Семён Цвигун
Мы вернёмся (Фронт без флангов)
Семен Кузьмич Цвигун
Мы вернемся
1
Порывистый ветер срывает с деревьев, израненных осколками снарядов, багрово-желтые листья. Они мечутся, стараются подняться повыше, будто страшась еще дымящихся глубоких воронок, ярким шуршащим ковром устилают лесную дорогу, по которой устало бредут красноармейцы. У многих сквозь торопливо наложенные повязки из бинтов, из пропотевших рубах просачивается ярко-красная кровь.
В одиночку и мелкими группами из чащобы на дорогу выходят все новые и новые бойцы, на ходу, молча пристраиваются к нестройной и растянувшейся колонне, словно бесконечной.
И кто только не объединился тут стихийно! Здесь и пехотинцы, и кавалеристы, и танкисты, и артиллеристы, тянувшие несколько пушек. Даже чернеют бушлаты моряков. Как моряки попали в эти места, далекие от любого моря, и не поймешь!..
Впереди колонны шагает майор. Он высок, широк в плечах. Настороженные глаза глубоко запали. Черная бородка оттеняет побледневшее и похудевшее лицо. Из-под командирской фуражки видны густые черные волосы, о которые гребень сломается. На висках отчетливо проступает седина.
За широким ремнем, слева, маузер без кобуры, справа – две гранаты-\"лимонки\".
На гимнастерке орден \"Знак Почета\". Гражданский трудовой орден.
По выправке майора можно уверенно сказать, что в недавнем прошлом он был человеком сугубо штатским, что военную форму заставила его надеть война.
…Они три дня кряду отбивали одну атаку за другой. Горели фашистские танки. Валилась под огнем пулеметов, винтовок вражеская пехота, но тут же появлялись другие автоматчики в серо-зеленых шинелях, и казалось, все поле кишмя кишело ими. А бойцов оставалось все меньше и меньше, кончались боеприпасы. И вдруг атаки прекратились: враг выискал в обороне уязвимое место и обошел их с севера и юга.
Теперь майора Млынского мучил один вопрос – по отзвукам канонады определить, сомкнулось ли кольцо окружения?
Когда вышли на широкую поляну, майор посмотрел на часы, потом на шагавшего рядом уже не молодого лейтенанта, сказал:
– Передайте по колонне: привал.
– Слушаюсь, товарищ Млынский.
Лицо майора покрылось легким румянцем, в голосе почувствовалась строгость.
– Товарищ лейтенант, у меня есть воинское звание, потрудитесь на приказания отвечать по уставу.
Лейтенант смутился.
– Товарищ майор, разрешите выполнять приказание?
– Выполняйте! – И громко, чтобы слышали подходившие к нему командиры: – Не обижайтесь, лейтенант. Это установленный порядок обращения в армии. С него нанимается дисциплина, а дисциплина на войне – это первое условие победы. Впереди у нас тяжелые испытания.
– Слушаюсь, товарищ майор!
Колонна растеклась по поляне. Красноармейцы устало опускались на пожухлую траву, некоторые сгребали ногами в кучки опавшие листья и, едва коснувшись их головой, засыпали тяжелым, но чутким сном, каким спят фронтовики, готовые в любую минуту вскочить по тревоге, будто и не спали.
Сержант Рогулин ощупал вещевой мешок, прежде чем его развязать. Извлек из него все, что там было из продуктов, – несколько черных сухарей. Бойцы его взвода нетерпеливо ждали, когда сержант разделит сухари. Рогулин, используя пилотку как тарелку, разломил над нею сухари, поделил крошечные кусочки с той точностью, честностью, к которой особенно приучает фронтовая дружба.
Млынский окликнул стоявшего неподалеку политрука Алиева.
Хасан Алиевич Алиев прошел с ним, с его батальоном страдный путь от самой границы. Это был кадровый политработник, уроженец Баку, сын рабочего нефтяных промыслов, молодой еще человек, удивительно спокойный и ровный, несмотря на южную кровь. Правда, иногда она сказывалась, и тогда сам Алиев стремился сдержать себя. Высокого роста, не худой, он был легок на ногу и вынослив, как может быть выносливым человек, натренированный во многих походах.
– Товарищ политрук, – обратился к нему Млынский. – Прошу собрать бойцов нашего батальона. Мы с вами знаем их. Видите, – показал он на красноармейцев, – люди измотались донельзя. Нужно выставить надежное охранение. Задание ясно?
– Задача ясна, товарищ майор! – четко ответил Алиев, тактично дав понять, что Млынский опять выразился по-граждански.
Млынский понял, улыбнулся. С Алиевым у него давно установилось взаимное понимание. По молчаливому соглашению он охотно принимал его советы как человек, еще не совсем привыкший к армейской жизни, к военной терминологии.
– Учел, Хасан Алиевич: не задание, а задача.
Улыбнулся и Алиев и пошел отобрать бойцов для охранения.
Млынский встал, сложил ладони у рта, приглушенно крикнул:
– Всех командиров прошу ко мне!
Пришло несколько человек.
– Вроде как больше никого нет, товарищ майор, – сказал коренастый мичман.
– Товарищи! – начал Млынский. – Обстановка, я думаю, ясна каждому. Мы оставили город, чтобы за нами не сомкнулось кольцо окружения. Мы сумели оторваться от противника. С нами сотни бойцов. Мы с вами, командиры, ответственны за их жизнь. Спокойствие и никакой душевной паники. Это сейчас для нас самое главное. Мы должны соединиться с главными силами нашей армии. Как это сделать, я сейчас, сию минуту, не знаю. И, пожалуй, никто не знает. Стало быть, нужно время, чтобы установить расположение немецких частей, разведать возможные бреши в их фронте. Это по силам только организованному боевому соединению. Мы должны разбить колонну на взводы, роты, назначить командиров. Командование отрядом как старший по званию беру на себя. Вопросы есть?
– Есть! – раздался хриповатый голос.
К Млынскому шагнул старший лейтенант, еще молодой человек с копной светлых, как лен, волос. К левой щеке прилипла грязь.
– Старший лейтенант Петренко! – представился он. – Мне уставные порядки известны, товарищ майор. Старший по званию принимает командование. Но я не знаю вас, впервые вижу. Доложите нам, кто вы такой?
– Я знаю, – сказал один из командиров в плащ-накидке. – Мы…
Млынский остановил его, приподняв руку.
– Вопрос поставлен старшим лейтенантом Петренко правильно. Я обязан рассказать о себе. Член партии. В Красной Армии с мая этого, тысяча девятьсот сорок первого года. Служил начальником Особого отдела дивизии на западной границе. Вместе с пограничниками мы приняли первый удар. Командир дивизии погиб. Вынужден был принять командование. Бились, пока не получили приказ отходить. Мало нас осталось. Когда вышли из окружения, назначили командиром батальона. И еще раз пришлось выходить из окружения. Начальником штаба батальона был капитан Серегин, – Млынский показал на командира в плащ-накидке, – политруком – Алиев. Сейчас он выполняет мое задание.
– Вы не сказали, кем были до войны? – спросил Петренко.
Млынский на этот раз внимательнее взглянул на него.
– По гражданской специальности я учитель истории. Преподавал в средней школе. Затем на партийной работе. Последние два года в органах государственной безопасности – начальником городского отдела НКВД. Еще вопросы есть?
– У меня больше вопросов нет, – отозвался Петренко, отходя назад.
– В отряде приблизительно семьсот человек, – продолжал Млынский. – Серьезная боевая единица. Она, разумеется, должна иметь политического руководителя и начальника штаба. Политруком назначаю товарища Алиева Хасана Алиевича, начальником штаба – капитана Серегина Сергея Тимофеевича. Покажитесь, товарищ Серегин!
От группы командиров отделился капитан в плащ-накидке. Как и у других, лицо его посерело от усталости, от бессонных ночей покраснели глаза. На вид ему можно было дать лет двадцать пять – двадцать семь. Выправка кадрового военного, и не мудрено: спецшкола, затем кремлевский курсант – окончил Высшее военное училище имени ВЦИК. Перед войной получил роту, собирался поступить в академию. Дивизия, в которой он служил, была спешно переброшена из-под Полтавы на юго-западное направление, в начале июля, с марша вступила в бой с моторизованными соединениями гитлеровцев. Дороги войны свели его с Млынским, когда майор выводил из окружения свой батальон и тогда назначил его начальником штаба батальона.
– За работу, товарищи! Капитан Серегин, составьте список отряда, разбив его на взводы, роты.
Петренко развалистой походкой направился к санитарной повозке. Она только что подъехала и остановилась поодаль. За ним поспешил связной, средних лет красноармеец. Угрюмое лицо Петренко обеспокоило связного. Перемежая русские и украинские слова, он спросил:
– Товарищ старший лейтенант, лица не бачу на вас, вы занедужили, видать?
– Заболеешь! – с раздражением бросил Петренко и кивнул в сторону Млынского: – С таким, Дмитерко, ни за понюшку табака богу душу отдашь.
– Неужго? Чем плох?
– Полководца из себя корчит. Ради карьеры спешит на съедение немцам нас бросить. Такой родных детей сиротами оставит, только бы себя показать.
– Бойцы о нем инакшего мнения, – протянул Дмитерко.
– Не болтай пустое! Слушай, что я говорю. Достал бы лучше пожрать чего!
У санитарной повозки стояла медицинская сестра Зиночка. На ветру развевались ее вьющиеся каштановые волосы, сверху прижатые пилоткой. Большие карие глаза полны тоски и беспокойства.
– Заболел я, сестричка, – сказал Петренко.
– Что с вами?
– Сердце пошаливает. – Петренко с усмешечкой уставился на медсестру.
Зиночка поправила спустившиеся на лоб волосы, открыла медицинскую сумку, вынула из нее пробирку с таблетками и протянула одну Петренко. Он взял, но уходить не собирался.
Зиночка чувствовала себя неловко под его взглядом.
– Что вы на меня так смотрите?
– Смотрю, сестричка, какая ты красивая! Мне бы жену такую.
– Что вы, товарищ старший лейтенант!
– Выбраться бы отсюда! Эх, и зажили бы мы с тобой, сестричка! Берег бы я тебя, моя краля!
Зиночка резко отвернулась, и Петренко, с досадой махнув рукой, отошел.
Ветер сломал сухую ветку. Сидевшая на ней ворона, каркая, закружила над поляной.
– Не к добру… – проговорил Дмитерко, косо посмотрев на Петренко.
***
Майор Млынский и капитан Серегин склонились над картой. Они определили место остановки колонны, прикинули, где могут находиться части их армии, немецко-фашистские войска.
– Не весело, Сергей Тимофеевич! – огорченно сказал Млынский, пряча карту в полевую сумку. – Положение наше более чем трудное. Люди из самых разных подразделений, многие ранены, вооружены мы плохо: четыре пушки, десятка два ручных пулеметов, два станковых, винтовки. С боеприпасами и того хуже: двадцать – тридцать ящиков со снарядами и гранатами – это почти ничего. Медикаменты и продовольствие кончились. Связь со штабом армии отсутствует уже двое суток. Возможно, там считают, что нас уже нет. Последний бой стоил сверхчеловеческих сил. Бойцы валятся с ног от усталости, а нового боя не избежать. Иначе как вырвешься из мешка? Да и немцы, пронюхав, не оставят в покое.
– С оценкой обстановки, Иван Петрович, согласен полностью, – ответил Серегин. – Нам нужно прямо в глаза сказать всю правду командирам и красноармейцам, ничего не утаивая, чтобы они были готовы к любым неожиданностям.
– Скажем, Сергей Тимофеевич.
К ним подходили командиры и докладывали о формировании рот и взводов. Последним доложил мичман Вакуленчук, коренастый крепыш. Его голубые, ясные, как чистое небо, глаза смотрели открыто, бесхитростно, в них светился природный юмор. Моряк выглядел бывалым бойцом. Поверх бушлата он крест-накрест перетянул себя пулеметными лентами – в их гнездах удобно хранить патроны к винтовке. На поясе, справа и слева, по три гранаты, десантный нож. Через плечо винтовка с примкнутым ножевым штыком.
– Откуда здесь краснофлотцы? – спросил Млынский.
Вакуленчук достал из внутреннего кармана бушлата завернутый в клеенку пакетик. В нем боевое предписание батальону морской пехоты, сформированному в Одессе и переброшенному в распоряжение командования фронта. Мичман пояснил, что неожиданный бросок немецко-фашистских войск отрезал их батальон от основных сил. Пришлось, выходя из окружения, погулять по гитлеровским тылам. И вот оказались здесь. От батальона осталось два взвода. С боями пробирались…
Над лесом появилась девятка немецких бомбардировщиков. Они прошли с тяжелым грузом на восток.
Проводив их глазами, Млынский приказал построить отряд.
– Пробьемся любой ценой! – сказал он. – В этом наш воинский и гражданский долг советских людей. Сейчас от нас требуется прежде всего спокойствие. Мы с вами, товарищи, на родной земле. А на родной земле для тех, кто не выронил оружия, не может быть окружения. Чем глубже враг проникает сегодня на нашу землю, тем страшнее его ждет расплата…
Сначала донесся прерывистый, визгливый звук мотора, потом все увидели \"раму\" – фашистский разведывательный самолет. Он закружился над лесом в парящем полете.
– Разойдись! – тревожно скомандовал Млынский.
Бойцы кинулись с поляны под деревья в разные стороны.
\"Рама\" сделала еще один круг и резко свернула на запад.
Млынский приказал немедленно уходить повзводно.
Едва успели отойти километра два, появилась шестерка \"юнкерсов\". Раздались взрывы. \"Юнкерсы\" бомбили поляну и обступивший ее лес.
– Нам наука, – сказал Млынский капитану Серегину. – Устроили парад на поляне! Наши союзники сейчас – чащоба и темная ночь.
– Это верно, товарищ майор, – отозвался Серегин. – Строем стояли. Нас и заметили с тех, первых самолетов и передали по радио своим.
– Да, теперь нас может спасти только темная ночь, – заметил Алиев. Снял пилотку, почесал затылок. – Все же хорошо, что земля вертится! Хочешь, чтобы ночь поскорее была, шагай побыстрее ей навстречу! Зашагаем, командир?
– Шутка – это хорошо. Крепок духом тот человек, кто и в аду способен шутить. Не одолеть такого человека, Хасан.
Млынский впервые назвал политрука по имени. Последние невеселые события еще больше сблизили их, взявших на себя ответственность за судьбу семисот человек, испытавших горечь поражения, но не павших духом.
– За ночь мы должны выбраться из этого мешка. Такова задача, Хасан.
Млынский подозвал лейтенанта Кирсанова, приказал выслать разведку и боевое охранение.
– А теперь давайте подумаем, как все же установить связь с частями нашей армии, которые определенно действуют где-то неподалеку. Я думаю, надо послать надежных связных. Может быть, найдется в отряде человек, который знает здешние места?
Млынский вынул из кармана гимнастерки маленький зеленого цвета конверт, на котором размашистым почерком было написано: \"В штаб армии\", передал его капитану Серегину.
– Предупредите связных, чтобы ни при каких обстоятельствах пакет не попал в руки врага.
2
Город притих, затаился. Только солдатский сапог стучит подковками по булыжной мостовой. Да слышится чужая речь:
– Шнелль!
– Хальт!
На главной улице шумно, но шум необычен. Врубаясь гусеницами в асфальт, медленно проходят танки, оставляя за собой синий шлейф удушающего дыма. Обгоняя танки, проносятся мотоциклисты.
На городской площади зловещей буквой \"Г\", так назойливо повторяющейся в ставшем всем известном сочетании – Германия, Гитлер, Геринг, Геббельс, высится виселица. На ней потемневшие трупы. Рядом здание двухэтажной школы. Оно обнесено высоким забором из колючей проволоки, к нему по столбам протянулась паутина разноцветных проводов: черных, красных, зеленых, желтых. Вдоль забора ходят часовые с надвинутыми на лоб касками.
В школе разместился штаб армии.
В актовом зале кабинет командующего армией генерал-полковника фон Хорна.
Интенданты постарались для командующего. Где-то разыскали старинный и преогромный письменный стол. Из городского музея привезли настольную лампу: высокий бронзовый Атлант держит над собой шелковый абажур.
Генерал фон Хорн – сухощавый, невысокий. Рядом с Атлантом кажется еще меньше. Его скрипучий голос в большом актовом зале едва слышен, но повелевает здесь он. Два слова в телефонную трубку, и от этих слов там, на другом конце провода, человек или озаряется улыбкой, или тяжко вытирает вдруг выступивший пот. Два-три слова бросают в атаку дивизии или поворачивают их туда, куда угодно ему, фон Хорну.
Генерал любит богатую обстановку, любит тепло, любит погреть у камина мерзнущие ноги, боясь признаться себе, что это уже старость. Саперы соорудили для него походный камин, а точнее, некое подобие камина. На броневой плите горят березовые поленья, над огнем железный колпак на стальных столбиках, дым вытягивает кривоколенная труба, сейчас выставленная в форточку. Маленькая подставочка для ног. Надоест сидеть с вытянутыми ногами, можно опустить их на пушистую медвежью шкуру. Адъютант раздобыл ее где-то в этом городе. Где – фон Хорна не интересует.
Генерал сидит в мягком кресле, откинувшись на спинку, слегка повернув голову влево, и через монокль с любопытством рассматривает картины, которые майор Крюге с помощью ефрейтора вынимает из большого ящика и водружает на специально изготовленную подставку.
Рядом с этим ящиком другой. В нем иконы в драгоценных окладах.
Командующий армией – страстный коллекционер русской старины с первых дней войны. Его вдохновил пример практичного генерала фон Рейхенау: прорвавшись с танками в Париж, он запустил руку в знаменитый Лувр. Кто-то растолковал фон Хорну, что русская старина ценится за океаном не меньше французской, за нее можно получить надежную валюту – доллары, и много получить, целое состояние; кое-какие картины могут стать украшением особняка в Берлине и виллы в Баварии – это сейчас модно.
Когда раздается телефонный звонок, Крюге поспешно снимает трубку, глядит на генерала и отчетливо произносит фамилию позвонившего. Чаще всего командующий чуть заметно отворачивает голову, не отрываясь от картины. Крюге отвечает в трубку сухим, официальным тоном:
– Генерал фон Хорн в войсках.
Иногда командующий, не поворачивая головы, протягивает левую руку. Крюге бегом подносит к нему телефонный аппарат. Генерал нетерпеливо выслушивает, отдает короткое приказание, бросает трубку на аппарат. Адъютант бегом относит телефон на место, на столик.
– Зер гут! – произносит фон Хорн, когда решает оставить картину для себя, не для продажи. Если раздается короткое \"шнелль\", адъютант передает картину ефрейтору, тот относит ее в другую комнату.
Неудовольствие генерала вызвала картина, названная художником, как, запинаясь, пояснил адъютант, \"Неравный брак\": невеста напомнила фон Хорну его Эльзу – такая же молоденькая, тоже красавица. Да и жених неприятно напомнил, что у него, у фон Хорна, такая же лысина, такой же длинный и красноватый нос, такие же дряблые щеки…
– Шнелль, шнелль!
Еще большее раздражение вызвала картина \"Богатыри\", хотя Крюге и попытался робко пояснить, что это шедевр мирового искусства, что написал картину знаменитый художник Васнецов еще в XIX веке, до советской власти.
Нет, нет! В его доме не должно быть русского духа!..
Картина напомнила генералу сообщение воздушной разведки, что в тылу его армии, в лесу, обнаружена какая-то крупная часть Красной Армии с артиллерией, и настроение совсем испортилось: ведь он уже послал победную реляцию!
Адъютант показывал все новые и новые картины, и все чаще фон Хорн выкрикивал: \"Шнелль!\"
Стал раздражать генерала и адъютант.
Майор Крюге был молод, услужлив без назойливости. Высокий блондин с чертами лица, отвечающими стандартам \"нордической расы\". Это нравилось генералу.
Это нравилось и супруге генерала – Эльзе.
Фон Хорн взял ее из семьи крупного финансиста и считал удачным союз меча и чековой книжки. Это накладывало определенные обязательства, поднимающиеся над чувствами. Правда, слишком соблазнительна и сама неравнодушна к красивым офицерам, но прежде всего – карьера, упрочение своего положения в высшем обществе, и фон Хорн держался лояльно.
Закончив отбор картин, генерал отпустил адъютанта, позвонил начальнику охраны и приказал никого не впускать к нему до особого распоряжения.
Фон Хорн открыл сейф и извлек оттуда драгоценности: колье, браслеты и кольца, усеянные бриллиантами, ожерелья из белого и розового жемчуга, золотые мужские и дамские часы = различных марок, золотые кресты. Он составил опись всех этих вещей и, уложив в металлическую шкатулку, упаковал все в чемодан.
Не спеша вложил в конверт заранее приготовленное письмо и один экземпляр описи, заклеил, поставил фамильную печать и положил конверт в чемодан. Второй экземпляр в сейф.
Крюге он сказал отечески:
– Мой мальчик, этот чемодан и ту прелесть, – генерал показал пальцем на комнату, где стояли отобранные им картины, – передадите Эльзе в собственные руки. Полетите самолетом, который идет завтра на рассвете с почтой для генштаба.
– Слушаюсь, господин генерал!
Крюге удалился. Генерал вызвал начальника оперативного отдела полковника Глобке. Вошел высокий, седой, по-военному подтянутый офицер.
– Прошу доложить обстановку в районе дислокации нашей армии.
Полковник тщательно протер белоснежным платком пенсне, водрузил его на мясистый нос, подошел к висевшей на стене оперативной карте и монотонно начал:
– Господин генерал! В течение истекших суток наши войска оказывали давление на русских. Разведка продолжала искать наиболее слабый стык между частями противника, но…
– Мне это известно, – прервал фон Хори. – Доложите о частях Красной Армии, оставшихся в котле.
– Они уничтожены или взяты в плен.
– У вас совершенно точные сведения?
Полковник замялся.
– Господин генерал, вы подписали приказ: пленных не иметь. Они расстреляны на месте пленения. Раненых, обнаруженных в госпитале, мы вывезли за город и…
Генерал прошелся по кабинету, положил на плечо полковника кончики пальцев.
– Зер гут, – произнес он одобрительно. Побарабанил пальцами по плечу. – Дорогой мой, поверьте мне, старому солдату лучшей в мире прусской военной школы. Только полное уничтожение русских, белорусов, украинцев и прочих славян обеспечит великой Германии жизненное пространство.
– Так велит наш фюрер, – согласился полковник.
– Господин Глобке, – также вкрадчиво продолжал генерал, – если все окруженные части, как вы изволили доложить, уничтожены, на кого в таком случае наш доблестный генерал Шранке сегодня обрушил бомбовый удар? Да, да, в лесу!
Глобке неуверенно ответил:
– На разный сброд.
Фон Хорн почти выкрикнул:
– Потрудитесь уничтожить этот сброд, полковник! Немедленно! Об исполнении доложите лично!
– Слушаюсь!..
3
Капитан Серегин задумался: кого же послать с пакетом через линию фронта?
Он хорошо знал лишь бойцов своего батальона, но их осталось всего двое: сержант Бондаренко да рядовой Иванов. Отличные люди. Жалко расстаться с ними, а что поделаешь!
Серегин прислушался. Звуки, долетавшие из леса, напомнили грустную песенку, которую пела ему в детстве мать. Под эту песню он засыпал. Вот и сейчас у него слипаются глаза, страшно хочется спать. Голова тяжелая-тяжелая. В висках – словно молот о наковальню: тук, тук, тук… Где сейчас мать? Где отец? Где младшие братья? Что с ними? Живы ли?..
Крикнул проходившему мимо красноармейцу:
– Передайте по колонне: сержанту Бондаренко и рядовому Иванову явиться к капитану Серегину!
Отдал команду – натолкнулся на матросов. Вакуленчук словно прочел мысли, спросил:
– Может, указания какие будут, товарищ капитан?
Узнав, что нужен смелый и надежный человек в разведку, предложил матроса Потешина. Бывал в этих местах.
Тут же Потешин получил задание: выяснить расположение немецких войск на левом фланге, а если там имеются какие-либо части Красной Армии – связаться с ними и сообщить командованию о местонахождении отряда.
Потешин передал мичману документы, заготовленную записку для матери – мало ли что может случиться, – распрощался и растворился в темноте…
Разговаривать с Бондаренко и Ивановым Серегину было очень тяжело. Кто знает, может, последний раз видит их…
– Доставить в штаб армии любой ценой, – сказал Серегин, передавая пакет Бондаренко. – От этого во многом зависит судьба нашего отряда. Ни при каких обстоятельствах пакет не должен попасть к врагу. Вы поняли это, друзья?
– Так точно, товарищ капитан, поняли. Разрешите исполнять?
– Счастливого пути вам, дорогие мои, – напутствовал Серегин. В горле что-то давило, во рту пересохло.
Из-за туч на короткое время показалась луна. \"К удаче бы\", – подумал Серегин.
***
Крепко сжимая трофейный автомат, обходя лесные поляны, Потешин шел на юг. Как ни старался ступать неслышно, по-кошачьи, попадалась сухая ветка, раздавался треск, казалось, очень громкий. Потешин замирал на месте, всматривался в темноту, напрягал до предела слух, но, кроме обычного лесного шума при ветреной погоде, ничего подозрительного не улавливал. Идти стало тяжелее: разведчик понял, что поднимается на вершину холма. Значит, курс верный. Потешин знал, что несколько лет назад здесь вырубили лес, холм порос небольшими редкими кустами, на которые он то и дело натыкался. Далеко на юге виднелось мигающее зарево. Огненными языками оно лизало тяжелые черные тучи.
Ноги подкашивались, и Потешин решил передохнуть. Забрался под раскидистые молодые побеги орешника, с удовольствием лег на сухие листья, взглянул на светящиеся стрелки часов. Три часа. Минут десять можно полежать…
Проснулся на рассвете, ругая себя, что заснул. Вокруг тишина. В лучах восходящего солнца на листьях кустарника и на траве сверкала роса. Метрах в пяти, поставив передние лапки на пенек, насторожив уши, сидел заяц и носил вправо.
Треснула сухая ветка. Заяц подпрыгнул и, петляя в кустах, исчез. Показались солдаты в серо-зеленых шинелях, с автоматами, прижатыми к животу. Они шли медленно, полукольцом. Потешин похолодел. Снял с предохранителя пистолет, ощупал торчавшие за поясом гранаты. Оставаться было нельзя – немцы обязательно обнаружат. Осторожно освободился от гибких ветвей орешника, по-пластунски пополз в густые кусты терновника. Острые колючки цеплялись за бушлат, раздирали до крови руки и лицо: Потешин буквально втискивал себя в середину кустарника.
Через несколько минут к зарослям терновника подошли солдаты. После отрывистой команды свинцовыми струями полили кустарник. Затем двинулись дальше. И опять слышались автоматные очереди.
Выждав, Потешин выбрался из колючего убежища, спасшего ему жизнь. Исцарапанный в кровь, он спустился в лощину, где сверкала на солнце на каменных перекатах говорливая мелкая речушка. Подполз к берегу, припал губами к чистой и прохладной воде. Пил долго и жадно.
Потом снял бушлат, тельняшку, зачерпнул ладонями воду, умыл лицо, шею. Это придало сил. Вынул из кармана брюк кусок газеты и, отрывая маленькие лоскутки, наклеил на кровоточащие ранки. Руки, лицо, шея покрылись сплошными заплатками.
По каменной гряде перебрался на противоположный берег и зашагал вверх по течению. Прошел метров двести – триста, за поворотом одинокий домик, двор обнесен низким заборчиком из сухолома. Фасад домика обращен к речушке, а противоположная сторона – к лесу. Из трубы валит дым, значит, до людей добрался. Первых на своем пути. Но кто они? Можно ли им довериться? А может, немцы тут?..
Вскоре из дома вышла пожилая женщина, а за ней верхом на палке выбежал белобрысый веснушчатый мальчуган.
Потешин вышел из кустов. Первым заметил его малыш. Подскакал к бабушке, дернул за юбку, а палец направил на него.
– Вам кого? – спросила женщина, когда Потешин приблизился.
– Немцев в доме нет?
– Пока бог миловал, – добродушно ответила она. – Заходи, сынок.
С печи спустился старик лет семидесяти. Исподлобья, настороженно посмотрел на Потешина.
– За кого воюешь, матрос?
– За Советскую власть, дедушка. За кого же еще?
Снял бескозырку, показал красную звездочку.
Глаза старика подобр-ели.
– Коли так, садись. Желанным гостем будешь. Хрицы вторые сутки шныряют по лесу. Все дороги перекрыли танками, пушек понаставили. Полицаи сказывали, завтра на зорьке начнут чесать лес, искать партизан и красноармейский отряд какой-то. Ты-то в одиночку, али как?
– В отряде я, дедушка.
– Это правильно. С народом силушки удваиваются. – И доверительно: – Передай командиру своему: в этом лесу я всю жизнь скоротал, лесником. Так что ежели понадоблюсь…
– Хватит тебе болтать, дед, – оборвала его женщина. – Человека накормить надо, а ты его баснями.
Она поставила на стол горшок с картошкой.
– Откушай, сынок, нашего яства. Не оглядывайся, не тревожься. До нас, слава те господи, немец не дошел, побаивается леса нашего, а по селам рыщет. Стонут люди…
Не договорила – послышался треск мотоцикла. В комнату вбежал перепуганный мальчик.
– Бабушка, немцы!..
Старуха схватила Потешина за руку, потащила в сени.
– Моментом на чердак, если не хочешь погибнуть! – И к мальчику: – Чтоб ни слова, Мишутка!..
Потешин вскочил на стоявшую под лазом кадушку, подтянулся и очутился на чердаке. Там было сено, кукуруза, тыква. Разведчик пробрался до небольшого запыленного окошка и стал наблюдать.
У калитки остановился мотоцикл с коляской, в которой сидел долговязый молодой обер-лейтенант в пенсне, блестевшем на солнце. Следом подъехала грузовая машина. Из нее выскочили десятка два автоматчиков и маленький толстый человечек в штатском. Человечек кинулся к мотоциклу, помог офицеру выбраться из коляски.
Обер-лейтенант что-то приказал. Одни солдаты окружили дом, другие бросились к крыльцу, вытолкали во двор старика, женщину, мальчика.
– Партизан? – спросил офицер, поправляя пенсне.
– Где партизаны? – по-русски с немецким акцентом выкрикнул человечек в штатском.
– Не знаем. И в глаза их не видели, – ответил старик.
Человечек в штатском перевел.
– Руссише швайн! – выругался обер-лейтенант и брезгливо ударил старика по щеке. Тот пошатнулся, но устоял.
– За что вы его избиваете? Он же больной! – в голос закричала женщина.
Рукояткой пистолета офицер с размаху ударил ее по голове. Женщина схватилась за голову, опустилась на колени. Пальцы ее окрасились кровью.
– Бабушка! – кинулся к ней мальчуган.
Офицер что-то сказал, и солдаты поволокли старика, женщину и мальчика к забору. Женщина привалилась к забору спиной, поддерживала мальчика, уткнувшегося ей в живот.
Толстенький человечек в штатском подскочил к ним.
– Если через пять минут не скажете, где партизаны, всем вам будет капут!
– Партизаны? – спросил старик, не спуская глаз с подошедшего офицера.
– Вохин партизан? Шнелль, шнелль! – торопил обер-лейтенант.
– Хорошо. Я скажу, где партизаны… – Старик выпрямился.
Потешин затаил дыхание, приготовился выбить окно и бросить гранаты. Можно было бы и сейчас, немцы стояли кучно, но тогда погибнут и старик и женщина, и мальчишка…
– Партизаны вот где! – громко сказал старик и приложил руку к сердцу. – Все мы – партизаны! Знай и помни это, гитлеровская сволочь!
Старик плюнул кровью в лицо офицера, попал в чисто выбритую щеку.
Обер-лейтенант вскинул пистолет и вогнал пулю за пулей ему в грудь. Ударил упавшего старика носком сапога в лицо. Тогда лишь вытер кровавый плевок со щеки, отбросил носовой платок, тяжело ступая, подошел к женщине. Она по-прежнему опиралась спиной о забор, закрывала руками прижавшегося к ней мальчика.
Офицер прицелился в мальчика. Переводчик торопливо произнес:
– Если ты, дура-баба, не укажешь, где партизаны, твоего внука господин обер-лейтенант застрелит. Говори.
Женщина склонилась над мальчиком. Офицер поморщился и выстрелил ей в затылок. Падая, она подмяла мальчугана под себя.
У Потешина зашлось сердце. Левой ногой он вышиб раму слухового окна и тут же бросил гранату. Припал на колено и с упора о подоконник полоснул длинной очередью из автомата.
Достал и тех, кто пытался убежать.
Ему не отвечали.
\"Так просто? – подумал он. – Неужели ни один не ушел?.. Их можно бить! И даже очень можно! Покорители Европы! Мы вас накормим русской землей!..\"
Разведчик спрыгнул с чердака в сени и, держа наготове гранату, вышел на крыльцо.
Никто из немцев не шевелился.
Чуть в сторонке, задрав толстый зад, скрючился переводчик.
Потешин нагнулся над стариком, лежавшим навзничь.
Убили!
Осторожно приподнял пожилую женщину. Обрадовался, увидев испуганные глазенки мальчишки.
Жив!
– Дяденька, – почему-то шепотом говорил мальчик, выбираясь с его помощью из-под бабушки. – Не оставляйте меня одного. Я боюсь. Возьмите с собой… К папе… Он пулеметчик…
– Не оставлю, малец, не оставлю. Только вот не бросать же здесь деда твоего и бабушку вместе с фашистами.
Потешин бережно перенес старика и старуху в дом, положил на кровать, накрыл простыней.
Снял бескозырку, склонился в земном поклоне.
– Спасибо, родные…
Через несколько минут матроса и мальчика укрыл багрово-желтой листвой притихший лес.
4
Детство сержанта Семена Бондаренко прошло в тех местах, которыми отряд Млынского пробивался к линии фронта. Здесь Семен знал каждую тропку, по неприметным для другого следам мог распознать, что тут прошел зверь, какой зверь и какой его возраст. Отец научил, с которым часто и подолгу бродил по самым глухим лесным тропкам, по чащобам. Был отец большим любителем леса и всех его обитателей. Ружьем не баловался. Грибы собирал.
Поход с отцом по грибы был праздником. Собирались с вечера. Отец выставлял на крыльцо высокие сапоги и плетеные корзины. Тщательно чистил казанок, в заплечный мешок укладывал краюху хлеба собственной выпечки, баночку со сметаной, лук, пучок укропа, головку чеснока, без которых ни соленый, ни вареный гриб – не гриб.
Мать несердито ворчала. Ей думалось, что мальчишка устает в этих походах. Какая усталость, если все так интересно!
Отец вел с одного грибного места на другое. В березняке искали белый гриб. Здесь нужно было иметь острый глаз. Гриб норовил спрятаться под веткой, прикрыться опавшим листом, притаиться в траве. За рыжиками шли в молодые еловые посадки. Рыжики собирать – нужны терпение и осторожность. Гриб нежный. Поторопишься – шляпка сломается, а вся прелесть рыжика в его огненной шляпке. Не торопись! Стань на колени и не спеша высвобождай семейку рыжиков из травы. Потом уже срезай шляпки. Их укладывали в корзину рубашкой вверх – так войдет больше и гриб будет целей.
Отец любил расположиться с полными корзинами возле родника, тут же зажарить в казанке на сметане десяток-другой мясистых боровичков, выпить горилки и закусить жареными грибами. В такие минуты он был особенно разговорчив, любил потолковать о своей жизни. Последний разговор с отцом особенно глубоко запал в душу.
– Я в детстве увлекался физикой, – говорил он, – мечтал стать ученым, А вот, видишь, ученый из меня не получился. Только до преподавателя средней школы поднялся. Теперь вся надежда на тебя, Семен, не подведи физика-мечтателя: должен же выйти из рода Бондаренко хотя бы один ученый!
Отец подкладывал ему грибов и добродушно улыбался. Глаза его, искрившиеся в эти минуты, как бы говорили: \"Ведь такую малость прошу, уважь, сынок\".
Семен с отличием окончил среднюю школу, поступил на приборостроительный факультет Высшего технического училища имени Баумана. Переходил с курса на курс, не снижая оценок в зачетке ниже пятерок.
Отец радовался успехам сына, мечтал, что еще несколько лет, и сын станет ученым. Семен успешно перешел на последний курс. Казалось, все идет хорошо… И вот она, война! Страшная, неожиданная! Семен понимал, что эта война необычная, так как необычен, страшен был замысел фашистов уничтожить как можно больше людей, а уцелевших превратить в своих рабов.
Мать написала, что в первый день войны отец добровольно ушел на фронт, сама она эвакуируется на Урал вместе с другими жителями городка, который уже бомбят фашисты, хотя в нем никаких частей Красной Армии нет. А недели через три, в июле, Семен получил сразу два письма: с фронта и из родного города. Посмотрел на конверты, и сердце дрогнуло в недобром предчувствии: адреса были написаны незнакомыми почерками.
Однополчанин отца писал: \"Ваш отец, Бондаренко Василий Иванович, пал смертью храбрых, защищая нашу советскую родину…\" Никаких надежд письмо не оставляло: дальше рассказывалось, что отец погиб в штыковой атаке, в рукопашном бою, похоронен в братской могиле под Марьиной Горкой…
В конверте было неоконченное отцовское письмо:
\"Дорогой Сеня! Мы ведем с фашистами тяжелые бои. Они не щадят ни женщин, ни стариков, ни детей. Страшная опасность, сынок, нависла над нашим народом! Только победа спасет нашу советскую родину! Значит, надо бороться за нее, не жалея жизни. Если доведется погибнуть, отомсти. Помни…\"
Невидящими глазами Семен стал читать второе письмо – от соседки по дому. Соседка сообщала, что фашистские летчики охотились за поездом, в котором были одни женщины, старики, дети. Их хотели эвакуировать на Урал. Похоронена мать в братской могиле. Погибло больше тысячи человек, из них триста пятьдесят семь малолетних детей…
Приемную ректора заполнили возбужденные студенты. Ректор, старичок, открыл дверь, удивленно спросил:
– В чем дело, товарищи? Почему такой шум?
Одна из студенток пробилась вперед и отчеканила:
– Товарищ ректор, у Бондаренко фашисты отца и мать убили, так вот мы вместе, все хотим мстить им за это!
Ректор снял очки, посмотрел на нее усталыми глазами:
– Только за это?
Девушка смутилась:
– Разумеется, не только.
Ее поддержали товарищи:
– За сожженные города и села! За убийства!
Ректор пригласил студентов к себе, сказал:
– Родные мои! Я разделяю ваши чувства и благородные порывы. Но теперешняя война, как выражаются некоторые военные, – это война моторов.
– Главное – человек! – решительно не согласились студенты.