Цель Александра Борисовна

Окончательный отпуск

Группа мышей с весёлым писком пересекает железнодорожные пути и, кое-кто кубарем, скатывается в овраг, обмениваясь на ходу весёлыми комментариями. Мыши не умеют разговаривать? Или я не права? Не помню… Серые мышата, в вязаных свитерах и шапках с помпонами, из-под которых так смешно торчат уши. Красные, зелёные, синие. Свитера, разумеется.

Я завидую. Они могут кататься на лыжах. Им — можно. Мне — нет.

Открываю глаза. Я в комнате. Закрываю глаза. Мыши уже вылезли из снега и стоят, ждут. Почему? А, вижу, одна мышка никак не решается скатиться. Она стоит на краю, неуверенно принюхивается, тоненький хвостик дрожит. Ну, смелее!.. Мышь вздрагивает, резко отталкивается палками. Думаю, не упадёт.

Я возвращаюсь в комнату. Мне жалко расставаться с мышами, покидать переезд… чуть подтаявший снег, сероватое небо. Жирная, рыжая глина, как лысина на склоне…

Белый потолок, белая подушка, белое одеяло… по стенам прыгаю розовые зайцы. Они говорят, что это точная копия моей детской. Врут. Зайцы были зелёные и все разные. А возле моей кровати один зайчонок прятался в коричневых кустах.

Я его очень любила. Не хватает мне этого обормота на стене. Немного.

Открывается дверь. Что бы разглядеть входящего, мне нужно немного повернуть и приподнять голову. Маленький мальчик. Петя, Боря… как же его зовут? Первая буква имени (или фамилии?) точно Б… или всё таки П? Ладно пусть будет просто мальчик, сойдёт, тем более что других детей поблизости не наблюдается. Мальчик, сын хозяев.

— Можно я порисую здесь? — неуверенно, робко… глаза испуганные, голос тихий, прерывистый, сам весь бледный. И рыжий.

Молчу. Молчание знак согласия.

Мальчик шуршит бумагой, раскладывает краски, кисти. Изредка швыряет в меня быстрый взгляд. Я делаю вид, что не вижу его. Успешно.

Мне темно. Стены сдвигаются и душат.

— Открой окно. Мальчик вздрагивает, роняет кисть. На незаконченном этюде набухают безобразные пятна. Работу надо спасать. Он вполне профессионально исправляет положение. Наконец откладывает всё, смотрит на меня. Если бы я не выглядела так беспомощно, он бы убежал.

— Вам нельзя. Что ж, смелость похвальна. Милостиво соглашаюсь на небольшую уступку.

— Отдёрни занавески. Правильно, окно он бы ни за что не раскроет, а на занавеску согласится, что бы не портить мне настроение. Всегда проси большего, тогда хоть что-то получишь.



С кровати плохо виден двор. Да он вообще не виден, так, стена из красного кирпича, карниз, пара зелёных ветвей. Кажется клён. Какие зелёные листья! Они прекрасны, заходящее солнце просвечивает, блистает в прорехах. Видна каждая жилка, все зубчики, всё совершенство природы.

Если после моих слов вы подумаете, что я любуюсь листьями, то будете правы. Я любуюсь.

Снова открывается дверь. Мальчик сжимается и бледнеет — это его родители. Женщина, с красным от волнения лицом, растрёпанная, полноватая — типичная домохозяйка. Мужчина в строгом деловом костюме, с эдаким официальным видом, сжимает в руках шляпу и кланяется в мою сторону. Их имён мне знать не положено.

— Прошу прощение за беспокойство, это больше не повториться, мы немедленно вас покинем. Шляпа слабо похрустывает. Боится он меня, до истерики боится.

— Нет. Женщина резко отпускает ребёнка. Мальчик смотрит исподлобья — ну чего ещё? Правильно, если бы не моё дурацкое желание открыть шторы, они бы не заглянули с проверкой. Пожалуй, требуется пояснение.

— Пусть рисует. А этим балбесам скажите, что негоже смеяться над будущим великим художником. Ага, проняло их. Мать совершенно по-другому смотрит на кисть в руке сына.

— Могу я быть вам полезен? Понятно, это всего лишь условность, вежливый оборот речи, но воспользоваться не помешает.

— Хочу посмотреть мастерские. Художественные, разумеется. Переглядываются. Мужчина начинает что-то умоляюще мямлить. Занятие не для настоящего мужчины, но спасать его честь я не собираюсь. В конце концов он уступает, как настоящий джентльмен обязан уступать настоящей даме. Женщина я или кто?

Да ну их со всёй любезностью! Могут они выполнить последнее желание умирающего?!

Оказывается, могут. Впрочем, если они просто решили меня не волновать лишний раз, то пускай, я не в обиде. Так что сейчас я перемещаюсь по коридору. Звучит странно но очень точно передаёт моё состояние. Краем локтя ощущается присутствие медсестры. Ног нет. Впрочем…

В пролетающем мимо зеркале, рядом с молодой симпатичной девушкой, отражаюсь я — безликое серое нечто, вполне женских очертаний. Всегда пользуюсь собственной внешностью, её легко изменить. Выдающимся красавицам сложнее. Судя по тому, как мы двигались, ноги у меня на месте, значит, я их просто не чувствую. Приятно знать, что ты ещё существуешь, как целое. С этих врачей правды не добиться, вполне могут оттяпать что-нибудь, и не сказать что.

Если верить зеркалу, то рядом со мной молоденькая, совсем ещё неопытная девчонка. Зелёная-зелёная. Предпочитаю верить своей интуиции и опыту. А они дружно подсказывают, что девчонка эта, если не профессор, то уж точно доктор медицинских наук. И она на мне уже не одну диссертацию защитила, иначе бы её не допустили к столь ответственному заданию — поддерживать моё бренное тело.

Впадаю в цинизм, как любил говаривать мой отец. Имею право. Наверно. Мысли мои пока ещё принадлежат мне. При мне и останутся.

Мы сворачиваем, и мысли мои меняются. Школа славится на весь мир своими художниками, композиторами, декораторами, дизайнерами и многими другими людьми искусства, как их здесь называют… Люди искусства не обратили на нас внимания, и это меня несказанно порадовало — не выношу знаменитости, особенно собственной. Мимо плывут сосредоточенные творцы и их произведения. На сетчатке глаза намертво отпечатывается лимонный куб на ультрамариновом фоне. Приятно вклинивается между серыми мольбертами скамья, покрытая тёмно-зелёным бархатом, на которой в ярком свете софитов нежится огромная, сочная кисть винограда.

Меня неумолимо влечёт и тянет назад, и мы утыкаемся в угол. Вижу белый лист, на нём лёгкими штрихами намечена сидящая фигура. Автор успел уже подробно прорисовать штаны, руки, лежащие на коленях и заканчивает плечи, подбираясь к воротнику. Перед ним большое зеркало — рисуется автопортрет.

Фигура без головы выглядит ужасно, меня отталкивает и выносит в коридор. Судя по тому, как плывут и качаются стены, дела мои неважны. Тело не слушается, руки отнялись, а ноги идут куда хотят. Наверное, я упала, не знаю, веки закрывают глаза и нет сил их сдвинуть. К счастью, к сожалению, слух у меня всё ещё есть… Единственное чувство из пяти, данных человеку. Она меня зовёт. Я не узнаю имени, но догадываюсь, что это меня. Легко догадаться.

— Что случилось, сестра. Мы можем помочь?

— Да! Вызовите носилки, — нервно бросает моя докторша и чьи-то торопливые шаги растворяются в общем шуме. Шуршание одежды. Мерное тиканье перед лицом — похоже на часы.

— Что с ней? — спрашивает мужчина. Голос мне не знаком.

— Ваш допуск, — сухо интересуется женщина.

— Красный-один. А ваш?

— Красный-один, — происходит обмен пропусками, явление настолько привычное здесь, что я их как бы и вижу. Судя по всему, оба остались довольны личностью собеседника.

— Доктор!

— Мисс… Короткий обмен искренними любезностями. Представляют меня.

Вспомнила! Имя действительно не моё. Даже и не имя это вовсе.

— Октава?! Вы имеете в виду… Это она… Проект Октава. По названию вируса.

— Вы знакомы с проектом?

— Ещё бы! Я возвращался в лабораторию, к образцам Октавы. К её образцам!

Теперь вы понимаете, почему не имя? Это кодовое название проекта, вируса, и единственного на данный момент пациента вместе взятых. Я задумываюсь. Имеют ли они право отнять у меня имя? Так и похоронят, под псевдонимом? Конечно, я понимаю, безопасность Школы и всё такое… Но хотела бы я… Несбыточные мечты. Несмотря на мои великие заслуги перед Родиной, никто не поставит мне памятника, даже такая роскошь, как могильная плита, и то мне не доступна.

Пока я себя жалела, доктора разговорились. Обо мне. Интересно, а что они обо мне знают?

— Никогда в мою лабораторию не попадали такие замечательные материалы! Как их добыли?

— Как, вы не в курсе?! Вся Школа об этом только и говорит.

— С момента получения образцов я впервые вылез из подвала. Да и то, начальство велело закончить живопись. Близится выставка.

— Я и забыла! Ничего, у меня есть резерв. Октава искусственного происхождения.

— Так этот подарочек от Большого Врага?

— Да, она сообщила о вирусе, и вызвалась сама добыть доказательства. К сожалению, во время операции, её обнаружили. Пробирка с вирусом была разбита…

— Но у неё же было с собой и противоядие! Две порции.

— Говорит, боялась утратить последнее. Ей же приказали — образцы и материалы…

— Они отказали ей?!!

— Вы что! Ей немедленно ввели дозу… Поздно было, вирус усвоился организмом. Нам оставалось только наблюдать.

— Печально терять её.

— Невосполнимая утрата…

Вспомнила я этого парня. У него неплохие картины, как художник-абстракционист он известен на весь мир… Другая, научная сторона его интересов — вирусы, кристаллы и одноклеточные — известна только в подвале. Приятно сознавать, что моя маленькая шпионская миссия волнует такого умника. Наверное, это была самая гениальная идея — скрыть секретную лабораторию под девизом художественной школы. Обязали всех заниматься искусством. Приятной неожиданностью оказалась прибыль от продажи их произведений. Выставки регулярны, туристы считают экскурсию по Школе самой престижной… Замаскировались на виду. Принцип Айсберга — никогда не угадаешь, сколько его под водой. Специально наведённые справки показывают, что агентства других держав не только не в курсе местонахождения подвала, но даже не уверенны в его существовании. Ещё лет сто-двести и надо переезжать, а пока…

Не знаю, то ли меня везут толчками, то ли слух начал пропадать. Скорее последнее, если бы дорога оказалась ухабистой, то уж мою-то тележку они бы на руках пронесли. Вот что значит, быть ценной персоной.

Наша страна очень маленькая, но это не мешает ей быть высокоразвитой. А высокоразвитость маленькой страны нужно поддерживать и охранять. Как? Когда в каждого человека с детства вшивается датчик, и известно местонахождение каждого гражданина… Верно, это ущемляет права личности, но как падает преступность! К тому же данные секретны, и без необходимости на свет божий не извлекаются. Так что патриотизм перевешивает. Ну, очевидно, что измена изнутри нам не грозит. Остаётся только вылавливать чужеземных шпионов и засылать своих… Ага, скажете вы, как же можно послать шпиона с персональным маячком на секретное задание? А некоторым детям передатчик не вживляют… Как мне, например.

Мне тридцать три года и с шестнадцати лет я занимаюсь шпионажем. И полгосударства знает меня в лицо. И почитает, разумеется. Я же рискую жизнью во славу Родины!

Тишина. Слух отказал окончательно. Если я правильно помню материалы Октавы, скоро начнётся разложение тела. А я помню правильно. Великолепная память — одна из главных составляющих хорошего разведчика. А я хороший разведчик, куда там Джеймсу Бонду… была, то есть.

Вспоминается давешний автопортрет. Тело без головы… Как смешно, а я голова без тела. Интересно, если мне сейчас горло перережут, я почувствую хоть что-нибудь? Как выглядит смерть? Просто оборвутся мысли или я успею заметить их затухание? Хотела бы я…

Всё-таки возраст даёт о себе знать. Бедный доверчивый доктор… Обнаружили, была разбита. Детский лепет. Кто обнаружил? Тот несчастный солдатик, перепугавшийся до полусмерти? У него отвалилась челюсть, а глаза полезли на лоб как заправские скалолазы. И ещё он сел на пол, ноги не выдержали тяжести его ужаса. Да бог с вами, обнаружил, тоже мне обнаружитель. Я показала ему пробирку и шмякнула её об пол. На сером цементном полу растеклась молочно-зелёная лужица, заклубилась зеленоватым туманом. Я прижимала к груди коробку с остальными пробирками и старательно вдыхала и выдыхала воздух.

Бедный доверчивый мальчик. Я сделала это специально.

А солдатик знал, чем дело кончится. Он быстро принял своё решение, и я перешагнула через тело, не обратив внимания на тёмную лужу, набежавшую от его широкой улыбки на горле.

Он ждал меня у входа. С сияющей улыбкой на лице он ожидал меня, и протянул руку, помогая спрыгнуть с подоконника. В другой руке он держал обещанную папку с материалами по вирусу.

— Я ухожу в отставку, Торьян, — сказала я. Он молча раскрыл коробочку и перечёл оставшиеся пробирки. Стеклянные трубочки, как хрустальные гробы, возлежащие в чёрном бархате, несущие жизнь и смерть.

— В лаборатории полный разгром, — он взял пару пробирок. Одну с вирусом, вторую с антивирусом. И ещё одну… — Я тоже ушёл в отставку, Донье. Не ты одна ищешь покоя.

Я снова вспоминаю зайчонка. Из кустов торчало зелёное ухо и любопытный глаз. Я так любила малыша… Торьян напоминал мне его…

Когда очень долго живёшь среди врагов, начинаешь видеть, что разницы нет.

Маленькая страна, Большой Враг, всё это только разные стороны одной баррикады. И люди… Люди везде одинаковы. Обычные, простые люди…

Усталость.

Я устала и решила уйти в отставку. Только мне недоступна обычная человеческая жизнь. И единственное, что может освободить меня — это смерть. Где ты, старуха с косой, я жду. Я очень терпеливо жду тебя.

Вы наверное догадались, что Торьян работал на противоположную сторону баррикады. Он тоже лежит сейчас где-то в секретном госпитале и над ним убивается какой-то министр разведки, теряющий лучшего своего человека. Как и надо мной. Уверена, никто не узнает, что Торьян помогал мне. Те документы, что он передал мне, копии, а настоящие он торжественно возвратил, как отбитые у противника. Мы вместе разработали эту операцию. Теперь никто не выиграет, распылив вирус над чужой территорией — у всех будет наготове лекарство. Равновесие восстановлено, да здравствуют мы. Только мы не будем здравствовать. Мы оба подали заявления об уходе.

Опустевший склон. Следы ёлочки, ведущие за край оврага, стихающий весёлый перезвон голосов. Мне можно? …