Но вот однажды один из «Славян», Федор Тютчев, только что принятый в Тайное общество, встретился со своими старыми знакомыми, офицерами, с которыми когда-то служил в Семеновском полку: Сергеем Муравьевым-Апостолом и Михаилом Бестужевым-Рюминым. Говорили о солдатской доле, о бунте Семеновского полка в 1820 году.
— Мы должны сами завоевать свободу, — сказал Сергей Муравьев-Апостол. — Не хочешь ли стать членом одного тайного общества?
Федор Тютчев вздрогнул. Он был крайне изумлен, что есть, оказывается, еще одно политическое общество, почти «по соседству». Стал расспрашивать о целях их Тайного общества и понял, что есть много такого, что их объединяет, вернее, сближает. И тогда, без ведома своих товарищей, сказал, что у них в полку имеется тайная организация «Соединенные славяне».
Сергей Муравьев-Апостол высказал пожелание познакомиться с новыми собратьями по идее и борьбе. Он горячо просил Тютчева передать это пожелание его руководителям.
В конце концов после длительных и многочисленных переговоров Петр Борисов согласился познакомиться с Сергеем Муравьевым-Апостолом и Михаилом Бестужевым-Рюминым. Он приехал на встречу с несколькими своими товарищами.
«Муравьев принял нас с исключительным радушием, осыпал нас добрыми словами и всяческими похвалами, — писал в своих воспоминаниях Иван Горбачевский. — Говорили о необходимости реформ, об объединении Южного общества со “Славянами”».
Уже при той первой встрече Сергей Муравьев-Апостол сказал откровенно:
— Ваша цель чрезвычайно трудная, и очень сложно ее воплотить в жизнь когда-нибудь. Кроме того, следует больше думать о наших соотечественниках, нежели об иностранцах.
Петр Борисов сосредоточенно слушал. Он крайне осторожен и предельно сдержан. Перед ним сидят дворяне с самыми аристократическими фамилиями. Отец Сергея Муравьева-Апостола, например, был послом России в Испании.
В ходе разговора Петр Борисов быстро убеждается, что Муравьев-Апостол очень хорошо осведомлен о целях «Славян» и клятве.
После этой встречи «Славяне» собираются отдельно. Разгорелись бурные споры. Одни заявляли, что следует немедленно предать смерти Тютчева, который нарушил конспирацию и выдал организацию «посторонним», другие выражали радость, что встретили братьев по убеждениям, и настаивали на скорейшем объединении с ними.
Петр Борисов заявил, что согласен на объединение с Южным обществом при условии, что его члены войдут в организацию «Славян». Если они не согласятся, тогда возьмем «честное слово у Сергея Муравьева-Апостола», что существование «Общества соединенных славян» останется в строгой тайне от других членов Южного общества. «Вместе с тем мы их заверим, — говорил Петр Борисов, — что все „Славяне“ готовы принять участие в перевороте, как только он начнется, и всеми силами будем помогать и способствовать его успеху».
Сергей Муравьев-Апостол направил для переговоров со «Славянами» своего сподвижника и товарища Михаила Бестужева-Рюмина.
— Достаточно мы страдали, — говорил Рюмин, — достаточно натерпелись позорного угнетения. Все благородно мыслящие люди решили сбросить со своих плеч ненавистное иго. Благородство должно воодушевить каждого, чтобы осуществить великое дело — освободить наше несчастное Отечество… Наши потомки с вечной признательностью увенчают нас славой избавителей от тирании.
Бестужев-Рюмин рассказал о целях Южного общества. «Славяне» с изумлением слушали его — Южное общество уже выработало свою конституцию!
«Славяне» задумываются, они явно колеблются. Некоторые восторженно восприняли эти слова, другие же выражают явное сомнение — пойдет ли дело так гладко и легко, как говорит им посланец.
Но Бестужев-Рюмин восторженно говорит об огромных силах и возможностях их Тайного общества. Среди его членов самые блестящие офицеры, князья, генералы. Он подробно рассказал о конституции, сообщил, что князь Трубецкой возил текст этой конституции для ознакомления и консультаций во Францию и Англию…
Разумеется, ничего этого не было, кроме как в горячем воображении молодого заговорщика.
«Славяне» не верят на слово. Они настаивают, чтобы им показали конституцию, они хотят также познакомиться с программой Южного общества. Только тогда можно будет обсуждать вопрос о слиянии двух тайных обществ.
Пестель диктует Бестужеву-Рюмину «Государственный завет» — краткое изложение основных положений «Русской правды». Бестужев-Рюмин передает его «Славянам».
Наконец в их руках программный документ о целях Южного общества! Наконец они могут не только слушать блестящие речи молодого Бестужева-Рюмина, а прочесть и обсудить программу тайной политической организации!
«Славяне» тщательно обсуждают отдельные пункты, делают замечания, предлагают дополнения, спорят и хотят получить некоторые разъяснения. К ним опять приезжает Бестужев-Рюмин, чтобы услышать об их окончательном решении.
«Славяне» забрасывают его вопросами, они хотят знать все о будущем России. Бестужев-Рюмин им отвечает, что рассматривать сейчас в деталях будущую конституцию «совершенно излишне». Он обещает сделать это при следующей встрече. Затем добавляет:
— Сейчас могут возникнуть споры, разногласия, и мы лишь потеряем время, а она, конституция, уже одобрена великими умами!
Но не только эти последние слова огорчают «Славян». Задело их предложение — оказать неограниченное доверие и войти в полное подчинение Верховной думе Южного общества.
— Мы хотим иметь доказательства, мы хотим получить исчерпывающие разъяснения! — заявляют некоторые из них.
Майор Спиридов из «Славян» хочет знать, кто входит в Верховную думу.
— К чему такое любопытство? — спрашивает Бестужев-Рюмин. — Следует почитать за счастье входить в такое общеполезное и важное дело.
Но «Славяне» не соглашаются. Они не желают вслепую вступать в борьбу.
Тогда Бестужев-Рюмин достает лист бумаги и перед всеми начинает чертить схему организации Южного общества. Начертил большой круг и в центре его поставил Верховную думу, а радиусами обозначил посредников между ею и отделениями общества. Он назвал имена многих высших офицеров, генералов, штабных офицеров из корпусов, дивизий и полков.
— Все это благороднейшие люди, — говорит он в заключение, — пренебрегающие почестями и роскошью, поклявшиеся освободить Россию от рабства и готовые умереть за благо отечества.
Бестужев-Рюмин с воодушевлением рассказывает о связях с Польским обществом, с горячностью рисует картину будущей революции.
«Славяне» приходят в восторг. С чисто детской радостью слушают они волнующие слова. Лишь Петр Борисов спокойно и даже несколько холодно замечает, что придерживается первоначальной цели своего общества — освобождения всех славянских народов, объединения их в единый республиканский федеративный союз.
— Более того, — обращается он к своим товарищам, — если мы безоговорочно подчинимся Верховной думе Южного общества, будем ли мы тогда в состоянии исполнить принятые на себя обязательства? Подчинившись этой таинственной Думе, не окажемся ли мы во власти ее произвола, когда может быть найдена никчемной высокая цель «Общества соединенных славян» — федеративный союз славянских народов, и ради сегодняшней пользы мы пожертвуем будущим, когда нам запретят иметь связь с другими народами?
Созвали новое собрание. Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин приглашают упрямых «Славян» к себе. Приехавшие застают на квартире подполковника Муравьева-Апостола и других членов Южного общества. «Славян» приветливо встречают три полковника — Враницкий, Повало-Швейковский и Тизенгаузен. Подполковник Муравьев-Апостол представляет им командира Ахтырского полка Артамона Муравьева, подполковника Фролова, подпоручика Лихарева.
— Господа! Все это наши члены.
Муравьев-Апостол старается дружески рассеять смущение младших офицеров, вызвать их расположение и доверие.
Очень быстро завязался оживленный разговор. «Славяне» крайне изумлены, когда Артамон Муравьев громко произнес проклятие самодержавию и сказал, что собственной кровью искупит свободу. Офицеры говорят о казнокрадстве и злоупотреблениях, о страданиях крепостных, о тяжкой доле солдата.
Один из «Славян» — Веденяпин — вдруг громко заявляет перед всеми, что не собирается верить только словам.
По его мнению, каждый член организации, какой бы чин он ни имел, должен на деле подтвердить свои убеждения и идеалы. Он выражает недовольство, что полковые командиры, состоящие членами Тайного общества, не стремятся привлекать в него рядовых солдат, ничего не делают для увеличения численности членов организации.
Загорелся горячий спор. Члены Южного общества доказывают, что Верховная дума принимает в общество лишь самых благородных, и пусть никто не сомневается в том, что это достойнейшие люди.
Спорят долго и много. Бестужев-Рюмин заявляет, что восхищается целями, выдвинутыми «Славянами», и подробно останавливается на содержании документов, представленных Петром Борисовым. Но он подчеркивает, что не приемлет постепенность и отдаленность их целей. Бестужев-Рюмин выступает против идеи включения народа в их борьбу, заявляя, что это опасно.
— Наша революция, — говорит Бестужев-Рюмин, — будет подобна революции испанской: она не будет стоить ни одной капли крови, ибо будет совершена одной армией, без участия народа. Москва и Петербург с нетерпением ожидают восстания войск. Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа. Будущего 1826 года, в августе месяце, император будет смотреть 3-й корпус, и в то время решится судьба деспотизма; тогда ненавистный тиран падет под нашими ударами; мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозгласим конституцию.
На эту пламенную речь вряд ли можно было что-нибудь возразить. Но Петр Борисов резко спросил:
— Какие меры принимаются обществом, чтобы Временное правительство придерживалось законности и могло бы быть обузданным, если у него появятся властолюбивые и честолюбивые намерения, которые могут оказаться пагубными для республики?
Бестужев-Рюмин взволнованно возразил:
— Как вам не стыдно спрашивать это, как будто те, которые, чтобы добиться свободы, решили умертвить своего монарха, превратятся в простых узурпаторов власти!
Даже «Славяне» с удивлением и недоумением посмотрели на своего товарища. Петр Борисов отвечал:
— Это все хорошо сказано, но победитель галлов и несчастного Помпея пал под ударами заговорщиков в присутствии всего сената, а юноша, 18-летний Октавий, стал властителем Рима.
— Зачем рассказываете солдатам, что замышляете государственный переворот? — спросил подполковник Ентальцев.
— Чтобы знали, за кого будут сражаться! — твердо ответил Горбачевский.
— Народ должен разговаривать с похитителями власти не иначе как с оружием в руках, купить свободу кровью и кровью утвердить ее; безрассудно требовать, чтобы человек, родившийся на престоле и вкусивший сладость властолюбия с самой колыбели, добровольно отказался от того, что он привык считать своим правом, — подчеркнул П. Борисов.
Спорят обо всем. Спорят по каждому пункту, по каждому слову, по каждому предложению. Все эти молодые офицеры почитают лишь одну святыню — любовь к России.
Именно эта любовь связала их с членами Южного общества! Они находят общий язык и общий путь в предстоящей борьбе.
Этот спор говорит не только о революционном энтузиазме «Славян». Он показывает, насколько трудно и сложно достичь единства и согласия. И все же Муравьев-Апостол преуспел и в этом, протянув руку «Славянам». Вскоре они убедятся, что в его лице они встретили подлинного русского патриота. И свою пламенную и безграничную любовь к Отечеству он позже покажет перед всем миром: свой жизненный путь в борьбе за светлые идеалы он завершит на эшафоте.
Мысли о решительных действиях, о революции с оружием в руках полностью владеют Сергеем Муравьевым-Апостолом. И только в таком плане он понимает роль и назначение Тайного общества. Он привлекает людей своими личными качествами душевного и обаятельного человека. Всех окружающих пленяют его благородство, пламенный патриотизм и готовность к самопожертвованию. В острых спорах со «Славянами» именно Сергей Муравьев-Апостол находит путь к единению. Он восхищается их демократизмом, их энтузиазмом, но честно говорит, что у них нет конкретного и четкого плана.
«В обществе „Славян“, — напишет позже Бестужев-Рюмин, — я увидел много энтузиазма, решительности, но четкости в действиях, ясной цели и определенного плана у них не было. Самое замечательное, что было в этом обществе, — так это то, что оно было демократическое».
Наконец наступает великий и радостный день. «Славяне» и члены Южного общества объединяются. Это было незабываемое, волнующее событие.
На собрании, на котором произошло объединение, Бестужев-Рюмин произнес большую речь. Все без исключения присутствующие сохранили в памяти своей целые отрывки из нее. Они ее потом приводили в своих показаниях и мемуарах. Было какое-то неповторимое обаяние у молодого и восторженного бунтовщика! И единственное, что руководило всеми его поступками, наполняло его могучей революционной страстью, — так это беспредельная любовь к России.
— Век славы военной кончился с Наполеоном, — говорил Михаил Бестужев-Рюмин. — Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства, и неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне истинно Отечественной, русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдет о спасении Отечества, счастливое преобразование коего зависит от любви нашей к свободе?
Все слушали с восхищением. Некоторые были тронуты до слез.
— Взгляните на народ, как он угнетен! — продолжал Бестужев-Рюмин. — При сих обстоятельствах нетрудно было нашему Обществу распространиться и прийти в состояние грозное и могущественное. Великое дело свершится, и нас провозгласят героями века!
Бестужев-Рюмин произнес клятву, что будет верен Обществу и по первому зову возьмет меч в руки.
«Невозможно изобразить сей торжественной, трогательной сцены, — писал Иван Горбачевский в своих воспоминаниях. — Воспламененное воображение, поток бурных и неукротимых страстей производили беспрестанные восклицания. Чистосердечные, торжественные клятвы смешивались с криками: “Да погибнет различие сословий! Да погибнет дворянство вместе с царским саном! Да здравствует конституция! Да здравствует народ! Да здравствует республика!”»
В начале декабря 1825 года полки, расквартированные на юге, присягнули в верности Константину. «Славяне» живут в крайнем напряжении. Они понимают, что со смертью Александра I назревают события и что намного ранее, чем предполагали, наступит час восстания. Но, как дисциплинированные члены нового Тайного общества, они ждут приказа к выступлению от Сергея Муравьева-Апостола.
Последний отправляется со своим братом Матвеем в город Житомир, чтобы встретиться с другими декабристами. На последней перед Житомиром почтовой станции они встретили сенатского курьера из Петербурга, который вез манифест Николая I, и узнали о восстании в Петербурге.
Оба брата услышали такие новости: восстание подавлено, начались массовые аресты. Их волнение огромно.
Сергей Муравьев-Апостол понимает, что нет другого пути, кроме как поднять восстание и на юге. Он чувствует долг перед родиной, перед своими товарищами. Он знает, что их имена уже известны в царском дворце.
Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы спешат в Любар, чтобы встретиться с Артамоном Муравьевым. Вскоре к ним прибыл падавший от усталости Михаил Бестужев-Рюмин.
— Есть приказ о твоем аресте! — говорит он Сергею. — Твои бумаги изъяты Гебелем, который следует за тобой.
Сергей Муравьев-Апостол хочет знать подробности. Узнает, что 25 декабря командир Черниговского полка Гебель давал бал. Он направил приглашения «ко всем офицерам, городским жителям и известным помещикам и членам их семейств».
Внезапно в самый разгар бала у подъезда остановился возок. Два жандармских офицера, поручик Несмеянов и прапорщик Скоков, в три часа утра доставили совершенно секретное письмо от начальника штаба 1-й армии генерал-адъютанта барона Толя. Он приказывал Гебелю немедленно арестовать Сергея Муравьева-Апостола и забрать все его бумаги и документы.
Гебель покидает бал. Едет на квартиру Муравьева-Апостола, но узнает, что его там нет. Гебель и его помощники запечатывают в мешки все бумаги Сергея Муравьева-Апостола.
В этом же доме остановился на ночлег Бестужев-Рюмин. Всего лишь через несколько минут после обыска к нему приходят четыре офицера из «Славян», которые были на балу. Прибытие двух жандармов, поспешный уход с бала хозяина, командира Черниговского полка, свидетельствовали о наступлении серьезных событий. Обыск у Муравьева-Апостола и приказ об его аресте — сигнал, чтобы на удар ответить ударом!
«Славяне» настаивают, чтобы Михаил Бестужев-Рюмин разыскал Сергея Муравьева-Апостола и уведомил его обо всем этом, а также о том, что они начинают восстание.
И Бестужев-Рюмин отправился обратно. Он мчался с такой быстротой, что успел приехать раньше преследователей.
Жандармы повсюду разыскивают С. Муравьева-Апостола: в Житомире, Любаре, в селе Трилесы. Наконец рано утром его с братом Матвеем обнаруживают в одном сельском доме села Трилесы. Дом окружен солдатами Гебеля. Нет никакого выхода. Оба брата Муравьевы-Апостолы арестованы. Сергей Муравьев-Апостол в полной военной форме. Он спокойно выслушал приказ об аресте и даже предложил Гебелю выпить чашку горячего чая.
Гебель охотно согласился, так как уже знал, что скоро прибудет и Михаил Бестужев-Рюмин. Не упускать же и его из рук. Арест сразу троих заговорщиков будет надлежащим образом оценен в Петербурге.
Но Гебель не предвидел одного обстоятельства. Предыдущей ночью Сергей Муравьев-Апостол отправил с солдатом 5-й роты письма к «Славянам» — офицерам Черниговского полка Кузьмину, Щепилле и Соловьеву — с просьбой немедленно прибыть к нему в село.
Бестужев-Рюмин также имеет важнейшее поручение. Некоторые исследователи предполагают, что он был направлен в Александровский полк к Повало-Швейковскому, чтобы там поднять бунт. Тот же характер имели и письма, которые он доставил члену Тайного общества И. А. Набокову в Кременчугский полк. Но под различными предлогами оба отказались поднимать свои полки.
В ночь на 29 декабря «Славяне» получили письма Сергея Муравьева-Апостола. Времени терять нельзя! Всесторонне оценивая положение, они поняли, что, весьма возможно, его уже арестовали. Они решили: если их руководитель уже находится в руках врага, значит, нужно его освободить любой ценой.
В путь отправляются Кузьмин, Щепилло, Соловьев и Сухинов (поручик гусарского полка). Несмотря на то что между Сергеем Муравьевым-Апостолом и Сухиновым происходят постоянные споры, в эти напряженные, решительные минуты последний демонстрирует истинно революционное поведение. Он идет теперь на решительные действия, чтобы освободить Сергея Муравьева-Апостола.
Четверо членов «Общества соединенных славян» врываются в дом, в котором содержатся арестованные братья Муравьевы-Апостолы. Они требуют объяснений от Гебеля, но тот возмущенно им отвечает, что это не их дело.
Щепилло кричит:
— Ты один из варваров, которые хотят убить Муравьева!
Он бросается на часового, отнимает у него ружье и штыком наносит удар Гебелю.
«Славяне» дерутся с яростью и освобождают Сергея Муравьева-Апостола. Несмотря на призывы Гебеля к солдатам не допустить бегства «разбойников», солдаты не трогаются с места. Борьба идет только между офицерами.
В своих показаниях на следствии Сергей Муравьев-Апостол писал: «Происшествие сие решило все мои сомнения; видев ответственность, коей подвергли себя за меня четыре сии офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение; отдав поручику Кузьмину приказание собрать 5-ю роту… Соловьеву же и Щепилле приказал… ехать в свои роты и привести их в Васильков».
Нужно было спешить. Разбушевавшаяся снежная буря сделала движение по дорогам почти невозможным. Сергей Муравьев-Апостол отправил письмо Вадковскому в 17-й егерский полк, сообщая о том, что Черниговский полк уже восстал и ждет помощи его полка.
Сухинов ни на минуту не покидает Сергея Муравьева-Апостола. Он среди тех, кто помогает выработать военный план.
Три брата Муравьевых-Апостолов — Сергей, Матвей и прибывший сюда Ипполит — вместе с Михаилом Бестужевым-Рюминым и четырьмя «Славянами» — Сухиновым, Кузьминым, Щепиллой и Соловьевым — образовали «штаб» восстания. Но даже теперь, в эти решительные минуты, среди них нет единомыслия. Сергей Муравьев-Апостол все время ждет присоединения других частей и полков. Он даже надеется, что полки, которые направят сражаться против него, сложат оружие и присоединятся к нему.
И только «Славяне» готовы драться не на жизнь, а на смерть. У них нет Другого выхода. Они не ждут извинений, не ищут легкого пути. Они ждут приказа Сергея Муравьева-Апостола.
«Славяне» предлагают идти походом на Киев, где к ним присоединятся солдаты Курского пехотного полка, артиллерийские офицеры, которые дали обещание их товарищу Андреевичу, что тоже восстанут.
Сергей Муравьев-Апостол отверг этот план. Он, однако, соглашается только на одно — отправить письма в Киев к генералам, офицерам, своим товарищам и единомышленникам. В этих письмах он объяснял положение, просил о помощи.
Курьером в Киев направляется «славянин» Мозалевский. Он передал все письма по назначению, за исключением одного — к Польскому тайному обществу, так как его арестовали. Мозалевский разжевал и проглотил это письмо.
Восставший Черниговский полк ждет помощи из Киева. Но к назначенному времени Мозалевский не возвратился. Сергей Муравьев-Апостол и «Славяне» понимают, что и эта надежда угасла.
Сергей Муравьев-Апостол проявляет удивительную доброту и сердечность к своим товарищам, которые отказываются восстать, которые нарушили свое честное слово и изменили революционному делу. Полную противоположность являют собой «Славяне». Иван Сухинов, этот «железный кулак» восстания, беспощаден ко всем колеблющимся и боязливым. Позже, перед Следственной комиссией, они покажут, что только он причина всех их
несчастий. Сухинов возглавлял авангард, который первым вошел в Васильков. От его смелости и бесстрашия зависело многое. Во второй половине дня авангард Сергея Муравьева-Апостола под командованием Сухинова вошел в город и расположился на главной площади.
Сухинов поспевал всюду. Он разоблачает перед солдатами майора Трухина, подосланного, чтобы остановить их. Вместе с Михаилом Бестужевым-Рюминым Сухинов высмеивает перед всеми этого офицера. Ободренные их словами, солдаты набрасываются на майора, срывают с него эполеты, смеются над ним. Его арестовали и посадили под стражу.
Вместе с тем именно Сухинов сумел спасти от гнева восставших солдат семью Гебеля. Он строго предупредил солдат, что покарает смертью каждого, кто нарушит революционную дисциплину. Солдаты попытались воспротивиться. Тогда Сухинов обнажил саблю и двинулся на непокорных. Один против многих, он утвердил волю командира и укротил солдат.
Но к восставшим никто не присоединился, кроме подпоручика Быстрицкого со своей 2-й ротой. Оставалась последняя надежда, что 17-й егерский полк во главе с Вадковским присоединится к восстанию.
Сергей Муравьев-Апостол направляется с восставшими к Белой Церкви. Он надеется, что там нет правительственных войск или артиллерии, а лишь 17-й егерский полк, который и присоединится к ним.
В 15 верстах от Белой Церкви он узнает, что и эта надежда рухнула! Полк покинул город.
И тогда появляются верные императору войска. Это конно-артиллерийская часть. Восставшие первоначально даже обрадовались, когда увидели солдат. Командиром этой военной части был член Тайного общества полковник Пыхачев. Восставшие рассчитывали, что он присоединится к ним. Но вскоре они убедились, что ошиблись. Позже они узнали, что накануне Пыхачев был уже арестован.
Первыми залпами артиллерии убит Щепилло, ранен Кузьмин, тяжело ранен в голову руководитель восставших Сергей Муравьев-Апостол. Кровь залила его лицо. Он встал и громко закричал:
— Где мой брат? Где брат мой? — и упал без сознания.
Ипполит Муравьев-Апостол, увидев брата лежащим неподвижно на земле, тут же покончил с собой. Арестовывают Матвея Муравьева-Апостола, тяжелораненого Кузьмина, Михаила Бестужева-Рюмина… Смелый и решительный Иван Сухинов с группой солдат успел вырваться из кольца правительственных войск.
Восстание Черниговского полка подавлено. С оружием в руках был захвачен на поле сражения тяжелораненый его руководитель. Теперь ему предстоят тяжелые испытания. Долгие месяцы следствия еще больше закалят его чистый, романтический характер. Сергей Муравьев-Апостол проявит исключительное мужество и отправится на эшафот твердым шагом и с гордо поднятой головой. До самой последней минуты он останется спокойным и непоколебимо величественным. Он будет поддерживать силы и уверенность своих товарищей, успокаивать и подбадривать молодого Михаила Бестужева-Рюмина.
Виселица станет вершиной его подвига. Он погибнет, все осмыслив, достигнув величайшего апофеоза борьбы — смертью своей подтвердив право на великое дело освобождения народа.
Горькие минуты поражения имеют свою особую историю. Схваченные руководители восстания не унывают. На санях, под усиленным конвоем, их отправляют в Трилесы. Кузьмин, которого бросили в одни сани с Соловьевым, спокоен, даже бодр. Никто и не подозревает, что он ранен. Соловьев случайно прислонился к его плечу и по отразившимся на его лице страданиям понял, что он ранен, но пытается скрыть это. Их заперли в холодное помещение. Тяжелораненый Сергей Муравьев-Апостол, собравшись с силами, стоит прямо. Он подходит к печке и дотрагивается до нее закоченевшими руками. И тут же Сергей Муравьев-Апостол рухнул на пол. Все бросаются ему на помощь. Кузьмин извлекает из рукава припрятанный пистолет и выстрелом кончает свою жизнь.
Перепуганный караул выбежал во двор с криками: «Стреляют! Стреляют!» Михаил Бестужев-Рюмин, Быстрицкий и Матвей Муравьев склоняются над телом своего друга Кузьмина. Снимают с него шинель и китель. И только теперь видят, что плечо его раздроблено картечью. Одежда и белье пропитаны кровью.
Похоронят его вместе с Ипполитом Муравьевым-Апостолом и Щепиллой в одной могиле. Остальным предстоят испытания следствия и заточения.
Для офицеров — Сибирь и каторжный труд в рудниках. Для солдат, принимавших участие в восстании, приговор: их трижды прогонят «сквозь строй» карательного отряда в тысячу человек. А наиболее активно действовавшие в заговоре солдаты Анойченко и Николаев были наказаны 12-кратным прохождением «сквозь строй», что означало мучительную смерть.
В ходе подготовки восстания Сергей Муравьев-Апостол столкнулся с первыми горькими фактами: в открытой борьбе, когда требуется доказать верность делу с оружием в руках, нестойкие прячутся. Одно дело произносить блестящие речи в уютных офицерских домах, и совсем другое — поднять меч и идти против царя.
Сергей Муравьев-Апостол потрясен всем этим. В его чистой душе, при его пламенном патриотизме нет места для страха и измены. Но у него нет революционной твердости. Он до конца остался добрым, милым, восторженным молодым революционером. «Прощал» врагам своим, приказал даже освободить из-под ареста майора Трухина. И когда брат его Матвей укорял, что он держался строго с полковником Гебелем, тот готов был идти к арестованному полковнику с извинениями! За это он слышал упреки и от офицеров из «Славян».
Освобожденный из-под ареста майор Трухин немедленно отправился в Киев, предупреждая всех еще по пути о восстании Черниговского полка. Карательный отряд генерала Гейсмара выступает в Белую Церковь.
Словно какая-то пропасть разделяет подход к оценке обстановки и действий Сергея Муравьева-Апостола и его соратников из «Славян», несмотря на то что они первые его помощники в бою. Вместе с Бестужевым-Рюминым они исполняют каждый его приказ, но спорят и доказывают своему командиру, что необходимо быть более решительным, более твердым и последовательным в начавшейся революции.
Перед Следственной комиссией офицер из «Славян» Андреевич, может быть с наивной твердостью, говорил:
— Он не какой-нибудь без чести и совести и не запятнал своего достоинства ни трусостью, ни подлостью. Он — друг человечества и не пощадил жизни своей за общее благо.
Сергей Муравьев-Апостол происходил из высшей аристократической среды. Отец его — видный русский дипломат и долгие годы живет за границей. Дети его воспитывались в Париже, в самых привилегированных учебных заведениях. Уже тогда Сергей Муравьев-Апостол подавал блестящие надежды. Он преклонялся перед доблестью республиканцев Древней Греции и Древнего Рима. Он написал свой «катехизис» и пытался с помощью Библии объяснить солдатам необходимость борьбы против самодержавия.
Но «катехизис» Сергея Муравьева-Апостола не воодушевил солдат. Не пользовался он успехом и в среде крестьян
[14]
После ареста Пестеля Сергей Муравьев-Апостол поднял восстание! Он не ждет, чтобы его тоже арестовали, а начинает активную борьбу. В этой борьбе не было перспектив осуществления первоначальных планов. Восстание вспыхнуло, чтобы спасти честь Тайного общества, чтобы открыто развернуть знамя борьбы против самодержавия. И если в то время Сергей Муравьев-Апостол не предвидел будущую истину, что «без народа ничего не будет, с народом все можно», то это не его вина. Эту историческую вину он искупил своим поведением. Это о нем не без злобы и ненависти Николай I записал в своем дневнике: «… Одаренный умом необыкновенным, получивший отличное образование, он был во своих мыслях дерзок до самонадеянности, но вместе скрытен и тверд необыкновенно».
Это, пожалуй, самая высокая оценка, которую может получить самоотверженный борец от своего врага, — «тверд необыкновенно»!
После боя у Белой Церкви закованный в кандалы Сергей Муравьев-Апостол был отправлен в Петербург и помещен в Петропавловскую крепость. Крайне встревоженный его отец, Иван Муравьев-Апостол, приехал в крепость и ужаснулся при виде своего сына — тяжело раненного в голову, в разорванном и окровавленном мундире. Он предлагает ему привезти новый и чистый мундир, но сын отказался.
— Не нужно, отец, — тихо сказал Сергей. — Я умру с пятнами крови, пролитой за Отечество.
После того как Ивану Сухинову удалось вырваться из окружения правительственных войск, он отправился в село Поленичинцы. Преследуемый гусарами, все же успел добраться до первого дома на его пути.
Хозяин без колебания укрыл нежданного гостя. Он проводил его в погреб, в самый темный и глухой угол. Несколько часов Сухинов провел там, окруженный мраком и тишиной. Приглушенные голоса гусар, обшаривавших весь дом, снова возвратили его к товарищам, к несбывшимся мечтам, к поруганной свободе.
Голос его спасителя вскоре напомнил ему, где он.
— Можете выходить, пан! Москали ушли дальше! — сказал он добродушно. И предложил Сухинову простую крестьянскую одежду.
Сухинов переоделся и отправился в село Каменка, где находилось имение члена Тайного общества полковника Василия Давыдова.
Началась тяжелая жизнь скитальца. Повсюду засады, повсюду распространяют описания его внешности: приметы, рост, цвет глаз и прочее. У Сухинова нет никаких документов. В любой момент его могут арестовать…
Он прибегает к помощи своего брата Степана, чиновника уездного суда в Александрийске. Степан принес домой печать суда и изготовил фальшивый паспорт.
Иван Сухинов отправился в город Дубоссары. Явился там в городскую полицию, где получил паспорт. В нем записано: «Паспорт выдан в Херсонской губернии Александрийским уездным судом проживающему в Александрийском уезде коллежскому регистратору Ивану Емельянову Сухинову, который по своей необходимости ездит по разным городам Российской империи». Сухинов сумел добраться до Кишинева и даже до самой границы. Перед ним уже пограничная река. Всего несколько шагов по сковавшему ее льду — и он будет свободен!
— Было мне тяжко расставаться с родиной, — рассказывал Сухинов позже своим товарищам в Сибири. — Прощался с Россией, с родной своей матерью, плакал и непрерывно оглядывался назад, чтобы последний раз кинуть взор на русскую землю. Когда добрался до границы, было совсем нетрудно ее перейти… Но товарищи, закованные в цепи и брошенные в темницы, явились передо мной. Какой-то внутренний голос мне говорил: ты будешь свободен, а их жизнь пройдет в страданиях и нечеловеческих унижениях. Я почувствовал, что краска стыда залила мое лицо. Стыдно стало от намерения спастись, начал себя укорять, что ищу свободы, рвусь куда-то на волю… и вернулся назад, в Кишинев.
Иван Сухинов пишет письмо брату Степану и просит найти хотя бы пятьдесят рублей и послать ему до востребования на почтовую станцию Кишинев. Письмо попало в полицию, и жандармы арестовали его на этой станции.
В кандалах, под усиленным конвоем, его отправили в Одессу. Оттуда переправили в Могилев, в главную квартиру 1-й армии. От холода, мучений и оков старые раны начали кровоточить.
Военный суд приговорил Ивана Сухинова к смертной казни четвертованием. «Помилование» пришло от императора. Резолюция на приговоре гласила: «Барона Соловьева, Сухинова и Мозалевского по лишении чинов и дворянства, после ломания шпаг над их головами перед полком поставить под виселицы в городе Василькове, в присутствии частей из полков 9-й пехотной дивизии, и потом отправить в каторжные работы навечно».
Иван Сухинов воскликнул перед изумленными судьями:
— И в Сибири есть солнце!
Князь Горчаков вскочил со своего места в неописуемом гневе. Была нарушена торжественная и страшная атмосфера суда. Он кричал, что за эти слова его второй раз предадут суду и тогда Сибири он не увидит. Как начальник штаба, Горчаков требовал, чтобы немедленно было исполнено то, что он сказал, но генерал Рот не согласился.
23 августа 1826 года в Васильков доставили закованных декабристов. На площади были выстроены Тамбовский пехотный полк и батальон солдат из всех полков 9-й дивизии. Воздвигнута и виселица.
Из Киевской, Полтавской и Черниговской губерний приехали жаждущие зрелищ помещики, движимые неким странным любопытством. Приехали, будто в театр, вместе со своими домочадцами.
Палач подвел декабристов к виселице. Три раза они обходят высокий эшафот, а после этого останавливаются под веревочными петлями. Затем, символично, приколачивают доски с именами трех убитых — Щепиллы, Кузьмина и Ипполита Муравьева-Апостола…
В тот же день декабристов отправили в киевскую тюрьму. Их ожидал полный неизвестности долгий путь в Сибирь.
Без одежды, без денег, без помощи от кого бы то ни было положение четырех «Славян» было безнадежным. В тюрьме заболел Быстрицкий, но ни на минуту, даже когда он был в беспамятстве, с него не снимали цепей.
5 сентября 1826 года отправились в путь. Одежды узников уже превратились в лохмотья. Соловьев не имел белья, не было и кителя. Тело его прикрыто случайно подброшенным халатом.
В кармане фельдъегеря предназначенные государством 12 копеек на день для питания каждого заключенного. И даже из этих жалких крох конвоиры не стесняются красть копейки.
Останавливались на ночлег в арестантских домах или в тюрьмах, встречавшихся по пути. Обычно приходили поздно ночью, втискивались в мрачные, страшные камеры, где в смраде и тяжелой духоте содержались воры, убийцы, бродяги.
Даже много лет спустя они не могли забыть ночи, проведенной в тюрьме города Кромы Орловской губернии. Две тесные камеры набиты битком. Была такая нестерпимая вонь, что всю ночь декабристы по очереди стояли у окна, чтобы глотнуть чистого воздуха. К утру Соловьев и Мозалевский заболели. У них началась лихорадка, они потеряли сознание. Оба так ослабели, что их от Калуги до Москвы везли на разбитой телеге, а чтобы они ненароком не вывалились от сильной тряски, конвоиры привязали их к ней веревками. В Москве Сухинова и Быстрицкого поместили в тюремную больницу.
1 января 1827 года Сухинов, Соловьев и Мозалевский снова тронулись в путь. Тяжело больной Быстрицкий остался в больнице.
Стояли сильные морозы. Неописуемые муки и холод, казалось, лишат их жизни. Осужденные сомневались, что доберутся до Сибири. В Тобольске встретили князя Куракина, который совершал инспекционную поездку по Западной Сибири. Он любезно осведомился, есть ли у них какие-либо жалобы. Декабристы рассказали ему о своем положении. Показывали, как изуродованы оковами их руки и ноги, просили разрешить снять железо… Куракин был потрясен всем увиденным и услышанным, но не имел права облегчить их участь.
Через два этапа после Тобольска арестанты встретили жену декабриста Елизавету Петровну Нарышкину. Она следовала в Сибирь, чтобы разделить участь своего мужа. Узнав, что вскоре через станцию, где она остановилась, проследуют осужденные офицеры Черниговского полка, Нарышкина решила повременить и дождаться их прибытия.
Елизавета Нарышкина проявила искреннее участие и теплоту к осужденным. Она их утешала, как могла, рассказывала об их товарищах, которые уже давно находятся в Чите и Нерчинске. Скрытно от всех сумела передать им 300 рублей, чтобы они могли купить себе одежду и пищу.
Перед ними простирались еще 4 тысячи верст пути…
14 февраля 1828 года они достигли города Читы, а 16 марта прибыли на Нерчинскую каторгу вблизи китайской границы. И на следующий же день спустились в рудники.
Так завершилось это долгое и тяжелое путешествие. Трое декабристов преодолели расстояние от европейской части России до Сибири за один год, шесть месяцев и одиннадцать дней.
Сухинов не сломлен, он остается непоколебимым борцом.
— Правительство не наказывает нас. Оно нам мстит.
В душе его поднимается вулкан гнева и страданий, и он клянется продолжать борьбу.
Иван Сухинов решает совершить побег, но не затем, чтобы спасти себя, а для того, чтобы освободить из заточения всех членов Тайного общества. Однако он быстро убеждается, что его товарищи не согласны ни с какими планами побега.
Но Сухинов непримирим. Он решает скрывать свои намерения и упорно готовить освобождение товарищей. Ищет единомышленников среди уголовных каторжников.
Его план грандиозен по масштабам: поднять на бунт каторжников всех двадцати рудников, обезоружить охрану, освободить декабристов и, кто пожелает, бежать через китайскую границу.
Его ближайшими помощниками стали разжалованные фельдфебели, наказанные плетьми Голиков и Бочаров.
«Голиков, Бочаров и еще трое их товарищей, — писал в своих воспоминаниях Иван Горбачевский, — все они были замечательными людьми, выделявшимися из толпы обыкновенных воров и разбойников. Ни страх перед возмездием, ни смертельная угроза не могли помешать их планам».
Декабристы Соловьев и Мозалевский, ближайшие друзья Сухинова, начинают беспокоиться. Они уже заметили, что он очень часто общается с уголовными каторжниками. Замечают, что их общие деньги быстро тают, что их товарищ ведет непрерывно какие-то тайные разговоры и скрывает от них свои новые связи.
— Не беспокойтесь. Будьте спокойны, — отвечает Сухинов на все их вопросы.
Однако заговор был раскрыт предателем. Начинаются нечеловеческие истязания и побои плетьми. Пытаются узнать имя организатора. Уголовные заключенные убивают предателя. Но уже поздно. Имена заговорщиков вписаны в протоколы. Среди них и имя Ивана Сухинова.
22 человека преданы военному суду. Подозрение падает и на товарищей Сухинова — Мозалевского и Соловьева. Они также взяты под особую стражу. Для них было невозможно доказать свою непричастность, и они молчат. Решили разделить судьбу Сухинова, до конца остаться верными своему товарищу.
Но их спасают Голиков и Бочаров. Они заявляют в суде, что Сухинов скрывал от товарищей свои планы.
Перед судом Сухинов держался смело и твердо. Он решительно защищал своих товарищей, отрицал существование заговора. При всем при том он решил, несмотря на круглосуточную стражу, приставленную к нему, не даваться в руки палачам. Каким-то образом он сумел достать яд. Выпитая им смертельная доза сожгла желудок. С ужасом и нескрываемым состраданием часовые смотрели на его мучения. Но врач сумел спасти его.
Суд вынес приговор — 400 ударов плетью! Сухинов не мог стерпеть предстоявшего унижения. Он решается на самоубийство.
Но пока Сухинов рассматривал свою камеру и искал способ исполнить свое намерение, комендант генерал Лепарский уже получил уведомление, что из Петербурга секретно поступил смертный приговор для шести человек.
Солдаты копают глубокий ров. Ставят позорные столбы, к которым будут привязаны перед расстрелом заговорщики. Тайно шьют шесть белых балахонов для смертников, шесть лент для повязки глаз. Приготовлено шесть веревок для привязывания осужденных к столбам.
Когда занялась заря, в камеру Ивана Сухинова вошла стража… и увидела его повесившимся на своем ремне. Ноги его касались пола. Лекарь заметил, что он еще жив, но скрыл это.
Полумертвое тело Сухинова бросают в ров. Начинают расстреливать остальных.
Это было страшное и неслыханное по своей жестокости зрелище. От сильного потрясения солдаты карательного взвода не могут исполнить приказ. Их руки дрожат. Пули летят мимо цели, осужденные умирают в муках. Когда проверили, все ли убиты, увидели, что они только ранены. Добивали заговорщиков штыками.
Генерал Лепарский кричит на батальонного командира, что его солдаты не умеют стрелять, и требует поскорее покончить с осужденными.
А неподалеку от этого страшного места разыгралась другая драма. Три палача наносили солдатам назначенные в Петербурге удары плетьми. Били, считали…
А Иван Сухинов, гордый и непримиримый «славянин», облаченный в белый балахон смертника, был уже мертв. До него не доносились ни крики наказываемых, ни команды карателей, ни звуки беспорядочной стрельбы потрясенных солдат. Он лежал во рву, своей волей и мужеством спасшийся от варварской расправы.
Бастионы самодержавия
В этой тяжелой борьбе не гремели пушки и не свистели пули… В продолжение десятилетий от исторической даты 14 декабря 1825 года, когда началось деспотическое царствование Николая I, известное сопротивление ему оказывали разве только писатели и вообще творческая интеллигенция. Можно сказать, что революционный дух мыслящей России нашел единственно возможную в тогдашних условиях форму борьбы — литературу.
Деспотизм самодержавия создал для своей защиты железную броню — цензуру. На горизонте России появилась эта новая «крепость», которая соперничала с жестоким Аракчеевым и каменными стенами Петропавловской крепости. Она имела свой изобретательный и хитрый механизм, своих виртуозов, своих палачей. Читать, изучать колоссальную гору документов Третьего отделения — значит погрузиться в мир кошмаров. Но в то же время каждый лист, любое письмо, каждый донос и ответ на него ясно очерчивают контуры борьбы передовых людей против самодержавия. Перед взором встают образы незабываемых, мужественных людей, которые и в страшную николаевскую ночь имели доблесть и смелость быть непримиримыми к существовавшей действительности.
Словно подлинная ирония судьбы звучали в Европе и мире слова надписи на триумфальной арке, воздвигнутой в Москве по случаю коронации императора: «Успокоитель человечества».
Этот «успокоитель» приказал стрелять в народ на Сенатской площади, бросил сотни людей в Петропавловскую крепость, воздвиг виселицы для руководителей восстания.
«Успокоитель» России окружил себя невежественными и тупыми генералами и флигель-адъютантами, чьи мундиры были увешаны орденами, украшены пышными эполетами. За душой же у них не было ничего, кроме раболепства. Они были далеки от интеллектуальной среды, неспособны даже острить и шутить. Их разговоры не требовали напряжения ума, не вызывали ни мыслей, ни раздумий, а вращались вокруг лошадей, собак и парадов.
Они улыбались только тогда, когда улыбался император, они и сгибались перед ним в раболепии и поклонах, уверяя его, что он любимый государь.
Герцен писал темпераментно и вдохновенно:
«Николай хотел больше быть царем, чем императором, но, не поняв славянский дух, он не достиг цели и ограничился преследованием всякого стремления к свободе, угнетением всякой идеи прогресса и остановкою всякого необходимого развития. Он хотел из своей империи создать военную Византию, отсюда его народность и православие, холодная и ледяная, как петербургский климат. Николай постиг только китайскую сторону вопроса. В его системе не было ничего движущего, даже ничего национального, — не сделавшись русским, он перестал быть европейцем. В свое долгое царствование он последовательно коснулся почти всех учреждений, вводя всюду элемент паралича, смерти. Дворянство не могло оставаться замкнутой кастой, по легкости, с которой получали дворянские грамоты… Он ввел смертную казнь за преступления политические. Уголовные законы не признавали нелепого наказания тюрьмой. Николай ввел его. Всеми этими средствами Николай затормозил движение, подкладывая каменья под все колеса, и теперь негодует, что ничего не идет. Он во что бы то ни стало хочет что-нибудь сделать, старается изо всех сил… может, колеса рассыплются, и кучер свернет себе шею».
Николай I не выдумал ни тайной полиции, ни жандармерии. Но он окружил их таким вниманием и заботой, такой любовью, что Третье отделение стало символом страданий. Россия и Европа назвали его «главным жандармом».
Николай I внимательно изучает каждый документ, связанный с будущей новой полицией. Он отказывается учредить специальное министерство, но вместе с тем демонстрирует огромную заинтересованность в этом начинании, ставит жандармов в свое личное подчинение. Третье отделение стало важнейшей частью его собственной канцелярии!
В день своего рождения, когда гремели салюты и Зимний дворец готовился к торжественному балу, император издал указ о создании жандармской службы. 26 июня 1826 года тем же указом шефом жандармов назначен генерал-адъютант Бенкендорф, а 3 июля создано Третье отделение — высшая политическая полиция.
Постепенно Третье отделение присваивает себе и вовсе не свойственные ему функции: вмешивается и дает заключение, кто виновен, а кто нет, даже по делам и судебным вопросам, весьма далеким от политики. Оно позволяло себе игнорировать правосудие, лавировать законами, определять лишь по своей воле и своему усмотрению исход любого дела.
Официальные круги начинают возвеличивать Бенкендорфа, создают вокруг него ореол чуть ли не святого. Около него образовался круг подхалимов, мелких, на все готовых людишек, лживых доносчиков.
Александр Христофорович Бенкендорф родился в 1783 году. Его отец был генералом, служившим при Павле I, а мать его прибыла в Россию вместе с императрицей Марией Федоровной из Вюртенберга. Определили его на учебу в пансионат аббата Николя, где учились и воспитывались отпрыски графов и князей Орловых, Голицыных, Гагариных, Меньшиковых, Вяземских, Волконских. Юноша не проявлял никаких талантов. Как сын генерала, он, естественно, избрал военное поприще. В 15-летнем возрасте был зачислен унтер-офицером в лейб-гвардии Семеновский полк, вскоре произведен в прапорщики и стал флигель-адъютантом Александра I.
По отношению к нему Александр I держался холодно. В 1813—1815 годах Бенкендорф активно участвовал в войне против наполеоновской армии и быстро достиг генеральского звания, стараясь изо всех сил быть замеченным. С особым старанием он показывал, что поклоняется и заботится о благополучии царского трона. Его два доклада против декабристов
[15] вместо того, чтобы способствовать карьере, дали совершенно обратный ревультат — Александр I оставил доклады без последствий.
Незадолго до отъезда императора в Таганрог Бенкендорф, чувствуя, что последний им пренебрегает и даже его презирает, написал ему следующее письмо:
«Осмелюсь покорнейше просить, Ваше Величество, смилостивиться и сказать мне, какое имел я несчастие провиниться перед Вами. Я не могу снести, как Вы, государь, уезжаете с тяжелой мыслью, что я заслужил немилость Вашего императорского Величества».
Но и это письмо осталось без ответа.
Барон Корф, автор книги «Восшествие на престол императора Николая I», вначале размноженной лишь в 25 экземплярах для чтения и утешения царских особ, пишет о Бенкендорфе:
«14 декабря он присутствовал в должности генерал-адъютанта на утреннем туалете Николая I. Предчувствуя опасность, государь ему сказал: “Этим вечером, может, нас не станет, мы будем на том свете. Но если и умрем, то исполнив свой долг”».
Этот долг Бенкендорф понимал очень точно: раболепная служба для укрепления царского трона. Из «задних» скамеек политической канцелярии волей обстоятельств он выдвигается вперед. Бенкендорф стал членом Следственной комиссии, которая допрашивала декабристов, присутствовал на всех очных ставках, вел подробную запись расследования заговора.
Именно Бенкендорф настоял на заседании Комиссии, чтобы пятерым руководителям восстания был предопределен смертный приговор «в назидание»!
В своих воспоминаниях Бенкендорф не постеснялся написать, что лично присутствовал при казни руководителей декабристского движения.
«Привлекало меня во всем этом не только одно любопытство, — признавался Бенкендорф, — но и сострадание; это были в большинстве своем молодые люди, дворяне из знатных семейств, многие из них в прошлом служили вместе со мной, а некоторые, как, например, князь Волконский, были моими личными приятелями. Сердце мое сжималось, но вскоре чувство сожаления, рожденное мыслью об ударе, который поразит так много семей, уступило место негодованию и отвращению. Недружелюбные и неуместные речи и шутки этих несчастных свидетельствовали о глубоком их нравственном разложении и о том, что сердца их не могут испытывать ни чувства раскаяния, ни чувства стыда».
О каких речах, о каких шутках на помосте виселицы писал Бенкендорф? О смелых и гордых словах поэта Рылеева, который воскликнул с высокого деревянного помоста: «Ах, как сладко умереть за Россию!» Или об исполненных сарказма и иронии словах Сергея Муравьева-Апостола, сказанных, когда при его повешении веревка оборвалась и он упал на помост: «Бедная Россия, и повесить-то порядочно у нас не умеют!»
В своих воспоминаниях Бенкендорф акцентирует внимание только на том, что видел. Однако он скрывает истинное лицо самодержавия и не осуждает жестокости, варварской казни гордых и смелых борцов.
6 декабря 1826 года Бенкендорф становится членом Сената и получает в награду имение в Бессарабии в вечное и потомственное владение.
Но даже такой светский человек, каким был барон Корф, который пользовался высочайшим доверием Николая I, не щадит самолюбия Бенкендорфа. С какой-то открытой иронией и презрением Корф писал в мемуарах:
«Следует добавить еще, что при довольно приятном его виде, при чем-то рыцарском в тоне и словах и при достаточно живом, светском говоре он имел самое поверхностное образование. Ничего не изучал, ничего не читал и даже никакой грамматикой не владел как следует. Доказательством могут служить все его сохранившиеся французские и немецкие рукописи и даже подписи на русских бумагах, на которых он лишь в последние годы перестал писать (вероятно, после доброжелательного намека его приближенных) “покорный слуга”».
Удивительно спустя более 150 лет читать и перелистывать рукописи Бенкендорфа… Интерес вызывают его письма по поводу официальных просьб А. С. Пушкина. Неправильный французский слог, путаница во временах глаголов. Целые фразы из-за незнания им французской грамматики остаются непонятными, схожие французские глаголы произвольно заменяются один другим.
Николай I, однако, возвышает Бенкендорфа, осыпает его наградами, деньгами, имениями, титулами. Всю жизнь император «держался» за этого посредственного человека, был благодарен ему за раболепие и искал дружбы с ним.
Много лет спустя Герцен, узнав о смерти Бенкендорфа, умершего на пароходе при возвращении в Россию после поездки за границу, где он принял католицизм, дал ему такую характеристику:
«Наружность шефа жандармов, — писал он, — не имела в себе ничего дурного; вид его был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим.
Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица, — но и добра он не сделал: на это у него недоставало энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.
Сколько невинных жертв прошли через его руки, сколько погибли от невнимания, от рассеянности, оттого, что он занят был волокитством, и сколько, может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его голове и мучили его на том пароходе, где, преждевременно опустившийся и одряхлевший, он искал в измене своей религии заступничество католической церкви с ее всепрощающими индульгенциями…»
В продолжение многих лет Бенкендорф стоял во главе Третьего отделения. Он распоряжался судьбами людей, литературными произведениями, научными трудами и даже воспоминаниями. По словам историка Н. К. Шильдера, Бенкендорф имел точные и определенные мысли о просвещении.
— Не будем очень спешить с просвещением, — говорил он, — чтобы не достиг народ по своему пониманию до уровня монархов и не поднял бы руку против власти.
Более чем недвусмысленное заявление! Долой просвещение, которое поднимает духовный уровень народа!
В этой душной атмосфере должны были творить и трудиться такие великие писатели, как Пушкин, Гоголь, Некрасов… Николай I решительно объявил, что такой профессии, как писатель, не существует. Любой литератор должен был где-то состоять на службе, быть чиновником в любом казенном ведомстве. Литературная деятельность должна была быть связана с государственной службой. Это только и давало литератору положение в обществе, вес и вообще место в жизни. Литература была допустима только как род государственной службы: восхваляющая порядки самодержавия, поющая хвалебные гимны государю. Изящные искусства существовали постольку, поскольку они были полезны установленному порядку.
С какой-то упорной и злой методичностью Николай I подчиняет своей воле каждого своего подданного. Он создал цельную, всеохватывающую крепостническую власть, которая душит умы каждого отдельного человека и всех людей в целом. Крепостничество для крестьян и крепостничество для каждого человека. Таково было железное правило нового властелина. Он возвел в принцип, что всякое критическое отношение к действительности, любой голос протеста, даже когда он разумен и необходим, воспринимался как хула, своеволие, дерзость, свободомыслие.
Вокруг Третьего отделения Бенкендорфа начинают плодиться всякие доносчики, наемники пера, сомнительные «литераторы», авантюристы. Под «теплым» крылом жандармов как тайные шпионы работают за деньги такие люди, как Булгарин, Греч, Сенковский, Федоров и другие, навсегда опозорившие свои имена.
С 1826 года Третье отделение становится верховным цензором всех действий в государстве. Никакие меры не могут пресечь его вездесущие щупальца.
Начинаются нападки и травля Дельвига, друга Пушкина. Начинается гонение на его «Литературную газету», требуют объяснений о стихах, статьях. Придирчиво ищут тайный смысл в самых обыкновенных словах. Дельвиг пишет объяснения в Третье отделение, ходит на аудиенции к Бенкендорфу. Ничто не помогает! Последний решает расправиться с Дельвигом раз и навсегда. В своем письме князю Ливену Бенкендорф писал: «Личный мой разговор с бароном Дельвигом, состоявшийся 8 ноября, и самонадеянный донельзя дерзкий образ его извинений еще больше меня убедил в моем заключении».
В частном разговоре с Дельвигом Бенкендорф вел себя грубо и высокомерно, назвал его «почти якобинцем» и заявил, что правительство будет держать его под надзором.
Бенкендорф знает испытанный способ избавиться от Дельвига и удушить его слово — соответствующий доклад императору. И Николай I ставит резолюцию на докладе: «Дельвигу запретить издавать газету».
Цензор Никитенко по этому поводу записывал в своем дневнике: «Хотят, чтобы литература процветала, но никогда не писать ни прозы, ни стихов. Требуют от юношества учиться многому, и притом механически, но чтобы не читали книги, не смели думать, что полезно для государства — иметь блестящие головы или блестящие пуговицы на мундире».
За свое усердие на службе Бенкендорф получает графский титул, а для своего герба избирает девиз: «Постоянство».
И пройдут еще многие и многие годы, на протяжении которых он будет служить с постоянством и преданностью самодержавию.
В 1839 году вышел из печати первый том альманаха «Сто русских литераторов». В нем было все — биографии, романы, научные статьи. На этот раз читающая публика была буквально изумлена. За несколько дней новый альманах исчез с книжных полок магазинов.
Чем объяснялся столь широкий интерес к альманаху?
С молниеносной быстротой распространилась невероятная новость: в книге помещен портрет убитого на Кавказе писателя-декабриста А. Бестужева-Марлинского. Докладывают царю, и тот немедленно приказывает начать следствие, а книгу конфисковать! Следствие установило, что… личный помощник Бенкендорфа, А. Мордвинов, допустил оплошность. Человек на портрете был в кавказской черной бурке. Мордвинов не понял хитрости с кавказской буркой и был уволен со службы.
Несколько дней Петербург терялся в догадках. Кто займет место Мордвинова? Кто станет первым помощником Бенкендорфа?
Выбор пал на Леонтия Васильевича Дубельта. Литературная история России во времена Николая I связана с двумя зловещими именами: Бенкендорфа и Дубельта.
Познакомимся и с этим человеком.
С портрета на нас смотрит худой, светловолосый мужчина, с острыми чертами лица, одетый в мундир с множеством орденов и звезд на груди… Отец его дворянин, женатый на испанской принцессе из королевского дома Медини-Чели. В 14 лет Дубельт-младший стал прапорщиком Псковского пехотного полка. В 20 лет — членом двух масонских лож. По словам литератора Греча, он был «одним из первых крикливых либералов в Южной армии». Когда арестовали участников восстания декабристов, опять же по свидетельству Греча, люди спрашивали: «А почему не арестовали Дубельта?»
Супруга Дубельта-младшего — племянница известного русского адмирала Н. С. Мордвинова — решительно воспротивилась против поступления мужа на службу в жандармерию. Она ему писала: «Не становись жандармом!» Но вот что ответил ей Дубельт в длинном, подробном письме: «Если я поступлю в корпус жандармов и стану доносчиком, соглядатаем, то тогда мое доброе имя действительно будет запятнано. Но если я не буду впутываться в дела внутренней полиции, стану опорой бедных, защитником несчастных; если я буду действовать открыто, буду заставлять людей поступать справедливо к угнетенным, наблюдать, чтобы в судебных местах давали тяжбам и делам справедливое направление, тогда как ты меня назовешь? Неужели я не буду достоин уважения?»
Разумеется, эти красивые слова вскоре были забыты. Дубельт облачается в голубой жандармский мундир и становится первым помощником Бенкендорфа в самых темных и недостойных интригах Третьего отделения. Он в отличие от многих других не только коварен, но и лжеблагороден.
Вот что писал о нем его современник Александр Герцен:
«Дубельт — лицо оригинальное, он, наверно, умнее всего третьего и всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное светлыми длинными усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролись в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, т. е. выражали тонкую смышленость хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Он был всегда учтив».
Герцен встречался с Дубельтом не однажды. И всякий раз при тяжелых обстоятельствах, когда ему угрожало новое заточение, предстояли новые лишения и страдания. Герцен прозорливо видел в лице и поведении Дубельта коварные черты утонченного полицейского. Это не просто полицейский, который кричит и ругается. Это воспитанный, хитрый и тактичный человек с изысканными манерами…
Актер П. Каратыгин писал в своих воспоминаниях: «Это была замечательная личность во многих отношениях — прекрасно образован, дальновидный, грамотный и совсем не был злым человеком. По должности, которую занимал, и отчасти своим видом он вызывал ужас у большинства жителей Петербурга. Его болезненное лицо с длинными седыми усами, пристальный взгляд его больших серых глаз скрывали что-то волчье».
Петербургское общество назвало Дубельта «le general Double» — генералом с двойным лицом.
Этот генерал допускал странные для Третьего отделения выходки. Так, он принял за правило награждать агентов всегда одной и той же суммой — 30 рублями. В связи с этим он обычно шутил перед знакомыми: «Это в память о 30 сребрениках!» Этот генерал однажды сказал, что не знает в своих обширных лесных угодьях такого дерева, на котором можно бы было повесить Герцена.
Третье отделение немыслимо без его тайных «литературных» шпионов. Но среди многочисленной своры доносчиков есть одно имя, которое стоит как-то особняком. И до сегодняшнего дня, как имя библейского Иуды произносится с отвращением, так и имя этого шпиона произносится среди русских людей с тем же чувством.
Это — Фаддей Венедиктович Булгарин. Почти четыре десятилетия литературной жизни в России связано с этим именем. Каждый, кто изучает эпоху Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Белинского, встречает имя Булгарина. Пожалуй, нет ни одной автобиографии, воспоминаний, литературного исследования того времени, в которых не упоминался бы и Булгарин.
И при всем при том это, в сущности, ничтожная фигура. Все, что он написал (а писал он очень и очень много, непрерывно), умерло со временем. Конечно, Булгарин занял свое место в истории николаевской России — место незавидное и позорное: враг Пушкина, враг свободолюбия, доносчик Третьего отделения.
Но если бы только это! Разве мало было таких доносчиков, которые старательно скрипели гусиными перьями и коленопреклоненно совершали грозное и грязное предательство? История декабризма тоже оставила нам несколько имен предателей: Шервуд, Ростовцев, Май борода…
Откуда появился Булгарин? Как случилось, что он в известной мере стал представителем целой группы литераторов, писателей, целой группы «сподвижников» около трона и монарха? Здесь следует сделать оговорку. У трона в то время были вынуждены находиться в силу обстоятельств не только подлецы. Жуковский пишет своего рода учебники для царского сына, читает свои стихи в будуаре императрицы. Пушкин состоял в камер-юнкерах — после пажа второй самый низкий придворный чин. Пушкин вынужден был сносить и терпеть унизительные приказы, обидные поправки в своих стихах, сделанные царской рукой.
Рассмотрим биографию Булгарина. Попробуем его «исторгнуть из неизвестности». В этом нам помогут не только сухие данные справочников. Отстоящие от того времени более чем на 150 лет, мы можем и теперь открыть в архивах следы многих заговоров, найти доносы, тайные заметки, письма. Можем вчитаться в воспоминания и автобиографии людей того времени. Можем, наконец, поломать голову над чем-то совершенно необъяснимым: например, дружбой Булгарина с Грибоедовым и с Рылеевым. И в то же время прочитать словесное описание, которое Булгарин дал полиции, чтобы схватить сбежавшего декабриста Кюхельбекера! И полиция только по этому описанию сумела его схватить в Варшаве!
Итак, кто же такой Булгарин?
Его отец Венедикт Булгарин в 1794 году убил генерала Воронова, и царское правительство сослало его в Сибирь. Супруга ссыльного вместе с 5-летним сыном Фаддеем приезжает в Петербург и спустя несколько лет добивается приема ее сына в Кадетский корпус.
В 1806 году Булгарин завершает учебу и в чине корнета поступает на службу в Уланский полк цесаревича Констанина. Участвовал в военной кампании 1806—1807 годов. Был ранен и долгое время лежал в госпитале в Кенигсберге. Там встретился со многими своими соотечественниками-поляками, которые его убеждают сражаться на стороне Наполеона.
Для Булгарина наступают невероятные дни. Дни, заполненные приключениями и сумасбродством. Он пишет сатирические стихи на своего полкового командира. Его увольняют со службы. Без денег и какой-либо профессии он оказался в Ревеле. На городских бульварах он протягивает руку за милостыней. Он просит милостыню… со стихами. Однажды залезает в карман пальто одного офицера. Бежит из Ревеля и решает стать солдатом Наполеона. Вступает в корпус маршала Удино и сражается против армии графа Витгенштейна. В 1814 году попадает в русский плен. В конце войны репатриирован, возвращается в Варшаву. Оттуда едет в Петербург, где женится.
В 1822 году Булгарин испробует счастья на литературном поприще — пишет занимательные повести, исторические и географические заметки. Сумел стать издателем «Северного архива».
Булгарин молод, амбициозен, велеречив. Он сближается с самыми блестящими представителями тогдашней интеллектуальной молодежи: Грибоедовым, Рылеевым, братьями Бестужевыми, Кюхельбекером, братьями Тургеневыми. Грибоедов до такой степени к нему привязан, что завещает ему свою бессмертную пьесу… Рылеев пишет ему нежные письма, под которыми неизменно подписывается: «Твой друг». Он публикует в альманахе «Полярная звезда» стихотворение «Мстислав Удалый» и посвящает его Булгарину…
Это на первый взгляд необъяснимая дружба. Декабристы, люди с идеалами, которые с неприязнью относились к раболепию, презирали авантюристов, дружили с Булгариным. Но после внимательного ознакомления с личными письмами, с огромным эпистолярным наследием декабристов находим ответ, который помогает раскрыть эту «загадку». Никто другой, а сам Рылеев первый убеждается, что Булгарин интриган! Он узнал, что Булгарин стремится получить посредством доносов и подкупа редакторское место в «Русском инвалиде», где редактором был А. Ф. Воейков, близкий друг Жуковского.
Рылеев садится и пишет официальное письмо Булгарину. Это письмо — первый признак того, что Рылеев начинает подозревать об истинных его намерениях. Оно завершается так: «Прошу тебя забыть о моем существовании, как я забываю о твоем: по разному образу чувствования и мыслей нам скорее можно быть врагами, нежели приятелями».
Для Булгарина очень важно иметь близких среди свободомыслящих людей. Иначе он потеряет связи с ними, лишится возможности следить за ними, предвидеть их поступки.
Булгарин пишет Рылееву: «Прости, брат, и помни, что ты другого Булгарина для себя не найдешь в жизни. Анатомируй, как хочешь, всех до единого своих друзей, Булгарину все еще много останется».
Отношения между ними остаются натянутыми до 1825 года, когда Булгарин опубликовал в своем журнале восторженную рецензию на поэму Рылеева «Войнаровский». И поэт отвечает благодарственным письмом, в котором с чистым сердцем пишет, что не перестал его любить: «Прошу верить этому. Знаю и уверен, что ты сам убежден, что нам сойтиться невозможно и даже бесчестно: мы слишком много наговорили друг другу грубостей и глупостей, но по крайней мере я не могу, не хочу и не