контуры тела.

Я ожидал увидеть гиганта, но оказалось, что это не так. Глазам можно было не верить. Я различал в темноте коренастую, плотную фигуру. Он был ниже меня ростом. Но это еще ни о чем не говорило: Джордж Хакеншмидт был ростом всего один метр семьдесят пять сантиметров и весил девяносто килограммов, когда подбросил в воздух «Страшного турка», словно футбольный мяч, и с восемьюстами фунтами цемента протанцевал по рингу, чтобы держать себя в норме. Я не страдаю угрызениями совести, ненужной гордостью и могу без ложного стыда убежать от человека, обладающего худшими физическими качествами, чем я, но что касается этого парня, то от него я бы улепетнул еще до того, как он меня увидел. Но в данный момент я не мог этого сделать: моя нога была совсем не в форме. Поэтому я забросил руку назад и вытащил из затылочного кармана нож. Держал я его перед собой, но так прикрыл ладонью лезвие, чтобы он не смог увидеть отблеска стали в слабом свете звезд.

Спокойно, обдуманно, как человек, который хорошо знает, что намеревается делать и ни на йоту не сомневается в успехе, он начал надвигаться на меня. Господь Бог знает, что я тоже ни на йоту не сомневался, что его уверенность была оправдана. Он приближался ко мне сбоку — так что я не мог достать его ногой, — вытянув вперед правую руку. Какой-то односторонний парень. Он опять прицелился. Я выждал, пока его ладонь не очутилась в паре дюймов от моего лица, а потом с силой выбросил свою правую вверх. Наши руки встретились, и лезвие моего ножа прошло как раз по центру его ладони.

Нет, он отнюдь не был глухонемым. Последовали три коротких слова, которые я не решусь повторить. Совершенно неоправданное оскорбление моих: предков. Он быстро отступил, вытирая ладонь о костюм, чтобы потом начать каким-то звероподобным образом зализывать свою рану. Он смотрел на кровь, которая в слабом свете звезд казалась черной как чернила и сочилась с обеих сторон его ладони.

— Ага, оказывается, у малыша есть ножичек! — сказал он тихо.

Сила этого пещерного человека вызывала соответствующие мысли об его уме и манере разговаривать. Но сказал он это спокойным, приятным и почти лишенным акцента голосом благовоспитанного англичанина, уроженца южных районов Англии.

— Что ж, придется отнять его! — Теперь он заговорил громче: — Капитан Имри? — Во всяком случае, это имя я услышал именно так.

— Тише ты, болван! — раздался со стороны матросских кают чей-то злобный, скрежещущий голос. — Неужели ты хочешь…

— Не беспокойтесь, капитан… — Человек не спускал с меня глаз. — Он у меня здесь, перед радиорубкой. Вооружен… У него нож. Но я его сейчас отниму.

— Ты его прижал? Поймал? Хорошо, хорошо, хорошо! — Голос звучал так, словно человек, которому он принадлежал, причмокивал и потирал от удовольствия руки. Кроме того, казалось, что эти слова были произнесены с немецким или австрийским акцентом. Краткий гортанный звук в слове «хорошо» нельзя было не заметить. — Но только будь осторожен! Он мне нужен живым. Жак! Генри! Крамер! Быстро! На мостик и к радиорубке!

— Нужен живым? — повторил человек, стоявший напротив меня, повторил мягко и спокойно. — Живым — это может означать: не совсем мертвым… — Он снова начал высасывать кровь из раны на ладони. — Может быть, ты отдашь мне нож мирно и по-доброму? Я предлагаю…

Я не стал ждать. Он придерживался испытанной тактики: заговаривал противника, который вежливо слушал и выжидал, пока он не закончит, не подозревая, что человека можно пристрелить и на середине фразы, когда он считает себя в безопасности и меньше всего ожидает этого. Игра, конечно, не по правилам, но зато очень действенная. И у меня не было желания ждать до тех пор, пока я почувствую это на своей шкуре. Правда, я не совсем представлял, как он на меня нападет, но предполагал, что это будет нечто вроде броска вперед — головой или ногами — и что мне, если он свалит меня на палубу, больше с нее не подняться. Во всяком случае, без посторонней помощи. Поэтому я сделал резкий шаг вперед, направил фонарик ему в лицо и, увидев, что на какое-то мгновение он закрыл глаза, понял, что для меня это единственная возможность нанести удар, который, увы, был не таким сильным, на какой я рассчитывал, так как нога казалась сломанной, да к тому же из-за темноты я не мог хорошенько примериться. Но в данных обстоятельствах мне ничего не оставалось, как довольствоваться и этим. Собственно говоря, от такого удара он должен был бы сломаться пополам, но вместо этого парень остался стоять на месте и лишь немного нагнулся вперед, держась руками за поручни. Слава Богу, это был только человек. Я мог видеть блеск глаз, но не выражение лица, что было «к лучшему, так как вряд ли оно польстило бы мне.

Я бросился наутек. Я вспомнил, что когда-то видел в Базельском зоопарке гориллу, большую черную тварь, которая рвала руками толстые автомобильные покрышки и считала это легким упражнением для пальцев.

Так вот я предпочел бы сейчас оказаться в одной клетке с этой гориллой, чем на палубе в тот момент, когда этот парень придет в себя после удара. Я быстро свернул за радиорубку, взобрался в спасательную лодку и растянулся на дне.

Люди, которые находились ко мне ближе всех — некоторые с карманными фонариками, — были уже у подножия трапа, ведущего на мостик. Мне бы пришлось бежать до кормы, чтобы добраться до каната с обтянутым резиной крючком, который я забросил на его борт. Но туда мне нельзя, пока не очистится средняя палуба. А потом эта возможность исключалась. Когда отпала необходимость держать всё в секрете, кто-то зажег корабельные огни, и весь нос и средняя часть судна осветились ярким резким светом. Одна из ламп в передней части корабля висела на мачте, почти над тем местом, где лежал я. У меня было такое ощущение, что я муха, пытающаяся укрыться на белой стене. Я плотнее прижался к днищу лодки, словно хотел его выдавить.

Они поднялись по трапу и стояли у радиорубки. Внезапно я услышал встревоженный гул голосов, проклятия и понял, что они нашли парня. Его голоса я не слышал и пришел к выводу, что он в отключке. Резкий голос с немецким акцентом рявкнул:

— Раскудахтались как куры! Тихо! Жак, автомат при тебе?

— Да, капитан! — Жак говорил спокойно, голос был уверенный, и при определенных обстоятельствах я счел бы его приятным. Но в теперешнем положении меня мало заботило, приятен он или нет.

— Отправляйся на корму! Встань перед входом в салон, смотри вперед и наблюдай за средней палубой. А мы пройдем на нос и прочешем весь корабль до кормы. Если он не сдастся, стреляй по ногам. Мне он нужен живым!

Боже ты мой! Это похуже, чем кольт! Тут дело пахло не одной пулей, а целой очередью. Я понятия не имел, какой автомат у этого Жака. Возможно, он при каждом нажатии на спуск выпускал по дюжине пуль. Я почувствовал, как мышцы правого бедра снова начали затекать, что постепенно привело к рефлекторному движению.

— А что делать, если он прыгнет за борт, сэр?

— Неужели мне нужно учить тебя, Жак?

— Нет, сэр, не надо.

Я был не глупее Жака, и мне тоже не нужно было ничего объяснять. У меня появился какой-то неприятный и суховатый привкус во рту и в горле. Минута была в моем распоряжении, не больше. Я тихо проскользнул к крыше радиорубки со стороны штирборта, то есть с места, дальше всего расположенного от капитана Имри. Оттуда я быстро спустился на крышу и метнулся к рулевой будке.

Внутри мне фонарик не понадобился. Отражение больших ламп давало достаточно света. Я присел на корточки, оказавшись ниже застекленной части, огляделся, и мой взгляд сразу упал на что нужно: металлический ящичек с ракетами на пожарный случай.

Двумя быстрыми движениями я перерезал ремни, которыми ящичек был прикреплен к полу, а к одной из ручек ящичка привязал канат ярдов четырех длиной. После этого я вытащил из кармана пластиковый мешочек и быстро стянул морскую куртку и брюки, которые были надеты поверх костюма для подводного плавания. Я засунул их в пластиковый мешок и привязал его к поясу. Куртка и брюки были очень важными атрибутами. Фигура, которая разгуливала по «Нантсвиллу» в прорезиненном костюме для подводного плавания, вряд ли смогла бы сделать все то, что сделал я, не возбуждая любопытства. В полутьме в одежде моряка меня спокойно могли принять за члена экипажа. Да так оно и было дважды — правда, на известном расстоянии.

— Костюм моряка сыграл большую роль и в те минуты, когда я средь бела дня покидал Торбейскую гавань. Вид человека в костюме для подводного плавания, который в конце дня собрался в море, тоже привлек бы внимание, так как любопытство жителей маленькой гавани, расположенной на западном плоскогорье, в этом отношении — как я уже смог установить — ничем не отличалось от любопытства их собратьев с материка. Некоторые сформулировали бы это более категорично.

Ползком я выскользнул из двери рулевой рубки в сторону мостика, добравшись до конца, я выпрямился. Я был вынужден это сделать. Риск неизбежен. Сейчас или никогда! Я слышал шаги приближающейся команды, которая шла цепочкой со стороны носа. Я поднял ящичек с ракетами и, взявшись за веревку, начал его раскачивать — медленно и осторожно, как моряк раскачивает лот, прежде чем выбросить его за борт.

Ящичек весил по меньшей мере фунтов сорок, но я этого не замечал. С каждым взмахом дуга становилась все круче. Наконец она достигла угла в сорок пять градусов. Видимо, это было большее, чего я мог достичь. Время вышло. У меня было такое чувство, будто я нахожусь у всех на глазах, в центре внимания, как какой-нибудь канатоходец, освещенный дюжиной мощных прожекторов. Когда ящичек, описав очередную дугу, находился в нижней точке, я потянул за веревку изо всех сил, чтобы придать ему наибольшую скорость, а затем выпустил из рук и упал на кучу парусины. Не успел я это сделать, как вспомнил, что не проделал дыры в проклятом ящике. Я не знал, погрузится ли он на дно или останется на поверхности, но зато представлял, что будет со мной, если он не затонет. Ясно было и другое: ломать над этим голову поздно.

Я услышал, как с главной палубы, расположенной в семи — десяти ярдах от мостика, раздался чей-то крик, и пришел к выводу, что меня обнаружили. Но я ошибся. Буквально через секунду прозвучал громкий, успокаивающий душу шлепок в воду, и голос, принадлежащий Жаку, прокричал:

— Он прыгнул за борт! По штирборту, за мостиком! Быстро дайте поисковый прожектор!

Должно быть, как ему и было приказано, он отправился на корму и оттуда, увидев дугообразное падение в воду темного предмета, сделал единственный логически напрашивающийся вывод. Жак быстро соображал. Кроме того, в три секунды он передал сообщникам все, о чем они должны были знать: что произошло и какие нужно принять меры, чтобы с помощью автомата превратить меня в сито.

Люди, шедшие цепью, бросились в сторону кормы и пробежали буквально подо мной, в то время как я по-прежнему прятался на краю капитанского мостика.

— Ты его видишь, Жак? — капитан Имри говорил очень быстро и спокойно.

— Пока нет, сэр!

— Он сейчас должен вынырнуть на поверхность! — В душе я пожелал, чтобы он не был так чертовски самоуверен. — Такой прыжок наверняка стоил ему глубокого дыхания. Крамер, возьми двух человек в лодку и прочеши воду поблизости от корабля! Генри — ящик с гранатами! Карло — на мостик, прожектор на штирборт!

О лодке я не подумал, и уже одно это было достаточно плохо, — но гранаты! Я почувствовал, как холодок побежал по спине, — я знал, что значит для человека подводный взрыв, даже самый незначительный. Он был в двадцать раз эффективнее, чем такой же на суше, я же через несколько минут обязательно должен быть в воде. Во всяком случае, я мог предпринять кое-что в отношении прожектора, который находился в полуметре над моей головой. Я держал кабель в левой руке, а нож в правой и хотел было его перерезать, но в последний момент все же оказался достаточно сообразительным, чтобы понять, что если я перережу кабель, то это будет все равно что закричать: «Я здесь! Хватайте меня!» Иначе говоря, если я перережу кабель, я тем самым весьма недвусмысленно заявлю, что нахожусь на корабле. Если стукнуть Карло по голове, когда он поднимется ко мне по трапу, это приведет к такому же результату. Таких людей вокруг пальца не обведешь. Не раздумывая долго, я быстро проковылял через рулевую рубку в сторону бакборта, спустился по трапу и побежал на нос. На передней палубе никого не было.

Я услышал чей-то окрик, а затем щелканье затвора. Наверняка это Жак со своим автоматическим оружием. Неужели он что-нибудь увидел? В тот же момент раздалась автоматная очередь. Возможно, ящичек с ракетами всплыл на поверхность, и он в темноте перепутал его со мной? Ведь так просто не станут расходовать патроны. Но что бы он там ни увидел в воде, я его благословил. Ведь они полагали, что я выплыл из воды со стороны штирборта и что меня изрешетили, сделав похожим на швейцарский сыр, так что искать меня на этой стороне они не будут.

Якорь со стороны бакборта был спущен. Я перемахнул через борт, упершись ногами в якорный клюз, а потом соскользнул на цепь. Этой ночью спортивным арбитрам надо было бы быть рядом со мной с секундомером: убежден, что побил мировой рекорд по спуску по якорной цепи.

Вода была холодной, но, поскольку на мне был костюм для подводного плавания, меня это мало трогало. Море неспокойное, прибой. И то и другое было как нельзя кстати. Я плыл вдоль бакборта «Нантсвилла» и никого не видел. Меня тоже. Основные действия происходили с другой стороны.

Мой акваланг, ласты и остальное снаряжение для подводного плавания были привязаны к рулевому винту. «Нантсвилл» сидел в воде только наполовину, так что верхняя часть винта находилась неглубоко под водой. При неспокойном море, да еще во время прилива надеть акваланг — дело нелегкое. Но мысль о Крамере и его гранатах меня подстегивала. Не говоря о том, что мне нужно было отсюда убираться, так как предстоял длинный путь и много дел по возвращении.

Я слышал шум моторной лодки, которая бороздила воду около штирборта. Он то нарастал, то затихал. Но ближе чем на тридцать пять ярдов лодка не приближалась. Выстрелов я больше не слышал. Видимо, капитан Имри остановился на применении гранат. Я привязал грузила и скользнул в темную, надежную глубь. Здесь я проверил направление по светящемуся компасу и поплыл. Минут через пять я вынырнул на поверхность, а еще через пять почувствовал, как ноги коснулись каменистого дна острова, где я спрятал надувную лодку.

Я взобрался на скалы и посмотрел назад. С «Нантсвилла» освещалось море, а моторная лодка продолжала кружить. Потом я услышал звон якорной цепи. Якорь подняли.

Я спустил надувную лодку на воду, сел в нее, высвободил весла и поплыл в юго-западном направлении. Я все еще находился в зоне действия корабельного прожектора, но обнаружить темную фигурку в темной лодке посреди темного моря очень трудно.

Проплыв приблизительно с милю, я втянул весла в лодку и завел подвесной моторчик. Вернее, попытался это сделать. Подвесные моторчики у меня всегда работают превосходно, за исключением тех случаев, когда мне холодно, когда я промок и выбит из колеи… То есть когда я действительно нуждаюсь в их помощи, они не работают. Пришлось снова взять весла и грести, грести, грести… Мне казалось, что я греб целый месяц.

Я вернулся на «Файркрест» без десяти три утра.

Глава 2

ВТОРНИК с трех часов утра до рассвета

— Калверт? — голос Ханслета был почти не слышен в темноте.

— Да… — Стоя надо мной на палубе «Файркреста», он скорее угадывался, чем вырисовывался на фоне ночного неба. С юго-запада пришли тяжелые тучи; на небе исчезли последние звезды. В воду шлепались большие тяжелые капли холодного дождя. — Помоги мне поднять лодку на борт.

— Как прошло?

— Потом. Сперва давай это… — Я поднялся по трапу, держа в руке канат, к которому была привязана лодка. Поднимаясь на палубу, я должен был задрать правую ногу. Она онемела и затекла, в ней снова появилась боль. Она едва могла нести тяжесть моего тела. — И пожалуйста, поспеши! Не исключено, что нам скоро нанесут визит.

— Так вот, значит, в каком положении находятся дела, — сказал Ханслет задумчиво. — Дядюшка Артур будет этому рад.

Я ничего не ответил. Наш работодатель — контр-адмирал сэр Артур Арнфорд Джейсон, КСВ и многие другие буквы алфавита — отнюдь не будет этому рад. Мы вытащили резиновую лодку, с которой капала вода, сняли подвесной мотор и отнесли на переднюю палубу.

— Принеси пару непромокаемых мешков, — сказал я. — И подними якорную цепь. По возможности тише. Тормоз не используй… И захвати парусину.

— Мы отплываем?

— Люди, находящиеся в здравом уме, в нашем положении сделали бы именно так. Мы же останемся. Ты только подними якорь, а потом снова опусти его в воду.

— Когда он вернулся назад с мешками, я успел выпустить воздух из надувной лодки и сунул ее в парусиновый футляр. Потом освободился от акваланга и костюма для подводного плавания и засунул то и другое в мешок вместе с грузилами, водонепроницаемыми часами, комбинированным ручным компасом и прибором для измерения глубины. В другой мешок я засунул подвесной мотор, причем едва сдержался, чтобы не выбросить эту проклятую штуку за борт. Подвесной мотор сам по себе вещь довольно безобидная и может находиться на борту любого корабля. Но дело в том, что у нас был еще один подвесной мотор, который был прикреплен к деревянной спасательной шлюпке, висевшей на палубе.

Ханслет включил электролебедку, и цепь стала медленно подниматься. Электролебедка работает бесшумно, но когда поднимают якорь, шум исходит из четырех источников. Против некоторых из них мы боролись с помощью парусины, против других были бессильны. Шум на поверхности воды разносился очень далеко. Ближайшее от нас судно было расположено в двухстах ярдах, и мы отнюдь не желали в данный момент, чтобы в гавани находились еще и другие суда. От Торбея нас отделяли те же несчастные двести ярдов: дело в том, что бухта, лежавшая перед городом, была довольно глубокой, даже у самого берега, и якорная цепь в сто ярдов длиной не позволяла нам встать далеко от берега. Я услышал, как Ханслет нажал ногой на педаль.

— Цепь поднята.

— Наложи тормоз, как только барабан начнет раскручиваться… — Я подтащил мешки к клюзу, перегнулся через перила и привязал их веревками к якорной цепи. После этого перебросил мешки через перила и осторожно спустил в воду.

— Можешь травить цепь, только осторожнее… и тише. Мы будем опускать их вручную.

Опустить приблизительно восемьдесят ярдов якорной цепи — работенка не из приятных для спины и рук. Не успев ее начать, я понял, что не на высоте. События этой ночи вконец меня измотали. Затылок болел, нога ныла, и ко всему прочему меня начало лихорадить. Я знаю несколько способов, как достичь состояния приятной теплоты, но когда на тебе лишь одна смена нижнего белья, а ты сам находишься на холодном, сыром ветру осенней ночью, неподалеку от Западных островов, то этого достичь довольно трудно. Но зато если кто захочет установить, что прикреплено к нашей якорной ценя, тому понадобится стальной костюм для подводных работ.

Ханслет закрыл за собой дверь нашей каюты, протея в темноте к иллюминаторам и задернул тяжелые занавески. Потом включил маленькую настольную лампу. Света она давала немного, и из опыта мы знали, что он не пробивается сквозь занавески. Мы не видели необходимости давать знать кому-либо, что в этот поздний, практически утренний, час мы еще бодрствуем.

У Ханслета было смуглое, узкое и мрачное лицо с большим подбородком, густыми бровями и густыми же черными волосами: лицо, которое говорит само за себя и не меняется с годами. Сейчас оно ничего не выражало и было совершенно спокойно.

— Тебе придется приобрести новую рубашку, — сказал он. — Воротничок слишком узкий. Оставляет следы.

Я перестал растираться и посмотрел в зеркало. Даже в этом скудном свете мой затылок выглядел довольно печально. А шея еще хуже. Она вспухла, сияла всеми цветами радуги и имела четыре большие ссадины там, где большой и указательный пальцы того парня впивались в нее. Синие, зеленые и красные — такие долго не заживут.

— Он напал на меня сзади. Транжирить свое время на преступления, когда мог бы быть олимпийским чемпионом по поднятию тяжестей! Мне просто повезло. Кроме того, он носит очень грубые сапоги. — Я повернулся и осмотрел правое плечо. Синяк был больше кулака, и если в нем отсутствовал хотя бы один цвет из спектра радуги, то в данный момент я не мог сказать какой. В центре была глубокая зияющая рана, из которой медленно сочилась кровь.

Ханслет с большим интересом наблюдая за мной.

— Если бы на тебе был более просторный костюм для подводного плавания, ты мог бы истечь кровью… Мне кажется, будет лучше, если я сделаю тебе перевязку.

— Не нужны мне никакие перевязки. Мне необходимо виски. И не вздумай убивать на это время. А впрочем, будет лучше, если ты все-таки приведешь меня в порядок. Мы не можем принимать гостей в лужах крови.

— Ты уверен, что у нас будут гости?

— Я ожидал их встретить по возвращении на «Файркрест». Но как бы то ни было, визитеры к нам пожалуют. Кто бы ни были наши друзья с «Нантсвилла», они не идиоты. Они наверняка поняли, что я мог попасть на их судно только с надувной лодки. Кроме того, они хорошо понимают, что речь идет не о простаке. Люди из окрестностей, даже если захотят доставить себе развлечение, не станут бродить по палубам кораблей среди ночи. Они не отважатся приблизиться к Глотке Мертвеца — ни днем, ни тем более ночью. Даже лоцман говорил, что это место пользуется плохой репутацией. И ни один местный житель не носился бы по их кораблю, как я, не вел бы себя, как я, и не покинул бы судно таким способом, каким это сделал я. Местный житель давно был бы мертв.

— Это бы меня не удивило. Что дальше?

— Значит, мы не из местных. Друзья. Мы ни в коем случае не остановились бы в отеле или в пансионе — были бы слишком скованны и не смогли бы передвигаться. Судно? Не севернее Лох-Хоурон, так как прогноз погоды обещал юго-западный ветер в шесть баллов, который позже достигнет семи. Ни один капитан не осмелился бы находиться там при таком ветре. Единственное надежное место, от пролива приблизительно милях в сорока, находится у Торбея. Это в четырех-пяти милях от того места, где находился «Нантсвилл», у выхода из Лох-Хоурон. Ну, так где бы ты стал искать нас после этого?

— Я бы стал искать судно, которое стоит на якоре поблизости от Торбея. Какое оружие тебе дать?

— Никакое. Ты тоже ничего не возьмешь. Такие люди, как мы, не носят с собой оружия.

— Ихтиологи — да, — кивнул он. — Работники министерства сельского хозяйства и рыбной промышленности тоже. Чиновники вообще не имеют оружия. Значит, надо ловко себя вести… Что ж, остается только подчиняться. Ведь шеф-то — ты.

— Я совсем не уверен, что смогу продолжать ловчить. И готов биться об заклад, что скоро уже не буду шефом. После того как расскажу Дядюшке Артуру то, что должен…

— Мне ты вообще ничего не рассказал. — Он закончил перевязку и выпрямился. — Ну, как ты себя сейчас чувствуешь?

— Спасибо, лучше. Но будет еще лучше, когда ты наконец откупоришь бутылку. И надень пижаму или что-нибудь в этом роде. Люди, полностью одетые посреди ночи, выглядят довольно подозрительно. — Я растер голову полотенцем так энергично, как позволяли мои израненные руки. — Рассказывать нечего. И в этом нет ничего хорошего.

Он налил мне изрядную дозу ядреного виски, потом себе — поменьше, затем разбавил его водой. Виски имело такой замечательный вкус, какой всегда имеет после длительного пребывания в воде, после долгих часов; вынужденного труда или после того, как ты ускользнул от смерти.

— Добрался я туда без особых трудностей. Спрятался за каррерой, а потом доплыл до Боха-Нуд. Там я оставил лодку и под водой подплыл к кораблю. Это действительно был «Нантсвилл». Название и флаг, правда, другие, на одну мачту меньше, да и надпалубные постройки скрывались в темноте, но тем не менее я понял, что корабль тот самый. Я был вынужден идти против течения и находился в воде минут тридцать. При приливе там довольно страшно.

— Говорят, что это самое жуткое место на побережье, еще хуже, чем Койребрехан.

— Я, наверное, не первый, кто почувствовал это на собственной шкуре. Пришлось передохнуть минут десять, прежде чем я набрал достаточно сил, чтобы забросить канат и подняться на палубу.

— Ты чертовски рисковал!

— Было почти темно. Кроме того, — добавил я с горечью, — умные люди забывают о мерах предосторожности, когда действуют против ненормальных. В задних помещениях судна находилось всего два-три человека. Вообще на борту было мало людей. Человек семь-восемь, не больше. Прежняя команда исчезла.

— Ты никого из них не видел?

— Никого. Ни живых, ни мертвых. Вдобавок мне не повезло. Когда я шел от задних кают к мостику, мимо, буквально в нескольких шагах, кто-то прошел. Я небрежно кивнул и буркнул что-то нечленораздельное. Тот ответил. Не помню, что именно. Я пошел вслед за ним до каюты и увидел, как в камбузе он снял телефонную трубку и начал проникновенно говорить, что один из членов бывшей команды, должно быть, спрятался и теперь пытается ускользнуть. Я не смог воспрепятствовать его разговору, так как он стоял все время лицом к двери и к тому же держал в руке пистолет. С этого момента я должен был действовать решительно и быстро. Вот и направился к мостику.

— И ты на это отважился? Зная, что тебя обнаружили? Могу сказать только одно: тебе обязательно нужно обратиться к психиатру и проверить, все ли у тебя в порядке с головой.

— Дядюшка Артур сформулирует это еще резче. Но это был единственный шанс, и я был убежден, что те, другие, не так уж сильно будут ломать голову, если узнают, что по кораблю разгуливает член бывшей команды, — причем испуганный и не знающий, что делать. Если бы этот человек увидел мой мокрый костюм для подводного плавания, то сразу бы превратил меня в решето. Но он был не очень уверен, с кем повстречался. По дороге к мостику я прошел мимо кого-то. Я полагаю, он уже покинул мостик до того, как была поднята тревога. Я не остался на мостике, а прошел вперед и спрятался на подножке крана. Минут десять на корабле царила довольно оживленная суматоха. Карманные фонарики скользили по мостику, а потом люди удалились на корму. Видимо, подумали, что я там.

Я прошел через офицерские каюты, находящиеся поблизости от мостика, и не увидел там ни единой души. В одной комнате (это была каюта механика) я обнаружил сломанную мебель и ковер с пятнами крови. В следующей — капитанской — кровью была испачкана койка.

— Их же предупредили, чтобы они не оказывали сопротивления.

— Я знаю. А потом я нашел Бейкера и Дельмонта.

— Так, значит, ты их нашел? Бейкера и Дельмонта?

Глаза Ханслета безжизненно смотрели на стакан. Мне очень хотелось, чтобы на его лице появилось хоть какое-нибудь выражение.

— Должно быть, Дельмонт в последний момент попытался дать сигнал тревоги. Их предупреждали, чтобы они этого не делали, разве что в случае крайней опасности. Значит, их обнаружили. Он был убит сзади стамеской трехдюймовой ширины, а потом его затащили в каюту, находящуюся за радиорубкой. Какое-то время спустя туда, должно быть, зашел Бейкер. На нем была капитанская форма — полагаю, последняя отчаянная попытка переодеться. В руке — пистолет, но он был направлен не в ту сторону. Его тоже проткнули стамеской.

Ханслет налил себе вторую порцию. На этот раз много больше. А ведь Ханслет пил редко. Он выпил одним глотком половину и сказал:

— Но ведь ушли не все. Оставили комитет по приему.

— Они очень ловкие. И опасные. Классом повыше нас или, по меньшей мере, меня. Комитет состоял из единственного человека, но поскольку тот был твердым орешком, второй бы только мешал. Я знаю, что он убил Бейкера и Дельмонта. Да и мне во второй раз вряд ли повезет.

— Во всяком случае, на этот раз повезло. Значит, полоса удач для тебя не кончилась.

— Зато кончилась для Бейкера и Дельмонта. — Я знал, он считает меня ответственным за их гибель. Лондон тоже. Да я и сам так думал. Никому другому приписать ответственность за их гибель было нельзя.

— Ты не думаешь, что Дядюшка Артур… — начал Ханслет.

— К чертям Дядюшку Артура! Плевать я на него хотел! Думаешь, мне весело? — Я разозлился. Впервые на лице Ханслета появилось какое-то выражение. От меня он не ожидал таких эмоций и поэтому был удивлен.

— Я не об этом… Я о «Нантсвилле». Поскольку мы теперь точно знаем, что речь идет о «Нантсвилле» и знаем его новое название и флаг… Кстати, как теперь называется?

— «Альта-фиорд», под норвежским флагом. Но не играет никакой роли.

— Нет, играет. Мы сообщим Дядюшке Артуру…

— И гости застанут нас в машинном отделении с наушниками на головах? Ты что, с ума сошел?

— Да, сошел. Да и ты тоже.

— Я сказал, они придут… Если придут.

— Если придут!

— Да! Ты подумай: они могут посчитать, что я очень долго находился на корабле и смогу опознать всю команду. На самом же деле — все это ерунда. Но они этого не знают и, видимо, предполагают, что в настоящий момент я передаю их приметы Интерполу. А шансы на то, что каждый из них зафиксирован в архиве Интерпола — пятьдесят на пятьдесят. Высший класс, это тебе не мелочь пузатая. Кто-то наверняка известен международной полиции.

— В таком случае они все равно опоздали, потерпели поражение.

— Вовсе нет, если они успеют убрать единственного свидетеля.

— Думаю, будет лучше, если мы возьмем оружие.

— Нет.

— Вспомни Бейкера и Дельмонта!

— Я ни на минуту не забываю о них… Тебе не обязательно здесь оставаться.

Он осторожно отставил стакан. Сегодня ночью Ханслета было не узнать. За последние десять минут он дважды поменял выражение лица, и сейчас вид у него был не слишком бодрый. Он снова взял стакан и ухмыльнулся.

— Ты не отдаешь отчета своим словам, — сказал он дружелюбно. — И это оттого, что тебя долго душили, лишив таким образом клетки головного мозга притока крови. В настоящий момент ты не в состоянии бороться даже с игрушечным медведем. Так кто же о тебе позаботится, если они начнут новую игру?

— Прости, — сказал я искренне. Как-никак, а за последние десять лет я работал с Ханслетом более десяти раз и хорошо его знал. С моей стороны было глупо говорить такое, ибо Ханслет не способен бросить человека в беде. — Ты говорил о Дядюшке Артуре.

— Да. Теперь, когда мы знаем, где находится «Нантсвилл», Дядюшка мог бы распорядиться и прислать корабль военно-морского флота, запеленговать их с помощью радара.

— Я знаю, где находился «Нантсвилл», но, когда удирал, они начинали поднимать якорь. До рассвета они уйдут миль на сто, неизвестно в каком направлении.

— Снялись с якоря? Значит, мы заставили их обратиться в бегство? Да, видимо, они здорово струхнули. — Он тяжело опустился на сиденье и посмотрел на меня. — Но у нас есть описание…

— Я тебе сказал, что оно не имеет значения. Утром судно будет выглядеть иначе. И называться по-новому. Будет какая-нибудь «Хакомара» из Иокогамы с зелеными мачтами, японским флагом и прочей ерундистикой.

— Может быть, вызвать на помощь самолеты? Мы бы могли…

— Если мы их вызовем, им придется контролировать двадцать тысяч квадратных миль водного пространства. Ты слышал сводку погоды? Полная дрянь. Обещают низкую облачность. Значит, самолеты будут вынуждены летать под облаками, что снизит коэффициент полезного действия процентов на девяносто. К этому следует добавить плохую видимость и дождь. Нет, шансы что-то увидеть очень малы. Примерно один на тысячу. Но даже если их обнаружат — что тогда? Пилот дружески им помашет — и все!

— Военный флот… Они должны подключить военный флот!

— Какой? Тот, что находится в Средиземном море? Или на Дальнем Востоке? Флот в наше время крайне малочислен. А в этих водах, по-моему, нет ни одного корабля. Пока крейсер доберется сюда, наступит ночь, а «Нантсвилл» будет за тридевять земель. Но даже если он найдет корабль, что прикажешь делать? Уничтожить «Нантсвилл» огнем? Вместе с двадцатью пятью членами экипажа, которые наверняка заперты в трюме?

— Они могли бы взять его на абордаж.

— С теми же двадцатью пятью, выставленными на палубе в ряд под дулами пистолетов. После этого капитан Имри и его негодяи могут вежливо осведомиться у наших мальчиков, что они собираются предпринять дальше.

— Ладно, лучше уж мне надеть пижаму, — устало сказал Ханслет. Он задержался в дверях и повернулся ко мне. — Если «Нантсвилл» удрал, то его экипаж — я имею в виду новый — удрал вместе с ним и к нам не пожалуют никакие гости. Ты об этом подумал?

— Нет.

— Я тоже.

Они пришли двадцать минут пятого. Пришли очень спокойно, и все было обставлено в высшей степени официально и по-деловому. Пробыли у нас сорок минут, и, когда уходили, я так и не понял, те ли это люди, которых мы разыскиваем, или нет.

Ханслет появился в моей каюте, которая находилась со стороны штирборта, включил свет и потряс меня за плечо.

— Вставай! — громко сказал он. — Ну, вставай же! И выйди на палубу!

Я вообще не спал. Ни на секунду не сомкнул глаз после того, как лег. Тем не менее я немного постонал, покряхтел, не переигрывая, а потом повернул голову. Позади Ханслета никого не было.

— В чем дело? Что тебе нужно? — Пауза. — В чем дело, черт возьми, я тебя спрашиваю? Пятый час утра!…

— Не спрашивай, — раздраженно ответил Ханслет. — Полиция. Только что поднялись на борт. Говорят, дело спешное.

— Полиция? На борту? А что…

— Черт бы тебя побрал! Сколько рюмок ты опрокинул после того, как отправился спать? Я сказал: полиция! Двое полицейских и два таможенника. Говорят, дело спешное.

— Будем, черт возьми, надеяться! Поднять человека среди ночи! Мы что, почтовые грабители? Ты не сказал им, кто мы такие? Ну хорошо, черт побери, раз уж я проснулся, то сейчас выйду.

Ханслет исчез, и я секунд через тридцать отправился вслед за ним в салон. Там сидело четверо. Они не были похожи на преступников.

Полицейский постарше и повыше ростом поднялся. Это был коренастый вахмистр со смуглым от загара лицом, лет сорока. Он холодно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на почти пустую бутылку из-под виски, стоявшую на столе, и на два использованных стакана, затем снова на меня. Видимо, он терпеть не мог богатых яхтсменов, которые много пьют по ночам, а утром встают с заспанными, налитыми кровью глазами и спутанными волосами. Он терпеть не мог этих слабовольных людей, кутающихся по утрам в китайские, разрисованные драконами халаты и шейные шелковые, платки. Собственно говоря, я таких людей тоже не любил, и уж совсем мне не нравились шелковые шейные платки, хотя это было модно в определенных кругах, но сейчас мне нужно было обязательно повязать что-нибудь на шею, чтобы скрыть синяки.

— Вы владелец этого судна, сэр? — осведомился полицейский. Он говорил с явно выраженным западным акцентом. Голос был вежливый, но тем не менее понадобилось какое-то время, чтобы у него с языка скатилось «сэр».

— Может быть, вы соизволите объяснить, что все это, черт возьми, значит? — недовольно буркнул я. — Если вы мне ответите, то, возможно, и я отвечу на ваш вопрос. А быть может, и нет. Частное судно что частный дом, вахмистр! И прежде чем появиться, вы должны иметь ордер на обыск. Или вы не знаете законов?

— Он знает законы, — бросил один из таможенных чиновников, маленький черный типчик, который в четыре часа утра был гладко выбрит и голос которого выигрывал от того, что в нем не чувствовалось акцента. — И, собственно говоря, это не его забота. Мы подняли его с постели три часа назад, и он просто делает нам одолжение.

Я игнорировал слова чиновника и сказал полицейскому:

— Сейчас ночь, мы находимся в уединенной шотландской бухте. Скажите, как бы вы себя чувствовали, если бы к вам на корабль посреди ночи явились четверо неизвестных. — Я шел на риск, но зато мог получить неплохие шансы. Если они действительно были теми, о ком я думал, и если я был тот, кого они подозревали, то я бы не отважился говорить таким образом. Так бы отвечал ни о чем не подозревающий и не причастный к делу человек. — У вас есть какие-нибудь документы, которые могли бы подтвердить вашу личность?

— Мою — что? — полицейский холодно посмотрел на меня. — Я — вахмистр Макдональд, восемь лет занимаю должность начальника полицейского участка в Торбее. Спросите там, если хотите, — меня все знают. — Если он действительно был начальником торбейской полиции, как утверждал, то тогда, видимо, его впервые просили предъявить документы. Он кивнул и показал на второго полицейского. — Это тоже полицейский Макдональд.

— Ваш сын? — Сходство было нельзя не заметить. — Все передается по наследству, из поколения в поколение, не так ли? — Я не знал, можно ли ему верить но чувствовал, что хватит разыгрывать из себя рассерженного хозяина. Теперь к месту будет более спокойная атмосфера. — А это таможня к нам пожаловала, не правда ли? Им ордер на обыск не нужен. Мне кажется, полиция возликовала бы, если бы у нее были такие же полномочия. Тогда они смогли бы заходить куда угодно, не спрашивая разрешения. Верно?

— Да, сэр, — ответил молодой таможенник — человек среднего роста, со светлыми волосами. У него наблюдалась небольшая склонность к полноте; говорил он с ирландским акцентом. На нем, так же как и на другом, было синее форменное пальто, фуражка, коричневые перчатки и хорошо отутюженные брюки. — Только делаем мы это чрезвычайно редко. Предпочитаем сотрудничать и задавать вопросы.

— Но вы хотите обыскать судно, не так ли? — вставил Ханслет.

— Да, сэр.

— А причина? — спросил я удивленно. Я был действительно удивлен, ибо не знал, как вписывался в общий ансамбль. — Уж если мы собираемся быть вежливыми по отношению друг к другу, то, может быть, мы могли бы получить объяснение происходящему?

— Причины, почему бы вы не могли получить объяснения, нет, — сказал таможенник постарше извиняющимся тоном. — На побережье Айршира прошлой ночью был украден грузовик, на котором находились ценности на сумму двенадцать тысяч фунтов. Точнее говоря, даже не прошлой, а позапрошлой. Сегодня вечером это передавалось в последних известиях. Согласно сведениям, которые мы получили, похищенные ценности были погружены на небольшое судно. И мы полагаем, что корабль направился на север.

— Почему?

— Очень сожалею, сэр, но это служебная тайна. Это третья гавань и тринадцатое судно, которое мы обследуем. Четвертое в Торбее. Мы занимаемся расследованием пятнадцать часов, и надо сказать, сэр, все происходит в довольно-таки быстром темпе. — Все говорилось тихим и вкрадчивым голосом — голосом, которым обычно говорят: «Вы только не подумайте, что мы вас подозреваем. Но нам необходимо выполнить работу».

— И вам приходится обыскивать все прибывшие с юга суда, которые, по вашим предположениям, могли быть замешаны в хищении? Во всяком случае, вновь прибывшие? А вы не подумали о том, что судно с ворованным товаром на борту никогда не отважится пройти по каналу Кринан? Ведь это настоящая ловушка. Корабль должен был бы обогнуть отмели Кинтайра. А мы здесь со второй половины дня. Кто хочет покрыть такое расстояние за такое короткое время, должен иметь очень быстроходное судно.

— Но у вас действительно хорошее судно с отличным ходом, — сказал полицейский Макдональд.

Я подивился, как могло случиться, что с островов на западном побережье до доков на востоке Лондона у всех полицейских один и тот же деревянный голос, застывшее лицо и холодный взгляд. Видимо, все дело в форме. Я не обратил на его слова никакого внимания.

— И что мы… так сказать, украли?

— Химикалии. Это был грузовик одного химического концерна.

— Химикалии? — Я посмотрел на Ханслета, ухмыльнулся и вновь повернулся к таможеннику. — Значит, химикалии? Боюсь, что на нашем судне их полно! Правда, на чуть меньшую сумму, чем двенадцать тысяч.

Какое-то мгновение царила полная тишина, потом Макдональд сказал:

— Вам не трудно будет объяснить нам это, сэр?

— Нисколько. — Я закурил сигарету, чтобы получить удовольствие от выступления, и улыбнулся. — Дело в том, что вы находитесь на правительственном судне, Макдональд. Я думал, что вы это уже поняли по флагу. Судно принадлежит министерству сельского хозяйства и рыбной промышленности. Мы — ихтиологи. И наша кормовая каюта — плавучая лаборатория. Взгляните хотя бы на книги. — Я указал на полки, забитые специальной литературой. — А если вы, несмотря на все это, продолжаете сомневаться, то могу дать два номера телефона — один в Глазго, другой — в Лондоне. По ним вы можете установить наши личности. Или попросту позвоните на шлюз Кринана. Мы там провели вчерашнюю ночь.

— Разумеется, сэр. — Мои объяснения не произвели на вахмистра ни малейшего впечатления. — А куда вы ездили вчера вечером на надувной лодке?

— Как вы сказали, Макдональд?

— Вас видели около пяти часов вечера. Вы покинули судно на черной надувной лодке… — Я слышал о холодных пальцах, которые в определенных ситуациях словно скользят у человека по позвоночнику — вниз-вверх, но сейчас мне казалось, что по спине бегает тысяченожка. — Вы плыли в сторону пролива. Мистер Мак-Элрой, почтовый служащий, узнал вас.

— Мне очень не хочется клеветать на честного чиновника, но, судя по всему, он просто находился в нетрезвом состоянии. — Странно, что холод может бросить человека в горячий пот. — У меня нет черной надувной лодки и никогда не было. Достаньте увеличительное стекло, Макдональд, и если вы ее найдете, то я вам подарю коричневую, деревянную, единственную, которую мы держим на «Файркресте».

Застывшее лицо немного оттаяло. Теперь Макдональд не был уверен.

— Значит, вы не уезжали?

— Уезжал. На этой деревянной. Обогнул Гарв-Айленд и взял там несколько проб. Могу показать, они находятся в каюте, в задней части судна. Да будет вам известно, мы здесь не в отпуске!

— Прошу вас, прошу! Я не хотел никого оскорбить! Теперь я был не богатым бездельником, а рабочим, и он позволил себе смягчиться.

— У мистера Мак-Элроя уже не те глаза, что раньше. Кроме того, если смотреть против заходящего солнца, то все будет казаться черным. Я должен добавить, что вы не похожи на человека, который нарушает телефонную связь с материком…

Тысяченожка помчалась по спине галопом. Нарушена телефонная связь? Кое-кому это, должно быть, кстати. Я не стал ломать голову над тем, кто мог это сделать. Понятно одно; с потусторонним миром это не имеет ничего общего.

— Уж не хотите ли вы сказать, — начал я медленно, — что подозреваете меня в…

— Мы просто не можем позволить себе промахов, сэр. — Сказано это было самым что ни на есть извиняющимся тоном. Да и не удивительно: я был не просто рабочим, но человеком, который работал на правительство. А правительственные чиновники — респектабельные и достойные уважения граждане.

— Но вы, надеюсь, не будете против беглого осмотра? — Голос темноволосого таможенника звучал с сожалением. — Связь нарушена, а вы знаете… — Голос замер, и он улыбнулся. — Грабители вы или нет, шансы здесь один к миллиону, тем не менее, если мы не осмотрим судно, завтра будем вынуждены искать другую работу. Нужно выполнить формальности.

— Разумеется, я никоим образом не хотел бы допустить, мистер… э… э…

— Томас. Благодарю. Могу я посмотреть корабельные документы? Э… большое спасибо. — Он передал их тему, что помоложе. — Минутку… Ах да, рулевая рубка. Не мог бы мистер Дюрран скопировать их там?

— Разумеется. Но разве здесь не удобнее?

— Мы вооружены самым современным техническим оборудованием, сэр, — миниатюрным фотокопировальным аппаратом. Для него необходимо только темное помещение. Как говорится, пять минут — и все будет готово… Не могли бы мы начать с вашей лаборатории?

Насколько я понял, он говорил о выполнении формальностей. Что ж, если речь шла об обыске, то этот был самым необычным из тех, что мне доводилось видеть. Через пять минут Дюрран вернулся из рубки, а потом они с Томасом приступили. Рыскали они так, словно искали «Кохинор». Во всяком случае, поначалу. Им нужно было объяснять каждую деталь — независимо от того, относилась ли она к машинной или электрической части, — заглянули в каждый ящик и шкаф, просмотрели канаты и веревки в большом чулане лаборатории, и я поблагодарил Бога за то, что он запретил мне прятать резиновую лодку вместе с подвесным мотором и костюмом для подводного плавания именно там. Они тщательно осмотрели туалет, словно считали, что я мог бросить туда «Кохинор»…

Большую часть времени они провели в машинном отделении, и там, разумеется, было на что посмотреть. Все выглядело новеньким и блестело. Две большие дизельные машины по сто лошадиных сил каждая, дизель-генератор, радиогенератор, насосы для холодной и горячей воды, система центрального отопления, большие резервуары для масла и воды и два длинных ряда заряженных батарей. Томас, казалось, больше всего заинтересовался батареями.

— Вы располагаете огромным резервом, мистер Петерсен, — сказал таможенник. За это время он успел узнать мое имя, хотя и не совсем то, которое мне было дано от рождения. — К чему вам дополнительные мощности?

— У нас их даже недостаточно. Неужели мы будем заводить руками восемь электромоторов, которые используем, когда находимся в гавани. К тому же мы не сможем запустить машины или генераторы: возникнет слишком много помех. Все это требует больших затрат энергии, — я принялся загибать пальцы. — Не забудьте еще центральное отопление, насосы для холодной и горячей воды, радар, радио, автоматическое управление, электрокран для лодки, навигационные огни, эхолот…

— Ну, хорошо, хорошо. — Он стал исключительно дружелюбен. — Понимаете, корабли вообще-то не по моей части, если не возражаете, давайте пройдем вперед.

Как ни странно, но инспекция вскоре закончилась. Тем временем в салоне Ханслету удалось заставить полицию Торбея принять гостеприимство хозяев «Файркреста». Макдональд-старший, разумеется, не стал после этого веселее, но во всяком случае — гораздо общительнее. Макдональд-младшкй чувствовал себя не так свободно. Вид у него был довольно хмурый. Может быть, он досадовал на отца, который выпивал в компании возможных преступников.

Если осмотр салона был поверхностным, то в обеих каютах вообще ничего не искали. Когда мы наконец снова оказались в салоне, я сказал:

— Очень жаль, господа, если я был с вами неприветлив, но вы должны понять: нарушен мой ночной покой. Еще по рюмочке?

— Что ж, — улыбнулся Томас. — Мы тоже не хотим показаться невежливыми. Большое спасибо.

Через пять минут они уехали. Томас даже не взглянул в сторону рубки. Но как бы то ни было, Дюрран успел в ней побывать. Он мимоходом заглянул в один из чуланчиков на палубе, но больше не стал себя утруждать. Подозрение нас не коснулось. Вежливое прощание — и они удалились. Их судно трудно было разглядеть в темноте, но, судя по звуку, оно было мощным.

— Странно, — сказал я.

— Что именно?

— Я о судне, на котором они прибыли. Ты имеешь представление о том, как оно выглядело?

— Откуда мне это знать? — Ханслет был раздражен. Ему, как и мне, не удалось поспать. — Было темно, хоть глаз выколи.

— В том-то и дело! Единственное, что можно было видеть, — слабый свет в рулевой рубке. Никаких фонарей на палубе или огней внутри. Даже навигационных не было.

— Вахмистр Макдональд следит за порядком в этой гавани уже восемь лет. Неужели тебе понадобится свет, чтобы после наступления темноты пройти по собственной квартире?

— В моей квартире нет двух десятков яхт, которые под влиянием ветра, прилива и отлива постоянно меняют свое положение. Внешние причины не заставят меня плутать, когда я иду по квартире. Но ведь во всей гавани только три судна имеют якорные огни. А он должен видеть, куда плывет.

Я оказался прав. Со стороны удалявшегося судна, шум машин которого был еще слышен, темноту внезапно прорезал тонкий луч света. Пятидюймовый прожектор, как я и думал. Свет упал на маленькую яхту, стоящую на якоре ярдах в ста, и судно сразу изменило курс. Луч осветил другое судно, и опять ночные гости переложили руль на этот раз на бакборт и после продолжили путь в прежнем направлении.

— Ты употребил слово «странно», — пробормотал Ханслет. — В этих обстоятельствах, думаю, слово очень подходит. А какого мнения мы должны быть о полиции Торбея?

— Ты же беседовал с вахмистром.

— Я бы обо всем думал иначе, — сказал Ханслет непоследовательно. — Все бы встало на свои места. Но не могу. Макдональд — честный, старомодный полицейский, да вдобавок еще и хороший. Я таких много встречал, да и ты тоже.

— Правильно, — согласился я. — Хороший, честный полицейский. Но то, что происходило здесь, выходило за рамки его обязанностей, и он был сбит с панталыку. По большому счету, были введены в заблуждение и мы. Во всяком случае, так продолжалось до последнего момента.

— И ты говоришь это только теперь?

— Томас бросил неосторожное замечание, так, вскользь. Ты не слышал, мы в это время были в машинном отделении. — Я почувствовал, что меня лихорадит. Может, от холодного ночного ветра? — Я не обратил бы на него внимания, если бы не пришел к выводу, что они не хотели показывать свое судно. Томас сказал, что корабли, дескать, не по его части. Возможно, он посчитал, что задал мне слишком много вопросов и хотел, этой фразой успокоить. Понимаешь, корабли почему-то не по его части! А ведь они практически всю жизнь проводят на судах, которые осматривают и обыскивают. Вот, собственно, и все. Если хорошенько подумать, то таможенники суют нос во все корабельные уголки и тайники, так что в конечном итоге знают суда даже лучше кораблестроителей. И еще деталь: тебе не бросилось в глаза, как хорошо они одеты? Неужели министерство так хорошо о них заботится?

— Таможенники вообще-то не ходят в засаленных комбинезонах.

— Даже если предположить, что на них эта одежда всего сутки… Как они сказали? Тринадцатое судно, которое они проверяют? Скажи-ка мне, если бы ты побывал с подобным визитом на тринадцати судах, что бы осталось от «стрелочек»? Или ты хочешь сказать, что они специально отутюжили брюки перед приездом на наше судно?

— А о чем они еще спрашивали? Что делали? — Ханслет говорил так тихо, что я услышал удаляющийся рокот мотора в то время, как прожектор перепрыгнул на каменный причал набережной, находящейся приблизительно в полумиле. — Проявили к чему-нибудь повышенный интерес?

— Они ко всему проявили повышенный интерес… Но подожди-ка, подожди! Томас больше всего заинтересовался батареями. Его поразило, что у нас имеется слишком большой запас электрической энергии.

— Вот как? Действительно? А ты помнишь, с какой легкостью наши друзья таможенники попрощались и перемахнули на свое судно?

— Ну, это они проделывали тысячи раз.

— И у обоих руки были свободны. Они ничего не несли. А ведь должны были.

— Фотокопировальный аппарат.

— Фотокопировальным аппаратом сейчас снабжены все таможенники! Чепуха! Да, но если наш приятель не делал копий, значит, он занимался чем-то другим!

Мы прошли в рулевую рубку. Ханслет взял из ящика с инструментами большой гаечный ключ и в течение минуты отвинтил винты верхней плиты, которая прикрывала радиотелеграф и радиопеленгатор. Секунд пять он смотрел на них, потом перевел взгляд на меня и наконец поставил плиту на место. Да, этими приборами нам теперь долго не придется пользоваться — это было видно с первого взгляда.

Я отвернулся и уставился в темноту. Ветер крепчал, темное море тускло поблескивало, с юго-запада мчались белые «барашки». «Файркрест» сильно качало на якорной цепи. Я чувствовал себя смертельно усталым, но упорно всматривался во мглу. Ханслет предложил мне сигарету. Курить я не хотел, но тем не менее взял. Кто знает, может быть, она мне поможет. И тут же схватил Ханслета за запястье и посмотрел на его ладонь.

— Да, да, — сказал я. — Сапожник без сапог.

— Что ты имеешь в виду?

— Поговорка, конечно, не больно подходящая, но в настоящий момент я не могу припомнить нужную. Хороший специалист пользуется только своим инструментом. Наш приятель со склонностью разбивать конденсаторы должен был об этом подумать. Не удивительно, что мышцы моей шеи судорожно сжимались всякий раз, когда Дюрран был поблизости. Где ты успел порезаться?

— Нигде.

— Я знаю, но на твоей ладони — кровавое пятно. Меня бы не удивило, если бы этот парень брал уроки у Питера Селлерса[1]. На «Нантсвилле» он говорил на южно-английском диалекте, на «Файркресте» — на северном. Интересно, сколько диалектов он сможет вытрясти из рукава или, точнее, из глотки. Я представлял его несколько полноватым, а он, оказывается, мускулистый. Ты обратил внимание, что он ни разу не снял перчатки, даже когда брал в руки стакан?

— Я самый наблюдательный человек, которого ты встречал в жизни. Ударь меня дубинкой по затылку — я это замечу! — В голосе Ханслета послышалась горечь. — Почему же они нас не пристукнули? Хотя бы тебя? Опасного свидетеля?

— Возможно, речь действительно идет о людях, намного более крутых, чем мы. Во-первых, они не могли ничего сделать, пока тут находились полицейские. Как мы решили, настоящие полицейские. В противном случае пришлось бы убрать и полицейского тоже. Но преднамеренно убить полицейского может только сумасшедший. А уж в чем в чем, а в уме этим парням не откажешь.

— Но для чего они вообще притащили с собой полицейских?