Йенс Йенсен

Они пришли с юга

ОТ РЕДАКЦИИ

Йене Йенсен, родившийся в 1930 году, вырос в типично пролетарской среде. По специальности он наборщик. В печати уже появлялись его рассказы, всегда посвященные теме классовой борьбы.

«Они пришли с юга…» — первая книга молодого датского писателя — вышла в свет весной 1963 года. Это повесть о пяти страшных годах германской оккупации Дании — с 9 апреля 1940 по 5 мая 1945 года. Рассказ начинается с того дня, когда германские самолеты впервые с ревом проносятся над тихим ютландским городком, и завершается периодом капитуляции гитлеровских войск. В центре повествования рабочая семья, живущая в одном из старых кварталов города. Автору удалось нарисовать правдивые образы всех членов семьи, их друзей, соседей и земляков.

В своем интервью газете «Ланд ог фольк» сам автор повести рассказал, что побудило его спустя 18 лет после освобождения Дании — вернуться к теме войны и Сопротивления.

«Дело в том, — пояснил писатель, — что официальная Дания замалчивает подвиг датских патриотов в борьбе против фашистских угнетателей. Поэтому многие молодые датчане, выросшие после войны, не имеют ясного представления ни о ведущей роли датских коммунистов в организации датского Сопротивления, ни о решающей роли Советской Армии в разгроме гитлеровской Германии». Осуждая участие Дании в так называемом «едином германо-датском командовании» и планы включения страны в общеевропейский рынок, Йене Йенсен указывает, что подобная политика международного капитала, жертвой которой становится его родина, открывает путь для возвращения фашизма.

«Именно сейчас необходимо освежить в памяти события оккупационных лет и вновь пробудить дух, которым были пропитаны те годы… Период освободительной борьбы — самый волнующий и доблестный период в истории нашего народа, нашего рабочего класса и коммунистической партии. Невозможно писать об освободительной борьбе, не упоминая об огромном вкладе, который внесли в эту борьбу коммунисты… Вот почему коммунистам отводится в романе важная роль».

Повесть «Они пришли с юга…» была хорошо встречена прогрессивной общественностью страны. Исключительно тепло отозвался об этой книге известный датский писатель Ханс Шерфиг: «Что бы ни написал позднее Йене Йенсен, — воскликнул Шерфиг, — его первая книга навсегда займет свое место в датской литературе».

Глава первая

Городок лежит на берегу речки. Впрочем, речка эта такая широкая, длинная и течение в ней такое бурное, что она по праву может зваться не речкой, а самой настоящей рекой.

Лежит городок в живописной, холмистой местности, и река струится по ней, минуя поля и леса, луга и вересковые пустоши.

Если идти к реке с юга, городок, лежащий на склоне холма, виден как на ладони со своими красновато-коричневыми черепичными крышами и церковными шпилями. По окраинам торчат длинные заводские трубы, а на самой вершине холма разросся лиственный лес, венчающий городок защитным зеленым убором. Городок так мал, что все жители знают друг друга в лицо, но так велик, что не все знают друг друга по имени. Живут в городке ютландцы, они неторопливы, сдержанны и уважают пословицу: «Кто о чем, а мы о своем». Их трудно вывести из терпения, они любят поспать и не любят много раздумывать. Им свойственны те же достоинства и недостатки, что и всем остальным датчанам.

Наша книга повествует об этих людях — об их страхах и сомнениях, об их мужестве и решимости.

Повесть начинается ранним утром. Взошедшее солнце уже смотрится в зеркало реки. Крутые улочки городка пустынны. Жители спят — они спят крепко и безмятежно.

* * *

На окнах квартиры, где жили Карлсены, занавеси были задернуты, шторы спущены, и все-таки в комнату — она выходила на задний двор — проникал солнечный свет. Новый день просился в дом. В комнате спали пятеро и все двери были распахнуты настежь, а не то — духота, хоть топор вешай. Мебель в комнате была старая, ветхая и потому мрачноватая, пепельницы полны до краев, стол покрыт клеенкой. В кухне — немытые с ужина чашки, в прихожей на крючках и вешалках пальто. Перед входной дверью — порожние бутылки из-под молока.

«Якоб Карлсен» — написано на двери. Можно было бы добавить: «Рабочий».

Карлсены спали крепко, и, проснувшись, удивились: в комнату ворвался гул тяжелых, низко летящих самолетов. Первой проснулась хозяйка. Она разбудила мужа. Говорила она шепотом — было очень рано, и сыновья могли еще поспать.

— Гм, что за черт? — удивился Якоб Карлсен и, вслушиваясь, приподнялся на локте — кровать затрещала под ним. Потом Якоб, хмурясь, встал с постели, подошел к окну и поднял штору. Комната наполнилась светом. Якоб был широкоплеч, хотя долгие годы работы уже согнули его спину и седеющие волосы чуть поредели. В правильных, грубоватых чертах Карлсена чувствовался характер. Щеки заросли однодневной щетиной — он брился только два раза в неделю. На руке красовалась татуировка — женская голова, а под ней три красные розы. Это была память о попойке в Южной Америке, когда Якоб плавал матросом, — впоследствии он сам был не рад этому украшению.

Жена Якоба, Карен, тоже встала с постели, сунула ноги в домашние туфли, оправила рубашку и, щурясь от света, подошла к окну, распахнутому Якобом. Комната содрогнулась от грохота, и тут уж проснулись два старших сына, Лаус и Вагн. Они обалдело соскочили с кроватей, протирая сонные глаза.

— Что случилось? — сердито буркнул Лаус. Никто ему не ответил.

Наконец проснулся и самый младший брат — Мартин; его рыжий хохолок вынырнул из-под перины, под которой Мартин спал, накрывшись с головой. Мартин увидел неприбранные пустые постели, услышал шум и смекнул, что он-то его и разбудил. «Так ведь это же самолеты!» Сердце подростка радостно екнуло в предвкушении необыкновенного зрелища. Он сбросил перину и босиком помчался к окну. Возле распахнутого окна стояли отец и оба брата. Лаус взгромоздился на стул.

— Ой, пустите, я тоже хочу посмотреть, — взмолился Мартин, проталкиваясь к оконной раме. Вагн слегка отодвинулся.

В небе было темно от самолетов: они появлялись со всех сторон, сосчитать их было невозможно.

— Отец, смотри, сколько их! Я и не знал, что у нас так много самолетов! — в восторге кричал Мартин.

— У них на крыльях крест, — усмехнувшись, сказал Вагн.

— Гляди, а вот целых три зараз! Черт побери, как они низко летят! — крикнул Лаус.

— Так это, выходит, немцы, — разочарованно протянул Мартин.

Во дворе все окна были открыты, и у каждого стояли люди, многие в одном белье. Соседи надсаживали глотки, пытаясь перекричать гул самолетов.

— Чего им здесь надо? — удивлялись они.

Одно движение рычага — и на город обрушатся бомбы. Дома взлетят на воздух, люди погибнут под развалинами. Но жители городка были люди миролюбивые и считали, что им бояться нечего. Почти сто лет датчане не знали войны, где им было помнить, какие преступления и какую разруху влечет она за собой. Они считали — война сама по себе, датчане сами по себе.

Карен готовила мужчинам завтрак, на газу грелся кофейник. Она поставила на стол чашки.

— Одевайтесь-ка поживее, — сказала Карен сыновьям. — Уже поздно, слышите?

Мужчины затворили окно и, наскоро одевшись, стали умываться, подгоняя друг друга.

— Ужас какой, неужто будет война? — сказала Карен.

— Ну, погоди еще, — отозвался Якоб.

— А можно мне сегодня не ходить в школу? — спросил Мартин. Он решил, что утреннее происшествие не менее уважительная причина для прогула, чем насморк или день рожденья короля.

— С какой это стати? — возразила мать.

Они сели пить кофе. Время от времени Карен одергивала Мартина:

— Перестань чавкать, посиди хоть минутку спокойно! — говорила она.

Лаус ел больше всех, но справился раньше всех и ушел на работу. Над городом по-прежнему летали самолеты.

Остальные члены семьи не прочь были еще постоять у окна, но Карен то и дело поглядывала на стенные часы и торопила сыновей — хуже нет, когда человек привыкнет опаздывать. Делу — время, потехе — час.

Мартин окунул голову в таз, вытерся и стал так энергично расчесывать свои рыжие вихры, что брызги летели во все стороны.

Вагн облачился в пиджачную пару и долго вертелся перед зеркалом; почистился, навел блеск на ботинки. Вагн часто смотрелся в зеркало — недаром он слыл франтом. Одна рука у него была парализована и одно плечо немного выше другого. Но зато у него было красивое лицо и кудрявые черные волосы.

Мартин получил от матери пять эре на бутылку молока и наставление идти в школу, не зевая по сторонам, чтобы не опоздать на уроки.

* * *

На главной улице было людно; жители, сгрудившись кучками, смотрели, как летят самолеты. На одних прохожих — рабочие спецовки, на других — пижамы и домашние туфли. Кое-кто в подтяжках — не успели надеть пиджаки. Кто-то держит в руках пакет с теплыми булочками. Пожилой, хорошо одетый господин, остановившись, спросил:

— Что, собственно говоря, происходит?

— Да вот немцы пытаются захватить страну, — ответили ему из толпы.

— Вот что! — сказал господин и спокойно прошествовал дальше.

Мужчины, проводив его взглядом, засмеялись. — «Тронутый», — решили они.

Вдруг раздался страшный гул. Из-за крыши дома на противоположной стороне улицы вынырнул громадный серебристый фюзеляж. Тень над дорогой, оглушительный грохот — и самолет исчез. Несколько кусков черепицы сорвалось с крыши и разбилось вдребезги. Мартин явственно увидел стеклянный нос самолета, и ему даже почудилось, что он разглядел силуэт человека с пулеметом. На секунду Мартина охватил страх, но его тут же отвлекли новые события.

Из-за угла с ревом выскочила городская полицейская машина и помчалась дальше по середине улицы. Когда она скрылась из глаз, прохожие отметили, что на полицейских были каски, а в машине пулеметы. Кто-то объяснил, что один из немецких самолетов приземлился на полигоне неподалеку от города и полиция отправилась туда, чтобы арестовать летчика. Вот, стало быть, в чем дело, сообразил Мартин. Летать по воздуху немцам разрешается, но если они приземлятся, их берут в плен! У, Мартина отлегло от души.

* * *

На школьном дворе царило большое оживление: день выдался из ряда вон выходящий, каждому было что рассказать товарищам, и всем не терпелось обменяться впечатлениями. Над школьным двором по-прежнему с грохотом пролетали серебристо-серые машины, а дети бежали следом за ними и показывали на них пальцами — им еще не приходилось видеть самолеты так низко над землей. В городке считалось событием, когда, бывало, санитарный самолет, присланный за тяжелым больным, сядет где-нибудь в полях за чертой города — жители валом валили поглазеть на диковину вблизи. А все другие самолеты, пролетавшие над городком, держались на большой высоте и снизу казались совсем крохотными.

В классе, у кафедры, ребят поджидал старый Меллер. Это был коротенький толстый человек с блестящим лысым черепом, в золотом пенсне. На животе у него красовалась позолоченная цепочка от часов, а круглое лицо всегда сияло кротостью и добродушием.

Ученики хором прочитали ежедневную молитву, запели утренний псалом — все шло заведенным порядком. Только над городом гудели немецкие самолеты, и когда они пролетали над самой школой, дети, прервав пение на полуслове, мчались к окнам. Наконец с грехом пополам псалом дотянули до конца, и мальчики хотели было рассесться по местам, но Меллер знаком удержал их. Ученики застыли у своих парт, а Меллер спустился с кафедры и встал перед нею, сложив руки.

— Милосердный господь, — сказал он. — Сохрани нас от ужасов и опустошений войны и простри руку свою над нашими детьми! Аминь.

«Вот так так! — с удивлением подумал Мартин. — Неужто Меллер взаправду верит в бога?»

Один из мальчиков заплакал, он сказал, что ему страшно. Остальные посмотрели на него с удивлением: чего бояться?

К концу уроков Меллёр рассказал детям одну историю. Он не вычитал ее из книг, а слышал от своего отца. История была не выдуманная. Речь в ней шла об отступлении из Данневирке в 1864 году. Дело было ночью. Дорога обледенела. Колеса пушек буксовали, и солдатам пришлось снять шинели и расстилать их под колесами. Пушки ни за что не должны были попасть в руки немцам — оружие еще могло пригодиться в боях с врагом. Меллер рассказал, что солдаты плакали, когда им приказали оставить Данневирке и не разрешили биться насмерть.

Уф, от этих рассказов мороз подирал по коже!

* * *

Когда Мартин возвращался из школы, над городом сияло чистое синее небо. На стенах домов белели, листовки, в которых сообщалось, что немцы оккупировали страну и надо, мол, сохранять спокойствие и достоинство. Немцы, как видно, были еще в пути, они двигались с юга, из-за холмов на том берегу реки; никто не собирался преграждать им дорогу, и листовки запрещали это делать, потому что, дескать, немцы намерены защищать Данию.

Вскоре и Вагн вернулся из конторы, где работал учеником. Он сказал, что немцы вступят в город в четыре часа, у них пушки и громадные гусеничные танки, и он пойдет смотреть на них. Мартину разрешили пойти с братом.

— Только держитесь вместе, — наказывала Карен. Какие-то мальчишки на улице стали задирать Вагна, потому что он был щегольски одет и у него была сухая рука.

— Запустить в них, что ли, камнем? — предложил Мартин. — Только их много, и там есть большие парни…

— Не стоит связываться, — сказал Вагн.

Мартин все-таки повернулся и крикнул: «Болваны!» Но после этого братьям пришлось пуститься наутек.

Немцы уже вошли в город, они запрудили всю портовую площадь. Целыми колоннами выстроились огромные грузовики, колеса которых приходились Мартину выше головы, бесчисленные пушки разинули жерла, ружья были составлены в козлы. На площади орали громкоговорители, солдаты отдыхали, чистили ружья или заигрывали с немногочисленными девушками, которые вышли им навстречу. Они обменивались шутками и громко гоготали. Мартину странно было слышать их речь, но Вагн понимал по-немецки. Над полевой кухней клубился белый пар, пахло съестным. На солдатах были зеленые мундиры и каски, непохожие на те, к которым привык глаз, а сапоги подбиты крупными железными гвоздями.

— У них зеленая форма, чтобы легче было маскироваться в лесу и в поле, — объяснил Вагн.

— А что, если подбросить им яду в котел? — предложил Мартин.

— Ты что, спятил? — сказал Вагн.

Гусеничных танков на площади не было.

* * *

Вернувшись вечером с работы, Якоб и Лаус принесли с собой рулоны черной бумаги, которой завесили окна; лампы тоже затенили абажурами из черной бумаги, а в патроны ввинтили синие лампочки. Ни один луч света не должен проникать наружу. Стоит английским летчикам заметить маленькую щелку, и они сбросят бомбы.

— Что за ерунда, — сказала Карен. — И кто все это выдумал?

— Немцы, — ответил Якоб.

Лаус принес ворох новостей. Он рассказал, что на границе погибло много датских солдат. Но за каждого убитого датчане уложили по сотне немцев.

— Кабы мы все вчера вступили в бой, — сказал Лаус, — сегодня в живых не осталось бы ни одного немца.

— Слава богу, что обошлось без этого, — заметила Карен, вытирая руки о передник.

— Как знать, быть может, худшее еще впереди, — сказал Якоб.

— Отец, мы что ж, взаправду воюем с Германией? — спросил Мартин.

— Кто его знает, — ответил Якоб.

— Вот ведь напасть, — сказала со вздохом Карен и стала складывать выстиранное белье. У нее были спокойные, неторопливые движения.

— Отец, кто же теперь наш заклятый враг, шведы или немцы? — спросил Мартин.

— Гм, одни других стоят, — ответил с улыбкой Якоб.

Раздеваясь и умываясь, Мартин внимательно прислушивался к тому, что рассказывал Лаус.

— Датчане — лучшие солдаты в мире, — заявил старший брат.

— Еще бы, — гордо поддержал Мартин. — Сотня немцев еле-еле одолеет одного датчанина, да и то немцам надо съесть побольше каши, иначе им несдобровать.

Лаус, голый до пояса, разглядывал себя в зеркале. Он был ладно скроен, скоро и ему идти в солдаты.

— А после датчан кто самый сильный? — спросил Мартин.

— Американцы, конечно, — сказал Лаус.

— Думаешь, они могут побить немцев?

— Побить немцев? Еще бы! Вот увидишь, не пройдет и двух дней — война кончится. У американцев столько самолетов, что они запросто могут устроить солнечное затмение.

— Так чего ж они не устраивают? — спросил Мартин.

— Да вот весь мир ждет, чтобы они начали… Гляди, какие мускулы, — похвастал Лаус, медленно сгибая руки и поворачиваясь перед зеркалом. — Черт побери, точно стальные тросы. Говори, братишка, может, кто тебя обидел, я его проучу, видишь, я в хорошей форме, — добавил он с готовностью. Но Мартин не мог припомнить ни одного обидчика.

— А отец все-таки сильнее тебя, — сказал он.

Пока Якоб умывался, Мартин стоял у кухонной раковины и следил, чтобы у отца не осталось мыла за ушами. На руках отца играли сильные, закаленные мускулы. Под кожей, точно толстые змеи, тянулись жилы. С Якобом даже Лаусу нечего было тягаться.

— А кто самые плохие солдаты в мире? — спросил Мартин.

— Да на что тебе? — удивился Якоб.

— Русские, — объявил Лаус. — Они не умеют воевать. Лаус собрался уходить, он каждый вечер шатался по улицам. Карен это было очень не по душе.

Поздно вечером Якоб, Вагн и Мартин вышли во двор, чтобы проверить свои окна. Ни щелочки света. Весь город погрузился во мрак, стал черным и чужим.

Странный это был день, он принес датчанам большие перемены.

Глава вторая

Опять потянулись будни, только в городке теперь были иностранные солдаты в зеленых мундирах. Они заполнили рестораны, театры и тротуары. Они жадно скупали всякую всячину в магазинах. Их машины на громадной скорости мчались по шоссе, а сами они рядами и колоннами с пением маршировали по улицам.

* * *

Наступило лето — пора купанья.

Вообще-то говоря, Карен строго-настрого запрещала Мартину уходить с улицы, на которой они живут. Но в жаркие солнечные дни матери приходилось делать сыну поблажку и отпускать его к реке.

Снабдив Мартина старым полотенцем, которое он обвязал вокруг пояса поверх купальных трусов, мать наказала ему идти к речке прямой дорогой через больничный сад и старые торговые дворы, вымощенные крупным булыжником, мимо стандартных домов. Последний двор выходит как раз к виадуку, который проложен над железнодорожным полотном и спускается прямо к реке.

С виадука весь город виден как на ладони, он лежит на склоне холма, а у его подножья струится река — широкий черный поток. Якоб говорит, что река всегда течет в одном направлении, течет так сотни и сотни лет. Но Мартин никак не может взять в толк, откуда берется вся эта вода со всеми ее притоками. А как же тогда море? Ведь там воды все больше и больше — значит, под конец оно затопит всю землю? Мартин твердо уверен, что дело идет именно к этому. Ведь он знает из библии, что в конце концов земля сгинет, и часто пытается вообразить, что же это такое — светопреставление.

На другом берегу простираются широкие луга, а за ними высятся холмы, поросшие, насколько хватает глаз, еловым лесом, а река вьется извилистой лентой на много миль в глубь страны и потом исчезает на горизонте.

Красивый пейзаж! Но Мартину он давно примелькался — мозолит глаза каждый день.

На свете есть вещи куда интереснее: вот с дальних холмов спускается товарный состав с двумя паровозами — они выпускают белые облака пара. Остановившись на виадуке, Мартин ждет. Вот поезд уже у поворота, сейчас он выйдет на мост, и тогда Мартину будет видно, по какому пути он пройдет под виадуком. Мартин перевешивается через перила. Внизу маневрирует маленький паровоз с двумя вагончиками, а повыше сидят на стене рабочие газового завода — у них перерыв, и они завтракают.

— Слыхали, Франция капитулировала, — кричит один из рабочих, обращаясь к железнодорожникам.

— Не слышу, — откликается машинист.

— Франция капитулировала.

— Франция? Ох, черт! Враки небось.

Тут появляется поезд. Из паровозов валит густой, горячий и влажный дым. Мартина обдало с ног до головы — вот здорово!

На платформах стоят немецкие грузовики, в теплушках вповалку спят солдаты.

Наверно, их везут во Фредериксхавн, а оттуда в Норвегию, думает Мартин. Норвежцы храбрецы, они все еще геройски сражаются, жаль, что Дания и Норвегия давно уже отделились друг от друга.

Когда последний вагон исчезает из глаз, Мартин направляется дальше своей дорогой.

* * *

Франция капитулировала, крикнул рабочий. Капитулировала — значит сдалась. Жаль. Сначала Польша, потом Голландия и Бельгия, но Франция такая большая страна!

Мартином овладевает странная тревога: что же это такое, неужели немцы выиграют войну и мы все станем немцами?

Мартин быстро шагает по обочине дороги, солнце палит, кузнечики стрекочут, взапуски цветут желтые одуванчики и белые маргаритки. Дорога длинна и однообразна. Мартин идет, думая свою думу.

Неужто немцы выиграют войну? Мартин смутно понимает, что это была бы страшная беда. Неужели бог допустит это? Нет, если бог существует, он никогда не станет поддерживать немцев, он поможет англичанам. Но вот есть ли бог? Мартин три раза в неделю слушает уроки священной истории, и в ДСШ, Добровольном союзе школьников, собрания которого он изредка посещает, ему тоже все уши прожужжали болтовней о боге — стало быть, считается, что бог есть. Но Якоб с презрением говорит, что религия — опиум для народа, что все это выдумка. А учитель рассказывает, как бог убивал людей, когда они не хотели в него верить. Бог насылал на них чуму и язвы, и тем, на кого обрушивались кары небесные, приходилось очень плохо. Но все-таки, чтобы поверить, Мартин должен знать наверняка, что бог существует. А у Мартина сомнения. Если бог в самом деле существует, стало быть, он не всемогущ или зазевался и дьяволу удалось сорваться с цепи. С купанья Мартин возвращается вместе с Артуром, своим одноклассником. По дороге они сшибают палкой головки цветов. А девочки, которые попадаются им навстречу, собирают из цветов букеты. Дети говорят о Франции — Франция капитулировала.

* * *

— Где ты пропадал, Мартин? — встречает его мать. — Я места себе не находила. Никогда не смей больше опаздывать.

— Не беда, пусть гуляет, на то и лето, — вступается Якоб.

И семья садится обедать. Лаус торопится, ему пора уходить.

— Что у нас сегодня на сладкое? — спрашивает Лаус.

— Что тебе не терпится, куда ты собрался? — хмурится Карен.

— В город, — отвечает Лаус.

— Это не ответ, — возражает Якоб.

— А что мне отвечать?

— Он идет на псалмопение, — вмешивается Вагн, — потому что там полным-полно девчонок и он пялит на них глаза.

— Неужто и впрямь там бывает много народу? — удивляется Карен.

— Яблоку негде упасть, — подтверждает Лаус.

— А что это значит — псалмопение? — спрашивает Мартин.

— Это значит, что люди собираются и поют псалмы, — смеется Лаус.

— Стыд и срам, — негодует Якоб. — Норвежцы дерутся с немцами, а мы сидим сложа руки и распеваем псалмы.

— Бог знает, кто выдумал эти собрания, — качает головой Карен.

Где-то в доме с треском хлопает дверь раздается истошный женский крик:

— Скотина… бандит… грязная свинья… золотарь вонючий… У-у!

— Заткнись, чертова ведьма! — отвечает мужской голос.

Карлсены перестают есть и прислушиваются.

— Господи, опять они дерутся, — говорит Карен. — Неужто так всю жизнь и будут ссориться?

Это молодая чета — мусорщик и его жена. У них все не по-людски. Оба работают, зарабатывают и все-таки по уши в долгах. Дома у них вечно кавардак, а все деньги они ухлопывают на водку.

Частенько они устраивают форменные побоища. «У пустого корыта и кони грызутся», — говорит в таких случаях Карен.

Когда супруги схватятся — слышно на весь дом, стены сотрясаются, стекла дребезжат, оба поносят друг друга последними словами, перебирая в присутствии соседей все подробности своей семейной жизни. В результате муж всегда колотит жену, но порой и ему достается, и тогда он ходит в ссадинах и синяках, потому что она бьет его всем, что попадет под руку.

— Думаешь, я не знаю, что ты водишь сюда мужиков, паршивая сука! Вот тебе за это, вот тебе, вот тебе, шлюха!

Удары мусорщика и истошные вопли его жены разносятся по всему дому.

— Господи! — испуганно восклицает Карен. — Как бы он не забил ее до смерти!

В эту минуту раздается дикий рев и яростные проклятья.

— Я подсыплю тебе яду, — кричит жена. — Я не дам тебе ни минуты покоя, мерзавец, вот увидишь, увидишь!

— Ах, вот как! Получай за это, дрянь! — ревет муж, и снова слышны вопли и грохот — это они опрокидывают мебель и швыряют друг в друга чем попало.

— Что делать? — волнуется Карен. — Нельзя же сидеть сложа руки, когда он ее увечит!

— Сейчас я скажу ему пару слов, — говорит Лаус и прежде, чем его успевают удержать, выскакивает на площадку и звонит в соседнюю дверь. Соседи, живущие этажом ниже, вышли на лестницу, чтобы лучше слышать. Увидев Лауса, они смущенно пятятся назад.

Мусорщик распахивает дверь, злобно крича: «Чего надо?» С его расцарапанного лица течет кровь, окровавленная рубаха изорвана в клочья — вид у него зверский.

— Перестаньте, пожалуйста, бить жену, — запинаясь, говорит Лаус; он бледен, ноги у него подгибаются от волнения и страха, потому что мусорщик громадный, ражий детина.

— Ты чего лезешь не в свое дело, молокосос! — рычит мусорщик и, схватив Лауса за шиворот, подтаскивает к себе. — Я утру тебе сопли, щенок! — шипит он и так встряхивает Лауса, что у того в ушах звенит.

А у Мартина кровь стынет в жилах от страха.

— А ну-ка, оставь парня, — говорит Якоб.

Мусорщик в ярости поворачивается к Якобу.

— Тебе тоже захотелось получить по шее, Карлсен?

— Да, — спокойно говорит Якоб. Сделав шаг вперед, он вырывает Лауса из рук мусорщика и, тряхнув хулигана за ворот, швыряет об стенку, как тряпичную куклу. Он повторяет этот маневр дважды, после чего мусорщик уже не пытается лезть в драку.

— По мне, хоть перережьте друг другу глотку, только не шумите на весь дом, — заявляет Якоб.

Но тут из двери выскакивает жена мусорщика, вид у нее страшный: один глаз почти совсем заплыл, губы распухли, у ноздрей запеклась кровь.

— Ты что сделал с моим мужем? — вопит она. — Ты его убил, изверг! Чего тебе здесь надо? Что ты лезешь не в свое дело?

— Заткнись! — Якоб в сердцах гонит домой Лауса и Карен и захлопывает дверь. Женщина на лестнице продолжает браниться.

— Вот видишь, — говорит Лкоб жене. — А все потому, что мы боялись, как бы он её не изувечил.

— Если б отец не подоспел, я бы сам справился с этим бандитом. — Самоуверенно заявляет Лаус.

— Ты едва в штаны не наложил от страха, — подсмеивается Вагн.

— Что? Вот я тебе… — грозится Лаус.

— А ну, перестаньте, — требует Карен. — Хватит с нас драки у соседей.

А Мартин не сводит глаз с Якоба. Вот какой у него отец! Никому в городе его не одолеть — Мартин твердо в этом уверен. Он когда-то читал про человека, который голыми руками осилил медведя; наверно, и отец так может, ведь он старый матрос, в каких только переделках не бывал!

Меж тем Лаус торопится, он просит у Вагна бриллиантин, а у матери чистую рубашку.

— На тебя не напасешься рубах, — ворчит Карен. — Каждый день меняешь. Подожди, Лаус, ты перевернул все вверх дном, я сама тебе найду.

— Что это ты каждый вечер наводишь фасон — перед кем это ты выставляешься? — посмеивается Якоб, глядя, как Лаус прихорашивается.

Лаус будто и не слышал вопроса отца — он усердно чистит ботинки.

— Приведи девушку к нам, мы хоть поглядим, какая она. — говорит Карен.

— Это вы кому — мне? — удивляется Лаус.

— Да он с луны свалился, — подмигивает Якоб, и все хохочут.

— А родители у нее богатые? — спрашивает Вагн.

— Разве в этом счастье! — говорит Карен.

— Что это за значок ты прицепил к отвороту? — спрашивает Якоб, показывая на желтый значок в петлице Лауса.

— Это королевская булавка, я отдал за нее пятьдесят эре, — Лаус поглаживает значок пальцем.

— А на что он тебе?

— Мода такая.

И Лаус уходит, бросив взгляд на стенные часы, — он опаздывает. По лестнице Лаус спускается довольно неуверенно, но в квартире мусорщика тишина — должно быть, супруги умаялись и теперь между ними мир и согласие. Ваги собирается в кино, только Мартину по молодости лет приходиться остаться дома.

* * *

Поздним вечером раздается звонок в дверь. Якоб с Карен переглядываются: «Что еще такое? Неужели опять скандал?»

— Погоди, я сам открою, — говорит Якоб, вынимая изо рта трубку.

Но оказывается, это всего-навсего Вигго, брат Карен, он шел мимо и решил проведать родственников. Карен ласково улыбается брату.

— Сейчас я сварю тебе кофе, — говорит она, — проходи в комнату и садись прямо к столу.

— А хороший табачок у тебя найдется, Якоб? — спрашивает Вигго, доставая трубку.

— Найдется, — говорит Якоб. — Я тут раздобыл немного у шведских моряков.

— Я вижу, у тебя обширные связи.

— Кочегар с одного шведского корабля мой приятель.

— Сдается мне, у тебя на каждом корабле есть приятель-кочегар.

— Ну, уж это ты хватил.

Вигго лыс и носит роговые очки. Вид у него ученый, и в семье все сходятся на том, что он человек с головой. Кабы только он поменьше пил, из него вышел бы толк: Вигго душой и телом социал-демократ и служит в правлении профсоюза.

— Стало быть, Франция капитулировала, — говорит Якоб.

— Да, немцы бьют всех подряд, — отвечает Вигго. — А все потому, что у этих чертовых нацистов во всем твердый порядок и система, они знают, чего хотят, и идут прямо к цели. Дело ясное — войну они уже выиграли.

— А что же, по-твоему, будет с нами, если они выиграют войну?

— Никаких если. Они выиграют. А что будет с нами — совершенно ясно: нам придется приспособиться к их порядку. Конечно, надо постараться сохранить нашу национальную самобытность, но главное — надо избегать трений.

— Как это понять?

— А вот так. Возьмем к примеру движение псалмопевцев — это широкое народное движение, — заявляет дядя Вигго.

— Вот уж поистине курам на смех, — с презрением пожимает плечами Якоб. — Нечего сказать, хорошие советы дают согражданам наши профсоюзные бонзы. Пойте себе псалмы и главное — ни во что не вмешивайтесь; это в национальном духе и к тому же придется по вкусу немцам. Ведь от нацизма не убудет, ему не повредит, если миллион идиотов каждый вечер будет тянуть псалмы, и так из года в год много лет подряд!

— А зачем же вредить нацистам? — возражает Вигго. — Наоборот. Мы должны сотрудничать с ними, найти наилучший выход из создавшегося положения. Будем надеяться, что со временем нацисты немного пообтешутся. Надежда — вот все, что нам осталось.

— Спасибо, утешил, — презрительно хмыкает Якоб. — «Авось до свадьбы заживет!» — сказала девица, уступая насильнику.

— Полно, Якоб, — говорит Вигго, — неужто ты всерьез хочешь, чтобы мы дрались с немцами? Да ведь это чистое безумие, в стране камня на камне не останется. Ты что, не знаешь о карательных мерах, о заложниках, о концлагерях и обо всем прочем? А ведь мы можем этого избежать путем сотрудничества и лояльного поведения. Мы должны сознавать свою ответственность и не лезть на рожон.

— Если все станут так рассуждать, нацисты завоюют мир с помощью одних только угроз, — говорит Якоб. — Мы ведем себя хуже рабов.

— Погоди! — глубокомысленно возражает дядя Вигго. — Вот увидишь, англичане наверняка договорятся с немцами относительно немецких колоний, и тогда они вместе пойдут на Советский Союз. В этом залог нашего спасения. Когда они впоследствии будут колонизировать Восток, тут-то им и понадобится наша помощь.

В эту минуту Карен приносит кофе.

— Опять вы за свое, — говорит она. — То в карты играете, то о политике спорите. И когда только вы займетесь чем-нибудь дельным!

На другой день к Карен по обыкновению заходит жена мусорщика занять немного кофе, сахару и маргарину. Она болтает и смеется как ни в чем не бывало, ну а раз так, Карен остается только делать вид, будто вчерашней драки и в помине не было.

Глава третья

Время идет, фашисты захватили уже всю Европу. Только Англия еще не сдается. Всю зиму в Лондоне, Бирмингаме и Манчестере каждую ночь надрывались сирены. Тысячи бомб с воем обрушивались на города, англичане молча глядели на груды развалин и хоронили убитых. А нацисты, уверенные в близкой победе, торжествуя, вопили: «Wir fahren gegen En-gel-land!» «Мы идем на Ан-гли-ю!» В Дании буржуазия занималась псалмопением, а страной правила твердая рука Стаунинга. Правительство сотрудничало с нацистами, приспосабливалось к порядкам новой Европы. Оккупированная Дания сохранила свою армию, командующим которой считался король. Каждый добрый демократ уверенно смотрел в будущее.

* * *

Лауса призвали на военную службу; наконец в один из воскресных дней он получил отпуск и пришел домой; его подружку тоже ждали к обеду. Ее еще никто не видел, да и вообще до сих пор родные только догадывались о ее существовании, и сейчас все сгорали от любопытства. У Карен в печи жарился окорок, в кастрюле тушилась красная капуста, яства благоухали на весь дом.

И вот пришел Лаус в военной форме: черная шинель с блестящими пуговицами и винтовка с длинным штыком. Он стал заправским солдатом — от него пахло сеном и нафталином. Лаус был на голову выше своей девушки, но она тоже была стройная, совсем молоденькая, очень тихая и милая. Звали ее Гудрун, работала она в швейном цеху и очень понравилась всей семье.

Обед прошел оживленно и весело, потому что Лаус был полон новых впечатлений и говорил, не закрывая рта. Он не без хвастовства рассказывал, как исходил десятки километров и упражнялся на полигоне в стрельбе из всех видов оружия. За малейшую провинность — наряд вне очереди. Каверзные молодчики эти офицеры. Чего им только в голову не взбредет! Иной раз заставят ползать на брюхе по грязи и навозу, тут уж так перемажешься, что и на человека не похож.

Карен сказала, что она-то хорошо знает офицеров, ей в свое время пришлось жить в прислугах у одного ротмистра. Он частенько сидел без денег, но любил пустить пыль в глаза, и все его дружки тоже были по уши в долгах, а распутничали напропалую! Карен при одном воспоминании покачала головой. А как этот ротмистр обращался с бедными рекрутами, особенно когда его донимали кредиторы! Однажды он все утро измывался над драгунами, заставляя их то вскакивать в седло, то спрыгивать на землю, а в то утро лил дождь и учебный плац превратился в сплошное грязное месиво — люди и лошади еле держались на ногах. Но ротмистр не отступался, пока несколько человек не упало без чувств от изнеможения. Карен часто возмущалась жестокостью ротмистра, но в этот день терпение ее иссякло, и когда ротмистр вернулся домой, сбросил шинель и расселся поудобнее, она закатила ему две здоровенные оплеухи, так что он покатился на пол. Когда Карен вспоминала эту историю, она смеялась и на щеках у нее появлялись ямочки, а вокруг глаз веселые морщинки. Само собой, ей тут же отказали от места, но, не беда — как видите, она не пропала.

Лаус рассказал, как его лейтенант заставил одного из солдат подобрать ртом патронную гильзу со дна грязной лужи.

— А вы бы ему дали как следует, — посоветовал Мартин.

— За это можно угодить в тюрьму, — возразил Лаус.

— Гм, я это испробовал на своей шкуре, — заметил Якоб.

— Да уж в чем другом, а в этих делах ты тертый калач, — засмеялась Карен, легко встряхнув темными волосами.

— Да ей же ей, я был не виноват, — сказал Якоб. Все разом поглядели на Якоба и расхохотались так, что стулья заскрипели. Сам Якоб тоже смущенно улыбнулся.

— Был у нас один сержант, он меня ударил, ну а я за это съездил ему по морде, вот мне и дали тридцать суток карцера на хлебе и воде. На словах это выглядит не так уж страшно, но можете поверить, мне пришлось не сладко. Тридцать суток в кромешной тьме, и только изредка открывается окошечко в двери и через него просовывают пищу. Хорошо еще, у меня была с собой швейная иголка, я бросал ее на пол, а потом ползал на коленях в темноте и искал ее, чтобы как-то убить время.

— Но ты ведь отомстил ему, отец? — спросил Мартин.

— А как же! — Якоб провел по лицу ладонью, как будто стараясь скрыть улыбку. — Я его встретил года два спустя в одном трактире. Он мне: «Вы, кажется, хотите поговорить со мной?» А я ему: «С превеликой охотой». Гм-гм…

— А потом трое каких-то военных ввалились к нам и заявили, что пришли требовать удовлетворения, — сказала Карен. — И один был так разукрашен, что глядеть было страшно.

— И ты отделал всех троих? — спросил Мартин. Он отлично знал эту историю, но готов был слушать ее хоть сто раз.

— Да нет, — сказал Якоб, — я просто схватил того, который стоял поближе, и двинул его так, что он пересчитал все ступеньки и замертво растянулся под лестницей. А двое других господ спустились вниз, подняли его, унесли, и с тех пор я о них больше не слышал.

Потом Лаус снова рассказывал о военной службе, о том, какую жестокую выучку приходится проходить солдатам, чтобы выстоять перед врагом.

— Да это же идиотизм! — заявил Вагн. — Какой толк от всей этой муштры? Ведь страну-то оккупировали, пока ваши офицеры попивали утренний кофе!

— Сам не знаю, — ответил Лаус. — Тогда им, должно быть, не велено было драться с немцами. А на ученье офицеры всегда говорят: «Вот когда придут русские…» Они только о русских и толкуют.

* * *

Наступило лето.

Мартин идет вдоль лодочной пристани, солнце палит вовсю, ни ветерка, несколько белых чаек лениво кружат над гладью фьорда, на берегу сушатся рыбачьи сети, пахнет свежей смолой, у самого причала плавает раздувшийся труп собаки — никто его не убирает. Мартин любуется стройными яхтами, которые стоят вплотную друг к другу, и маленькими яликами. Заслонившись ладонью от солнца, он следит за спасательной лодкой, которая вот уже четвертый день ищет утопленника.

Несчастье случилось ночью, кто-то слышал крик о помощи, и теперь в городе только и разговоров, что об утопленнике. Происшествием заняты все газеты, поэтому военным сообщениям пришлось потесниться на вторую полосу.

Мартин вприпрыжку взбегает по каменным ступенькам набережной, где высятся громады складов, пропитанных всевозможными запахами. На железнодорожных путях стоят товарные составы. На них надпись: «Дейчес рейх». Маленькие окошки затянуты заржавленной колючей проволокой, оттуда несет хлоркой, тяжелые двери можно открыть только снаружи. «Раз протянули проволоку, стало быть, хотят, чтобы из вагона нельзя было выбраться, — размышляет Мартин. — Ни коровы, ни лошади в высокие окошки не полезут, значит, в этих вагонах перевозят людей».

Мартин идет дальше вдоль пристани, пьет воду у почты. Возле небольшого домика, увешанного снаружи рекламными объявлениями пивоваренных заводов всего мира, сидят несколько мужчин.

В дом ведет одна маленькая дверь, внутри всегда полумрак. Не раз в плохую погоду Мартин видел, как оттуда, пошатываясь, выходят человек двадцать. Уму непостижимо, как они все там помещаются. Сидящие возле дома мужчины побагровели от выпитого пива, им жарко, они расстегнули рубахи, но продолжают пить, вокруг валяются горы пробок и пустых зеленых бутылок. Пьяницы говорят очень громко, но некоторые уже еле ворочают языком. Какой-то коротышка-оборванец затянул непристойную песню, остальные шумно гогочут, кричат: «Заткнись» — и тут же требуют: «Валяй дальше!» Мартин всегда обходит пивную стороной, он не любит пьяных, он даже не глядит в их сторону, знает, что они ни с того ни с сего затевают ссоры. Отец говорит, что это самая большая пивная в городе, многие спускают здесь свой недельный заработок.

Мартин подходит к больверку, где несколько парнишек с длинными желтыми удочками пристально глядят на воду.

— Поймали чего-нибудь? — спрашивает Мартин.

— Тише ты, болван, — обрывают его.

Мартин осматривает ведра рыболовов: в одном — дождевые черви для наживки, в другом красуется тощий окунь. Мартин молча опускается рядом и затаив дыхание ждет, наблюдая за красным поплавком на поверхности воды. Но случаются происшествия, когда даже рыболов может позабыть про свои удочки. Спасательная лодка что-то поймала в свою сеть, спасатели втаскивают это что-то на борт и, повернув к берегу, швартуются у пристани. И сразу все бегом устремляются туда. Бегут пропыленные рабочие пакгауза, семенят служащие пароходства в потертых костюмах и крахмальных воротничках, шоферы грузовиков в темно-коричневых фартуках выпрыгивают из кабин, бросая прямо посреди дороги свои фыркающие машины; даже пьяницы, сидевшие перед пивнушкой, встают и, пошатываясь, направляются туда, где причалила лодка. Прибывшая скорая помощь ревет во всю мочь, с трудом — пробивая себе дорогу сквозь толпу, и все толкаются и лезут вперед, чтобы хоть одним глазком взглянуть на утопленника.

«Странное дело, — думает Мартин, — никто не жалеет погибшего». Женщины гадают, свалился ли покойник в воду с пьяных глаз или сам себя порешил, не вытерпев нынешнего житья. Ахают, как страшно раздулся труп. И тут же толкуют о ценах на рыбу и о том, как управиться с обедом, пока пьянчуга-муж не вернулся с работы. Какой-то гнусавый тип объясняет, что полиция повезет труп в институт вакцины проверить, не убийство ли это.

— Не вакцины, а судебной медицины, — поправляет другой, и все смеются.

Мартин потом долго думает об утопленнике, о том, как странно, что вот жил человек и умер и всем на это наплевать.

* * *

Вернувшись домой, Мартин застал на кухне дядю Вигго. Дядя стоял, склонившись над раковиной: его рвало. Мартин подбежал к нему, дернул за рукав и участливо спросил:

— Ты заболел, дядя Вигго?

Вигго осоловело взглянул на племянника, от него несло винным перегаром. Мартин сразу все понял. Дядя Вигго опять напился и пришел к сестре — в такие дни он боялся возвращаться прямо домой, жена встречала его далеко не ласково.

Мартин вошел в комнату. Там сидели Карен и Вагн, оба молчали.

— А дядя напился! — сообщил Мартин, осклабившись во весь рот.

— Он больной, — сердито крикнула Карен и для пущей убедительности отвесила сыну такую затрещину, что он в полной растерянности уставился на мать, а потом опустился на стул. До сих пор Мартина били только в школе. Якоб пальцем до него не дотрагивался.

Карен со вздохом вышла на кухню к брату.

— Ну, скоро ты? — сказала она. Голос у нее был сердитый, ей вовсе не хотелось, чтобы соседи заметили, в каком виде приходит к ней в гости брат.

— Ты ведь обещал, что перестанешь пить, — сказала она. — А сам опять за свое. Стыда у тебя нет. Сколько раз я тебе говорила: мужчине, который пьет, грош Цена.

— Да не злись, Карен, что с того, если я разок сорвался. Я боюсь идти домой, к Анне, мне надо малость протрезвиться. Погоди немного, жаль тебе, что ли, если я посижу еще минутку.

— А сюда прийти ты не побоялся?

— Так ведь ты мне роднее, — ныл Вигго. — Ты мне сестра. И потом, ты побранишься и дело с концом. А Анна молчит, по целым дням слова не скажет…

— Вот и плохо, — сказала Карен. — Анна должна тебе быть ближе всех, но она всегда думает только о себе. Помню, когда Якоб пил, я не ждала, пока он приплетется домой, а сама шла его искать. Я не считала зазорным тащиться из трактира в трактир. Лауса я вела за руку, а Вагна везла в коляске. Так и ходила с двумя детьми, пока, бывало, не отыщу Якоба. Вот и отучила его. И уж будь спокоен, я не допущу, чтобы хоть один из моих сыновей пошел по этой дорожке. Скольких людей погубила эта проклятая водка, сколько семей разрушила.

— Ну, обещаю тебе, Карен, это в последний раз, — сказал Вигго.