Я застыл на своем сиденье, не шевелясь, не производя ни звука, глядя на собственные колени, - полная прострация, разложение личности, коллапс. Нет меня.
– Да, и это еще при том, что я попыталась убраться.
— Эвелин, а обед готов? — спросил отец. — Так хочется твоей запеканки с тунцом.
Да и никто практически не шевелился - Мосол не просыпался, Губастый по-прежнему спокойно вел. Явно не в сторону центра - мы все крутили по довольно задрипанным окраинам, между складов и бензоколонок. С тихим звуком ходили «дворники».
Мать кивает:
Запеканка с тунцом наряду с мясным хлебом и сандвичами с говяжьим фаршем — одно из ее фирменных блюд.
Мосол вдруг что-то спросил, Губастый быстро ответил - вроде небережно, но я слышал, как напряжен его голос. Мосол внимательно осматривался - не вертя, однако, при этом головой: только глазами стрелял. На меня в том числе. Я уставился перед собой.
– С Йуаром все в порядке?
Они заговорили - я не очень распознал интонацию разговора: кажется, Губастый Мосла в чем-то убеждал. В чем-то маловажном. Костлявый вроде не очень возражал. На совсем небольшой скорости мы сворачивали, шлепая по лужам, из одного проулка с разбитым асфальтом в другой: краем глаза я заметил развалины с одной стороны и бетонный забор - с другой.
Эвелин повернулась к папе.
Ребекка косится на оловянную чашку, в которую положила подаренное им при помолвке кольцо, чтобы не повредить, пока будет заниматься ремонтом и уборкой. Будь у них с матерью нормальные отношения, она бы, наверное, с радостью показала его.
Потом Губастый сказал что-то еще, и мы остановились. И сейчас же, без малейшего промедления, Костлявый подался вперед, левой рукой схватил Губастого за подбородок, задирая его голову вверх и прижимая к подголовнику, а правой быстро провел «напарнику» горизонтально по горлу - все одним мягким, точным, аккуратным движением. Плечи Губастого подпрыгнули, он сильно толкнул всем телом спинку сиденья; в зеркальце я видел, как кровь широко вывалилась из разреза под его подбородком… И тотчас получил жуткий - как железным рельсом с размаху - удар в висок, бросивший меня на правую дверцу… и второй - не слабее, - и третий, четвертый, пятый, в ухо, в затылок… Костлявый молотил кулачищем, вбивая мою голову в угол между стеклом и передним сиденьем, словно желая расколоть, к черту, череп, загоняя меня в накатывающую тошную черную муть: глубже, глубже, все… иду ко дну, в клубящуюся взвесь… Я терял сознание - и я знал, что мне нельзя его терять, ни в коем случае НЕЛЬЗЯ!!! - и каким-то последним, чисто волевым, усилием держался… барахтался… рыпался…
— Сверху я положила хрустящий картофель. Как ты любишь. — Она вяло улыбнулась ему.
– Да, все хорошо.
У него не было времени - решив, что я отрубился, Мосол бросил меня (я остался, обмякнув, завалясь вперед-вбок, с окровавленной мордой), распахнул, судя по звуку, свою дверь, выскочил, захлопнул, открыл водительскую, быстро обшарил Губастого, стащил с сиденья наружу, прыгнул на его место сам, бухнул дверцей, рванул рычаг и газанул.
На обед, кроме запеканки, был подан еще десерт — магазинный чизкейк, — после чего родители отправились домой, а я вымыла на кухне посуду. Эвелин уснула на диване, и Киран попросился гулять.
– Но он не смог приехать с тобой из-за работы?
«Опель» взвизгнул шинами, сотрясся на колдобине, пошел, разгоняясь, тут же резко затормозил, круто повернул (перекатывалось что-то в заднем отсеке)… Голова моя дико кружилась, муть подкатывала прибойной волной, раз за разом, норовя сволочь на глубину… Я, стиснув зубы, выдираясь с тянущим усилием - словно из мокрого тяжелого мягкого песка (одну влипшую по середину голени ногу… другую… первая уже опять увязла - опять… и еще шаг назад…), - отступал, отступал, отступал… Отвалился на спинку, судорожно вдохнул-выдохнул, увидел между подголовниками глаза обернувшегося Мосла - и, нырнув вперед, подняв скованные руки, вломил ему левым локтем в рыло. Приподнялся, перебросил руки через его голову, резко подался назад: изо всех сил - изо вс-с-сех!! - давя левым предплечьем Мослу на горло, вминая его в сиденье (он был длинный, и голова его удобно торчала над спинкой), используя правую руку как рычаг - сейчас наручники даже помогали… Мосол оторвал кисти от руля, вцепился в мое предплечье - руль освобожденно крутнулся, машину повело, все вокруг стремительно - карусель - провернулось, подскочил откуда-то сбоку грязный оранжевый ковш контейнера для строительного мусора…
Кивнув, я переоделась в шорты и топ от купальника. Я сидела в саду на складном стуле, а Киран бегал по траве и катался на водной горке, словно это самая фантастическая вещь на свете. Интересно, кого осенила столь блестящая мысль — убедить детей, что скользить по разложенной на земле резиновой полосе — прикольно?
Гулко ахнуло, хрустя и разлетаясь, - меня с расплющенной, к черту, грудной клеткой перевернуло и вышвырнуло: разом отовсюду. Но, кажется, лишь на какие-то мгновения - я вдруг почувствовал, что запястья мои яростно дергают: Мосол освобождал голову. Освободил - висевший на нем я сполз в щель между сиденьями… Закинул на свое локоть, сипло дыша, подтяну-у-у-лся… Цветные амебы перед глазами. Ощущение - что ни одного целого ребра. Машина стояла - кажется, как-то криво; лобовое полностью утратило прозрачность: месиво трещин.
Ребекка с трудом сдерживает вздох. Мать виделась с Йуаром всего один раз четыре года назад, и то знакомство точно нельзя назвать удачным. Они встретились в ресторане «Кладовая Ульсона» на Мариаторьет в Хельсингборге, чтобы пообедать вместе, но его вызвали по работе еще до того, как подали еду. Полиция задержала одного из важнейших клиентов конторы, где он работал, и Йуару пришлось срочно умчаться на поезде в Стокгольм. С маминой точки зрения, этот эпизод стал лишь еще одним доказательством того, что Йуар Ребекке не подходит, и с тех пор дочь чувствовала себя обязанной защищать их отношения перед ней.
Мосол совладал с дверью, вывалился наружу. Тут же схватился за ручку задней, распахнул, сунулся в салон - рожа его, кривая сама по себе, была совершенно уже перекошена, «упавшая шторка» в глазах, «перо» в руке. Я развернулся на сиденье, подтягивая ноги (Костлявый молча, бешено протискивался в тесное пространство), ударил обеими - попал ему в грудь… пнул носком правой вверх, Мослу в подбородок, звучно прикладывая его затылком о крышу… и подошвами обеих - от себя, наружу.
Уже на закате в сад вышла Эвелин с пачкой чипсов «Доритос» в руках и пододвинула ко мне второй стул.
Нож полетел на пол, Мосол - на асфальт. Борясь с тошнотой и головокружением, ворочая плечами (страшно мешала несвобода рук), я рванулся следом, к выходу. Мосол ошалело поднимался с земли, размазывая рукой по морде кровь. Я нагнулся, подобрал «перо», спустил на асфальт одну ногу. Другую. Меня шатнуло назад - я не упал только благодаря тому, что оперся спиной о машину.
– Нет, он готовится к важному процессу, но очень хочет приехать сюда снова.
— Знаешь, сколько я набрала с этим ребенком? — спросила она. Я отрицательно помотала головой. — Не скажу — мне стыдно. Я превратилась в огромную жирную корову.
Мосол был уже на ногах - его тоже мотало, взгляд абсолютно озверелый, рука, зацепившись, рвет что-то из кармана. Стиснув правой рукоять ножа, левой - правую, я шагнул к нему. Он выдрал наконец пистолет, сунул ствол мне в нос и нажал спуск.
Кофеварка пыхтит, возвещая, что кофе готов, и Ребекка спешит снять кофейник. Не спуская глаз с чашки, она сосредоточенно наливает Камилле дымящийся напиток, пока вокруг клубятся маленькие завитки пара.
— Не говори так, Эвелин. Ты всегда хорошо выглядишь.
Не нажал. Предохранитель… Думаю, Мосол так и не понял, в чем дело: обеими руками, что есть мочи - справа и снизу вверх, - я вбил ему лезвие под грудину. Аж приподнял его. Вырвал - и еще раз (лязгнул об асфальт пистолет). И еще - пока он не повалился…
– А как твоя работа – по-прежнему нравится?
Она фыркнула:
Я оглянулся, снова сжимая челюсти и сам стараясь не рухнуть, - все по-прежнему ходило ходуном… «Опель» стоял одним колесом на тротуаре, зарывшись носом в контейнер: перед всмятку, капот дыбом, лужа под движком. Рядом по стене пяти-шестиэтажного старого дома поднимались строительные леса, завешанные зеленой сеткой, на другой стороне улицы за решетчатым забором - стройплощадка, котлован под фундамент. Ни тут ни там не было видно ни одного человека - пока…
— Ты такая врушка, Ари… Знаешь, если бы ты спросила, что думаю я… я бы сказала, что фигура у тебя нормальная, а вот титьки маленькие и разные.
– Да, – быстро отвечает дочь, – очень.
Справа, откуда мы приехали, - нерегулируемый перекресток, рекламный суперщит, почти пустая стоянка (асфальтовое поле), на дальней его стороне - дома: не жилые, конторы какие-нибудь, пара магазинов. Совсем не столь уж необитаемые места (может, потому он и не стал сразу стрелять…).
Куда подевалась приветливость Эвелин? Я знала, что они у меня маленькие, но что ко всему прочему еще и разные… Я опустила взгляд на топ от купальника.
Сматываться надо. Немедленно.
– Несмотря на то что приходится так вкалывать?
Я присел (башка, сука, кружится…) над Мосластым - тот еще слабо возил ногами… Перекантовал на спину, стал шарить по его карманам. Лопатник… Ч-черт, еще в собственный карман его - со скованными руками - поди запихай… Это что? Права - на хрен… Паспорта мои должны быть у него… или у Губастого остались?!
— Вот эта, — она мотнула головой в сторону моей правой груди, — меньше, чем вторая. В одежде незаметно, а в купальнике еще как видно. Ты хоть салфетку в чашечку подкладывай, что ли.
На Ребекку давит жесткость в голосе Камиллы, и она нервничает. Ее настигают подростковые воспоминания: сколько раз дочь пыталась тогда достучаться до матери? Ребекка нуждалась в помощи, чтобы справиться с вызовами окружавшей ее действительности, а мать вместо этого выдвигала ей требования и ставила под сомнение каждый шаг дочери. Как хочется выкрикнуть, что мать не заслужила право комментировать ее жизнь! Но она только вжимается в стул. Начинает покалывать кожу над запястьем, и по всей внутренней стороне руки растекается зуд. Ребекка одергивает рукав рубашки и незаметно чешет руку.
Я оглянулся - пока никого.
Позже, когда Эвелин и Киран уснули, я стояла в ванной перед зеркалом и то засовывала салфетки «Клинекс» в купальник, то вынимала. Через час я пришла к выводу: Эвелин права, правая грудь действительно меньше левой. Это очень удручало, ведь список моих недостатков и без того уже был длинным.
Ага - бумажка с телефонами и е-мейлами: хорошо, а то я забыл совсем о ней… Справа послышался звук мотора - из уличной перспективы к перекрестку шла легковушка. Дьявол. Где паспорта?! Безбожно мараясь в крови Мосластого, я искал чертовы паспорта… Да вот же они! Я встал (башка-а…). Красная легковушка приближалась.
– Да. Кстати, когда собираешься навестить бабушку?
Ключ от наручников!!
Ничего особенно отталкивающего — типа скошенной нижней челюсти или огромного носа — в моей внешности не наблюдалось. Подбородок у меня замечательный, а нос маленький и прямой. И я никогда не знала проблем с угрями. Но лицо мое было вытянутым и бледным, а один из передних зубов слегка выступал вперед. Густые брови приходилось безжалостно выщипывать. Я частенько подолгу стояла у зеркала, рассматривала и критически оценивала свое отражение.
Валюсь на колени. Машина - на перекрестке. Сука, ключ где, блядина, где ключ, ключ?!. Нет ключа. Поднимаю голову: вишневый универсал повернул направо… так - тормозит… заметил разбитый «опель», естественно… Я, изогнувшись буквой зю, шипя от боли во всем теле, по новой влез одной кистью в карман спортивных штанов Мосластого. Я не доставал до дна - наручники мешали… Не доставал.
Камилла стискивает в руках чашку и качает головой.
Вишневый «вольво» сдал назад, к перекрестку. Осторожно поддевая кончиками пальцев, я вытягивал подкладку кармана Мосластого. От боли темнело в глазах. Еще чуть… Чуть-чуть…
Судя по звуку, «вольво» постоял у перекрестка, потом развернулся и стал приближаться.
– Ты же знаешь, что ничего хорошего из этого не выйдет. Только опять разругаемся, – добавляет она.
Есть!!!
Хромая, я побежал вдоль дома, не оглядываясь, слыша, как «вольво» тормозит рядом с «опелем», с трупом… Проковылял вдоль соседнего дома, свернул во двор: пустой, спасибо дождю. Следующий двор, переулок, мужик возится у грузовичка, на меня вроде не смотрит…
– Неужели ты все еще злишься на нее? Чем она провинилась – тем, что мне помогала?
Скрестив руки на груди, пыхтя и тихо мучительно матерясь, ожидая в любой момент звука ментовской сирены, я хромал дворами, закоулками, пустырями, стоянками, стройками, промплощадками, через канавы и рельсы - огромная удача, что народу почти нигде не было (замечая кого-нибудь, я либо сворачивал, либо прятался)… В конце концов сквозь щель в воротах я пролез в какой-то полутемный гулкий складской ангар, протиснулся, никем не остановленный, между железными стеллажами с картонными коробками - так глубоко, как только смог, - осел на пол, привалившись к одному из этих стеллажей… Попытался отдышаться. Совладать с головокружением, тошнотой, неравномерным ш-ш-шорох-х-хом в ушах (cотрясение мозга - надеюсь, не сильное)…
Я чувствовал себя одним сплошным синяком. Ребра, интересно, все-таки сломаны? Нагнулся вперед, вбок - больно, здорово: но о чем конкретно это говорит, не понять. Весь в кровище: рожа - в своей, руки - в чужой… «Браслеты»… Куда я в таком виде попрусь?
– Нет, все намного сложнее, – говорит Камилла, смахивая с брюк невидимую пылинку.
Слава богу, район совершенно глухой. (Зачем он зарулил в эти места, Губастый?.. А чтоб без случайных свидетелей Мосла кончить. И труп по-тихому зашкерить…)
– Ты сама выбираешь, как к ней относиться, но могла бы уже и простить, – бормочет Ребекка, продолжая скрести руку через ткань рубашки. Она так многое хотела бы высказать матери, так много накипело внутри, но сформулировать свои мысли трудно. – Радовалась бы лучше, что мне было куда податься, когда становилось совсем невмоготу. Было к кому обратиться.
В отдалении послышались говорящие по-французски мужские голоса, звуки мотора - потом все стихло.
…Я вдруг вспомнил, как Мосол сунул мне в морду дуло. Тогда-то я ни испугаться, ни понять ни черта не успел - а сейчас сообразил: секунда меня спасла, секунда. Пистолет-то, кажется, был Губастого - значит, он отобрал его и поставил на предохранитель. А в последний момент - забыл снять. Секунда, господи… Я чувствовал, что меня трясет.
– Ребекка… – укоризненно произносит мать.
Повезло. Опять повезло. Могло не повезти… Это в конечном итоге все и решает, всегда: сколько ни дергайся, ни мудри, ни надрывайся, решает все - абсолютная случайность…
Меня трясло - я не мог совладать с собой - все сильнее и сильнее.
– А что, собственно? Ты считаешь нормальным не навещать свою собственную мать, когда та попала в больницу?
44
Камилла встает.
Позиция была очень удобная: узкая щель между двумя глухими торцами, выходящая на улочку - только улочка оказалась совершенно безлюдной. Я проторчал в щели часа два минимум (по ощущению - свериться было не с чем) - за это время мимо проехала пара машин да прошла компания из пяти маргинальных молодцев: трое негров, двое белых, но явно не французов. Я уже почти отчаялся - и тут показалась она: негритянка лет тринадцати на велосипеде. Причем ехала она по моей стороне переулка.
– Спасибо за кофе, – произносит она, натужно улыбаясь. – Рада была повидать тебя. Если захочешь еще встретиться до отъезда, всегда можешь зайти. Мои двери для тебя открыты.
Когда девка приблизилась к щели, я сделал два шага наружу. Переднее колесо велосипеда угодило мне между ног, негритянка полетела на землю - и не успела встать на ноги, как я, обхватив ее за голову и зажав одной ладонью рот, поволок добычу в щель. Со скованными руками делать это было чудовищно неудобно, брыкалась девка бешено, один раз так чувствительно попала мне по яйцам, что чуть не освободилась… А я еще все время боялся, что она высвободит лицо и заорет… - в общем, допереть ее до угла не получалось: пришлось только, оттащив дуру с улицы, прижать ее к стене всем телом.
Она выходит в сад и берет велосипед. Привычным движением складывает подножку, с силой нажимает педаль, не присев на седло, и уезжает прочь.
- Don’t worry, - пробормотал я невнятно из-за ключа во рту, понимая, сколь неубедительно это звучит (я представил себя ее глазами: здоровый расхристанный мужик, с разбитой, опухшей, заплывшей, окровавленной рожей, воняющий бензином и в наручниках!). - Да не бойша ты, дура, - раздраженно добавил я по-русски: весь инглиш из головы моей повылетал.
Когда мать скрывается из вида, девушка сдергивает с себя рубашку и яростно расчесывает зудящую кожу. Она расцарапывает шрамы, скребет, пока не появляются красные отметины, но вспыхнувшее в душе беспокойство от этого не затихает. Что бы Ребекка ни делала, встреча с матерью всегда заканчивается поражением. Кажется, любой их разговор перерастает в конфликт. А ведь Ребекке страстно хочется наладить отношения, чтобы мать научилась видеть в ней не только одни недостатки. Никто, кроме Камиллы, не может заставить ее почувствовать себя такой маленькой и ущербной.
Девка смотрела невменяемо - я не решался отпустить руку: завизжит же. Вытолкнул изо рта ключ, зажав в губах, показывая на него глазами. Глазами же спросил: «Поняла»? Какое там… Я рискнул и чуть отнял обслюнявленную ею ладонь. Негритянка молчала. Рот ее дрожал, по щекам попозли слезы. Я выплюнул в ладонь ключ.
Девушка закрывает лицо руками. Вспоминает тот день в одном из средних классов, когда она пришла домой из школы, неся свой новый дутый пуховик в полиэтиленовом пакете. Два парня из класса засунули его в унитаз, и ей пришлось опустить руку в грязную жижу, чтобы вытащить обновку. Ребекка не могла объяснить матери, что произошло, как бы ей этого ни хотелось. Рассказывать было слишком унизительно. И все равно она надеялась: мать поймет, что пуховик испорчен не по ее вине, заметит, как расстроилась Ребекка, обнимет и утешит дочь. Но, увидев промокшую насквозь куртку в мешке, мама взорвалась от злости и закричала, что с вещами надо обращаться осторожно, куртки стоят дорого и на новую денег не хватит.
- Ореn, - говорю. - Understand? - Я дернул цепочку «браслетов» и продемонстрировал девке ключ.
Терзаясь воспоминаниями, Ребекка подходит к кладовой, достает бутылку вина, ставит на кухонную столешницу и долго рассматривает. Знает прекрасно, что пить не надо, но в ней ноет потребность приглушить разливающуюся тревогу, и потом, разве может навредить один маленький стаканчик? В конце концов она срывает бант, откупоривает бутылку и наполняет кофейную чашку вином. Пьет жадными глотками, стараясь смыть тревогу, но ничего не выходит.
Она еле слышно прошептала что-то по-французски. Ни черта она не понимала на языке межнационального общения, дура, дер-ревня… Я оглянулся: пройдет сейчас кто-нибудь по улочке…
Впрочем, последний сеанс самоистязания прервал крик Эвелин за дверью: у нее отошли воды и начались схватки.
- Take the key, - стервенея, прошипел я, отодвигаясь и суя ей ключ в руку. - Open эту херню. Да не буду я тя убивать…
Спустя столько лет Ребекке по-прежнему трудно выстроить отношения с матерью. Ну как такое возможно? Разве она недостаточно взрослая, чтобы пренебречь тем, что было? Ребекка совсем не хочет застревать в прошлом, при каждой новой встрече становясь заложницей своих чувств.
(Вдруг ни с того ни с сего всплыла какая-то дичь: фраза из притараненного Вовкой японского армейского разговорника времен Второй мировой, предназначавшегося к использованию воинами микадо на оккупированных русских территориях: «Молодая девушка, оставь бояться: японский солдат преисполнен добра».)
До молодой девушки, кажется, наконец дошло. Трясущимися пальцами она взяла ключ, я, оглядываясь, подставил ей наручники. Она все никак не могла попасть. Попала. Щелк.
Прихватив с собой кружку, девушка собирается сесть за стол, как вдруг в окне показывается кошка. С громким мяуканьем она прижимается к оконному стеклу. К своему удивлению, девушка рада ее возвращению. Она достает баночку с кошачьей едой, выходит на лестницу и наполняет миску. Потом садится на корточки и осторожно протягивает руку.
- Мерси, - говорю. - Все, run! Форрест…
Собираясь в роддом, Эвелин вновь стала доброжелательной. Нам пришлось разбудить Кирана и оставить его на попечение одной из живущих по соседству приятельниц. И вызвать такси, потому что я еще не водила машину, а до Патрика дозвониться не получилось. В пожарной части мне ответили, что он на выезде. «Взрыв в многоэтажке», — сообщил дежурный.
К счастью, темнело сейчас рано: вскоре я мог ходить свободнее, стараясь только по возможности избегать освещенных пространств - но уже не шарахаясь от любой показавшейся в отдалении фигуры. Хотя я был теперь (без «браслетов») с виду не беглый каторжник, а плюс-минус нормальный бомж, разве что нещадно отмудоханный, - лишний раз попадаться людям на глаза, понятно, не стоило. Местные менты, по всему, должны были стоять сейчас на ушах - и, хотя я ушел уже очень далеко от тех мест, где остались трупы арабов, расслабляться было ой рано. Пока я находился в этом городе - да и в этой стране… Так что ни в одну даже самую зачуханную лавку я заруливать не стал, а ограничился кражей связки бананов и трех яблок с выставленного наружу лотка да двух полуторалитровых пузырей минералки - из затянутой в полиэтилен упаковки, оставленной на полминуты на асфальте рядом с разгружаемым у магазина грузовичком. Смог наконец смыть кровь с морды и рук…
– Привет, – говорит она. – Значит, ты – Скарлетт?
Куртка осталась в машине - без нее я очень быстро вымок и задубел. Зато головокружение более-менее унялось, да и ребра вели себя прилично: похоже, ни одного серьезного перелома мне и на сей раз не перепало.
— У кого-то на кухне вспыхнуло масло на сковородке, — солгала я сестре.
Я, разумеется, держался самых дальних окраин, обойдя в итоге Марсель по длинной дуге (я так понял, что город сильно растянут примерно с северо-запада на юго-восток). Много шлялся вдоль разных шоссе (так что несколько раз мог быть замечен с проезжавших полицейских машин - но, тьфу-тьфу, не был): пытался определиться с основными здешними транспортными потоками - нужно было срочно сваливать из Франции…
Кошка обходит Ребекку по кругу, не встречаясь с ней взглядом и держась на безопасном расстоянии, так что погладить ее не удается. В конце концов Скарлетт приближается к миске и берет первый кусочек корма.
Уже глубокой ночью я набрел на здоровенную стоянку - на ней, среди прочего, стояло много фур с испанскими номерами. Вот тут и пригодилось отменно острое «перо» Мосластого, которое, как оказалось, я тоже прихватил с собой (позже я его, конечно, вымыл): со всей возможной аккуратностью я надрезал сзади тент одного из прицепов. Cунул в надрез голову, ухватившись руками за борт и оттолкнувшись ногой от бампера, втиснулся целиком - в кромешный мрак… Уткнулся в какие-то здоровые мешки из плотного полиэтилена. Ощупью влез на них, худо-бедно устроился сверху. Холод, затхлость, запах пыли.
Сестра и так постоянно переживала за Патрика; сейчас, когда она корчилась от боли и судорожно хватала меня за руку, только этой заботы ей недоставало.
– Понимаю, – замечает Ребекка. – Ты не доверяешь людям. Похоже, тебе тоже пришлось через многое пройти.
Я не имел ни малейшего представления, какие у меня шансы остаться необнаруженным - и что я буду делать, если меня обнаружат. Но у меня не было никаких сил париться по этому поводу.
Я позвонила родителям, и мы встретились с ними возле роддома. Эвелин на каталке отвезли в приемный покой, по дороге она начала было говорить, что для родов по методу Ламаза ей нужен Патрик, и мама предложила занять его место.
Я постоянно просыпался - одно и то же: темень, вонь солярки, звук двигателя, тряска. Головная боль, озноб, тошнота… Просыпался и засыпал: как в канализационный люк проваливался. Один раз очнулся - мы стояли.
Она медленно поднимается, чтобы не спугнуть Скарлетт, и возвращается в дом. На столике в прихожей лежит ее мобильный. Ребекка несколько раз за день набирала номер Йуара – он не отвечает, поэтому, вместо того чтобы повторять попытку, она открывает почтовое приложение. Сердце тяжело бьется, пока крутится колесико и подгружаются новые сообщения. Когда почтовый ящик обновился, девушка видит, что Биргитта тоже ей ничего не написала. Она разочарованно откладывает телефон в сторону. О том, что Йуар занят, ей известно, но начальница-то почему не отвечает? Уж не хочет ли компания, воспользовавшись ситуацией, избавиться от нее?
Вылезти? Подождать?.. Вылезать не хотелось. Ничего не хотелось. Я вырубился опять.
— Нет! — отрезала Эвелин. — Со мной пойдет Ари, больше никто.
В итоге я совершенно утратил чувство времени. Единственной мерой последнего оставалась физиология - мочевой пузырь делался все более настойчив: вспомнив, что в последний раз я отливал как раз перед тем, как забраться сюда (и с тех пор ничего не пил), я заключил, что едем уже порядком.
Ребекку захлестывает волна стыда. Она так боролась за то, чтобы идти своим путем, а теперь сомневается, правильный ли сделала выбор. Может быть, глупо было полностью посвящать себя работе? Совершенно очевидно, что Ребекка не так важна компании, как компания для Ребекки. Она устало трет глаза. На сегодня с нее хватит. Пора сделать перерыв.
Мне стало радостно и одновременно грустно. Я была счастлива, что Эвелин выбрала меня, — и я любила ее за это, — но мне не нравилось, как она поступает с мамой. Между ними постоянно происходили стычки. «У нас нет ничего общего, — часто говорила мать. — Эвелин за всю жизнь не прочитала до конца ни одной книжки».
…Постепенно я впал в какое-то промежуточное между сном и бодрствованием состояние: не то дремоту, не то бред. Оставаясь в целом в сознании, я видел отрывистые лихорадочные сны, о чем-то напряженно думал (моментально забывая, о чем именно), сам себе что-то бормотал… В один момент я вроде бы пребывал в уверенности, что я дома - то ли никуда не уезжал, то ли уже вернулся; кажется, даже Славка тут был - мы с ним, как в старые времена, спорили и пьяновато откровенничали.
Сейчас мама пробормотала что-то вроде «не заставляй меня пойти без приглашения», — точно я не расслышала. Я следовала за Эвелин и акушеркой, и мы уже значительно удалились.
- Знаешь, в чем главная жуть… - говорил я ему. - Вот ты хочешь заниматься в этой жизни чем-то здоровым. Конструктивным. Осмысленным. Из кожи вон лезешь. И не потому, что рассчитываешь что-то изменить. Нет - всем же понятно (мне, по крайней мере, давно понятно), что ничего никогда не меняется… Но хотя бы небольшой кусочек пространства вокруг себя ты пытаешься обустроить! Делать нормальное, полезное хоть кому-то дело. Держаться за какие-то личные отношения. Просто чтоб чувствовать себя человеком. Просто чтоб вокруг тебя было человеческое пространство. Организованное. Теплое. Разумное. А не ледяная пустыня с оголодавшим безмозглым зверьем, жрущим любую органику… И вот что-то ты такое сделал, вырастил ценой диких усилий - что-то получилось. Живет, дышит. Дрожишь над ним. Но лишь только чуть подует сквозняк, чуть почва дрогнет - и все мгновенно дохнет, валится, сыпется. Как не было. Ты опять - корячишься, корячишься… И опять: ф-ф-фух - и все. И даже не из-за чьего-то злого умысла - а просто климат тут такой. Почвы такие. Даже винить некого… Это как ставить длинный карандаш торчком, на основание - сложно, но можно. Только заниматься этим приходится в поезде. Остановка, вагон не качает - ты его поставил. Но потом поезд всегда трогается… И в конце концов ты спрашиваешь себя - чего ради?! Чтобы уважать себя! Но что ж это за жизнь, если единственный путь к самоуважению - издевательство над собой? Причем не испытание себя - а именно измывательство, глумление, унижение! Терпеть можно - ради чего-то. А тут ничего за происходящим не стоит. Климат!.. А если ты не видишь для себя другого способа существования, кроме осмысленного? Что тогда?
Найденная фотография вновь притягивает ее мысли, девушка выходит в прихожую и достает карточку из кармана куртки. Потом идет в бабушкину спальню за полосатой картонкой, возвращается, ставит ее на кухонную столешницу и с чувством благоговения поднимает крышку.
- Унижаться сколько сможешь, а потом повеситься, - пожал плечами Славка.
В палате на пятом этаже, где мы в конце концов оказались, воняло лизолом. Я отвернулась, а Эвелин сняла свою одежду и накинула тонкий халат. Потом пришел врач, откуда-то появилась игла, которую ввели в позвоночник Эвелин. Я съежилась от ужаса, а она затихла.
- Что - значит, ответа не существует?
Бумага шуршит от прикосновения, когда Ребекка достает пачку писем, перетянутых синей бархатной лентой, и развязывает элегантный бант.
- Значит, вопрос поставлен неправильно. Существование не бывает осмысленным - просто потому, что не бывает никаких объективных смыслов. Смысл ты себе сочиняешь сам - если сочиняешь. Но существуешь-то ты объективно. И твое существование с твоим целеполаганием просто не имеет ничего общего. И слишком последовательно держаться за выдуманные смыслы действительно чревато депрессией, а если зайдешь в этом слишком далеко - то и смертью. Тебе это надо?
Эвелин то просыпалась, то засыпала снова. По телевизору передавали новости — репортер рассказывал о взрыве в многоэтажном доме, но сестра ничего не слышала. Доктор то и дело надевал латексные перчатки, засовывал руки ей под халат и что-то говорил про сантиметры. Действия его были решительными и отработанными. Как нежные стоны за стенкой в спальне могли привести ко всему этому — к иглам и гинекологическим приспособлениям? Мне все еще льстило, что Эвелин выбрала меня, но лучше бы Патрик приехал до того, как придет время помогать с этим чертовым Ламазом.
- Нет.
Письма датированы 1943 годом, подписаны некой Сив и адресованы бабушке Ребекки. Похоже, она жила тогда в каком-то Хиллесгордене, расположенном в Глумслёве, – это местечко в нескольких десятках километров к югу от Хельсингборга.
- Вот именно. Потому ты и не держишься - слишком. То есть хлопочешь, организуешь - но имеешь ум вовремя уйти, ведь правда?
К счастью, Патрик успел. В палате запахло гарью, и когда он склонился над кроватью Эвелин, я прочитала надпись на его куртке: «КЭГНИ. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЖАРНОЙ ОХРАНЫ НЬЮ-ЙОРКА. РАСЧЕТ 258».
- Я ухожу, только убедившись, что дело жизнеспособно!
Ребекка быстро просматривает письмо, написанное в июле. Сив рассказывает, что проводит дни, плавая на озере Меларен и навещая тетушку Рут в Стрэнгнесе, а в завершение пишет, что очень скучает по Анне. Тон письма до смешного формален, хотя они, похоже, дружили.
- Осмысленное в твоем понимании дело нежизнеспособно по определению. По крайней мере, в нашем ареале. Или тебе нужны еще доказательства? И не говори, что ты об этом не знаешь. И если правда не отдаешь себе отчета, то это самообман. Более того - лицемерие. Ведь ты действительно всегда отовсюду уходил…
Он целовал ее в щеку, когда явилась акушерка, разоралась и приказала ему принять душ в соседней комнате и переодеться. Я поплелась за ним в коридор.
Ребекка улыбается. Очень увлекательно заглянуть в бабушкино прошлое и попытаться понять, каким человеком она была в молодости. Сив описывает все, чем она хочет заняться с Анной, когда та вернется домой: ходить вместе на танцы и в кинотеатр «Сага» на Кунгсгатан, есть пирожные в «Кондитерской Сундбергов».
- Из «ПолиГрафа» я не ушел.
— Отвратительно, да? — смеялся он, пока я рассматривала его перепачканное грязью лицо. Волосы свисали на лоб, а форма пожарного делала его необъятным. Огромная черная крутка с горизонтальными желтыми полосами, такие же штаны, мощные сапоги. — Я сказал родителям, что отправлю тебя вниз. Предупреждаю: Нэнси, кажется, не в духе.
- Но ведь хотел? И правильно хотел. Потому что живем мы все - на болоте. Вообще все - просто степень топкости разная. У нас - максимальная. Тем более не стой на месте. Двигайся, двигайся, move your ass! Хотя твердой почвы нет нигде, как ты сам имеешь возможность убедиться. The same shit everywhere. Фактор фуры еще никто не отменял.
Девушка перебирает конверты и находит наконец одно письмо, написанное бабушкой. Оно адресовано Сив, но дата не указана, и письмо внезапно обрывается в середине предложения. Ребекка медленно разбирает витиеватый почерк.
Эвелин тоже была не в духе, когда ближе к вечеру следующего дня мы пришли ее навестить. Дожидаясь, пока она родит, мы так измотались, что проспали до обеда. Сестра выглядела обессиленной: роды длились долго, она потеряла много крови и сейчас пребывала в дурном настроении.
В чувство меня привел все тот же мочевой пузырь - терпеть дальше было затруднительно. Фура все не останавливалась. Я уже примеривался отлить на ходу куда-нибудь в угол… И тут мы сбросили скорость и встали.
— Возьмите. — Она сунула младенца акушерке. — Я устала.
Я сполз с мешков, толкнул тент рукой, определяя место надреза, сел верхом на борт кузова, спустил наружу обе ноги… - фура вдруг рявкнула, дернулась и пошла (на светофоре, видимо, стояли). Я нащупал бампер одним носком, другим, низко присел, держась за борт руками, повисая над пустотой, вытягивая наружу голову. Машина потихоньку набирала скорость. Я освободил башку, оглянулся - после многочасовой темени слепил даже неяркий свет пасмурного дня. Мы двигались по широкому шоссе, в правом ряду, пересекали как раз перекресток (на какой-то городской окраине). Позади ехал «гольф», тетка за его рулем таращилась на меня совершенно очумело. Я махнул ей рукой: тормози, мол (поймет, нет?), спустил ноги с бампера (скорость была уже довольно приличная), повис, шаркая подошвами по асфальту, дождался шипения шин тормозящего «гольфа» и отнял руки.
На первом же шаге земля вывернулась из-под ног, но упал я правильно - вперед и на правый бок, перекатился (спина отреагировала ядерным взрывом небольшой мощности). Кто-то еще тормозил, свирепо сигналил. Я вскочил, огляделся через темные круги в глазах и дунул направо, к тротуару.
Младенец оказался вовсе не девочкой, а мальчиком — крепышом со светлыми волосиками, для которого приготовили розовую спальню и не приготовили имени. Эвелин не позаботилась заглянуть во вторую половину книжки «Как назвать малыша». Сейчас она сидела мрачнее тучи, скрестив на груди руки, не моргая смотрела «Дни нашей жизни» и даже не попрощалась с родителями.
Любезная Сив, мой самый дорогой друг!
Тут было ощутимо теплее, чем в Марселе, и без дождя, слава богу, - во флисе, по крайней мере, я не мерз. Большой город - и даже, наверное, очень большой: судя по обширности окраин. Надписи испанские - но где именно я нахожусь, определить было сложно. Соваться к прохожим со своей рожей я не спешил (они и так на меня косились через одного: рожа, видать, смотрелась) - да и не было уверенности, что тут поймут английский. По крайней мере, азиат в дешевой уличной «кебабнице», где я, тщательно натягивая рукава на кисти, разжился кебабом (обнаружил вдруг, что зверски голоден), моего вопроса не понял - и даже в минералке мне отказывал, пока я не вспомнил, что она «аква»…
Небо было облачное - так что и время дня-то не очень распознаешь, а никаких часов мне не попадалось. Поначалу, дабы с ходу не заплутать, я держался широченной многорядки (кажется, она называлась Avenida Paz), потом, обнаружив на одной из развязок надпись на указателе «Centro», пошел в ту сторону: по улице Alcala, как выяснилось. Я миновал Plaza Manuel Becerra, пересек улицу Гойи, дома становились все старше и импозантнее на вид - а я по-прежнему не понимал, куда меня занесло. Не то чтобы это имело какое-то особое значение…
— Возьми, Эвелин. — Я протянула красиво упакованную коробку с детской пижамкой — от Саммер. Но настроение у Эвелин не улучшилось.
Я вынуждена просить тебя о большом одолжении. Поскольку я подчиняюсь воле матери, все случившееся в последние недели нужно забыть. Прошу тебя не распространяться о рассказанном мною и уничтожить мои письма. Следов случившегося остаться не должно. С учетом обстоятельств ты, конечно же, понимаешь, насколько это щекотливый вопрос, поэтому, пожалуйста, не говори никому о…
Вскоре после перекрестка с Principe de Vergara слева потянулся обширный парк, а справа мне попался вход на станцию метро Retiro. Это чем-то в памяти отзывалось - чем?.. Черт. И только обойдя круглую Plaza de la Cibeles, в которую втыкалась Paseo del Prado, я уверился, что действительно в Мадриде.
— Это для девочки. А у меня не девочка.
— Желтая. Мальчикам желтое тоже подходит.
45
Ребекка уставилась на лист бумаги. За последним словом стояла жирная клякса, будто бабушку резко оторвали от письма.
— Желтое подходит гомикам, — объявила она, отшвырнув пижаму в сторону.
В лопатнике Мосластого я нашел чуть больше шестисот евро. Происхождение этой суммы оcталось загадкой - когда он шмонал меня там, в своем пригороде, он вынул из моего гораздо больше… Хотя - какая разница?
Девушка откидывается на спинку стула; ей никогда в жизни не представить себе, что за страшная тайна заставила бабушку просить Сив уничтожить письма.
Одежки полетели на пол. Я их подняла, думая о том, что сестра ведет себя невежливо — Саммер так старалась, выбирая подарок. Конечно, Эвелин расстроена, она очень ждала девочку, чтобы наряжать ее в разноцветные шляпки, вместе ходить по салонам красоты и делиться секретами. Наверное, ей хотелось пережить все те приятные моменты, которых не было у нее с мамой. Меня одолевало беспокойство: такой несчастной Эвелин выглядела только после рождения Кирана.
В гостиницу с паспортами моими лучше не соваться… При том, что нужно мне сейчас было - только тепло, сухость, нормальный душ да нормальная кровать: я был абсолютно разбит во всех смыслах, здорово простужен и совершенно не в состоянии связно мыслить.
На Пуэрта дель Соль, символизировавшей некогда репрессивную строгость франкистов, теперь ощутимо несло кумаром. В одном-двух кварталах от нее стены домов щедро украшали вывески дешевых хостелей. Это был единственный мой шанс - попытаться договориться в каком-нибудь таком беспонтовом заведении: сунуть им денег и вселиться без ксивы.
Она осторожно берет в руки фотокарточку и внимательно рассматривает ее, потом убирает обратно в жестяную коробку из-под печенья бискотти. Жестянка старая, с царапинами и пятнами ржавчины вдоль краев. На ней есть вмятины, и синяя краска кое-где откололась, но все равно выглядит красиво. Лýка Кавалли – похоже, итальянское имя. Интересно, может, он как-то связан с этой жестянкой?
На коротенькой Calle Victoria в двухзвездочном Hostal Playa (большая квартира на четвертом этаже) за стойкой помещалась толстая задумчивая тетка, по-английски знающая слова три с половиной. «Испанская грусть», явленная в ее усатом лице, так и не дала оценить мне впечатление, произведенное на тетку внешним видом внезапного визитера и его нетривиальным предложением. Мы долго беседовали с ней на разных языках каждый о своем, но неоднократно повторенное мною «но пассепорто» и наглядная демонстрация бумажки в пятьдесят евро, прилагаемой к тридцати, которые стоил одноместный номер, в итоге сделали-таки меня обладателем ключа.
…Я оперся на перила зачаточного балкончика. Внизу напротив видна была вывеска Мусео де Хамон, Музея ветчины - сплошь увешанной копчеными окороками закусочной популярной местной сети. Прямо подо мной негры продавали компакты, разложив их обложки прямо на тротуаре. Слева, за углом, шумели машины и толпа. Смеркалось (который час, я так и не знал), оживало электричество. Моросило. Мне все никак не удавалось перевести дух.
Немного поколебавшись, Ребекка открывает дневник и еще раз смотрит на даты. Думает, что могло быть общего у Швеции и Италии во время Второй мировой войны. По словам Анны, она встретила Лýку в молодости, и внучка пытается высчитать, когда бабушка вышла замуж за дедушку. Ее мать родилась в июне 1944 года, значит, с Лýкой она познакомилась до замужества. Ребекка пытается поискать информацию о нем в интернете, открыв свой ноутбук. Вбивает сочетание: «Лýка Кавалли» и «1943 год», но результатов слишком много – все не просмотреть.
Глава 3
Левая половина лица была самого красивого цвета - насыщенно-баклажанного. И больше правой раза эдак в полтора. Что усугублялоcь распухшим левым ухом, по которому Мосластый колотил меня в машине (плюс здоровенная ссадина на левом виске). Плюс серая свиная щетина, уже переставшая быть небритостью, но еще не превратившаяся в бородку; плюс два сломанных боковых зуба в верхней челюсти…
Девушка аккуратно перелистывает тонкие страницы дневника. Можно ли прочитать бабушкины записи? Она почти ничего не знает про историю своей семьи, да и бабушкина реакция вызвала у нее любопытство. Если Лýка итальянец, тогда где и как они встретились и почему бабушка так разволновалась, увидев его фотокарточку?
Сходного оттенка синяк на полгруди. Синяк - тоже громадный - и не спавший пока отек на левом плече. На спине - пониже середины. Синяки на внешних сторонах обоих предплечий и обеих голенях, на левом колене (видимо, тоже когда на «опеле» врезались). Щедро содранная кожа на правой ладони (десантирование с фуры). Лиловые кольца на запястьях.
Пять лет назад, когда Эвелин лежала в Пресвитерианской больнице, мама жила у них в доме. Она заботилась о Киране, пока Патрик работал, учила меня, как поддерживать младенцу головку, менять подгузники и выбирать молочную смесь.
Гулкий кашель. Скорее всего - по ощущению - температура.
Ребекка достает белый носовой платок с голубой каймой и ощупывает мягкую ткань. Перевернув его, замечает монограмму. Под волнистой голубой линией красуются три буквы: ЭТР.
Добавим сюда нелегальное положение, невозможность вернуться домой, вполне ничтожную объективно сумму денег, отсутствие приемлемых документов, совершенное убийство, а также стойкое намерение угондошить меня самого со стороны все возрастающего количества по большей части неизвестных, но наверняка располагающих ресурсами сил…
Теперь я заняла мамино место, потому что она подхватила энтеровирусную инфекцию, а Эвелин все еще не выписали. Мы не были уверены, осталась ли она в больнице из-за большой потери крови или доктора решили, что у нее снова поехала крыша. Зато мы точно знали: в семье появился еще один ребенок и Патрику нельзя терять работу. В конце концов, на нем было двое детей и ипотека на тридцать лет со ставкой десять процентов годовых. Его собственная семья помочь не могла: все жили в Бостоне, и мать сама воспитывала маленьких детей. Патрик в семье старший, его самый младший брат в то время учился в третьем классе.
Стащив с себя драное, грязное, пропотевшее тряпье, я внимательно изучал предлагаемое зеркалом ванной. И вроде бы не наблюдал ни малейших поводов для удовлетворения. При всем при том я точно ни разу в жизни не испытывал такого облегчения, как сейчас…
Так что младенцем пока занималась я.
Сочетание букв кажется знакомым, но Ребекке не удается вспомнить, где оно ей попадалось. В интернете она находит статью об «Электротоварах Рунстрёма» – предприятии, основанном в 1920-е годы, а в 1967 году приобретенном международным концерном. Девушка вновь смотрит на носовой платок. ЭТР. Что-то отзывается в отдаленных закоулках памяти, но, как бы Ребекка ни старалась, она не может понять, где раньше слышала это название.
Я не меньше часа проторчал в душе, голышом нырнул в койку… Мне показалось, не успел уснуть - как был разбужен стуком в дверь. Хотя глаза я открыл в ночную темень, слегка разбавленную уличными огнями… Стук повторился - требовательный. Я знал, в чем дело еще до того, как мужским голосом было произнесено «полис».
Шейн — это имя Эвелин взяла из какой-то «мыльной оперы», и я даже не знала, нравится ли оно ей самой. Просто без свидетельства о рождении ребенка не выписывали из роддома.
Сообщила-таки тетка. Вот тебе и вся «флема кастильяна»…
Я не испытал никаких эмоций. Не сразу нашел выключатель, зажмурился от света. Кашляя, прошлепал без спешки босиком в ванную, сморкнулся в биде, с отвращением поднял с плитки и натянул изгвазданные джинсы, подцепил пальцем вонючую майку и, зевая опухшими челюстями, поперся открывать.
Теплым вечером я сидела с племянником в детской, которой уже недолго оставалось быть розовой. Патрик закупил два галлона голубой краски: мы не хотели, чтобы по возвращении из больницы Эвелин натолкнулась на напоминание о том, что ждала девочку.
Глава 8
За дверью стояли двое невысоких черноволосых мужичков. Они оглядели меня с откровенным интересом, предъявили удостоверения и потребовали документы. «Ноу», - говорю (мне было абсолютно все равно, что отвечать). Мужики - точнее, один из них, неважно, но доступно изъяснявшийся по-английски, - уведомил, что в таком случае я задержан для выяснения личности. Ни строгости к потенциальному преступнику, ни ревностности в исполнении долга в них и близко не было. С особенным интересом оба косились на мои запястья.
В тот вечер, приняв душ после трудного рабочего дня, Патрик зашел в детскую и уселся в кресло-качалку покормить Шейна, а я стояла рядом и думала о том, какой он хороший отец. Патрик не устранялся от воспитания. Менял подгузники и знал, как осторожно следует обращаться с родничком на детской головке. С Кираном проводил кучу времени, учил его футбольным пассам и смотрел вместе с ним бейсбольные матчи с участием «Бостон ред сокс», хотя папа и не одобрял: он боялся, что его внук возненавидит «Янкиз» и «Джетс», а это, по мнению папы, уже тянуло на богохульство. И промывание мозгов.
Сентябрь 1943 года
- Уот’с йор нэйм? Я закашлялся:
— Ты молодец, сестренка, — похвалил Патрик. И сказал, что я могу отдохнуть и сходить с Кираном в бассейн.
Анна едет на велосипеде по улице Сёдергатан в Хельсингборге. В корзине лежит стопка книг, только что купленных в книжном магазине Чильберга на площади Стурторьет; девушку пьянит ощущение свободы, пока ее красный «кресчент» мчится вперед, подскакивая на булыжниках мостовой.
- Ларри Эдж.
Работать ночью кто же любит, кроме киноманьяков; испанские менты - не исключение: по прибытии в здешнюю предвариловку они без энтузиазма описали изъятое (хотя два моих паспорта пробудили в кабальерос некоторый интерес), сфотографировали меня во всей красе, дактилоскопировали, допросили - точнее, попытались, потому что на вопросы я отвечать отказался (прежде чем что-то говорить, следовало обмозговать - что именно, а на это я был по-прежнему неспособен), удивили либерализмом и человеколюбием, поделившись парой растворимых противопростудных таблеток, да и отправили подобру-поздорову в камеру, где уже имел место один довольно обтерханный правонарушитель, не понимающий по-английски.
— Только на часок, — пообещала я. — Когда вернусь, приготовлю ужин.
День пасмурный. С моря дует холодный ветер, и Анна радуется, что поверх платья надела вязаный свитер. На площади Густава Адольфа собрался народ – она с любопытством поглядывает в их сторону.
В ментовке мне, между прочим, уже приходилось чалиться - причем в российской. (Сходил, понимаешь, с девицей в кабак. В тот кабак, где, как выяснилось, предыдущим вечером нажравшийся до соплей мент потерял табельное оружие. То есть гулял этот мусор во многих шалманах - и теперь места его боевой славы по очереди обходило целое ментовское подразделение…
Патрик потер большим пальцем щечку Шейна.
Всех посетителей и персонал независимо от пола и возраста выставили вдоль стенки, половину отмудохали и в наручниках отвезли в участок. Где еще раз отмудохали, пообещали искалечить, отпетушить мнэ-э… руками рецидивистов и в два счета сшить дело лет на восемь минимум…) Так что и на нарах я отдыхал, и что такое «ласточка» узнал на собственных суставах (это когда тебе сковывают сзади обе щиколотки вместе с обоими запястьями). Здешние же порядки на подобном фоне выглядели сугубо санаторными…
Когда перед ней внезапно появился Лýка, девушку качнуло, и она наткнулась на бордюр. Велосипед кренится, и Анна чуть не падает. Лýка стремглав бросается к ней, успев схватить руль.
— Жду не дождусь.
Остаток ночи, вопреки собственным ожиданиям и порядку вещей, я продрых сном праведника. В середине следующего дня был допрошен вторично, уже другим ментом: относительно молодой, длинный, неприветливого вида тип по имени Альваро (фамилию я не запомнил) явил некоторую агрессивность - тоже, впрочем, безрезультатно. Мне было объявлено, что я арестован по обвинению в нарушении визового режима и использовании поддельных документов. Я понимал, что это только начало, и пока на всякий случай держался в глухой несознанке.
Продолжения долго ждать не пришлось: тем же вечером, уже довольно поздно, меня снова сдернули с нар и отконвоировали в знакомый прокуренный кабинет, где находилось несколько человек в форме и в штатском, включая все того же Альваро - сделавшегося, по-моему, еще более злобным, а также крепкого лысого мужика между сорока и пятьюдесятью с непроницаемым лицом и в хорошем костюме. Без галстука. Лысый привлек мое внимание тем, что, во-первых, он, единственный из всех тут, стоял, во-вторых, сразу внимательно на меня посмотрел: без выражения, но тем взглядом, за которым ничего хорошего для рассматриваемого обычно не следует. В молчании и позах присутствующих еще улавливалось послевкусие некоего спора, не завершившегося к взаимному удовлетворению - и по угрюмости Альваро можно было догадаться, что неудовлетворенным остался как раз он. На столе перед ним лежали некие документы, на которые мент не без раздражения косился.
– Все хорошо?
Он любил мою стряпню. Накануне вечером я готовила жареную свинину и брокколи под соусом голландез. Еще раньше — фаршированный перец и цуккини с прованской заправкой. Рецепты брала из кулинарной книги, которую нашла в кухне под раковиной. Кто-то подарил книгу Эвелин на Рождество, но та даже не удосужилась снять с нее упаковку.
Почти не глядя на меня и назвав меня Юрием Касимовым, Альваро пояснил, что, поскольку я идентифицирован как лицо, находящееся в международном розыске по подозрению в соучастии в убийстве, совершенном на территории Италии, я поступаю в распоряжение присутствующего здесь представителя итальянских правоохранительных органов господина Тонино Альто. Мы с лысым вторично посмотрели друг на друга - и опять его лицо абсолютно ничего не выразило.
– Да, нормально, – смущенно бормочет она.
Сегодня я собиралась сделать гамбургеры по юго-западному рецепту и запечь картошку. Впрочем, Патрик пока этого не знал: меню я держала в секрете.
Уж не знаю, чего я ожидал, но, когда испанский мент, проводивший нас с Альто до дежурки, поручкался на выходе с итальянцем, оставив меня в единоличное его распоряжение, я несколько удивился. Просто у них это, думаю. Еще больше я удивился, когда Альто, подойдя к своей «ауди», открыл мне переднюю дверь (я, естественно, был в наручниках), пропуская на соседнее с водительским место.
Лýка с улыбкой кивает на корзинку:
В ванной я переоделась в бикини, натянула шорты из обрезанных джинсов и, уставившись в зеркало, запихнула салфетку в правую чашечку топа. Выглядело не слишком естественно, к тому же я представила, как «Клинекс» ненароком выскользнет в переполненном людьми бассейне, если я вдруг решу окунуться, — позора не оберешься. Через несколько минут в дверь затарабанил Киран, и я надела футболку, чтобы спрятать свой дефект.
Сел сам, пристегнулся, тронулся, вписался в траффик (машин тут, в центре, было еще полно).
- Что это с вами? - спросил по-английски без заметного акцента, показав пальцем на свое лицо.
– Новые книги?
Снимать футболку у бассейна я не стала, так и сидела в ней на бортике, опустив ноги в воду, пока Киран с друзьями плюхался на мелководье. Я была здесь всего несколько раз, зато Эвелин ходила сюда постоянно. Каждое лето они с приятельницами проводили у бассейна массу времени, сплетничая и уминая купленные для детей чипсы.
- Несчастный случай, - говорю. Я, естественно, решил пока воздержаться от подробностей.
- Это не они? - неопределенное движение головой - в адрес испанских ментов.
– Да, я дочитала Хемингуэя.
— Ты — сестра Эвелин Кэгни? — прозвучал чей-то голос.
- Нет…
- Кто вас похищал? - осведомился он через некоторое время.
– «Комната с видом», – читает Лýка. – О чем она?
Рядом стояла женщина, которую я уже где-то видела: глаза накрашены чересчур сильно, на зубах — прозрачные брекеты. Как там ее? Энджи, Лиза, Дженнифер?.. Почти все женщины в Куинсе носили эти имена.
- Вам Сергей сказал?
– О девушке Люси, которая посещает Флоренцию со своей тетей.
- Он связался со мной позавчера, сказал, что было два звонка. Первый раз якобы некто на очень плохом английском с сильным, каким-то восточным акцентом сказал, что вы находитесь «у них в руках» и они требуют за вас выкуп. В противном случае вам отрежут голову. Во второй раз якобы вы сами это подтвердили. Похититель обещал звонить еще - и больше не объявлялся.
— Как дела? Я слышала, у Эвелин проблемы…
- Я убежал, - говорю.
– Опять Италия.
- Так кто это был?
«А я слышала, что ты навалила на стол, когда рожала четвертого ребенка», — подумала я и перевела взгляд на другую сторону бассейна, где Киран плескался с мальчишками. Их мамаши болтали и косились на меня. Они знали, что после первых родов у Эвелин сорвало крышу, и, видимо, страсть как хотели, чтобы это случилось еще раз. Телефонные провода небось плавились от разговоров о бедняжке Эвелин Кэгни.
- Это официальный допрос? Он хмыкнул:
Анна в растерянности встречается взглядом с Лýкой. Уж не думает ли парень, что она выбрала эту книгу из-за него?
- Разумеется, нет.
— Нет, — ответила я. — У Эвелин все в порядке.
Мы вырулили на какую-то большую прямую улицу и теперь удалялись от центра - в аэропорт?
– Я так хочу туда поехать, – объясняет девушка. – Наши друзья живут у самой Пьяцца Дуомо.
- Официального допроса я вам в скором времени не обещаю, - после паузы, словно обдумав что-то, сказал Альто.
— Она вроде до сих пор в больнице…
Я покосился на него заплывшим глазом.
– У собора Санта-Мария-дель-Фьоре?
— Только потому, что роды были трудными, — заявила я, поскольку это вполне могло быть правдой.
- Я работаю в S. I. S. Dе, - медленно произнес он после новой паузы. - Это одна из двух главных итальянских спецслужб… грубо говоря, вроде ФБР или вашей русской ФСБ… Но в данной ситуации и в данный момент вы имеете в моем лице дело не с ней… вообще не с какой-либо структурой… - Альто посмотрел на меня. - Сейчас вы имеете дело со мной лично. Вот в чем я хотел бы вас убедить…
Я молчал. Во мне уже ничто не отзывалось на очередные сюрпризы.
Женщина кивнула и сменила тему:
– Точно. Если бы не война, я бы уехала туда изучать итальянский. Пару лет назад у них гостил мой брат, и с тех пор, как он вернулся домой и рассказал о своих впечатлениях, я мечтаю съездить во Флоренцию. А ты из какого региона Италии? – с интересом спрашивает она.
- … И еще мне хотелось бы, чтобы вы поверили, что в данный момент и в данной ситуации (он повторил с нажимом) наши с вами - лично ваши и лично мои (еще один нажим) - интересы в известной мере совпадают.
— Не могу поверить, что ты ее сестра. Вы совсем не похожи.
Мы были уже фактически за городом. Альто разгонялся по левой полосе. (В каком он, интересно, звании? Пожалуй, на полковника потянет. Чувствуется в нем известная барственность…)
– Из Болоньи. Это не так далеко от Флоренции. Я бывал во Флоренции, видел «Давида» Микеланджело и картины Боттичелли. Ты знаешь Nascita di Venere? Я, к сожалению, не знаю названия на шведском.
Так. Явно хочет оскорбить. Непонятно только кого — меня или Эвелин. Имеет в виду, что я не такая хорошенькая, как сестра, — изгиб верхней губы не тот и брови некрасивые. Или что Эвелин не влезет в шорты четвертого размера.
- … Я не знаю, что происходило с вами в последние три недели. Но знаю - со слов Сергея, - что было до этого. В частности, про то, как вас пытались убить в Лондоне вместе с Артуром Беляниным… - взгляд на меня, - если, конечно, по электронной почте вы написали Сергею правду…
— Что ж, приятно было поболтать, — заключила она. — Мне пора — писать очень хочется.
- Правду, правду…
– «Рождение Венеры»?
- В таком случае могу вас уведомить, что в вашем физическом устранении заинтересована некая весьма - весьма! - влиятельная сила, рассматривающая вас как нежелательного свидетеля.
«Мне пора — писать очень хочется». Противно слышать такое от взрослой женщины. Любимое выражение так называемых подруг моей сестры — тех, что сейчас дожидались, пока Киран отойдет подальше, чтобы как следует перемыть кости Эвелин. Не хуже гиен из передач о животных по каналу «Пи-би-эс», — выберут жертву и рвут в клочья. Я почти видела, как кровь стекает по их подбородкам. Грустно, что многие женщины ведут себя так же подло, как в детстве в школе. Собираются в новую банду под названием «Домохозяйки» и отчаянно радуются, когда одна из участниц не дотягивает до общего уровня, а затем изгоняют ее.
Мы посмотрели друг на друга. Я отвернулся. В раздробленном свете фар отброшенные «дворниками» струйки разбегались по стеклу горизонтально и даже чуть вверх.
– Да, – кивает он в ответ. – Она волшебна. Когда стоишь перед ней, невозможно глаз оторвать. – Лýка делает импульсивный жест рукой, и глаза его начинают светиться.
- … Но именно в этом же качестве - как в свидетеле - в вас заинтересован я. Лично я, Тонино Альто. Причем именно в живом и здравствующем свидетеле. И хотя я - повторяю - действую сейчас не в интересах и без поддержки S. I. S. De, я и сам по себе располагаю определенными возможностями.
* * *
Итальянский темперамент в речи синьора Альто все-таки прорывался сквозь профессиональную сдержанность: излагал он не по-гэбистски выразительно, артистично расставляя интонационные акценты.
Я тоскливо молчал. Опять меня куда-то вербуют. Ну хоть сразу бейсбольными битами не пиздят - и на том грациа…
Анна улыбается. Ее удивляет, как он говорит об искусстве. Она не ожидала от батрака такого глубокого интереса к живописи и скульптуре.
В тот вечер позвонила Эвелин и сообщила, что через два дня ее выписывают. Мне хотелось, чтобы к ее возвращению в доме все было безупречно, и я возилась с уборкой допоздна, хотя Патрик возражал: говорил, что я устану. Так и вышло. Я отмыла ванну и вычистила чулан: сняла паутину, выбросила разорванную оберточную бумагу, которая валялась там еще с вечеринки в честь будущей матери, когда Эвелин ждала первенца.
На указателе - поворот на аэропорт. Мимо.
- Мы не едем в Италию. - Альто заметил мой взгляд. - Именно в связи с тем, о чем я говорю. Я вас отобрал у испанцев как офицер S. I. S. De. Почти отбил… - Он хмыкнул. - Но я везу вас отнюдь не в изолятор S. I. S. De. Я не буду допрашивать вас как следователь. Я хочу поговорить с вами как частное лицо.
Со стороны того места, где собрался народ, доносится грохот, и они оборачиваются. Раздающийся звук похож на удары ногой по уличному фонарю, но Анне ничего не видно – только море человеческих спин.
- Кстати, в чьем это убийстве я соучаствовал? Еще одна невеселая ухмылка.
На следующее утро Патрик не разрешил мне помогать с покраской стен в детской.
- Я был вынужден пойти… скажем, на фальсификацию… Я, естественно, не считаю, что вы виновны в убийстве Антона Шатурина или чьем-то еще, - не беспокойтесь. Но если бы я не разыскивал вас официально как убийцу, я бы не смог вас заполучить, понимаете? Вас же задержали за правонарушение, совершенное на территории Испании. Так что формально вас, конечно, не должны были вот так вот просто отдать иностранцу. К счастью, я много работал с испанцами - благо соседи, - и у меня есть хорошие знакомые в здешней полиции. Один из них за время нашего знакомства даже стал генералом. Благодаря ему я вас нашел, благодаря ему вас и… ну почти что выкрал… Мне пришлось здорово постараться, чтобы успеть раньше тех, кто ищет вас с целью, прямо противоположной моей. - Пауза. - Вам очень повезло, Юрий, что арестовали вас именно испанцы и что я все-таки успел за вами раньше всех.
– Пойдем, – говорит Лýка. – Посмотрим, что там происходит.
— Успокойся, — сказал он. — Пожалей себя.
Мы гнали по большому междугороднему шоссе. На указателях значились Сарагоса и Барселона.
Он направляется к церкви, Анна идет следом. Когда они подходят ближе, она видит мужчину, стоящего на перевернутом вверх дном деревянном ящике, – полного, в коричневом костюме и с прилизанными волосами.