Только где же мне взять?
Снова все пошло наперекосяк.
— Что же ты с нами сделал, Михал?
Мама сидит на краешке стула, стараясь не глядеть по сторонам. Тоже не хочет замечать решетку и надзирателя? Угодить в тюрьму. Для нашего образцово-показательного семейства — дело неслыханное. Да к тому же из колонии общего режима попасть в строгий.
Сделал с вами? Нет, в основном с собой.
— Я не хотел, мам. Это как-то вдруг… Само собой… Как те американские горки, помнишь, на ярмарке, в Матеев день? Площадка, а под ней дорога почти отвесно вниз. И вдруг нельзя остановиться.
— Ты постарайся, сынок, чтобы такого больше не было, ладно?
— Да я и сам понимаю.
— Теперь-то ты, наверное, выдержишь без наркотиков. Ведь ты же не хочешь опять… — Короткий взгляд вокруг, и снова глаза в пол.
Если б ты только знала, мама…
— Само собой, кто же захочет, — сказал Михал, ощущая себя где-то посредине американской горки. Кажется, что все вокруг смазано скоростью спуска.
— А как отец? — спросил он.
— Уж как-нибудь уговорю его помириться с тобой до твоего возвращения.
Значит, сейчас, похоже, он меня и видеть не хочет. Можно подумать, я сильно соскучился по его вечным придиркам.
— Будешь снова жить у нас. Я за тобой присмотрю.
Каждый шаг под присмотром, как в зоне? Опять ровно к шести дома? Взбучки, приказания, запреты, домашний арест? Ну а если по-другому нельзя? Если это единственный шанс вырваться с этих американских горок? Только мне все равно теперь без кайфа не выдержать.
— Ты ему привет передай, мам.
— Спасибо. Мы тебя из этого выцарапаем, вот увидишь. Вместе мы многое сумеем.
Неужели собирается снова делать все за меня? Как раньше. А мне что прикажете делать тут? Такого долга барыге нет ни у кого во всем лагере.
— Надо только захотеть, — подбадривает мама.
Но ведь я хочу! Господи, если б все было так просто. Не надо усложнять себе жизнь, я знаю. Словно мало того, что случилось.
Он кивнул.
— Я тебя понимаю. В сущности, ты ведь неплохой мальчик. Тебя совратили друзья. И она!
Имя, на которое в нашей семье табу. Интересно, а что мне вообще разрешат?
— Подыщу тебе какое-нибудь хорошее место. Начнешь все заново!
Что все? Ходить на работу, завтракать, обедать в заводской столовке, ужинать дома, глазеть в телик, ездить на дачу, копать грядки. Сколько все это можно выдержать? Но вот тюрьму вообще нельзя выдержать. Так что спасибо и за ваш вариант. У скольких вроде меня и такого-то нет.
— А вдруг тебя за хорошее поведение выпустят досрочно? Ты ведь себя хорошо ведешь, правда?
— Ты добрая, мама. Не переживай из-за меня.
— Я не могу по-другому. — На лицо ее вдруг легли тени от всех этих горестей и пустых обещаний последних четырех лет. Метания от одной иллюзии к другой. Четыре бессмысленных года.
Я должен… Хотя бы ради тех, кто меня любит… Знаю. Все знаю. Но как, черт возьми!
Он незаметно поглядел на часы. Невыносимо делать вид, будто все в порядке.
Скорее бы кончалось свидание! До того, пока мать не поймет, что на самом деле ничего не кончилось. И, похоже, не кончится никогда. Горка все раскручивается. Что, если я уже не сумею? Нет у меня сил делать, как вы хотите. Не хочется портить вам жизнь, но куда деваться? Там внизу черная дыра. Смерть. И оставьте меня в покое!
Раз и навсегда. Заманчиво.
Вот он выход.
Скорей бы она уходила! Пусть и ей выпадет хоть несколько дней покоя!
Наконец! Ева, Евочка, любовь моя! Надеюсь, ты хорошо все запрятала. Он сжимал сверток со своим и ее адресом. Если уж попал сюда, значит, все шито-крыто. Или там ничего? Нет, быть не может!
Михал лихорадочно сорвал упаковку и открыл коробку.
Апельсины.
Ни больше ни меньше. Но ведь это значит… Кайф должен быть в них. Не может же она… Ну, конечно. Достаточно впрыснуть шприцем в апельсин. Это выходит… он быстро сосчитал.
Двенадцать доз? Она ведь знает, что я не люблю апельсины.
Восемь штук — чтобы покрыть часть долга. Два припрятать на черный день. Двумя поделиться с плечистым и паханом.
— Ты чего это насвистел, парень? Совсем не забирает! Обыкновенный апельсин!
— Не может быть!
Ну, Ева, если вдобавок и этот сюрприз… Пригласить на балдеж двух ходоков и всучить им простые апельсины, да об этом до самой весны не забудут!
— Ты чего, решил наколоть нас?
— Погодите. Наверное, доза меньше, чем я рассчитывал. — Михал лихорадочно рылся в шкафчике. — Давайте еще два.
— Ну, гад, если накалываешь, гляди!
На кожуре ни следа уколов. Но ведь можно было проткнуть тонюсенькой иглой. Невероятно, не могла же она просто послать идиотские витамины?
А в прошлый раз на свидании? Хотя бы поэтому ты не должна была кинуть меня. Да я тебя задушу, дорогуша, если ты меня так подставила!
— Они все же горьковатые. Вы что, не чувствуете?
— Обычные подпорченные апельсины.
— Просто доза нужна больше! — Михал яростно швырнул сверток на койку.
Обыкновенные апельсины, нечего их и прятать.
— Брешешь, гаденыш, ни хрена в них нет!
И вдруг резкий свет. Войти в него. Воспарить в небытие, где нет никаких стен, колючей проволоки. Увидеть самого себя сверху, как смешно я гоняюсь за приязнью этих двоих в тюремном бараке.
— Ребята, я загудел, как телеграфный столб, — откуда-то издалека доносится до Михала собственный голос.
Чье-то лицо. Кто это?
— Ты чего меня трясешь, скотина? — выдавил из себя Михал.
— Помидоры с кнедликами. В честь национального праздника!
— Что?
— Ужин, мать твою!
Господи боже, какой еще ужин? А, ну да. Лагерь. Помидоры с кнедликами. Одна из немногих радостей, хоть есть можно.
— Ребята, оставьте мне на потом кусок хлеба. Снова вернуться в эту невероятную легкость.
— Он чокнулся, — услышал Михал, закрывая глаза.
— Эй, приятель, с которого часа лежать разрешается? — В дверь стучится надзиратель.
Михал перевернулся на нарах.
— С шести.
— Ну и делай как положено.
Михал повернулся на спину и снова закрыл глаза.
— Не дури, Михал, будет звон.
— А мне не привыкать, — ответил Михал. И непонятно почему рассмеялся над своими словами.
Снова голос из коридора:
— Я ведь, кажется, что-то сказал, а?
— Вы не знали, с каких разрешается лежать. Я вам ответил. — Михал подавился смехом.
— Слезай с нар, черт побери! — заорал надзиратель.
Михал почувствовал, как чьи-то руки приподнимают его.
— Это он так. Ему просто паршиво, — втолковывал надзирателю помощник старшего по камере.
Вечерняя поверка.
— Не вижу девятого.
— Михал, ну же, Михал, — шепчет кто-то.
— Что это ты там качаешься? Стоять не умеешь? Эй ты? Фамилия?
— Граф Монте-Кристо, — хихикает Михал.
— Отлично. Будешь объясняться в другом месте.
— Идиот. Корчит из себя фрайера. А когда кайф пройдет, наплачется!
Четыре дня и четыре ночи без сна. В голове гудит, словно в газовой горелке. А потом вдруг отход. И ни одного апельсина из посылки.
Как же теперь вернуть долг?
К тому же все знают, что я мог отдать его и все равно не отдал. Да мне теперь просто крышка! Наглядный пример, чтоб другим неповадно! Разбитая челюсть, сломанная рука, пара переломанных ребер, в лучшем случае синяки. Дело дрянь!
Как же я так оплошал? Все вдруг зацепилось одно за другое. Свидание с мамой. Веселенькая перспектива жизни с предками. И здешний мрак. Да плюс Ева кинула, едва очутилась на воле. Начинаются ломки. Как же поправить все эти глупости, что я натворил за последние четыре дня? И еще миллион будущих. Усталость. И эта черная пасть горы, от которой некуда скрыться. Теперь уже только падение. Так куда еще глубже?
Заточенная крышка от консервной банки, спрятанная в матраце белобрысого урки. Приложить к запястью, стиснуть зубы и резануть.
Рана, ощерившаяся, как ухмылка того сутенера с выбитым зубом. И огонь в руке.
Он стиснул зубы и впился ногтями здоровой руки в плечо той, с перерезанной веной. Но боль была сильнее. И мгновенная ее вспышка вырвала из Михала остатки сознания.
— Пан Отава, пан Отава… Вы меня слышите?
Где я? Круги в глазах. Пот. Ах да, больница. Врачиха с веерами морщинок. Последний акт? Только что-то неохота на нем присутствовать.
— Я вам укол сделаю. Вы меня слышите? Слышите? — повторяла докторша.
Михалу вдруг показалось, будто он давно переступил тот порог, до которого человек изо всех сил цепляется за жизнь. Переступил и, кажется, даже не однажды. Интересно, а тогда, в лагере, неужели мне повезло, что вовремя нашли? Во всяком случае, все хоть вид делали. А больше всего тюремный врач, коренастый дядька лет пятидесяти, с волосами, тщательно постриженными ежиком. Господи, сколько же кошмаров, боли и унижений я мог избежать? Мне говорят, надо жить. А я уже не могу жить без кайфа. Рак воли. Какого черта надо было цепляться за жизнь, если я так и так загнусь, словно беспомощный подопытный кролик. Ну, не сейчас, значит, в следующий заход. Сколько можно начинать сначала, если конец все равно один? Посади дерево, построй дом, роди сына. Ха-ха-ха. А я что сумел? Выучил балдеть парочку идиотов.
— Не понимаю, как же так получилось? — Наивная попытка перехитрить этого человека с широким лицом, которое внезапно появилось над его койкой в палате тюремной больницы.
Искорка надежды, вдруг не догадается, почему я так сделал.
— А то вы не знаете? — улыбнулся врач. В первый и последний раз.
— Похоже, ум за разум зашел. — Михал сосредоточенно разглядывал перевязанную правую руку, чтобы не видеть глаза врача. — Сам не понимаю, чего это я.
— Ты и правда думаешь, мы тут совсем кретины? Или по тебе не видна твоя профессия? Стаж-то небось приличный!
Михал почувствовал, как на него снова надвигается чудовищная лавина.
— Какая профессия? — слабая попытка остановить ее.
— Наркоман, — отрезал врач. — Ты где кайф доставал?
— Кайф? — скорее по инерции переспросил Михал.
— Ты меня и в самом деле за дурака держишь? Знаешь, чего не выношу? Таких вот токсикоманов, которые упорно называют черное белым.
— Не понимаю, о чем вы. — Михал пытался продолжать эту бессмысленную борьбу, но нечеловеческая усталость снова затаскивала его почти за порог сознания.
— По твоему дурацкому разумению, мы вообще ни черта ни в чем не смыслим. Вот уж и впрямь повезло — получить себе на шею еще одного из вашей братии. Счастья полны штаны. Ей-богу.
Минута молчания. Словно этот тип вычисляет, что я еще способен проглотить.
Не напрягайтесь, почти ничего.
— Неужели не видишь, что ты уже приехал? И другого шанса вылезти может и не быть? Неужели тебя не тошнит от самого себя? — вдруг рявкнул врач.
— Не знаю, о чем вы говорите, — пытается выкрутиться Михал, прекрасно понимая, что только подливает масла в огонь.
Спрятаться под одеяло. Забиться куда-нибудь в угол. Оставьте меня в покое. Не могу я больше. Не могу!
— Только в тюрьме. А не в какой-нибудь специализированной лечебнице после отбытия срока. Там с вами возятся до тех пор, пока вы сами помогаете. Как только охота пропадает, вас тут же выписывают. Кроме тюрьмы, нет ни одного заведения, где вас можно изолировать по-настоящему. Помешать раздобыть наркотики, когда вам взбредет в голову разочек кольнуться. Государство о вас заботится, даже платит пенсию по инвалидности. То есть общество кормит вас, хотя перспективы получить этот долг почти никакой. Вот и отлично, чего еще человеку надо, небось думаете вы?
Михал заметил, что врач судорожно сжал спинку кровати.
— У наркоманов одна забота — провернуть свои делишки так, чтобы получать, не работая. Пенсия по инвалидности! А спросишь кого-нибудь из вас, кто за это должен платить? Вы отвечаете — общество. Но не кажется ли вам, что это слегка безнравственно? Знаете, как мне сказал один ваш коллега? Подумаешь, лишних пару крон выбросили на ветер! Не все ли равно!
Я всегда старался работать, думал Михал. Пока мог. А если не мог? Чем я отличаюсь от тех, про кого говорит этот фанатик?
— В конце концов вы накайфуетесь до пенсии по инвалидности, просто заработаете цирроз печени, вот и все. Это в лучшем случае. И, значит, до самой смерти станете требовать, чтобы общество вас кормило, а сами будете продолжать колоться. Неплохо устроились, а? Вы себе ищете острые ощущения, а общество за них расплачивается. Но как быть с теми, кто всю жизнь надрывается и исправно платит налоги для того, чтобы прокормить бездельников, вроде вас, за свои двадцать лет только и сумевших, что заработать себе больную печень. Лично я обещаю вам сделать все возможное, чтобы покончить наконец с этим абсурдом. И не я один. Уж вы поверьте. Во Франции и других европейских странах быть токсикоманом — уже преступление. Не хочешь прямиком за решетку — иди лечись. В некоторых американских штатах тюрьма полагается уже за то, что врач обнаружит на вашем теле следы уколов. У нас же сам факт токсикомании вообще ничем не грозит. Мы дожидаемся, пока вы начнете грабить аптеки или совращать других. И вот тогда наконец общество переходит к самообороне. Несколько поздновато, не правда ли?
Его голос как будто все время приближается. Что ему от меня надо?
— Впрочем, так не может продолжаться до бесконечности. Подумайте об этом… Послушайте моего совета: кончайте с этим прежде, чем в самом деле докатитесь до ручки. Лагерь в этом смысле — эффективнее любых других мер. Представьте себе, сколько старых наркоманов давно лежали бы под дерном, если бы их вовремя не вынудили хотя бы к частичному воздержанию в заключении? Если бы не было этой передышки?
Чем же он так напоминает отца? — думал Михал. Внешностью вряд ли, он намного солидней. Может, этим пафосом и презрением?
— Используйте свой последний шанс! Каждая неделя воздержания увеличивает надежду выкарабкаться. Да опомнитесь же в конце-то концов!
— Вам не полегчало, пан Отава? Слышите? Вам уже лучше? Попробуйте попить.
Новая сестра. Ее он тут еще не видел. Михалу до обморока хотелось пить, отмерять больничный чай по глоточкам казалось пыткой. Если б хватило сил самому удержать чашку, он влил бы чай в себя, пусть даже почти все протечет мимо.
Лучше. Ну и что с того. В лагерной больнице в тот раз целых три недели без дозы.
— Главное, смотрите, чтоб вас не совратили сразу после выхода из лагеря. Вы ведь для них герой, — напутствовал врач. Сейчас он говорил едва слышно и без прежнего пафоса.
К счастью, отбывать срок меня перевели в другой лагерь. Наверное, чтобы изолировать от дружков, ведь я так и не выдал, кто меня снабжал наркотиками. Больше двух лет без дозы! И без известий о Еве.
Может, тогда и вправду был шанс завязать? Не будь моего доброго духа. Милого Гонзика. А если бы он в тот раз не пришел? Как знать, чем бы все закончилось.
— Не таскайся за Михалом! И всем твоим дружкам передай, если они сюда заявятся — будут иметь дело со мной! — неистовствует в передней мама.
Я уже снова заснул, понимает Михал. Какая-то непреходящая вялость, прямо зло берет. Неужели она останется мне на память? До самой смерти? Быстренько вылезти из постели и выйти в коридор.
— Что тут такое?
— Марш назад! — поворачивается к Михалу мать.
Словно я двенадцатилетний шибздик. Вдруг до Евы дойдет, что со мной обращаются как с первоклашкой… Интересно, что с ней?
— Ну иди, иди, — выгоняет мама того, за дверью.
Но мне уже двадцать три! Кто это был? Черт его знает. Предки не только роются в моей сумке, нет ли там чего, но и разглядывают руки и ноги, не колюсь ли я снова, а скоро начнут проверять, как я вымыл уши. Да еще гонят взашей всех моих знакомых! Теперь нельзя и поговорить ни с кем, кроме матери. Будто я прокаженный. Только о чем нам говорить? О чем же еще…
Узнать бы про Еву. В квартире, где мы с ней жили, никто не открывает. Даже туда я ходил украдкой. Забежал после смены — и опрометью домой, чтобы мать не заметила опоздания. Она даже отпуск за свой счет оформила. И все ради меня.
Что же с Евой? Может, сейчас приходила она? Хотя бы ради этого нужно ускользнуть от твоей слежки, мама. Если хочешь знать, я люблю ее. А это разве жизнь? Восемь часов в день носиться курьером по типографиям. И то еще мать черт-те кого подняла на ноги, чтобы меня вообще взяли. Наркоман, да еще с судимостью. Кому такие нужны? Вечно обиженное выражение отцовского лица. Словно этой своей отсидкой я навредил не себе, а ему. Но ни слова попреков. Похоже, мама его здорово обработала. Потому и предпочитает помалкивать. Только постоянный контроль. Все в боевой готовности, как мышеловка на взводе. Никакой личной жизни. И это в двадцать три года!
По дороге с работы заскочить к Зденеку. Никто другой не пришел в голову. До его квартиры — крюк небольшой, мама и не заметит. Вдруг он знает что-нибудь про Еву?
Осторожные звуки. Наконец шарканье ног за дверью.
— Кто там?
— Михал.
Смотрит через дверной глазок. Плавающий зрачок, расширенный чуть не на полсантиметра. Ломки!
— Тебя кто послал?
— Никто. Просто хочу кое-что узнать. — Михал переступает с ноги на ногу. Снова допрос. Господи боже.
— Никто? — угрожающе повторяет Зденек.
Михал качает головой.
— Никто! — на всякий случай громко говорит он.
— У меня ключа нет, — доносится изнутри.
— Не заливай! Как же ты выходишь? — Михал невольно улыбается.
От этой улыбки Зденек, похоже, конфузится.
— Через окно во двор.
— Ну и дела, — заключает Михал. И по коридору, ведущему к подвалам, выходит на двор.
— Правда тебя никто не посылал? — еще раз спрашивает Зденек, отступая от окна, чтобы Михал мог влезть.
— У тебя окно все время открыто, даже когда тебя нет?
— А что тут красть? Уже нечего. Так всем и передай.
— Ну какого черта ты идиотничаешь? — взорвался Михал.
И наконец влез на подоконник. Да, ничего себе видик…
На полу ворох грязных вонючих тряпок, разбитая мебель, вдоль стен какие-то останки конструкций из досок и брусков, распоротые матрацы, полупустые консервные банки, грязь и тлен. Ни одной вещи, которую не побрезгуешь взять в руки. Михал вдруг понимает, что просто не сможет войти в эту комнату. И облокачивается на оконную раму.
— Что тут случилось? — вырывается у него.
Трудно даже вообразить, что такая помойка — результат постепенного распада. Скорее, тут взорвалась граната или кто-то в один миг перевернул все вверх дном.
— Они мне тут микрофоны понатыкали. Постоянно приходится все проверять.
— Кто? — ужасается Михал. До него наконец доходит, что Зденек мечется в тисках психоза.
— Да Рихард же! Он мне мстит. Хочет меня уничтожить! — Зденек лихорадочно шарит глазами по комнате.
— Рихард в тюрьме. Не сходи с ума! — как можно осторожнее начинает Михал.
— А эти его глаза каждую ночь? Эти раскосые глаза убийцы? — выдавливает Зденек.
— Сдурел? Не может же он каждую ночь из тюрьмы сматываться, — возражает Михал.
— Значит, это его люди! Он ими на расстоянии управляет. Гипнозом! — Зденек сам поразился своей догадке и схватил Михала за рукав. — Он все может!
Только теперь Михал заметил, что Зденека колотит лихорадка.
— Тогда скажи, как ты до этого допер, ну, скажи, — Михал старался говорить спокойно.
— Он хотел, чтобы я снова втянулся в эти его свинства. А то ты не знаешь? Не валяй дурака! Сразу, как умерла бабка, он подсунул мне в ящик бутылку с кайфом!
Бабка, отметил про себя Михал. Вот почему здесь такой бардак…
— Ну, а ты?
— Само собой, перестал лазить в ящик. Покупал только чистый кайф. На толчке. Чтоб он не мог свою погань подсыпать.
Михал недоверчиво оглядел разоренную квартиру.
— А на что брал?
— Не корчь из себя идиота. Мне бабка сто двадцать тысяч оставила. Накопила с пенсии. И с утиля.
Сто двадцать тысяч? Ничего себе! Да на сто двадцать тысяч уже можно кое-что предпринять. Ну, хотя бы кругосветное путешествие.
— Не дури! И ты вот так живешь? — Он еще раз огляделся вокруг. По куче грязного тряпья, похоже, прошмыгнула мышь.
— Да денежки давно уже тю-тю! — взорвался Зденек. — И не свисти ты, черт подери, будто ни хрена не знаешь. Эти суки в конце концов спелись с Рихардом. Все вы с ним заодно! Толкали мне дозу за сотню. Потом за две! Как пить дать, его работа! Думаешь, я ничего не знаю? Вы сожрали меня, вот чего он добивался. Кинули!
— Зденек, не дури…
Тот раскинул руки, как Христос на распятии.
— Нет у меня ни шиша! Все, что было, давно спустил! Так и скажи ему. Я ведь знаю, это он тебя послал. Все вы у него на службе. Скоты! За дозу и родную мать продадите! Он меня выпотрошил, понимаешь? Я пустой. Выставил вчистую! Теперь-то он может успокоиться. Чеши к нему. Что тебе я? Нет у меня бабок. Так и передай. Может, на радостях он тебе кубиков пять отвалит. Ну, все. Просек фишку? Я в ауте. Двигай отсюда! Ну понял, двигай!
Он вдруг нагнулся.
— Зденек, — начал было Михал. И еще успел заметить, как тот замахивается отломанной от стола ножкой. — Не валяй дурака…
Свистящий звук. Смертоносный кусок дерева пролетел где-то рядом с его головой. Михал машинально присел. Больше ничего нельзя было сделать. Треск за спиной. Ножка от стола угодила в деревянный сарай у забора. Ноги Михала вдруг начали действовать самостоятельно, раньше, чем получили сигнал от мозга. Еще не успев что-либо сообразить, он уже выскакивал через окно.
— Скоты! Скоты! Скоты! — неслось вдогонку. И снова удар в деревянную стену сарая, едва Михал свернул к выходу.
Однажды утром у дома поджидает Гонза.
Словно вычислил, каково мне теперь.
— Это ты заходил? — проясняет Михал ситуацию.
— Ну да, — Гонза не собирается комментировать. — У меня ломовая идея. Гешефт на все сто.
— Если ты о химии, сразу говорю нет.
Вот бы мама порадовалась! Не может же она всю жизнь оберегать меня от жизни.
— Брось. Тут совсем другое. Никакой чернухи. Слушай, я на принудиловке был с одним типом, так он про это в каких-то книжках вычитал. Вроде есть наркотик, который давали японским камикадзе перед последним вылетом. Амилопикрин! Никакого привыкания, это тебе не морфа. Иногда можно вмазаться для легкой таски, и все. И сырье продается свободно. А теперь, внимание, — Гонза поднял палец, словно иллюзионист перед коронным номером: — Он не проходит по списку наркотиков. Понял?
Наконец-то Михал замедлил шаг, так что Гонза мог уже не бежать рысцой.
— Вари себе сколько влезет, ну прямо как манную кашу! Дошло теперь? — Его голос дрожал от самолюбования. — Потрясно, а?
— Такого не бывает. — Михал покачал головой.
— Этот чувак, который его раскопал, тоже не идиот.
А вот о тебе такого не скажешь, Гонзик. Шестерка на всех балдежах. Кролик, которого держат, чтоб зажигать спички элите, шастать за лимонадом и вообще быть на подхвате. Мальчик на побегушках. И за это, когда хватало кайфа, тебе швыряли подачку. Кто его знает, что за фуфло ты мне хочешь всучить? Хотя в тот раз с кокаином у тебя выгорело. Что правда, то правда.
— А чего ты суешься с этим ко мне?
— Ты же в школе с химическим уклоном учился, разве нет?
Михал невольно улыбнулся:
— Тебе бы прийти годочка на три пораньше. До того, как мы грабанули аптеку. Теперь поздновато.
— Чего поздновато? — Гонза схватил Михала за локоть.
— Неохота опять в зону. Привет. — Михал двинулся в сторону типографии, полный благих намерений. Он и так уже опаздывал.
Но Гонза не отставал:
— Ладно. А Ева, выходит, пусть торчит как есть?
— Что?
— Помнится, когда ты сидел, она тебе приличную посылку справила. Думаешь, ей легко было кайф раздобыть?
Нет, не могу это слышать. Сколько раз еще в лагере я ломал себе голову, чем же она расплатилась за ту посылку. Выводы были и впрямь вдохновляющие.
— Что с Евой, скажи? — Он резко повернулся к Гонзе.
— Она в обломе. Ей нужна помощь. — Гонза прямо наслаждался смятением Михала.
— Всем нам нужна помощь, — буркнул красный от злости Михал.
— Ей сейчас в самый раз такое. Подъем, клевое настроение, эйфория, привыкание — ноль… Для зоны лучше не придумать.
— Ее замели? — Михал остановился.
Ведь я прикрывал ее до последнего. Она же отделалась условным…
— Они с Владо взяли аптеку. И для тебя старались. Только кто-то на них настучал.
— Кто такой Владо? — Вопрос в упор.
— Да ты не знаешь! Новый шеф в команде.
Укол ревности в животе.
— Сколько ей пришили?
— Два года.
Паскудство, злился про себя Михал. Разве там, в зоне, я мог понять, что никто на воле не захочет во все это ввязываться? Разве в тот раз, когда Ева пришла пустая, я не талдычил сам себе, что, будь она на моем месте, я бы в лепешку расшибся, но достал для нее хоть вагон кайфа? Даже если б пришлось оприходовать аптеку!
— Кто ее заложил, черт подери!
— Никто не знает. Факт.
— Этой штуки правда нет в списке? — спросил Михал.
— В том-то и дело, — осклабился Гонза.
— Где можно варить?
— Мне от деда квартира досталась.
Примерно полквартала они шли молча.
— Ну что? — в конце концов не выдержал Гонза.
— Гм, — пробурчал Михал.
— Я так и знал! А как тебе вот такой подарок?
Пластиковый пакет с десятью ампулами морфия.
Господи боже!
Кажется, ничего другого мне в тот раз в голову не пришло?
Раздобыть нужные для реакции химикаты — тут пришлось попыхтеть побольше, чем мы рассчитывали. Хорошо еще, Гонза обеспечил бабки. Из моей тщательно контролируемой зарплаты, которую мама надумала откладывать на молодежную сберкнижку, не удалось бы выкроить.
При этом надо было являться с работы вовремя, как обычно. Дома никто ни о чем не должен догадываться. И о том, что я написал Еве в лагерь, тоже. Мама, бедолага, вся сияет. Планирует отпуск на даче, всем семейством. Три недели ходить мимо папаши, как мышка около кота. Кладбищенский юмор.
— Мы тебя из этого выцарапаем, Михал, — все твердит мама.
Таким вот макаром вряд ли.
Пара пропущенных смен. Иначе было нельзя. Хоть бы меня не выперли. Если все вскроется и карусель завертится снова…
— У нас на работе поездка в ГДР. Культурно-познавательная экскурсия.
— Как здорово, а куда? — сияет мама.
Добывать катализаторы.
— В Дрезденскую галерею, — напрягается Михал.
Только бы она не вздумала проверять.
Лента машин, тянущаяся к Циновцу
[21]. Шоссе, прорубленное среди холмов. Леса, в которых ничего не стоит потеряться. Пока их, конечно, не сожрет древоточец или короед. Хорошо бы и в самом деле поглазеть на картины в Цвингере. Выпить чашечку кофе, поесть шоколадных вафель, посидеть на скамейке на Прагерштрассе, чтобы фонтан окропил тебя своими брызгами. Погреться на солнышке, подержать за руку Еву и порадоваться, что вечером можно тайком проскользнуть в ее номер.
Только ведь Ева сейчас в лагере.
Тех двух девиц, что ехали с ними, Михал раньше не видел. Гонзик чисто сработал. Одна незаметно стащила ключи от отцовской машины, у другой — права.
Легковушка пыхтит на длинном подъеме перед границей.
Вот так же мы ездили с нашими, когда мне было лет десять-двенадцать. Балатон, Мазурские озера, Руяна… Пока отцу не стали давать авиабилеты в мир. Два. Докупить третий не позволял семейный бюджет. К тому же я хулиганил в школе. Помахать со смотровой площадки великолепному ИЛ-62, проглотить злобу…
— Да нет, мам, я совсем не обижаюсь…
— Я тебе что-нибудь привезу. Вот возьми на мороженое. — Три сотни в карман брюк, чтоб не видел отец.
Четырнадцать дней свободы у бабушки, пока та была жива.
— Михалек, где же ты был? Я чуть не умерла со страху.
— В кино, бабуля.
— Но кино ведь до десяти.
— В кинотеатре «Кунратице». А оттуда пешком.