Оскар Йегер

Всемирная история. Новейшая история

Книга I

РЕВОЛЮЦИЯ ВO ФРАНЦИИ 1789-1799

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вступление на престол Людовика XVI. Прежняя система управления (ancien regime). Созыв Государственных сословий (Etats generaux)

Правление Людовика XVI с 1774 г.

Мы упоминали, что 10 мая 1774 года недостойному сластолюбцу Людовику XV наследовал его двадцатилетний внук, Людовик XVI, и мы проследили первые шаги юного короля, в которых проявилась безграничная добрая воля и столько ума, сколько можно было по справедливости ожидать от столь юного правителя и при такой обстановке как та, в которой он вырос. Ход событий со времени Людовика XVI облек короля таким могуществом, сделал его настолько важной и главной персоной государства, что нужна была необыкновенная даровитость и прозорливость для верного употребления такой безграничной власти. Между тем, монархическое направление и настроение умов того времени окружило и запутало короля таким обременительным, рабским, восточным этикетом, что тем самым сделало для него недоступным все, что для правителя должно быть наиболее необходимым — возможность видеть свой народ и государство в том виде, в каком они есть в действительности. Людовик XVI был человек обыденных дарований и главное — без силы воли; очень характерны его любимые занятия, охота и слесарня, которую он приказал себе устроить и куда удалялся, чтобы усердно поработать: при том и другом занятии не остаешься праздным и немного думаешь.

По уму его жена Мария Антуанета, дочь Марии Терезии, была несравненно выше мужа. Но она достигла своего высокого положения в семнадцать лет, была окружена со всех сторон самой изысканной лестью, и все высшее общество, во главе которого она стояла, вихрь удовольствий, правило «всегда быть веселой» (etre tiujours gaie), делавшее жизнь избранного общества похожей на постоянный бал-маскарад, пустота салонной жизни и светской представительности — не допускали ее в первые годы царствования до серьезных занятий; она не находила ни времени, ни терпения прочитать хотя бы одну серьезную книгу. Спрашивается, могла ли даже втрое сильнейшая сила воли и гораздо более ясный ум предотвратить то бедствие, которое уже давно надвигалось и проявлялось в расстройстве финансов.



Мария Антуанета. Гравюра XVIII века

Положение Франции. Финансы

Подсчитано, что во Франции при вступлении на престол Людовика XVI расходы на содержание двора составляли 880 миллионов франков в год, хотя тогда она была в ремеслах и промыслах — вчетверо, в земледелии — втрое, в торговле — вдвое беднее, чем во второй половине XIX столетия. Некоторые источники указывают на то, что в то время привыкли расходы текущего года покрывать доходами наступающего. Печальной стороной, в этом случае, было то, что плохое состояние финансов составляло не единственное зло: оно было наиболее ярким отражением и следствием крайне тяжелого состояния государства и общества.

Дворянство

Положение дворянства было самое роковое. Преимущества, которыми оно пользовалось, освобождение от уплаты податей, от рекрутчины, бесчисленные права и притязания на преимущества или пользования — все, что подразумевается под феодальным правом, бывшим некогда мерой вознаграждения за действительно трудные или связанные с опасностью для жизни услуги, за служение ленных дворян согражданам или вассалам, которых они охраняли от разбойников и хищных зверей, от нападения врагов и всякого иного насилия. Но эти времена прошли. Со времени Людовика XIV дворянство все больше и больше теряло свою самостоятельность в отношении к королю, оно теснилось при дворе и утрачивало свое влияние на низшие классы общества, отступая от своих обязанностей, сделавшихся излишними при новом монархическом правлении. Преимущества свои оно сохранило, но это породило понятное неудовольствие и ненависть к нему других сословий.

Духовенство

Дворянство было не единственное привилегированное сословие: оно разделяло привилегированное положение с духовенством, и привилегию на ненависть к себе со стороны других сословий общества, их отношения к общей Церкви и ее видимому главе, папе, и все, что придавал им священнический сан, делало их, в известном смысле, самым привилегированным сословием во всем французском государстве. Но и это сословие делало для народа гораздо меньше, чем раньше. Высшее духовенство — архиепископы, епископы, высшие аббаты — вышедшие почти исключительно из дворянства, разделяли воззрения, увеселения и их пороки, а также охотно вели праздную, светскую жизнь; труды же, сопряженные с духовным званием, всякого рода лишения, евангельскую нищету — предоставляли нести низшему духовенству, которое, плохо оплачиваемое, бедное, было как бы бесправно по сравнению с главами иерархии.

Все те, кто не принадлежали к привилегированным кругам из духовной или светской аристократии, назывались третьим сословием: и это третье сословие было чрезвычайно разнородно по составу.

Третье сословие

Настоящее гражданское сословие сильно разбогатело в последнее пятидесятилетие: но политического значения и деятельности оно могло достичь лишь на королевской службе, и оно действительно достигало его этим путем. Поэтому очень распространена была погоня за такими должностями, которые нередко приобретались путем их покупки. Правительство содействовало этому болезненному стремлению граждан тем, что создавая все новые платные должности, обеспечивало их освобождением от податей, а также тем или иным преимуществом. Это было дальнейшее и возрастающее зло; оно создало еще один класс привилегированных — noblesse de robe, отнимало у мещанства значительное число именитых семейств и этим непосредственно подрывало влияние правительства: эти чиновники, наполняя собой городское управление, суды, податные палаты, прежде всего считали себя собственниками этих должностей, а не поверенными короля или страны. Более того, граждане страдали главным образом от давнего ограничения свободы торговли: торговля и промышленность были везде стеснены тягостными монополиями, бессмысленными таможенными границами между провинциями, тяжкими и несправедливо распределенными налогами. Тем не менее, благосостояние в этих слоях росло довольно быстро. Тем сильнее они чувствовали, с тем большей горечью воспринимали общественное унижение и пренебрежение, с которым аристократия относилась к ним, так как высокомерие ее росло по мере того, как она делалась бесполезной для общественного благосостояния.

Народ

Действительно, печальным и все более ужасным становилось положение народных масс, крестьян и тех, кто жил трудами рук своих. Подати и сборы (taille), от которых были освобождены дворянство и духовенство, ложились всей своей тяжестью на эти слои, не имевшие уже естественных защитников и заступников; по точным вычислениям известно, что простолюдин платил в пять или в восемь раз более того, что он должен платить в конце XIX столетия; притом ему надо было постоянно опасаться повышения оценки земли, если он принимался за усовершенствование своего владения. В неурожайные годы его положение становилось просто отчаянным; голодные бунты, с короткими промежутками и в различных местностях, продолжались на протяжении всего столетия. От бедствий, которые из этого проистекали, от язвы нищенства и бродяжничества, воровства и грабежа, от грубости сборщиков податей и экзекуторов, а также жандармерии — опять-таки страдал прежде всего простолюдин; равно тяготила его и военная служба, от которой уклонялись люди побогаче, даже и не принадлежавшие к освобожденным от нее сословиям.

Добавилось еще одно обстоятельство, которое может быть было наиболее значимой причиной того, что старофранцузское общество пришло к разложению, то есть к революции. В большинстве провинций крестьяне сами сделались землевладельцами. Тяжелой работой, медленно, с огромными лишениями, в тысячи местностях французский крестьянин достиг своего заветного сердечного желания. Дворяне, расходовавшие огромные средства на жизнь при дворе и от изменившегося образа жизни, должны были продавать часть своих поместий, и таким образом к этому времени землевладение стало делиться на почти равные трети, на 183 тысячи крупных, 700 тысяч средних и 4 миллиона мелких имений, положение Франции до 1789 года было таково, что одна треть землевладения, раздробленная до бесконечности, находилась в руках мелких владельцев, две трети находилось в собственности у крупных помещиков или обществ из дворян, духовенства, чиновничества и денежной аристократии. Эти последние собственники обычно не сами управляли своими имениями, они не были уже естественными главами крестьянства; узы уважения, которые связывали в прежние годы крестьянина и сеньора, были порваны и во многих местностях заменились совершенно иными чувствами.

Сеньор был еще самым знатным человеком в селе, но его редко или никогда не видели, потому что дворянство все более и более отказывалось от жизни в деревне; крестьянин же должен был отбывать барщину за землю, часть которой принадлежала теперь ему, крестьянину. На каждом шагу видел он себя связанным правами и привилегиями этих господ: они и те, кому они покровительствовали — были свободны от всех тягот и податей, пригибавших крестьянина до земли. Почему? За что? И от ненавистнейшей военной службы, для которой крестьянин должен был выставлять своих лучших работников, своих сыновей, которые после долголетней службы с жалованьем в шесть су в день при плохом содержании и немногим лучшем обращении не могли выслужить более как унтер-офицерский чин, между тем как семилетний сын господина, если он обладал громким именем или большими связями, записывался на службу полковником с соответствующими правами.

Правительство

Если же гражданство и дворянство не имело политической силы, то кто же управлял тогдашней Францией? Мнение, будто бы то, что наблюдалось в нынешней Франции в конце XIX века и то, что называется централизацией — всемогущество центрального управления, несамостоятельность и зависимость всех отдельных общин от этого центрального управления — есть создание революции и наполеоновской империи, не верно. Централизация эта существовала еще во времена старой монархии. Король и совет министров, conseil du roi, были всемогущи: в их ведении были даже иногда очень мелкие мероприятия и дела; от имени короля распоряжались тогда в провинциях королевские интенданты и их уполномоченные, как впоследствии префекты и помощники префектов в департаментах. Дворянские gouverneur de province не имели уже при них настоящей власти, а только одно почетное звание: они вмешивались в мельчайшие подробности, и так как королевское всемогущество их покрывало, то всякая другая инстанция преклонялась перед ними: даже старейшее учреждение, городское общественное устройство, должно было примириться с нарушением своих прав, ибо эти gouverneur de province завладели большей частью судебного управления. Кроме некоторых случаев, когда власть находилась в руках проницательных и благонамеренных правителей, intendant, и была благодетельна, в целом — это было большим злом, потому что инициатива отдельных частей, власть, искусство и даже стремление к самостоятельности были обессилены; все привыкли всего ожидать от правительства, короля, и возлагать на него за все ответственность, а при таком положении настоящее дело делалось поздно или не делалось вовсе.

Парламенты

Большое преимущество государств с народным представительством состоит в том, что гласное и всестороннее обсуждение государственных потребностей выясняет имеющиеся недостатки и этим уже вынуждает подумать об улучшении. Такого народного представительства не было еще в тогдашней Франции. Король был единственным представителем всего народа, и государственные чиновники, сохранившиеся в нескольких провинциях, не имели уже значения и очень односторонне отстаивали выгоды своего округа, но не всей Франции. Мы уже видели, что высший суд и парламенты представляли из себя нечто вроде народного представительства и свое право или свою обязанность вносить, enregistrer, королевские законы в свои списки старались расширить до уровня права veto или право отвергать: и парижское представительное собрание в действительности было первое стройное общество, с пятью палатами; в первой насчитывалось 10 председателей, 25 светских, 12 духовных судей, с сотнями королевских и других адвокатов и бесчисленного количества низших чиновников. Но им недоставало жизненного нерва, связи с народом, популярности: должности были продажные, и здесь, по правде, были опять-таки привилегированные, которые отстаивали свои собственные права и только от случая к случаю права и нужды народа. Мы упоминали, что Людовик XVI сделал роковую ошибку, восстановив эти собрания.

Литература. Монтескье

Между тем, как этому государственному собранию недоставало органа, который бы как английский парламент или нынешние народные представительства, находился бы в постоянной связи с реальной жизнью и, постоянно работая, направлял бы дела политические, определяя и разделяя заботы с правительством; таким своеобразным органом, которому недоставало практического знания государственных дел, но который приобретал огромное и роковое значение, была литература. Издавна известны имена трех людей, имевших большое влияние на умы французов, в отрицательном, враждебном существующему порядку духе; но, понятно, их окружало множество единомышленников и последователей: Монтескье, Вольтер и Жан-Жак Руссо. Мы уже знаем их: среди них был советник парламента Монтескье (1689–1755 гг.), который много путешествовал и черпал свои политические идеалы из Англии, самый умеренный, самый практичный, и именно потому его сочинения не так глубоко проникали в народ: его главное сочинение, тонкая сатира «Персидские письма» (1721 г.), рассуждение о причинах возвышения и падения Рима (1734 г.), «Дух законов», Esprit des lois (1749 г.), влияли непосредственно только на высшие слои общества, к которым он сам и принадлежал.

Вольтер

Истинным руководителем умов современной Франции сделался парижанин Вольтер. Человек необыкновенно даровитый, который легко усваивал все, что появлялось в самых разнообразных областях научной деятельности, он обладал своеобразной способностью все передавать ясно, умно, с неумолимой остротой и едкостью. Это был ум критический, отрицательный; эгоист, искавший денег, удобств жизни и славы. Не чистая любовь к правде, а искренняя ненависть к лживости, притеснению, неблагоразумию, к жестокости существующей власти — эти искренние чувства делали его убедительным, точили его стрелы и насыщали тонким ядом неподражаемой французской остроты.

Жан-Жак Руссо

Но настоящим пророком и апостолом нового духа, которого мы смеем уже назвать революционером, был женевец Жан-Жак Руссо, сын ремесленника, плебей, протестант, не смотревший на жизнь с легкостью француза, слабый здоровьем, ни к труду, ни к иной деятельности не подготовленная натура. Он передал свой мечтательный идеализм народу, постоянно чувствовавшему безвыходность своего положения. Настоящих руководителей не было, народ и последовал за этим радикалом и фантазером — против желания. Мы уже упоминали, как выставленный Дижонской академией на соискание премии вопрос — улучшились ли нравы с возрождением наук и искусств — навел его на обманчивый образ человека, первобытное или природное состояние которого он с мнимой убедительностью противопоставил изуродованному образованием человечеству. Руссо восхвалял природу и порицал существующее искусственное государственное и общественное устройство. Самой действенной и опасной идеей этого отшельника была его государственная теория, Contrat social, или государственное условие (1762 г.), книга в которой он с высокомерным пренебрежением к истинной истории создал государство разума, где права, закон, собственность, власть — подчинены прямому произволу соединенной или всенародной воли. Второе, столь же невероятное предположение, что эта соединенная воля всегда верна и честна. Последователей этим идеям нашлось много; удивительная ясность и чистота французского языка обусловила широкое распространение этим идеям в разных кругах; светские и духовные власти совершенно свободно допускали эти рассуждения.

Иногда больше для виду, чем по убеждению, слишком смелая книга сжигалась палачом по приговору духовного суда или слишком задорный литератор исчезал на некоторое время в тюрьме по произволу королевского приказа об аресте, lettres de cachet. Вред литературы был в ее крайне опасном, философски отвлеченном и антирелигиозном характере. Эти незрелые умы, вдали от всякой политической жизни, не умели сдерживать свои мечты и взвешивать возможность их исполнения, обсуждая основные правила и государственные вопросы. Их сочинения полны радикальных идей; они даже намного опередили безумные и ложные теории социалистов девятнадцатого столетия. Так как они отвергали всю историю и находились под влиянием Вольтера, то их нападки устремлялись прежде всего на религию и христианство, и неуважение к религии сделалось господствующей и общей страстью. Они превзошли в этом отношении самого Вольтера, который проповедовал нечто вроде естественной религии, но он останавливался по крайней мере перед понятием о божестве; его точка зрения о деизме восторжествовала в этом просвещенном обществе и быть или казаться атеистом сделалось господствующей модой. Этой моде следовала не оппозиция низших слоев общества против привилегированных, но к несчастью, сами привилегированные: высшее духовенство, высшее дворянство, придворные — все играли скептицизмом, атеизмом и подобными громкими идеями и словами радикальной литературы, как свобода, справедливость, человеческое достоинство, человеческие права. Одним из предметов разговора высшего общества была такая именно философия; даже при лакеях своих они, не стесняясь, говорили о равноправности всех людей, и те из уст своих господ узнавали, что христианская или католическая Церковь есть одно суеверие.

Положительные тенденции

В привилегированном сословии преобладало легкомыслие, ветреность, пагубная расточительность и полная безнравственность. Дворянство и духовенство не исполняло того, к чему высокое общественное положение обязывало их в прежнее время; они перестали быть вожаками, защитниками, идейными руководителями народа, хотя еще очень многие отдельные личности сознавали свои обязанности и в каждом общественном деле, в благотворительных и других добровольных обязанностях, при общественных бедствиях они шли впереди своих сограждан. По мере того, как выяснялась необходимость коренных реформ государственного и общественного устройства, именно в кругу привилегированных лиц нашлось немало искренних, умных и самоотверженных сторонников преобразования.

1774–1789 гг. Тюрго. Некер, 1776 г.

Мы видели, что король, самый привилегированный из всех, готов был на всякие жертвы; на очень важный пост генерал-контролера финансов он назначил самого прозорливого и гениального человека из всех сочувствовавших реформам. Люди дальновидные сочли падение Тюрго несчастьем; но, когда в 1777 году банкир Яков Некер, гражданин города Женевы, протестант, был назначен министром финансов, «генерал-директором финансов», то появилась новая надежда. Это был очень хороший деловой человек, но не придворный и, к несчастью, не государственный человек, не находчивая голова, как Тюрго. Пользуясь доверием, он заключил займы — с 1776 по 1780 год на сумму около 500 миллионов — на сравнительно выгодных условиях. В его правление заключен был в высшей степени популярный союз с Америкой, совершенно в духе модных идей: за демократическую республику вели войну с Англией, врагом часто опасным и всегда ненавистным. В Версале в 1776–1778 годах заметили Вениамина Франклина, истинного республиканца; высшая знать обнажила шпаги за приобретение знаменитой скрижали человеческих прав. Долги значительно увеличились, но в бюджете двора предположены были значительные сокращения; крепостные королевских имений освобождены.

Жак Неккер, министр финансов при Людовике XVI. Гравюра с картины кисти Дюплесси

В 1781 году сделан был важный шаг: опубликован compte-rendu финансового отчета; хотя сопоставлением цифр он искусно прикрывал настоящее положение дел, но проливая некоторый свет на государственное хозяйство и его нужды, призывал на помощь новую силу — гласность. Отчет тотчас навлек на себя страшнейшие нападки, как нововведение, противоречившее всем традициям о самостоятельности короля, который считался безусловным собственником государства и общественного имущества. Желая быть выше своих противников, Некер требовал своего утверждения в звании министра, места в совете, права делать доклады королю с глазу на глаз. Все это было неслыханно и невероятно, чтобы разночинец, гугенот, мог предъявлять столько требований! Король оробел и Некера уволили (1781 г.). Его отставку приписывали влиянию королевы, однако несомненно то, что возможностью действовать через нее стали злоупотреблять, так как король был добродушен и редко умел сказать «нет». Мария Антуанета была живее, умнее короля и, наследуй она серьезный, терпеливый ум своей матери, то могла бы действовать и быть полезной; но она занималась всем поверхностно и только эпизодически вмешивалась в дела и политику. Несколько лет прошло в нерешительных действиях. В октябре 1783 года бывший intendant города Лилля, Карл Александр Калонн, был призван принять участие в управлении государством и привел дела к окончательному перелому.

Калонн, 1783 г.

Его финансовая политика была поставлена на широкую ногу. «Если мы выдаем много, то должны получить еще больше», «надо казаться богатым, чтобы занимать», «если желание вашего величества возможно», говорил он королеве, просившей для себя и для других разных драгоценностей, «то оно уже исполнено; если желание невозможно, то его постараются исполнить». Это остроумие обрисовывает его действия; его хвалили за то, что «теперь не прежняя ограниченная, бережливая система Неккера». Флот — гордость Франции со времени Американской войны — был усилен, дорогие государственные постройки возведены, увеселительные королевские замки куплены и 28 миллионов пошли на уплату долгов братьев короля, графа Людовика Прованского и графа Карла д\'Артуа. Первый оправдывался следующим образом: «Все брали, потому и я протянул свою шляпу». При возраставшей нужде в народе, широко распространялись злоречивые рассказы; оскорбительные вымыслы всегда бывают изобретением недовольных; яд их распространяется далеко, и известный рассказ об ожерелье всегда считался примером этого положения дел, которое было предисловием к революции и характеристикой развращенности высших кругов.

Один из знатных членов духовенства, которого король называл mon cousin, по его высокому положению, коадъютор Страсбурга, кардинал принц де Роган, впал в немилость королевы. Стараясь возвратить себе ее расположение, он сделался жертвой пустой, сумасбродной Ламотт, графини Ламотт Валуа, как она себя называла. С помощью известного плута Бальзаме, так называемого графа Калиостро, одного из тех шарлатанов, которые умеют занять временами скучающее высшее общество или пользоваться глупостью толпы, Ламотт за деньги успела опутать этого знатного безумца. Она узнала, что ювелиры Бёмер и Басенж предложили королеве купить драгоценное ожерелье за 1 100 000 ливров, и извлекла из этого пользу для себя. Она убедила кардинала купить это ожерелье для королевы, желавшей иметь его, и воспользоваться этим случаем заслужить ее расположение; деньги же королева будет выплачивать из своей шкатулки по частям. Обманом заставили кардинала подписать обязательство в уплате денег, и покупка была сделана; ожерелье осталось в руках Ламотт, которая обратила в деньги лучшие камни. Кардинала она обманула. Она устроила ему свидание с королевой в Версальском парке; роль королевы исполнила некая особа, и вовремя прерванное свидание, подстроенное ловко, не дало возможности этому знатному человеку заметить наглый обман. Вскоре продавцы ожерелья стали являться во дворец и заявлять свои требования; обстоятельства дела выяснились, и королева в благородном негодовании, желая показательного наказания кардиналу, велела его задержать во дворце и посадить в Бастилию. Этот шаг вызвал негодование могущественной семьи, к которой он принадлежал; пришлось отказаться от содеянного, и тогда-то история, не единственная, сделавшись гласной, стала распространяться всеми и всюду, пересыпанная ложью, клеветой и другими ядовитыми сплетнями.

Собрание нотаблей, 1787 г.

До 1786 года продолжали использовать систему займа и уплаты долгов новыми займами. Займы в 100 миллионов, 125 миллионов охотно вносились парламентом в роспись, капиталисты охотно выдавали деньги; игра на бирже, на повышение и понижение ценностей, играла тогда большую роль. Однако третий заем парламенту пришлось устроить обычным образом и, как увидим дальше, эта система имела очень важные последствия. Денежные люди были преимущественно из третьего сословия и, сделавшись кредиторами государства, интересовались способом употребления их денег и тем, как их государство управляется. Все это усилило могущество оппозиции, стремившейся ниспровергнуть старое государственное устройство, и прежде всего требовавшей надзора за финансами, для чего и предлагала представителей из народа. Калонн прекратил действие своей системы кредита и признал необходимость решительных реформ, стараясь идти путем Тюрго. Но так как созыв всех сословий государства не согласовался ни с его воззрениями, ни с практикой последнего столетия, то избрали среднее — созыв нотаблей, знати. В декабре 1786 года разосланы были приглашения дворянам, принцам, герцогам, пэрам, статс-секретарям, архиепископам, магистрам — всего ста сорока четырем приглашенным.

22 февраля 1787 года Калонн, в блестящей речи, достойной государственного человека, представил собранию свой проект реформ: о распределении сословий в тех департаментах, где оно не было сделано, о поземельной подати, о свободе торговли хлебом, об уменьшении таможенных (taille) сборов и налога на соль. Но это собрание привилегированных и его легкомысленный придворный министр не в состоянии были провести и обсудить серьезно какой-нибудь план. Между ними произошел раздор и министр был принесен в жертву знати.

Бриенн, 1787 г.

Необходимость коренных и быстрых преобразований делалась все настойчивее, и новый руководящий министр, из высшего духовенства, много раз стоявший у кормила правления, архиепископ тулузский, Ломени де Бриенн вместе с парламентом, старались провести эти реформы. В июне 1787 года были обнародованы три либеральных повеления короля; хлебная торговля была освобождена от стеснений и были даны особые права провинциальным сословиям, причем определено двойное число представителей третьего сословия для этих собраний и введено поголовное голосование. Парламент охотно принял все предложения, но воспротивился новому налогу на землю, доказывая, что право налогообложения, impot perpetuels, принадлежит государственным чинам. Они выставили себя большими либералами, и правительство было вовлечено в борьбу с этой сильной корпорацией. Парламент был выслан в Труа, потом опять возвращен; дано было обещание созывать государственные сословия каждые пять лет; когда понадобился новый заем в 420 миллионов и парламент отказался внести его в роспись, то и lit de justice, и аресты не помогли, а министру пришла в голову несчастная мысль заменить парламент новой корпорацией, составленной из аристократов, cour pleniere.

Государственная тайна была плохо сохранена и парламент сумел заслужить себе дешевую, но непреходящую славу. Он составил по английскому образцу предложение о правах или собрание мнимых прав французского народа: собрание государственных сословий дает разрешение на сбор податей о праве подданного быть отданным под суд своему, законом определенному судье; недопущение ареста только для отправления правосудия; о несменяемости судей; установление не деспотической, а законной монархии и т. п. громкие слова. Когда же дело касалось распространения и уравнения земельных налогов на привилегированные классы, то они не выражали ни малейшего расположения к самопожертвованию.

Мысль о созыве государственных сословий, новая, широко задуманная, раскрыла действительно обширный горизонт и воспламенила всех, даже в самых отдаленных окраинах. Восстание, питаясь разными источниками, приняло понемногу бурный характер. Привилегированные сословия воспользовались этим восстанием для введения государственной забавы, cour pleniere. Всякая оппозиция приобрела необузданный характер; множество личностей, одаренных уменьем выдвигаться, только и жили этой дешевой, но страстной оппозицией, подавить же ее правительство не имело силы. На всех дорогах встречались толпы бродячих людей, направлявшихся в Париж. Неурожай 1788 года довел народ до ужасающей степени обнищания, усилил и обострил восстание; возбужденное настроение подорвало доверие, жизненный элемент всякого работающего человека, и усилило финансовые затруднения государства. Правительство убеждалось все более, что с недовольными и мятежниками иначе справиться нельзя, как предоставить им законным образом право голоса и тем самым — путь к отступлению.

Неккер

Решительным к тому шагом был королевский указ о созыве в Версале государственных сословий на 1 мая 1789 года. Архиепископ тулузский удалился от дел, и Неккер был опять призван в министерство (август 1788 г.). Его имя было для общественного мнения символом либеральной политики; его возвращение было принято с радостью и произвело повышение ренты на 30 процентов. Поведение и настроение умов французского народа внушало мало доверия и революция должна была неизбежно принять свой угрожающий характер в виду страшных злоупотреблений старого режима. Чернь буйствовала повсюду, выражая этим свою радость; для усмирения ее то там, то тут вызывались войска, которые были не вполне благонадежны: они тоже были проникнуты духом равенства привилегированных и бесправных. Парламент не одобрил подобное вмешательство, что может служить примером, насколько непоследовательны были его убеждения. Между тем сам парламент потерял свою популярность, проявив свой реакционный характер, соглашаясь внести в реестр королевский указ с тем условием, что формы государственных штатов останутся старые, 1614 года.

Государственные штаты. Выборы

Правительство под руководством Неккера, не имевшего понятия о той опасности, в которой находилось государство, опрометчиво поддавалось всем влияниям. Спешно составленное предписание о созыве государственных сословий на 1 января было неисполнимо по краткости срока; потом собрали, совершенно напрасно, еще раз нотаблей для решения некоторых предварительных вопросов, готовившихся для предстоящего собрания; главным был вопрос о том, как считать голоса — посословно или поголовно. Только одна из шести групп стояла за поголовное голосование; между тем как весьма бурное в подобные времена общественное мнение давно решило этот вопрос — голосовать посословно.

В те времена во время предвыборной кампании главным инструментом агитации были не публичные выступления кандидатов, а литература, особенно брошюрная. К концу 1788 года насчитывалось свыше 2500 брошюр; несомненно, их можно бы насчитать и гораздо более. Из этого числа выделяется одна, необыкновенно ясно определившая суть волнения умов и задававшая вопрос: что такое третье сословие? (Qu\'est-ce que le tiers etat?). Автором ее был аббат Сиэйс, ученый, ясный ум, когда дело шло о вопросах логического мышления. Он разделял взгляды низшего духовенства, но не жил его жизнью, полной лишений. Из его вычислений видно, что духовенства насчитывалось 80 000, дворянства 120 000 человек, а третьего сословия 25 миллионов! «Что такое третье сословие, каково его значение?» — «Все». «Чем оно было до сих пор?» — «Ничем». «Чего добивается оно в будущем?» — «Признания себя за нечто».

Аббат Сиэйс. Гравюра с портрета XVIII века кисти Ж. Герэна

Права этих 100 000 дворян относятся ко временам завоеваний; они потомки одетых в броню франков, завладевших страной. «Нельзя ли вернуть их в леса, из которых они когда-то вышли? Нельзя ли нашим бедным согражданам открыть правду, что их происхождение от галлов и римлян, равносильно происхождению дворян от сигамбров, велхов и других дикарей, пришедших некогда из лесов и болот Германии?» — мы видим, что ядовитые стрелы были уже направлены против аристократии, но еще не против престола. В этом духе были составлены cahiers de doleance третьего сословия, в которые, по старому обычаю, вкратце записывались жалобы и требования их для сведения депутатов. Если бы монарх стоял за эту идею, то могла бы получиться монархическая революция как в Дании, в XVII столетии или в XVIII столетии произошедшая в Швеции. Самая оживленная борьба происходила в Провансе, где особенный интерес выборам придал Мирабо своим красноречием и оригинальностью; младший, но самый способный из потомков древнего рода, известного своими, совершенно не похожими на других людей, свойствами. Граф, Габриель Онорэ Рикетти, родился в 1749 году. Необузданная природа довела страстного молодого человека до безумных увлечений и подвергла его неумолимому тиранству отца. По преданиям, из их семьи выходили или необыкновенные таланты, или необычайные чудаки. После целого ряда бурных выходок, грехопадений, бегств, изгнаний, тюремных заключений — дозрела в нем могучая сила и проявился гениальный человек. Брошюра его, написанная красноречиво и полная новых идей, обратила на себя внимание. Кто хоть раз видел этого человека геркулесовского сложения, с рябинками на некрасивом, но выразительном лице, тот никогда не забывал его! Он принадлежал к тем замечательным людям, особенно редким в грозное время, которые ясно видят причину волнения: чего ищет население, в чем оно нуждается, и почему произносит свои речи, возмущается и неистовствует. Обладая громовым голосом и страстностью прирожденного оратора, он умел поразить словами, что всегда очаровывает толпу и слепо ведет ее то верным путем, то путем заблуждений. Его изречение «привилегии не вечны, а народ вечен» передавалось из уст в уста. Сын дворянского рода, насчитывавшего за собой тысячу лет, он хлопотал о полномочии третьего сословия; в Эксе (Aix) и Марселе он был выбран и принял на себя депутатские полномочия от города Экса.

Граф Мирабо. Гравюра работы Физингера с портрета кисти Ж. Герэна

ГЛАВА ВТОРАЯ

Французская революция до праздника федерации, 14 июля 1790 г

Созыв Генеральных штатов

Наступила роковая весна. Несколько сотен депутатов, всего 1118, из них дворян 270, духовных лиц 291, третьего сословия 557, собрались в Версале. 3-го числа представлялись королю, 4-го происходило церковное торжество; настоящее открытие последовало 5 мая. Анекдотом кажется теперь рассказ о кощунственной молитве на духовном торжестве: «Прими, о Боже, молитвы духовенства, обеты (voeux) дворянства и смиренные моления (les tres humbles supplications) третьего сословия». При самом открытии уже явно проявилась разница положения. Депутаты третьего сословия (messieurs du tiers etat) вошли в зал торжества в полуоткрытую боковую дверь, а привилегированные сословия в широко распахнутую двустворчатую дверь. Король, окруженный всем блеском старой монархии, сказал речь, вызвавшую громкое одобрение; за ним говорил хранитель печати Барантэн, наконец Неккер, вступивший в новую эру, со всей близорукостью самодовольного специалиста и в эту минуту популярного, прочел длинный сухой отчет о положении королевства — множество цифр лишь утомило слушателей, не разъяснив им ничего. Узнали одно, что есть дефицит в 56 миллионов, что не соответствовало правде, так как уже были истрачены запланированные поступления целого года.

Открытие заседания государственных сословий в Версале, 5 мая 1789 г. Гравюра работы Ж. М. Моро (XVIII в.)

Действия правительства

На следующий день 6 мая каждое сословие отправилось в назначенное ему помещение, третье сословие в большой средний зал, достаточно просторный, чтобы поместить все собрание. Тотчас же проявилось неудовлетворительное состояние дел; правительство сделало самую роковую ошибку, какую только можно придумать: оно выступило не с готовым законодательным и конституционным планом, на что оно имело полное право, в чем состояла прямая его обязанность, и что дало бы ему преимущество и возможность руководить собранием. Мало того, не было принято решения по самому насущному и главному вопросу: как производить голосование, посословно или поголовно? Три собрания или одно?

Разработка конституционного плана была для правительства делом возможным. Мысли и желания третьего сословия, то есть большинства народа, не были тайной: они изложены были в (cahiers) тетрадях, данных избирателями своим депутатам, и о которых докладывали обыкновенно в собрании несколько месяцев спустя. В тетрадях многих привилегированных можно было найти основные мысли и предначертания, из которых можно было составить проект конституции, или основного устава коренных законов государства. Делая обзор идей, волновавших во все времена политику Европы, нельзя не признать, что относительно идей и их разработки, французский народ прав, говоря, что он идет во главе образования; именно в то время появилась возможность создать нечто прекрасное, умиротворяющее, если бы людям дана была способность достижения великих политических целей без особенно тяжелой борьбы.

Тетради (cahiers) почти единогласно признают французское государство наследственной монархией, в которой королю принадлежит вся исполнительная власть, но «агенты власти» ответственны. Народ выпускает законы с согласия короля, без которого закон не имеет силы; с другой стороны необходимо и согласие народа для узаконивания налогов и для заключения займов. Подати могли утверждаться только на время, в период от созыва одного народного собрания до другого; государственная и частная собственность признавались неприкосновенными. Разногласия, сказавшиеся в основных мнениях, касались таких пунктов, по которым правительство с ясной и твердой волей легко могло было бы прийти к соглашению с народом. Имеет ли король право издавать временные законы, когда штаты не в сборе? Кому принадлежит право распускать и собирать штаты, королю или собранию? Будет ли законодательное собрание возобновлять и закрывать свои сессии периодически, не ожидая созыва, или оно должно быть постоянным? Если они закрываются периодически, то не следует ли выделять сословную комиссию; будут ли две палаты, как в Англии, и возможно ли это при слиянии сословий? Не лучше ли из двух первых сословий образовать верхнюю палату? Уничтожить или преобразовать тайные повеления об арестах (lettres de cachet)? Признать ли ограниченную или полную свободу печати? Следует ли избирать или назначать королевских чиновников?

Третье сословие

Как некогда, в дни соборов, когда задались слишком высокой целью преобразования всего строя Церкви, так и теперь мечтали о перерождении государства (regeneration du royaume), и требовали установления новой конституции, то есть писанных, основных законов и государственных прав. Как во времена реформации в XV столетии первым вопросом было голосование, поголовное или понародное, так и теперь задавали себе вопрос: поголовно или посословно; составить ли одно общее собрание или три раздельных по сословиям; с кем будет подавляющее большинство третьего сословия, с меньшинством ли двух других сословий; или большинство дворянства и духовенства будет против меньшинства своего сословия; или против третьего сословия. Это был решающий пункт; не нужно было 272 адвокатов, которых насчитывали среди третьего сословия, чтобы понять, что оценка и мерило силы сосредоточены в этом пункте; что с этого надо было начать и в этом проявить свое могущество. Между тем правительство сделало невозможным правильное решение этого вопроса; не высказываясь явно, оно разрешило третьему сословию двойное число депутатов; оно предоставило фактам решить вопрос, что равносильно было побуждению передовой партии к революционному движению.

Национальное собрание

Первым делом собрания была проверка полномочий; каждый округ, признавший себя за законное целое потом, вопреки логике, должен был проверять, законны ли единичные члены, из которых он состоит. Дворяне и духовенство предлагали проверку по сословиям.

Третье сословие, собравшись в большом среднем зале решило, что проверка полномочий должна быть общая. Депутаты третьего сословия проявили при этом ясный политический взгляд: если они будут побеждены, то все остальное бессмысленно; напротив, при победе, они делались распорядителями и хозяевами всего. Они стали выжидать. Проходил день за днем, слышались предложения посредничества; собирались на совещания, где дворянство проявляло мало уступчивости, и все старания правительства привести к соглашению остались без успеха. Это дало повод или предлог третьему сословию действовать энергично, по своему собственному разумению; решили больше не тянуть выполнение своей задачи, так как прошло около шести недель в бесплодных колебаниях. Сделав еще одно последнее предложение двум первым сословиям соединиться с ними, они составили собрание, и 17 июня по предложению Сиэйса приняли знаменательное и многозначительное название: assemblee Rationale, национального собрания. Тщетно предлагал Мирабо более верное, более определенное и правдивое, а потому и не столь опасное название: «представители французского народа»; он прекрасно выразился при этом, что избегает деспотизма во всем, даже в лице 600 аристократов. На что Сиэйс возражал с обычной своей отвлеченной логикой, наделавшей впоследствии много бед, что «между троном и собранием не должно быть veto, не должно существовать отрицательной силы».

Вскоре собрание приняло второе решение для успокоения и привлечения к себе кредиторов государства. Решили, что хотя налоги и повышены без согласия народа, но должны быть утверждены, и государственный долг находится под покровительством французской лояльности. Эта смелая выходка имела следующее последствие: в то время как духовенство, при проверке полномочий 19 числа, имело 149 против 115 голосов, двор и дворянство соединились и убеждали короля личным вступлением в seance royale овладеть руководством страны. Королева и принцы умоляли его поступить так; даже Неккер почти соглашался. По королевскому указу, заседания собрания были по этим причинам отсрочены до 22-го, и король поехал на охоту. При дворе радовались тому, что вскоре заткнут рот болтунам и демагогам.

Королевское заседание, 23 июня 1789 г.

Сопротивления ожидали, но что в этом случае делать? Президент Бальи был спокойный ученый астроном, увлеченный современным движением, гибельным для него, как и для многих людей того времени. Когда он пришел в заседание, дверь зала оказалась запертой. Пока он составлял о том протест, собрались другие депутаты; оказалось их порядочное число, шумели, обсуждали разные вопросы и решили идти в ближайший зал Жё-де-Пома — и там устроить свое заседание. Под предводительством Бальи, собрание принесло присягу не разлучаться, собираться везде, где только позволят обстоятельства, и до тех пор, пока не будет составлена конституция для Франции.

Клятва в помещении Жё-де-Пома (Бальи читает вслух формулу присяги, по которой присутствующие клянутся не расходиться до тех пор, пока не будет составлен и утвержден текст конституции). Гравюра с картины кисти Л. Давида

В следующий раз, 22-го, оказалось, что зал jeu-de-pomme занят принцами и заседание перенесено было в церковь Св. Людовика. 23-го состоялось, наконец, заседание короля.

Он отменил как незаконные решения третьего сословия, обещал согласиться на отрешение двух первых сословий от их привилегий, надавал ряд либеральных обещаний и подал надежду, что, при умеренности первых двух сословий, возможны будут общие заседания по вопросам, затрагивающим общие интересы. «Если при выполнении этих плодотворных начинаний, я встречу новые затруднения, то я один стану трудиться на благо народа моего и буду считать себя единственным его представителем». Это были сильные слова, произнесенные робко человеком, игравшим только роль, и то довольно плохо, не обладавшим ни твердой решимостью., ни самостоятельностью убеждений. «Повелеваю вам теперь разойтись, а завтра продолжать занятия каждой группе отдельно в назначенном для нее помещении». Дворянство и часть духовенства повиновались. Депутаты третьего сословия не расходились. К ним подошел обер-церемониймейстер маркиз де Брезё: «Господа, вы слышали приказание короля?» Президент Бальи ответил коротко, что узнает мнение собрания. Тогда поднялся граф Мирабо, которого, невольно, собрание признавало уже своим главой. «Вы не имеет здесь ни места, ни права голоса! — крикнул он своим громовым голосом испуганному царедворцу. — Впрочем, передайте пославшему вас, что мы здесь по воле народа, и что нас можно вытеснить только вооруженной силой».

Победа партии реформаторов

Другой человек побоялся бы говорить об этой силе; он сам после говорил, что рота гренадеров положила бы конец всему, но это не пришло никому в голову; присланы были рабочие убрать скамьи. Королева принимала ничего не стоившие пожелания двора и поздравления знатных дворян по случаю удавшегося lit de justice; король, слушая доклад обер-церемонийместера о происшедшем, отвечал с беспечностью, столь роковой для него и для государства: «Eh bien, если messieurs du tiers-etat не желают уходить, то можно их и оставить».

Таким образом, совершился переворот. 24-го к собранию присоединилось большинство духовных, на следующий день меньшинство дворян; остальная часть обоих сословий примкнула через несколько дней, и Бальи председательствовал в соединенном национальном собрании. Можно было приступить к составлению конституции для Франции, но прежде всего избрали комитет для подготовительных работ.

Париж

Нужно было сильное правительство, чтобы спокойно окончить работу национального собрания; образовать его можно было только из членов самого собрания; такое руководство было бы возможно, оно даже требовалось тут более, чем во всяком ином парламентском собрании. Если Мирабо не мог выступить руководителем вследствие того, что он называл позором своей юности, то следовало заручиться, по крайней мере, его поддержкой. Он был настоящий государственный человек, смертельный враг прежнего порядка вещей и современного безначалия; он постарался сблизиться с Неккером и предлагал ему свою поддержку.

Но гордый своей добродетелью, тщеславный буржуа отклонил предложение Мирабо, и собрание было предоставлено самому себе. Оно состояло из новичков-политиков, совершенно незнакомых с порядком ведения прений; слишком многочисленное для спокойных обсуждений, не успевшее образовать партий или выдвинуть руководителей. Драгоценное время тратилось на пустяки, скучный оратор произносил заученную речь или, наоборот, под сильным впечатлением. Сотни людей разом требовали голоса, и дни проходили среди шума, волнений, театральных сцен во французском вкусе. Гораздо хуже было то обстоятельство, что громадное большинство членов было проникнуто теми же сильными, но безотчетными чувствами, как и весь народ, той же ненавистью ко всему старому, той же надеждой на новый, идеальный государственный строй; тот же смутный страх противодействия со стороны властей старого режима и более всего рабское подчинение громким эффектным фразам и отвлеченным понятиям: свобода, общественное благо, национальное достоинство, гражданская доблесть, человеческие права, народная воля и народовластие.

Этот власть имеющий народ — изобретение Ж.-Ж. Руссо — скоро дал почувствовать свою силу. Наряду с собранием и королевством существовала еще власть. Вблизи от палаты заседаний Версаля жило население государственной столицы Парижа, разросшееся до 600 000 человек, превысившее все округи Франции и гордое своим руководящим положением. Естественно, что его население принимало горячее, и по природе французов, страстное участие во всем происходившем вокруг него. Для этого им не нужно было возмутительной материальной нужды народа, ни денег герцога Орлеанского, подкупавшего руководителей этой массы. Бесследно не прошло ничего. Герцог был пустой, ничтожный, низкий человек, но был принц крови, был в родстве со двором. Его Palais-royal, сам по себе целый городок с кафе, игорными домами, ресторанами, публичными домами, очень доходное владение, сделался главным местопребыванием возбужденной толпы, ораторов, подстрекателей, которые в последнее, необыкновенно благоприятное время, постоянно там собирались. Полиция уже не имела там силы. Власть перешла к депутатам округов и к шумным собраниям Palais-royal; в их руках была возможность нарушить в любое время мирное согласие собрания и короля и, при слабости исполнительной власти, вынуждали ее вмешиваться в дела управления и, в свою очередь, попадать под влияние и владычество этой бушующей толпы. Такой случай представился по ничтожному поводу: неповиновения и ареста нескольких солдат французской гвардии, грубо нарушивших дисциплину. Толпа, или то, что называли народом, освободила их, а собрание, действуя согласно воле народа, делало вид, что ходатайствует у короля о помиловании их. Король милостиво простил, но для порядка вернул их сначала в тюрьму. Скоро должно было выясниться еще очевиднее, кто был хозяином государственного здания, связи которого, очевидно, расползались с каждым днем.

Планы королевского двора в Версале

В высших кругах нашли причину неудачи королевского заседания в том, что под рукой не было войска. Во второй половине июля, в людях, близко стоявших ко двору, заметили перемену: какую-то кичливость, уверенность в победе. Опасение жителей Парижа вызывали стягивавшиеся отовсюду к городу войска, все иностранные: немецкие и швейцарские наемники. На запрос группы депутатов собрания об этом, король дал уклончивый ответ, а 12-го, в воскресенье, распространилась в Париже весть об отставке Неккера и о формировании нового министерства. Заместителями прежних министров называли целый ряд людей, считавшихся противниками революции: барона де Брейтеля, маршала Брольи. — грубого солдата, которого мы знаем по Семилетней войне, интенданта Фулона, которому молва совершенно несправедливо приписывала всякие бессердечные выражения относительно народных бедствий, тогда как он лично старался в своем кругу облегчить эти бедствия. Тогда обычные посетители Пале-Рояля и толпа, за ними следовавшая, собрались. Молодой оратор Камилл Дюмулен, пламенный, а быть может, и рассчитывавший на увлечение толпы, встает на стол и начинает говорить речь; из листьев он делает кокарду; все следуют его примеру; образуется шествие; впереди несут бюсты Неккера и герцога Орлеанского; встречаются с вооруженными солдатами, частью полка Royal Allemand; происходит стычка.

Камилл Дюмулен. Гравюра работы Жиру

В подобных столкновениях бывает обычно виновна необузданная и необдуманная толпа, а не привыкшая к порядку и дисциплинированная сила. Толпа направляется по дороге к Пале-Роялю, через улицу St.-Honore к Тюльерийскому саду, и весть об этом распространяется вместе с другой вестью, что войска собираются на Марсовом поле и на площади Людовика XV. Из всех скрытых притонов стремятся на улицу все подонки, весь сброд людской, и внезапно весь громадный город оказывается на военном положении. Посреди этой сумятицы, многочисленные избиратели собираются в городской ратуше. Находя минуту удобной, они приводят в исполнение план организации милиции. При явно возрастающей ненадежности войск и видимо грозящей анархии, это казалось своевременным (что предлагал национальному собранию и Мирабо), и утром 13-го, в понедельник, план был готов. С раннего утра теснилась вокруг ратуши шумная толпа; кое-где взламывали лавки с оружием, а избиратели между тем образовали постоянный комитет, в обязанности которого входила забота о доставке оружия гражданам, двумстам человекам на каждый из 48 округов Парижа.

Падение Бастилии

Известие об этих событиях достигло Версаля. Собрание также своевременно посылало к королю не одну депутацию, но все безуспешно. Ходили самые противоречивые слухи, 12-го и 13-го числа о столкновениях с войсками, о планах двора; 11-го, в 5 часов утра, возобновились заседания.

В то время, когда обсуждали, какой приказ дать войскам, изготовление бумажных денег, сбор запасов, слышались временами вдали выстрелы, и день прошел среди волнений; только в сумерки узнали достоверно, что дрались, что нападали на Бастилию, что лилась кровь. Действительно, с 5 часов пополудни Бастилия была в руках народа. С раннего утра толпы людей направлялись к этой государственной тюрьме Франции. В ораторских речах Пале-Рояля давно говорилось об этой крепости, куда в силу королевского повеления об арестах сажались на время и слишком громко говоривший писатель, и неосторожный издатель, и тому подобный неугомонный люд. Гарнизон крепости, состоявший из 32 швейцарцев и 92 инвалидов, встретил мятежные приступы, в которых, вероятно, участвовали и некоторые восставшие полки гвардии, с величайшей умеренностью и пощадой, по гуманным понятиям того времени. К 5 часам комендант де Лонэ сдал крепость после того, как со стороны «народа» дано было обещание никому не делать зла.

Штурм Бастилии, 14 июля 1789 г. Гравюра работы Г. Годона (XVIII в.)

Жертвы деспотизма, которых там искали, не нашлись; зато вскоре принесены были первые кровавые жертвы новому деспотизму, водворившемуся на долгое время. Первой жертвой был начальник Бастилии де Лонэ, которого несколько солдат французской гвардии тщетно старались защитить от совершенно обезумевшей, яростной толпы. Когда толпа схлынула с места своей легкой победы к ратуше, где избиратели были в сборе, она показала ужасные, позорные трофеи своей победы — пряжку от галстука беззащитного, которого они по дороге убили. Еще ужаснее было то, что эти злодеи несли на пиках головы нескольких убитых; но зверство толпы еще не было насыщено. Помощник торговца Флесселя обещал утром доставить оружие, но появилось сильное подозрение, что он обманывает народ. Малодушие кажется побудило его употребить самую опасную военную хитрость: направить народ к месту, где не было оружия; новому властелину улицы это не понравилось; под крики толпы Флесселя потащили судить в Пале-Рояль. Народ взялся судить: несколько выстрелов продолжили счет его жертвам.

Сцены примирения. Анархия

В полночь эти вести дошли до собрания; депутация, отправленная к королю, встретила его на дороге. Один из многочисленных дворян-либералов, личный друг короля, герцог Лианкур, уговорил его отправиться в собрание без охраны. Его встретили восторженными рукоплесканиями: последовала сцена примирения в духе страны. О реакционном министерстве не было речи; несколько популярных депутатов поспешили в Париж с доброй вестью, и там президента Бальи назначили бургомистром Парижа вместо убитого Флесселя, а начальником национальной гвардии избрали Лафайета, героя американской войны за независимость. Отслужили благодарственный молебен, и король дал себя уговорить приехать в Париж. Новый мэр Бальи в изысканной приветственной речи сказал слова, оказавшиеся, к несчастью, пророческими: «Генрих IV некогда покорил этот народ; сегодня же население Парижа покорило короля своего». Вернувшись в Версаль, Людовик опять призвал Неккера, а собрание избрало президентом на место Бальи герцога Лианкура.

Взятие Бастилии, которая в сущности была не взята приступом, а скорее передана народу, считалось и до сих пор считается французским народом за начало нового времени, эрой свободы, и в кругах свободомыслящих всего света глядят на это с восторгом. Прежде всего это было тяжелым поражением государственной власти, сигналом к первой дикой вспышке анархии, неистовствовавшей впоследствии по всей стране. Одним из многих случаев было убийство кратковременного министра Фулона, которого толпа подхватила в Фонтенбло, притащила в Париж, повесила на фонарном столбе и отрубленную его голову носила как трофей. Также был повешен зять семидесятичетырехлетнего Бертье, хотя оба не заслужили никакого веского упрека; старый порядок вещей уничтожался среди ужасов всякого рода.

В то время как народ под впечатлением созыва государственных сословий и волновавших его честолюбцев-демагогов полон был самых преувеличенных надежд о будущем, нужда достигла страшных, угрожающих размеров, вследствие плохих урожаев 1788 года и холодных зим 1788 и 1789 годов. Всюду возбуждали народ против аристократии ораторскими речами о его неприкосновенных верховных правах и терпимых несправедливостях; следствием были анархия и преступления. Грабили замки, безнаказанно убивали, расхищали леса, нарушали права охоты. Прежние обязанности нигде не исполнялись и хорошо еще, когда землевладельцу или монастырю удавалось откупиться от зверств, подписав бумагу об отречении от своих прав. Государственная машина переставала работать; солдаты были ненадежны, бунтовали; королевские интенданты нигде не показывались и все относящееся к прежнему порядку вещей рухнуло. От сумасбродства этой новой жакерии не ограждали ни благородная деятельность благодетеля бедных, ни безупречная жизнь. Подобные случаи составляют отличительную черту смутных времен, что доказывается примером Германии, где это повторилось в 1848 году, хотя и в меньшем масштабе.

По всей Франции разнеслась пустая молва о вооруженных разбойничьих шайках, будто бы собиравшихся повсюду. Взбудораженный народ трепетал против разбойников, которые не являлись, да и не существовали. Вновь созданная национальная гвардия была сомнительным приобретением, так как она попала под общее несчастье этого смутного времени, когда все хотели повелевать и никто не хотел повиноваться. Положение ухудшалось с каждой неделей, так как при увеличивающейся ненадежности положения, производительная деятельность ослабла, работы не было, затруднялось обращение денег и останавливалось естественное кровообращение в народном организме. Обстоятельства усложнились еще одним новым явлением, вполне естественным — эмиграцией аристократов, которые теперь нигде не были ограждены от грубого насилия. Первыми эмигрантами в страшные июльские дни были граф д\'Артуа, брат короля и семейство Полиньяк, особенно близко стоявшее к королеве.

«Ночь чудес», 4 августа 1789 г.

Собрание приступило к работе 1 августа. Единственная положительная сторона последних событий — возвращение Неккера, не имела уже особенного значения. Более чем когда-либо требовалось сильное правительство, а создать его Неккеру было не под силу. Это было невозможно ввиду настроения собрания и волнения в народе. По предложению мечтателя Лафайета постановили: по теории доктринеров начать конституционную хартию декларацией прав человека и гражданина. Совещания эти были прерваны доходившими отовсюду известиями об увеличивающейся анархии в провинции. Собрание, с одной стороны опасаясь оказаться недостаточно человеколюбивым, с другой — под страхом вооруженных шаек, подкупленных демагогами, находившимися на трибунах, принялось тушить огонь маслом.

Случилось это в знаменитую ночь 4 августа, о которой французы до сих пор говорят с гордостью. На очереди стоял вопрос о смутах в провинции. Настроение собрания было возвышенное, и два знатных представителя, виконт де Нояль и герцог де Эгильон, красноречиво выразились, что этим беспорядкам может помочь только радикальное средство — немедленное уничтожение феодальных порядков. Это было собрание французов, один оратор за другим выступали против феодальных прав, горячились все более и более; привилегированные теснились, спеша складывать права свои «на престол отечества», как они говорили. Один из депутатов, не потерявший еще головы, положил перед председателем записочку: «Никто не владеет собой, закройте заседание». Никто не обратил на это внимания и с новым восторгом встречали всякое новое решение или предложение. При царившем на этом заседании беспорядке трудно было разобрать, что предлагают, и что утверждают. Королю присудили титул restaurateur de la liberte Francaise, и так, под ликующие крики собрания, в течение шести часов, в ночь на 4 августа, пало тысячелетнее старое здание государственного и общественного устройства. Уничтожены были родовые и владельческие права, все привилегии городов и провинций, права охоты, голубятен, загонов для кроликов, крепостные права, покупка должностей, десятина, судейские взятки, избавление от налога.

Начиная с 6 августа, началась редакция постановлений. При этом скоро выяснились величайшие трудности, и ежели бы собрание и весь народ не были бы охвачены самообольщением и идеологическими увлечениями, то увидали бы всю ребяческую поспешность сделанного, заменив порядок, хотя и плохой, но все-таки порядок, — хаосом. Так именно случилось со статьями, касавшимися уничтожения или, вернее, освобождения от платежа 1/10, как это было решено. Тут проявилось враждебное настроение к церковным делам. Аббат Сиэйс, не сочувствовавший увлечениям той бурной ночи, высказал перед собранием следующие строгие слова: «Вы хотите быть свободными, а не умеете быть справедливыми». 11-го окончили редактирование постановлений, а 13-го представили их королю, принявшему предложенный ему собранием титул восстановителя свободы французов.

Конституционные вопросы. Права человека

Первым последствием постановлений было то, что тотчас и всюду, больше прежнего, все стали отказываться от выполнения всяких обязательств. Недоимки в государственном казначействе дошли до невероятного предела, путаница понятий увеличивалась. «Где бы мы были, — взывал один из депутатов, и никого не поражало его преступное безумие, — где бы мы были, Великий Боже, не будь у французской гвардии довольно разума, довольно философии, чтобы предпочесть священные права человека и гражданина мертвящим, безжизненным законам военного кодекса?» Грубое безначалие и дезертирство массами доказывали, что последователи этой философии, признавая вообще «обязанности» гражданина или человека, все более и боле освобождали себя от честного исполнения прямых обязанностей каждого по должности, по званию и относительно семьи.

Когда 7 августа Неккер потребовал нового займа, тогда указали на имения духовных лиц, как ближайший способ выйти из финансового затруднения. Работа собрания подвигалась медленно и при постоянных препятствиях. Помехой было честолюбие многих членов, желавших послушать себя и, при отсутствии привычки произносить речи, большинство прочитывало сочинения, читанные уже в салонах, и на которые они глядели, преимущественно, как на изящное или сценическое произведение. Мешало и то, что рядом с буйной, хотя еще и небольшой радикальной партией, члены правой стороны вместо того, чтобы спасать, что можно, вели себя недостойно, неприлично, следуя грустной политике, — теории пессимизма «чем хуже, тем лучше». Но все это было неважно сравнительно с полным бездействием правительства, нимало не влиявшего на собрание.

Наконец дошли до «человеческих и гражданских прав», о которых рассуждали многие недели. Это вызывало всегда строгую критику практичных государственных людей, таких как Мирабо, а также практичных народов, англичан, хотя на их конституцию эти идеологи, в свою очередь, глядели с презрением. Это были правила, определения, принципы лучшего мира, причем ясно выступало глубокое влияние на все умы отвлеченно доктринерского характера литературной оппозиции. «Каждый человек имеет природное право заботиться о своем сохранении», — гласит первый параграф. Существенный смысл его можно выразить так: «Все люди свободны и равны, и только благосостояние их может быть различно; все люди имеют право противиться притеснениям; верховная власть исходит от народа, и те, кому она вверена народом, суть единственные законные властители». Все это были постановления, совершенно ненужные для государства, пережившего тысячелетия; слова непонятные или, еще хуже — полупонятные, потому в высшей степени сбивчивые и опасные для большинства народа, из 26 миллионов которого грамотных насчитывалось едва миллион. То же доктринерство господствовало в отдельных постановлениях. В угоду отвлеченной теории отвергли систему двух палат, как доказано в наше время, всегда самую благоразумную и необходимую, в данном случае особенно нужную, чтобы облегчить, сгладить, сделать сколько-нибудь возможным переход от старого порядка к новому.

Вопрос о королевском veto более всех других сосредоточивал на себе внимание революционной агитации, и тут-то проявилась вся ошибочность отвлеченных понятий и незнакомства с историей. Дело шло о существовании королевства. Для вступления закона в силу признали необходимым одобрение короля; а что, ежели король откажется одобрить какой-нибудь закон? Допустит силу veto безусловную, неограниченную, как в английской и большинстве новейших конституций, или ограничит его, допуская только отсрочку решения так, чтобы закон вступал в силу без воли короля, подтвержденный только несколькими сессиями собрания. Словом, будет ли veto неограниченное (absolu), или приостанавливающее (suspensif). Опыт и изучение живых народных и государственных организмов, какими показывает их нам история, отвечает, что первое (т. е. безусловное veto), немыслимо там, где государство не призрачное, а действительное. На детское возражение, что таким образом один человек может навеки задержать развитие законодательства великой нации, возражают, что тот, кто не может выдержать противоречия, не может быть и поддержкой; чему можно случайно повредить, то не может быть полезно. Можно сослаться на пример Англии, где конституцией установлено безусловное veto, но им не пользуются уже более 200 лет. Напротив, только «приостанавливающее veto» делает народных представителей всемогущими, — как было во Франции времен национального собрания, когда всемогущей стала одна палата, придавая всему остальному характер нерешительный, непостоянный, незаконченный и настежь отворив ворота худшей из тираний, — тирании большинства законодательного собрания.

Эти мечтатели ничего не предвидели; напрасно раздавались меткие и глубокомысленные слова Мирабо: «Свободе народа необходим король!» В новой конституции прежде всего старались следовать принципу contrat social. До столкновения не дошло при слабости короля, который, по-видимому, вовсе не заботился об этих подробностях. После некоторого сопротивления он утвердил постановление 4 августа, вместе с предложением Неккера. Для покрытия страшного недостатка в финансах, Неккер предлагал взимать четвертую часть всех доходов в виде чрезвычайного налога; собрание утвердило это под впечатлением патриотической речи Мирабо: «Банкротство стоит перед вами, банкротство во всем ужасе, оно грозит вам, грозит поглотить вашу честь, ваше достояние, а вы совещаетесь!»

5 и 6 октября 1789 г.

Общее положение дел не улучшалось; оно вращалось в заколдованном кругу; нужда вызывала волнения, смуты, останавливая торговлю и обмен произведений, приводила к нужде; одна беда загоралась и усиливалась от другой. Безначалие развивалось все более и более, и демагогия Парижа преподала анархии в провинции еще новые заветы и указало новые жертвы. Изменниками народа считались все, кто стоял за две палаты, за непрерывность заседаний, за veto. Понять значение veto предоставлено было невежественной толпе, все более дичавшей, доведенной ложью, клеветой и нелепыми рассказами до лихорадочного бреда. Недорогого стоила и национальная гвардия; она сама избирала себе офицеров и им только повиновалась; это расшатывало и ослабляло дисциплину в армии; но все находили, что избрание себе офицеров согласовывалось с правами человека и гражданина.

Такая зараза разносилась дикой и низкой прессой, среди которой особенным влиянием пользовался «Ami du peuple»; издатель его, Поль Марат, был прежде плохим лекарем, потом занимал место ветеринара в конюшне графа д\'Артуа. Наконец, дошло до отвратительных сцен 5 и 6 октября. Среди голодающего народа, ежедневно толпившегося перед ратушей, булочными и овощными рынками, — для охраны их требовалась национальная гвардия, — распространилась мысль, что нужда прекратится, если в Париже будет жить король, которого аристократы хотят увезти в Мец. Приготовились к большой демонстрации, и 5 октября огромное шествие женщин, между ними были, говорят, переодетые мужчины, двинулось к Версалю. Прибыв туда в три часа, они расположились вокруг дворца и потребовали от собрания, через своих депутатов, спросить у короля простое согласие на решенные к этому времени конституционные постановления. Поневоле и осажденный, вместе с национальным собранием, он согласился к 10 часам. В Париже среди черни и национальной гвардии, куда втерлись разные негодяя из армии, возгорелось желание следовать за шествием и командир ее Лафайет, сначала противившийся этому, признал за лучшее согласиться и стал во главе. Он был их вождь и потому он должен идти с ними. Дорогой он заставил их присягнуть королю и национальному собранию. Как будто это могло иметь значение! В полночь они дошли. Считая спокойствие обеспеченным, он к утру прилег! Между тем толпа черни проникла во дворец с намерением убить «австриячку». Она едва успела, полуодетая, спастись у короля, а два телохранителя, стоявшие на страже, были убиты, исполняя долг свой. Лафайет вовремя поспел и отвратил худшее; утром 6-го происходило новое примирение. Король, королева и Лафайет вышли на балкон. В приветственных криках стоявшей внизу толпы слышались приглашения в народном духе, по вежливому выражению истории, переехать в Париж, на что Людовик выразил согласие. В шествии, сопровождавшем его в добрый город Париж, было несколько храбрецов, которые несли на пиках головы убитых телохранителей. Поздно вечером 6-го прибыл он в Тюльери, а в середине октября перебралось туда и национальное собрание.

Король и собрание в Париже

Наступила слабая реакция, в смысле порядка, так что остальная часть года и первая половина следующего прошли относительно спокойно. Национальное собрание издало военный закон; герцога Орлеанского отправили в Англию, и явилась надежда на улучшение положения ввиду назначения в конце 1789 года Мирабо, секретно, советником короля. Его мысль была образовать сильное и в то же время либеральное правительство. Либерального, современного, народного начала он не находил ни в решениях и правилах, ни в направлении правительства. Мечтой его было освобождение жизни народа и государства от привилегий и монополий; свободы совести — от повелений господствующей и нетерпимой Церкви; освобождение работников от зависимости землевладельца, капитала — от монополии биржи и столицы; избавление правосудия от странного положения, в силу которого оно составляло как бы частную собственность землевладельца и сочленов судебного парламента; финансов — от непомерной и непозволительной расточительности жадных царедворцев; управления — от взяток и продажности должностей; наконец, народного единства — от внутренних таможенных пошлин и провинциальных привилегий.

Все это было полностью устранено, и главную задачу руководителя Мирабо видел в проведении и поддержке этих великих принципов. Страшная опасность была не там, где легкомысленная толпа и лицемерные честолюбцы видели ее: не в упорстве или кознях правительства следовало искать ее, но в отсутствии всякого правительства. Для восстановления правительства он думал прежде всего удалить короля из этого кипящего водоворота в самую либеральную провинцию, Нормандию, хотя бы в Руан, и оттуда, просматривая решения национального собрания, утверждать и проводить новую свободу. Надо было начать действовать решительно и выказать эту решимость тем, что, победивши разные мелкие соображения, поставить во главе правления самого гениального советника, действовать заодно с ним или через него, или предоставить дело ему. Но именно после ужасных событий, только что пережитых, слабый король не мог решиться ни на что. Мирабо постарался подойти к своей цели другим путем. Он предложил собранию дать министрам место и совещательный голос в прениях — дело понятное и обычное в наше время. Посредственность тотчас поняла, куда он метит, и повела против этого плана встречную интригу. На следующий же день внесено было одним депутатом предложение, чтобы ни один член национального собрания не мог быть министром во время этой сессии. Как будто невозможно и не в высшей степени желательно, чтобы министр одновременно пользовался доверием короля и народа. Вполне неосновательное решение это было проведено партией и котерией второстепенных талантов, Барнав и Ламетт. Собрание продолжало затем работу над конституцией и довело ее почти до конца. Перед наступлением ужаснейших годов ее истории, 14 июля 1790 года Франция еще отпраздновала день введения конституции, праздник федерации.

Праздник федерации, 14 июля 1790 г.

Возвышенное настроение, еще раньше 1789 года охватившее народ, черпало силу свою в гуманных понятиях века и навсегда останется чем-то прекрасным и величавым. Лучшие люди того времени проникнуты были этими гуманными убеждениями и старались, согласно с ними, переделать действительность. Это было благодатью для позднейших поколений, и никто не дерзнет отрицать, что возведение этих новых идеалов составляет непреходящую заслугу Франции перед человечеством. Такое настроение умов в течение этого великого года породило множество союзов, братств, обществ на основе новых понятий, а вместе с тем вызвало и много празднеств, самое величественное из которых готовилось теперь в Париже. По постановлению муниципалитета и национального собрания, для увенчания союза или федерации в одно соединение всех французов, на Марсовом поле построили, усердием целого населения, громадный амфитеатр на 400 000 мест. В новой Франции, признавшей человеческие права, все — братья и сестры, и мы видим работающих рядом монаха с солдатом, даму в шелку рядом с работницей в шерстяном платье. Подходят депутации со всех концов Франции, от национальной гвардии, от армии, моряков, союзов (федераций), рядом с бесчисленными, единичными, восторженными и любопытными.

Праздник федерации, 14 июля 1790 г.

Утром 14 июля отправились на место торжества король и его семейство, весь двор, национальное собрание, общинный совет Парижа, федерации из провинций, депутации с их знаменами. Дождь лил, но живой нрав, которым одарен этот народ, восторжествовал над плохой погодой, длинными переходами и плохими дорогами. Среди громадного места торжества стоял алтарь отечества: там епископ Отенский Талейран отслужил обедню с триста шестьюдесятью священнослужителями, одетыми в белое, опоясанными трехцветными шарфами, белым, красным, синим, сделавшимися во время одной из примирительных сцен символом нового порядка вещей. Военная музыка сопровождала это странное религиозное торжество. Епископ освятил сначала старое знамя Франции королевской, хоругвь, затем знамена 83 департаментов, на которые по решению собрания разделена была страна, вместо прежнего деления на провинции. Поcле этого принес гражданскую присягу Лафайет как первый гражданин, за морем обнаживший свой меч на служение свободе и защите прав человека. «Мы клянемся в верности закону, нации, королю». Залп артиллерии, с криками: «Vive la nation, vive le roi», — раздался при бряцании оружия и туша всех инструментов. Затем принес присягу президент национального собрания, потом король: «Национальным собранием установленную и мною принятую конституцию честно соблюдать». В эту самую минуту солнечный луч прорвался сквозь облако, королева подняла дофина вверх, и восторг народа достиг высшей степени. Все слилось в одно чувство: не было различия вероисповеданий, сословий, провинций, солдат или духовных, знатных или третьего сословия, — все это были члены одной, новой, переродившейся Франции. Торжество продолжалось еще несколько дней. Бастилия была срыта и на том самом месте устроены танцы. Все желали представиться королю, уходили от него в восторге от приема его и празднеств. Одушевление распространилось во всех провинциях и праздники, устроенные разными обществами, продолжались еще некоторое время.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Революция до осуждения короля

Партия якобинцев

После праздничных увлечений следовали рабочие дни, когда противоречия с неумолимой действительностью снова предстали во всей силе. С октября предводители умеренных, Мунье, Лалли-Толендаль и др., выбыли из национального собрания; многие члены, опасаясь угроз или напуганные чернью, уже не являлись на заседания. Эмиграция принимала все большие размеры и была для многих, особенно для офицеров, истинной и горькой необходимостью. Ни величайшее терпение, ни сдержанность не охраняли от грубости толпы и вооруженных плутов-предводителей и, при слабости и бессилия начальства, не находили защиты ни в деревне, ни в городе. С другой стороны, праздник 14 июля был бельмом на глазу радикальной партии, для которой примирение не было целью. Они начали очень зло: от их внимания не ускользнуло, что большая часть союзников горячо преданы королю, и это настроение еще более окрепло после праздника. Тон их газет и брошюр сделался, если то возможно, еще ядовитее. «Приготовьте восемьсот виселиц в Тюльерийском саду и повесьте всех предателей отечества, и гнусного Рикетти во главе всех»; в искусстве поражать словами, лгать бездоказательно, подозревать и в подобных средствах демагогии они достигли высокого совершенства. Гораздо важнее была окрепшая организация радикальной партии, пустившей корни в самых маленьких кружках и охватившей в короткое время всю Францию, в то время как государственный порядок и организация власти разлагались и распадались всюду.

То был клуб якобинцев, получивший название от своего первого помещения в Париже. Он опередил все бесчисленные свободомыслящие общества и в нем к началу 1791 года было 1200 членов и 299 филиальных клубов в департаментах, беспрепятственно разраставшихся, к чему давно уже привыкли, и получивших свои лозунги из Парижа. Здесь первенствовали таланты, которым национальное собрание казалось слишком утонченным, и немало умеренных скорее попряталось за спину радикалов. Здесь в первый раз старое французское обращение monsieur было отвергнуто как аристократическое и заменено словом citoyen (гражданин) по новой моде. Здесь-то и рождались прошения, адресы, демонстрации, которыми толкали вперед национальное собрание. При бесчисленных мятежах в провинции, возмущениях военных в Нанси в августе 1790 года, кровавых волнениях католиков и протестантов на юге не было недостатка в материале для ораторов и демонстраций. Одно из многих зрелищ, представленных собранию, осталось бессмертным по особенному безобразию: 19 июня безумный барон, господин фон Клотц, родом из Клэва, изменивший свое немецкое имя в Анахарсис Клоотс, во главе депутации «рода человеческого», состоящей из шестидесяти нанятых бродяг, переодетых испанцами, турками, халдеями, монголами, неграми и т. п., явился перед лицом собрания, и нельзя было не оказать этим шутам должного почета в заседании. В другой раз, под давлением тех же страстей, было принято решение об уничтожении некоторых титулов; таким образом, граф Мирабо с тех пор назывался только Рикетти и т. д.; гораздо более опасений внушали отношения собрания к церковным вопросам и ко всему, что с ними связывалось; они-то и послужили элементом для дальнейшего брожения и раскола.

Революция и католическая Церковь

С октября 1789 года до середины следующего года тянулось решение вопроса о церковном имуществе и, вместе с тем, о положении духовенства во вновь созидаемом государстве. При рассмотрении нужд казначейства указывали на это богатое имущество, 3 миллиарда по оценке, и в теории преобладающей партии было положено, что это имущество принадлежит народу: «Они отдаются в распоряжение народа», — было решено по представлению Мирабо, и следующее определение от 9 декабря 1789 года: «Продать имущества на 400 миллионов», — объяснило это возражение. Государство приняло на себя обязательство выдавать за это духовенству жалованье; определено было очень выгодное для низшего духовенства постановление, что оно должно получать не менее 1200 франков, при квартире и с садом. Гораздо решительнее поступала новая «Конституция для духовенства» от 29 мая 1790 года, утвержденная 12 июля, по которой было определено, чтобы в будущем избиратели каждого округа выбирали себе приходского священника; департаментские избиратели — епископа. Гражданская присяга потребовалась и от священников, как включенных в гражданскую конституцию.

Страшное столкновение последовало по этому поводу. Священники были не только граждане и не это было их первой обязанностью. Громадное большинство их было глубоко проникнуто тем, что они принадлежат другому обществу, основание которому положено в такие времена, когда о французской нации и понятия не имели. Общине, освященной силой и верой тысячелетий, которая распространялась далеко за пределы этой страны и эпохи, и в обширном значении слова называющей себя всемирной, католической. Современные взгляды, просветительные идеи проникли и в римское духовенство и, как водится, многие духовные деятели сделались крайними радикалами. Аббат Грегуар, один из этих пламенных, первый присягнул по-новому. Талейран из Отена был первый епископ, избранный по новому уставу; но большинство духовенства не следовало этому примеру, и вскоре возник вопрос: о священниках, отвергающих присягу, pretres refractaires, составивший важную и тяжелую задачу в искусстве управлять тогдашней Францией. Собрание, признавая с логической верностью, что всякая власть истекает из верховной воли народа, признало и духовенство слугами и поверенными этой верховной воли и предоставило им (26 января 1791 г.) выбор между присягой или потерей мест. Не присягавших было большинство; из 131 епископа принесли присягу только 3, и эта невооруженная корпорация оказала совершенно иное противодействие, чем другие бесчисленные общества, которые так легко разбивали на части. Большинство народонаселения сочувствовало неприсягавшим священникам. Присягнувшие, поддержанные народной демагогической силой, в ту минуту властвовавшей, могли занять церкви и священнические дома, но сердца верующих, т. е. большинство собственно народа, не было с ними; наиболее опасным для хода дел было то обстоятельство, что в этом случае король выказал некоторое упорство, какого обыкновенно не выказывал. Мучимый совестью, он обратился к папе и получил оттуда ответ: не рисковать спасением души своей и народа своего, нарушая обязанности относительно Церкви, что было и его собственным искренним убеждением. Скорбя сердцем, утвердил он эти решения, когда его к тому принудили; но последнее слово не было сказано, и вопрос этот должен был найти себе точку исхода.

Смерть Мирабо, 1791 г.

2 апреля 1791 года Людовик был лишен последней возможности спасти свое королевское достоинство от поднимавшегося революционного прилива: Мирабо скончался. С начала года он получал регулярные платежи из королевской шкатулки, необходимые ему при расстроенных финансах. Советы его были бесценны; прошлое Мирабо в некотором смысле и настоящее его отвращало от него короля, но понемногу он привык к мысли о союзе с ним, надеясь что вмешательство такой силы, в крайнем случае, даст благоприятный оборот делам, а желание многих — покончить с революцией, пришло бы ему наконец на помощь. Мирабо обладал качествами государственного человека: истинное воодушевление и идеалы, возвышавшие его над болотом пороков, верный взгляд на исполнимое, практическое, необходимое, непреодолимое мужество (в такие времена драгоценнейшее свойство), горячее красноречие и величие речи страстно чувствующего человека, — все, что требовал дух его народа. Одного ему недоставало — общественное мнение старалось не замечать этого в государственном человеке — силы, которую дает сознание нравственной чистоты. Неизвестно, повредило ли бы ему в глазах народа то, что, готовясь стать во главе правления, он принимал от двора деньги; он не продавал своих убеждений и не выдавал народное дело. Известно, что в последнее время его мучило одно, что с огорчением он называл «безнравственностью своей молодости, позором юности», и горечь предчувствия близкой своей кончины усиливалась для него при мысли, что ему не удалось искупить свои грехи и заблуждения большой заслугой отечеству: он умер в возрасте 42 лет. С томительным напряжением, с затаенным дыханием проследили друзья, враги и нация ход болезни и предсмертную борьбу могучего телом и духом человека, всегда занимавшего все умы: тело его было положено в церкви Св. Женевьевы, переименованной в Пантеон.

Бегство короля

Король, окруженный теперь ничтожными людьми, пошел обычным, бесхарактерным своим путем: даже Неккер оставил его в сентябре 1790 года. Через получивших некоторое значение эмигрантов, одновременно подбадриваемый и запугиваемый, бессильный по отношению к возрастающей анархии, огорченный отношениями революции к римской Церкви, которой он предан был по глубокому чувству и горячей вере, оскорбленный в самых святых своих чувствах, склонялся он к мысли о бегстве, но не в Мец, Лион или Нормандию, как некогда задумывал Мирабо. Хотя мысль, пришедшая ему в голову при изучении истории Карла I, что отъездом своим он подает повод к междоусобной войне, мучила его; но его смущал вопрос о требовании присяги священников и обида, испытанная им при поездке в Сен-Клу 18 апреля, когда национальная гвардия и столпившийся народ остановили его, а национальное собрание на его жалобы ответило только вежливыми словами. Это не заглушило его сомнения.

Неудача

20 июня 1791 года, в час ночи, Людовик и Мария Антуанета, переодетые, покинули дворец и на бульваре сели в экипажи с паспортом на имя баронессы Корф, со свитой, и поехали по направлению к Шалону и Монмеди, по соглашению с маршалом Булье, обещавшим обезопасить бегство войсками. Отъезд был устроен так непредусмотрительно, как только возможно; пустые вопросы этикета, несчастье этого двора, примешались сюда и произвели задержку на 24 часа, перепутавшие все прочие приготовления; но карета с эмигрантами благополучно достигла Сен-Мену. Так как лицо короля, и без того заметное, было достаточно известно по монетам и ассигнациям, то почтмейстер Друэ узнал короля, не желавшего принимать никаких мер предосторожности.

Друэ был якобинец по духу и разделял убеждение, что это бегство могло служить сигналом междоусобной войны и самого страшного бедствия — возвращения эмигрантов: проселком обогнал он королевскую карету по дороге в Варенн. Карета была остановлена. Чернь собралась, забили тревогу, улица и мост через Эну были заграждены. Драгунов Булье не было на месте, а когда маршал подъехал к баррикадам Варенна, то оказалось, что карета королевской семьи уже полтора часа как идет обратно по направлению к Парижу, и по всей стране били в набат. Доказательством дурной организации служит то, что в Париже бегство было открыто и обнаружено в то же утро после отъезда, и Лафайет, ответственный за побег, действовал теперь энергично. Они потребовали привлечь к суду министров, отрядили комиссаров к войскам, дабы привести их к присяге национальному собранию, рассылали приказы задерживать всякого, кто покидает королевство, приводя в извинение почтительную выдумку, будто бы общественные враги увезли короля силой. Конечно узнали, что в Тюльери нашли протест, в котором король оправдывал свой отъезд горькими упреками, а вечером 22-го стало известно, что карета остановлена. Напротив, monsieur, граф Прованский, поехавший в обыкновенной карете и в другом направлении, благополучно достиг границы.

Партия А. Ламета

После того, как собрание решило, именно, что его декреты не требовали в настоящее время согласия короля, посланы были три депутата сопровождать поезд короля и занять место в его дорожной карете. Можно себе вообразить приятности этого путешествия. В Париже, куда король прибыл 25-го, после четырех ужасных дней, он был принят молчанием громадного стечения народа, привлеченного небывалым зрелищем, и караул так строго охранял его, что он действительно мог считать себя узником. Между тем радикальная партия, добивавшаяся регентства, не устояла, и к престолу приблизилась в противовес ей «партия Ламетт», желавшая сохранения королевского достоинства. Настала минута, когда из демагогов нетрудно было попасть в министры. Барнав, один из главных комиссаров, сопровождавших королевскую карету, остроумный и оживленный молодой человек, вошел в соглашение с королевой, которой понравился. Советуясь с ним, король давал разумные ответы комиссии, которая его выслушивала и допрашивала, следствием чего было возвращение королю его власти, с условием, что он будет признан отрекшимся от престола и преступившим присягу конституции, если с войском пойдет против народа или допустит, чтобы другие действовали его именем; в таком случае он будет ответствен, как простой гражданин.

Утверждение конституции

Большинство в собрании были монархисты, как и громадное большинство народа, и выказывали в отношениях своих что-то похожее на энергию. Против клуба якобинцев они выставили общество Фельан, по имени монастыря, где они собирались. Для подписи одного республиканского прошения на Марсовом поле 17 июля использовалась военная сила. Лафайет велел, наконец, стрелять в чернь, не верившую в возможность такого приказания, и действие нескольких выстрелов, названных в одной из газет «кровавая баня» радикализма, ясно показало, как неопасен был бы народ для энергичного правительства. Большинство не вполне потеряло сознание, что следует подумать об усилении королевской власти после того, как ее так унизили. В этом умеренном духе был предпринят пересмотр и второе чтение конституции. Движение в пользу монархии или авторитета не шло далеко: с одной стороны, пессимистические отношения остатков из королевской партии, с другой стороны, зависимость большинства от догматов партий и их прошлого и страх перед трибуной, вредили тому. Конституция была решена и вручена королю 60 депутатами. Он ее принял 13 сентября, дал знать о том собранию, 14-го явился в зал при оживленных кликах и принес присягу. Его речь признали похожей на речь Генриха IV и еще раз встретили его с одушевлением. По представлению Лафайета была обнародована амнистия, строгий закон против эмигрантов взят назад, и 30 сентября 1791 года последний президент Турэ объявил заседание закрытым.

Конституция 1791 г.

Клятва в зале Жё-де-Пома (jeu de paume) была таким образом исполнена. Собрание дало Франции конституцию. С революцией все кончено, и на одно мгновение во всех отдаленных кругах возрадовались тому, что цель достигнута, что наступил век свободы и общего счастья. Эта первая конституция была целой эпохой истории и стоит на ней остановиться подробнее. Начинается она объяснением прав человеческих и гражданских торжественными словами: «В присутствии и под покровительством высшего существа… Люди рождены свободными и остаются свободными…»

Потом идет речь об устройстве государства: «Нет ни дворянства, ни пэров, ни наследственных различий, ни сословного, ни феодального управления»; церковные обеты не признаются государством; затем в семи параграфах изложены законы государства. Земля государственная разделяется на 83 департамента; гражданская присяга требует верности закону, нации и королю; брак понимается в государстве как contrat civil, что было для христианского и религиозного понятий важным и спорным законом.

Правление государством — представительное. Представителями народа служат: законодательное национальное собрание (corps legislatif) и король. Законодательное национальное собрание избирается всякий раз на два года. Первое собрание граждан назначает избирателей, а они депутатов. Избирательное право и право быть избранным соединено с ничтожным цензом. Стоившее многих споров решение о том, что депутаты не могут быть вновь избраны сразу по окoнчании срока их полномочий, а лишь по прошествии одного законодательного периода, и преобладание идеализма и краснобайства выказывалось, между прочим, в параграфе 3, сессия 5, статья 6, где сказано: «Вначале собрание и все депутаты вместе присягают именем французского народа — жить или умереть свободными». Министры и чиновники, получающие от короля жалованье, не могут быть сочленами национального собрания. Только собрание имеет право разрешать расход государственных денег, равно и предлагать и утверждать законы. Король может только предложить собранию рассмотреть какой-нибудь вопрос. В зал собрания его могут сопровождать только наследник престола и министры. У него только исполнительная власть: право объявлять войну и заключать мир разделяет он с законодательным собранием, которое он не может ни распускать, ни отсрочивать. Его гвардия не должна превышать 1200 человек пехоты и 600 конницы. Собранием решенные дела получают силу с согласия короля, он может остановить его, выставив причину: король рассмотрит (le roi examinera). Veto становится бессильным, если он употребил тот же прием в двух заседаниях подряд. Если и третье собрание признает закон, то он входит в силу и без его согласия. Король фактически отказывается от престола, если он не принесет конституционной присяги или откажется от нее: если, выехав из страны, не вернется в срок, назначенный ему законодательным собранием, если станет во главе вооруженной силы против нации или не воспротивится такому деянию.

Народу даны очень широкие выборные права: он сам выбирает депутатов, приходских настоятелей, духовенство, судей на шесть лет — из числа образованных или испытанных. На каждом судбище должен присутствовать королевский комиссар для охранения государственных интересов, государственного же прокурора выбирают граждане. В параграфе 4 говорится об общественной силе, т. е. о войске и национальной гвардии; она по существу должна быть послушною (essentiellement obeissante); никакой вооруженный отряд не должен рассуждать. Один параграф объясняет отношение нации к иностранным державам: «Французская нация отказывается предпринимать войны с завоевательными целями и иногда не будет употреблять свои действующие войска против свободы какого-либо народа».

Французская революция и Европа

Часть составителей конституции считала ее построенной непосредственно на человеческой природе; напротив, она целиком противоречила природе людей и не могла быть долговечной, как прежнее государство, образовавшееся согласно историческим условиям страны. Государство было перевернуто вверх дном, и никогда слова «революция», переворот не применялись так верно. Остроумные слова императрицы Всероссийской Екатерины II прекрасно характеризовали положение: «Во Франции теперь 1200 законодателей, которым никто не повинуется, кроме короля». Действительно, всякая государственная власть была низвергнута в минуту, когда всемогущество государства — всемогущество общественного блага — провозглашалось душой конституции. Верховная власть принадлежала 40 000 округов Франции.

Французы выработали теорию, которую их талантливые историки сумели распространить по всему миру, будто бы благодетельные преобразования, начатые во имя свободы, расстроились из-за вмешательства иностранных держав, обострились, приняли ядовитый, дикий характер, который привел его к новому деспотизму и тем надолго унизил его во глазах всего мира. Их же более глубокомысленные люди давно опровергли это воззрение, и мы увидим, как безумным государственным правлением или безумным политическим дилетантизмом произведен был переход от отвлеченного идеализма к ужасному реализму; движение, шедшее изнутри государства, как и решение самых важных вопросов, попало в руки людей малоспособных или совершенно неподготовленных. Интерес эмигрантов, во главе которых стояли два брата короля, требовал того, чтобы вызвать за границей и у влиятельных дворов убеждение, что происшедшее в их отечестве было делом всех королей.

Древние писатели с насмешкой называли «надеждами беглецов» то, чего добивались нынешние предводители. Вмешательством вооруженной коалиции половины или трех четвертей или всей Европы предстояло спасти короля и возвратить себе прежние права. Вначале эмигрантам удалось найти сочувствие только при второстепенных дворах, например, в Турине, главном городе Сардинии, где был королем Виктор Амедей, тесть графа Артуа; в Мадриде, где бурбонская родня сидела на престоле, и в Стокгольме — где Густав III, в рыцарских мечтах своей романтической фантазии, особенно трогательно представлял себе личность Марии Антуанеты. Шведское посольство содействовало неудавшейся в июне попытке к бегству. На все это мало обращали внимания: надо было узнать, как отнесутся великие державы — Англия, Россия и оба немецких государства — к надеждам эмигрантов и к происшествиям со времени 1789 года.

В Англии личное мнение короля немного значило, так как известно, третий король из Ганноверского дома, Георг III, с 1788 года был помешанный. Хотя этот припадок сравнительно скоро прошел, но по дальнейшим последствиям уменьшал его монархическое влияние. Военные разделялись на две партии, и для одной из них, для вигов, первые события французской революции были сочувственны; под влиянием происшествий в Америке составилась маленькая демократическая партия под руководством доктора Прейса, желавшая открыть идеям Франции доступ и влияние на английские сословия. Этому движению французского духа, по крайней мере в первое время, симпатизировал известный государственный человек и оратор, Карл Фокc. Напротив того, тории чувствовали отвращение к этому движению. Английское государственное правление было прежде всего аристократическое, а французское движение направлялось с самого начала против аристократии; эти антипатии нашли себе красноречивого, все более и более безгранично горячего защитника в Эдмонде Бурке; вышедшие в свет в 1790 году его «Размышления о французской революции» были и остались оракулом реакционных убеждений до новейших времен. Большинство народа не разделяло ни то, ни другое воззрение; хотя дальнейшее развитие революции показало очень ясно ту глубокую пропасть, которая лежит между отвлеченным идеалом французской свободы и конкретной, сделавшейся исторической, медленно созревшей свободой Англии.

Но от возраставшей антипатии, вызванной этим сознанием, было далеко до войны в пользу старого порядка вещей Франции; война была далека от желания нации и духа ее руководителя, холодного и обдуманно все взвешивающего государственного человека, Вильяма Питта-младшего; не было забыто отпадение североамериканских колоний, состоявшееся с согласия старой королевской Франции и при ее деятельном содействии.

Не так просты были отношения к так называемым северным державам — России, Австрии и Пруссии. Внимание императрицы Екатерины II было обращено на две трудные задачи — борьбу с Турцией и Польшей — и самое благоприятное для нее было бы вовлечь Австрию и Пруссию в войну с Францией и тем обеспечить себе свободу действий в ее завоевательных планах. Она проявила себя очень ревностной защитницей монархического начала, и при немецких дворах влияние ее было довольно велико. Мнение населения не принималось в расчет. Внимание немецкого народа, т. е. его руководящего круга, было или казалось занятым внутренним развитием и расцветом литературы: вспомним, что в 1785 году «Дон-Карлос» Шиллера, в 1787 году «Ифигения» Гёте, в 1788 году «Эгмонт», в 1789 году «Духовидец» Шиллера, в 1790 году «Тассо» Гёте и отрывки из «Фауста» вышли тогда в свет. Конечно, и тут было брожение и, в известном смысле, революционное настроение в умах несомненное. О современном литературном развитии говорят, как о периоде движения и увлечения немецкой литературой; кто не чувствовал большую революционную силу в первом произведении Шиллера «Разбойники» (1781 г.) и еще более в «Коварстве и любви» (1784 г.) — сочинении, в котором не отвлеченным, а очень конкретным образом осуждается греховное и деспотическое поведение мелких князей. Сам Фридрих Великий и еще больше Иосиф II дали сильный толчок развитию понятиям о свободе, человеческом достоинстве достигшими во Франции громадного успеха.

Первые действия революции, например, взятие Бастилии, были с торжеством приветствованы самыми талантливыми умами: Кантом, Фихте, Виландом, Клопштоком; последний оплакивал в высокопарной оде, что его народ, первый давший толчок свободе религии, лишен славы быть первым основателем политической свободы. То были одни рассуждения, впечатления, теории; способности же к политическому мышлению, не говоря уже о политических делах, были мало развиты, или их совсем не было. Иосиф II, отказавшись от своих немецких завоеваний, вступил в союз с Екатериной II для войны с турками; конечной целью союза была, несомненно, надежда на выгодные приобретения, выделенные из общего состава владений султана. Этот союз, однако же, достался австрийцам не даром: не дешево им обошлась попытка воевать с турками по-суворовски, так как сам Суворов командовал русской армией, действовавшей в Турции — небольшой по числу, но превосходной по своим высоким нравственным качествам. Он заставил австрийцев делать невероятные по быстроте переходы, проводить ночи без сна, довольствоваться скудной пищей и научал их вырывать из рук неприятеля такие победы, которые для всякого иного полководца окончились бы поражениями. Отуманив турок и изумив австрийцев своими оглушительными ударами при Фокшанах и Рымнике, он закончил кампанию беспримерным по смелости штурмом Измаила — деяниями, которые служили только провозвестием его будущих подвигов в Италии и Альпах.

В сущности, однако же, результат от участия австрийцев в войне с Турцией не оправдал ожиданий: Турция не пала еще так низко, чтобы ее можно было разделить, и прусский министр, Герцберг, ясно сознавал опасность русских замыслов. В это время Иосиф II скончался, в феврале 1790 года. Его брат Леопольд, великий герцог Тосканский, был человеком другого направления. Он управлял герцогством в либеральном духе, и хорошо правил им. Хотя он был большим политиком, но не понял того, что нельзя было продолжать быть королем венгерским, богемским, императором римским, герцогом бургундским и т. д., — того, что пригодно было для маленькой, вполне однородной страны. Он тотчас приостановил политику Иосифа и с итальянской проницательностью отнесся к событиям во Франции. Они касались его политики по отношению к Бельгии, восставшей против его брата; по отношениям к сестре, имевшей несчастье быть королевой Франции. В делах Бельгии, достигшей своего значения установлением «Бельгийского союзного акта», он понял очень верно, что из двух элементов, клерикального и демократического (монахов и демократических адвокатов), действовавших при возмущении единодушно, первые были несравненно опаснее. Ему не трудно было дружить с духовенством, бывшим всегда до смерти Иосифа II другом Габсбургов. В восстании против своего епископа Австрия оказала помощь главе Церкви; он усмирил жителей Люттиха, гордившихся своими историческими правами, такими же средствами, как в конце XIX века австрийские и баварские войска успокоили подданных последнего гессенского курфюрста. В отношениях к сестре он был далек от экзальтированных взглядов братского или рыцарского заступничества; он советовал ей подчиниться на время, сдаться, переждать; он не сочувствовал планам эмигрантов; их действия не могли приобрести друзей между рассудительными политиками.

Эмигранты

Эмигрантов нельзя судить слишком строго. Очень многие выехали из Франции, как некогда гугеноты, не имея иных средств к спасению своей жизни. Но в изгнании злоба их возросла, и те из них, которые, как France exterieure, находились во владениях курфюрста Трирского, в Кобленце, представляли очень неоднородное общество; порядочные и рассудительные люди тут только поняли, что такое французская революция. Все шалости и пороки дореволюционного общества выплыли; безнравственность их доставляла много неприятностей их немецким хозяевам, и в то же время они соблюдали различие сословий, смешное и иногда очень грубое, выставлявшее старые порядки на посмешище. В то время, как придумывали всякие дикие планы реставрации, строго соблюдалось, чтобы при дворе, в Кобленце, граф д\'Артуа был главой и главным украшением этого общества; что драгоценное право носить красный камзол имеют рожденные дворяне, а разночинцы и простые граждане должны довольствоваться желтым. Они учредили полки, в которых не было солдат, продавали офицерские места дворянам и, по возможности, тем, кто мог указать на 16 поколений предков.

Революция и государство

Не это общество, а самые события вынудили Леопольда двинуться далее. Определением 4 августа наносился убыток некоторым князьям немецкого государства как поземельным владельцам Эльзаса и Лотарингии. Владетельные епископы трирский, майнцский и кёльнский тоже были затронуты этим новым законом. Национальное собрание признало необходимость вознаградить всех. Чем более радикальная доктрина получала власть во Франции, тем сомнительнее было вознаграждение; нельзя было ручаться даже за личную безопасность короля и его семьи. Мысль Леопольда состояла в том, чтобы нравственным давлением союза европейских держав подействовать умиротворительно на революцию во Франции.

Леопольд II

Откинув традиции своих предшественников, он был в хороших отношениях со всеми, даже с Пруссией; на конгрессе в Рейхенбахе (в Силезии, 27 июля 1790 г.) пришли к соглашению относительно дел Турции. Фридрих-Вильгельм II, занимавший с 1786 года прусский престол, был склонен к великодушной политике в пользу притесненной французской четы, в союзе с Австрией, насколько это согласовывалось с прусскими интересами. Министр его, граф Герцберг, понимавший опасность такой политики, был вскоре уволен. Из Падуи Леопольд II в виде циркуляра к европейским государям разослал заявление довольно угрожающего характера. Заключив мир со Османами в Систове, в начале августа, он освободился для действий на Западе; в конце того же месяца съехались они с Фридрихом Вильгельмом и курфюрстом Фридрихом Августом в Пильнице, в Саксонии. Здесь находились непрошеные гости: граф д\'Артуа и прежний министр Калонн; состоялось объяснение в духе монархических правил; можно упрекнуть двух государей в слишком малом влиянии на бестактное поведение эмигрантов, но до войны было еще далеко, особенно Леопольд был далек от этой мысли. Революционная партия во Франции или часть партии, руководившая в ту минуту, довела дело до войны.

Фридрих Вильгельм II, прусский. Гравюра работы Ж. Ф. Клемана, 1793 г., с портрета кисти Г. Шредера

Законодательное собрание партий

1 октября 1791 года собралось первое, по новой конституции избранное, законодательное собрание; 745 депутатов, из них не менее 300 адвокатов, 70 литераторов и около 136, значит меньшинство, известных членов якобинского клуба. Выборы прошли при сильном и общем напряжении. Новая конституция так нелепо устроила выборы, что лучшая, т. е. работающая, часть народа, имеющая серьезную задачу и трудящаяся в поте лица, но не доросшая до своих новых гражданских обязанностей, уступала деятельность худшей части населения, всегда свободной. Кроме того, глупое или преступное решение национального собрания, по предложению адвоката Максимилиана Робеспьера, признало, что члены первого собрания не могут быть избраны во втором. Они предоставили зал собрания новой толпе парламентских новичков, вместо того, чтобы воспользоваться опытностью, достигнутой прежними двумя годами.

Старая королевская партия первого собрания не нашла себе ни места, ни единомышленников. Левая партия конституционной монархии — их звали именем их клуба, фёльанами — составляла тут правую; левая состояла из сильно республиканского меньшинства; между обеими находилась, к несчастью, зависимая, нерешительная толпа, бросавшаяся туда и сюда, не принадлежавшая ни к какой партии. Собрание носило отпечаток посредственности; замечательного таланта не выступало ни с той, ни с другой стороны. В собрании посредственностей играют большую роль слова и те, кто ими владеет: такими руководителями были депутаты из Южной Франции, адвокаты из Бордо или люди из подобных кругов, как Верньо, Гуадо, Бриссо, Инар, Барбару и другие. По округу, в котором они были выбраны, их называли жирондистами. К ним присоединились люди не принадлежавшие собранию, как Петион, один из трех комиссаров, посланных национальным собранием в Варенн: посредственность и человек простой, грубо наступающий там, где нет опасности, для бессмысленной толпы принимающий личину добродетели, между тем как пружинами его действий были жадность и простой эгоизм. Жирондисты вообще были скорее идеалисты, верили в свое красноречие, которое считали глубокомыслием. Их характеризует пустое старание превзойти вольнодумством первое национальное собрание, выказать свое расположение к народу постоянным недоверием к распорядительной власти. Одно из первых их постановлений было то, что при обращении к королю следует выпускать титул «всемилостивейший государь» и «ваше величество, Sire»; низость, которая ими на другой же день была уничтожена.

Сначала это собрание имело меньше прав, чем национальное собрание. Рядом с ними был клуб якобинцев, гораздо более могущественный, чем официальные представители французского народа. Здесь была не только вся обстановка парламентского собрания — трибуна для оратора, кресло для председателя, прения, одобрения, скандалы — и честолюбие всех, кто не был членом законодательного собрания, находили себе здесь поприще. Здесь были могущественные предводители, нечто вроде опыта и практики парламента, организованная сила, пустившая ветви по всей Франции. Независимее на первый взгляд, но одушевленный тем же духом, был клуб кордельеров, более грубый по форме. Самым замечательным предводителем клуба якобинцев был Максимилиан Робеспьер, а у кордельеров — Дантон. Оба они начали свою карьеру адвокатами третьего разряда. Первый обратил на себя мимолетное внимание и в конце сессии злоупотреблял все чаще вниманием слушателей. Вся его жизнь есть редкий пример неразборчивости общества, когда дело идет о выборе кумира во время революции.

Робеспьер. Гравюра работы Фиссингера с портрета кисти Герэна

Способности его были средние, речь совсем не увлекающая, но он был фанатик; фанатик не убеждений, а скучных фраз о свободе, добродетели, ненависти к тирании: они постоянно были у него на устах и заменяли ему истинное убеждение. Он и другие возвратились к Руссо, и его contrat social сделался их евангелием. Мирабо взглядом государственного человека указал его опасное свойство: «Я боюсь этого человека, он верит в то, что говорит». С тех пор убеждались многократно, какую силу имеет на незрелую толпу, в смутное время, постоянное повторение известных фраз; особенно если присоединяется, как тут, с одной стороны, дьявольская подозрительность, а с другой — слава незапятнанной добродетели и бескорыстия. Такими качествами он обладал и слыл добродетельным, если под этим названием признавать свободу от чувственных страстей. Новый деспот, которого называют le peuple (народ), особенно охотно принимал лесть от такого, по внешности корректного человека; его мастерство льстить народу сделало его первым придворным нового образца, созданным революцией, и влияние его возрастало благодаря этому.

Его противоположностью был грубый Дантон, человек чувственный, распутный, способный к громадным усилиям, обладавший громким голосом и геркулесовским телосложением, как Мирабо, не лишенный человеческих чувств, не мстительный (тогда как Робеспьер никогда не прощал обиды) и настолько же необдуманно смелый, насколько тот был труслив. Робеспьер управлял толпой лестью, а Дантон презирал ее и не боялся. На стороне этих людей был целый штаб подчиненных, влиятельных и талантливых людей, но, как всякая фанатическая партия, они умели употреблять в дело и ничтожества. Притом в их распоряжении была пресса, грубая, кровожадная, злословная: Гебертова газета «Пер Дюшен» и Маратова «Ami du peuple» и многие другие постоянно влияли на народ. Этим народом, подкупленной сволочью, наполнялись трибуны, где шумели и неистовствовали, нарушали прения и только с большим трудом можно было сохранить нечто похожее на парламентский порядок.

Жорж Жак Дантон. Гравюра работы Сандо с портрета кисти Бонневиля

Падение короля. Министерство жирондистов

Самым большим несчастьем была полнейшая ничтожность и, нельзя этого скрыть, жалкий недостаток мужества у короля. Его политика строго держаться буквы конституции не заслуживала порицания, если бы исполнялась с твердостью; но ее трудно было провести при бунтующем народе, с одной стороны, потерявшем сознание слов: закон и обязанность, а с другой стороны — очень идеалистической, вместе с тем эгоистической партии жиронды. Два вопроса делали положение короля очень тягостным: отказ от принесения присяги священниками и эмиграция. Первые влияли на волнения в департаментах Кальвадосе, Геводане и Вандее. Декреты против них были усилены и вызывали бунты; король, не решавшийся даже слушать обедню у присягнувших священников, наложил свое конституционное veto, по которому собрание обязано было согласиться с ним. Вопрос об эмигрантах был тесно связан с вопросом о войне. Якобинцы в этом случае не были единодушны с жирондистами.

Робеспьер ненавидел войну по политическим и личным причинам, а у жирондистов было убеждение, что войной сглаживаются внутренние противоречия; их логика находила себе исход в той мысли, что опасностями войны приобретаются друзья в лице народа, освобожденного от тиранов. Бриссо, беспокойный литератор, для которого мятежи были потребностью и кружили голову, ораторствовал за войну; это необходимая война, которую надо провести; «короли ваши враги, а вы — народ; они деспоты, а вы свободные; нет чистосердечного примирения между тиранией и свободой». 30 октября 1791 года было объявлено, что граф Прованский потеряет свои права на регентство, если он не возвратится в течение двух месяцев. Всем эмигрантам грозили отнятием имущества и смертной казнью, если они будут устраивать сборища после 1 января 1792 года. Три армии были выставлены под начальством Лафайета, Рошамбо и Люкнера. 7 февраля 1792 года заключен был оборонительный союз между Австрией и Пруссией. 17 февраля король издал объяснения, в которых он выставлял свою умеренность и слухи о войне называл выдумкой якобинцев. Это дало ораторам за войну повод к нападкам на правительство, и министерство не выдержало; Людовик составил, хотя слишком поздно, министерство из большинства собрания, т. е. из жирондистов, по английскому образцу. Министерство внутреннее занял адвокат Ролан, посредственность, труженик, из низших сфер, честный, нравственный человек. Благодаря своей умной, талантливой жене, он имел некоторое значение; с женским тщеславием она бросилась в политику, и гостиная ее стала сборным местом партии.

Госпожа Ролан. Гравюра с портрета XVIII в.

Министром иностранных дел был талантливый Дюмурье. Ученик старого режима, несговорчивый, страстный, несмотря на свои пятьдесят лет, хороший солдат, опытный интриган, честолюбивый, понимавший практическую сторону дел; ораторам жиронды он не сочувствовал, возмущался бесстыдством центрального управления демагогов, не скрывал своего сочувствия к несчастному королю и его супруге и высказывал, что король, собственно, лучший человек. На второстепенных членах не стоит останавливаться. Министерство 10 марта довело дело до близкой войны, а 1 марта 1792 года скончался миролюбивый император Леопольд II.

Смерть Леопольда II. Франц II, 1792 г.

Его 24-летний сын, Франц II, проникнутый родовым духом Габсбургов, в лице ничтожных представителей его, как Фридрих III, разделял ненависть своего советника, старого Кауница, к якобинцам и ко всем, кого он, в своем ограниченном уме, за таковых принимал; он не хотел круто отступать от политики Леопольда II. Его последняя нота, по смыслу своему, требовала возвращения французской конституции к положению королевской сессии 22 июня 1789 года. Этим не объявлялась война, но была причина для войны в глазах партии, находившейся у кормила Франции. Неохотно решился император объявить войну. Будет ли война ведена счастливо или несчастливо, во всяком случае он терял. При счастливом исходе победа была на стороне революционной, при несчастливом — недоверие и клевета приписывали бы неудачу ему или тому, что они называли «Австрийским Комитетом»; если победят иностранцы и эмигранты, то мало пользы от такой победы. Обменялись несколькими нотами; с французской стороны требовали разоружения и разрыва с Пруссией; с австрийской стороны отвечали, что все будет сделано, как скоро Франция вознаградит нарушенные права владетельных князей в Эльзасе и папу. Декретом национального собрания от 14 сентября 1791 года Авиньон и Венессен были присоединены к Франции. 20 апреля Людовик, со всеми своими министрами, явился в собрание, предлагая, согласно конституции, войну против императора Венгрии и Богемии; он был взволнован, для него это был смертный приговор; собрание с громким и восторженным ликованием приняло это известие. Возбужденное настроение не допускало совещаний; известие это, как и в ночь на 4 августа, отуманило всех. Одобрение было редактировано и принято так легко, как обыкновенный декрет управления, только семь голосов протестовали против поспешности. Декрет был вручен королю, и завязалась война, длившаяся почти два десятилетия без перерыва и изменившая всю внешность Европы.

Франция объявляет войну

Объявление войны было равносильно падению королевского дома. Жирондисты вызвали войну, боясь, что якобинцы осилят их или монархическая реакция поднимется против них внутри государства. Они и все, кто принадлежал к новой Франции, не скрывали, что начинается война не на жизнь, а на смерть. Предводители революционной партии говорили громко, что война за границей не может быть победоносной, пока враг внутренний не побежден; они подразумевали в этих словах короля и возможно ясно, в грубых словах, пресса высказывала это ежедневно. Они и сами позаботились о том, чтобы уверение их было справедливо. В Людовике надо бы предполагать сверхъестественного человека, если бы он не искал в это время спасения во что бы то ни стало, даже при посредстве иностранных штыков. Буря забросила его с семьей на одинокую скалу, откуда прилив мог поглотить его каждую минуту; вдали виднелся корабль, суливший ему спасение; он не спрашивал, под каким флагом тот идет, так как от него ожидал спасения.

Падение министерства жирондистов

Война должна была начаться вторжением в Бельгию. Первые события нисколько не соответствовали воодушевлению, высказанному декретом собранию. 29 апреля, при Турнэ и Монсе, войска, наткнувшись на первых австрийцев, бежали без выстрела при криках: «измена!». Этот клич во все времена служит для расстроенных войск удобным оправданием их неудач или неподготовленности. Все это было возможно при недостатке дисциплины, после эмиграции старых офицеров, и главным виновником была столичная демагогия. Когда говорили о распущенности, они возражали на языке говорунов-жирондистов таким образом: «Солдаты свободы, мучимые негодяями-аристократами с двойными эполетами».

Так было и теперь. Старались уверить себя, что деморализация войска исходила от двора, и два решения собрания положили конец добрым или сносным отношениям между королем и его министрами-жирондистами. По одному из них надо было бы устроить вблизи Парижа лагерь из 20 000 местных федеративных войск; другое было направлено против священников, противящихся присяге: они должны быть судимы и изгоняемы, если 20 жителей одного кантона потребуют этого. Так как ясно было, что эти 20 000 войска были выставляемы не против иностранцев, то, во-первых, решили небольшой гвардии, предоставленной королю и втайне усиленной против дозволенного числа, противопоставить сборную гвардию против якобинцев, чем вполне передали короля в их руки. Другое постановление было совершенно против его совести и действительно такое жестокое и безумное, что сопротивление короля делало ему великую честь. Наконец, дошло до разрыва с министерством.

Министр Ролан написал королю длинное и по выражениям крайне дерзкое письмо: «Боже Праведный, или ты ослепил владык земных!», — и т. д., в котором он требовал утверждения декретов и имел наглость прочитать это еще раз в государственном совете, в присутствии короля, которому содержание было уже известно. Тогда терпение короля лопнуло, и 12 июня 1792 года Ролан и его сослуживцы: Серван, военный министр и Клавьер, министр финансов, были уволены. Король обратился тогда к Дюмурье, который был самым способным отвратить ужасы положения. Никогда еще ни один министр не выступал в собрании так хладнокровно против героев красноречия. Он обещал королю свои услуги в том случае, если будут утверждены декреты; только тогда он мог иметь необходимую популярность и выполнить свою задачу. Его мнение было верно и умно. Он обратил внимание короля на невозможность охранить духовенство, отвергавшее присягу, и обратился к Лафайету; но тот отказался действовать с ним заодно. Он был уволен в тот самый день, 20 июня, когда король убедился по опыту, что он и королева беззащитно принесены в жертву черни и тем, кто ею распоряжается. То были не настоящие предводители и начальники, но нетерпеливые вожаки второго и третьего разрядов. Эти второстепенные люди верили, может быть, нелепости, которой не верили настоящие предводители, будто бы при начале войны способствовали военной неудаче измена, или влияние двора, или австрийские интриги, или каким бы именем ни называли этот призрак фантазии.

20 июня 1792 г.

Теперь сумели устроить демонстрацию. Собрали толпу вооруженных пиками праздношатающихся, женщин, детей, денных воришек; они пошли сначала к законодательному собранию и принудили его, наперекор закону, разрешить их сборищу продефилировать, и эта пестрая чернь, в несколько тысяч человек, прошла через всю их залу. Не обошлось без дикого юмора: пения и пляски; носили воткнутое на пику телячье сердце со зверски карнавальной подписью: «Аристократическое сердце». Распорядителем этого праздника и шествия был пивовар Сантер, одно из новейших созданий этого дня, и полупомешанный дворянин, маркиз де Сент Юрюг. Оттуда шествие повалило к плохо охраняемому Тюльери. Здесь, и при последующем, предательство играло роль, т. е. подлое вероломство тех, на которых лежала большая и ясная обязанность и ответственность, как на мэре Петьоне и начальнике национальной гвардии. Толпа ворвалась; этот грязный поток разлился по проходам, залам и лестницам. Короля спас его спокойный и истинно мужественный вид, с которым он, прижатый в углублении окна, глядел на прибывающую и убывающую толпу; выпил стакан за здравие нации (vive la nation!), предложенный ему из толпы, позволил надеть себе фригийский колпак, признак доброжелательства к революции; такое же мужество выказала и королева, окруженная своими детьми и внушившая уважение толпе своим королевским и материнским достоинством. Там находились не худшие люди, но заблуждавшиеся, обманутые, дурно исполнявшие гадкую роль; когда с надворья зазвякали мушкеты, толпа повернула назад, но это была еще пока национальная гвардия; так прошло три часа, пока пришел мэр Петьон; добрым словом уговорил он людей разойтись и потом извинялся тем, что не подозревал ничего.

Реакция. Лафайет в Париже

На этот раз дело демагогии висело на волоске и могло худо кончиться. Те, у кого осталось сознание о законе, о простом приличии, со стыдом и негодованием узнали о дерзком скандале во дворце, об открытом поругании закона и конституции в присутствии собрания, о симпатии к королю, показавшему на этот раз храбрость, достойную прославления. Во вновь им составленном кабинете находился очень способный человек, министр Терие де Монсиель; возраставшая симпатия к королю проникла даже в собрание, и несколько дней спустя якобинцы узнали со страхом, что генерал Лафайет находится в Париже. 28 июня из лагеря он явился сюда в Париж со многими разумными друзьями свободы; в прочувствованном письме к собранию объявил якобинцев истинными врагами свободы.

Национальная гвардия приняла его с восторгом, и пока партия порядка была сильнее других. Если бы в их рядах нашелся человек с сильной волей, решительный, то ничего не значили бы вооруженные пиками батальоны, которых выставил преобладавший в одной части города отброс народа; ему удалось бы расстроить клуб якобинцев и под благодетельным влиянием необходимой острастки восстановить благоустроенное правительство на конституционных началах. Но когда популярность стоит выше всего, такой человек не может спасти дело. Лафайет появился перед собранием, повторил ему содержание своего письма, умолчал, что фактически они не свободны, но, что еще хуже, перестал действовать в том духе. Он представился королю, но король и королева приняли его холодно, не желая спасения от такого человека; они были настолько малодушны, что вспомнили октябрьскую сцену 1789 года, когда он их спасал в первый раз, и что, в сущности, Лафайет был причиной неудачи их бегства. Король по своему характеру примирился с положением жертвы и пессимистического самоотречения, и совершенно ошибочно ожидал спасения из-за границы. Если бы Лафайет обладал хотя бы искрой ума Кромвеля, то, хорошо зная короля, он должен был действовать сам; но он был такой же, как и все, он поговорил, высказал добрые намерения, выставил себя, но начать с крутых мер было не к лицу такому выдающемуся поклоннику свободы, и он возвратился к армии.

Война. Манифест герцога Брауншвейгского

Жирондисты и якобинцы вздохнули свободно. Ясно, что это посещение началось и кончилось одними словами, и много ухудшило положение дела. Оскорбление королевского достоинства возобновилось: «Я говорю, — декламировал жирондист Бриссо в одной из своих зажигательных речей 9 июля, — я говорю, что удар, нанесенный Тюльерийскому двору, будет ударом всем изменникам, ибо этот двор есть центр всех заговоров». Между тем к границе приближалась австрийско-прусская армия; другие державы не принимали непосредственного участия, исключая Сардинию. Из Бельгии и с Рейна должно было последовать нападение; в конце июня прусский фельдмаршал Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский, приехал в Кобленц, где собрались эмигранты. В Берлине были уверены в удаче; знатнейший из придворных, совещавшийся с Фридрихом-Вильгельмом II, фон Бишофсвердер, представил офицерам этот поход, как военную прогулку. Военное превосходство пруссаков над расстроенной и плохо снабжаемой французской армией было несомненно. Герцог слишком хорошо видел закулисную сторону и не мог разделять мнение о силе, за которой не стоит здоровая государственная жизнь. Он хорошо знал настроение союзных держав и о планах Австрии — обменять Баварию на Нидерланды.

Пруссия мечтала о приобретении польской провинции, и он знал, как мало было взаимного доверия в этом союзе. Карл Фердинанд был замечательный человек, превосходный офицер и отличный регент, он берег солдат своей родины, а из семи миллионов долгов, оставленных ему, он уплатил в одиннадцать лет четыре миллиона рейхсталеров. Привыкший тщательно взвешивать всякую трудность, но не обладавший мужеством, чтобы отказаться от положения, ложность которого он понимал; напротив, дурным свойством его было, то, что он, хотя и с отвращением, способен был исполнять чужой план. Так, например, хотя эмигранты были ему донельзя противны, он подписал манифест о войне 25 июля, сочиненный одним из эмигрантов, дурно приспособленный к настроению французского народа. Угрозами и энергичными словами выраженный он имел бы смысл, если бы смелая, всесокрушающая сила предшествовала, если возможно, или, по крайней мере, непосредственно за этим следовала, 11 августа войско перешло границу.

10 августа 1792 г.

Манифест не имел того разжигающего действия, какое ему приписывают; в основании он выяснил не более того, что знала партия якобинцев и более умеренная партия, что Франции плохо придется, если эмиграция и иностранцы победят. Восстание разжигали искусственными мерами; объявление жирондистов: «Отечество в опасности», — привело всю Францию как бы на военное положение; и у господствующей партии зародилось намерение — уничтожить королевское достоинство, которое мудрено было сохранить по перенесении войны на французскую почву. Теперь знали технику, как устроить сцену восстания. Парижскими властителями был выписан отборный корпус якобинцев, матадоров из Марселя, 500 «марсельезцев», и 10 августа 1792 года, с раннего утра, стали опять слышны сигналы, набат, тревожные выстрелы и барабанный бой; из самых центров радикализма, из предместий Сен-Антуан и Сен-Марсо, потянулась громада, и скоро увидели, что целью их нападения был Тюльери. Военные силы, охранявшие дворец, были ненадежны; храброго, достойного уважения командира национальной гвардии Мандата отвлекли хитростью с его поста и заманили в городскую ратушу.

Король был окружен изменой: так, например, сам мэр Петьон был в заговоре; синдик общины Редерер дал ему гибельный совет отправиться в законодательное собрание, между 8 и 9 часами. Ему с семьей указывают тесную ложу, место стенографов, где, проведя много часов, они были свидетелями разговоров, равнявшихся утонченной пытке. Оттуда он послал к отряду, стоявшему через улицу, во дворе Тюльери, приказ — не стрелять. Там на один только швейцарский наемный полк и можно было положиться. Но несчастье уже совершилось: 900 человек швейцарцев, единственные в этот день помнившие, что у них есть обязанность и честь, хотя бы честь наемника, честь работника, сильным залпом отбили наступавших. Когда приказ короля дошел до них, они собрались и покинули дворец; по дороге они большей частью были убиты озлобленным народом и вооруженной чернью. В неохраняемый дворец ринулась толпа, упоенная уже победой.

По предложению жирондиста Вернио, большого говоруна и, можно сказать, оратора, решено было начать новую эру: отрешение короля или, как они называли, главы исполнительной власти, собрание национального конвента, устройство чрезвычайной комиссии, составление нового министерства, назначение воспитателя дофину и содержание королевской семьи. Королю был указан Люксембургский дворец, где он был поставлен под охрану граждан и закона и стал пленником нации; вскоре его с семьей перевели в Тампль, одну из государственных тюрем. Душой нового правления был министр юстиции Дантон, человек тридцати двух лет, чувствовавший свою силу «народного министра». То была Франция, в которой даже предводители «друзей свободы 1789» не находили себе места. 20 августа Лафайет, опасаясь за свою личную безопасность, так как его армия была тоже поколеблена, покинул войска с двадцатью, не более, офицерами, преданными ему. Австрийские передовые отряды приняли их, т. е. заарестовали, и с ним случилось то, что бывает с политическими беглецами, которые имеют несчастье обратиться к великодушию Габсбургов: как военнопленный он был привезен в Ольмюц.

Упразднение королевства

Законодательное собрание не имело теперь значения и не могло справиться с восстанием в Париже. Учрежденный собранием «охранительный комитет» начал преследование неблагонадежных людей, остальное все было в распоряжении общественного совета парижской коммуны и комитетов 48 частей города. То были аристократы новых дней и новая привилегированная каста, в последующих событиях бывшая самой экзальтированной частью парижского населения и тех, кто бывал их владыками и рабами попеременно. Такими сделались Дантон и Робеспьер. Вскоре они подавили идеалистов и ораторов жиронды. С 17 августа существовал революционный трибунал, чрезвычайное судилище, куда судьи избирались, можно себе представить, какими способами. Ужасная машина для казни, гильотина, была уже в действии; это вполне современное революционное изобретение врача Гильотена, бывшего члена первого собрания, который однажды, при веселом настроении палаты, представил преимущества своей человеколюбивой машины, говоря: «В одно мгновение и без боли, je vous fais sauter la tete».

Жорж Жак Дантон

В природе такой толпы есть свойство отжить, перебеситься или продолжать неистовствовать; но остановить себя сама она не может. Пролетариат, всплывший во Франции всюду, жил в постоянном упоении. Предводители находились под страхом роялистской реакции, и этот страх усилился, когда начаты были военные действия. 23 августа брауншвейгские войска заняли Лонгви, а 2 сентября Вердён. Между тем предстояли выборы в Конвент. Самый даровитый и проницательный из всех, власть имевших, Дантон, очень хорошо понимал, что выборы должны произойти под влиянием общего увлечения и для благоприятного, по его понятиям, исхода не надо было дать толпе время образумиться. Средство было ему известно: не опасение, а ужас должен был влиять на выборы. Судя по последствиям, часто приписывают дальновидные мысли и планы стоящим у руля; обыкновенно же они действуют, как и тут, по впечатлениям и побуждениям, навязанным последними событиями. «Надо нагнать страху роялистам», — мысль, с которой Дантон явился в собрание 28 августа. Он объявил, что народ должен массою наброситься на нападающего неприятеля. «Для этого, — продолжал он, — нужно обеспечить себя от домашних врагов». Он не сказал, как это сделать, но, говоря о страхе, который надо нагнать на роялистов, он сделал недвусмысленное движение и соответственно ему приступил к страшным приготовлениям, без ненависти к личностям, но и без малейшего движения человеческого чувства, настолько хладнокровно, насколько позволяло революционное исступление.

Советник или кто-то из комиссаров спасения отечества был уполномочен делать в Париже и департаментах обыски оружия в домах; всех подозрительных обезоруживать или забирать, распуская всякого рода страшные и нелепые слухи, дабы сильнее разжечь дико блуждавшее воображение. Говорили о заговоре заключенных в связи с движением и планами враждебного лагеря; напрасно большинство жирондистов противилось в собрании чему-то ужасному, что готовилось, но не было ясно видимо. Так наступило 2 сентября 1792 года, ужаснейший между всеми ужасными днями революции, ужаснее самой Варфоломеевской ночи или другого подобного же кровавого дня в истории человечества.

Сентябрьские убийства

Между тем, как Дантон неопределенными выражениями говорил собранию, что смелость спасет Францию — три раза повторил он это слово — начата была уже «работа», т. е. избиение сидевших в тюрьмах. Набат, выстрелы, тревога, запирание застав оповещали всех посвященных в это дело о том, что должно было произойти, и запугивали всех; там и тут собиралась национальная гвардия, но, оставаясь без начальника и без дальнейших распоряжений, опять расходилась. Несколько непокорных священников, которых вели в ратушу, были настигнуты и убиты теми, кто тогда назывался народом. К полудню товарищество убийц отправилось в тюрьмы, переполненные подозреваемыми, в Лафорс, Консьержери, в Бисетр, в Аббатство, в Шателэ, в Сальпетриеру, и началась резня, продолжавшаяся три дня и три ночи. Как насмешкой был допрос жертвы, а по предписанию достаточно было удостоверить личность поименованного в тюремном списке. После этого судьи передавали их убийцам, которые их же тотчас убивали во дворе; палачи одного класса отпускали часто жертву другого класса, судьи — убийц и наоборот; время от времени им приносили за счет общинного совета вино и еду, так как всякий работник достоин своей платы.

К чему останавливаться на этих неистовствах! Достаточно повторить слова одного из этих кровопийц, Росиньоля, который пережил все эти события и впоследствии хвастал тем, что умертвил в эти ужасные дни 68 священников. В некоторых местах заключения, как, например, в тюрьме Лафорс, произошла отчаянная схватка между убийцами и их жертвами. Весь город был в ужасе. Благомыслящие люди тщетно сопротивлялись, спорили и выражали громко свое негодование. 3 сентября, когда убийства не прекращались, стало, конечно, проявляться повсюду общее неудовольствие, но все слишком давно свыклись с господством меньшинства. Не было руководителя, все было разъединено, обессилено. Законодательное собрание выказало всю свою беспомощность; оно с начала своего существования привыкло прикрывать громкими словами всякое бесстыдное нарушение прав, всякий явный проступок. Его депутаты ничего не достигали; если иногда они спасали некоторые жертвы, то это было благодаря какой-либо случайности. Так, говорят, что Дантон появлялся иногда в местах этих ужасных убийств, чтобы спасти кого-нибудь; тогда как Робеспьер с удовольствием разыскивал в списках осужденных имена своих врагов. А врагов у него было немало, так как он считал врагом всякого, кто задел чем-либо его безграничное самолюбие.

Тюрьма Тампль, где была заключена королевская семья, охранялась стражей с трехцветной кокардой. Совет общественного управления города Парижа требовал, чтобы департаменты следовали примеру столицы и письменно объявил: «Осведомившись, что толпы варваров двинулись на Францию, парижская коммуна спешит известить своих братьев во всех департаментах, что часть диких злоумышленников народа, заключенных в тюрьмы, умерщвлена». Часть «сентябристов» двинулась из Парижа, чтобы распространить террор далее. Действительно, около Версаля они встретили поезд арестованных и тотчас всех казнили. Пример этих убийств толпой нашел не многих подражателей в департаментах, хотя анархия везде господствовала и сволочь клубов везде подчиняла себе под страхом смерти и грабежа умеренные власти, учреждения возникшие согласно постановлениям 1791 года, следовательно, тоже уже революционные.

Выборы в конвент

При таких обстоятельствах подготовлялись выборы в конвент и окончило свое существование законодательное собрание. Новейшие и основательные исследователи, из среды самих французов, рассеяли сияние славы, которым окружили людей, управлявших этим собранием, поколения, поздно воспользовавшиеся плодами великого переворота. Теперь исчез даже самый упорный и ложный из предрассудков, который восхвалял смелость их в отношении иностранных государств и ставил им в заслугу печальный исход нападения на Францию первой коалиции.

Поход в Шампань

Эта кампания была проиграна еще до своего начала. Прежде чем война началась, союзные государства рассорились из-за уплаты военных расходов. В июле новый римский император встретился с прусским королем в Майнце. Министры сошлись, чтобы определить предстоящие вознаграждения. Пруссии присудили польские области; за Австрией утвердили знаменитый баварско-бельгийский обмен; но австрийцы признали дележ неравным и потребовали, чтобы король, в придачу к баварским землям, отдал еще свои франконские владения. Тогда Пруссия с негодованием прекратила дальнейшие переговоры. При таком положении военный союз не мог выполнить даже очень немудреную задачу свою по отношению совершенно расстроенной французской армии.

Французской северной армией, в 60 000 человек, после удаления Лафайета, командовал Дюмурье (18 августа). Несколько дней спустя пали крепости Лонгви, Верден и союзников отделял от Парижа только Аргоннский лес, который впоследствии высокопарно называли Фермопилами Франции. Если бы нападающие своевременно заняли эти Фермопилы, успех похода был бы обеспечен. Но герцог Брауншвейгский не любил быстрые и смелые военные действия, и Дюмурье раньше его занял эти проходы. Франция не была, однако же, спасена этим. 13 сентября смелый и искусный генерал Клерфэ занял один из пяти проходов, Круа-о-буа, после чего невозможно было удерживать долее главную позицию французов при Гранпрэ. Смелое нападение принесло бы неисчислимые выгоды. Хороший полководец, каким мы теперь привыкли его себе воображать, должен был смело двинуться на Париж по дороге, открытой ему с очищением Гранпрэ. У герцога едва насчитывалось 40 000 человек. У противников его было 60 000 человек; но его войско состояло из опытных, хорошо обученных солдат, а у противников его была нестройная и ненадежная толпа.

Прусский король, который лично находился при своем войске, хотел, вопреки правилам методического ведения войны, дать сражение при Вальми и, казалось, 20 сентября сражение должно было состояться. Сражение началось канонадою; французские войска дрогнули, удар в штыки обещал полную победу, и прусские войска построились уже в колонны к атаке; но герцог не дал приказания к нападению. «Мы не будем сражаться здесь», — сказал он, и таким образом решительно начавшееся сражение превратилось в пустое дело, которое называют канонадою при Вальми. Французы зато могли быть очень довольны этим днем. Их юное войско не бежало и, по крайней мере, избегло опасного искушения. С этих пор наступила полная приостановка военных действий. Причиной того были частью искусный обман Дюмурье и частью известия, полученные в прусской главной квартире о намерениях России относительно Польши. Действительно, чего добивалась здесь Пруссия? Если бы она даже спасла короля в Париже и вновь водворила его там — кто отблагодарит ее за это? Зима приближалась; войска, не ободренные новой радостной победой, упали духом; отступление было решено и началось 1 октября. Утешались тем, что не неприятель, а природа, погода, время года вынуждали поступить так; при этом неприятеля обманули, продолжая переговоры с Дюмурье, пока безопасное отступление не было вполне обеспечено. Гёте, который участвовал в этом походе, рассказывает, что единственной добычей войны была свежевыбеленная амуниция солдат, для которой белила даром доставила меловая почва Шампаньи. Великий стихотворец, который, подобно большинству высокообразованных людей нашей нации того времени, на происходившие события смотрел с философско-объективной точки, сказал немногим офицерам, которые никак не могли примириться с потерей возможной победы при Вальми, следующие знаменательные слова: «Сегодня началась здесь новая эпоха в истории мира и вы можете сказать, что вы присутствовали при этом». Несомненно, разложение старинного европейского государственного строя и отказ от победы на поле сражения в этот день дали возможность революции в том же году начать наступательные действия, а это предвещало полный переворот в ходе европейских дел.

Майнц. Жемапп

Революционные войска в трех местах перешли границу еще в последние месяцы 1792 года. 24 сентября Монтескиу напал на Савойю. Дюмурье в октябре месяце вступил в Бельгию с 80 000 солдат. В его лагере не было недостатка в волонтерах; 6 ноября он выиграл сражение при Жемаппе, в Генегау; это была первая решительная победа в открытом поле, сделанная войсками нового состава, которые воодушевляли себя только что сочиненным революционным гимном, марсельезой. 14 ноября он вступил в Брюссель. События на Верхнем Рейне еще раз выказали жажду побед новой эры и глубокое ничтожество старого государственного устройства. Бывший маркиз Кюстин вступил еще в сентябре месяце с частью французской армии в Пфальц, занял Шпейер и Вормс и угрожал даже Майнцу, хотя войны с этим государством объявлено не было. Старый курфюрст, духовенство, дворянство поспешно обратились в бегство и подорвали этим добрые намерения остальных жителей. Против ничтожных войск Кюстина можно было отстоять крепость, несмотря на плохое состояние укреплений и недостаток орудий; недоставало только решительной воли, которая приняла бы руководство защитой, и таким образом 21 октября 1792 года заключен был трактат, по которому Майнц передан французам. Несколько дней спустя отсюда осадили Франкфурт и сожгли его.

Конвент

Эта воинственная политика, провозгласившая себя первоначально проповедницей великих идей революции, свободы, равенства и проч., оказалась на некоторое время возможной, благодаря печальному ведению войны коалицией, в корне несостоятельной и лживой; но политика эта не доставила населению Франции (по крайней мере лучшей и большей части его, измученной новым деспотизмом якобинцев) того облегчения, которого ожидали от этой войны.

Конвент собрался 21 сентября. Выборы, в которых мог участвовать всякий, достигший 21 года, исключая лакеев, не вполне соответствовали ожиданиям радикалов. Большинство осталось за умеренными жирондистами. Умеренность их была относительная. Жирондисты были отуманены новым дурманом народной власти и думали так же мало об исполнении закона, как и радикалы. Они были такие же якобинцы, рабы тщеславия и фразеры. К тому же, на горе свое и страны, совершенно неспособны были удержать случайно попавшую в их руки власть и воспользоваться ею для водворения прочного порядка и для распространения своего влияния.

Первым их делом, по предложению Колло д\'Эрбуа, было уничтожение королевского сана. Сделали это, не долго рассуждая, не слишком вникая в обстоятельства. «История общеизвестных преступлений Людовика XVI представляет довольно убедительную причину для этого», — сказал один из жирондистов. Действительно, удалось выставить этого добродушнейшего из людей каким-то чудовищем. При этом случае епископ Грегуар, о котором сохранилось впоследствии воспоминание как о человеке добродушном и любимом, сказал: «Короли в нравственном мире то же, что чудовище в мире физическом». Усиленные изъявления ненависти к королевской власти, искренние или только для виду, были тогда в моде. Жирондисты скоро испытали, что мода эта была опасна не только для одного короля.

Процесс над королем

Они сделали попытку ввести во Франции хотя бы некоторый порядок и остановить повсеместные грабежи и убийства. Составленный ими отряд конвента должен был охранять их во время совещательной и законодательной деятельности от вооруженной черни города Парижа. Отвращение партии к бешеным (enrages) проявилось явно. 25-го отвратительный Марат в первый раз появился на трибуне и со свойственной ему дерзостью объявил, вынув из кармана пистолет, что он тут же размозжит себе голову, ежели обвинение против него будет принято. На него только поглядели с презрением и перешли к очередным делам. Негодовали особенно на ужасы 2 и 3 сентября. Настаивали на расследовании, и не нужно было особенного ораторства, чтобы доказать, как сентябрьские безобразия позорят благородное дело свободы. Робеспьера и Дантона бранили, а они, со своей стороны, выказали большую ловкость, ускорив процесс короля.

Жирондисты не менее других были против королевства. Они гордились своими республиканскими убеждениями, призывали тени Брута, Сцеволы и тех древних героев, с которыми знакомили их трагическая сцена и легкое чтение. Явился случай выказать искренность своих республиканских убеждений. Попробуй они противиться суду над королем, постарайся спасти его, было бы легко выставить их перед возбужденной, в эту минуту полновластной, толпой якобинцев, как врагов свободы, сообщников тирана. Опасение такого обвинения было побудительной причиной к процессу короля, чудовищному с юридической точки зрения, совершенно неосновательному в международных отношениях и первостепенному по безумству в политическом отношении. Первое нападение на короля пошло от жирондистов. Один из них, некто Валазе, дерзко обратился к несчастному узнику, со свойственной тому времени ужасающей и смешной горячностью. «Лживый человек этот — на что не был он способен! — Чудовище!» Не трудно было вывести заключение, что Людовика надо судить — Людовика Капета, как называла его толпа. Из основ общественного договора вытекало: народу возможно все, даже месть над безоружным; «а всему миру будет великий пример!» Так 3 декабря говорил Робеспьер. У него хватило честности и логики настолько, чтобы сказать: «Здесь нет процесса, нет судей, а дело идет о мерах для общественного блага, о деле народной предусмотрительности». Он предполагал осуждение без суда, политическое убийство. «Его следует судить в силу революции!». «Судить короля как гражданина, — послышались слова Сен-Жюста, — самое слово это приведет в изумление холодное потомство». Решают, что судить будет конвент и избирают комиссию из 21 члена. Жиронда чувствует, что петля на шее ее начинает затягиваться. По их мнению, следует о приговоре конвента спросить народное мнение всеобщим голосованием. 10-го делал доклад Роберт Лендэ, а другой жирондист, Барбару, читал на следующий день доклад «О преступлениях и предательствах» последнего короля французов. Тогда вытребовали короля из тюрьмы, где с начала октября он терпел оскорбления. О положении его дает понятие донос одного советника общины на другого, за то, что тот, следуя роялистским наклонностям своим, снял шляпу перед королем. Предстояло решить, как принять обвиняемого? Эту часть позорной комедии разрешило веское слово мясника Лежандра: «Испугайте его гробовым молчанием».

Председательствовал Бертран Барер, самый мерзкий из подонков, выброшенных революцией. Уроженец Прованса и тогда еще жирондист, он всегда шел за господствующей партией. Позднее — сыщик, чиновник на жаловании у Наполеона и наемный шпион нескольких дворов. Окончил он свою позорную жизнь в 1841 году, 86 лет, пенсионеров Людовика Филиппа. Людовик вошел — вся внешность его показывала, как с ним обходились. «Людовик, садитесь», — сказал достойный гражданин, начавший свою карьеру пламенным роялистом. Людовик XVI был не Карл I, так же как это общество не имело ничего общего с пуританами 1648 года. Он вел себя достойно, говорил дельно, и это собрание французов не могло удержаться от трогательного волнения. Обвинительный акт, ложно составленный, был бы ничтожен и перед другим судилищем, Людовику легко было бы доказать его несостоятельность: до конституции он был властитель неограниченный, т. е. и не ответственный; при конституции ответственны были министры; принимая обвинительный акт, надо было к нему применить амнистию 1791 года. Жиронда настояла на его праве иметь защитника. Король назвал двух известных адвокатов; один из них, Троншэ как «республиканец» отклонил опасное, но и несомненно почетное поручение — имя его достойно стать в потомстве среди тех, которые в 1870 году, наперекор совету французских генералов, подавали голоса против капитуляции Седана и Меца. Старик Мальзерб, министр первых времен царствования Людовика, вызвался быть адвокатом короля вместе с Троншэ. Явилось много людей, бескорыстно предлагавших свои услуги королю — единственное отрадное явление во всей цепи этих печальных и ужасных событий. Они взяли в помощники молодого человека де Сэзэ и в 14 дней просмотрели 167 весьма объемистых актов. Главную защитительную речь 26 декабря говорил де Сэзэ. Один раз услышало правду это зависимое во всех отношениях собрание. Услыхали правдивые, серьезные доводы разума и права там, где теперь господствовали ложь и пустые разглагольствования. Потрясающее впечатление произвело окончание речи, где де Сэзэ сказал как бы надгробное слово несчастному королю: «Людовик вступил на престол 20-ти лет; в 20 лет на троне он подавал пример благородной нравственности; ни преступной слабости, ни безнравственной страсти. Народ желал освобождения от подати — он уничтожил ее; народ желал уничтожения крепостного права — он уничтожил его в своих владениях; народ желал свободы — он дал ее! И от имени этого самого народа требуют теперь… Граждане, я не кончаю, я замолкаю перед историей. Подумайте, она будет судить ваш приговор, а ее суд — суд столетий». Последовали прения; ясно выступил раскол в секте якобинцев; Робеспьер шел против Верньо. Спорили о том, следует ли выносить приговор по решению народа, appel au peuple. Жирондисты требовали этого, надеясь спасти этим жизнь королю; у них не достало смелости ответить на вопрос о виновности — не виновен. В этом случае последовательнее и в своем роде честнее были члены левой — члены «Горы», как их называли по скамьям, которые они занимали в палате. «Обращение к народу привело бы к перевороту в республике, — сказал Робеспьер, — втерлись бы умеренные, фёльанты, аристократы». Действительно, народное голосование обнаружило бы настроение истинного большинства французского народа. В самом Париже ясно было обращение к республике, потому сюда потребовали марсельскую толпу, состоявшую из сброда, прошлое которого делало их пригодными на все. Все были под страхом сентябрьских ужасов, которые могли возобновиться ежеминутно, и под этим давлением началось голосование в палате, 14 января 1793 года. На первый вопрос о виновности Людовика «в заговоре против свободы народа» последовал почти единогласный утвердительный ответ: «виновен». Из 683 только 13 человек отказались от голосования, под предлогом неимения полномочий; другие соглашались на голосование как законодатели, но не как судьи. Перешли к другому вопросу: подвергали приговор палаты утверждению народного голосования? Жиронда сделала попытку спасти короля, но единогласия среди нее не было: Барер и Сиэйс перешли к сильнейшим.

Автограф благодарственного письма, с которым Людовик XVI обратился к своим защитникам: Мальзербу, Троншэ и де Сэзэ (Тамппь, 25 декабря 1792 г.)

Ламуаньон Мальзерб, Троншэ, де Сэзэ.

Людовик.

Подписи под защитным актом Людовика XVI, переданным конвенту 26 декабря 1792 г.

От имени последовательных говорил приверженец Робеспьера, Сен-Жюст, черствый фанатик, хотя по годам молодой человек. «Судить короля как гражданина! Как удивится равнодушное потомство такому выражению! Быть королем уже есть преступление и захват. Обратиться к народу, — продолжал он очень откровенно, — равносильно восстановлению трона; из спасения тирана выйдет возобновление тирании». Вопрос об оправдании отвергли большинством 423 против 292 голосов. 16-го подняли третий вопрос — о каре. Партия распределила своих агентов с обычным искусством, и когда поставили вопрос о числе голосов, необходимых для смертного приговора, жирондисты потерпели поражение. Известный своим мужеством депутат Ланжюине, поставивший себе задачей спасти короля, требовал большинства в три четверти голосов, но порешили на простом большинстве. Голосование началось в 10 часов вечера, при слабом освещении зала, продолжалось всю ночь и весь следующий день, так как из 721 депутата, подавая голос, многие говорили речи, кто дельные, а кто и вздор. Посланцы клубов, того народа, который давно терроризировал собрание, следили и теперь за голосованием. Они сидели в своей трибуне, пили и курили. Сцена была ужасная и недостойная. Один за другим депутаты подавали голоса, некоторые обращали на себя особенное внимание. «По обязанности и убеждению — за смерть», — раздался знакомый голос гражданина Филиппа Эгалите, ci-devant герцога Орлеанского, который нашел в конвенте надежное убежище и мог продолжать тут свою позорную жизнь. Голос его возбудил чувство негодования даже в этом обществе. Послышался между прочими и резкий голос Сиэйса: «Смерть!».

Людовик Филипп, герцог Орлеанский. Портрет работы Дюплесси Берто, XVIII в.

Оказалось, что из 721 голоса 361 — за смерть; 72 — за смерть с отсрочкой исполнения приговора; 286 — за заключение в тюрьме или изгнание до подписания мирного договора, то есть с перевесом в один голос король был осужден.

Казнь Людовика XVI

Верньо, оратор жиронды, должен был объявить результат голосования: смертный приговор. Последнее голосование 20 января кончилось в 5 часов утра: 380 голосов против 310 решили казнить Капета немедленно. Убийство, не дерзнувшее коснуться своей жертвы 5 октября 1789 года и 10 августа 1792 года, совершалось теперь при посредстве палача и аппарата всенародной позорной казни.

Произошло это 21 января, утром в 10 часов, на площади Революции, бывшей площади Людовика XV. Мы не будем останавливаться на сценах прощания, приготовлениях к последнему шествию, скажем только, ввиду лживых рассказов якобинских историков наших дней, что сам палач свидетельствовал о твердости, выказанной Людовиком в его последние минуты. Гражданин Самсон полагал, что Людовик почерпал силу в своей религии, что и было справедливо. Так называемые судьи его показали остаток человечности, допустив к нему священника для духовного подкрепления, и коммуна разрешила даже отслужить мессу. Ему не была дана сильная энергия, мужественная решимость, последовательность действий, уменье овладеть революционным волнением, погубившим его. Самая чистая и искренняя вера не могла сделать из слабого и кроткого сильного и мужественного человека, какой в эти времена нужен был у власти. Вера эта могла дать и дала ему другую силу — пострадать с достоинством христианина и, следовательно, короля.

Прощание Людовика XVI с его семейством в Тампле. Гравюра на меди работы А. Кардана с картины кисти Беназека

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Продолжение войны 1793–1794 гг. Террор. 9 термидора и его последствия

Завоевания революции

Европейские кабинеты ничего не сделали и не могли ничем предотвратить ужасный исход дел во Франции. Только испанские родные, Бурбоны, сделали слабую попытку и предоставили своему послу деньги для подкупов, предлагая за жизнь Людовика нейтралитет Испании. Теперь не имела смысла война, начатая для спасения короля Франции, и она превратилась в наступательную войну против революции. Конвент выразил готовность помогать всем, желающим избавиться от деспотизма; в своих прокламациях он говорил о знамени свободы, о хартии человеческих прав, и завоевательная политика его выражалась решительными действиями. Папские области, Авиньон и Венесин, присоединены, и здесь, не стесняемая ничем, развилась вся сила якобинцев. Декретом 27 ноября Савойя была переименована в департамент Монблана; пародируя классицизм, явилась просить об этом депутация «Аллоброгов»; таким же образом явился департамент Жемаппы, а 3 января присоединена была Ницца; клуб патриотов в Майнце тоже высказывал требования. Водружали деревья свободы и открывали клубы якобинцев в пограничных кантонах Швейцарии: в Женеве, Базеле, и фраза «мир хижинам, война дворцам» приводила в восторг.

Великодушным декретом от 15 декабря конвент приказал генералам республики провозгласить во всех провинциях о верховной власти народа, об уничтожении всех привилегий, обязательств и ленных обязанностей. Самообольщение длилось не долго: вскоре выяснилось, чего хотели освободители. Камбон прямо объявил бельгийским патриотам, что требуются церковные имущества Бельгии на покрытие французских бумажных денег — ассигнаций, которых на 2700 миллионов было выдано, а оставалось на лицо только 24 миллиона — и вскоре наплыв бумажек заполонил весь рынок. Комиссары конвента не забывали и себя. Среди партии конвента, стоявшей тогда у кормила правления, почти не было людей с незапятнанным прошлым. Особенно второстепенные деятели были или прогнанные лакеи, или отпущенные за обман служащие, мошенники, клейменые воры. Дантон, со свойственным ему цинизмом, не скрывал, что он пользовался своими полномочиями комиссара конвента и воротился с туго набитыми карманами.

Война с иностранными державами

Партия была в таком положении, что стесняться ей было нечего; чтобы спасти себя, ежели не Францию, ей нужно было тройное мужество Дантона; так она и поступила. 1 февраля конвент объявил войну Англии и Голландии, 7 марта Испании, и все эти декреты проходили в конвент без прений, как обыденная раздача должностей. Последние события произвели в Англии сильное впечатление. Глава министерства, Вильям Питт, энергично принялся за подготовку к войне, хотя не желал ее, и на несколько десятилетий Англия сделалась главным противником и центром всех коалиций против Франции. Необходимость реформ чувствовалась и у них; выборы в Нижнюю палату, основанные на предрассудках и подкупе, порождали недовольствие; но земельная и денежная аристократия дружно сплотилась в защиту старых прав и разных неправд, которые они называли конституцией.

Революция во Франции пробудила новые надежды в Ирландии, где давно уже не могло быть и речи о правах; нестерпимы стали притеснения и жестокости, составились заговоры, тайные общества, следовательно — новые жертвы. Парламент одобрил требования Питта. Военный флот, главная сила Англии, был увеличен, для чего сделан был значительный заем. Для усиления сухопутной армии прибегли к обычной системе субсидий. Заключены договоры с великими и малыми державами: Ганновер, Гессен-Кассель, Сардиния, Испания, Неаполь, Австрия, Пруссия, Баден, Португалия, Дармштадт; война охватила чуть не всю Европу и линия фронта простиралась по всей границе Франции. Австрия выставила 120 000 человек, Пруссия столько же, как и в прошлом году; Россия продолжала прежнюю политику: не отказывалась от участия в коалиции, но вынуждена была держать наготове большую армию в Польше. Германская империя вступила тоже в войну, которую она объявила 22 марта 1793 года. Военная система ее не улучшилась со времени Семилетней войны; цвет юношества ее служил если не в австрийских или прусских, то в каком-нибудь чужеземном войске. В одном заметен был поворот к лучшему: в том, что северные провинции (Шведская Померания, Мекленбург, Голштиния и Гамбург) заключили военные конвенции с Австрией, которая, за известную плату, взялась выставить за них контингент войск. Мелкие государства: Италия, Генуя, Тоскана, Венеция, даже папа — оставались нейтральными. Они были наводнены тайными агентами якобинцев.

Коалиция и Франция

Против такой грозной военной силы Франция была одинока и надеялась только на неизбежные во всякой коалиции разногласия и счеты, да на свое вековое народное единство; хотя революционная горячка, овладевшая ею, то разжигала страсти, то доводила до изнеможения, но все-таки они делались силой и войско крепло. 19 февраля конвент объявил, что все мужчины в возрасте от 18 до 40 лет, неженатые, вдовые и бездетные, подлежат воинской повинности; назначили набор в 300 000 человек. Одновременно сделан был новый выпуск ассигнаций на 800 000 миллионов — единственное средство для уплаты расходов. Образован был комитет общей обороны, или «общественного спасения», и в докладе Дюбуа Крансе есть место, ясно обрисовывающее положение дел: «Вы должны перемешать оба рода войск; многочисленных волонтеров, стекающихся со всех сторон, и армейские войска, в которых процветало дезертирство, не превращая, однако, волонтеров в армию, а, напротив, армию обращая в войско волонтеров. — Беда, ежели вы не преобразуете всех солдат в волонтеров и, в то же время, не объявите военную службу обязательной для всех граждан». Так и исполнилось: принуждение обратили в свободу, а свободу в принуждение. Офицерские чины, до начальника бригады, присуждались по выбору на две трети, а на одну треть производство шло по старшинству. Тот же доклад рекомендовал изучение тактики, необходимое при недостатке образования и военной подготовки; нападение большими массами на один пункт и атаки в штыки имели будущность; таланты могли выказаться, хотя настоящее не соответствовало, по-видимому, таким громким речам.

Военные действия 1793 г., южный и восточный театры войны

Желая сделать общий обзор, мы должны разделить театр военных действий на: южный — Альпы, Пиренеи; восточный — Верхний и Средний Рейн; северный — Бельгию, Голландию и, наконец — западный, под которым обозначим проявившееся внутри Франции контрреволюционное движение, преимущественно в департаментах, прилегающих к Атлантическому океану. О южном театре почти нечего сказать за целый год. Поддержанное богатыми приношениями католиков, испанское войско оттеснило незначительный отряд французов до Байонны, но это решающего влияния не имело. На Среднем Рейне командовал австрийцами генерал Вурмзер, а пруссаками герцог Брауншвейгский, недоверчиво следивший за движениями австрийцев, желавших захватить Эльзас для себя. Взятие обратно Майнца было здесь главным успехом. Импровизированная Рейнская республика, или клуб, который при наступлении опасности захватил правление в свои руки, послал в марте депутацию в Париж, предлагая присоединить Майнц к Франции. В депутации этой был знаменитый путешественник и натуралист Георг Форстер.

Возможен ли строгий суд над людьми, находившимися под влиянием обманчивых обольщений и при жалком политическом состоянии империи! Было слишком поздно для присоединения, осада началась и 22 июля город должен был сдаться на капитуляцию. Французы вышли с оружием; с ними спаслась и часть клуба. Понятно, что те самые люди, по малодушию которых город перешел к Франции, жестоко мстили теперь тем, кто, хотя и неуспешно, но исполняли долг свой, кто добровольно или по принуждению подчинился французским порядкам. После этого наступила приостановка военных действий. 14 сентября пруссаки разбили французского генерала Моро при Пирмазене; 13 октября австрийцы, под начальством Вурмзера, взяли приступом Вейсенбургскую линию. С 28 до 30-го герцог Брауншвейгский одержал победу при Кайзерлоутерне. Раздоры и недоверие мешали извлечь из побед возможные выгоды, и год окончился возвращением за Рейн (30 декабря).

Северный театр войны

На севере важные военные действия велись с переменным счастьем. В феврале Дюмурье с успехом проник в Голландию. Но он потерпел 1 марта сильное поражение от союзного войска, под начальством принца Кобургского, при Альденговене и 18-го при Нервиндене, на запад от среднего течения Самбры. Дюмурье был крайне недоволен ходом дел в Париже. Ясный ум его с негодованием относился к политическому хаосу, господствовавшему во Франции. Восстановление королевства было невозможно при Людовике XVI, к которому он сохранил уважение до конца; но его уже не было, а в войске Дюмурье был юноша, которому действительно судьба сулила корону. Это был герцог Шартрский, Людовик Филипп, сын того несчастного человека, который, как гражданин-Egalite, должен был теперь положить свою презренную голову на гильотину. Остается спорным, в пользу ли его, или другого кого, замышлял Дюмурье совершить переворот, при помощи армии, против революции и возвратить Франции конституционное королевство. Он открыл свой план принцу Кобургскому — идти на Париж и положить конец владычеству якобинцев. Но в Париже ему давно не доверяли, да и Дюмурье не особенно таился. Конвент решил арестовать его и послал для этого несколько комиссаров, которых Дюмурье арестовал в свою очередь; однако же войско отказалось от своего главнокомандующего и, подобно Лафайету, Дюмурье вынужден был бежать. Беглецом явился он перед неприятельскими форпостами вместе с юным герцогом Шартрским (4 апреля). Коалиция отказалась от их услуг; при грубых, методичных правилах ее стратегии, она не умела воспользоваться губительными раздорами в неприятельском лагере. По тем же правилам стратегии она не воспользовалась и прямым следствием победы — отчаянным положением противника.

Генерал Дюмурье. Рисунок и гравюра работы Дюплесси-Берто, выполненные в VI г. республики

Вместо того, чтобы идти со всеми силами в Париж, выжидали, пока герцог Йоркский с англичанами (образовавшими правое крыло большой наступательной армии) приступит к осаде Дюнкирхена — дело очень второстепенное, сравнительно с великой главной задачей. Французскую границу действительно перешли, крепости Кондэ и Валансьен пали в июле. Взяты они были именем императора, так как в планы Австрийского двора входило расширение владений в эту сторону как плата за военные издержки. Французские историки не берут на себя труда объяснить то, что с военной точки зрения, т. е. по понятиям самого простого человеческого взгляда на великие военные события, кажется непростительной нелепостью. Они твердо держатся легенды, которая может только затемнить грустную и позорную страницу истории, будто революционная энергия и образ действия людей террора спасли Францию: давно доказана ложность этого мнения. Коалиция безвозвратно упустила время, парализованная препятствиями, которые называют «дипломатическими», — препятствиями, происходившими от той грубой жажды политического захвата, которой отличается восемнадцатое столетие.

Западный театр войны. Вандея

Эти обстоятельства были причиной и другого странного, непонятного явления: почему в то время союзники не оказали никакой поддержки анти-якобинскому элементу в самой Франции? Когда господствующая партия хотела кого ограбить или убить, всегда служило удобным предлогом обвинение заподозренного в тайном заговоре с иностранцами, с Кобургом, Брауншвейгом или что он подкуплен Питтом. В действительности, коалиция ничего не делала в этом отношении. Нам со стороны ясно видно, какое ничтожное меньшинство возложило свое кровавое ярмо на целый французский народ; трудно понять, почему протестующая часть народа не сплотилась единодушно, не возмутилась, не поднялась разом; но, не надо забывать, что протестующие лишились через эмиграцию сильных руководителей, а масса народа трудящегося была сбита с толку терроризмом.

Целой областью владела контрреволюционная сила только в Вандее, той своеобразной местности на юге от Луары, между Пуатье, Туром, Рошелью и Нантом, которая перерезана оврагами, поросшими терновником, и волнообразной равниной спускается к океану. Феодальные порядки, ненавистные Франции, сохраняли здесь свой первобытный смысл и прекрасный патриархальный характер; земля делилась на множество мелких хуторов, с владельцами которых, своими арендаторами, барин стоял в близких личных отношениях и жил в такой же простоте нравов, как они. Поселяне были, в лучшем смысле, хорошие католики. Священники — люди простые, но в большинстве безупречной жизни, руководили умами и понятиями своих прихожан, которых не коснулись новые понятия литературы и contrat social. Революция и ее нововведения, на которую всюду смотрели — совершенно справедливо — как на облегчение и освобождение, здесь возбуждали только недоверие и отвращение. Феодальные ренты, уничтоженные 4 августа, продолжали выплачивать. Когда с введением новой организации надо было избирать мэров, тут попросили дворян взять на себя эти должности.

Отказавшиеся от присяги священники только здесь нашли убежище от грубых преследований, хотя масса католического народа признавала только их истинно католическими. Обнаружилось восстание в марте 1793 года, когда, после казни короля, потребовали и здесь приведения в исполнение закона о наборе 300 000 человек. За белое знамя старой королевской Франции, за несчастного ребенка Людовика XVII, находившегося в руках грубой власти, поднялось восстание, а предводителями были господа, пользовавшиеся всеобщим доверием, и несколько выдающихся людей из среды самого народа: извозчик Шателино, охотник Стофелэ и другие. Пламя восстания охватило восточную часть, называемую le bocage, страну кустарников, как западная, морская часть, испещренная болотами и каналами, называлась le marais. До июня счастливо сопротивлялись они, в пересеченной, но хорошо им знакомой и родной местности. Для строевых колонн и орудий синих (так называли здесь войско конвента) местность эта представляла трудноодолимое препятствие, тогда как недисциплинированные, но воодушевленные и хорошо руководимые храбрецы-вандейцы пользовались всеми выгодами: удобство нападения и защита при отступлении.

Якобинцы у власти

В нашем рассказе приходится вернуться к внутреннему развитию революционного движения. Считали четвертый год свободы, давно сделавшейся пустой фразой, а теперь все более и более принимавшей образ страшной тирании. Народ работящий, честный, составляющий силу государства, давила олигархия, состоявшая из горячих голов, сбитых с толку, из лентяев и преступников всякого рода. Хлопоты с паспортами были только скучны — никто в Париже не смел покинуть города без свидетельства о разрешении выезда от своей секции; но в этом была не вся беда. Принудительный налог на частные дела; на каждом доме вывешен был список живущих в нем; достигшие восемнадцатилетнего возраста должны были иметь при себе карточку с удостоверением патриотических убеждений, civisme. 20 марта опять произведено было множество арестов в Париже, соответственно то же делалось в департаментах, с той разницей, что там клубы действовали еще более неограниченно, чем в Париже, и все делалось с большим шумом. Обманчивые речи о всемогущем народе имели полную силу в провинции. Слова эти освобождали людей революции от повиновения, кто бы его ни потребовал во имя закона: мэр, которого сам приход избрал, директория департамента, министр в Париже, хотя бы сам конвент! Дозволено было все: грабеж, обыск домов днем и ночью, самое гнусное убийство сограждан. Достаточным предлогом было обвинение, даже одно подозрение в том, что называли участие в заговоре, даже одно сочувствие противникам свободы. Затем такого заподозренного подвергали осуждению и истязанию исступленной толпы, отуманенной неожиданной властью и упоенной звуками революционных фраз. Со времени сентябрьских убийств всякому, кто не разделял привычек простого народа, ежеминутно грозил нож. Для защиты от подозрений оставалось только быть санкюлотом, циником в обхождении и внешности.

Большинство конвента и руководители его, принадлежавшие к образованному обществу, почувствовали, что наступил крайний срок положить предел усиливающейся анархии, общему разложению и установить какой-нибудь порядок. Новейший французский историк этого времени, Г. Тэн, вводит нас в рабочий кабинет тогдашнего министра внутренних дел Ролана и дает нам заглянуть в дела, ежедневно поступавшие, со всех концов Франции, о жалобах на вопиющие насилия, о слабости власти, о мучениях, которым подвергались отдельные личности. Самый значительный из правителей, Дантон, чувствовал необходимость сильной власти. Он не поддавался негодяям, которыми пользовался, но которых презирал. Напрасно жирондисты отвергли его попытку соединиться с ними; у него было именно то, чего им не доставало; в его руках была власть, он умел начать дело, имел влияние на чернь и разделял чувства республиканской партии; не пристала им и чрезмерная брезгливость к человеку, руководившему сентябрьскими убийствами, так как у них на совести было немало крови, хотя они не сами проливали ее. Люди 20 июня, 10 августа, 2 и 3 сентября переложили, только по-своему, благозвучные слова жирондистов об убийстве, тиранах и так далее. Нельзя было терять времени. Самодержавный народ трибун, секций, общинных советов заметно овладевал всем. По предложению Дантона, 10 марта установлено было новое чрезвычайное судилище: революционный трибунал для суда над подозрительными, которыми снова наполнились все тюрьмы. Закон гласил, что девять человек, не стесненных никакими определенными судебными формами, будут присуждать к смерти всякого искусителя народа. Совершенно неожиданной победой было постановление конвента, что судьба и присяжные назначаются им. Это давало Дантону возможность достигнуть диктатуры, которую он считал необходимой ввиду положения дел за границей. Несомненно, что его диктатура была бы меньшим из зол.

Дантон и жиронда

К сожалению, измена Дюмурье нанесла жестокий удар жиронде. Он числился в их партии, хотя в действительности этого не было; крайняя революционная журналистика, всемогущая теперь, удвоила ядовитые нападки. Она не переставала напоминать этому одичалому обществу об измене Дюмурье и то, что в ее глазах было самым тяжелым преступлением, о желании жирондистов спасти короля. Задор прессы да старая злоба на человека, сентябрьскими убийствами опозорившего благородное дело идеальной республики, спутало их и, надо сказать, мудрено было войти в соглашение с таким человеком, как Дантон. Они напали на него в конвенте, обвинив, по обычаю того времени, в измене республике, а он, в страшном гневе, ответил таким же нелепым встречным обвинением. Раздор этот дал перевес партии «Горы» и ее главе Робеспьеру; к ним примкнул и Дантон. 6 апреля сделан был важный по последствиям шаг: централизация исполнительной власти, установление комитета общественного спасения из 9 депутатов и из 9 кандидатов с широкими полномочиями надзора за министрами и чиновниками. Первые выборы дали решительное большинство сторонникам «Горы». Обычный способ, употреблявшийся против монархии, направили теперь против жиронды. Ораторствовали против апеллантов, федералистов, заговорщиков, изменников. 15 апреля явились депутаты 45 отделений (section); из их шумных собраний давно удалились все порядочные люди. Под предводительством мэра Паше они требовали предания суду 22 депутататов-жирондистов; всюду призывали к восстанию, а где и прямо к убийству. Еще раз отклонили нападение и отвергли петиции. 13-го жиронде удалось провести постановление об аресте Марата, но эта победа была только кажущейся.

Полусумасшедшему Марату это придало значение, которого он вовсе не имел, так как революционный трибунал признал его невиновным, а партия сделала его предметом смешного поклонения. Дантон еще раз попробовал с ними сблизиться. Гауде предложил 18 мая, во-первых, немедленное уничтожение общинного совета, т. е. уничтожение правления столичной черни, и, во-вторых, сообщение этого решения департаментам, где оппозиция только и ждала такого ободрения для сопротивления постыдному господству клубов. К сожалению, дело было плохо подготовлено; Барер не знал еще, откуда подует ветер, и предложил среднюю меру: установить комитет дознания из 12 членов. Предложение его приняли и выбор пал на жирондистов. Они попытались распространить свою власть дознания на сентябрьские события; это окончательно оттолкнуло от них Дантона, примкнувшего к своим и к Робеспьеру. Тем временем 21 член действовали довольно энергично; они велели арестовать негодяя Гебера, издававшего уличный листок «Le риге Duchesne». Это вызвало волнения между радикалами; депутации требовали от конвента освобождения этого примерного гражданина. По этому случаю президент жирондистов Инард ответил высокопарно: «Грядущие века будут тщетно искать на берегах Сены то место, где стоял Париж, ежели город этот осмелится оказать сопротивление нации!» Такие громкие слова принимались теперь за геройские дела.

Жак. Р. Гебер, прозванный «папашей Дюшеном». Рисунок с натуры работы Габриэля

Дикие сцены повторялись, и однажды мясник Лежандр бросился с пистолетом на храброго президента собрания янсенистов Ланжюинэ. Силе якобинской черни жиронда не противопоставила правильно организованную силу порядка, и так наступил решительный день, подготовленный собраниями якобинцев. Дантон теперь явно присоединился к ним. Было воскресенье, 2 июня. Били в набат; якобинские части национальной гвардии (остальные давно покинули ее) вместе с санкюлотскими батальонами, достойно предводимые клейменым преступником, пьяницей Генрио, собрались перед дворцом Тюльери, где заседал конвент, и преградили все подступы. На требование удалиться, Генрио отвечает отказом. Среди всеобщего волнения в зале Барер, нашедший своевременным присоединение к сильнейшей партии, предложил конвенту выйти в полном составе и испытать свою самостоятельность. Это исполнили; с президентом во главе двинулось собрание представителей высшей власти Франции. Генрио не обратил на них никакого внимания; тому сброду, который он вел, казалось пустой болтовней всякое сопротивление их анархистским стремлениям; он велит своим людям заряжать ружья и требует именем народа 34 человека виновных, а Марат, во главе части этого народа, предлагает конвенту вернуться к своему посту. Всемогущий воле собравшейся тут черни беспрекословно повинуется собрание представителей Франции, и, без дальнейшего сопротивления, утверждает требование Кутона об аресте 22 вновь заподозренных народом депутатов и 12 членов из комитета дознания. Все это были лучшие имена жиронды — Вернио, Бриссо, Гуадэ, Петьон, Барбару, Ланжюинэ и другие.

Падение жиронды. Бунты

В то время, как «горцы» достигали полного господства, содрогания в департаментах указывали, что настроение Франции, что совесть народная возмущена непрестанным пролитием крови, — виной, которая падала на всю Францию. 13 департаментов бунтовали. В Лионе, 29 мая, победила партия порядка и захватила городскую ратушу; захватили некоего Шалье, жестокого якобинца, и казнили 8 июля. Главными опорными пунктами были Кальвадос и город Кан — центр либерального и конституционного возбуждения, как Вандея — центр роялистского. 13 июля кинжал экзальтированной республиканки из Кана, Шарлоты Кордэ, поразил отвратительного тирана дня, чудовищного Марата. В его квартире, rue de lecole de Medecine, она нанесла ему тысячу раз заслуженный им смертельный удар. Все, кроме сообщников, признают, что низость и порок, безобразие душевное и телесное делали из него воплощенного дьявола. Он имел бесстыдство принять гражданку, сидя в ванне. Исполнив свой замысел, она спокойно дала себя арестовать и с тем же спокойствием пошла на смерть.

Жан-Поль Марат. Гравюра работы Бриссона с картины кисти Бозэ

Шарлота Кордэ. Гравюра с портрета того времени

Шарлота Кордэ по дороге на эшафот. Гравюра с рисунка XVIII в.

Кордельеры устроили своему божеству отвратительное погребальное торжество, сопоставили его с Христом. «Ежели Иисус был пророк, то Марат — божество», — так заключил один из ораторов, вполне в духе современного радикализма.

Убийство Марата. Усиление терроризма

Движение в духе, противном якобинству, служило только к усилению кровавой решимости партии «Горы». Тщетно искать тут политических причин, хотя бы превратных. Чернь партии, заметно более развращенная чем в начале революции, убивала по привычке и для грабежа. Очень удобно было обозвать богача предателем свободы, врагом народа. Сколько-нибудь заметные руководители должны были идти все далее, остановиться было невозможно; всякий поворот к порядку был для них гибелью.

Общество должно было защищать такие ценные приобретения: низшее — наворованное добро ограбленных; высшее — захваченные должности и государственные доходы, которые они поделили между собой, как добычу. Вся власть была в руках клуба якобинцев. При новом избрании комитета общественного спасения, 10 июля, выбраны были исключительно сторонники Робеспьера, несколько человек из окружающих Дантона и провансальца Бертрана Барера. По малодушию, он брался говорить фразы в защиту жестокого пролития крови. В те дни составили «конституцию 1793 года». Общее право голоса, единое собрание, исполнительный совет — не стоит останавливаться на этом, так как всякий закон в применении объяснялся якобинцами согласно выгодам народа. Министерства были вскоре заменены комиссиями по различным делам.

Марсель, Лион, Тулон

Восстание в Кальвадосе, куда отошел Дантон, скоро усмирили войска конвента. Бежавшие туда из Парижа главы жирондистской партии должны были спасаться дальше; терроризм побеждал всюду. В Марселе 23 августа партии дошли до столкновения. Монтаньары («горцы») победили и открыли ворота генералу конвента. Несколько долее держался Лион, под начальством роялиста Преси. 22 августа войско конвента начало страшную бомбардировку, продолжавшуюся чуть не месяц. Съестные припасы истощились. С 2500 человек Преси сделал отчаянную вылазку и пробился едва с 50 человеками. На следующий день, 9 октября, в город вступили осаждавшие. Отсюда войско конвента направилось на Тулон для усиления отряда, осаждавшего этот город. Восстание имело тут чисто роялистский характер. Город и порт были открыты англичанам, в руки которых попали таким образом флот и военные запасы громадного арсенала; признали Людовика XVII, накололи белую кокарду и усилили гарнизон 4000 испанцев, столькими же неаполитанцами и 2000 пьемонтцев. Осада эта знаменита тем, что позднейший усмиритель революции — Наполеон Бонапарт — принимал в ней участие еще юношей 24 лет. Он был артиллерийский офицер в 12-тысячном отряде неспособного Карто, одной из тех креатур дня, которые всегда надеются, что гений революции внушит им в данную минуту то, что их уму непостижимо. Как все искатели карьеры, молодой человек держался господствующей партии. Орудия, которыми он командовал, назывались «батарея горы» и «батарея санкюлотов». Дело не двигалось, пока не подошли подкрепления из-под покоренного Лиона и главное начальство не перешло к Дюгомье, одобрившему план Бонапарта — взять сначала форты Мюльграв и Мальбоскэ и тем прорвать оборонительную линию: осажденные не выдержали огня; 17 и 18 декабря отплыли англичане, взяв с собой больных, военные запасы и 15 000 человек, которых они спасали от великодушия якобинцев, и французские корабли, сколько можно было их увести под огнем победителей. Из 31 линейного корабля и 25 фрегатов, французам осталось только 12 линейных судов и 18 фрегатов. Республиканцы вступили в город 19 декабря.

Вандея