Дики Церинг
Введение. Воспоминания о мoeй бабушке.
Мои первые воспоминания о бабушке относятся к семилетнему возрасту. Это было в 1959 году, когда я ходил в колледж Св. Иосифа, иезуитскую школу в Дарджилинге, Индия. Однажды директор школы отец Стэнфорд вызвал меня в свой кабинет. «Молодой человек, – сказал он, – сегодня вершится история. Ваши родители просят вас приехать домой, ибо вам предстоит отправиться на железнодорожную станцию в Силигури и встретить Его Святейшество Далай Ламу, который будет проезжать через эту часть страны». Это было первым намеком на особый статус моей семьи.
Прибыв на станцию, мы были вынуждены пробираться через толпы народа, собравшегося там, чтобы отдать дань уважения и хотя бы взглянуть на Его Святейшество, которому только что удалось бежать из Тибета и найти пристанище в Индии. Только тогда я понял, что принимаю участие в каком-то действительно важном событии. Моего дядю, с которым я еще не виделся, принимали как живого Будду. Люди называли мою бабушку Гьяюм Ченмо – Великой Матерью, – и она держалась с достоинством и теплотой, подобающими такому титулу.
Приехав в Индию, Мола, как мы называли ее, поселилась сначала с Его Святейшеством в Муссури. (Момо значит «бабушка», ала – частица, выражающая почтение.) Позже она переехала к нам в Дарджилинг. Она адаптировалась к индийской жизни со спокойствием и терпением, которые помогали ей во всех многочисленных потрясениях. Ей всегда была ясна цель ее жизни: забота и воспитание своих детей и внуков.
Во время войны, вопреки всем трудностям, болезням, смерти, политическим проблемам и государственным границам, она была опорой своей семьи, подобно тихой гавани, где всегда можно было найти тепло и защиту.
Бабушка была спокойной и доброй, но весьма требовательной в том, что касалось воспитания внуков. Она настаивала на том, чтобы мы правильно питались, то есть употребляли в пищу продукты, характерные для области Амдо, где она училась стряпать еще у своей матери. А мы все учились этому у нее. Она часто готовила для Его Святейшества и пекла ему хлебцы, она и его слугам, уроженцам Центрального Тибета, передала секреты кухни Амдо.
Далай Лама четырнадцатый до сих пор ест те самые блюда, которыми мать кормила его в детстве.
Бабушка соблюдала религиозные традиции и праздники. Обычно на Новый год мы надевали свои лучшие одежды. В молодости я любил носить парчовые чуба, которые Мола присылала нам из Тибета. Но после 1959 года, когда в Индию устремились толпы нищих беженцев, она из уважения к неимущим велела нам не надевать на Новый год красивые наряды. Нам приходилось, согласно традиции, надевать какую-нибудь одну новую вещь, не демонстрируя своих пышных облачений целиком.
После смерти деда главой семьи стал мой отец, Гьяло Тхондуп. Он играл главную роль в бегстве Его Святейшества из Тибета. Бабушка говорила, что после отца принять на себя руководство семьей должен я, и внушала мне чувство ответственности за эту роль. Теперь я передаю эту традицию своей дочери. Все это может показаться не слишком важным, но я считаю, что подобные ценности формируют сильный характер.
Бабушкина забота и внимание к членам семьи естественным образом распространялись на всех прочих – друзей, правительственных чиновников и простых людей. Если она видела из окна бедных тибетцев на улице, то приглашала их войти в дом. Она смотрела им в лицо и говорила: «Вы выглядите грустными. В чем дело?» Обычно они жаловались на отсутствие денег, и она тут же давала им какую-нибудь сумму.
Каждое утро множество народа выстраивалось у черного входа в наш дом, чтобы попросить пищи. У нас были огромные ящики риса и пшеницы, и мы выдавали каждому по совку в день. Те первые дни в Индии были нелегкими, и Мола делала все возможное, чтобы помочь людям.
В то время нашим ближайшим соседом был американский правительственный чиновник. Мне довелось встретиться с ним в Штатах в 1979 году, и он заговорил о моей бабушке. Он вспоминал, что, когда его жена родила первенца, Мола приготовила куриный суп и послала его молодой матери. Забота о хорошем здоровье в течение первого месяца после родов считается очень важным делом. Этот человек никогда не забывал бабушкиной заботы по отношению к едва знакомому ей человеку.
Все относились к бабушке с уважением, потому что она никогда не ставила себя выше или ниже других. Она уважительно обращалась с каждым, кого встречала. Даже те, кто работал у нее по хозяйству, любили ее. Вместо того чтобы сидеть и давать указания, она участвовала в повседневной работе и на собственном примере показывала слугам, как ее следует исполнять.
Бабушка была набожной женщиной. Каждое утро она первым делом читала молитвы и делала подношения семейному божеству. Именно она научила нас основам религии. У меня были аквариумы, и я кормил рыбок живыми червями. Застав меня за этим занятием, бабушка пришла в ужас и заявила, что скармливать одно живое существо другому – большой грех. На меня это произвело огромное впечатление, и мы перешли на сухой корм для рыбок, чтобы не принимать участия в убийстве.
Она любила рыбок. Мы вместе смотрели на них и давали им разные имена. Она обратила мое внимание на то, что у всех рыбок разный характер: одни были жадными, другие – благородными. Она научила нас ценить жизнь.
С марта по ноябрь мы жили в школе-интернате. Затем все семейство отправлялось на зимние каникулы в Калькутту. Моле было за шестьдесят, но она оставалась открытой всему новому и любила шутки и веселье. Бабушка брала нас на пикники и позволяла пробовать продававшуюся на улице индийскую пищу. Она любила кино и часто брала нас с собой. Ей особенно нравились индийские фильмы, в которых слезы лились рекой и было много песен и танцев. Разумеется, они были на хинди, поэтому она не понимала диалогов, но мы помогали ей как-то сориентироваться в развитии сюжета. Она сама была великолепной рассказчицей. Любила пугать нас историями о кошке-призраке, которая крала хлеб у богатой семьи и отдавала его бедной. Ее сын Норбу уехал в Штаты преподавать в университете штата Индиана. Во время визита к нему она глубокой ночью с удовольствием смотрела по телевизору фильмы ужасов.
Каждый раз, когда мы с братом дрались, Мола разнимала нас и решала, кто прав, кто виноват. Мы уважали ее решения, ведь она всегда была справедливой. Она никогда ничего не навязывала нам и не просила сделать что-нибудь для нее. Ее любовь и сердечность дарили нам чувство безопасности.
У нее были огромные серванты, в которых она держала свои вещи – в чистоте и порядке, все на своем месте. В глубине некоторых ящиков и полок этих громадных сокровищниц всегда были спрятаны сладости или какие-нибудь другие угощения для нас, ее внуков. Когда нам чего-нибудь хотелось, мы просили ее, и она неизменно была готова отдать нам все, что у нее было.
Я восхищался бабушкиной силой, как физической, так и душевной. На ферме мы строили новый дом с лестницей, спускавшейся во двор. Однажды она поскользнулась и пролетела целый лестничный марш из восьми или десяти ступенек. Все мы сразу же бросились к ней. Бабушка лежала на земле. Она была уже весьма пожилой женщиной и сильно ушибла спину, но мгновенно поднялась и сказала: «Не волнуйтесь, со мной все хорошо». Бабушка никогда не показывала вида, что ей больно, она редко болела и отличалась крепким здоровьем. Многие из ее детей умерли в младенчестве, но она всегда переносила эти потери мужественно и с полным самообладанием.
Большую часть жизни бабушка много работала и не любила безделье. Когда она, беременная, жила в Лхасе, то имела обыкновение в качестве физического упражнения подниматься по лестнице на крышу дома и таскать камни туда и обратно. Как в наши дни люди занимаются тяжелой атлетикой, так и она носила эти камни. Она говорила нам: «Вы совершенно испорченные люди. Вы не знаете, что такое тяжелая работа».
В начале 1960-х годов мы организовали тибетское представительство в Женеве, и брат Его Святейшества Лобсанг Самтен переехал туда в качестве нашего представителя. Бабушка тоже поехала с ним и некоторое время провела в его семье. Затем она отправилась в Блумингтон, штат Индиана, чтобы немного пожить в семье Норбу. Она по очереди навещала всех своих детей, включая Его Святейшество в Дхармасале и нас в Дарджилинге. Мы всегда были рады ее видеть. Ее общество доставляло нам ни с чем не сравнимое удовольствие. Она никогда никого не бранила и не критиковала. Ее естественный авторитет вызывал уважение у всех, кто имел честь знать ее.
Мой отец переехал из Тибета в Китай, когда ему было всего шестнадцать лет. Он хотел получить образование и изучить административное дело. Там он женился на китаянке, а так как среди тибетцев господствовали сильные антикитайские настроения, бабушка посоветовала ему не приезжать в Лхасу с женой. И тогда мои отец с матерью переехали в Индию. Там в 1950 году родилась моя сестра, в 1951 – я, а в 1954 – мой брат.
Бабушка относилась к моей матери доброжелательно и чутко. Несмотря на существовавшие веками подозрительность и соперничество между тибетцами и китайцами, обе женщины жили очень дружно. Мола послала свою младшую дочь и внуков в индийскую школу, и моя мать присматривала за ними. Хотя у моей матери, современной, образованной женщины, были свои, непривычные для бабушки методы ведения хозяйства и воспитания детей, Мола признавала их и всегда поддерживала сноху. Она видела, что мама оказалась способной ухаживать за шестью детьми, относиться к ним как к своим собственным и учить их думать прогрессивно. Я никогда не слышал, чтобы они ссорились или критиковали друг друга, и никогда не чувствовал ни малейшей враждебности с той или другой стороны.
Моя мать была важной дамой из известной китайской семьи. Ее отец служил генералом у Чан Кайши. Она окончила колледж и собиралась продолжать образование в США, когда познакомилась с моим отцом и вышла за него замуж. Она оказалась не только хорошей женой и матерью, но и преданным слугой общества.
Когда в 1959 году начался приток беженцев в Индию, моя мать решила, что для них крайне важно стать материально независимыми. Ей удалось на выручку от благотворительного футбольного матча купить у иезуитов участок земли и построить центр взаимопомощи. Каждый день мама активно работала в центре, и к моменту ее смерти в 1986 году в нем жили и трудились почти шестьсот человек.
Окончив колледж, моя сестра Янзом Дома уехала в Англию, в Лондонский институт востоковедения и африканистики, где написала диплом по кафедре изучения китайской и тибетской культуры. По ее возвращении в Индию отец предложил ей пойти работать в аппарат тибетского правительства в изгнании. Он всегда поощрял нас к исполнению долга перед нашим народом и нашей страной. Сестра устроилась на работу в библиотеку тибетских архивов, где стала редактором тибетского журнала.
Живя в Дхармасале, Янзом Дома часто навещала Молу, которая всегда готовила ее любимые блюда.
В 1979 году сестре пришла идея записать историю бабушкиной жизни. Когда она высказала ее, Мола пришла в замешательство. Никто никогда не спрашивал ее, что она чувствовала и думала о событиях своей жизни. Однако она согласилась рассказать то, что помнила, и в течение последующего года или около того они часто беседовали, а Янзом Дома записывала.
Начав вспоминать, Мола не нуждалась в особых подсказках. Она принялась за дело с энтузиазмом. Сестра сказала мне, что ее рассказы отличались необычайной живостью даже спустя десятилетия после описываемых событий.
В 1983 году моя сестра трагически погибла в автомобильной катастрофе в Тунисе. Я первым узнал о ее смерти и сообщил матери. Она погрузилась в тоску и по-настоящему так никогда и не смогла оправиться от утраты единственной дочери. Заболев раком, она скончалась в 1986 году. Тысячи тибетцев собрались на заупокойную молитву. Хотя она была китаянкой, люди относились к ней с огромным уважением.
Я женился в 1983 году, и вскоре моя жена забеременела. Однажды в нью-йоркском отеле мне приснилась сестра. Она сказала мне, что у моей жены должна родиться дочь и что она, сестра, будет ею. Я никому не сказал об этом, так как не знал, верить этому или нет. Рождение внучки очень обрадовало мою мать. Оно внесло немного радости в ее жизнь, омраченную смертью дочери.
Я развелся, когда дочке было всего пять, и последующие одиннадцать лет воспитывал ее один. Надо сказать, она во многом напоминает мою сестру. Например, у нее точно такой же почерк. Я хранил одежду и личные вещи сестры в ящиках на чердаке, и дочка всегда любила копаться в них. Она говорила: «Как странно, что у Янзом Дома были все вещи, которые мне особенно нравятся». Она до сих пор любит носить одежду моей сестры. Так что теперь я убежден, что сестра заново воплотилась в нашей семье, и меня это очень радует.
Я пообещал дочери, что, пока она не вырастет, я не женюсь, а буду заниматься только ее воспитанием. Мы стали хорошими друзьями. В прошлом году я сказал ей: «Теперь у тебя своя жизнь. Мне сорок восемь лет, и нужно, чтобы кто-нибудь сопровождал меня в старости. Я собираюсь жениться». Она согласилась. Недавно я снова женился, и в июне у нас с женой появилась дочурка. Мы назвали ее именем моей матери. Поэтому я полагаю, что и мать тоже воплотилась в нашей семье еще раз.
Когда умерла моя мать, люди в центре беженцев встретились с Его Святейшеством и попросили его назначить меня руководителем Центра. Я согласился при условии, что мой брат, врач, будет мне помогать.
Именно там мы и работаем с 1986 года по сей день. Сейчас управление Центром отнимает почти все мое время.
Этот Центр – самый прогрессивный в Индии, поскольку он не зависит от благотворительных средств. Мы изготовляем ковры, у нас великолепный печатный станок, оборудованная рентгеном клиника, гематологическая лаборатория, больница и школа. Мы обслуживаем 750 человек. Чтобы содержать семью, я часто езжу на уик-энд на свою ферму в Калимпонге, где у меня макаронная фабрика. Моя лапша пользуется спросом в нашей местности. Я избран членом тибетского парламента. Я много путешествию и выступаю в защиту Тибета, особенно в Нью-Йорке, Вашингтоне и Японии.
Поскольку моя сестра умерла прежде, чем смогла закончить эту книгу, на мою долю выпало завершение этой важной задачи. Бабушка говорила только по-тибетски, поэтому моя сестра переводила ее рассказы на английский. Я собрал эти записи для публикации. Хотя рассказанная в них история не завершена, это яркое отражение жизни Дики Церинг и ее эпохи, ныне почти ушедшей. Я рад, что теперь более широкая аудитория сможет познакомиться с моей бабушкой. Хотя этого рассказа недостаточно, чтобы воздать должное ее памяти.
Часть I. Крестьянская дочь
1. Oглядываясь назад
Сейчас, когда я пытаюсь вспоминать, жизнь моя представляется мне странной, почти нереальной. Тебе придется простить мне некоторые провалы в памяти. Все это было так давно, а до сих пор мое детство никогда не было предметом обсуждения. Я не знаю, как сделать, чтобы рассказ получился интересным. Странно, что ты спрашиваешь о моем дне рождения. Если бы я когда-нибудь решилась задать этот вопрос своей бабушке, она бы непременно сурово выговорила мне за такое проявление неуважения. Как меняются времена!
Честно говоря, я не знаю точной даты своего рождения. Какое это имело для нас значение? Мы рождались, взрослели, выходили замуж, рожали детей и умирали без всякой помпы. Мы проживали свою жизнь просто, считая, что люди просто живут и что жизнь – явление естественное.
Я родилась примерно в первом месяце года Быка (1901). Меня назвали Сонам Цомо. Имя, данное мне при рождении, относится к другой жизни. Большинство людей знают меня как Дики Церинг, но это не то имя, с которым я родилась. С тех пор как я переехала в Лхасу, я всегда пыталась быть Дики Церинг – со всеми общественными условностями и пользой, которые этому имени сопутствовали. Из-за ответственности, которую возлагало на меня мое новое положение, я постепенно перестала быть Сонам Цомо – простой девушкой с простой жизнью, единственной целью которой было стать хорошей хозяйкой дома и матерью. Я до сих пор испытываю огромную нежность к той юной девушке, которую заставила себя забыть.
Судьба и вера вели меня к моей невероятной миссии – стать матерью Далай Ламы. Когда это произошло, я словно разом потеряла всю храбрость и уверенность в себе; я испугалась, как дитя. Стоявшая передо мной задача казалась величественной и грозной. Но когда я стала называть себя Дики Церинг – именем, которое я получила в день свадьбы и которое означало «Океан Удачи», – мужество и воля вернулись ко мне. Я больше не боялась и сознательно бросила вызов судьбе, полная решимости противостоять несущему меня потоку.
Сейчас я – усталая старая женщина, страдающая от ревматизма. Но сколь бы ни были вы слабы физически, помните: дух юности жив и никогда вас не покинет – даже перед лицом величайших страданий. Единственными моими спутниками теперь стали мечты и воспоминания. Все чаще я возвращаюсь мыслями в годы детства, в мой родной город, к родителям, бабушке и дедушке. Я вижу луга, холмы и реку, деревенский дом, в котором я выросла. Никогда еще я не чувствовала великий цикл возвращения столь ясно, как сейчас, на последнем этапе моего пути.
Традиции очень легко нарушить и забыть. Сегодня, когда я вижу, как ведут себя молодые люди, мне кажется, что это их способ выразить свой протест против традиций. Они хотят таким образом продемонстрировать, насколько они современны.
Несмотря на свою гибкость и способность меняться, я горжусь тем, что я очень традиционный человек. Разве я из-за этого становлюсь живым анахронизмом? Я всегда была гордой и обладала сильной волей. Я выиграла множество битв, и каждая победа делала меня только сильнее. Источником силы для меня были мои традиции, мои тибетские корни. Традиции нельзя забывать или выбрасывать за ненадобностью. Это живые творцы нашего духа, нашей гордости и способности к состраданию. Они делают нас теми, кто мы есть, и определяют то, кем мы хотим быть.
2. Ранние годы
Зa несколько дней до моего рождения дедушка посетил местного ламу. Он был уверен, что ребенок, которому предстоит родиться, будет девочкой. Он говорил: «Я костями чувствую, что это будет необычное дитя. Пожалуйста, придумайте подходящее имя для особенной девочки, которая станет совершенно замечательной женщиной». После нескольких дней молитв и продолжительных астрологических расчетов было решено назвать меня Сонам Цомо. Сонам означает «плодовитость», а Цомо – имя великой богини долголетия.
В нашем традиционном крестьянском обществе религия была единственным оправданием существования. Она давала нам чистоту, спокойствие ума и сердечное удовлетворение. Религия – я называю ее верой – была неотъемлемой частью нашей повседневной жизни. Священника, представителя Бога на земле, приглашали для участия во всех таких значительных событиях жизни, как роды, бракосочетание, дальние поездки, болезнь, умирание и загробная жизнь.
Мои самые ранние воспоминания – о стране, которую природа превратила в райский сад изобилия. Там было много лесов, озер, холмов, гор и плодородной земли. Такой мне запомнилась моя родная деревня Чурха в районе Цонка. Чурха находилась под юрисдикцией монастыря Кумбум. Цонка была родиной великого ламы Цонкапы, который в XIV веке основал буддийскую секту Гелугпа. Я была вторым ребенком в семье, но старшей среди дочерей. Возможно, родители считали мое рождение несчастьем, так как оно предвещало появление в семье долгой цепочки девочек.
Я никогда не забывала о свободе, которая сопровождала мои детские годы в Амдо (одной из двух восточных провинций Тибета). Я росла с семью сестрами и тремя братьями в атмосфере любви и дружбы. Мои родители были скромными, но зажиточными крестьянами, и мои знания о мире ограничивались историями о жизни предков-земледельцев. Мы жили за счет земли. Когда по воле судьбы в моей жизни произошли внезапные и резкие перемены, я была всего лишь обычной крестьянской девчонкой.
Детство мое прошло в большой, постоянно растущей семье. У отца было шесть братьев, и все они жили в одном доме вместе со своими женами и детьми. Этот обычай был характерен именно для провинции Амдо. Сыновья приводили жен в свои родные семьи, а дочери после замужества оставляли родительский дом и уходили в семью мужа. Иногда, если у родителей были только дочери, они «приобретали» жениха, который становился членом семьи, чтобы продолжить ее имя, но такое случалось редко.
Дома в Амдо отличались от жилищ Центрального Тибета: они были квадратные, одно- или двухэтажные. У нас был двухэтажный дом и одноэтажный, в котором жили слуги. Для строительства домов использовались тхала – две стены, между которыми набивался песок. Деревенские дома окружала каменная стена, а сами они располагались вокруг внутреннего дворика. Большие семьи нередко жили в усадьбах, состоящих из нескольких таких домов. В каждом доме была большая комната для хранения цампы (поджаренной ячменной муки, основного продукта питания в Тибете), муки, вяленого мяса, растительного и сливочного масла. Отдельно располагались стойла, в которых мы держали овец, коров и лошадей, дри (самок яков), ишаков, свиней и дзомо (так называется потомство женского пола от яков и коров. Мужское потомство именуется «дзо»).
В нашей местности водились самые свирепые на вид мастифы, которых я когда-либо видела, – ужаснее их не было даже в Лхасе. Их использовали в качестве ценных сторожевых собак. Известно, что их нередко обменивают даже на лошадей. В ходе торговых процедур им часто приходится преодолевать большие расстояния, и у них образуются ссадины на лапах. Мы обвязывали их раненые лапы ячьей шерстью.
Моего отца звали Таши Дондуп, а мать – Дома Янзом. Они тоже жили с нами. В Амдо всех взрослых женщин называли амала, т. е. «мать». Чтобы отличить одну «мать» от другой, мы использовали такие термины, как тама или гама – старшая мать или младшая мать, в зависимости от старшинства. Согласно традиции и в качестве выражения преданности родителям представители старшего поколения, которые вырастили детей, освобождались от работы. Считалось, что они уже отработали свое в этой жизни.
Дед и бабушка любили меня с момента моего появления на свет не потому, что я была старшей, – у меня уже был старший брат, – а потому, что предвидели, что я буду необычным ребенком и еще более необычной женщиной, когда вырасту. Они изливали на меня целое море любви и нежности. Все свое детство я знала, что меня холят и лелеют. В результате чувство радости жизни никогда не покидало меня. Я очень им благодарна за то, что они обогатили мою жизнь и скрыли от меня, пусть всего лишь на время, что жизнь женщины может быть тяжелой, жестокой и полной испытаний и горя.
Дед с бабушкой были центром всего моего мира. С ними я спала и ела, они утешали меня и баловали. Казалось, они заполняют собой все мое маленькое существо. Возможно, причиной тому были теплые, непринужденные отношения между дедом с бабушкой и их внуками и внучками, которые не были ограничены строгими правилами поведения.
Мой дед был сильным, властным, даже слегка надменным человеком. В то время он был хозяином в Амдо и правил железной рукой. Когда я появилась на свет, этот буйный властелин взял меня на руки, как в люльку, и заявил: «Это моя Сонам Цомо!» После такого исчерпывающего заявления я стала его подопечной. Даже если его властность и злоупотребление авторитетом раздражали моих родителей, им не оставалось ничего иного, как только смириться с этим.
Тем более странным казалось мне то, что мои родители, подчинявшиеся деду и бабушке во всех важных вопросах, уступали каждому моему капризу и каждой причуде. Только намного позже я стала осознавать взаимное уважение, которое стояло за нашими родственными узами, и то, как оно окрашивало все грани нашего поведения в семье. Все члены семьи относились к деду и бабушке с любовью, благоговейным уважением и даже с некоторым страхом. Тем не менее отношения между ними и их внуками были отмечены лишенной всяких формальностей близостью. Отношения же между родителями и детьми были сдержанными, отчужденными и очень строгими. Такими же были отношения между моими отцом и матерью, с одной стороны, и дедом и бабушкой – с другой.
Я замечала – часто не без тайного ликования, – в какой трепет моих родителей ввергали дед с бабушкой. Например, если дед восседал на канге (подогреваемом возвышении для сидения и сна), социальные условности запрещали моему отцу сидеть рядом с ним. Почтение к старшему требовало, чтобы он либо стоял, либо усаживался на пол. Я же могла забраться на канг рядом с дедом и наслаждаться ощущением безопасности в его объятиях. Я нарочно провоцировала отца подобным образом, демонстрируя, что в присутствии деда я была маленькой хозяйкой и могла поступать, как мне заблагорассудится.
Когда дед пил чай, свой любимый напиток, традиция запрещала отцу делать то же, если только дед не приказывал ему: «Таши Дондуп, сядь и выпей чашку чая». Но даже в этом случае отец никогда не усаживался на стул, а должен был удовлетвориться сидением на корточках на полу. Стулья предназначались только для равных, встречавшихся с глазу на глаз.
Каждый вечер после заката, когда семья собиралась на ужин, я пристраивалась рядом с дедом – наш тайный условный знак, что после ужина мы собирались хорошо провести время вдвоем. Я завороженно слушала его бесконечные сказки и истории. Больше всего я любила рассказ о том, как он выбирал мне имя и боролся за него с остальными родственниками.
В детские годы дед оказал на меня огромное влияние. Он умел наслаждаться жизнью и ценил каждый опыт, встречавшийся на его пути.
Уже в раннем детстве меня очень удручал тот факт, что я родилась девочкой. С самого юного возраста мы уже отдавали себе отчет в разнице между ролью и задачами мужчин и женщин и в том, что во всех семьях родители больше радовались сыновьям. Рождение дочери иногда даже считалось проклятием. Я слышала об одной бедной семье, утопившей новорожденного ребенка-девочку. В нашем земледельческом обществе на дочерей смотрели как на обузу. Маленькая девочка только ела и требовала заботы и внимания, не принося семье никакой пользы. Позже, когда она подрастала, ей нужно было обеспечить приданое, после чего она выходила замуж, покидала свою семью и уходила в другую. Сыновья же, напротив, своим трудом приносили пользу семье. Они оставались дома, и их дети еще более укрепляли семейное благосостояние.
Я много раз спрашивала деда, не хотел ли он, чтобы я родилась мальчиком. Я не вынесла бы разочарования, если бы он подтвердил мои опасения, Он дергал меня за уши и отвечал:
– Разве в таком случае я сказал бы, что ты девочка, еще до твоего рождения?
Его слова наполняли меня восторгом. Для меня очень много значило, чтобы меня любили ради меня самой, независимо от того, девочка я или мальчик.
Те ранние годы моей жизни были полны радости. Они никогда не изгладятся из моей памяти. Я могла смеяться, словно только что услышала самую смешную шутку в мире, наслаждаться красотой деревьев и цветов, гладить лошадей и коров и мечтать обо всем, что только мог вообразить мой детский ум.
3. Беззаботное детство
Неожиданно пришла разлука с дедом и бабушкой. В 1905 году дед купил ферму в Гуяху (другое название – Танантван), примерно в семидесяти пяти километрах от Цонки. Сначала это была территория, населенная мусульманами, но когда они начали войну с китайцами, те их изгнали. Тогда-то дед и приобрел эту усадьбу. Вернувшись в Цонку, он сообщил сыновьям о своей покупке и поинтересовался, не хотел ли кто-нибудь из них уехать и поселиться на новом месте. Оба брата моего отца отказались на том основании, что предпочитают не селиться в мусульманском районе. Мои же родители пожелали переехать.
Я не помню переезда семьи, ведь тогда мне было всего пять лет. Гуяху было очаровательным местом, оно не слишком отличалось от Чурхи. Расстояние между ними было невелико, так что нам требовалось от трех до пяти часов, чтобы доехать на лошадях от одной деревни до другой. В те дни передвигаться можно было на повозке, запряженной дри, дзо или лошадьми, или верхом. Мы переехали в Гуяху с восемью или девятью слугами, стадом овец и несколькими людьми, занимавшимися уходом за животными, прихватив с собой только одежду, еду и самое необходимое.
Разлука с дедом и бабушкой разрывала мое сердце. Но дед часто навещал нас. Он любил лошадей и отлично ездил верхом, пользуясь любой возможностью навестить родственников и друзей. Уезжая, он всегда говорил моей матери: «Дома Янзом, не позволяй детям выходить, пусть они будут на террасе или в саду, чтобы их не съели волки». Поговаривали, что волки уносили детей. Однако нас, девочек, вообще редко выпускали из дому, а если выпускали, то только на террасу. Родители были очень строги с нами.
Отношения между братьями и сестрами всегда были нежными и теплыми – наши братья часто принимали на себя роль «маленьких отцов». Эти связи были особенно близкими, поскольку подразумевалось, что сестры скоро выйдут замуж и покинут родной дом. Кроме того, долгом брата было обеспечить сестре счастливое и свободное детство, чтобы она смогла взять свои мечты с собой во взрослую жизнь.
У меня было трое братьев. Старший остался дома с женой и детьми. Второй умер в десятилетнем возрасте. Когда родился мой третий брат, родители пошли к ламе попросить его совета: следует их сыну стать монахом или мирянином? Лама посоветовал родителям отдать сына в монастырь и сказал, что, если они оставят его дома, он долго не проживет. Родители полностью доверяли ламам и потому решили, что мой младший брат отправится в монастырь в Кумбуме.
Я была очень привязана к брату. Поскольку я знала, что ему предстоит вскоре оставить нас, чтобы принять монашеский сан, я уделяла ему больше внимания и любви, чем другим братьям и сестрам. Когда я видела, что кто-нибудь из них ссорится с ним, то немедленно бросалась ему на помощь и даже дралась за него. Когда он оставил дом, я с родителями часто навещала его, а впоследствии он сам нередко приезжал к нам в гости.
В большинстве тибетских семей один из сыновей всегда становился монахом, если только семья не была слишком маленькой. В этом случае мальчики должны были работать в хозяйстве.
Обычно в монастыри отправляли мальчиков из бедных семей, поскольку их содержание требовало значительных экономических затрат. В деревне Цонка было неслыханным делом посылать девочек в женский монастырь, да такого поблизости и не было. В Лхасе немало девочек становились монахинями, некоторые из них – по экономическим причинам, поскольку их родители считали, что собирать им приданое было бы слишком обременительно.
После переезда мое беззаботное детство закончилось. Началась новая жизнь. Времени для игр теперь не оставалось. Я оказалась под опекой матери, которая стала учить меня жизни в мире женщин и хозяйственным обязанностям. В то время в Амдо на плечи дочерей ложилось множество домашних обязанностей, даже если по западным меркам они были еще совсем малы, лет шести-семи. Я должна была научиться делать лапшу, заваривать чай и печь хлеб на всю семью. В семь лет я едва доставала до кухонного стола. Чтобы приготовить тесто, мне приходилось становиться на стул.
За нашим домом был двор с садом, огороженный высокой толстой стеной. Когда родители уходили, они отправляли меня туда с наказом готовить обед. Уходя, они запирали дверь дома на засов с наружной стороны. С раннего возраста нас приучали подметать и убираться в своих комнатах. Если мы убирали недостаточно тщательно, мать говорила с сарказмом:
– Ты работаешь медленно, как умывающаяся кошка.
Когда я не готовила и не занималась уборкой, мама учила меня кроить одежду и вышивать. В Амдо для женщины считалось позором не уметь вышивать нашу национальную одежду и обувь. К двенадцати годам я уже шила штаны и кофточки себе, а также братьям и сестрам.
Мама великолепно шила иглой. Она самостоятельно, без всякой помощи, сшила приданое к свадьбе всем своим восьми дочерям. Портных никогда не нанимали. Независимо от численности семьи и количества необходимой одежды, обуви и головных уборов, все это делалось своими силами.
Таково было образование девочек в 1907 году. В те времена никто и не слышал о том, чтобы девочки ходили в школу, учились читать и писать. Мальчики должны были с детства обрабатывать землю и работать на ферме. Если семья была зажиточной и в ней было много сыновей, их посылали учиться в школу. Школа находилась довольно далеко от нашего дома, поэтому мои братья в нее не ходили. В школе мальчиков учили тибетскому и китайскому языкам, а также диалектам амдо и цонка.
Мой отец получил начальное четырехлетнее образование и умел читать и писать.
Единственное, чему нас учили, – это молитва. Когда мы жили с дедом и бабушкой, вечерами дед созывал нас на общую молитву. Даже когда мы переехали, молитвенные бдения продолжались. Мы собирались и читали молитву по четкам в течение часа или двух. Бабушка каждое утро молилась у семейного алтаря, зажигая масляные лампады и совершая подношения богам. Затем она шла во дворик, читая свои молитвы по четкам. Если, идя по полю, мы встречали ламу, то должны были трижды пасть ниц. Будучи крестьянами, мы слабо разбирались в религии, но наша вера была крепка.
4. Жизнь на ферме
Наше хозяйство располагалось на живописнои зеленой равнине с множеством озер и холмов. Земля там была очень плодородна и давала богатый урожай. Мы удобряли ее навозом. Траву скашивали, тщательно перемешивали с глиной, переворачивали смесь в течение нескольких дней, обжигали ее до красноватого цвета, затем перемалывали и смешивали с сырым коровьим и козьим навозом. В высушенном виде это использовалось также и в качестве топлива для канга.
Канг представлял собой возвышение, занимавшее всю комнату, – мы все спали на нем. Члены семьи вместе обедали на канге. Его сооружали из глиняных кирпичей, а внутри он был пустой. Мы клали в него сухую траву с песком, навоз или дрова и разжигали огонь. Поверх канга раскатывали ковер, а на ковер стелили простыни. Весь день мы поддерживали в канге огонь, добавляя в него дрова и сухой навоз. Было так холодно, что, несмотря на канг, мы укрывались толстыми меховыми одеялами. Мне кажется, без канга мы бы просто умерли от холода.
В летние месяцы погода была теплой и приятной, с температурой от 25 до 30 градусов. Но зимой, начиная с десятого месяца, становилось очень холодно – настолько, что если мы оставляли на ночь чай в кружках, то к утру он замерзал, а кружки лопались.
Мне доводилось слышать о людях, у которых отваливались ступни в результате обморожения после небольшой прогулки по окрестностям. Иногда выпадало до трех метров снега, и сугробы достигали второго этажа нашего дома. После снегопада нам по два дня приходилось расчищать снег.
Поскольку зимой ничего не росло, мы хранили картофель, редиску и прочие овощи под землей. Мы выкопали погреб десяти футов глубиной и двадцати шириной со ступеньками для спуска и держали там все наши продукты. Крышку погреба приходилось очень плотно закрывать, иначе все содержимое замерзло бы.
У нас было большое фермерское хозяйство, так что мы не могли сами справиться со всей работой. Нам приходилось нанимать работников со стороны, которых можно разбить на две группы. Ньёхог нанимались только на месяц, а те, кого называли юлег, работали у нас весь год.
Со второго месяца по четвертый или пятый на ферме всегда было очень много работы. В пятом месяце мы начинали косить сено, чтобы заготовить на зиму корм для скота. В седьмом месяце сеяли тэму – бобы. До десятого месяца на нашей ферме было много наемных работников, а потом те, кого нанимали на год, сеяли ячмень. Мы выращивали пшеницу, ячмень, бобы и горчицу – практически все, что вообще можно было вырастить в этих условиях. Всего этого было более чем достаточно для семьи, а излишки мы продавали.
Обычно отец завтракал, а потом собирал в огороде овощи и фрукты и раздавал их соседям – особенно тем, у кого не было собственного сада, – перебрасывая через забор, окружавший наш сад. Соседи жили очень близко друг от друга. Когда у нас было свободное время, мы поднимались на террасу на крыше дома и оттуда беседовали с соседями. Отец часто приглашал друзей и родственников на трапезу или посиделки с вином и не отпускал их по нескольку дней. Иногда он очень любил выпить.
После пятидесяти отец перестал работать, хозяйством руководил мой старший брат, а отец время от времени инспектировал его. Мать занималась домашними делами. Даже в возрасте семидесяти лет она была бодра и полна сил и часто вышивала – у нее и на старости лет было прекрасное зрение.
У нас никогда не было часов, по которым мы могли бы определить время. Мы ориентировались по положению солнца на небе, а ночью – по звездам.
В детстве у меня было много друзей для игр – большей частью это были дети соседей. Игрушек у нас не было, поэтому девочки собирались вместе и играли в домашнее хозяйство. Мы нарезали лоскутики ткани и сшивали их. Найдя кусочки бумаги, мы рисовали на них все, что попадало на глаза, например цветы и дома. Я любила строить замки из песка.
Когда мне было двенадцать-тринадцать лет, отец показал мне, где он хранит деньги. Когда слуги и братья ушли работать в поле, он привел меня на конюшню и выкопал деньги, которые держал в больших глиняных горшках. Впоследствии я помогала ему выкапывать их, чтобы положить туда новые деньги, а потом запечатывать и ставить назад, прикрывая землей. Мне ужасно нравилось, что у нас с отцом есть общая тайна.
5. Общество в Амдо
В те времена в Амдо классовые различия были выражены очень ярко. Например, принадлежавшие к классу слуг всегда оставались на кухне, и никто из домочадцев с ними не общался. В самом низу социальной пирамиды были воры и разбойники. За ними шли мясники и те, кто имел дело с кожей и мехом. Когда приходилось нанимать мясников, долг гостеприимства вынуждал нас угощать их чаем, но, когда они уходили, мы мыли их чашки золой – предполагалось, что этот ритуал стерилизует посуду.
Почему-то в Лхасе низшим классом считались мастера по золоту и серебру, их даже не пускали в дом. Но на самом дне общества – настолько, что им даже не было места на социальной лестнице, – находились носильщики трупов, переносившие покойных к месту их последнего прибежища.
Ламы (духовные учителя) образовывали отдельный класс. Они пользовались огромным уважением, и их положение было одним из высших в обществе. Мы, крестьяне, были глубоко религиозны. Одеяния лам символизировали для нас облачения Дже Ринпоче, как мы называли Цонкапу, великого поборника буддийской веры и уроженца местности Цонка. («Ринпоче» – почтительный титул лам, являющихся воплощениями великих учителей; это слово означает «драгоценный».) Даже самые бедные священники пользовались нашим уважением и гостеприимством. В Лхасе было иначе, но в Амдо, встречая на дороге ламу, мы немедленно приглашали его в дом и угощали лучшими блюдами и лучшим чаем, которые подавали в лучшей посуде.
Богатые семьи владели большими фермерскими хозяйствами и имели много слуг, однако экономическое богатство распределялось довольно равномерно и настоящей нищеты не было. У нас не было ни одного мисера, то есть крепостного работника, но мы нанимали слуг. В нашей деревне было около ста семей, каждая из которых возделывала собственный земельный надел. Нам приходилось платить кое-какие налоги китайскому правительству, местного представителя которого звали Ма Бу-фан[1].
Большинство жителей деревень были фермерами, но у нас имелся и свой купеческий класс. Это были весьма предприимчивые люди, разъезжавшие по деревням с коробками, полными разных товаров на продажу – спичек, мыла, ниток, шерсти и прочих предметов первой необходимости. Как правило, деньги были не в ходу – расплачивались ячменем, пшеницей и овощами.
В городе были также небольшие магазинчики, торговавшие такими предметами первой необходимости, как чай и мануфактура. Были также рестораны и Придорожные харчевни. Я помню восхитительные ароматы, наполнявшие воздух вокруг этих ресторанов.
6. Домашняя еда
Кухня была гордостью любой хозяйки. Наша кухня была большая, с каменными стенами. Верх кухонной печи представлял собой один цельный камень, иногда достигавший в длину восьми, а то и десяти футов, в нем было от пяти до восьми отверстий. Через большое боковое отверстие в печь клали сушеный козий навоз, которым ее топили, и через него же разжигали огонь. Каждый вечер в печь загружали три большие корзины топлива, а на следующий день пекли наш традиционный хлеб кунгунце.
Хлеб был важной составляющей нашего рациона. Мы также готовили тимомо – паровые пышки – в шести бамбуковых паровых кастрюлях, поставленных одна на другую. Разновидность хлеба, называемую каншо, пекли в печке. Мы клали в печь сухой белый песок, а поверх него дрова. Когда дрова раскаляли песок докрасна, мы клали в огонь тесто. Испеченный таким образом хлеб был очень вкусен и никогда не подгорал, а всегда был золотисто-коричневым. Еще один вид хлеба, который назывался куки, пекли в глинянои посудине над открытым огнем в течение двух часов. Этот хлеб имел красноватый оттенок, потому что в него добавляли молотую куркуму, черную патоку и грецкий орех.
Работа на кухне была нелегкой. Хозяйка готовила на всю семью и работников. Ей помогали все женщины в доме. Утром мы давали слугам тимомо и цампу с чаем, иногда овсянку с молоком и солью. В нашей деревне употреблялись хрустящие хлебцы под названием йенми, которые пекли на песке, нагретом навозом или дровами. В те дни, когда мы ели»ти хлебцы, их приходилось выпекать более сотни.
Обед работникам доставляли прямо в поле. Надо было изготовить шестьдесят штук тимомо и от полутора до двух тысяч клецок. Вечером мы кормили работников супом с лапшой, который готовили в огромном котле, вмещающем примерно триста порций. Мы никогда не использовали алюминиевую или жестяную посуду для стряпни, иначе нас бы прозвали нищими. У нас были чугунные или керамические горшки.
На нашей родине было много видов цампы, которую делали из ячменя, овса или бобов. В очень холодную погоду цампа была нашим основным продуктом питания. Иногда мы давали слугам цампу, приготовленную с маслом. Они любили ее, так как она надолго утоляла голод. Они всегда тратили много сил, работая в поле.
Типичные для Амдо блюда ранфан и чоутан готовили исключительно из ячменя. Ячмень надо было варить в небольшом количестве воды, интенсивно помешивая, пока он не превращался в густую пасту. В других районах Тибета это блюдо не было распространено.
Мясо мы ели только дважды в неделю. Мы готовили тушенку из тридцати или сорока фунтов мяса. На Новый год мы нанимали мясника, чтобы заколоть свиней. Делать это самостоятельно считалось грехом. Иногда забивали также овец или яков. Мясо вялили, подвешивая его в специальных комнатах на верхнем этаже.
Ребенком я приходила в восторг, когда женщины в доме готовили тхукпу, нашу национальную разновидность лапши, которой славится Амдо. Летом мы ели холодную лапшу, а зимой – сваренную в супе. Больше всего я любила пойти во дворик за домом и намолоть чеснока и перца чили для лапши. Там никто не мог слышать производимого мной шума, поэтому я задерживалась надолго после времени, когда должна была укладываться спать. Дед любовно бранил меня: «Взгляни на себя, от тебя несет чесноком. Что скажут люди?»
7. Диалекты и одежда
В Амдо множество диалектов. Так как мы приехали из Цонки, то говорили на диалекте этой местности, но мои родители были знакомы и с диалектом Амдо. Они сильно отличаются друг от друга. Поскольку в Цонке много китайцев, молодое поколение говорило по-китайски и нередко забывало свой родной язык. В Гуяху старшее поколение говорило на Амдо, а младшее на – китайском. Эти два языка не Смешивались друг с другом. Хотя мы и понимали Некоторые слова, для нас их язык звучал как неправильный тибетский.
Когда мусульмане покинули наш район, среди населения остались преимущественно китайцы и амдо, а также кочевые племена, разводившие яков и изготовлявшие сыр и масло. Я еще помню различия между нами, особенно в манере одеваться. Мы, амдо, носили наши традиционные хари (головные уборы в форме вазы, украшенные драгоценными камнями и доходившие внизу до талии). Китаянки носили убор, называвшийся баоцыду, – шерстяную ткань, закрывавшую затылок. Они завязывали волосы у основания шеи узлом, который украшали конским волосом, – это называлось дзациба. К такой прическе добавляли золотые или серебряные украшения, в зависимости от достатка и социального статуса. Кроме того, они носили джалунг и тунгдундзе, напоминавшие хари головные уборы из ткани, которые они крепили к косам.
Мне доводилось слышать, что амдо позаимствовали многие свои обычаи у китайцев, особенно в том, что касается манеры одеваться, но я не думаю, что это верно. Китаянки носили длинные одежды с поясом и пуговицами, в то время как женщины амдо надевали традиционную тибетскую чубу, которую я ношу по сей день в Индии. Зимой мы оторачивали свою одежду мехом и набивали большим количеством ваты. Снизу была отделка разных цветов – белая, красная, желтая, зеленая, а под ней кайма из меха выдры. На моей родине женщины никогда не надевали традиционных фартуков пангден, которые носили дамы в Лхасе.
Для взрослых женщин обязательным было ношение драгоценностей. Мы должны были носить кольца на всех десяти пальцах. Наши уши были проколоты в двух местах каждое, с отверстиями одно над другим. Нижние предназначались для колец размером около пяти дюймов, а верхние – для более мелких
украшений. Но самым важным украшением было хари. Когда я вышла замуж, то стала носить ленпай хари и еще тангъё – пояс, прикрепленный к хари. Далее полагалось надевать джалонг – два куска ткани, которые ниспадали с талии до земли и были украшены серебром, бирюзой и кораллами. Мы также носили раванг, вид накидки с узкими полами с двух сторон и широким полотнищем посередине. Эта одежда предназначалась исключительно для замужних женщин.
Встав поутру, мы тотчас надевали хари. Без него нам не дозволялось входить в кумирню для молитвы. Женщине не разрешалось снимать хари в присутствии любого взрослого, даже ее собственных свекра и свекрови. В присутствии родителей мужа замужней Женщине не позволялось надевать на голову шляпу и даже платок, независимо от того, насколько палило солнце, так как это считалось проявлением неуважения. Даже работавшим в поле женщинам не разрешалось ничем покрывать голову. Если молодые работали в поле в отсутствие старших, они могли прикрыть голову платком. Эти платки были из грубой хлопчатобумажной ткани, они складывались вчетверо, в волосы обвязывались вокруг них.
Как мужчины, так и женщины носили длинные волосы, заплетенные в косы. Во время работы было удобно обвязывать их вокруг головы. Однако, как только появлялся кто-нибудь из старших, косы моментально развязывали и отбрасывали назад в знак уважения.
Женщины заплетали волосы в семьдесят косичек. Помыв голову, мы тратили целый день на то, чтобы заплести косы и украсить волосы. Мы заплетали около пятидесяти косичек с обеих сторон головы и еще двадцать более широких сзади. Голову мыли каждую неделю, а косы заплетали до следующего мытья. Если было много работы, косы не заплетались заново до следующего месяца.
Наша обувь отличалась от обычных сомба, которые носили другие тибетские женщины. Наши сапожки назывались йохаи. Они были затейливо вышиты и подвязывались у колен. Подошвы изготовлялись из пеньки, покрытой тканью, и были около двух дюймов толщиной. Мы их делали сами. Верхняя часть сапог могла быть сделана из парчи или иного материала, покрытого вышивкой. Будучи деревенскими жителями, летом мы ходили босиком. Если мы в летнее время надевали обувь, старшие жители деревни дразнили нас бабушками.
В молодости моя одежда не отличалась от одежды взрослых женщин, не считая хари. У девочек было пять косичек – две маленькие с боков и три на затылке. Пояса мы носили немного выше талии.
8. Традиционные праздники
Самым большим праздником был Лосар – тибетский Новый год. К нему тщательно готовились начиная с восьмого дня двенадцатого месяца. В течение двадцати дней мы делали лапшу, разнообразную сдобу, булочки, кабсе и тимомо. Мы выставляли эти изделия на мороз и хранили в кладовке, пока они не понадобятся.
Хлеб пекли в течение первого, второго и третьего месяцев. Мы складывали его рядами и замораживали. Если мы собирались поесть хлеба, то накануне вечером клали его в какой-нибудь сосуд и подогревали, а если забывали это сделать, то на следующий день оставались без хлеба, потому что он был тверже камня.
Накануне Нового года мы варили голову свиньи и немного баранины и свинины. (Мы не употребляли и пищу кур и рыбу.) Затем приглашали всех друзей и родственников на обед, который состоял из лапши и мяса. Накануне Нового года никто не ложился спать. Мы всю ночь пили вино и развлекались. Как и все остальные дети, в этот день я была совершенно счастлива и постоянно спрашивала: «Солнце уже взошло?», потому что восход солнца означал начало праздничных торжеств.
Мы выходили из дому в своих лучших нарядах, украшали лошадей самыми изысканными уздечками и седлами. Мы пускали фейерверки и палили из ружей, пели и кричали «Лха гьял ло» – праздничный клич, означавший «Да победят боги». Мы навещали друзей и раздавали подарки, большей частью хлеб и прочую выпечку.
В детстве на Новый год мы должны были трижды простираться ниц в присутствии родителей, дедушки с бабушкой и всех взрослых, касаясь земли всем телом и головой. Затем мы дарили хлеб и приветствовали друг друга словами «Таши делег» («Доброй удачи»). Если поблизости были ламы, мы подходили к ним за благословением.
На следующий день мы отправлялись в однодневное паломничество по святым местам. Все развлекались до наступления пятнадцатого дня. Мужчины играли в ма-джонг и в кости, молодежь пела и танцевала, а дети развлекались разными играми вроде шам-лю или катались на качелях.
После пятнадцатого дня первого месяца пожилые и те, кто не работали, продолжали веселиться, а молодые люди и слуги принимались за дела. В Лхасе после второго дня Нового года восстанавливался покой и порядок, так как в это время начинался Монлам, Великий Праздник Молитвы. У нас в Амдо не было такого обычая.
Следующий праздник приходился на второй день второго месяца. В этот день мы отводили лошадей на ярмарку. Там продавали и покупали лошадей и устраивали бега. Этот праздник ограничивался местностью Цонка и не был известен в других районах Тибета. Еще одни праздник отмечался на восьмой день четвертого месяца, когда происходило множество странных вещей. Прорицатель входил в транс и делал предсказания. Бездетные пары читали определенные молитвы и в ходе соответствующего ритуала носили в дом от тридцати до пятидесяти ведер воды, постоянно повторяя, что хотят иметь ребенка.
На пятый день пятого месяца все пили вино. В шестой день шестого месяца все съезжались на пикник в определенной местности, богатой минеральными источниками, которые мы считали очень полезными для здоровья. Вода из этих источников была хороша для желудка, глаз, волос и ног. На вершине холма было ровно 108[2] таких источников. Девочки и женщины шли одной группой, а мальчики и мужчины – другой. Даже пищу с собой брали разную. Когда обе группы прибывали на место, они обменивались продуктами и пели друг другу песни. Эти песни можно было петь только в этот день на вершине священого холма, но не дома. Весь день мы ходили под разноцветными зонтиками. Мы чувствовали себя очень счастливыми, свободными от забот и тревог.
На пятнадцатый день восьмого месяца друзья и родственники обменивались так называемыми «лунными пирожными», юбин. Между шестью и семью часами вечера мы красиво раскладывали на подносах пирожные вместе с фруктами и выставляли их в качестве подношения луне. Потом возжигали богам масляные лампады и трижды простирались перед луной. После этого могли приступать к фруктам и пирожным. Кое-кто из детей тихонько прятался за деревьями и, пока никто не видел, набивал карманы лакомствами.
Этот праздник обязан своим возникновением временам монгольского господства в Китае. Народ изрядно ненавидел своих правителей, назначенных захватчиками, и создавал тайные общества. Однажды накануне праздника луны началось восстание против монголов. Письма и послания прятали в пирожных определенного вида – такова была организационная сторона восстания.
Двадцать девятый день девятого месяца был днем кожевников, торговцев кожей и мехами. Этот праздник посвящен соответствующему божеству, которому делались подношения, чтобы погода изменилась, чтобы похолодало и люди начали покупать меховые изделия.
В десятом месяце был специальный день, когда полагалось приглашать монахов, чтобы они помолились в вашем доме, и возжигать масляные светильники в качестве подношения богам. Накануне вечером мы шли в ближайший монастырь за лампадным маслом. Поскольку монахи совершали молебны в каждом доме по соседству, семьи по очереди готовили им угощение. Вечером все дети со своей посудой собирались там, где будет проводиться молебен. Для них был приготовлен большой горшок с лапшой. Каждый ребенок должен был съесть порцию лапши. Взрослые должны были съесть свою долю из другого горшка. Праздник длился восемь дней.
В девятый день одиннадцатого месяца мы должны были спасти жизнь лошади или овцы от рук мясника и три дня молиться. Затем мы отправляли спасенных животных монахам. Мы пекли хлеб и посылали его монахам в Кумбум, а они молились за нас.
Дворец Потала в Лхасе, резиденция Его Святейшества. «Это был музей чье великолепие мне не суждено увидеть вновь.
Дики Церинг, известная как Гьяюм Ченмо, в традиционной одежде на фоне дворца в Потале.
Пара дзо, помесь быков и самок яков. Эти сельскохозяйственные животные обычно использовались для пахоты. «Отдельно располагались стойла, в которых мы держали овец, коров и лошадей, дри (самок яков), ишаков, свиней и дзомо».
Такие шатры использовали тибетские правительственные чиновники, когда искали Далай Ламу. «Их шатры были огромными, как дома».
9. Истории о привидениях
Как и все дети, я любила слушать разные истории. Мы собирались вокруг деда, который рассказывал нам сказки. Атмосфера этих посиделок была так уютна, что их посещали даже взрослые. Женщины шили и вязали, а мы, дети, жадно слушали. От деда я унаследовала склонность к рассказыванию историй и, выйдя замуж, частенько устраивала для своих и соседских детишек посиделки со сказками и рассказыванием историй.
Будучи людьми деревенскими, мы верили в привидения и разную нечисть. Многие из нас сами видели привидения. Был такой призрак, называвшийся кьиронг, который мог принимать любой облик – мальчика, девочки, пушистой кошки. Я много раз встречалась с этим привидением, и четыре раза оно очень напугало меня и доставило массу неприятных переживаний.
Однажды, когда я была тяжело больна, кьиронг появился передо мной в облике маленькой девочки. Она принесла мне большую чашку китайского чая и слегка ударила по голове.
В тот момент, когда она стукнула меня, я лежала в постели и проснулась из-за громкого звука, хотя не почувствовала никакой боли. Девочка предложила мне выпить китайского чаю, но я отказалась. Попытавшись приподняться в кровати, я обнаружила, что в чашке была кровь. Непрерывно смеясь, она побежала к двери, а потом исчезла.
В Цонке был дом, в котором постоянно обитал кьиронг. Это была зажиточная семья, но из-за кьиронга никто не хотел породниться с ней. Не важно, насколько красивы и умны были дочери в этой семье, на них никто не хотел жениться, люди их просто боялись. В конце концов глава семьи сделал кнут из овечьей шерсти и стал размахивать им по всему дому, приговаривая: «Будь ты белым или черным, немедленно покажись. Из-за тебя у моих детей нет жен и мужей». Этот обряд страшно напугал кьиронга, и он не смог более оставаться в доме. Только после этого дети той семьи смогли обзавестись семьями. Я слышала, что тот же призрак подстерегал людей на дороге и жаловался, что они и представить себе не могут, что такое быть лишенным дома. Он утверждал, что страдал от ностальгии по тому месту.
Этот кьиронг оставил следы и в Лхасе. Мы купили отличного коня у хозяина дома, где жил кьиронг, и взяли его с собой в Лхасу. Кто-то сообщил кьиронгу, что мы поехали в Лхасу с этим конем. Мне приснился сон, что кто-то проник к нам на конюшню и уехал верхом на нашем коне, который в то время был нездоров. Я рассказала свой сон мужу, тот ответил, что конь теперь непременно сдохнет, что и подтвердилось ближе к ночи.
Кьиронг – весьма противное создание. Если он вас невзлюбит, то перевернет все вверх ногами в вашем доме и выкинет всю мебель и кухонные принадлежности в сад, опрокинет на кухне все, что попадется на глаза, перевернет огромные мешки с бобами и мукой и учинит грандиозный беспорядок. Этот призрак слышал и понимал все, что мы говорили. Когда мы пытались с ним разговаривать, он реагировал хихиканьем и смешками. Он крал всякую еду, но никогда не трогал деньги.
Однажды мы с дочкой пили чай, и я попросила ее принести мне остатки жареной баранины. В кладовке баранины не оказалось, ее унес кьиронг. Иногда, когда мы готовили клецки, верхние слои в пароварке оставались нетронутыми, а нижний исчезал.
У меня на родине кьиронг жил в доме соседа. Он умолял хозяина не выгонять его, пообещав взамен приносить ему все, что тот пожелает. Однажды у него на десять дней остановился сапожник-мусульманин, чтобы заняться ремонтом обуви. Он обратил внимание на комнату, которая всегда оставалась на запоре. В нее никто не входил и не выходил, а изнутри слышался хриплый звук, как если бы кто-то громко храпел во сне. Сапожник тотчас понял, что в комнате поселился кьиронг. Однажды хозяин ушел работать в поле, а сапожник из любопытства отпер васов комнаты. К своему ужасу он обнаружил там тигра размером с кошку, с длинными белыми усами, который спал, лежа совсем как человек.
Одно время у меня была служанка, чья тетка после долгих лет замужества наконец родила сына. Однажды ночью она нашла своего сына мертвым со свернутой шеей. Позже кьиронг признался людям, что убил младенца из ревности к той любви, которую родители питали к ребенку.
Четверо моих детей умерли из-за этого призрака. после Норбу[3] следующие двое моих сыновей умерли. Одному из них было десять дней, когда он тяжело заболел глазной инфекцией. Его глаза распухли, и он не мог открыть их даже во время кормления. Однажды ночью, когда я лежала рядом с ним, я услышала звуки шагов, эхом отдававшиеся от потолка. Шаги спустились к окну, щеколда двери открылась сама собой, в комнату вошел кьиронг и встал рядом. Я в страхе быстро зажгла несколько масляных ламп. Полагая, что призрак не сможет причинить вред ребенку, если он будет у меня в руках, я взяла младенца на колени. Пламя ламп начало постепенно становиться все ниже и ниже, пока я не осталась в темноте, ничего не видя. Я утратила всякое чувство времени и реальности. Потом я услышала на некотором расстоянии плач ребенка. Открыв глаза, я с ужасом обнаружила своего плачущего ребенка в десяти футах от себя. Лампы опять горели, а я по-прежнему сидела прямо. Я не понимала, как ребенок мог оказаться на полу.
Примерно через две недели мой сын разболелся еще тяжелее, его глаза страшно опухли. Он постоянно плакал, и я ничем не могла его успокоить. По утрам я стала замечать кровавые царапины на его глазах и вокруг и следы крови на щеках. Через три недели плач прекратился, но ребенок казался каким-то безжизненным. Когда ему удалось наконец открыть глаза, они к моему ужасу стали из карих синими. Он ослеп.
Через некоторое время призрак опять пришел к нам, на этот раз в облике старика. После его визита глаза у сына опять опухли. У моей старшей дочери тоже заболели глаза. Позже у нее в глазу образовался нарост, с которым она дожила до самой смерти.
На сей раз болезнь сына оказалась роковой. Он умер, когда ему едва исполнился год.
В скором времени я родила еще одного мальчика. Он был отрадой наших сердец. Он был веселым и живым, но соседские дети почему-то боялись его. Если они хотели поиграть около нашего дома, то сначала спрашивали, нет ли его поблизости. Если он был дома, они убегали и прятались. Он был очень активен, всегда возился возле моей юбки и выпрашивал сладости. К сожалению, кьиронг поразил и этого нашего сына. Внезапно и по неизвестной причине у него открылся понос, и, проболев одну ночь, он скоропостижно умер.
В ночь его смерти тетке моего мужа приснилось, что к нам зашел незнакомец, который взял мальчика к себе на спину и ушел с ним. Она сразу сообразила, что произошло какое-то несчастье. Встреча с кьиронгом была самым страшным опытом моей жизни.
10. Замужество
Несмотря на то что в детстве у меня было очень много работы, я была очень счастлива. Когда в шестнадцать лет я вышла замуж, для меня наступили в высшей степени тяжелые времена. Но я была воспитана буддисткой, а мы верим, что необходимо страдать, чтобы жить полной, самодостаточной жизнью. Так вы можете не просто повзрослеть, но и обрести внутреннюю целостность. Эта простая вера всегда спасала нас, женщин, от отчаяния и утраты надежды. Вера спасла меня от духовной смерти в первые несколько тяжелых лет замужества. Без этой опоры я чувствовала бы полную опустошенность.
Нас, девочек, учили, что наше единственное будущее – все, на что мы можем рассчитывать, – это замужество и жизнь, полная тяжелого труда. Мы вели строгую жизнь, до крайности простую, лишенную всяких развлечений. Иногда мы посещали фольклорные представления, но только в сопровождении родителей. Нам не разрешалось выходить из дому в одиночку. Даже в придорожных харчевнях нам не позволялось притрагиваться к еде, так как поварами были китайцы, а отец подозревал, что они готовили ослиное мясо. Когда мы вступали в пору отрочества, то, если в доме были гости, мы должны были сидеть в своих комнатах, занимаясь работой. Нам никогда не дозволялось общаться с гостями, даже если это было очень интересно. Смотреть на гостей считалось неприличным.
Браки всегда заключались по договоренности. На амдо это называлось лонгчанг, или «соискание невесты». Посылали посредника испросить согласия деда – согласие родителей было не столь важно. Затем надо было узнать у священника (нагпа), а также у астролога, существуют ли благоприятные предпосылки для заключения брака. Если тхудам – гадание и составление гороскопов обеих заинтересованных сторон – показывал, что брак будет счастливым, семьи договаривались о его заключении. Астрологом был лама, и его слова всегда воспринимались всерьез. В детстве у меня было много претендентов, но каждый раз, когда мои родители обращались к астрологу, тот неизменно отвергал брак, ссылаясь на его несвоевременность и неправильность.
Брачные договоры заключались между двумя группами родственников, когда дети были еще очень малы – не старше восьми-десяти лет. Решение о браке могло быть принято даже тогда, когда детям был годик или два, а также между двумя подругами, когда их дети еще находились в материнской утробе, при условии, что один ребенок будет девочкой, а другой мальчиком. Когда девочке исполнялось пятнадцать или шестнадцать лет, мужчина просил ее в жены, говоря, что ему необходим кто-нибудь, чтобы присматривать за домом.
В ходе помолвки большое значение придавалось финансовой стороне вопроса, а также таким соображениям, как характеры членов семьи, особенно матери невесты. Предполагалось, что у хорошей матери должна быть хорошая дочь. Все люди в Амдо были трудолюбивы и высоко ценили честность. Спрашивая о семье, задавали вопрос: «А кости чистые?» Обычно стремились породниться с семьей, занимавшей более высокое положение. Но если в бедной семье был умный сын, он считался хорошей партией. Родственникам, даже очень дальним, никогда не разрешалось вступать в брак.
Родители моего мужа провели в монастыре ритуал тхудам, когда тот был совсем мал. Лама вынес вердикт, что ему следует стать ламой, иначе он умрет в молодости. (Удивительно, но этот вердикт оправдался, так как муж умер относительно молодым.) Его родители не согласились с приговором тхудама и убедили сына поискать себе невесту, на что тот ответил согласием, так как в доме не оставалось других помощников.
Семье моего будущего мужа меня порекомендовал наш сосед, который был с ними знаком. Они обратились к моим деду и бабушке, которые тоже провели тхудам. Ответ был положительным, было сказано, что брак вначале будет тяжелым, но впоследствии – вполне благоприятным. Бабушка была чрезвычайно обрадована предложением замужества. Она сказала, что из всех ее многочисленных внучек она лучше всего знала меня и хотела бы, чтобы я вышла замуж в семью Такцер Ринпоче, обладавшую отличной репутацией. Она встречалась с двумя девушками из этой семьи на празднике в Кумбуме, и обе они показались ей очень неглупыми и хорошо воспитанными.
Так было решено, что я выйду замуж за племянника Такцер Ринпоче. Когда поступило предложение о браке, мне было тринадцать лет. Посредник, пожилой человек, прибыл, как предписывал в подобных случаях обычай, с церемониальными шарфами и подарками для нас – лентами для волос, тканями для платьев и парчой для изготовления поясов. Кроме того, он привез каждому из нас по кружке чанга, ячменного пива. Эта скромная церемония означала согласие обеих сторон на предстоящий брак.
Моей реакцией было твердое «нет». Я заявила родителям, что не собираюсь выходить замуж, а хочу остаться дома, чтобы ухаживать за бабушкой. Когда я была совсем маленькой, астролог сказал бабушке с дедушкой, что меня не следует отпускать из семьи, поскольку я очень хорошая девочка. Если дед выдаст меня замуж в другую семью, то нашу постигнут несчастья. Однако мои родители отклонили соображения астролога на том основании, что у них в доме было достаточно сыновей и их жен и держать в доме еще одну дочь с мужем было экономически нецелесообразно.
Дед с бабушкой и родители уведомили меня, что дали согласие на мое замужество и что мне предстоит покинуть дом, как это уже прежде сделала моя младшая сестра. Я настаивала на том, что не хочу выходить замуж, но все было бесполезно. Бабушка шутила, что если я останусь в доме, то скоро «буду летать у них над головой», то есть возьму бразды правления в свои руки. В наши дни девушка, не желающая выходить замуж за выбранного для нее мужчину, спокойно пойдет вопреки воле родителей, но в то время мы были слишком наивны.
В ходе подготовки к свадьбе предстояло запасти одежду и обувь, а также кольца для ушей и пальцев в качестве моего приданого. В те времена выдать девушку замуж было непростым делом. Необходимо было сшить тридцать пять пар обуви и тридцать два комплекта одежды. В течение трех лет моя мать вручную шила платья, обувь и прочее, что мне предстояло забрать с собой, при этом занимаясь остальными рутинными делами по хозяйству.
Меня восхищало рукоделие матушки, она была исключительной мастерицей по части шитья и вышивания. Она все делала сама – от головных уборов до подошв моих сапожек. Завершив очередное изделие, она тщательно складывала и прятала его в сундук. Она никому не позволяла прикасаться к ее изделиям. Считалось исключительно дурным знаком, если беременная женщина касалась приданого невесты. В этом случае необходимо было совершить обряд очищения.
Когда мне исполнилось четырнадцать лет, отец моего будущего мужа навестил нас и попросил, чтобы свадьба состоялась немедленно, потому что они с женой были уже немолоды и хотели убедиться, что жизнь их сына устроена. Две их дочери привели своих мужей в семью, так как в ней не хватало мужских рук, но те не любили сидеть дома и неприязненно относились к родителям жен. Дочерей это очень огорчало, что не лучшим образом сказывалось на исполнении ими своих домашних обязанностей. Но мои родители ответили, что я слишком мала, ничего не смыслю в хозяйстве и потому могу выйти замуж, только когда мне исполнится шестнадцать лет.
Планы, связанные со свадьбой, согласовывались через посредника со стороны семьи жениха. Когда он вошел в дом невесты, с него сорвали шапку и окатили ведром воды. Грубыми цветными нитками к шапке пришили редиску, кусок поджаренного хлеба и два овечьих хвоста. Все женщины поджидали его в засаде у дверей, спрятав в рукавах цампу, которую швырнули ему в лицо, напевая и пританцовывая. Время от времени пачкали ему лицо и одежду золой и маслом. Эта притворная враждебность символизировала огорчение семьи и ее нежелание расставаться с дочерью.
Между помолвкой и свадьбой должно было пройти несколько месяцев. В моем случае этот период составил два месяца. Он был заполнен подготовкой к свадьбе, в которой принимали участие родственники отца и матери. В это праздничное время готовили разнообразную пищу и пили вино; всех соседей, друзей и знакомых пригласили участвовать в приготовлениях, сопровождавшихся песнями.
Я вышла замуж в одиннадцатом месяце 1917 года. Этот день был рекомендован астрологом после того, как он составил наши гороскопы. Мы прочли множество молитв и обратились к богам с просьбой охранять во время свадебного путешествия невесту и сопровождавших ее лиц от всяческих несчастий.
Непосредственно перед свадьбой мои новые родственники подарили мне около двадцати предметов туалета – платья, обувь и хари. По обычаю, невеста, покидая родной дом, должна быть одета в подаренные семьей жениха наряды. Родители моего будущего мужа прислали за мной лошадь. Если семья жениха была достаточно обеспеченной, она должна была сделать предписанные обычаем подарки. Свекор должен был подарить хорошего коня, а свекровь дарила матери невесты дзомо (самку дзо), чтобы у нее было достаточно молока. Дзомо украшали парчой тонкой работы, а на коня возлагали церемониальные шарфы.
Вечером накануне свадьбы девушка, чей гороскоп гармонировал с моим, вымыла мне голову и расчесала волосы. Я родилась в год Железного Быка, поэтому девушка, которая занималась моими волосами, должна быть рожденной в год Собаки, Птицы или тоже Быка. Все мои родственницы занялись вплетением черных ниток в мои косы и не разрешали завязывать мое хари, непрерывно стеная в знак скорби. Мне не разрешалось общаться с беременными и вдовами.
Ранним утром следующего дня прибыли гости, для которых устроили настоящий пир. Час отбытия должен был определить астролог. Я выехала в шесть утра. Меня сопровождали четыре или пять женщин, при этом они должны были уметь петь. Я оделась для путешествия и ждала женщин на канге. Когда они появились, я встала, а женщины запели: «Ты должна хорошо одеться, подпоясаться как положено, иначе в будущем, как бы ты ни старалась, ты никогда не сможешь правильно носить свой пояс. Если твое платье мятое, оно всегда будет таким». Все женщины, включая меня, плакали, пока пели.
Сопровождающие велели мне прощаться с семьей и нашим семейным божеством. Все эти указания были сделаны в песенной форме. Я пошла в алтарную комнату, выполнила три простирания и повторила процедуру на кухне. Потом вышла во дворик, где на высоком шесте трепетали молитвенные флажки. Трижды обойдя его, я села верхом на лошадь. Мне подали красную шерстяную шаль, чтобы я могла закрыть от всех свое лицо и руки. Мне не разрешалось глядеть по сторонам, я сидела на лошади, низко склонившись. Затем я отправилась в дом жениха в сопровождении двух поющих женщин с каждой стороны.
Меня сопровождали также отец и брат. Мать и прочие члены семьи должны были оставаться дома. Когда я отъезжала, отец повторял, как бы причитая: «Сонам Цомо, йонг ва чи», что значит «Сонам Цомо, вернись домой». Тем временем мать собрала все, что я надевала накануне, и сожгла в печи. Она причитала, глядя в печку, в тоске выкликая мое имя. Оба обычая символизируют печаль расставания с дочерью.
Все гости, верхом и при полном параде, наблюдали за моим отъездом. Я взяла с собой одежду, шапку и обувь для жениха, одежду для его матери и обувь и подарки для отца. Если у жениха были важные родственники, все они тоже получали подарки. Дальним родственникам дарили шарфы. Если предстояло раздать много подарков, то на помощь невесте собиралось немало народу. Свадебный кортеж мог состоять из двадцати-тридцати человек, а если семья была богатая, набиралось человек пятьдесят-шестьдесят. По дороге все пели.
На полпути к дому жениха, в шести часах езды, поющие женщины повернули домой, и остаток пути я провела в обществе двух пожилых дам. Когда наша компания подъехала к дому жениха, нам навстречу выехала группа его родственников. Они мчались на лошадях и в шутку срывали друг с друга шапки. Затем они угостили нашу компанию чаем, хорошо сваренным супом и приготовленным на пару хлебом. Мне же достался сладкий рис, сваренный с финиками.
На подъезде к дому жениха навстречу нам выслали старика, которого называли «джанггу» («тот, кто ведет»). На некотором расстоянии от дома наша компания спешилась и последовала за мной пешком, придерживая коней за уздечки и распевая песни. У дверей монахи читали молитвы. Где именно я должна была спешиться: на севере, юге, востоке или западе, тоже определял астролог. Он обрызгал моих спутниц молоком, а я тем временем прикрывала лицо тыльной стороной рук. Я не должна была никого видеть и не должна была допустить, чтобы кто-нибудь увидел меня. У меня на лбу была парчовая повязка трехдюймовой ширины, украшенная серебром, к которой крепилась бахрома, закрывавшая лицо и мешавшая смотреть по сторонам.
По нашем прибытии на место родственники жениха встретили нас церемониальным диалогом в поэтической форме. Жениху повязали ритуальный шарф, и он верхом подъехал ко входу в дом. Затем он вынес для меня облачение, ритуальный шарф и масло для подношения. Тем временем джанггу поддерживал непрерывный ритуальный диалог. Жених передал старику одежды и попытался въехать в дом на коне. После нескольких попыток все присутствовавшие стали его умолять прекратить их, и он наконец спешился.
У дверей положили вязанку хвороста, цампу, три горшка с ячменем и кружку, украшенную изображениями солнца и луны. Стоявшие в ожидании у дверей девушки и астролог читали молитвы. Мой кортеж спешился, и мы вошли в дом через кухню, где омыли свои лица. Я ничего не видела, так что две сопровождавшие меня женщины подвели меня под руки к огромному котлу с чаем, приготовленным из чайных листьев с молоком и солью. Четыре чашки расставили по четырем сторонам света. Теперь я должна была перемешать чай тремя движениями, Я трижды наполнила и опорожнила деревянный чайный кувшин, после чего до краев наполнила четыре чашки. Это было началом церемонии.
Затем сопровождавших невесту отвели в основное здание и усадили. Мужчины и женщины, старики и дети заполнили комнату, и началось пение. Гости со стороны невесты и хозяева обменивались песнями в форме вопросов и ответов, например: «Мы прибыли издалека и пьем чай. Каков вкус воды?»
Вечером устроили обед. Опять в центре мероприятия были песни. Моя сторона пела поварихе: «Ты мам не нравишься, твоя еда невкусная, а редиска и мясо сырые». Последовал ответ женской половины семейства жениха: «Не стыдно ли вам, у вас такие большие животы. Ты человек, если выпиваешь одну чашку чая, но если пьешь две или три, то ты уже корова». Эти песни были дразнилками, в которых обе стороны высмеивали друг друга.
После этого мое приданое было извлечено из сундука на всеобщее обозрение, чтобы продемонстрировать всем мастерство моей матери в шитье и вышивании. Потом оно было передано свекру и свекрови, и все покинули дом жениха. Никому не разрешили остаться, даже мне. Я провела ночь в соседнем доме в обществе двух своих спутниц. Там нас кормили в основном сладким рисом с молоком. Я еще не видела своего будущего мужа.
На следующий день около десяти часов утра меня отвели назад в дом жениха, где состоялась некая церемония. Пришло время официально надеть хари, что я и сделала, находясь вне дома. Хотя я надела его перед переходом в дом жениха, я не должна была его закреплять, как положено, оставив свисать с обеих сторон. Когда же я стала замужней женщиной, то должна была прочно закреплять его на талии. Хари состояло из трех основных элементов, двух по бокам и одного, свисавшего сзади. Семья жениха прислала мне два боковых лоскута, а мама дала средний. Они были подбиты подкладкой из шерсти, которая и скрепляла куски ткани вместе. Теперь ее разрезали ножницами. Гороскоп человека, который это делал, должен был соответствовать моему. Ему преподнесли ритуальный шарф и чашу вина и официально попросили разрезать ножницами хари. Это означало, что я стала замужней женщиной. Тогда же брат моей свекрови Такцер Ринпоче дал мне мое нынешнее имя – Дики Церинг.
Обычай требовал, чтобы, пока длится эта часть ритуала, жениха держали где-нибудь взаперти. Люди ходили позвать его, но не могли найти. Мне приходилось ждать, пока каждый по отдельности сходит на поиски. Когда же его наконец разыскали, то стали умолять выйти из укрытия, потому что я приехала издалека и очень устала. Наконец мой муж вышел, и ему вручили ритуальный шарф. Только когда он появился из своей комнаты, мое хари было окончательно укреплено. В этот момент мы взглянули друг на друга в первый раз.
На следующий день вся моя семья вместе со мной вернулась в наш дом. Перед отбытием семья мужа вручила моим спутникам в качестве подарка разные пасти овечьей туши и праздничный хлеб. В тот день я познакомилась со своей свекровью. Она ласково смотрела меня с головы до ног и в утешение сказала несколько теплых слов. Она подарила мне драгоценные украшения. В соответствии с гороскопом мне предстояло провести в доме родителей от десяти дней до одного месяца, после чего отец должен был доставить меня в дом мужа.
Когда я вернулась к мужу, у дверей меня должны были встречать мужчина и женщина вместе с человеком, обладавшим статусом ритуальной чистоты, – вдовы, вдовцы, беременные и бесплодные женщины не допускались к приему невесты, – и был проведен ритуал плодородия. Мне дали сосуд с молоком, который я три раза повернула по часовой стрелке, и вошла в дом. Затем я налила чанг для мужчин дома – свекра и брата мужа; его дед и бабушка давно умерли. Вся женская родня мужа проводила меня в мою комнату.
В первые дни супружеской жизни мне не поручали никакой работы. Я приступила к домашним делам только через пять дней. Я даже жила не в комнате мужа, а вместе с домочадцами женского пола. В одной комнате с мужем я поселилась примерно через три недели. Ему было тогда семнадцать лет.
Когда дочь выходила замуж и получала свою долю семейного имущества, ее родная семья освобождалась от ответственности за нее, а она сама теперь несла ответственность перед мужем и его родителями. По практическим причинам многие семьи не желали отпускать сноху даже на короткое время. Хотя дочь могла ездить в гости к родителям на месяц или даже три, до ее возвращения семье мужа приходилось искать ей временную замену, обычно служанку, выполнявшую ее долю работы. Так было и в моем случае, потому что семья мужа была немногочисленна и ждать помощи было неоткуда.
Почти у каждой снохи была очень тяжелая жизнь, с ними обращались как со служанками или невольницами. Некоторые свекрови эксплуатировали сноху, как рабыню, не кормя и не одевая должным образом, в результате многие доведенные до отчаяния женщины кончали жизнь самоубийством. За исключением жен чиновников, все женщины должны были тяжело работать вместе со слугами. Если муж был недоволен браком, он мог ликвидировать его по собственному желанию. Как бы безобразно ни обращались со снохой, она не могла ни пожаловаться, ни уйти – такова была ее судьба. Если со снохой обращались жестоко, ее семья могла обратиться в суд, но в те времена суд, как правило, принимал сторону родителей мужа. Ее положение улучшалось после нескольких лет замужества, когда она приобретала немного более высокий статус.
Если жена оказывалась бесплодной, муж мог заключить еще один брак. При этом проводилась более скромная церемония, чем при первом браке. Если и вторая жена оказывалась бесплодной, то можно было вступить в следующий брак, и так до тех пор, пока одна из жен не рожала ребенка. Даже если у мужа было много жен, все они оставались в одном доме. Несмотря на бесплодие, первая жена обладала большей властью и более высоким положением. Прочие жены обязаны были оказывать ей всяческие почести. Нередко практиковалось усыновление, если в семье не было своих детей, а муж не хотел жениться повторно.
Если муж умирал, его вдова не имела права снова выйти замуж до истечения трехлетнего траура, даже если была еще совсем молода. Жестокий обычай заставлял вдову повторно выходить замуж независимо от ее пожеланий. Ей никогда не позволяли оставаться вдовой. Родственники вели тайные переговоры с заинтересованными сторонами и платили тому, кто согласится взять ее в жены. Вдовой торговали без всякого уважения к ее чувствам, поскольку она считалась обузой. Я помню несчастную женщину, которую выдали замуж насильно. Из-за этого многие вдовы вешались или прыгали со скалы в пропасть.
В то время в Амдо существовал развод. Составлялось официальное двухстороннее соглашение, основной подписывающей стороной которого был муж. Он должен был констатировать, что расстается с женой и что с данного момента она свободна повторно выходить замуж и жить своей жизнью. Без такого подписанного соглашения развод был невозможен. В нашей местности, как и в прочих районах Тибета, супружеская неверность порицалась. В случае неверности жены ее убивала ее собственная родня. Такова была мера наказания.
11. Обязанности жены
Выйдя замуж, я переехала в местечко Такцер, километрах в 25 от Чурхи. Эта местность была известна тем, что в ней рождалось много девочек и очень мало мальчиков. По этой причине прежний Такцер Ринпоче построил чортен, или ступу, чтобы помочь женщинам рожать мальчиков[4]. Говорили, что после этого мальчиков стало действительно рождаться больше. До того девочки никогда не покидали дом, выходя замуж, напротив, мужчин принимали в семью для пополнения рабочей силы.
Такцер был расположен на крутом каменистом холме, поросшем лесом, что затрудняло земледелие. Система орошения отсутствовала, поэтому мы полностью зависели от дождей. Мой новый дом был одноэтажным. Наши комнаты выходили во внутренний двор, где был установлен шест для молитвенных флажков. Скот туда не допускался. Имелся также наружный двор с конюшнями и жильем для слуг.
От родительского дома до моего нового жилья было около девяти часов езды верхом. Я виделась с родителями раз в год, когда за мной приезжал отец. В большинстве случаев женщины в нашей местности навещали родителей по окончании сева, то есть в четвертом месяце, когда было меньше работы. Когда я приезжала домой, мама заготовляла мне всю одежду на год вперед. По обычаю, в Цонке молодые женщины одевались очень нарядно, в самые новые и яркие одежды. Мама также шила одежду в подарок мужу и его родителям, чтобы снять напряжение, неизменно существовавшее между двумя семьями.
В самом начале моей замужней жизни большую часть домашней работы делала сестра мужа. Она привела мужа в свою семью, но ему там не понравилось, и они уехали в семью его родителей через год после того, как я вышла замуж. Поэтому мне пришлось выполнять всю хозяйственную работу.
Моя свекровь в замужестве не покидала родительский дом – она привела мужа в свою семью. У нее много лет не было детей, и она в отчаянии совершала паломничества, вымаливая сына. Она молилась богине плодородия, пообещав подарить ей комплект одежды, если ее молитвы будут услышаны. Однажды она пошла в священную пещеру, где ей предстояло блуждать одной в темноте, пока она не найдет на ощупь некий предмет – от того, что это будет, зависел исход гадания. Говорили, что если найдешь змею, то никогда не забеременеешь. Ей попался детский башмачок. Через девять месяцев она зачала сына. Родив ребенка, она сама сшила башмачок, парный найденному, а также комплект одежды для богини и отправила его в монастырь. Ей было тридцать девять лет, когда у нее родился первый сын.
Свекровь ничего не делала по дому. Она была властной, деспотичной и никого не боялась. Любила вкусно поесть, хорошо одеваться и жить в свое удовольствие, подчиняясь своим эмоциям и прихотям. Свекровь очень любила чистоту: заметив в доме хотя бы травинку, немедленно поднимала ее и выбрасывала. Ей была свойственна вспыльчивость и даже склонность к физическому насилию. Как сноха, я вынуждена была все это терпеть. Ее острый язык доставлял мне немало страданий. Если она принимала пищу на канге, я не имела права оставаться в той же комнате, а должна была идти есть на кухню, но даже там мне всегда приходилось есть стоя. Однако ей не чужды были добросердечие и щедрость, она все делила поровну и справедливо. Временами меня трогала ее предупредительность. Когда я работала в поле, у меня рвались обшлага. Свекровь всегда пыталась подлатать их, хотя отнюдь не была мастерицей в шитье. Мне неизменно приходилось переделывать, потому что часто она делала еще хуже, чем было.
Свекор много работал в поле и дважды в день ездил на ферму с работниками. Это был хороший, добрый человек. Когда я косила пшеницу и делала снопы, мне никак не удавалось связать их, и он мне помогал. Он не умел ругать людей. Самое большее, что он мог сказать, – это тихо пробурчать: «Неумеха». Если я разбивала чашку, то не смела признаться свекрови и закапывала осколки, а потом шла к свекру, изливала ему свое горе. До сих пор помню, как он говорил: «Ну почему ты не можешь как следует держать чашку? Если твоя свекровь спросит тебя о ней, скажи, что ничего не знаешь. Я скажу, что это я разбил».
В те времена отношения между мужем и женой были далеки от равенства. Жена была в подчинении у мужа, хотя и главенствовала в домашних делах. Мой муж был прямым, искренним и честным человеком, но властным, раздражительным и склонным к доминированию. Он обожал развлечения и азартные игры, а также скачку на быстрых конях. Подобно своей матери, он ничего не делал. Его подолгу не бывало дома, он даже не знал, чем мы засеяли поля.
Один из братьев мужа был управляющим финансами в монастыре Кумбум. Это был добрый человек, хорошо относившийся ко мне. Он сказал мне, что, если муж будет меня бить, я должна забрать дочь и переехать жить в монастырь. Он даже ругал своего брата за то, что тот не помогал мне по дому, а вечно отсутствовал, предаваясь веселому времяпрепровождению. Обе сестры мужа тоже очень хорошо относились ко мне. Навещая нас, они всегда хотя бы немного помогали мне по хозяйству.
Пока свекровь была жива, вся власть принадлежала ей, но после ее смерти вся ответственность легла на меня: мне приходилось контролировать слуг, полевые работы, бюджет, закупки и продажу продуктов нашего хозяйства.
Я вставала в час ночи и шла за водой для слуг и работников. Необходимо было вставать рано, потому что в это время было меньше народа, но все равно приходилось стоять в очереди. Воду из колодца надо было брать очень медленно, чтобы не поднять осадок со дна. Если кто-нибудь мутил ил, другие женщины устраивали скандал и затевали потасовку. Иногда приходилось ходить за водой до десяти раз на дню, хотя обычно было достаточно пяти-шести раз. Зимой мерзли руки, и мне приходилось натирать их овечьим жиром.
Родители мужа вставали около семи утра. Я должна была приготовить им чай, и свекровь бранила меня, если я была недостаточно расторопна. Мне надо было подмести пол в доме, растопить печь и сварить чай с солью для слуг. Слуги требовали соленого чая, считая, что он предотвращает болезни желудка. В половине девятого мы завтракали, и работники уходили в поле. Потом я кормила и доила скотину. Один раз в пять или шесть дней я чистила граблями канг и заправляла их навозом и соломой.
Я на спине доставляла в поле обед работникам. В полдень, накормив их, я присоединялась к их работе. Во время работы мы просили тех, кто умел хорошо петь, спеть для нас. Мы обожали пение. Работники пели, медленно шагая домой после заката часов в пять или шесть вечера.
Но я после работы всегда чуть ли не бегом бежала домой, боясь, что свекровь отругает меня. Приходилось спешить, чтобы приготовить ужин для семьи и слуг. Свекровь не утруждала себя даже растопкой печи. Если я не успевала приготовить ужин, она меня била. После ее смерти я довольно редко работала в поле, так как необходимо было присматривать за домом и детьми.
Первые несколько лет после того, как я вышла замуж, мне приходилось довольствоваться тремя-четырьмя часами сна. Когда же мы отправлялись на мельницу молоть зерно, что занимало восемь-десять дней, мы вообще обходились без сна. Мы мололи с часа ночи до самого восхода солнца, а потом начиналась наша обычная дневная работа.
Я очень уставала. Иногда, когда я ходила собирать навоз для канга, я садилась на обочине дороги, чтобы перехватить несколько мгновений сна. Изредка от жестокого переутомления я позволяла себе пролить несколько слезинок, но гордость никогда не позволяла мне плакать на людях. В те тяжелые годы я никогда и никому, даже мужу, не говорила о своих страданиях.
12. Смерть и траур
Вскоре после того, как я вышла замуж, в возрасте шестидесяти трех лет умер мой свекор. Мне кажется, у него был рак, но в то время мы даже не слышали о такой болезни. Он месяц не мог принимать пищу, его рвало даже от меда. Он страшно отощал и ослаб. Мы поняли, что смерть близка, и даже загодя наняли носильщиков трупов.
В ночь своей смерти свекор сказал мне, что, хотя я много настрадалась из-за характера своей свекрови, мои муки сослужат мне хорошую службу в последующие годы жизни. Он просил меня не принимать это близко к сердцу и оставаться хорошей женой. Я все время плакала. Он старался утешить меня, как мог, просил не переживать за него. Потом попросил чашку чаю с медом. Когда я приподняла его голову, чтобы он мог сделать глоток, его дыхание остановилось.
Все собрались у его постели и рыдали. Считалось неприличным плакать слишком много и проявлять излишнюю эмоциональность. Поэтому мы молились, стараясь сдержать себя. Все соседи пришли отдать дань уважения, выразить соболезнование и предложить помощь семье. После смерти посетители вручили семье двенадцать хлебов – двенадцать было числом смерти. Все женщины в доме прекратили работу до окончания траура, длившегося в то время три недели. Всю работу исполняли слуги и наемные работники.
В течение трех недель траура все члены семьи собрались в доме и только молились. Пришедшие монахи три дня читали молитвы, необходимые, чтобы обеспечить душе усопшего благополучное перерождение и не допустить, чтобы его дух задержался среди живых.
Астролог определил, сколько времени следует держать тело в доме, – этот период мог длиться до трех дней. Тело свекра держали два дня. Мы день и ночь сидели у смертного одра, читая по четкам молитвы и совершая столько простираний, сколько могли осилить. Мы верим, что в момент смерти человек становится подобен богам, и обращаемся с ним соответственно.
Астрологи определяли также оптимальный способ избавления от трупа: сжечь, захоронить в земле, утопить в воде или отдать на съедение стервятникам. Последний способ считался предпочтительным, поскольку был наиболее гигиеничен. В Цонке же большей частью прибегали к захоронению. Тело располагали в позе лотоса со скрещенными ногами, а руки складывали, как для молитвы. С тела снимали мерку и изготавливали для него деревянный ящик. Лицо оборачивали ритуальным шарфом, а тело белой тканью, часто шелковой. Моего свекра завернули в белую шелковую тибетскую одежду. Вместе с телом в гроб положили только сладко пахнущие цветы и сосновый лапник.
У каждой семьи было свое место для захоронений в пределах принадлежащей ей земли. Там и похоронили свекра. Все соседи пришли проститься с усопшим. Астролог указал, кто из пришедших мог прикасаться к телу покойного и его гробу. Родственники-мужчины должны были нести гроб на плечах, при этом им не дозволялось ставить его на землю и даже останавливаться, поскольку люди верили, что в таком случае душа покойного останется в этом месте и не сможет должным образом перевоплотиться.
Родственницы-женщины не допускались к сопровождению похоронной процессии и должны были оставаться дома. Свекровь очень горевала и непрерывно плакала. Утешать пришли все ее дети. В течение трех недель мы не могли никому наносить визиты и ездить верхом на лошадях. Все вещи покойного были розданы – семья ничего не должна была оставлять себе.
Женщинам не разрешалось украшать волосы обычными цветными лентами и даже мыть голову до истечения недели со дня смерти. Вместо этого мы свободно подвязывали волосы белой шерстяной ниткой. Можно было носить только старую одежду, следовало снять все украшения. В случае смерти свекра полагалось убрать парчовое покрытие с той части хари, что приходилась на левое плечо, а в случае смерти свекрови – с той, что на правое; в случае смерти одного из родителей убирали парчу с центрального лоскута на спине. В таком виде хари носили до окончания траура. Если умирал муж, снимали парчу с обеих боковых частей хари на трехлетний период.
В период траура мужчинам не разрешалось носить новую одежду, а если умирали их родители, они не должны были надевать свои традиционные шапки. Подобно женщинам, они должны были вплетать в свои косы белую шерстяную нитку. По истечении трех недель как мужчины, так и женщины снимали и сжигали эту нитку. Теперь опять можно было украшать прическу цветными лентами.
Свекровь умерла через два года после смерти мужа. Мне было двадцать лет, а ей пятьдесят восемь. Она болела, но я думаю, что умерла она от тоски по своему недавно скончавшемуся брату Такцер Ринпоче.
В случае смерти детей обряды были проще. Приходили ламы, чтобы прочитать молитвы, и астрологи производили подсчеты. У меня умерли три сына. Одного из них похоронили, а остальных отнесли на вершину холма на съедение стервятникам и диким зверям. Я просила носильщиков трупов принести назад их одежду: поскольку они пришли в этот мир нагими, я хотела, чтобы нагими же они его и покинули.
13. Poды
Мой первый ребенок, девочка, родился, когда мне было девятнадцать. Я легко рожала всех своих детей, потому что была крестьянкой и вела активный образ жизни. На протяжении каждой беременности мне приходилось работать как обычно, даже в день родов. Я ела особую пищу, чтобы избежать тошноты, и никогда не страдала токсикозом.
В те времена все женщины были сами себе акушерками. Не было никаких больниц, и никто не принимал роды. Только когда родился мой первый ребенок, мне помогала служанка, и то уже после родов. Она услышала плач новорожденного и пришла, чтобы обрезать и завязать пуповину. Во всех прочих случаях я все делала сама. Всех своих детей я рожала на конюшне, а не в доме.
В те дни тема родов была окутана атмосферой молчания. Женщины никогда не говорили друг дружке о своей беременности. Окружающие узнавали о рождении ребенка по его крику. С рождением не было связано никакой особой церемонии, просто приходили соседки с поздравлениями и приносили небольшие подарки в виде детской одежды, одеял и хлеба, а также давали мне сладкий рис с финиками. Через месяц после рождения ребенка моя семья устраивала обед в честь новорожденного. Свое имя Церинг Долма моя дочь получила от ламы, который обычно совершал молебны в нашем доме. Для этой цели мы каждый месяц приглашали лам.
Свекровь дала мне неделю отдыха после рождения первого ребенка. Когда я рожала следующих детей, она уже умерла, в доме некому было работать, поэтому я отдыхала только день или два. Во время работы я носила ребенка с собой на спине.
Свекровь была в ярости по поводу рождения девочки, а не мальчика, и весь свой гнев излила на моего мужа. Он пытался успокоить ее, говорил, что такова судьба, что невозможно родить мальчика или девочку по желанию, но разочарованию ее не было границ. Ее брат Такцер Ринпоче уже скончался, и она надеялась, что родится внук и станет его новым воплощением.
14. Явление тулку
После смерти Такцер Ринпоче посланцы монастыря Кумбум отправились к Его Святейшеству Далай Ламе тринадцатому, чтобы разыскать следующую инкарнацию, или тулку, покойного настоятеля монастыря. По прибытии в Лхасу они попросили Его Святейшество провести тхудам, но тот ответил, что нового воплощения пока не предвидится, и посоветовал приехать через год.
На следующий год та же группа опять приехала в Лхасу. С ней в качестве управляющего финансами монастыря отправился и мой двоюродный брат Нгаванг Чанчуп. Его Святейшество сказал, что тулку уже родился и находится в окрестностях монастыря Кумбум, к востоку от него, в местности, где водятся черные собаки и лошади. Одна из моих соседок родила мальчика, который и был новой инкарнацией настоятеля. Однако Его Святейшество наказал посланцам не делать никаких заявлений и не принимать окончательных решений, а приехать в Лхасу еще раз в следующем году.
Мой двоюродный брат разрыдался, услышав эту новость, ведь они уже предприняли две поездки, а теперь придется ехать еще раз. Он сказал Его Святейшеству, что поездка очень трудна, поскольку ехать приходится так далеко. Однако Его Святейшество настаивал на том, что пока не пришло время утверждать нового тулку, велел им прекратить плач и сказал, что они могли прислать своего представителя, вместо того чтобы самим предпринимать столь дальние путешествия. Он добавил, что их усилия будут вознаграждены появлением достойного ламы. Моему двоюродному брату показалось странным, что Его Святейшество не принимает окончательного решения, несмотря на то что новое воплощение уже состоялось.
Перед отбытием из Лхасы монастырское посольство совершило паломничество к местам поклонения, взяв с собой масло для подношений. В одном из таких мест мой двоюродный брат заметил, что передняя часть его парчовой мантии испачкана растопленным сливочным маслом. Никто масло не разливал, поэтому осталось загадкой, как оно попало на его одежду. Он не разрешил слугам выводить пятно, заявив, что это очень хороший знак.
На подъезде к Цонке его встречали монахи из Кумбума, у которых он поинтересовался, что слышно о новом воплощении настоятеля. Ему ответили, что ребенок умер, и до него стала доходить мудрость Его
Святейшества. Тогда он поинтересовался, родила ли я уже, и был очень обрадован, узнав, что у меня родился мальчик. Теперь он был уверен, что мой сын будет воплощением Такцер Ринпоче. Когда в год Собаки родился Норбу, мне был двадцать один год. Лама из Кумбума назвал его Таши Церинг, но позже он получил монашеское имя Тхубтен Норбу.
На следующий год представители Кумбума опять отправились в Лхасу навестить Его Святейшество. Его Святейшество вручил посланцам запечатанное письмо и поручил им сообщить мне, что мой сын Таши Церинг (впоследствии известный под именем Тхубтен Джигме Норбу) избран следующим воплощением Такцер Ринпоче. Всего было шестнадцать кандидатов на этот пост, родившихся в год Собаки. Эти дети родились в семьях, которые были мне знакомы; с одними из них я состояла в родстве, другие были моими друзьями. Все эти семьи были приглашены к нам в гости для оглашения официального решения. Письмо было распечатано, и решение объявлено.
Мы с мужем были переполнены радостью и тотчас вспомнили о моей свекрови, так горячо желавшей, чтобы наш сын оказался воплощением Такцер Ринпоче. Теперь ее желание сбылось. Хотя мы и были родителями, мы усадили сына на трон и поднесли ему ритуальные шарфы. Мы еще раньше решили отпра-
вить сына в монастырь, но теперь он, вместо того чтобы стать обычным монахом, поднялся до положения Ринпоче. Судьба была воистину добра к нам, и мы пролили немало слез радости. В то время ему был один год.
Я находилась в Цонке, ожидая рождения своего сына Лобсанга Самтена, когда умер мой отец. Позже мне сказали, что во время празднества его отравил кто-то из его врагов. Я не могла приехать на похороны, так как была далеко и в положении и могла разродиться прямо в дороге. Через пять дней после смерти отца у меня родился сын[5].
15. Океан мyдpocти
Через два с лишним года после Лобсанга Самтена родился Лхамо Дондуп, будущий четырнадцатый Далай Лама. В течение двух месяцев мой муж был прикован к постели. Когда он пытался встать, у него начинала кружиться голова и он терял сознание. Он говорил мне, что каждый раз, когда это происходит, он видит лица родителей. Он не мог спать по ночам, и мне было очень тяжело, так как он не давал спать и мне, а днем я все равно должна была работать. Я думала, что он издевается надо мной, но теперь я знаю, что ошибалась. Просто это был один из эпизодов в целой серии странных событий, которые произошли за три года, предшествовавших рождению будущего Далай Ламы.
Тогда казалось, что наши лошади одна за другой посходили с ума. Когда мы приносили им воды, они мчались к нам и принимались валяться вокруг поилки. Лошади не могли ни есть, ни пить. У них судорогой свело шеи, и в конце концов они не могли даже двигаться. Все тринадцать лошадей околели. Это было огромным позором для семьи, а также большой потерей, ведь лошади стоили денег. Затем наступил трехлетний голод. У нас не выпало ни капли дождя, только град, который уничтожил все посевы зерновых. Все были на грани голодной смерти, и семьи начали уезжать, пока из сорока пяти не осталось всего тринадцать. Моя семья выжила исключительно благодаря поддержке монастыря Кумбум, который снабжал нас продовольствием. Мы питались чечевицей, рисом и бобами из монастырских запасов.
Ахамо Дондуп родился рано утром, перед восходом солнца. К моему изумлению, муж поднялся с постели и выглядел так, как если бы никогда не болел. Я сказала ему, что родился мальчик, и он ответил, что мальчик, несомненно, будет необыкновенным человеком и мы отдадим его в монастырь. Только что скончался Чуши Ринпоче из Кумбума, и мы надеялись, что новорожденный будет его новым воплощением. После его рождения в нашей семье больше не было смертей или иных странных происшествий и несчастий. Возобновились дожди, и после долгих лет нищеты вернулось процветание.
С самого начала Лхамо Дондуп отличался от других моих детей. Это был грустный ребенок, предпочитавший уединение. Он всегда убирал с глаз свою одежду и все свои вещи. На мой вопрос, что он делает, он отвечал, что пакует вещи, чтобы поехать в Лхасу и взять всех нас с собой. Когда мы навещали родственников или друзей, он пил только из моей чашки. Он никому, кроме меня, не разрешал прикасаться к его простыням и всегда укладывал их только рядом с моими. Встретив бранящегося человека, он брал палку и пытался его отлупить. Он неизменно приходил в ярость, если кто-нибудь из гостей закуривал. Наши друзья говорили нам, что по неведомой причине побаиваются моего ребенка, несмотря на его нежный возраст. Все это происходило, когда ему было едва больше годика и он только начинал говорить.
Однажды он сказал нам, что спустился с небес. У меня было странное предчувствие, так как за месяц до его рождения мне приснились два зеленых снежных льва и сияющий голубой дракон, летавшие в воздухе. Они улыбнулись мне и приветствовали в традиционном тибетском стиле, сложив лапы у лба. Позже мне сказали, что дракон был Его Святейшеством, а снежные львы – оракулы нечунг (государственные прорицатели Тибета), которые указывали Его Святейшеству путь в новое воплощение. Я поняла после этого сна, что мой сын будет высокопоставленным ламой, но даже в самых безумных мечтах мне не могло прийти в голову, что он станет Далай Ламой.
Когда Лхамо Дондупу было чуть больше двух лет, наш дом в Такцер посетила группа монахов, находящихся в поиске четырнадцатого Далай Ламы. В нее входили Лобсанг Цеванг, цедун (правительственный чиновник), Кхецанг Ринпоче (который впоследствии был до смерти замучен китайцами) и другие.
В первый раз они посетили нас в одиннадцатом или двенадцатом месяце во время обильного снегопада. Выпало около четырех футов снега, и, когда они приехали, мы были заняты расчисткой снега. Мы никого из них не узнали, но поняли, что они, должно быть, из Лхасы, а они не стали рассказывать нам о своей миссии.
Они свободно говорили на нашем диалекте, поскольку уже три года занимались поисками Далай Ламы в наших краях. Им было сказано, что они найдут Его Святейшество ранним утром в месте, которое будет все в белом. Поисковая группа остановилась у нашего дома; они сказали, что сбились с пути по дороге в Санхо, и попросились на ночлег. Я угостила их чаем, домашним хлебом и вяленым мясом. Рано утром на следующий день они тепло попрощались с нами и настояли на том, чтобы заплатить за гостеприимство и корм для лошадей. После их отъезда я узнала, что они искали Его Святейшество, но нам никогда не приходило в голову, что они преднамеренно посетили наш дом.
Через три дня группа вернулась. На сей раз они сказали, что едут в Цонку и попросили показать им дорогу. Муж пошел проводить их, и они отбыли. Еще через две недели они появились в третий раз. Теперь Кхецанг Ринпоче принес на веранду, где играл Лхамо Дондуп, два жезла и поставил их в углу. Наш сын подошел к ним, один отложил в сторону, а второй взял в руки. Он легонько ударил им Ринпоче по спине, сказал, что этот жезл принадлежит ему, и спросил, зачем Кхецанг Ринпоче взял его. Члены группы обменялись многозначительными взглядами, но я не поняла ни слова лхасского диалекта, на котором они говорили.
Какое-то время спустя я пила чай, сидя на канге, когда ко мне присоединился Кхецанг Ринпоче. Разговаривать с ним было легко, ибо он свободно владел как диалектом цонка, так и китайским. Тем временем Лхамо Дондуп засунул руку под тяжелое меховое облачение Ринпоче и, казалось, подергал за одну из его парчовых рубашек. Я побранила его и велела прекратить беспокоить гостя. Он же вытащил из-под рубашки Ринпоче четки и заявил, что они принадлежат ему. Кхецанг Ринпоче мягко ответил, что эти четки уже старые и что он даст ему новые, но Лхамо Дондуп уже надевал их. Позже я узнала, что эти четки были подарены Кхецангу Ринпоче тринадцатым Далай Ламой.
Тем же вечером ламы из поисковой группы вызвали нас к себе. Они сидели на канге в своей комнате. Перед ними была ваза с леденцами, две нити четок и два дамару (ритуальных ручных барабана). Они предложили сыну вазу с леденцами, из которых он выбрал один и дал его мне. Затем он подошел и сел рядом с ними. С самого раннего возраста Лхамо Дондуп всегда садился вровень с кем бы то ни было, а не у ног, и люди говорили, что я порчу ребенка. Затем он взял со стола четки и барабан, которые, как оказалось, принадлежали тринадцатому Далай Ламе.
Наши гости дали нам с мужем чашу с чаем и вручили ритуальные шарфы. Они настаивали, чтобы я приняла деньги как выражение их признательности за мое гостеприимство. Я отказалась, но они велели мне взять их как счастливый знак. Они сообщили, что ищут четырнадцатого Далай Ламу, который, по их убеждению, должен был родиться где-то в Цонке. Всего было шестнадцать кандидатов, но, по правде говоря, они уже приняли решение, что это мой сын. Тем вечером Лхамо Дондуп провел в их обществе три часа. Позже они сказали мне, что говорили с ним на лхасском диалекте и он отвечал им без затруднений, хотя никогда ранее не слышал его.
Затем Кхецанг Ринпоче отвел меня в сторону и, называя меня «Мать», сказал, что, возможно, мне придется оставить свой дом и переехать в Лхасу. Я ответила, что не хочу никуда ехать, так как не могу оставить дом без присмотра. Он возразил, сказав, что я не должна так говорить, потому что мне все равно придется ехать, когда наступит время, и добавил, что мне не следует беспокоиться о доме и что, если я уеду, то буду жить в комфорте и не буду ни в чем нуждаться. Он собирался нанести визит губернатору Цонки Ма Бу-фану и сообщить ему, что в Цонке родился Далай Лама и они намерены забрать его в Лхасу.
Когда ранним утром следующего дня визитеры готовились к отъезду, Лхамо Дондуп прижался к Кхецангу Ринпоче и со слезами стал умолять взять его с собой. Ринпоче принялся утешать его, обещая вернуться через несколько дней и увезти его. Затем он низко поклонился и коснулся своим лбом лба мальчика.
Группа еще раз приехала к нам после встречи с Ма Бу-фаном. На, этот раз они сказали, что осталось три кандидата на пост Далай Ламы. Все три мальчика должны поехать в Лхасу, и один из них будет избран у изображения Дже Ринпоче. Записки с их именами положат в сосуд и выберут нужную с помощью пары золотых палочек для еды.