Теперь же, познакомившись с Блондинкой-Актрисой, он не верил ни одной из этих сплетен.

Теперь, когда он встретил наконец свою Магду, он не поверил бы ничему, кроме собственных впечатлений.

А она меж тем робко говорила, словно школьница, выдающая секрет:

– Я восхищаюсь Магдой, ведь она родила ребенка, потому что любила его. Он еще не родился, а она уже его любила! Она разговаривает с ним, и это всего лишь маленькая сцена, монолог… и Исаак об этом не знает, и вообще никто ничего не знает. Она находит мужчину, за которого можно выйти замуж, чтобы у ребенка был отец. Чтобы ребенок не чувствовал себя отверженным. Чтобы не пришлось отдать его чужим людям. Другая девушка на ее месте могла бы тайком родить ребенка и убить его. Ну, знаете, как поступали девушки в прежние времена, если были бедны и не замужем. Моя лучшая подруга в приюте… мать пыталась убить ее… утопить. Сварить в кипятке, заживо. На руках у нее были шрамы, похожие на чешую.

Глаза Блондинки-Актрисы наполнились слезами. Драматург инстинктивно коснулся ее руки, тыльной стороны ладони.

Я перепишу ее историю. Это в моей власти.

Блондинка-Актриса вытерла глаза. Высморкалась и сказала:

– Вообще-то, мама назвала меня Нормой Джин. Вернее, мои мама и папа. Так вам нравится больше, чем просто Норма?

Драматург улыбнулся:

– Да, чуть больше.

Он выпустил ее руку из своей. Захотел снова взять ее за руку, перегнуться через стол и поцеловать ее.

Прямо как сцена из фильма. Не слишком оригинальная, но такая сильная! Если он перегнется через стол, молодая блондинка выжидающе поднимет на него изумительные синие глаза, и тогда он, любовник, возьмет ее лицо в ладони и прижмется губами к ее губам.

Начало всего. Конец его длительного брака.

Блондинка-Актриса сказала, словно извинялась:

– Мне и самой не с-слишком нравится это имя, М-мэрилин. Но я на него откликаюсь. Потому что сейчас почти все называют меня только так. Те, кто со мной не знакомы.

– Я буду называть вас Нормой Джин, если вам так больше по душе. Но могу называть вас и по-другому… – Тут голос Драматурга дрогнул от дерзости этих слов. – Моей «Магдой».

– О! Мне очень нравится.

– Моя тайная подружка Магда.

– Да!

– Или Мэрилин, когда рядом другие. Чтобы не было недопонимания.

– Когда рядом посторонние, не важно, как вы меня называете. Хоть свистом можете подзывать. Можете обращаться ко мне: «Эй, ты!» – И Блондинка-Актриса весело рассмеялась, демонстрируя красивые белые зубы.

Оказывается, ее нетрудно рассмешить. Драматург был тронут до глубины души.

– Эй, ты!

– Эй, вы!

Они дружно расхохотались, как легкомысленные дети. Застеснялись друг друга и еще немножко испугались. Потому что они еще не прикасались друг к другу. По-настоящему. Рукопожатия и прикосновение к ее руке не в счет. Они еще не целовались. Они уйдут из ресторана в полночь, Драматург посадит Блондинку-Актрису в такси. И только тогда они поцелуются, на прощание, торопливо и жадно, но вполне пристойно, и снова пожмут друг другу руки, и тоскливо посмотрят друг другу в глаза. И ничего больше. Во всяком случае, в ту ночь.

Словно в тумане от нахлынувших чувств, Драматург прошагает несколько кварталов пешком и войдет в свою темную квартиру. Какое это счастье – влюбиться! Какое счастье, что ты сейчас один!

15

Я, как и моя Магда, девушка из народа.

И никаких шрамов. Ни на руках, ни на теле.

С ней моя жизнь начнется заново. И жизнь Исаака тоже! Он снова станет мальчиком, познающим мир. Ни истории, ни холокоста, просто мир с чистого листа.

Даже когда они стали любовниками, на людях Драматург редко называл Блондинку-Актрису именем Мэрилин. То было имя для всего мира, а Драматург не был частью этого мира. Он был ее любовником и защитником. Наедине он не называл ни Магдой, ни моей Магдой. Вместо этого он с удивлением понял, что зовет ее «милая, дорогая, дорогуша, любимая». Потому что весь мир не имел права называть ее этими нежными именами.

Такое право имел только он.

Наедине она называла его Папочкой. Сначала игриво, поддразнивая (да, все правильно, никуда не денешься, он был старше ее почти на двадцать лет, почему бы и не пошутить на эту тему). Затем слово «Папочка» стало звучать искренне, и взгляд Блондинки-Актрисы становился влюбленным, даже благоговеющим. На людях она называла его «дорогой», реже – «милый». Крайне редко называла его по имени и никогда – именем уменьшительным. Потому что и это имя знал весь мир.



Всякий раз, влюбившись, мы изобретаем интимный язык. Доверительный язык любовников.

О Папочка! Ты ведь не будешь обо мне рассказывать? Другим людям?

Не буду.

И писать обо мне тоже не будешь? Да, Папочка?

Не буду, милая. Я же говорил.

16

Американский эпос. Наконец-то позвонил Перлман. Чуял: что-то неладно (ведь старый друг Драматург избегал его со дня читки), но решил не подавать виду. Целый час нахваливал и разбирал «Девушку с льняными волосами» и в конце выразил надежду, что поставит пьесу в следующем сезоне. А затем, понизив голос (именно там, где его, по предчувствию Драматурга, следовало понизить), спросил:

– Кстати, как тебе моя Магда? Недурна, верно?

Задрожав от ярости, Драматург заставил себя вымолвить вежливые слова одобрения.

Перлман возбужденно добавил:

– Во всяком случае, для голливудской актрисы. Классический экземпляр, тупенькая блондинка без сценического опыта. По-моему, справилась просто замечательно.

– Да. Замечательно.

Пауза. Сцена была импровизированная, но Драматург предоставил инициативу Перлману. И тот продолжил, словно они спорили:

– Этот спектакль может стать твоим шедевром, друг мой. Если мы вместе над ним поработаем. – Снова пауза. Неловкое молчание. – Если… Мэрилин будет играть Магду. – Это имя, «Мэрилин», он произнес нежно и вкрадчиво. – Ты же сам видел, как она робеет. По ее словам, боится игры «вживую». Боится забыть свои реплики. Оказаться «беззащитной» на сцене. Для нее актерская игра – вопрос жизни и смерти. Она не имеет права на провал. Для нее провал равносилен смерти. И знаешь, я уважаю такой подход. Я и сам такой же, разве что с психикой у меня полный порядок.

Говорю ей: «Мы учимся на своих ошибках». А она отвечает: «Но все вокруг только и ждут, чтобы я сделала ошибку. Только и ждут от меня провала, чтобы надо мной посмеяться».

Она страшно нервничала перед прогоном, то и дело вскакивала, извинялась и бежала в туалет. И я сказал ей: Мэрилин, дорогая, давайте мы принесем горшок и поставим вам под стул. Это привело ее в чувство, она хоть немного расслабилась. Мы провели две репетиции. Две! Для нас раз плюнуть, а для нее, пожалуй, многовато. «Нужно играть лучше, – твердила она. – Голос должен звучать увереннее». Что правда, то правда, голосок у нее слабоват. Для театрика на сто пятьдесят мест – еще куда ни шло, но в зале побольше задние ряды ее не услышат. Но голос мы разработаем. И ее разработаем.

«Это уже мое дело, – говорю. – Если вижу талант, я как Геракл. Вижу редкий талант – и я как Иегова». А она не унимается: «Но ведь в зал придет драматург, будет меня слушать». «В том-то и смысл, – говорю. – Таковы современные постановки: драматург работает вместе с вами».

Только у нас эта женщина осознает всю глубину своего таланта. В твоей пьесе, в этой роли. Роль как для нее написана. Она – «женщина из народа», как и Магда. Видишь ли, она не просто кинозвезда. Она прирожденная театральная актриса. Не похожа ни на кого, с кем я работал. За исключением, пожалуй, Марлона Брандо. Они родственные души. Наша Магда, как тебе это нравится, а? Вот это совпадение. Ну, что скажешь?

Драматург давно перестал его слушать. Он был на третьем этаже, у себя в кабинете, смотрел в окно на хмурое зимнее небо. Был будний день. День сомнений. Да, но ведь он уже принял решение, правильно? Он не способен так унизить жену, причинить ей такую боль. У него семья. Он не способен пойти на измену. Даже ради собственного счастья. Даже ради ее счастья. Пять лет назад Драматург был одним из тех, кто отказался сотрудничать с Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности в охоте на коммунистов, сочувствующих и различного рода диссидентов. Он не был способен донести на знакомых, хоть втайне и не одобрял их взглядов. Эти бездумные, безрассудные люди восхваляли Сталина, хвастливо предвещали скорое начало кровавого апокалипсиса. Он не мог донести на знакомых, хоть те, окажись они на его месте, вполне могли (об этом даже думать не хотелось!) предать его. Ибо Драматург был бескомпромиссен и упрям – словно аскет, монах или мученик.

Перлман в отношениях с КРАД тоже твердо стоял на своем. Перлман вел себя достойно. Тут ему следовало отдать должное.

Скажи, ты ее трахнул, Макс? Или только собираешься? Такой, значит, подтекст у твоих слов?

– Если поставим этот спектакль, Мэрилин произведет натуральный фурор. Я готов работать с ней хоть несколько месяцев кряду, в частном порядке. Даже на общем занятии видно, что у нее огромный потенциал. А внешняя оболочка, эта раковина, в которую она прячется, – да у кого ее нет! – ее нужно разрушить. Под ней кипящая лава. Все в городе будут говорить, какой это риск для нашего театра, для репутации Перлмана, а Перлман им еще покажет! Мэрилин им еще покажет! Это будет сценический дебют века!

– Ход конем, – с иронией вставил Драматург.

– Не исключено, конечно, – громко переживал Перлман, – что она вернется в Голливуд. Студия решила с ней судиться. Она не хочет ничего обсуждать, но я уже позвонил ее агенту. Парень был со мной честен, говорил дружелюбно. Обрисовал ситуацию. Мэрилин нарушила условия работы, задолжала студии то ли четыре, то ли пять фильмов, контракт приостановили, денег ей не платят, сбережений у нее нет. Ну, я и спрашиваю: «Она же может поработать у меня?» Он смеется и отвечает: «Может, если готова за это заплатить. Или если вы готовы за нее заплатить». Я спрашиваю, о какой сумме идет речь. Сто тысяч? Двести? А он: «Скорее, круглый миллион. Это же Голливуд, а не Великий белый путь[70]». Сказал, как отрезал, поганец, да еще и ржет. А ведь совсем сопляк, моложе меня. В общем, я бросил трубку.

Драматург снова промолчал. И передернулся от отвращения.

С того первого вечера они с Блондинкой-Актрисой встречались еще дважды. Не могли наговориться. Да, держались за руки. Драматургу еще предстояло сказать: Я люблю тебя, я тебя обожаю. Еще предстояло сказать: Я больше не могу с тобой встречаться. Блондинка-Актриса болтала без умолку, но не рассказывала о своем голливудском прошлом и нынешних финансовых трудностях. Драматург, однако, уже знал – где-то слышал или вычитал, – что Студия подала в суд на Мэрилин Монро.

Страшно далек от нее этот персонаж. Да и от нас обоих.

Макс Перлман говорил еще минут десять, то восторженно, то с сомнением в голосе. Драматург представил, как его друг сидит, откинувшись на спинку старенького вращающегося кресла, потягивается всем телом и жирными мускулистыми руками почесывает свой волосатый живот – там, где задрался грязный свитер. А на стенах тесного вонючего кабинета развешены фотографии актеров, связанных с труппой. Среди них Марлон Брандо, и Род Стайгер, и Джеральдин Пейдж, и Ким Стэнли, и Джули Харрис, и Монтгомери Клифт, и Джеймс Дин, и Пол Ньюман, и Шелли Уинтерс, и Вивека Линдфорс, и Илай Уоллак. Все они приятно улыбаются своему Максу Перлману. Однажды, уже скоро, рядом с ними появится прелестное лицо Мэрилин Монро, самый ценный из трофеев Перлмана.

Наконец Перлман спросил:

– Ты что, собираешься передать эту пьесу в другой театр? Я прав?

Драматург ответил:

– Нет, Макс. Не собираюсь. Просто я думаю, что она еще не закончена. Не готова к постановке. Вот и все.

Перлман взорвался:

– Черт! Так давай закончим ее вместе, бога ради, давай поработаем над ней, приведем в порядок к следующему году. Ради нее.

Драматург ответил тихо:

– Спокойной ночи, Макс.

И быстро повесил трубку. А потом снял ее и положил рядом с аппаратом.

Перлман из тех, кто запросто может перезвонить, и звонить будет до бесконечности.

17

Обман. Она тоже звонила ему. Знакомый звонок вонзался в сердце, как лезвие ножа.

Привет! Это я. Твоя Магда.

Будто ей нужно было представляться.

Однажды днем он схватил телефонную трубку, поднес к уху и услышал ее прелестный голос, тихий и хриплый. Не сказав ни слова, она запела:



Считай, тебе не было грустно.

Нет, нет, нет!

Считай, тебе не было грустно.

О нет, нет!..

Если на тебя не находило настроение цвета индиго…



Его жена Эстер уже вернулась из Майами. Или куда она там ездила.

Смотрела ему в лицо, в печальные виноватые глаза, и все понимала.

Неловкая сцена, импровизация: слова Блондинки-Актрисы мурлычат в ушах, эхом отдаются в паху, в душе, он помнит ее аромат, обещание, тайну. И все это – в комичном контрасте с Эстер. Она хмурится, в прихожей громоздятся ее чемоданы. Прихожая в этом доме тесная до невозможности, потому что Драматург загромоздил все помещения – даже туалеты – шаткими сосновыми стеллажами, а стеллажи заставил книгами. Драматург нагнулся за чемоданами, опрокинул бумажный пакет из универмага «Нейман-Маркус», и все покупки рассыпались по полу.

– Ох, криворукий! Смотри, что наделал!

Это верно! Он криворукий. Ловким его не назовешь. И романтичным. Ну какой из него любовник?

Он начал называть ее «дорогая, милая». Не «любимая». Нет, пока еще не «любимая».

Они все время держались за руки. На тайных встречах в джаз-клубе. Там, где никто их не узнавал. (Но так ли это? Долговязый пожилой очкарик, похожий на аиста, и ослепительной красоты молодая женщина, с обожанием взирающая на него снизу вверх, – их что, и правда никто не узнавал?) Несколько поцелуев. Но настоящего, долгого и страстного поцелуя, прелюдии к сексу, еще не было.

Прошу тебя, пойми! Моя жизнь мне не принадлежит. У меня есть жена, есть дети, семья. Полюбив тебя, я сделаю им больно. Но я не в силах причинять людям боль! Лучше уж страдать самому.

Блондинка-Актриса улыбалась, вздыхала, прелестно отыгрывала свою часть импровизации. О господи! По-моему, я все понимаю.

Жена спросила весело:

– Ну что, соскучился?

– Конечно.

– Ага. – Она расхохоталась. – Оно и видно.



С той первой читки, когда Драматург осознал всю несостоятельность и даже глупость труда всей своей жизни, он никак не мог сосредоточиться на работе. Даже усидеть на месте не мог. По утрам долго гулял по парку, доходил до конца и возвращался; холодный ветер помогал справиться с внутренней лихорадкой. Бродил по коридорам Музея естественной истории, где еще подростком «Исааком» уходил в мир грез, размышлял и растворялся в безликом прошлом. Как странно, что этот мир расчищает нам путь, дает нам рождение, совсем недолго балует и нежит нас, а затем сбрасывает, как старую кожу. Раз! – и нет тебя. Он с яростью думал: Хочу, чтобы всем запомнилось мое пребывание в этом мире. А для этого нужно, чтобы жизнь прошла не зря.

Драматург понимал, что Блондинка-Актриса не стремится стать равной ему. Человек проницательный, он догадывался, что она заново проживает роль, которую уже играла – возможно, не однажды. Она получила свою награду за эту роль: так и осталась девушкой-ребенком, а Драматург был ей старшим наставником. Но чего ему хотелось? Быть отцом для этой женщины, ее ментором или стать ее любовником? Наверное, для Блондинки-Актрисы это одно и то же. Но Драматургу не слишком нравилась перспектива объединить эти роли в одну. Она может полюбить лишь мужчину, которого ставит выше себя. Но такой ли я мужчина?

Он знал о собственных неудачах и недостатках. Из всех своих критиков Драматург был самым суровым. Он знал, как нелегко дается ему сочинительство; знал, что ему недостает поэтического дара – живого, волшебного, импульсивного. Чеховского мгновения, когда в обманчивой заурядности сверкает яркая вспышка, как гром среди ясного неба. Неожиданный смешок, стариковский храп, руки Соленого «пахнут трупом». Печально затухающий звон порванной струны.

Он не смог бы создать чеховскую Наташу. Даже не понял бы, что его «девушка из народа» была чересчур хорошей, а потому образ вышел неубедительным. Но Блондинка-Актриса инстинктивно уловила эту фальшь. В его трудолюбиво изготовленных пьесах недоставало чеховских озарений, ибо воображение у Драматурга было буквальное, подчас неуклюжее. Да, он честно признавал свою неуклюжесть. Честность для него была превыше искусства! Однако он был вознагражден за свои труды. Получил Пулицеровскую премию (что привело к неожиданному результату – жена вдруг стала им гордиться и в то же время сильно на него обиделась), получил другие призы; его называли виднейшим американским драматургом, ибо пьесы его выкручивали душу не хуже пьес Чехова. Не хуже работ Ибсена, О’Нила, Уильямса. Возможно, простота и незамысловатость его пьес была созвучна американской душе. В хорошем настроении он говорил себе: «Я честный ремесленник, строю крепкие надежные суда». Более легкие, изящные суденышки, творения поэтичных драматургов обгоняли его посудины, но в итоге приходили в ту же самую гавань.

Он верил в это. Ему хотелось верить!

Твоя чудесная работа. Твоя замечательная работа. Я так восхищаюсь тобой!

Вот что говорила ему красивая молодая женщина. Говорила от всей души. С таким видом, точно излагает очевидные истины. Она даже побывала в книжном магазине «Стрэнд» и купила старые его пьесы – те, что не успела прочесть в прежней своей жизни.

Жила она сейчас в Виллидж. Снимала на 11-й Восточной улице квартиру, принадлежавшую какому-то театральному другу Макса Перлмана. Она никогда не рассказывала ему о своей «прежней жизни». Драматургу хотелось бы спросить ее: «Ты очень страдала, когда рухнул твой брак? Когда рухнула любовь?» Или же любовь не может «рухнуть», она лишь затухает постепенно?

Я чту брак. Узы, связывающие мужчину и женщину. Верю, что они священны. И никогда не посмею их разорвать.

Она влюбленно смотрела на него, и в глазах у нее была улыбка.

Трогательная, как потерявшийся ребенок. Или ребенок, от которого отказались. Дитя – и в таком роскошном, соблазнительном теле! Ее тело! Познакомившись с Нормой Джин (именно так Драматург называл ее про себя, редко вслух, считая, что не вполне заслуживает такой привилегии), вы замечали, что она с любопытством относится к собственному телу. Иногда у нее появлялось странное желание посекретничать с Драматургом, чтобы лучше понять друг друга. Других мужчин привлекало лишь ее тело, остального они не видели. Он же, Драматург, создание более высокого порядка, смотрел на нее иначе, и его нельзя обмануть.

Она что, серьезно? Драматург тихо засмеялся:

– Сама знаешь, ты красивая женщина. И это нельзя записать в дебет.

– Куда?

– В дебет. Ну, это означает недостаток, потерю.

Блондинка-Актриса сжала его руку:

– Эй! Ты вовсе не обязан мне льстить!

– Разве это лесть – честно сказать красивой женщине, что она красива? И что красота ее вовсе не является недостатком? – Драматург рассмеялся.

Ему хотелось крепко сжать ее руку, ее запястье; сдавить посильнее, так чтобы она поморщилась от боли и тем самым признала его правоту. Ей же наверняка хочется, чтобы он вел себя как мужчина! У ее по-детски пылкого поведения лишь одна цель: эта женщина откровенно соблазняет Драматурга, пытается пробудить в нем сексуальное влечение.

Если только это не плод его воображения. Ее замысел, ее интрига, ее стремление пробудить в нем любовь. Чтобы он бросил жену и любил только ее. Чтобы женился на ней.

Разве сама Блондинка-Актриса не говорила, что живет ради двух вещей, работы и любви? А сейчас она не работала. И не была влюблена. (Потупила глаза, ресницы трепещут. Ох как же ей хочется любви!) Она сказала Драматургу с подкупающей искренностью:

– Ведь единственный смысл жизни заключается в ч-чем-то большем, чем ты сам? Чем твой скелет, твои мысли, история твоего существования? Ну, это как при работе. Ведь, работая, ты жертвуешь какой-то частью себя, верно? И в любви ты переходишь на более высокий уровень бытия, где есть уже не только ты. – Она говорила так страстно, что Драматургу показалось: она заучила эти слова наизусть.

Наивность, идеализм – неужели она скопировала все это у одной из молодых чеховских героинь, наделенных живым умом и в то же время введенных в заблуждение? Нину из «Чайки» или Ирину из «Трех сестер»? Или цитировала более близкий источник, какой-нибудь диалог, написанный самим Драматургом много лет назад? Однако говорила она искренне, в этом не было никаких сомнений. Они сидели рядом в тесной полутемной кабинке, в зале джаз-клуба на Шестой авеню в Вест-Виллидж, держались за руки, и Драматург был слегка пьян, а Блондинка-Актриса выпила целых два бокала красного вина, а пила она редко, и в глазах ее стояли слезы, ибо надвигался кризис: завтра должна была приехать жена Драматурга.

– И если ты женщина и любишь мужчину, то хочешь иметь от этого мужчины ребенка. А иметь ребенка, это… Ох, ты сам отец, и не мне тебе говорить, что значит иметь ребенка! Это уже не просто ты.

– Нет. И ребенок тоже не ты.

Блондинка-Актриса вдруг так смутилась, так обиделась – непонятно почему, ведь ее ни в чем не упрекали, – что Драматург обнял ее за плечи, ведь она сидела рядом. Они уже не садились целомудренно, каждый по свою сторону стола. Драматургу хотелось сжимать Блондинку-Актрису в объятиях. Хотелось, чтобы она опустила голову ему на грудь, зарылась заплаканным лицом ему в шею, а он утешал бы ее и обещал защитить. Защитить от ее собственных заблуждений. Ибо что есть заблуждение, как не прелюдия к разочарованию и боли? А боль – прелюдия к ярости.

Он был отцом и знал, что ребенок может войти в твою жизнь и расколоть ее надвое и жизнь твоя больше не будет цельной. Он был мужчиной и знал, что ребенок может вторгнуться в счастливый (по всей видимости) брак и непоправимо изменить, если не полностью уничтожить, любовь между мужчиной и женщиной. Он, прожив в браке не один десяток лет, уже понял, что в отцовстве нет никакой романтики. Да и в материнстве, пожалуй, тоже. Это лишь надстройка над твоей жизнью. Когда ты родитель, ты все равно остаешься собой, но теперь с новым ужасающим бременем. Ему хотелось целовать дрожащие веки этой прелестной молодой женщины, такой волшебной, подвижной и изменчивой, словно ртуть. Хотелось сказать: «Конечно, я люблю тебя. Мою Магду. Мою Норму Джин. Разве способен мужчина не полюбить тебя? Но я не могу, не имею права…»

Я не могу дать того, что тебе нужно. Я не тот мужчина, которого ты ищешь. Я человек с изъянами, я не совершенен. Даже отцовство не изменило меня в лучшую сторону; я мужчина, боящийся обидеть, унизить, рассердить свою жену. Я не твой избавитель, не предел твоих мечтаний, я не принц.

Блондинка-Актриса возразила:

– Когда я была младенцем, мы с мамой были как бы одним целым. А когда стала маленькой девочкой… знаешь, нам порой даже не надо было говорить. Такое чувство, что она общалась со мной силой мысли. Мне никогда не было одиноко. Вот какого рода любовь бывает между матерью и ребенком. Она заставляет тебя выйти за пределы своего «я», она вполне реальна. Я знаю, что была бы хорошей м-матерью, потому что… Только не смейся надо мной, ладно? Когда я вижу, как везут в коляске ребеночка, еле сдерживаюсь, чтобы не броситься к нему и не расцеловать! И еще я всегда спрашиваю: «О господи, нельзя ли подержать вашего малютку? О, какое прелестное дитя!» И начинаю плакать, и ничего тут не поделаешь. Нет, ты все-таки надо мной смеешься! Так уж я устроена. Всегда обожала детей. Когда была сама ребенком, ну, в приемных семьях, всегда нянчилась с маленькими. Пела им песенки, укачивала, ну и так далее, пока не заснут. Была одна девочка, мать ее не любила, так вот я почти все время возилась с этой девочкой, катала ее в коляске по парку, это было позже, по-моему, лет в шестнадцать. А потом я сшила для нее плюшевого тигренка, а материалы купила в лавке всякой всячины. Я так любила эту девчушку! Но почему-то хочу родить не девочку, а мальчика. Знаешь почему?

Драматург услышал собственный вопрос: почему?

– Потому что он будет похож на своего отца, вот почему! А его отец… о, это будет человек, которого я просто обожаю. Замечательный, умный, талантливый мужчина! Я ведь не стану влюбляться в кого попало, верно? – Блондинка-Актриса тихонько рассмеялась. – Мужчины, по большей части, мне даже не нравятся. И тебе бы не понравились, милый, будь ты женщиной.

Теперь рассмеялись оба. Драматургу было дурно от желания. Он услышал собственный голос:

– Ты будешь чудесной матерью, дорогая. Ты – прирожденная мать.

Почему, зачем он такое говорит? Импровизация, автомобиль несется куда попало, и некому схватиться за руль.

Вождение в нетрезвом виде!

Блондинка-Актриса поцеловала его в губы – легонько, но сексуально. Волна бешеного желания прокатилась по паху, по животу, захлестнула все тело.

Он снова услышал свой голос, надломленный и нежный:

– Спасибо тебе, любимая.

18

Муж-прелюбодей. Он не хотел пользоваться доверчивостью Блондинки-Актрисы. Она ведь как ребенок. Ему хотелось предупредить: Остерегайся нас! Не смей в меня влюбляться!

Под «нами» он подразумевал себя и Макса Перлмана. И все нью-йоркское театральное сообщество. Блондинка-Актриса приехала сюда, как паломник к святыням, чтобы искупить свои грехи в искусстве.

Принести себя в жертву искусству.

Драматург надеялся, что она явилась сюда не для того, чтобы принести себя в жертву ему, Драматургу.

Проблема в том, что он не перестал любить свою жену. В отличие от большинства своих знакомых – даже мужчин его поколения из благополучных, крепких, либеральных еврейских семей, вроде его собственной, – он серьезно относился к браку. Ему были омерзительны беспечные связи сатира Перлмана; противно было, что женщины легко прощают Перлмана, а ведь он так скверно с ними обращается. Прощала его даже жена, женщина привлекательная, но немолодая.

Драматург еще ни разу не изменял своей Эстер.

Даже после взлета к некоторой славе в 1948-м. Когда, к своему изумлению, недовольству и растерянности, он обнаружил, что женщины начали проявлять к нему повышенный интерес. Интеллектуалки, социалистки с Манхэттена, разведенки, даже жены кого-то из его театральных друзей. В университетах, куда его приглашали читать лекции, в провинциальных театрах, где шли его пьесы, всегда находились такие женщины – умные, живые, привлекательные, культурные, еврейки и не-еврейки, ученые дамы, образованные женщины, жены процветающих бизнесменов, многие из них в возрасте. Все они пускали слезу при виде талантливого мужчины. Может, и его тянуло к некоторым из тех женщин от скуки, из чувства одиночества, но он ни разу не изменил Эстер. В душе он всегда был реалист, строгий прилежный бухгалтер. Коль скоро он ни разу не изменял жене, это должно что-то для нее значить, ведь так?

Моя драгоценная верность! Что за лицемерие!

Итак, он не перестал любить Эстер и, несмотря на ее гнев и негодование, верил, что она тоже по-прежнему любит его. Однако оба они давно уже не испытывали физического влечения друг к другу. Даже интереса не испытывали! Вот уже несколько лет. Драматург был настолько погружен в свои мысли, что окружающие казались ему ненастоящими. Чем ближе человек, тем он был нереальнее. Жена, дети, теперь уже взрослые. Взрослые и успевшие отдалиться от него дети. И жена, на которую он – в буквальном смысле слова! – не смотрел даже во время разговора. («Ну что, соскучился?» – «Конечно». – «Ага. Оно и видно».)

Жизнью Драматурга были слова. Тщательно выбранные слова. А если не слова, напечатанные двумя быстрыми пальцами на портативной машинке «Оливетти», то встречи с продюсерами, режиссерами и актерами, читки пьес, прослушивания, репетиции и прогоны (и в качестве кульминации генеральные репетиции и техническая подготовка), предварительные просмотры, премьеры, рецензии (хорошие и не очень), кассовые сборы (хорошие и не очень), награды и разочарования; лихорадочная диаграмма непрерывного кризиса, напоминающая спуск горнолыжника по незнакомой трассе, где из-под снега то и дело вырастают камни.

Однако ты рожден для такой безумной жизни, и она тебе нравится, хоть ты и вымотался в край. Или же ты не рожден для такой жизни, по большей части чувствуешь лишь усталость, а потом вообще ничего не чувствуешь.

Драматург не хотел жениться на актрисе, писательнице или женщине с творческими амбициями. А потому он женился на красивой, энергичной и добродушной молодой женщине равного себе происхождения, окончившей Колумбийский педагогический колледж. До свадьбы Эстер какое-то время преподавала математику в средней школе, неплохо, но без особенного энтузиазма; ей не терпелось выйти замуж и завести детей. Все это было давным-давно, еще в начале тридцатых. Теперь же Драматург стал знаменит, а Эстер превратилась в супругу знаменитости – из тех, про кого сторонние наблюдатели говорят: Но почему? Что он в ней нашел? Хоть убейте, не понимаю! На светских сборищах Драматург с женой обычно держались по отдельности, не слишком охотно вступали в разговор, лишь изредка поглядывали друг на друга, улыбались и шли дальше. Будь они незнакомы, никто из общих приятелей никогда не представил бы их друг другу.

Но никакой трагедии! Драматург верил: такова обычная жизнь. Это же не театральная постановка.

Драматургу даже думать не хотелось о том, сколько воды утекло с тех пор, как они с Эстер последний раз занимались любовью. Или, по крайней мере, страстно целовались. Когда улетучился Эрос, поцелуй превращается в странное действо: касание бесчувственных губ, но зачем? Драматург знал – стоит ему обнять Эстер, и она замрет в его объятиях и с иронией спросит: «Это еще зачем? Почему именно сейчас?»

И вряд ли ее муж скажет: Затем, что я влюбляюсь в другую женщину. Помоги мне!

И все же он верил, что любовь не прошла, лишь выцвела. Как выцвела суперобложка первой книги Драматурга, тонкого сборника стихов, опубликованного в двадцать четыре года, получившего самые хвалебные отзывы и проданного тиражом 640 экземпляров. В памяти его сохранился первоначальный цвет суперобложки «Освобождения» – красивый кобальтово-синий, а буквы канареечно-желтые. Теперь же он с удивлением замечал, что обложка выцвела от солнца и стала почти белой, а некогда ярко-желтые буквы почти не читались.

Одна обложка сохранилась в памяти, другая была в нескольких футах от его письменного стола. Можно поспорить, что обе реальны. Просто существуют в разном времени.

Драматург неуверенно сказал женщине, с которой жил в красивом кирпичном доме на 72-й Западной, среди стеллажей, заставленных книгами:

– Мы с тобой стали мало разговаривать, милая. Я надеялся, что теперь…

– А когда мы с тобой много разговаривали? Это ты разговаривал.

Это нечестно. И неправда. Но Драматург оставил слова жены без комментариев.

В другой раз он спросил:

– Ну и как тебе Сент-Питерсберг?

Эстер уставилась на него так, словно это были не простые слова, а некий шифр.

Сценический язык – это шифр. Истинное значение и смысл слов кроются в подтексте. А что же в жизни?

Драматург, изнывая от чувства вины, позвонил Блондинке-Актрисе – отменить назначенное на сегодня свидание. Он впервые собирался зайти к ней, в квартирку в Виллидж.

Ему вспомнились чувственные сцены из «Ниагары», практически софт-порно. Блондинка лежит, широко раскинув ноги, через тонкую, натянутую до груди простыню просвечивает V-образная промежность. Как же создатели фильма обошли цензуру? Драматург смотрел «Ниагару» один в кинотеатре на Таймс-сквер. Просто для того, чтобы потешить свое любопытство.

Он не смотрел ни «Джентльмены предпочитают блондинок», ни «Зуда седьмого года». После «Ниагары» ему не хотелось видеть Мэрилин Монро в комических ролях.

В осторожных выражениях он объяснил Блондинке-Актрисе, что какое-то время не сможет с ней видеться. Возможно, неделю или две. Пойми и прости.

Хрипловато-веселым голосом Магды Блондинка-Актриса ответила: да, она все понимает.

19

Соната призраков. Драматург с женой Эстер посетили премьеру спектакля «Соната призраков» по пьесе Стриндберга в драматическом театре на Бликер-стрит. Среди зрителей было полно друзей, знакомых, театральных деятелей, с которыми работал Драматург; режиссер спектакля был старинным его приятелем. Театр оказался маленький – всего на двести мест. Незадолго до того, как в зале стали гаснуть огни, в публике послышались перешептывания. Драматург обернулся и увидел Блондинку-Актрису – она шла по центральному проходу. Сперва ему показалось, что она одна. Наверное, потому, что эта женщина всегда казалась ему одинокой, он помнил ее одинокой. Всегда одна, всегда лучится странным одиноким сиянием, на губах – милая задумчивая улыбка, ресницы дрожат, и вид у нее такой, будто она забрела сюда случайно. Но затем он увидел, что она пришла в театр с Максом Перлманом, его женой и их другом Марлоном Брандо. Брандо играл роль кавалера Блондинки-Актрисы, весело рассказывал ей что-то и смеялся вместе с ней, пока все они рассаживались во втором ряду.

Вот это зрелище – Мэрилин Монро и Марлон Брандо! Оба одеты по-простому. Брандо явился небритым, из-за ушей торчали космы волос; на нем были брюки цвета хаки и потрепанная кожаная куртка. Блондинка-Актриса куталась в черное шерстяное пальто, купленное в магазине армейского и флотского обмундирования на Бродвее. Голова не покрыта; платиновые волосы, потемневшие у корней, отливают серебристым сиянием.

Драматург, ростом шесть футов два дюйма, вжался в сиденье, надеясь, что его не заметят. Жена ткнула его в бок и спросила:

– Это же Мэрилин Монро? Ну что, познакомишь?

Эмиссар

Близнецы сказали, что им очень не хватает их Нормы. И ребенка.



В ванне на ножках-лапах со сверкающими медными кранами лежит обнаженный Темный Принц. Она щедро насыпала в горячую воду душистой ароматической соли, как будто готовила ванну для божества. Чтобы ублажить Принца. Чтобы оказать ему честь. Я люблю одного мужчину, вдруг призналась она. Никогда в жизни не была еще так безумно влюблена в мужчину! Я так люблю его, что порой хочется умереть! Нет, я хочу жить! Темный Принц целомудренно поцеловал ее в лоб. Не как любовник. Ибо Принц не мог любить ее. Он любил слишком многих женщин и от женской любви, даже от женских прикосновений ему становилось дурно. Она решила, что поцелуй – это благословение Принца. Просто жить, говорила она, и знать, что он тоже жив. Знать, что однажды мы сможем полюбить друг друга по-настоящему, как муж и жена. В последнее время Темный Принц стал презирать белых женщин, но ее называл Ангелом. Он называл ее Ангелом с самого начала. И больше никак не называл, только Ангелом.

А сейчас он невнятно говорил ей что-то, и его прекрасные жестокие глаза были совсем близко. Ангел, только не надо говорить мне, что ты веришь в любовь! И в жизнь после смерти. Она, смутившись, ответила быстро: А тебе известно, что евреи, в отличие от христиан, не верят в загробную жизнь? Лично я только сегодня узнала. Принц спросил: Твой любовник еврей, да? Она поспешила ответить: Мы не любовники. Любим друг друга на расстоянии. Темный Принц расхохотался и произнес: Пусть так будет и впредь, Ангел. Тогда сохранишь любовь. Она сказала: Ради него я хочу стать великой актрисой. Чтобы он мог мной гордиться. Принц нетвердо стоял на ногах. Теребил край пропотевшей рубашки. Он уже снял потрепанную кожаную куртку и швырнул ее на ковер в съемной квартире на 11-й Восточной улице. Возможно, Темный Принц не вполне понимал, где он находится. Он был из тех, за кем ухаживают другие, служанки и лакеи. Принц долго возился с ремнем на брюках, затем принялся за ширинку, и без того наполовину расстегнутую. Мне нужно принять ванну, заявил он, нужно очиститься.

То было неожиданное и грубое требование, но ей было не привыкать к неожиданным и грубым требованиям мужчин.

Она проводила этого мужчину в ванную, расположенную в дальней части квартиры, пустила воду из сверкающих медью кранов, щедро насыпала ароматических солей в горячую воду, от которой валил пар, – словом, сделала все, чтобы ублажить Темного Принца, оказать ему честь. Принц был эмиссаром из прошлого, и она страшилась послания, которое он мог принести. Ведь они познакомились еще в ту пору, когда она была Нормой и жила с Близнецами, еще до «Ниагары» и до того, как она стала «Мэрилин Монро». Ей не очень хотелось думать и вспоминать о том этапе жизни. Возможно, в тот момент она не очень хорошо соображала. Весело болтала с Принцем, как обычно делают женщины, стараясь создать «киномузыку», чтобы нарушить пугающую тишину.

Обернувшись, она вздрогнула от неожиданности. Темный Принц уже успел раздеться. Стоял перед ней в одних носках. Раздевание далось ему с трудом, и он запыхался. Тем вечером он много пил и еще выкурил тонкую коричневую сигарету, испускавшую ядовито-сладкий дым. И ей предложил, но она отказалась. Теперь же он тяжело пыхтел, лицо раскраснелось, взгляд затуманился. Брюки, грязные трусы и пропотевшую рубашку он бросил на пол и отшвырнул в сторону ногой.

Ей было страшно, но она продолжала улыбаться. Тело Принца оказалось таким… основательным! Он успел сняться в восьми примечательных фильмах, где это тело показывали лишь частично, чтобы раздразнить зрителя. Благодаря этим фильмам Темный Принц стал самым почитаемым киноактером эпохи. Искусно вылепленное тело мужчины с прекрасно развитыми грудными мышцами и сосками, похожими на миниатюрные виноградины; сплошная поросль курчавых черных волос на груди и животе, густеющая у паха. Принцу было тридцать два года, он находился на пике мужской красоты; пролетит несколько лет, и кожа его утратит надменный блеск, тело станет дряблым. Через десять лет он заметно располнеет, у него появится брюшко, щеки обвиснут. Через двадцать лет он откровенно разжиреет. Со временем Темный Принц станет тучным, как резиновый манекен, надутый велосипедным насосом. Станет карикатурой на самого себя в молодости. Глядя на него, она подумала: О, если б я могла полюбить его! Если б он влюбился в меня. Мы ведь вольны любить друг друга и спасти друг друга. Под черными лобковыми волосами был набухший пенис Принца, частично эрегированный, слегка подрагивающий. На кончике поблескивала одинокая жемчужная капля.

Из кранов хлестала вода, от ароматной ванны валил пар. Блондинка-Актриса попятилась, столкнулась с вешалкой для полотенец. Она по-прежнему улыбалась, но была уже в панике. Вся эта сцена развивалась по сценарию. Он захочет, чтобы я слизнула эту каплю. Все они этого хотят. Он положит ладонь мне на затылок. Но где же Мать? В соседней комнате. В постели. Спит, постанывает во сне. Здесь только Норма Джин и этот обнаженный пьяный мужчина, нетвердо стоящий на ногах. Мужчина с пульсирующим эрегированным пенисом, добродушно прищуренными глазами и ртом, «вполне пригодным для поцелуев», как шутила Глэдис. Ну конечно, он Принц, пока всем доволен.

Однако Темный Принц протиснулся мимо Нормы Джин к ванне и плюхнулся в воду, ударившись ягодицами о фаянсовое дно. В пару, насыщенном ароматическими солями, он был похож на беспомощного и капризного ребенка. Ангел, помоги-ка, эти чертовы…

Он говорил про носки. Забыл их снять, а теперь никак не мог дотянуться.



(Снайпер все записывал. В том числе и такие жалкие эпизоды. В свои подробные отчеты Снайпер не включал комментариев морального толка, ибо такое не входило в его задачу. В сферу деятельности Агентства. В такие вопросы, как расследование подрывной деятельности и угроза национальной безопасности Соединенных Штатов. Потому что невинным гражданам нечего скрывать. Они ни в чем не виноваты. Однажды все граждане станут информаторами, и потребность в специалистах вроде Снайпера отпадет сама собой.)



Она была его Магдой, только его! Она звонила своему возлюбленному. Рыдала в телефонную трубку: Люблю тебя! Пожалуйста, приезжай сейчас же! Сегодня же! Евреи – древний кочевой народ, богоизбранный и Богом же проклятый. Их история – это история людей-богов: Адам, Ной, Авраам, Бог Отец всего сущего. Родословная настоящих мужчин. Мужчин, которые понимали слабость женщин и способны были их простить. Я прощаю тебя! За то, что ты трус. За то, что не осмеливаешься любить меня, как я люблю тебя.

О да, она видела Драматурга в театре на Бликер-стрит. Еще бы она не видела! Вообще-то, она заранее знала, что он там будет. Для женщины, недавно поселившейся в этом городе, она знала на удивление много; обзавелась множеством друзей и знакомых, и те ей все рассказывали; знала, что очень и очень многие – и мужчины, и женщины – мечтают познакомиться и подружиться с ней. Люди с безупречной репутацией почитали за честь появиться на публике рядом с «Мэрилин Монро», сфотографироваться в ее обществе.

Да, я видела тебя. И заметила, как ты отвернулся, отказался от своей Магды.

Сидел, съежившись, рядом с женой в затхлом зальчике на Бликер-стрит. Эта женщина – его жена!

Я – «Мисс Золотые Мечты». Это меня заслуживает мужчина.



Да никогда она не звонила своему возлюбленному! Только не Драматургу, ведь она восхищалась им больше, чем другими мужчинами. Он был ее Авраамом: он приведет ее в Землю обетованную. Она была крещена в христианской церкви, но раскрестится и перейдет в иудаизм. Ведь в душе своей я еврейка. Скиталица в вечных поисках родной земли. Он увидит, как серьезно относится она к своей профессии. Ибо актерское мастерство – это одновременно и ремесло и искусство, и она твердо намерена освоить и то и другое. Она умная молодая женщина, достойная и гордая, сообразительная, здравомыслящая. Иначе ее не полюбил бы такой мужчина, как Драматург. Иначе такой мужчина, как Драматург, бежал бы от нее прочь. Посмотрите, сколь уравновешенна его Магда: ей не присущи ни обидчивость, ни женская истерия.

Пока Темный Принц купался в фаянсовой ванне на львиных лапах и с блестящими медными кранами, она переоделась в домашний стеганый халатик и, свернувшись калачиком на диване, начала переписывать в дневник стихи из Песни песней Соломона. В книжном магазине «Стрэнд» она недавно купила экземпляр Еврейской Библии и с удивлением – но и с облегчением – обнаружила, что это Ветхий Завет, только под другим названием.



– Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.



О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные.



Голос возлюбленного моего! Вот, он идет, скачет по горам, прыгает по холмам.



Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал.

Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей.



Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!»



Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне.



Ей надо хоть немного поспать. Голова просто раскалывается! А впереди предстоит еще столько усилий, до самого конца!

Да, она вернется в Голливуд, подпишет контракт на новый фильм. Избежать этого невозможно, ведь у нее нет денег. Ей нужны деньги на развод Драматурга с женой, на их совместную жизнь, на все это ей позарез нужны деньги, а деньги может раздобыть только Мэрилин Монро. Она вернется в песочный город под личиной Мэрилин. Заранее знала, чем все это кончится. Даже не осознавая того, уже знала.

Однако она вернется, зная об актерском мастерстве гораздо больше, чем прежде. Месяцы учебы под руководством строгого Макса Перлмана не прошли даром. Несколько месяцев она смирно и старательно осваивала азы этой науки, словно умненький ребенок, который учится говорить, читать и писать.

У тебя задатки великой актрисы, говорил он. И если лгал, она обратит эту ложь в правду! Темный Принц был величайшим американским актером своего времени, совсем как Лоренс Оливье, величайший английский актер своего времени. Казалось, Принц почти не ценит собственный дар. К своему успеху он относился без благодарности, с презрительной усмешкой. Я не буду так себя вести. Если тебе выпало благословение, будь благодарен.

Должно быть, она незаметно задремала, а потом вдруг проснулась. Нахлынул тошнотворный ужас. 3:40 утра. Что-то не так, что-то случилось. Темный Принц! Он пробыл в ванне несколько часов.

Он лежал в остывшей воде, в фаянсовой ванне на львиных лапах, опустив голову на фаянсовый бортик. Рот Принца был приоткрыт, по подбородку тянулась струйка слюны, веки опущены, под веками что-то вроде мутной слизи. Волосы мокрые, голова гладкая, как у тюленя. Тело, казавшееся таким красивым, странно изогнулось, плечи приподняты, грудь ввалилась, на талии валик жира, член съежился и превратился в жалкий огрызок плоти, вяло покачивается в пенистой воде. О, да его вырвало в воду! И вокруг плавают ошметки рвотных масс. Но он дышит! Значит, жив. Только это имело для меня значение.

Кое-как ей удалось его разбудить. Он ругался, отталкивал ее руки. C трудом поднялся на ноги, расплескивая воду на кафельный пол, снова чертыхнулся, потерял равновесие, поскользнулся и едва не рухнул обратно в воду. К счастью, она успела подхватить его, а то мог и голову разбить о край ванны. Она держала его, обхватив обеими руками, дрожала от напряжения (Темный Принц был мужчина тяжелый, не слишком высокий, но крепко сбитый и мускулистый). Умоляла его быть осторожнее, а он в ответ обозвал ее шлюхой (впрочем, в тот миг он не узнавал ее, не может такого быть, чтобы он хотел ее оскорбить). Однако он крепко держался за нее, и через несколько минут ей удалось вытащить его из воды. Он тут же плюхнулся на край ванны и сидел с закрытыми глазами, раскачивался из стороны в сторону и неразборчиво что-то бормотал. Она намочила полотенце в холодной воде и бережно вытерла ему лицо. Как могла, оттерла рвоту с его тела. И все это время опасалась, что сейчас его вырвет снова, что он вдруг потеряет сознание и умрет, потому что дышал он неровно и со всхлипом. Челюсть у него отвисла, и он, казалось, не понимал, где находится. Однако после нескольких обтираний влажным полотенцем он понемногу начал приходить в себя, поднялся на ноги, и тогда она укутала его в большое махровое полотенце и, обняв за талию, повела в спальню. С его бледных волосатых ног и босых ступней капала вода, и Блондинка-Актриса позволила себе тихонько засмеяться, чтобы подбодрить его, показать, что все в порядке, что она сумеет о нем позаботиться. Но тут он снова споткнулся, обозвал ее неприличным словом и еще – коровой и тупой шлюхой. А потом всей тяжестью рухнул на кровать, так что пружины жалобно заскрипели, и она испугалась, что он сейчас сломает чужую кровать. Красивая антикварная кровать с медными шишечками на изголовье принадлежала богатой подруге Макса Перлмана, жившей сейчас в Париже. Потом ей пришлось поднять ему ноги и положить их на кровать. Ноги были ужасно тяжелые, точно бетонные блоки. Затем она подложила подушку ему под мокрую голову и все это время бормотала ему на ухо что-то ласковое и утешительное – в точности так же приходилось ей поступать и с Бывшим Спортсменом, а иногда и с другими обитателями песочного города. Теперь ей было уже лучше, она смотрела на жизнь оптимистичнее. Да и по природе своей Норма Джин Бейкер была девушкой оптимистичной; разве не поклялась она в вечном оптимизме, сидя на крыше сиротского приюта и любуясь светящимися вдали, на голливудской башне, буквами RKO: Я даю обет! Я клянусь! Я добьюсь своего! Я никогда не сдамся! Только теперь до нее дошло, что эта постыдная и унизительная сцена является сценой из фильма; если не детали, то общие ее очертания были знакомы и даже по-своему романтичны. Она была Клодетт Кольбер, а он – Кларком Гейблом; нет, она Кэрол Ломбард, а он Кларк Гейбл; вся эта ситуация расписана в сценарии, а если сценарий неизвестен, оба они талантливые актеры и умеют импровизировать.

Темный Принц у меня в постели. О, он близкий друг, он просил называть его Карло. Мы с ним были любовниками? Нет, не думаю. Или все-таки были?

Он тут же захрапел. Она накрыла его одеялом и тихо устроилась рядом. Остаток этой кошмарной ночи прошел почти без сна. Ее изнурила полная надежд, трудов и разочарований жизнь в Нью-Йорке – жизнь, через которую она должна была искупить свои грехи. Несколько раз на неделе пятичасовые занятия в театре, долгие часы интенсивных частных уроков у Макса Перлмана или одного из его напористых молодых помощников; влюбленность в Драматурга и постоянная тревога, что он ускользнет. И тогда она обязательно умрет, такое фиаско – смертный приговор для женщины. Ибо ее бабушка Делла презрительно говорила о Глэдис, о собственной дочери: мол, не может удержать при себе ни одного мужа, даже не имеет старика-покровителя, чтобы тот ее поддерживал. Делла хрипло смеялась: Что толку быть падшей женщиной, шлюхой, если к тридцати годам остаешься с пустыми руками? А Норме Джин через несколько месяцев стукнет тридцать.

Она осторожно придвинулась к Темному Принцу, опустила голову ему на плечо. Он ее не оттолкнул. Он погрузился в сон, глубокий, но чуткий, – с мужчинами так часто бывает. Скрипел зубами, дергался, брыкался, потел, и к рассвету все простыни на кровати были мокрые, и пахло от них так, точно он и не принимал ванны. Норма Джин с улыбкой вспомнила о Баки Глейзере, его пахучих волосатых подмышках и крупных грязных ступнях. Нет, на сей раз, с новым мужем, она уже не сделает тех ошибок, что совершала в прошлом. Она заставит Драматурга гордиться ею как актрисой, заставит полюбить еще сильнее, когда станет его женой. У них будут дети. Она почти уже воображала себя беременной. В мирной тиши, на исходе ночи, пришло ко мне родное дитя, пришло и простило меня.

Отто Оси со свойственной ему жестокостью предсказал ей смерть в Голливуде от передозировки наркотиков, но не такой будет ее судьба.



Утро было уже в разгаре, когда она тихонько встала и оделась. Темный Принц по-прежнему спал. Она пошла в магазин на Пятой авеню купить свежих яиц, овсянки, фруктов и яванского кофе в зернах. Когда вернулась, Принц просыпался, щурил налитые кровью глаза от яркого света, но в остальном чувствовал себя неплохо и даже удивил ее остроумием. Сказал, что от него отвратительно воняет и что ему не мешало бы принять душ. Нетвердо направившись в ванную, он снова рассмеялся, заметив, как Блондинка-Актриса с опаской поглядывает ему вслед. Она стояла у двери, в страхе прислушиваясь, ожидая очередной катастрофы, но не услышала ничего тревожного, лишь звучный шлепок мыла о плиточный пол. Принц ронял его несколько раз. После душа, вытирая темные волосы полотенцем, он обшарил все ее шкафы и ящики комода в поисках мужской одежды, хотя бы смены нижнего белья и чистых носков. Но ничего не нашел. А на кухне принял от нее лишь стакан холодной воды со льдом и пил с осторожностью канатоходца, выступающего без страховки.

Норма Джин очень огорчилась, что он отказался от еды. Не дал ей шанса проявить заботу! И Баки Глейзер, и Бывший Спортсмен были отличными едоками, всегда завтракали плотно и с удовольствием. Сама она пила лишь черный кофе, чтобы взбодриться. Как все-таки красив Темный Принц, несмотря на покрасневшие глаза, головную боль и, по его словам, «желудочный грипп». В грязной вчерашней одежде, небритый, с непросохшими, небрежно расчесанными волосами. Он называл ее Ангелом и благодарил. Она поглаживала его по руке и печально улыбалась, слушая, как он с неубедительной искренностью выговаривает вежливые слова, словно персонаж из пьесы Одетса, – а вдруг однажды они вместе сыграют в спектакле под руководством Перлмана? Или снимутся вместе в кино – при условии, что будет нужный сценарий (ведь и Принц, презирая Голливуд, нуждался в голливудских деньгах).

Какая, однако, ирония, с улыбкой думала она, что ни один из нас не может отчетливо вспомнить, что произошло накануне ночью. Ну, разве что оба знали, что между ними проскользнула искорка нежности. Возможно даже, она спасла ему жизнь. Или он спас ей жизнь? Отныне они навеки связаны неразрывными узами, хотя бы как брат и сестра.

Когда я умерла, Брандо отказался давать обо мне интервью. Единственный из всех голливудских шакалов.

Только собравшись уходить, Темный Принц вдруг вспомнил, что должен был передать ей послание:

– Послушай-ка, Ангел, на днях я столкнулся с Кассом Чаплином.

Норма Джин едва заметно улыбнулась и промолчала. Она задрожала, но надеялась, что ее друг этого не заметит.

– Не видел ни его, ни Эдди Джи, наверное, больше года. Только всякие сплетни слышал, ну, ты понимаешь. А тут вдруг сталкиваюсь с Кассом нос к носу у кого-то дома. И он очень просил, если я с тобой вдруг встречусь, кое-что тебе передать.

Норма Джин снова не ответила. Хотя могла бы сказать: Если Кассу понадобилось что-то мне передать, почему он не сделал этого сам?

– Он сказал: «Передай Норме вот что. Близнецам очень не хватает их Нормы. И ребенка».

Темный Принц заметил, каким стало у нее лицо, и добавил:

– Может, не стоило этого говорить? Вот засранец этот Касс!

Норма Джин попрощалась и быстро ушла в другую комнату.

Она слышала, как ночной гость пару раз неуверенно окликнул ее:

– Эй, Ангел? Ты чего? – Но следом за ней не пошел. Оба знали, что сцена подошла к концу; ночь прошла.

Мы с Брандо ни разу не снимались вместе. Слишком сильный актер для Монро. Просто сломал бы ее, как дешевую куклу.

Однако сцена с Принцем еще не закончилась.

Вечером после занятий она обнаружила в гостиной могильный холм из цветов – по крайней мере, так ей поначалу показалось. Целую груду цветов. Несколько отдельных композиций, но преобладали белые цветы: лилии, розы, гвоздики, гардении.

Как же красиво! Но слишком много.

Аромат гардений был сокрушительным. У нее заслезились глаза. Она почувствовала приступ тошноты.

Ей хотелось думать, что цветы прислал Драматург, что возлюбленный умолял простить его. Но в глубине души она знала: это не так.

Цветы, конечно же, от Темного Принца. Ее любовника, так и не сумевшего заняться с ней любовью.

На карточке в форме сердечка было выведено красными чернилами:

АНГЕЛЕСЛИ СУЖДЕНО ВЫЖИТЬ ЛИШЬ ОДНОМУ ИЗ НАС,НАДЕЮСЬ, ЭТО БУДЕШЬ ТЫТвой друг Карло

«Танцующие в ночи»

Старое изодранное пальто на вешалке, вот он кто. Господи, он уже стал себя презирать!

Однако, сжав в кулаки руки в перчатках, он вглядывается в даль. Кругом пушистый, только что выпавший снег. А там, вдалеке, как в музыкальной комедии, где все ускорено – цвет, звук, движения, – кружится на льду Блондинка-Актриса, катается на коньках с молодым актером из Нью-Йоркской театральной труппы. Если уж быть точнее – с тем самым актером, который играл Исаака. Его Исаак катается на коньках с его Магдой. Душераздирающее зрелище, почти невыносимое.

Что, если они поцелуются? А он увидит?

Еще и эти слухи, о ней и Марлоне Брандо. Об этом даже думать нельзя.

У нее было столько мужчин. Она была у стольких мужчин.

От общих знакомых Драматург узнал, что Блондинка-Актриса скоро уезжает из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. После интенсивной подготовки в труппе она вернется к карьере киноактрисы. Но не на старых условиях. Студия не только простила Мэрилин Монро, но и приняла многие ее требования. Это событие войдет в историю Голливуда. Мэрилин Монро, которую так долго презирали в киноиндустрии, победила Студию! Теперь она сама будет выбирать проект, сценарий, режиссера. Ставку ей подняли до 100 000 долларов за фильм. Почему? Потому что на ее место не нашлось другой блондинки, приносящей миллионы долларов и столь дешевой в эксплуатации.

Он не завидовал Блондинке-Актрисе, он желал ей только добра. Эта глубокая печаль в ее глазах. Как в глазах Магды тридцать лет назад. Этой печали он, ослепленный юношеской страстью, тогда не замечал.

На катке в Центральном парке среди пестро одетой публики всех возрастов каталась Блондинка-Актриса – в темных очках, белой шапочке из ангорки, глубоко натянутой на уши, чтобы не выбился ни один волосок, и с белым же ангоровым шарфом вокруг шеи. На коньках! А ведь она говорила, что ни разу в жизни не стояла на коньках, только бегала на роликах еще девчонкой, в Южной Калифорнии.

Там, откуда она родом, подмигнула Блондинка-Актриса, льда не бывает. Совсем.

Сразу видно, как неуверенно она стоит на коньках. А другие, опытные конькобежцы, лихо проносятся мимо. Голеностоп у нее слабоват, она едва держит равновесие. Но весело размахивает руками, смеется и щебечет. Вот пошатнулась, но кавалер ловко подхватывает ее, не дает упасть и обнимает за талию. Раз или два, несмотря на расторопность спутника, она тяжело шлепалась на лед, но лишь смеялась при этом, а спутник помогал ей встать на ноги. Она отряхивала зад и продолжала кататься. Другие кружили рядом, проносились мимо. Если и поглядывали на нее, то видели лишь хорошенькую белокожую девушку в очень темных очках и почти без косметики на лице. Или вообще без косметики. На ней были темные слаксы из какого-то теплого бархатистого материала и фиолетовый свитер простой вязки – Драматург раньше не видел этих вещей. Наряд довершали белые кожаные конькобежные ботинки на высокой шнуровке, взятые напрокат.

Хоть и новичок на льду, девушка тем не менее была наделена грацией прирожденной спортсменки или танцовщицы. Пластичное тело, а сколько энергии! То кривляется, чтобы скрыть неловкость, то изящно летит по льду рука об руку со спутником. Молодой человек был опытным конькобежцем, ноги длинные, крепкие, прекрасное чувство равновесия. Круглые очки в тонкой оправе придавали ему, как и Драматургу в его возрасте, вид интеллигентного юноши из приличной еврейской семьи, красивого мрачноватой меланхоличной красотой. Волосы темные, голова не покрыта, если не считать меховых наушников.

Была уже середина марта, но в Нью-Йорке стоял страшный холод. Небо было ослепительно-голубое, с северо-востока дул ледяной ветер.

Истерзанный любовью, Драматург смотрел во все глаза. Не мог оторваться. Был не в силах сидеть у себя в кабинете, за рабочим столом. Истомился, занемог от желания. (Но имеет ли он право вовлекать Блондинку-Актрису в свою жизнь? Его снова вызывали на допрос в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности; только это было скорее не расследование, а преследование, травля. Ему даже пришлось нанять адвоката, чей гонорар был эквивалентен сумме штрафа. Новый председатель Комиссии невзлюбил Драматурга, посмотрев спектакль по его пьесе, якобы «критикующий американское общество и капитализм». Было известно также, что в ФБР имеется «нелицеприятное» досье на Драматурга. Он был «одним из центров притяжения для нью-йоркских интеллектуалов левого толка».)

Блондинка-Актриса каталась на коньках, а Драматург не сводил с нее глаз. К чести своей (ему так казалось), делал он это в открытую. Он был не из тех, кто прячется. Да и что толку прятаться? От 72-й улицы до Центрального парка было рукой подать, и сам он часто там гулял. Бродил, чтобы проветрить голову, по заснеженным дорожкам, когда в парке было совсем безлюдно. Ему всегда нравилось рассматривать людей на катке. Мальчишкой он очень любил кататься на коньках. И катался на удивление здорово. Много лет назад он, городской житель и молодой отец, учил своих ребятишек кататься на этом самом катке. Ему вдруг показалось, что с тех пор прошло совсем немного времени.

Блондинка-Актриса на сверкающем льду, смеется и блестит на солнце.

Блондинка-Актриса, любившая его, как не любила его ни одна женщина. И которую он любил, как никогда не любил ни одну женщину.



Монро? Да она же нимфоманка!

Кто это вам сказал? Лично я слышала, она делает это за деньги. Она в отчаянном положении.

Да она фригидна, ненавидит мужчин. Она лесба. И да, делает это за деньги, если платят сколько нужно.



Драматург с улыбкой смотрел на каток, на свою Магду и своего Исаака, держащего ее за руку. Сердце его переполняла гордость.

Просто удивительно, что остальные конькобежцы и многочисленные зрители не узнают ее. Не показывают на нее пальцем, не хлопают в ладоши.